Осень, Монпарнас...

Осень неумолимо захватывала Париж, яркими эскадронами мчась через сады и парки, бурля вокруг площадей. На бульваре Монпарнас бронзово-зелёный маршал Ней то ли грозил, то ли приветствовал победительницу воздетой саблей, а густые ещё каштаны облепляли его мундир разлапистыми звёздами, награждая за отвагу.

В кафе «Клозери-де-Лила», расположенном напротив, порывы свежего ветра и залётные мокрые листья прогнали основную массу посетителей внутрь помещения или поближе к стенам. Лишь два человека осмелились занять крайние столики под навесом, что делало их лёгкой добычей непогоды. Впрочем, один из них, высокий молодой человек, похожий на спортсмена,  одетый в хороший твидовый костюм, ни на что вокруг не обращал внимания. Судя по всему, он был целиком поглощён обычным для здешних заведений делом — писательством. Его остро отточенный карандаш строчил в блокноте, иногда застывая на краткую паузу, вызванную прихотью вдохновения, а порой возвращался вспять, если кропотливый ластик стирал неудачную фразу.

Устроившаяся за соседним столиком юная дама, скорее, мадемуазель, казалась полной противоположностью писателя-атлета. Худенькая, среднего роста, в куцеватом пальто, устало раздумывала над полупустой кружкой с кофе, который давно остыл. Вполне законный повод оставаться в кафе подольше, не взирая на молчаливую досаду проскальзывающих мимо официантов. Её шляпка выглядела модной в позапрошлом сезоне, но волосы искристо золотились, как янтарь. Глаза могли бы поспорить оттенком с небесной лазурью, однако их омрачала дымка несладкого прошлого.

Женщина бросала мимолётные взгляды на соседа-мужчину, но большей частью бесцельно следила за прохожими и проезжающим транспортом сквозь поредевшие заросли сирени. Из распахнутых дверей кафе тянуло теплом, доносились голоса почтенной публики. Умеренно возбуждённые, поскольку для настоящих дискуссий время ещё не настало. Вот к часам девяти вечера соберутся истинные завсегдатаи “сиреневого хуторка” — артистическая богема, разбавленная скучающими бездельниками со всего света. Вот тогда пойдёт жара, хоть святых выноси, которых тут отродясь не бывало.

Вдруг пишущий резко выпрямил спину, захлопнул блокнот, шумно выдохнув, словно разделался с надоевшей, но важной заботой, и весело огляделся. Глаза мужчины и женщины невольно встретились. Она смутилась, почувствовав себя пойманным на краже конфеты ребёнком, решила быстро отвернуться, но замешкалась. Молодой человек улыбнулся, едва заметно кивнув, будто приподнял несуществующую шляпу:

— Мэм?..

Юная дама охотно ответила улыбкой, вся подалась навстречу.

— Простите, Вы были столь увлечены, как настоящий мэтр! Сразу видно серьёзного человека! Вы же писатель, правда?

Мужчина пожал плечами на попытку бесхитростной лести:

— Действительно, я пишу, и написал уже кое-то. А писатель или нет, покажет время. Понимаете, это как с хорошим хересом, или живописью...

Они оба говорили на уверенном французском, но с акцентом, у каждого своим. "Англичанин, или, скорее, американец. Их особенно много обитает на Монпарнасе", — решила про себя женщина. Мужчина заключил, что женщина, пожалуй, из Восточной Европы, судя по выговору и мягким чертам лица, и особенному налёту испытаний на всём облике. Наверное, из эмигранток, русская?

Она усмехнулась:

— Живописи в Париже всегда хватает, даже с лишком! Кажется, художники всех стран, взамен пролетариев, собрались вместе, только никак не объединятся. Но почти все столь же нищие...

–  В культурной столице мира места хватает всем, не только художникам. Писатели, поэты, танцовщики...

— А ещё политики, революционеры!.. Вы знаете, что в этом кафе бывали Ленин с Троцким, играли в шахматы?

Мужчина с лёгким недоумением взглянул на женщину:

— В самом деле? И это что-то значит? Тогда вы наверняка русская!

— Да ничего не значит, хотя я действительно из России. Просто странно, как представлю, вот сидели они за этими столиками, пили французское вино, смотрели на золотые, а может, цветущие в мае каштаны, слушали гомон бульваров, а потом поехали домой и перевернули всё с ног на голову... А здесь ничего не изменилось!

Мужчина нахмурился, оценивая эскападу молодой дамы, полную чисто русского смешения смыслов. Он читал многих, восхищался Чеховым и Толстым. Эта женщина очень характерный типаж.

— Простите, а как вы оказались во Франции, вероятно, зигзаги судьбы?

Её губы дрогнули:

— Зигзаги судьбы, это точно. Родилась вдали от Петербурга и Москвы — губернский город, утопающий в садах. Отец — инженер-путеец, дед — генерал-майор, герой турецкой кампании. Младенчество в кругу родных, гимназия, которую не закончила, потому что революционная смута, гражданская война. Пошла медсестрой в Добровольческую армию. Дон, Украина, потом Кубань, Новороссийск, Крым. Ну и Стамбул, эмиграция. В итоге Париж, «Клозери-де-Лила», этот столик и я перед вами...

Писатель слушал с видимым волнением:

— Значит, вы были военной медсестрой? Я сам служил в медицинской части на Итальянском фронте. Разумеется, там было не столь драматично, как в России, но вполне жарко. Однажды я даже попал под обстрел и получил ранение в ноги. Хирург извлёк наружу до чёрта осколков, и ещё масса их осталась внутри. Мне поставили алюминиевую коленную чашечку взамен раздробленной, представляете?

Молодая женщина рассмеялась с видом соучастницы:

— Миленькое дело, не спорю. Зато у меня имеется замечательный шрам, как на картинке вот смотрите!

Она вдруг распахнула пальто, скинула его с худеньких плеч, оставшись в легком голубом платье с короткими рукавами. Затем вскинула левую руку, словно в приветственном жесте, так, что та оказалась оголённой во всю длину. От локтя до самого плеча её украшал глубокий слегка изогнутый рубец, по краям усеянный крапинами заживших швов. Глаза девушки сияли от странного возбуждения. Писатель-атлет с уважительным состраданием покачал головой:

— Ужасный шрам, должно быть, от удара саблей... Как это случилось?

— Именно так, только от шашки... Тогда мы наступали на железнодорожный узел. Поначалу всё было хорошо. Наша пехота прорвала линию обороны и почти достигла станции. Но оказалось, что это ловушка. Нас атаковали с обоих флангов. Всё смешалось, огонь со всех сторон, масса раненных, убитые... Я металась от одного к другому, пытаясь помочь, кому ещё могла. И вот вижу — лежит юноша в студенческой шинели, почти мальчик, на ступенях пакгауза. Ранен в область груди. Начинаю перевязку, когда замечаю красную звезду на фуражке, значит, красноармеец. Бредит в полусознании, зовёт маму. Бинтую дальше. И вдруг слышу за спиной топот копыт, крик-гам-свист, понимаю, что наши казаки подоспели, радуюсь, но тут такой рёв над ухом матом, я оглянулась, оказалось, вовремя — огромный казак осадил коня прямо позади нас, лицо перекошено, глаза дикие, наверное, пьяный от водки и страха, рука со сверкающей шашкой взметнулась и уже вот-вот полоснёт!.. Я успела отпрянуть и машинально закрылась локтем, кончик клинка лишь рассёк сукно шинели и трицепс почти до кости. Думаю, он увидел звезду на фуражке и принял меня за красную. В одно мгновение вся жизнь пронеслась перед глазами, и мелькнула мысль: "Как нелепо погибнуть от своих! Второй удар — всё..." Но тут страшно застрекотали пулемёты, сразу много. Это ударил вдоль улицы подошедший незаметно на станцию большевистский бронепоезд. Казака словно ветром сдуло. Я успела скатиться за фундамент и свернулась клубком, молясь Богу. Обстрел длился несколько минут, потом раздался паровозный гудок, шум движения, и всё стихло. Красные отступили. Я осторожно выглянула. Кругом валялись трупы людей и лошадей, в том числе моего казака. Юноша-гимназист тоже был мёртв, его прошила пулемётная очередь. Я чувствовала страшную слабость, то ли от пережитого ужаса, то ли от потери крови, двинулась, шатаясь, в сторону своих. Не помню, как добиралась, очнулась уже в госпитале... В общем, много всякого было, долго рассказывать...

Молодой человек не перебил ни разу, лишь иногда отрывал взгляд от лица говорившей и устремлял его куда-то вдаль. С последними словами повисло молчание. Наконец мужчина покачал головой и произнёс глухо:

— Бесконечно уважаю фронтовиков, считаю их лучшими людьми на свете, и преклоняюсь перед подвигом женщин на войне, но всё же не могу понять, зачем они на передовой, среди крови и грязи? Это преступление мужчин, допустивших подобное... Впрочем, не мне судить. Давайте лучше выпьем за то, что мы выжили не смотря ни на что! — он размашистым жестом подозвал официанта, заказал себе большую рюмку рома «сент-джеймс», а для дамы... Взглянул вопросительно. Она ответила не слишком уверенно:

— Я бы не отказалась от чего-нибудь согревающего. Ветер сегодня пробирает насквозь, слишком зябко для октября...

Официант предложил глинтвейн с корицей и мёдом, девушка сразу же кивнула. Мужчина внимательно посмотрел на неё, и вдруг изменил заказ:

— Почему бы ещё не подкрепиться, Антуан? Принеси, пожалуйста, ваших славных устриц с дюжину, и полграфина белого сухого. Надеюсь, вы разделите мою трапезу, мадам?

 Казалось, обычный жест учтивости привёл женщину в замешательство. Она вновь закуталась в пальтецо, словно то обернулось роскошными мехами, отвела взгляд в сторону. Очевидно, что гордость боролась в ней с элементарным голодом. Молодой человек пришёл на помощь:

— Никаких проблем или обязательств! Это всего лишь обед двух бывших военных медиков. Меня не затруднит нисколько, я только что получил гонорар от издательства за несколько месяцев. Поэтому прошу за мой столик, пожалуйста!

— В таком случае, если не возражаете, я бы предпочла что-нибудь мясное, и гарнир из картофеля, под соусом, знаете, каштаны в сливках, здесь очень прилично готовят!

В ожидании блюд они тянули свои аперитивы, чувствуя лёгкий сквозняк неловкости. Мужчина решил расспросить о нынешней жизни девушки, хотя в общих чертах представлял её вполне.

— Так чем вы занимаетесь в Париже, мэм? Если не секрет, конечно?

— Нисколько не секрет. Работаю в качестве натурщицы. Когда выпадает возможность. У своих, то есть русских художников. Правда, в последнее время только у одного, Пасхина, остальные, можно сказать, вышли в тираж...

— Так ведь и Пасхин...

— Да, он тоже вышел, причём насовсем...

— Но почему только среди русских? На Монмартре и Монпарнасе полно художников всех наций и стран.

— Увы, не вышла фигурой, слишком худа, как говорят. К тому же, этот шрам... не всем по нраву.

— Как насчёт другой работы?

— Помилуйте, какой? Париж набит одинокими безработными женщинами. А я даже на панель выйти не могу, последствия контузии — стойкая андрофобия, как заключили врачи, так что поневоле храню целомудрие...

К счастью, принесли заказ, и мужчина мог занять внимание едой, не выдавая эмоций. Устрицы оказались как всегда хороши, терпкое вино им под стать. Он иногда вскользь посматривал на визави, радуясь своему удачному решению. Она уплетала двойную порцию телятины с картофельным гратеном, так, что хоть на обложку книги рецептов снимай! Похоже, это был её первый настоящий обед за много дней. Практически очистив тарелку, женщина немного поколебалась над крохотным островком гарнира, не следует ли оставить, согласно правилам этикета, но затем решительно расправилась с ним, ещё и корочкой последние разводы собрала. Мужчина улыбнулся, но успел сделаться серьёзен, когда она подняла лицо.

— Стоит поголодать по-настоящему, дабы понять, что возвышенное зиждется на материальном. Только сытый оценит изыски ума или фантазии...

— Не совсем согласен с вами, мадам. Наверное, важна золотая середина... Могу ли предложить ещё кофе, с пирожными?

Между тем совсем стемнело. Зажглись электрические фонари на бульваре, и лампы в кафе. Искусственный свет оттенил всё по другому, наполнил атмосферу ожиданием бурного вечера. Мужчина сунул сложенный блокнот во внутренний карман пиджака, туда же отправил карандаш. Его взгляд начал выискивать официанта, что означало скорое завершение нечаянной встречи. Женщина сидела нахохлившись, став похожей на странную птицу под дождём. Вдруг она решилась:

— Вы сказали, что получили от издательства гонорар, так я тоже... кое-что получила от Пасхина... Расчёт за несколько месяцев. Вот, смотрите! — она достала из кармана пальто нечто большое и тяжёлое, завёрнутое в когда-то белую льняную салфетку, с глухим стуком положила на стол. Затем приподняла кружевной край свёртка. Мужчина невольно вздрогнул. Ещё бы! Он лицезрел угрюмо чёрный револьвер, блестящий смазкой, но явно не новый, понюхавший пороха.

— Это оружие Пасхина? Он отдал его вам?

— Ничего другого у него не осталось. Так он сказал, чтобы дать мне хоть что-то. Иначе, мол, застрелится из него. А в итоге повесился...

Молодой человек молчал, не в силах оторваться от зияющего смертельного зрачка. На фронте никого бы не удивил подобный предмет, но здесь он выглядел чужеродно.

— Стоит признать, жест, не лишённый благородства. Променять мгновенный бенг-бенг в голову на удавку, ради выплаты долга... Но выручит ли он вас?

— На самом деле не очень... Продать в Париже боевой наган так же непросто, как ветерану-калеке устроиться швейцаром в шикарный отель. В ломбарде та же история, не берут. Поэтому... Сэр, не могли бы вы купить его? Возможно, вам будет спокойнее возвращаться поздним вечером из кафе, имея оружие в кармане?

— Признаться, до сих пор мне хватало моих кулаков и внушительного роста. Местная шпана не опаснее школьных хулиганов в Ок-Парке. К тому, в любом случае у меня не хватит денег для подобной сделки. Револьвер стоит порядка тысячи франков, а у меня в наличии чуть больше трёх сотен...

Женщина порывисто протянула руку, скользя по столу, словно желая поймать собеседника на слове:

— О, это более чем приемлемая цена! Я согласна, прошу вас, или мне точно придётся им воспользоваться!

Мужчина глубоко пожал плечами, чувствуя себя прижатым к стенке. Он явно рассчитывал потратить эту сумму более привычным способом, например, на поезду в Кортина-д'Ампеццо, или на скачках, но вот поди ж ты...

— Я не верю себе, мадам, что покупаю эту армейскую штуку на все наличные деньги, кроме тех, которыми заплачу за обед! — он решительным движением извлёк из другого внутреннего кармана бумажник, не столь презентабельный, как полагалось бы американскому нуворишу, распахнул его, будто фокусник в цирке, собирающийся предъявить публике кролика из шляпы, но там оказалось всего три стофранковых купюры и немного мелочи.

Вовремя подоспевший официант получил причитающуюся заведению долю, франк сверху "на чай", остальное перешло в кошелёк натурщицы, слегка ошеломлённой от свалившейся удачи. Она бы по-женски привычно заплакала, но слишком возликовала в душе, так что едва сдерживала широкую улыбку. Мужчина размышлял, что же скажет жене насчёт незапланированных расходов, но улыбался вполне искренне:

— Надеюсь, вы сможете потратить деньги с толком, чтобы я не раскаивался в альтруизме!

— Я сейчас же отправлюсь на Лионский вокзал и возьму билет до Марселя. Там живёт моя подруга по госпиталю Флора Кипренская. Она вышла замуж за книготорговца, и вполне возможно, я смогу получить работу у них в магазине...

— Что же, удачи вам! Был рад встрече! Пойду, пройдусь по Монпарнасу перед сном... налегке, зато в полной безопасности!

— Абсолютно уверена, что вы добьётесь многого, если захотите... С Богом, и прощайте!

Молодой человек кивнул, словно приподнял шляпу, и вышел на оживлённый в этот час бульвар. Остановился, раздумывая, куда продолжить путь. При его росте и стати он мог себе это позволить и не быть сбитым с ног спешащей толпой. Течение напирало справа, и мужчина ему подчинился, свернул на Сен-Мишель и двинулся в сторону Сены. Это было не по дороге к дому, но пронзительный днём ветер стих и приятно освежал лицо, и новые образы теснились в уме, прося и требуя уделить им время. Отчего бы и нет? Жизнь прекрасна в двадцать с небольшим лет, когда всякий день похож на праздник, и даже горестные вещи лишь добавляют в букет привкус настоящей реальности.

Примерно через полчаса, или около того, он вышел на широкий, основательный мост Сен-Мишель, связывающий Монпарнас с островом Сите. Чуть поодаль угадывалась подсвеченная прожекторами громада собора Парижской Богоматери. Праздные зеваки-туристы уже убрались с улиц в заведения общепита, но ещё не выпили достаточно для ночных шатаний. Редкие прохожие пересекали южный рукав Сены, торопясь кто куда. Но мужчина не спешил, даже наоборот, замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Нагнулся над каменными перилами, опёрся на локти. Вода, серая в сумерках, но в ряби отражённых огней, текла своим чередом, как и сто, и тысячу лет назад, что при Наполеоне, и при Юлии Цезаре. Сколько событий и дат запомнила эта река, а сколько всего поглотила? Значит, не будет для неё неприятной новостью и последнее поступление.

Писатель с внешностью атлета распахнул пиджак, достал из внутреннего кармана свёрток, развернул его. Револьвер был чёрен, как беспросветная ночь, но хищно поблёскивал. Оказавшийся поблизости пешеход, видимо, обладавший острым зрением, вдруг шарахнулся в сторону и перешёл на другой тротуар, несмотря на довольно интенсивное движение. Мужчина усмехнулся, протянул руку вперёд, держал так несколько секунд, словно смакуя ощущения, и наконец разжал пальцы. Почти сразу раздался плотный всплеск, и всё.

Несомненно, миллионы подобных этому стволов находятся на вооружении людей, и наштампуют новых, ещё эффективнее и страшнее, но именно этот канул навечно, Пожрёт его ржавчина, молекулы и атомы железа соединятся с водой, и вернутся в природу. Что ж, да будет так.

И прежде, чем развернуться и двинуться обратным маршрутом, он высказал с несомненным пафосом в голосе:

— Прощай, оружие!..