В вихре времени Глава 38

Глава тридцать восьмая

Квартира встретила нежилым духом. Николай нашёл записку Настасьи — та на Масленицу уехала к родным в деревню. Он переодел злополучный фрак и решил погулять, чтобы не сидеть наедине с навязчивыми мыслями.
Сумасшедший февральский ветер не только мучал бедных москвичей, задувая под полы и воротники, но ещё и сослужил хорошую службу — разогнал тяжёлые тучи, казалось, навсегда застрявшие над городом. И когда Николай вышел из дома, его встретило весеннее ласковое солнце.
"Сегодня Прощёное воскресенье, — вдруг вспомнил он. — А может, сходить к отцу Тимофею? Как там Арсений поживает?.." Это теперь единственные друзья, которые остались у Николая. Михаил Рябушинский давно не приезжал, он теперь жил в Петербурге, и встречались они редко.
Николай на трамвае доехал до Пречистенки, и его первым желанием было пойти в рабочую школу. "А вдруг она там? — мелькнула шальная мысль, и сердце поддержало нарастающее безумие, забившись часто-часто...— Стоп, и что? Что я увижу? — строго спросил он себя, — как под ручку ходят Маша и Пешков?" Скулы свело до зубовного скрежета. Память услужливо подсунула картину их страстных поцелуев. Нет, пора привыкать к мысли, что ничего не вернуть назад...
Он развернулся и пошёл к храму Успения на Могильцах, где служил отец Тимофей.
Народу было много. Вокруг храма во множестве стояли нищие с протянутой рукой и непременно жалостливым выражением лица. Кто-то подавал копейки, кто-то блины, иные пироги... Он раздал всю мелочь, что была у него в кармане, и зашёл в храм. Служба закончилась, и на амвоне Николай увидел знакомую кругленькую фигуру отца Тимофея. С крестом в руках он читал проповедь. Голос у него был негромкий, но, оказавшись в толпе, Николай поразился, с каким вниманием его слушал народ.
— ...Церковь всё время напоминает, чтобы мы не доверяли своим суждениям и мыслям, потому что мы люди грешные. И око у нас гордое, и сердце нечистое... А что на деле, братья и сестры? Не верим этому и считаем себя нормальными. Так ведь?
Николай заметил, что некоторые кивнули, словно батюшка у них спросил лично.
— А если каждый считает себя нормальным, то почему же жизнь наша такая нескладная, ненормальная? Да разве нам не хочется больше любви и тепла от наших близких? Хочется... Только вот беда — вместо того, чтобы самим давать это тепло, мы его от других требуем. Вот об этом подумайте, братья и сестры, когда на исповедь пойдёте. Не рассказывайте мне, как вы согрешили, съев кусочек сала у соседки, а лучше подумайте, как вы её сто раз осудили за то, что она не постится...
Народ долго выходил из храма, но ещё дольше Николай ждал отца Тимофея. Тот его заметил после проповеди и дал знак подойти.
— Подожди меня, чадо, я постараюсь побыстрее, а потом пойдём к нам, матушка пирогов напекла...
Когда они зашли в дом, то сначала их встретил запах рыбных расстегаев, а потом в прихожую выбежал Арсений и, раскинув тоненькие ручки, обнял отца Тимофея, зарываясь в его шубейку лицом. Наконец он оторвался от любимого деда и посмотрел на Николая:
— Здрасьте, дядя Коля, вы больше не болеете?
Николай усмехнулся.
— Привет, брат, нет, не болею. Пришёл к вам в гости, пустите?
— Конечно, проходите, Коленька, — вышла из кухни матушка Агафья. Она поздоровалась, ласково улыбаясь. Николай поклонился в ответ. — Милости просим. Сегодня заговенье, сейчас будем обедать.
Они сидели за столом, где было выставлено всё рыбное, что имелось в доме. И то верно — завтра строгий пост, не выбрасывать же... Медный самовар весело блестел золотистым боком, матушка подливала в чашки кипяток. Арсений с удовольствием уминал бабушкины пироги — в одной руке у него был расстегайчик с рыбой, а в другой с капустой, и мальчонка кусал их по очереди.
— Что, Коля, слушал проповедь? И, небось, не согласен, — весело спросил священник.
— Честно говоря, батюшка, вроде верно, а только сложно считать себя самым грешным. Живёшь как все: не крадёшь, не убиваешь, людей не обижаешь... Ну, иногда бывает, — Николай вспомнил вчерашний день и почувствовал, что его бросило в жар, — можно и покаяться, попросить прощения, но чтобы чувствовать себя хуже всех — невозможно, особенно если видишь, как другие поступают несправедливо.
— А это, Коля, формальная правота страстного человека. Она его и толкает осуждать, а значит, и с Богом спорить.
— Что за формальная правота?
— Когда человек только на своё мнение полагается, живёт только своим умом. Как он видит мир, так и правильно. И сам выбирает, кого осудить, кого помиловать: сына не ударит лишний раз, потому что любит, а к чужому человеку другой подход — можно и построже.
Николай опустил глаза — он вспомнил Софьин упрёк про разное отношение к сестре и к любимой девушке. Но внутреннее упрямство твердило своё:
— Вот как не зайдёшь в церковь — только и слышишь: грех, грех, словно в суде стоишь — этот закон нарушил, этот... Сами же говорили, Бог есть любовь, а где любовь-то, если как не поступишь — всё грех.
— Смешной ты, паря, в том-то и любовь Божия, что он грешного человека не бросает, а наказует...
— Ещё и наказывает, — ворчал Николай, — одни неприятности получаются. Народ сейчас веселится, а как в церковь зайдёшь — сплошные кары слышны с амвона.
— Вот что ты говоришь? — неторопливо произнёс отец Тимофей, — наказует — не значит наказывает, а учит. И разве в миру не бывает неприятностей? — он хитро посмотрел на него, — вид у тебя не больно весёлый... Да? То-то. А Господь зовёт: "Придите ко Мне вси труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вас..." Помнишь?
— Помню, да поверить не могу, что Бог о грешнике так будет заботиться. Нет, притчу-то я о блудном сыне знаю, да не верю, что это лично ко мне относится... Сколько у Бога таких, как я...
Арсений продолжал жевать, но Николай видел, что он внимательно слушает.
— Арсений, а ты как думаешь, за что тебя Бог любит? — шутливо обратился к нему Николай.
Тот положил пирог, прожевал и серьёзно ответил:
— Потому что я у Него один, и другого такого нет... Мне дедушка говорил.
Отец Тимофей и матушка с улыбкой переглянулись, а Николай оторопел от простого детского ответа. Он как-то не думал о себе с этой стороны...
— Коля, ты потом не мог бы позаниматься с Арсюшей? — перевёл разговор батюшка. — А то у него русский язык хромает...
— Конечно, отец Тимофей, когда вы хотите начать занятия?
— Ну-у...— батюшка задумался, — как приедешь после Пасхи, так и начинайте.
— Приеду? Да я вроде никуда и не собирался.
— Ну и отлично, это я так, на всякий случай, вдруг уедешь на Пасхальные каникулы, — хитро глядел священник.
Николай подозрительно на него посмотрел, но ничего не сказал.
— А я стих выучил, дедушка, из журнала! — весело сказал Арсений.
— Ну-ка, прочитай нам, милок, — ласково разрешил отец Тимофей.

Воскресенье. День прощёный.
Эпилог. Последний тост.
На пороге. Строгий, сонный
Уж стоит Великий пост...
Затихает шум веселья,
Истреблён блинов запас,
В перспективе — боль похмелья,
Редька, хрен, капуста, квас.

— Только я не знаю, что такое "боль похмелья"... — сконфузился мальчик, а взрослые рассмеялись...

Закончилась длинная зима. Под ногами образовались огромные лужи из талого снега, через которые нельзя было ни перепрыгнуть, ни пробраться, не замочив ноги. Улицы Москвы напоминали птичий рынок из-за гомона птиц, призывающих к себе пару для продолжения рода.
Николай выставил в комнате вторую раму, и по утрам его будили разносчики и торговцы всякой всячиной.
- Селёдки голландские, селёдки! Кильки ревельские! Клюква-орехи, клюкварехи! - раздавались призывы со двора.
Иногда забредал шарманщик и играл такую грустную мелодию, что у Николая портилось настроение. С приходом весны он остро чувствовал одиночество. Спасала работа в гимназии. Близились экзамены, и Николай с головой погрузился в проблемы отстающих гимназистов, которым было некогда делать уроки, особенно весной.
Понемногу отпускала боль разлуки с Машей, но, Николай вдруг понял, что проснувшаяся от любви душа уже не замыкалась в себе, считая самой большой радостью работу в одиночестве дома. Наоборот, теперь его окрыляла дружба с Иваном Александровичем Языковым и отцом Тимофеем. С первым они допоздна засиживались в гимназии, разбирая трудные места в "Слове о полку" и споря до хрипоты. А отца Тимофея было просто радостно видеть: его отцовские похлопывания по плечу утешали, особенно когда нападало уныние.
Только один человек был по-прежнему неприятен Николаю — Митрофанов. Он едва здоровался с ним, и это было так заметно, что некоторые преподаватели в открытую спрашивали, что произошло между ними. Николай полушутя-полусерьёзно сообщил, что они по-разному смотрят на жизнь, и вопросов больше не было. Однако прищуренный злобный взгляд Алексея Викентьевича напоминал Николаю, что удар стоит ожидать в любой момент. Поэтому перед уходом он осматривал ящики письменного стола в своём кабинете и карманы пальто, когда брал его из учительского шкафа.
Но время шло, и ничего не происходило. Страх перед неизбежным ударом ушёл, да и Митрофанов так некстати или кстати сломал ногу на коварной весенней распутице, а потому не появлялся в гимназии уже целый месяц.

— Николай Константинович, — утром вбежал в учительскую возбуждённый Языков, — я сделал открытие, но нужна ваша консультация. Вы свободны?
Николай повесил пальто и посмотрел на часы.
— Через два урока у меня окно. Вас устроит, Иван Александрович? У вас же сегодня выходной...
— Да какой выходной, Николай Константинович, когда такое обнаружил. Я пойду по делам и приду к одиннадцати, договорились?
Через два часа они уселись в классе Языкова, и тот достал исчирканные бумаги.
— Смотрите, что я обнаружил. Меня не оставляло ощущение, что поэтический язык Слова явно носит подражательный характер. С одной стороны, как вы понимаете, он созвучен летописям, но с другой стороны — было что-то ещё. Но обо всём по порядку. Смотрите: с 1076 по 1176 год произошло двенадцать солнечных затмений! И именно в годы смерти тринадцати князей этого рода. Мог ли автор не обратить внимание на следующее солнечное затмение и не помянуть его в Слове? Это 1 мая 1185 года. Тринадцатое затмение ознаменовало плен Игоря Святославича.
— Да, вы правы, никогда до этого русские князья не были пленены половцами. Великий позор.
— И меня осенило посмотреть, чья память совершается первого мая, — таинственно сообщил литератор.
— И чья же, Иван Александрович? — с любопытством спросил Николай.
— Пророка Иеремии! — торжественно произнёс Языков.
— И?..
— Вот слушайте: "Оседлайте кони и вседайте, всадницы, и станите во шлемех ваших, уставите копия и облецытеся в броня ваша..." Вы думаете, это Слово? Нет, это Иеремия. А вот Слово: "Седлайте, брате, своих борзых коней, а мои-то готовы, оседланы у Курска накануне". Похоже? А вот ещё — за непослушание воле Божией, за отступничество Господь через пророка обещает кары Израилю: "И отомщу им четырьми образы, рече Господь: меч на заклание, пси на растерзание, и птицы небесе и зверие земли на пожрение и расхищение."
А вот в Слове:"Уже, ведь, беду его пасут птицы по дубравам, волки грозу сторожа по оврагам, орлы клекотом на кости зверей зовут, лисицы брешут на червленые щиты..."
Смотрите, вот последний отрывок вам покажу: "...Ибо так говорит Господь: вот Я выброшу жителей сей земли на сей раз и загоню их в тесное место, чтобы схватили их..." На Игоря Святославича со всех сторон идут половцы, окружили его дружинников и зажали в кольцо: "Половцы идут от Дона, и от моря, и от всех стран Русския полки обступиша..." А вы не помните, когда были переведены пророки с греческого на церковнославянский?
— Не раньше шестнадцатого века, Иван Александрович. А что нам дают эти знания?
— А то! — ликовал Языков, — значит, автор Слова был, скорее всего, монахом одного из русских монастырей, потому что знал греческий язык. А подробно так описал бой князя Игоря, потому что сам участвовал в этом сражении и был одним из немногих, кто вернулся домой. Так можно и имя его вычислить...
Елагин сидел, подперев щёку рукой. Он вдруг почувствовал себя усталым.
— А почему вас так заинтересовал пророк Иеремия? Мало ли предсказаний в Библии для Израиля.
— А что вы думаете об истории, Николай Константинович?
— Ну, то, что она всё время повторяется.
— А я думаю, что она повторяется не просто циклично, а разумно, в зависимости от поведения людей и целых народов. Израиль отступил от Бога и наказан Вавилонским пленом, а теперь и Россия отступила... И слова Иеремии так зловеще звучат: "Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?"
— Вы верите в разумную силу, которая двигает историю, Иван Александрович? — Николай с любопытством поглядел на коллегу.
Языков не торопился отвечать.
— Я верю в то, что история зависит от людей. И не только от сильных мира сего, но и от всех-всех нас... А ещё... да, я верю, как вы говорите, в разумную силу, а иначе говоря, — в Промысел Божий. Вы разве не замечали в древней истории, как от душевных качеств людей зависят их победы или поражения?
— Ну, например...
— Да взять хотя бы Игоря Святославича. Что им руководило, когда он пошёл на половцев? Жажда наживы, тщеславие. Вот он и проиграл сражение. Вы согласны?
— Может быть и так, но сколько битв выиграли злые и жадные полководцы...
— А в итоге, они все проиграли, либо их дела проклинают потомки. А такие полководцы, как Александр Невский, Владимир Мономах или Фёдор Ушаков, не только не проиграли ни одной битвы, но и всё, что они завоевали, принесло славу нашему Отечеству.
— Да я смотрю, вы верующим человеком стали, Иван Александрович, — усмехнулся Николай.
— Знаете, раньше я был, скорее, равнодушным и не задумывался о вере, а как начал читать Ветхий Завет, так не могу отделаться от ощущения — словно Бог со мной говорит... Вот послушайте: "Пути твои и деяния твои причинили тебе это; от твоего нечестия тебе так горько, что доходит до сердца твоего." Даже страшно иногда. Всё думаю, как бы лишний раз не нагрешить, чтобы Бог не наказал, — улыбнулся Языков.
— Бросьте, Иван Александрович, вон Митрофанов ногу сломал... Но не из-за грехов, а, скорее, из-за ленивого дворника, согласны?
Языков встрепенулся.
— А вы его сегодня видели? Он заходил в гимназию. Хромает, но с палочкой достаточно резво передвигается.
Николаю стало тревожно.
— Что ж, я рад за него. Ладно, мне пора идти.
— Спасибо, что выслушали, Николай Константинович, с вами приятно иметь дело...
Николай отправился на уроки, но оставшиеся два часа его не покидало неприятное ощущение, что Митрофанов появлялся в гимназии не просто так. Однако, когда он уходил и проверил всё в ящиках стола, там по-прежнему ничего подозрительного не было.