Ненавистная лавка

У меня кончился хлеб. Ровно в 11:28.

Почему я так точен, объясняется просто: мои единственные польские часы с трещиной на стекле стоят рядом с деревянной хлебницей на подоконнике. Они должны издавать каждые 30 минут мягкий ровный звук, напоминающий падение шариковой ручки на дубовый стол. Часы давно молчат, но стрелки добросовестно тянут лямку времени. Я уже не скучаю по их голосу, и, думаю, даже сами польские мастера не смогут разобраться в громоздком инженерном устройстве, а, тем более, починить звуковой механизм. Этому свидетелю прошлого полвека с небольшим — кажется, достаточно, чтобы вывести из строя даже самих мастеров. А вот я и полчаса не протяну, если не отважусь подорваться с места.

Угроза, нависшая над завтраком, неумолимо нервирует меня отсутствием главного ингредиента, так как остальные принадлежности — сливочное масло и варенье — в избытке. В глубинах хлебницы эпохи неизвестных монархов царил мрак, и, когда рука нащупала в ней пустоту, оставшуюся на пальцах в виде крошек, я злобно выругался и уставился с багровым лицом в окно. Оно как раз выходит на булочную, такую размытую и нелепо искаженную пробегающими по стеклу каплями дождя.

Гнусная лавчонка. Наипрегнуснейшая. Ее красная вывеска безвкусно оформлена, а выкладка товара какова! Нет, ну, ей-богу, мои два носка в шкафу лежат ровнее и красивее, чем эти дорогие сорта хлеба из импортной муки. И я лучше промолчу о продавщице, которой больше идет просторечие «торговка».

Она недурна собой. Ее глаза голубенького, мещанского цвета каемки на тарелках. Знаю я, зачем они обегают толпу — подсчитывают, можно ли содрать с вас подарок или, на голодный день, цветок с клумбы.

Маленькие ее руки так и норовят пошариться в вашем кармане, а, обнаружив там безбрежную дырку, отдергиваются, как от огня или проказы. Когда она передает сдачу и шумный бумажный пакет с покупками, лично я дрожу от чувства бьющего в солнечное сплетение возмущения, будто тонкий камыш на вонючем болоте, среди мух и комаров.

Таким примитивным лишь бы загнездоваться или за ваш счет обзавестись ветками для сооружения надежного местечка с кем-то другим. Им неведомы муки беззащитности, потому что все бросаются на их спасение или неуклюже изображают благородство из двусмысленных мотивов. Они передвигаются по судьбе легко, присасываясь липучками к более крупным особям.

Нет! Определенно нельзя ей улыбаться мне, когда она благодарит за покупку. Ее подозрительно идеальные зубы, видать, достались ей от какого-нибудь польского родственника. Вот и гордится она ими: «Мол, смотрите, какой должна быть улыбка!» Губы распахиваются, открывая стерильно белоснежные ряды, как на выставку. И цель у этого артистического дружелюбия одна — привязать к себе очередного простофилю.

Поляки на славу соорудили мои единственные часы — те, что, надеюсь вы не забыли, с трещиной и без сигнала получасового отбивания времени. Значит, возможно, они хороши и в стоматологии. Пожалуй, надо спросить у нее о зубах. Нет! Даже не сметь смотреть на торговку! Она, как и вся лавчонка — кошмарные нелепости на этой улице. И я намерен получить от них только хлеб...

Моя прихожая покажется вам тесноватой. А темно-коричневое пальто вы сочтете вышедшим из моды, но, я вас уверяю, мне оно нравится. Хоть и с дырой вместо левого кармана и серым рукавом. От другого пальто.

Это очень забавный случай с зимней стиркой. Обычно я напоминаю о нем только на рождество коллеге по бюро. Он всегда так благодарно смеется, что умудряется одновременно слушать байку и выяснять рабочие моменты, обязательно повернувшись ко мне спиной. Я как-нибудь вам поведаю ту историю, и вы будете держаться за живот и умолять прекратить бугагашечный рассказ, чтобы отдышаться.

Знаете, я не закрываю входную дверь, когда ухожу. В этом совершенно нет смысла, ведь из двенадцати квартир обитаемы только три. Надо мной высадился слепой ветеран войны после освобождения какого-то маленького государства на уже несуществующей карте мира. К нему, кстати, забегает дочка по субботам, и я никогда не отвечаю на ее «Здравствуй, Эгг», гордо проходя мимо, потому что от ее льняной серой юбки, поросшей катышками, как пень летними опятами, пахнет крысиным ядом и заплесневелыми огурцами.

Если спуститься на этаж ниже, то квартиру без номера снимает Пэдж — рыжий работник рыбной столовой в порту. Он редко бывает дома и, думаю, как и я, не запирается. Ведь только безумному воришке, который сдался в борьбе с жесточайшим насморком, захочется копаться в помещении, где можно пропахнуть старой треской и сломать руку, поскользнувшись на чешуе...

Дождь, моросящий урывками, начинает раздражать. С прошлой пятницы он не переставал поганенько брызгать издевательскими и невидимыми каплями, заметными только на одежде обывателей и лужах. А этот нервирующий красный свет вывески никчемной лавки, наверное, отражается на моем лице, уже слегка мокром. Нет, я не успокоился, и то, что вспомнил о соседях, не придало мне настроения. Запахнув потуже пальто, я пересек улочку и вошел в лавку, испытывая муки тяжелого из-за дрянной погоды пути к дому напротив.

Вот она — мерзкая торговля с возбуждающими ароматами хлеба повсюду, чистыми прилавками, теплым освещением на заграничный манер. Сейчас это исчадие темного царства спросит меня «Как обычно?». И хищнически растянет улыбку, действующую на любого другого, слабого душой, с невероятным магнетизмом и обаянием цветущей юности.

— Здравствуйте, Эгг. Вам как обычно?

Всё! Я рву и мечу, как лев, изголодавшийся и вернувшийся в прайд с поля битв. Нервное раздражение заставляет меня дважды вспотеть и просохнуть, подобно бумаге для фотопленки. Гнев застилает глаза, клубок мыслей запутывается окончательно и, когда с моей верхней губы падает капля дождя, я выпаливаю:

— Я люблю вас, Катарина.

Минута... Нет, вечность проносится мимо на колеснице ржущих лошадей с кучером в золотой ливрее. Земля выплевывает ядро, и оно, как шарик от бильярда, прокатывается по мне, раздавливая в полоску некачественной пушнины. Эти ненавистные лавки с миленькими торговками и мучными товарами изобрел Люцифер — наверное, лучший друг владельца булочной.

Кажется, на меня смотрят полные удивления глаза. Будто опустившийся с небес дождик преодолел силы гравитации и покапал снизу.

И уже не пахнет хлебом, а мое пальто разносит звуки влажной нестираной ткани, и вода, попавшая в рваный ботинок, хлюпает и булькает, пока я делаю робкие шаги назад. Я бросаюсь к выходу и умоляю дождь, случайных людей, всю улицу и дома укрыть меня от этого несусветного бреда и чувства гнилого стыда, разлагающего кожу. Кости бренчат венские вальсы, желтые от дрянных папирос зубы отстукивают джазовые ритмы, и я по лужам несу свое тело к подъезду, по ступеням, в незапертую квартиру, на мятую постель. Я плюхаюсь прямо так, в тяжелом мокром одеянии...

Как хорошо, что часы с польским механизмом не бьют каждые полчаса. То, что нужно — не знать времени, не считать его ровные шаги, а прислушиваться лишь к стукам внутри раскаленной головы, этим болезненным ритмам пульсирующих вен.

Никогда, никогда, никогда я больше не куплю на завтрак хлеб