Мелодии белой ночи

Дух имперского величия по-прежнему витал над городом. Ореол поэтичности, изящества и таинственности был воздвигнут вокруг него сотнями и тысячами талантливых писателей и поэтов.

Этот город воистину поэтичен. Гармония и красота его архитектурных ансамблей, изящные кружева живописных решёток его мостов, гранитные берега суровой Невы, его чудесные античные парки — это чистое создание красоты, совершенное творение человеческого духа, вобравшего в себя все достижения европейской культуры.
Но это великолепие уживалась с растлевающей бедностью, с самыми уродливыми пороками. Промозглость, сырость, строгая линейность его очертаний — при всём своём блеске он угрюм и неприветлив, как бывает неприветлив человек с прекрасной внешностью… Лишь в редкие дни он готов нас встретить сдержанной улыбкой. Это не только город Пушкина, но и город Достоевского — надломленный, угнетающей, неизлечимо-болезненный.

Этот город изящен — он впитал в себя богатейшие плоды европейской культуры — барокко, классицизм, романтизм. Можно сказать, что этот город возник вовремя: когда Европа блистала соцветиями накопленных культурных богатств. И здесь, в этом городе, мощный поток европейской культуры, чуть тронутый минорной поэзией русской души, смог ужиться, и не сразу, но спустя буквально несколько десятилетий расцвёл прекрасным цветом, и два столетия щедро благоухал прекрасными созданиями художников, поэтов, композиторов и писателей.
Но на чём же покоилось это изящество? К югу от него, в бескрайние и угрюмые земли тянулась нищая, словно убитая страна. Сердце заходит от осознания той несчастной, страдальческой жизни, в которую был опрокинут народ вскоре после рождения этого города. Достаточно вспомнить историю, и летопись страданий предстанет перед нами.
1730-е: начало формирования крепостного права. Но государством оно было подано как высочайшая милость: ведь отныне крестьянам было запрещено приобретать имения в городах, а также вступать в подотряды и откупа, и потому только помещик мог выплатить за них подати. И крестьяне вынуждены были склонить перед ним голову и отдать свою свободу в его руки.
1740-е: окончательное формирования крепостничества: теперь только дворянство имело право владеть рабами-единоверцами. Власть их становилась всеобъемлющей.
1750-е и 1760-е: помещики получили право по своему усмотрению ссылать крестьян в Сибирь, а спустя некоторое время — право ссылать их на каторгу. А жалобы крестьян на своих господ стали жестоко наказуемы. Народ стал теперь не только бесправен, но и безмолвен.
Быть может, сходный очерк мы можем составить про многие культуры, и про греческую, и про римскую, но голос этот, голос народных страданий во мне не замолкает…

Этот город таинственен. Окутанный туманами, дождями, пропитанный духом неугасшей старины, он каждый раз является нам недосказанным, промолчавшим. Этот нерв лучше всего выражен в творчестве Блока:

Город спит, окутан мглою,
Чуть мерцают фонари…
Там, далёко за Невою,
Вижу отблески зари.
В этом дальнем отраженьи,
В этих отблесках огня
Притаилось пробужденье
Дней тоскливых для меня…

Нет, это не тайна детства, сказочная и светлая, это тайна, окутанная мистикой — тревожная, пугающая, потусторонняя.

Но он, этот город, переплавил в себе все страдания и пороки, и теперь, как и прежде, блистает перед нами своей холодной и величественной красотой. В этом сплетении возвышенного и низменного, небесного и земного заключено нечто очень важное, то, что составляет основу человеческой натуры, столь широкой и противоречивой.
Как часто великая красота невольно служит тому, чтобы укрывать зло. Как часто она предаёт забвению тех, чей голос из прошлого способен бросить ей вызов. Забыты те, кто строил этот город, и кто жизнь оставил в этих гиблых болотах. Сколько их было, важно ли? Всё равно все будут забыты. Неужели и теперь мы столь нечувствительны к чужим страданиям, как и наши предки?..

Так мыслю я теперь, и как всегда моя мысль летит вдаль, жаждет всеобщности, простора, и не хочет довольствоваться малым.
Но тогда я был очарован этим городом, и смотрел на него нерассуждающим взором, быть может самым истинным и ясным. Он, этот город, рождался из музыки Белых ночей Исаака Шварца, которая, в свою очередь, была навеяна композитору детскими воспоминаниями этого города. Эта музыка до сих пор живёт во мне, и её прикосновение каждый раз очищает меня, возвращает меня к себе, в свой родной и забытый угол.
Опишу я одну памятную встречу — встречу с белыми ночами. Была она самой что ни на есть обычной — мы с моей давней знакомой созерцали город с палубы корабля вместе с экскурсионной группой. Но памятны мне наши разговоры с ней. Только в этом городе, в сумраке его светлых ночей они могли родиться. Тогда мы были очарованными, восхищёнными и немного влюблёнными — и несли в себе дух этого города, который пронизывал наши чувства и слова.

 
Мы пришли на пристань, с которой отправлялись экскурсионные катера. Здесь всё было очень знакомо: та же скука и развязная весёлость, какая бывает на организованном отдыхе. На один катер только что погрузилась большая компания, вино разливали в стаканы — готовились к встрече с Белыми ночами. Что же, это прекрасно, если веселие от души! На наш катер садились в основном парами или семьями — уж, конечно, туристы, как и мы. Мы с Аней заняли места на передней лавке — так перед нам откроется вся панорама города.
Около нас проплывали катера, из них доносились громкие звуки — это голоса дикторов, рассказывающих туристам о городе.
— Как-то не нравятся мне эти аудиозаписи. Уж лучше бы экскурсовод нам рассказывал о городе. Живое слово ничто не заменит. — Аня недовольно оглядывала проплывающие один за другим катера.
— Ну что ж, зато удобно, информативно. Вот внизу есть бар: напитки, еда, тёплые пледы. Разве не хорошо? — саркастически произнёс я.
— Да, всё это хорошо… Но вот ждёшь чего-то иного, быть может, не такого организованного. Когда я путешествую, тоже за собой постоянно замечаю это чувство.
— Быть может, ты ждёшь приключений, сладкого аромата риска, неопределённости?
— Да, точно, именно этого! Наверное, именно таким должно быть путешествие! Знаешь, я была во Франции, и у нас была трёхдневная экскурсия по замкам в окрестностях Парижа. Сколько замков я увидела, и как они все прекрасны! А какие там сады, какие запахи, особенно после дождя. Они сливаются в один чудный аромат, и, быть может, этот аромат куда острее запечатляется в памяти, чем то, что ты созерцаешь. Но видела я всё это великолепие мельком, скользяще, а так хочется отправиться туда самой и остановиться, увидеть каждый замок и в раннее утро, и в солнечный день, и в пасмурный вечер. Походить самой, прочувствовать дух времени, насладиться окрестностями, увидеть простых жителей близлежащих городков.
— Я думаю, что это всеобщий недуг… Здесь заключена какая-то безумная жадность у современного человека. Увидеть как можно больше, как можно быстрей. Получить яркие эмоции, но при этом не затратить никаких усилий. Тебя перевезли в другую страну, тебя поселили в комфортный отель, тебя кормят, тебя развлекают. Мы так боимся жить, боимся того, что свершается не по нашей воле…
Катер тронулся. Ветер обдумал нас свежестью, холодом Невы. Зашумел голос диктора. Аня улыбнулась:
– А ну их с этими историями. Давай лучше включим нашу музыку.
Мы взяли наушники и у нас заиграла музыка Белых ночей Исаака Шварца. Я тихо произнёс:
— Нет, не вяжется эта музыка с теперешней обстановкой. Эта музыка памяти, воспоминаний, всегда приподнятых над жизнью, окрашенных нашим чувством светлой ностальгии. Как Айвазовский писал свои чудные полотна вдалеке от моря, так и музыка должна быть прочувствована вдалеке по времени и расстоянию от того, чему она посвящена. Давай не будем противопоставлять себя окружению, а попробуем прочувствовать его поэзию, его красоту, спрятанную за шумливостью нашего мира.

Нева дрожала холодным светом белых ночей. Окружающие её здания были окутаны в одеяния современности: подсветки, рекламные вывески. Город отдан на конвейер туристического бизнеса: по-европейски опрятный, внешне благопристойный, он как бы приобретал некоторую неестественность, нежизненность, стараясь казаться лучше, чем он есть. Аня задумчиво произнесла:
— Знаешь, я всё думаю о том, сколько стихов посвящено этому городу, и все они столь разные. Быть может, многие неправдивые, искусственно напыщенные. Я вот у меня не получается писать. А ты пишешь стихи?
— Нет, не пишу. Так, есть несколько стихотворений. Видимо, как и у всех. Да, и кажется, что я не испытываю тех возвышенных чувств, которые и должны слагаться в поэзию. То есть, если бы и писал – то это была бы неправда. Да и ум у меня слишком умствующий для того, чтобы рождать поэзию.
— Может, поэзия идёт не от ума? То есть возникает какой-то порыв, а ум уже у него в подчинении?
— Трудно сказать, откуда это идёт. Вообще, искусство — удивительная вещь. Оно всегда удивляет своей непредсказуемостью, своей как будто отдельной от создателя жизнью. Когда хотел написать одно, а выходит совсем иное, когда созданное приобретает неожиданный смысл, гораздо более глубокий, чем был или вовсе не был задуман. «Поэт хотел сказать», «композитор хотел выразить» — неправда всё это, ничего они не хотели. Оно родилось само, а до этого подсознательно развивались, созревали в человеке образы, идеалы, неизвестно откуда возникшие. Конечно, это ещё и большой труд.
Мы плыли по реке Мойке. И вот вдали перед нами стали вырисовываться очертания купола Исаакиевского собора. В своё время он многим казался несуразным, негармоничным, несоразмерным, искажающим своей массовостью панораму города. Очень много в нём от античного, в первую очередь от римского искусства. Будто все мотивы античной архитектуры собраны воедино. Конечно, нет в нём греческой соразмерности, стройности и простоты, и больше он поражает своей сложностью, величественностью. Это здание — несколько неуклюжее представление о римской архитектуре. Но наблюдая его отдельные части, например, как сейчас, его купол — всё же находишь в нём следы античной красоты.
Аня вновь задумчиво произнесла:
— Знаешь, что-то меня тянет говорить о чём-то личном, наболевшем. Можно задать тебе один на первый взгляд странный вопрос? Был ли ты счастлив? Я говорю не о каком-то призрачном счастье. Это могут быть и простые минуты блаженства…
— Нет, не был. Никогда не был счастлив. Разве что только в мечтах.
— Неужели никогда не был счастлив? Ни одной минуты?
— Конечно, я помню радостные минуты, но можно ли назвать это счастьем… Мы чаще упоминаем о счастье по отношению к другим, и редко по отношению к себе. А своё счастье мы видим тогда, когда воображаем себя вырвавшимися из привычных нам условий жизни, из этого кокона бесчисленных обязательств.
Истинное счастье не может быть постоянным, оно разлито в коротких мгновениях, которые словно итог прожитого дня, прожитого месяца, всей жизни. Человек слишком сложен, глубок, чтобы всю его гамму чувств назвать одним словом «счастье». Но мгновения истинного счастья столь бесценны, что порой окрашивают собой целые годы, и даже всю нашу жизнь. И потому само понятие «счастье» зачастую связано с прошлым, с чем-то далёким и давно ушедшим.
— Но для тебя что такое счастье? Конечно, на этот вопрос трудно ответить...
— Нет, я попробую. Попробую ответить иносказательно. Думаю, что в каждом человеке живут определённые художественные образы, мечты. В них-то для него и заключено счастье. И многое можно понять о человеке, если удастся увидеть его мечты, именно увидеть. Хотя слово «понять» — условное, мы-то и себя не понимаем, то убеждаясь в том, что мы не меняемся в течении жизни (и сейчас могу это сказать!), то иной раз осознавая, что каждый час, каждый день мы разные, и выказывая в себе каждый раз иную грань, иную черту.
Так вот, попробуй увидеть во мне то, что особенно дорого мне. Ты извини, что я вот так нескромно раскрываюсь перед тобой, вроде бы говорить о себе — это самое скучное из того, чем мы можем занять наших собеседников, но… это ведь и самое интересное, коль сказано от сердца!
— Нет, что ты, это действительно самое интересное, что может быть на свете, ведь человек — самая большая загадка. Но я слушаю. Опиши свою мечту, или образ, не знаю, как лучше сказать…
– Я вижу волнующееся поле… Июльский клонящийся к угасанию день. В воздухе разлит запах полевых трав, нежный, дурманящий… Я подкрадываюсь незаметно и закрываю ей глаза. — Кто это?.. Я смеюсь, хватаю её, но лишь теперь меня пронзает печаль её голоса... Я внимательно смотрю на неё, и мы садимся рядом. В её облике разлита… тихость. Да, именно тихость. Я не могу объяснить этого слова, но ты должна почувствовать его. В этой тихости она словно сияет какой-то особенной внутренней красотой. Она смотрит вдаль… В это убегающее цветущее поле, в это пепельно-розовое небо, в бескрайние сумрачные леса, в мрачно-прекрасное зеркало озера. И всё это какое-то… зовучее. Оно тянет к себе, и хочется встать и идти, и искать что-то важное, что-то очень нужное ей, нам… Где нет этих бесцельно угасших лет, нет этой боли, этой чужой страны… Всего чужого… Где есть этот милый домик, цветущая сирень, где есть мы в пору нашей юности, когда не давит груз прошедших лет, когда мы видим не увядающее лето, а дыхание золотой осени, а в тёмных сумерках поздней осени мы видим обещание прекрасной весны. Когда незаметное счастье окрашено светлой печалью…
— Как красиво… Кто бы подумал… Откуда это в тебе? Я думаю, ты понимаешь, о чём я.
— Откуда? Знаешь, во мне есть странное ощущение того, что меня лишили чего-то… Ты должен быть одним, а стал другим. И жизнь должна была быть иной, и во мне как будто живут воспоминания о «той», по злой случайности не сложившейся жизни… И потому я так часто ощущаю ненужность себя. Зачем я здесь, для чего? Как листик, вырванный злым ветром, медленно кружусь в невесёлом танце жизни, и падаю, и в падении этом медленно увядаю, так и не найдя себя.

Ведь никого ты не любил.
Погруженный в свои заботы
Всё неприкаянно грустил,
Всё ждал от жизни ты чего-то.
Ну и чего дождался ты?
Большой любви, великой дружбы?
Взгляни на жизнь ты с высоты:
Все люди были тебе чужды.

Город плыл перед нашими глазами. Где мы сейчас? Вот вдали видны купола храма Спаса на Крови — радостного, нарядного даже в этих сумерках белых ночей, храма, построенного в память царю-освободителю, столь мучительно погибшему. После долгого молчания я продолжил:
— Я понимаю, что всё это звучит витиевато, ненужно-мудрёно, надуманно. В природе моей, несовершенной и слабой, кроется много покорного, бездеятельного, отстранённого. Мягкость, тихость, ранимость… Разве можно показать эти чувства другим людям? Да тут ничего нового нет. Взять хотя бы всем известный литературный тип «лишнего человека» из русской литературы. Который полней всего показан у Чехова. Тип человека деликатного, тонко чувствующего, но бездеятельного, не способного на поступок.
— А мне милы такие люди. Но так редко их встретишь…
— Наверное, так было всегда. И всегда так говорили. И казалось, что на его место ступил человек деятельный: без мечты, но с жизненными целями, без душевных мук и исканий, но погруженный в рутину своей деловой жизни. По большому счёту личность бедная и неинтересная, не смотря на своё беспрерывное «саморазвитие».
– Но разве не так?
– Может быть, и так. Но и я так часто замечаю за собой: словно душа моя увяла, угасла, осыпалась. И душа ли, не сердце? Быть может, это и отвлечённый вопрос, но красоту и чуткость сердца я ставлю выше красоты души. Душа — словно всё равно идёт от ума, от мудрости. Душевный человек, душевное слово… Жестокие, бессердечные люди могут быть тонкими ценителями искусства, обладать чувством такта, и потому могут быть душевными, умеют сказать душевное слово. А сердечность — это всегда доброта, всепрощающая, скорбная, немудрящая… Её во мне нет.
— Стоит ли так сильно копаться в себе?
— Конечно же, не стоит. Но я не переживаю часто это в себе, вот только сейчас попытался выделить свою основу, которая, конечно, являет себя бессознательно.
Мы вновь замолчали. Я всматривался в окружающую панораму, в очертания приближающейся Невы. Я знал, что она прекрасна в эти ночи, знал как прекрасен шпиль Петропавловской крепости, знал, как очарователен отсвет городских огней, но я не мог это прочувствовать, не мог раствориться в этом. Я думал, я философствовал, я рассуждал, наблюдал за людьми. Я видел, что многие, замёрзшие от ветров Невы (а день ведь был жарким, и многие оделись легко!) уходили с палубы в каюты, и не хотели жертвовать удобствами ради красоты преображённого города. А я так хотел погрузиться в романтику белых ночей, так хотел насладиться беседой с Аней, которая так мало говорила, очевидно, по моей вине, но не мог… Что-то отдаляло меня и от этих ночей, и от неё. Неужели мне интересней собственные мысли, выдуманные представления, чем она, чем её внутренний мир, чем её пленяющая юность, чем эти белые ночи, чем сама жизнь? Я решил сказать ей то, о чём так много думал, то, что, как мне казалось, могло резко отбросить ту дистанцию, которая отдаляет двух людей, и которая должна медленно и тактично преодолеваться:
— Мы говорили об основе. Я говорил… Так вот, она у меня такая же, как и у Ивана Карамазова. Как он жаждал любить нутром, чревом, вопреки логике и тому, что он видит умом. Как он хотел любить и распускающиеся весной клейкие листочки, и человека, такого, какой он есть, и человеческий подвиг, и саму жизнь в буйстве и непокорстве её сил! Как он жаждет от счастья заплакать, и умилиться слезами, и полюбить всей душой! Но не может! Ум, ум всё покорил, всё подчинил своей силе: любой порыв чувства, непосредственного увлечения, сердечной привязанности. Помнишь, как в книге было написано? Он, то есть чёрт, его двойник, хотел примкнуть к хору и уже слетал, вырывался из его груди чистый и страстный порыв «Осанна». Но здравый смысл — самое несчастное свойство его природы — и тут удержал его, и он пропустил мгновение…
И вот остался человек с холодом на сердце и с ощущением собственной пустоты. Только ум, только чувства, рождённые им, живут в нём. Но зато какие чувства! Ведь это он написал потрясающую по силе легенду о Великом Инквизиторе. Это он отверг мироустройство, которое построено на несчастье замученных детей. Но и что же? Он с радостью готов отдать всю эту возвышенную, надзвёздную жизнь на возможность воплотиться в душу семипудовой купчихи и Богу свечки ставить...
— Знаешь, ведь это же можно сказать и про меня…
Аня на мгновение задумалась, и вдруг воскликнула:
— Смотри, сколько людей собралось вдоль Невы! Какой праздник! А вот мимо нас проплыл катер, из которого доносится громкая музыка, люди пьют коктейли, танцуют. Все мы встречаем белые ночи в этом чудесном, наполненном поэзией и красотой городе. Кто-то ведёт задушевные беседы, как мы с тобой, кто-то любит друг друга, а кто-то встречает этот праздник в шумной, весёлой компании. Много ли из нас испытывает счастье, счастливые мгновения? Ведь нам всё для этого дано.
Действительно, Неву объяла масса людей: все шутили, фотографировались, или просто любовались панорамой города. Все ждали развода мостов.
— Я думаю, что немногие. Большинство из нас лишь делает вид, что им весело. Вот все стоят с телефонами, фотоаппаратами… Будто мы всем пытаемся доказать своё существование, доказать то, что у нас разнообразная, наполненная яркими событиями жизнь. Что мы интересны, сложны, разносторонне развиты. Один щелчок — и загублена ценность момента, непосредственность впечатления, чувство соприкосновения с жизнью. Представление других о нашей жизни нам дороже самой жизни. Видимо, в каждом из нас основа — карамазовская. Всю власть над собой мы отдали уму, и он лишил нас радостей жизни.
Но что же мы делаем! Вот скоро начнут разводить мосты, а мы всё наблюдаем, философствуем. Уж какое чувство легче всего испытать, так это чувство общей радости!

Начали разводить мосты. Практически все снимали происходящее на телефоны. Но если взглянуть со стороны, то что есть особенного и в разводе мостов, и в самих белых ночах? Поэты описывали чувства, которые они не испытывали, и ни к чему нам подражать им, пытаясь найти в себе то, что мы увидели в их стихах. Сама по себе панорама, какой-либо красивый вид не могут в нас родить возвышенных чувств — они рождают их лишь в созвучии. В созвучии с чем-то истинно ценным, трепетным и человечным — это может быть и воспоминание детства, и послевкусие счастливого свидания…
Вот, влюблённая пара просто смотрит на происходящее — по всей видимости, они действительно счастливы в этот момент. Счастье… Много ли людей испытало его в эту ночь? Видимо, лишь те, в ком оно уже было свито и лишь ждало отзвука, когда есть кто-то рядом, когда на душе покойно, когда нам кажется, что радостно всем…

11.02.2022