Уфа

У Башевиса Зингера в книге "При дворе моего отца" (Название книги мемуаров в издании "Книжников" во 2-ом Вышеславцевом переулке, в Марьиной Роще, где находится штаб-квартира движения Хабад, переведено неправильно: "Папин домашний суд") есть рассказ "К диким коровам".

У меня на полке книга "In My Father's Court" нобелевского лауреата с подзаголовком "A memoir by Isaac Bashevis Singer". Хотя на идиш вроде бы "В суде моего отца".

И с его дарственной надписью "Greetings I BSinger"!

Так вот, в рассказе "To the Wild Cows" о вылазке в весенние  луга у Вистулы есть почти двадцать строк о парне и девушке, лежавших в нескромных позах на подстилке в траве. При виде их маленький Башевис сначала замер, а потом пустился бежать.
Стремглав.
Внутри у него всё рыдало. Но друг  догнал его. Снова зашагали вместе. Обратно, в гетто.

Исаак устыдился: хасидский мальчик не должен был видеть такое.

Отпрыск благочестивой раввинской семьи Зингеров  вопрошал: "Как такое может происходить в райских загородных местах у Варшавы?"

Весь этот абзац был исключён из издания, предпринятого религиозными редакторами, в здании у синагоги деда Хаима Залмана Евновича Ваймана, давно забытого и похороненного на Востряковском кладбище. И Зуса там уже нет.

Да, вечная смерть. Но она может оказаться и оказалась настоящей болью и жизнью. 
Как-то меня привезли из Арциза в Уфу и отдали в ведомственный детский сад.

По выходным оставался дома. Бабушка жила на втором этаже на улице Зенцова. В этом деревянном доме был даже туалет с жестяным конусом отхожего места. Довольно долгий полёт какашек в выгребную яму.

Жили там полчища мух и я стал их повелителем и палачом.
Как они бились о стёкла коридорного окна!

В комнате стоял рояль и рос фикус, ходили в гости к дяде Моте и тёте Белле пить чай с зефиром. У них, в кадке, росло деревце, на котором висели настоящие лимончики. Чудо. Ставили грампластинки: "Мишка, Мишка, где твоя улыбка,  полная задора и огня?"

В детсаде было кое-что и здоровское. Игрушечная железная дорога с рельсами. Впрочем, доставать из ящика паровоз и цеплять к  нему товарняк и пассажирские вагончики не позволялось.
В тихий час я выбирался из кровати и лез в ящик.
Ведь я видел в Москве мышей, катавшихся на поезде. Они вели себя как люди и у них были станции и вокзалы.
Ночью мне снились самолётики и настоящие пилотики.
А у мамы рос живот. Я был уже не так важен. Не в центре внимания.
Меня заманили на новый трамвай и оставили ночевать у тёти Иды.

Она жила в отдельном доме со двором, выстеленным досками. На них мы и резвились с Лёней и Эдиком, сыновьями тёти Иды и её мужа по фамилии Лев.
Запах старого тёса...

Среди ночи я стал требовать, чтобы меня доставили обратно к бабушке. Но тётя Ида выдержала мои капризы и лишь рано утром избавилась от меня.

Я был водворён на своё место и иногда гулял с маминой младшей сестрой-десятиклассницей.  Она была красавицей и когда мы шли по улице, к нам всё время приставали парни,  чтобы поговорить с Манюлькой. Рот у меня был до ушей и щёки болели, потому что были непонятные шутки. Манюлька отбивала атаки и её смуглое иудейское личико розовело.
Она не ходила с нами в номер, снимавшийся в бане. А я и не обращал внимания на тела мамы, бабушки и множества женщин.

В нашем дворе была заметная молодая женщина с золотой косой, которую она часто укладывала венцом. Иногда показывался её лысоватый муж, которому она "изменяла", т.е., дружила с другими мужчинами. Удалось подслушать и осознать.
И в нашем же двухэажном доме жила семья Бирюковых. Муж их дочери Нины работал журналистом, а его тесть, сказывали, был белым офицером. Это было тайной и грозило наказанием. 

Евреи столицы Башкирии делились на местных и эвакуированных во время войны и оставшихся в городе.


В центре стоял памятник Салавату Юлаеву.

В овраге тёк мутный и дурно пахнувший ручей. Меня зазвали на прощание с телом погибшей в дорожном происшествии.   Воскурения ладана в комнате были как дуновения  у дверей церкви. Мёртвая женщина лежала туго спелёнутая. Лицо было закрыто.  

И вот маму отвезли в роддом и она вернулась оттуда со свёртком. Это была моя пухленькая младшая и единственная сестра.
Пытаясь утвердиться на советах, я проталкивал ей имя "Людмила", почерпнутое у Пушкина.
Где-то раздобыли Милочке коляску. 
Сохранилось фото, на котором Зус в тюбетейке дразнит сестрёнку и доводит её. 7 лет разницы, всё внимание родителей направлено на Милку.
От Зуса заходилась Милканьё в плаче. Но, когда подросли, то, по выходным, оба забирались в постель к папе и маме и грелись там: папа/Зус/Мила/мама. Так ли это было на Тихвинской улице? Или Зус/папа/мама/Мила? Нет, это Мила забиралась на пристеночную часть кровать-дивана.
Ну, это происходило, когда отца отпустили из Сибири, где он высиживал на армейских собраниях,  клеймивших космополитов и еврейских врачей. Но ведь он был коммунистом и вряд ли его тоонули бы.

Бабушка работала уважаемым кассиром на уфимской фабрике. Там они научили директора здороваться. 
Поутру они выстраивались и хором приветствовали невежу. 

А через пару лет меня спровадили в пионерлагерь на реке Белой.

Ходили в поход и в заречье и к Таптыковскому лагерю.

Под ногами хрустели камешки осыпавшихся гор. Уральские горы такие старые.

Вечерами бывалые рассказывали о вожатых и об их пристрастиях друг к другу. Оказалось, они увлечённо баловались штуковинами для надувных шаров.

Подбираясь к хорошенькой татарочке, Зус вынюхивал.
Действительно,  она пахла резиной.


В этом лагере произошли события.

По колено в воде в реке стояла татарка, а, может, и башкирка, и мыла свои увеличенные срамные губы. Большие, несоразмерные с маленьким старым телом.

Под лестницей главного корпуса лагеря я испугался. Там лежала забытая старая картошка. Она прорастала бесцветными высокими побегами.

А в палате пионеру не спалось и возникло видение. 
Целая незнакомая семья, как в фильме, показала мне свою историю. Никакого усилия, они сами не уходили.

Никого не осталось на этом свете из помнящих все эти ситуации и нагромождения. Этот мiръ без мира только мой. До сих пор мозги накручивают картинки с выставки, песенки с ярмарки, на которую попадают комочки биомассы, человечки. Такая неуёмная жажда хоть недолго оглядеться, подышать, проглотить и поцарить. И всё время бороться со смертью, отодвигать её.

Вспомнил, подражая великому Ицхаку Башевису, но ведь надо было лучше, чем он.

У него картины как у живописцев. У него так благородно! И так по-доброму. У него хайковые снимки природы.

И квазихокку есть:

невесть откуда
прилетел лепесток, сел
на лацкан пальто

А я злюсь как его старший брат Иешуа Зингер, чьи книги почти неизвестны. 

Парирую

тёплые вишни:
чем темнее они, тем
толще и слаще