Есть ли жизнь на антресолях повесть

Повесть
                «Человек по своей природе политическое животное»
                Аристотель 

После короткого утреннего общения на лестничной площадке с новым соседом Аркадием (то ли айтишником, то ли неким менеджером) Игорь Юрьевич Лепендин отчетливо почувствовал нарастающее раздражение.
— Если Вы собрались ехать в центр, хочу Вас предупредить: там сегодня опять будет демонстрация сторонников Насыпного! — первым бойко заговорил молодой человек.
— Я далеко не его поборник… — сухо, сурово отозвался Игорь Юрьевич.
— Нисколько не сомневаюсь!.. Это у Вас на лице ясней ясного написано! — разоблачающее объявил Аркадий. — Но независимо от ваших верноподданнических взглядов транспорт в центр и обратно всё равно будет ходить с перебоями. А некоторые маршруты городские власти и вовсе временно отменят. Чтобы хитроумно минимизировать масштабы народного протеста! 
— Так уж и народного?.. — отчуждённо хмыкнул Игорь Юрьевич.
— По крайней мере, его лучших представителей! Само собой, молодых! — гордо объявил Аркадий, которому было, разве что, лет около тридцати пяти. — Кстати, я на прошлой демонстрации даже шестиклассников видел! Азартные и веселые, они смело шли навстречу своему счастливому будущему с самодельными транспарантами: «Свободу Насыпному!!! Политическое старичьё на свалку истории!!!» 
— Роддомовских младенцев никто не нёс с такими же лозунгами? —  вскинул подбородок Игорь Юрьевич, чтобы несколько ослабить внезапно объявившееся жжение изжоги.
Аркадий снисходительно хохотнул.
Само собой, они были людьми более чем разных поколений и в силу того, само собой, взглядов. Однако Игорь Юрьевич, пенсионер с десятилетним стажем, бывший учёный секретарь местного филиала государственной библиотеки, всегда придерживался мнения, что истинное понимание смысла жизни если и приходит к человеку, то разве что лет после семидесяти. А тут вдруг впервые столкнулся с очевидным фактом, что этому молодому человеку его, Игоря Юрьевича, заматеревший опыт бытия не только не важен, но даже забавен и, наверное, смешон. Неспроста нынешняя молодёжь завела моду протестно одеваться шиворот–навыворот. Поэтому тридцатипятилетний Аркадий как какой–нибудь отвязный шестиклассник был в обвислом чёрном худи с капюшоном, узких жёлтых очках и зауженных донельзя белых штанцах, открывающих голые бледные лодыжки; ко всему он носил разноцветные носки. Само собой, на таком дерзком фоне более чем кондово смотрелись длинный тёмно-серый кожаный плащ и классическая фетровая чёрная шляпа Игоря Юрьевича, — ровесники былой моды на товары былой Югославии. В этой одежде он напоминал Аркадию одного из тех членов Политбюро ЦК КПСС, которые на кадрах старой кинохроники поднимались на площадку Мавзолея в партийно–праздничные дни.
— А с какой такой стати Вы лично манкируете Насыпного? — снисходительно усмехнулся Аркадий.
— Ни с какой... Просто физиономия его мне не нравится… — глухо отозвался Игорь Юрьевич.
— Значит, вам безразлична судьба России!
— Отнюдь! Мне безразличны настырные самовыдвиженцы в народные вожди… — глухо отозвался Лепендин. — Естественное кадровое продвижение – это когда человек поднимается с годами по ступеням руководящих должностей. А Ваш Насыпной объявился как чёрт из табакерки – и подавай ему кресло президента страны. 
 — Мы ждём перемен! Перемен требуют наши сердца! — радостно пропел Аркадий, чувствуя в себе вдохновенное бурление международных принципов либерально–демократических свобод.
И тут сама собой припомнилась Игорю Юрьевичу из былых времён знаменитая фраза Максима Горького: «С кем вы, мастера культуры?»
— Послушайте, Аркадий, а что вам в этой жизни важнее более всего? — строго напрягся Лепендин. — Вы помните такие слова из песни: прежде думай о Родине, а потом о себе? Как они Вам?
   — Тупо. Фигня. Я предпочитаю наслаждаться жизнью и хочу покрасить волосы в зелёный цвет! — азартно рассмеялся Аркадий. — А может быть и пол сменю! Год буду женщиной, потом – снова мужчиной! И опять – женщиной!
Игорю Юрьевичу вдруг захотелось перестать слышать и видеть, чувствовать и обонять. Одним словом, оказаться подальше от этого мира. Обрести своё личное «убежище Монрепо». Скажем, на антресолях в его коридоре, всегда в детстве так манивших его воображение своими ужасно любопытными тайнами. А что если действительно там среди схронов почти вековой давности его реально ждёт нечто вроде сказочного «золотого ключика» от  Рая на земле?
В громоздком величественном облике антресолей всегда чувствовалось что–то мистическое, словно время там загадочно уплотнилось, сделав прошлое и будущее настоящим. Это была самая настоящая кладовая спрессованных временем событий. Неспроста основным материалом антресолей стал практически вечный морёный дуб, имеющий, как известно, густо–чёрный цвет, искрящийся серебристыми прожилками. 
На антресолях с незапамятных времён, что только не хранилось. Год от года, десятилетие от десятилетия там благодаря его родителям, всегда трудно расстававшимся с отжившими предметами быта, накапливалась всякая всячина: скажем, старая посуда, детские игрушки Игорька, там можно было найти действующий ламповый приёмник, ржавые гантели, поломанную ручную мясорубку, старое прохудившееся цинковое корыто, коллекцию значков эпохи СССР и даже зачитанные вдрызг журналы. Там возлежали, словно ожидая свой звёздный час, библиотечные тома Ленина и Маркса, которые Лепендину удалось спасти в ельциновские годы от уничтожения с помощью, как тогда было принято, обыкновенного топора. В общем, много чего на антресолях жило вечностью. Это была настоящая машина времени.
Игорь Юрьевич взволнованно усмехнулся.
Сегодня же вечером, решительно взяв стремянку, нервно пригладив седые, крылато разлетающиеся волосы, он сделал первый шаг навстречу прошлому: включив трофейный немецкий фонарь «Даймон» с ярким густым лучом, Игорь Юрьевич осторожно просунул голову в душную, захламлённую и запаутиненную атмосферу словно бы спрессованных десятилетий.
«Как же я потом стану отсюда задним ходом пятиться?..» – настороженно подумал он и вдруг замер: в хлестком луче «Даймона» Игорь Юрьевич увидел перед самым своим носом присыпанный полувековой мертвенной пылью журнал «Огонёк»  – растрёпанный первый номер давнего 1952–го. Хотя тот был без обложки, но до сих пор хранил остатки особого типографского аромата, присущего цветным иллюстрированным журналам той поры. В скольких избах, хатах, юртах, саклях, армейских казармах, тюремных камерах и, само собой, на домашних стенах «сталинок» и «хрущёвок» не висели в своё время радующие глаз цветные «огоньковские» вкладки: с портретами Ленина и Сталина, огромным тяжеловесным гербом СССР, похожим на суровую икону нашей планеты, потом же картинами великих художников, среди которых особой народной, солдатской и зэковской любовью пользовались иллюстрации типа «Данаи» Рембрандта или Боттичелевой «Венеры, рождающейся из пены».   
Игорь Юрьевич напряжённо вздохнул. Можно сказать, что дело чуть было до ностальгической слезы не дошло. Но не дошло.
Перемогся он, отдышавшись.
Чем был тогда журнал «Огонёк» для советского человека? Всем он был. И для пацанёнка Игорька, и для его папки с мамкой, которые, кстати, поначалу брезгливо называли «Огонёк» чтивом «для парикмахерских». За журналами тогда ходить на почту, как сейчас, не надо было: почтальон с гордостью сам приносил их и аккуратно, сосредоточенно раскладывал по железным ящиками на дверях. Какой же это был особый, радостный момент, когда ты вместо привычных ежедневных газет «Правда» и «Известия» вдруг видел через дырочки в дверце почтового ящика присутствие в нём очередного журнального издания, на весь подъезд романтично пахнущего своими красочными страницами. Кстати, папа Игорька Юрий Михайлович Лепендин ежегодно по заранее составленному на семейном совете списку торжественно выписывал нужную корреспонденцию на почте: себе, как директору лучшей городской школы, целую кипу журналов — «Партийная жизнь», «Советская педагогика», «Семья и школа», потом же непременно «Вокруг света», а также «Крокодил» с карикатурами на тунеядцев, расхитителей народного добра и злобствующих империалистов. Мама, Татьяна Яковлевна, как заведующая библиотекой гарнизонного Дома офицеров, конечно же имела служебный доступ ко всем центральным газетам и журналам, однако она не представляла культурный семейный отдых без собственного издания в руках: когда дома на диване в гостиной, когда в дачном шезлонге под зелёным навесом резных виноградных листьев, а то даже под шёлковым китайским зонтиком на пляже Дома отдыха имени Горького. В такие минуты мама Игорька любила не только читать «Работницу» или «Здоровье», но и делать на их страницах аккуратные изящные пометки карандашом, а также старательно выписывать в подаренный ей супругом кожаный блокнот взволновавшие её  глубокомысленные афоризмы великих людей, мудрые народные пословицы и удивительные кулинарные рецепты.
Само собой, Игорек от родителей не отставал и жил в том особом счастливом мире, декорациями для которого были его любимые журналы «Пионер», «Костёр», «Мурзилка», «Юный натуралист» и «Юный техник», а когда достаточно подрос — «Техника–молодёжи», «Знание – сила» и коронная «Наука и жизнь». Со свежими номерами он долго не расставался и всюду гордо ходил с ними, заткнув очередное новое издание за школьный ремень с медной бляхой, а самым радостным временем его чтения была, конечно, ночь: да чтобы под одеялом и непременно с лучистым «Даймоном», красный и зелёный светофильтры которого придавали ощущение праздничной сказочности такому его занятию. Жизнь под одеялом нравилась ему своей необычностью и загадочно волновала чем–то неведомым. По крайней мере, именно в этой одеяльной норе случился его первый в жизни поцелуй. Он долго к нему шёл. Как вызревал.  Инициативу воспитания половых чувств уверенно взяла на себя её величество Книга, а именно фантастический роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды». В одну из ночей, как в полусне, заторможенно, будто по чьей–то чужой воле Игорек стал медленно приближать к себе книгу с прекрасной Низой Крит на обложке. Астронавт смотрела на него словно бы с удивлением и тревогой. Игорёк взволнованно зажмурился. Его напряжённые, вмиг высохшие губы, наконец, порывисто тыкнулись в обложку. И ещё раз, радостней, решительней, просто–таки азартно. Это был судорожный первичный приступ пробного, настороженно нарождавшегося желания любить.
«Все–таки почему «Огонёк» без обложки?– задумался Игорь Юрьевич, глядя на таинственно появившийся из бездны времени  журнал. – Допустить, что это я его когда-то порвал, невозможно. «Огонёк» был в нашей семье заглавным изданием. Родители вечно спорили за первенство читать его!» 
Игорь Юрьевич напрягся, пытаясь мысленно воссоздать переплетение нитей прошлого. Итак, почтальон входит в их подъезд. От этого человека в памяти Лепендина осталась большая, на длинной лямке чёрная кожаная сумка, синий берет, а ещё серебрившаяся на груди чеканная медаль «За отвагу»: на ней три быстрых ястребка и непобедимый танк. Почтальон с профессиональной сноровкой быстро, ловко опускает в металлический ящик яркий фасонистый журнал. Это большой, глянцевый «Огонёк». Этот самый. Мог ли он в ту минуту, скажем, надорвать обложку, а потом сам или родители её скомкали и выбросили?» – «Нет...» – ответил себе Игорь Юрьевич и вдруг издал губами почти трубный звук – он увидел на сохранившейся второй странице следы от карандаша. И тотчас всё для него стало на свои места. Память живо включилась. Даже с какой-то мстительной точностью: он во всех подробностях вспомнил тогдашнюю историю. Это была нехорошая история. Очень и очень нехорошая. Она вызвала столько панической суеты в их доме. Самый настоящий сумасбродный переполох тогда случился. Ничего подобного в их семье ни раньше, ни позже не происходило. Мама полуобморочно накапала себе валерианку, отец, судорожно приняв добрую рюмку армянского коньяка, принялся нервно метаться из угла в угол именно с этим «Огоньком» в руке. Тот заполошно трепетал всеми своими большими страницами. Словно порывался выскользнуть и улететь, куда подальше, от всей этой страшной истории. Кстати, тогда на журнале ещё была обложка. Да, так. Он это точно помнит! И, как у всех номеров «Огонька», обложка была радостная, пафосная и словно лучившаяся на всю страну большим человеческим счастьем. На ней, окрылённые яркой верой в светлое будущее, шагали навстречу коммунистическому завтра двое счастливых, патриотично уверенных в своём счастливом будущем молодых людей: рабочий и колхозница на фоне Красного знамени, торжественно украшенного большим, вернее, гигантским портретом мудрого Сталина. Иосиф Виссарионович, правда, был как бы несколько не похож на себя. Как только папа и мама это заметили, так сразу их обоих внезапно как хорошим разрядом тока ударило.
Прошло несколько напряженных секунд. У мамы  глаза от напряжения или испуга купались в слезах, все пребывающих: того и гляди – утонут в них. Папа побледнел настолько, что его лицо как бы вовсе исчезло. Он сейчас был в глазах Игорька как всадник без головы, книжку про которого ему недавно с выражением читала мама.
Наконец причина несхожести «огоньковского» Сталина с подлинным ликом вождя объяснилась. Несколько минут назад Игорешка радостно и вдохновенно пририсовал карандашом Иосифу Виссарионовичу бородку «клинышком». Самую что ни на есть ленинскую. Как видно Игорек из разговоров папы и мамы, а также благодаря их не умолкавшему целыми днями ламповому приёмнику «Балтика» проникся единством этих двух вождей мирового пролетариата. Что и озарило его преподнести такой факт зримо, образно. Как осчастливить им всех и вся.
Нет, Игорька не только не отшлепали, но даже почему–то не ругали, хотя поначалу казалось, что всё именно к этому склоняется по–нарастающей. По крайней мере, было очевидно, что папа потерял контроль над своими руками, – их дальнейшие действия были непредсказуемы. Однако он каким–то образом превозмог себя и, судорожно покряхтывая, торопливо сжёг в печке с вовсе не пролетарским и не крестьянским названием «буржуйка» злосчастную первую страницу, а сам журнал, такой долгожданный, такой любимый, непрочитанным забросил поглубже на антресоли.
Родители никогда не возвращались к теме ленинской бородки, которой Игорёк щедро наградил лик Иосифа Виссарионовича за четырнадцать месяцев до смерти вождя. Не возвращались они к ней даже после выступления Хрущева на  XX съезде с разоблачением культа личности Сталина. Более того, совсем уже старенькие папа и мама уже после развала СССР и возвращения в Россию капитализма о том случае с «Огоньком» за январь 1952 года ни разу не заговорили. То, что произошло в тот зимний вечер, более чем глубоко затаилось в безднах их памяти, и было там старательно, надёжно замаскировано по всем правилам уникального свойства нашего мозга уничтожать следы болезненно травмирующих воспоминаний.
Но эта чуть ли не парализовавшая отца и маму ленинская бородка, проросшая с помощью изгрызанного карандаша на лице Иосифа Виссарионовича, для трёхлетнего Игорька ничего не переменила. Несмотря ни на что, он тогда весь вечер был безмятежно весел и счастлив.
… Игорь Юрьевич услышал дверной звонок, лёжа в раскорячку на антресолях. Но, правда, далеко не в позе человека с разведенными руками и ногами со знаменитого рисунка Леонардо Да Винчи. Тело Лепендина отнюдь ни имело ни малейшего отношения к знаменитым пропорциям «золотого сечения».
Звонок продолжал настырно судорожно верещать.
 «Кого же там принесло, так твою перетак?.. – почти гневно подумал Лепендин. – Щас кинусь открывать! Уже разбежался!.. Где мой парашют?»
Он судорожно хихикнул.
Звонок не собирался шутить. Он уже рвал и метал. «А подать, мол, сюда немедля Ляпкина–Тяпкина!» Этакого–разэтакого!!!
«Явно какие-нибудь мошенники... – сурово предположил Игорь Юрьевич. – Таскаются по домам, впаривают старикам втридорога всякую никому ненужную белиберду!»
Как бы там ни было, желание продолжить исследование магического чрева антресолей у Лепендина поугасло. На такое наглое вторжение банальной жизни в его романтическое погружение в прошлое, душа Игоря Юрьевича отреагировала унылым вздохом.
Неуклюже пятясь назад по вековечной пыли буквально ватной плотности, он как бы медленно возвращался из «прекрасного далёко» в серый короткоживущий сегодняшний день. Каждая вещь на антресолях многое поведала ему о зигзагах человеческого существования. Скажем, те же театральные афиши далеких шестидесятых с портретами так восторгавших  его маму знаменитых артистов местного драмтеатра — Сергея Папова, Леонида Броневого и Риммы Мануковской. Или оказавшаяся буквально под носом тускло-серая пыльная маска Буратино, которую Игорёк любил надевать на все домашние праздники и разговаривать с родителями и гостями особым деревянным голосом. А вон чуть дальше лежит папина английская клинковая опасная бритва с тонким стёршимся лезвием, возле неё – разодранный надвое чёрный томик Ницше, фарфоровая немецкая статуэтка без милой романтичной девичьей головки — результат начавших прорезываться в Игорьке смутных эротических судорог, а вон тускло отсвечивают старой тусклой сталью его коньки-ножи, «норвежки», как их тогда называли, далее опрокинулась набок плетёная корзина со старой советской посудой во главе с мрачной чугунной сковородой. И за всем – своя многозначная история…
Звонок повторился бог весть в какой раз, дерзко вознамерившись в любом случае выудить Игоря Юрьевича из романтично-философских глубин антресолей.
Он строго поморщился, откашлялся и гортанно крикнул:
– Иду же!
Само собой, это «иду же!» прозвучало как добротный мат. Вряд ли иные словесные конструкции уместны, когда ты пятишься неуклюжими рыками, будто тот же рак, оказавшийся в опасности.
Однако, как ни долго спускался Игорь Юрьевич, он, наконец, так–таки достиг входной двери и, судорожно переведя дыхание, потянул её на себя. Кстати, она показалась ему просто–таки чугунной.
— Добрый день... — интеллигентно, чуть ли не заискивающе проговорила не совсем трезвая физиономия Аркадия.
Молодой сосед душевно рассмеялся, — даже типа каблуком щёлкнул, но беззвучно, потому что носил по общему порыву кроссовки.
— Шестиклассники меня портвешком угостили для храбрости, когда мы с ними цепочкой с песней двинулись на полицию… — расправив грудь, почти гордо вздохнул Аркадий.
— Какое, однако, завидное у вас единство поколений... А исполняли Вы  «Марсельезу» или рэп, идя в атаку? —  многозначительно проговорил Лепендин, едва не закашлявшись: сказалась–таки основательно помявшая грудь вылазка в антресольные глубины.
— Влада Бумагу! И притом мы несли плакаты и цветы. Всё выглядело с нашей стороны безобидно и даже празднично. Кстати, у меня с собой фронтовые сто граммов! — отчётливо, почти гордо сказал Аркадий. — Можно я войду? Только я не один. Со мной Алина. Разрешите, сэр?
— Вау! — игриво обозначила себя кукольным голоском зелёноволосая Алина.
— Будьте любезны, прошу... — напряжённо, но несколько растерянно улыбнулся Игорь Юрьевич.
Гости свойски прошли на кухню. Молодой сосед, озорно упав на диван, победоносно огляделся, явно приготовившись к некоему эпохальному откровению. Алина нежно положила голову ему на колени. Ее накачанные филлерами пухлые губы были похожи на жареный румяный бублик.
Игорь Юрьевич, замявшись, тем не менее в итоге благосклонно достал «Арарат», и они торжественно приняли по рюмке. От второй Аркадий отказался, в отличие от Алины.
Последние десять лет после смерти жены Игорь Юрьевич словно бы не видел вокруг себя женщин. То есть они были в реальности, и даже в большом количестве, особенно в его годы работы в библиотеке, но какие-то все фантомные, словно приходящие и уходящие в особый, неведомый мир, изгнавший его самого...
Сейчас Лепендин оказался в достаточно непростом для себя положении. Лицом к лицу с молодой девушкой, как в эту минуту с Алиной, он не был уже несколько десятилетий. Так что ему показалось, что напротив него, ни мало ни много, улыбается некая инопланетянка. С какого–нибудь Сириуса или Альтаира. А может быть, с Веги?..
— Я шизею!.. — хватко улыбнулась ему Алина и показала язычок.
Игорь Юрьевич болезненно вздрогнул. Как иначе он мог отреагировать на явление в масштабах его «хрущевской» кухни девицы с пирсинговыми шариками и цепочками из хирургической стали на бровях, ноздрях, губах и ушах? Возможно и на сосках её зарождающейся махонькой груди, и детском аккуратном пупке, похожем на младенческий кукиш, и, простите, куриной попке? Всё остальное место на многочисленных открытых частях тела Алины было занято татушной чёрной и коричневой графикой а ля самодеятельная готика с патологическим уклоном. 
— Игорь Юрьевич, как Вы считаете, я одет современно?.. — вдруг сказал Аркадий таким голосом, словно от ответа на сей вопрос чуть ли не вся его дальнейшая жизнь зависела. Не исключено, что и планеты Земля в том числе.
Алина задорно расхихикалась, не отрывая голову от его судорожно стиснутых коленей.
— Этот вопрос и привёл вас ко мне?.. — по–возможности мягко улыбнулся Лепендин.
Настроение у него медленно, со скрипом, но улучшалось. «Арарат»?
— Он только преамбула.
Аркадий вдруг решительно налил себе еще рюмку, но пить не стал:
— Знаете, школьники, с которыми я на демонстрации познакомился, прямо в лицо мне сказали, будто я нарочно так модно одеваюсь, чтобы войти к ним в доверие. Что я вроде полицейского провокатора и за ними доглядываю. Мол, взрослым ни в чём доверять нельзя! А вот Вы с первой встречи произвели на меня впечатление глубокой личности. При всей явной несхожести наших политических взглядов. Вот я и предлагаю нам с вами в следующее воскресенье пойти на демонстрацию вместе. Мне Ваше мнение будет очень важно. Кажется, в России наступает новая революционная эра. Мы опять впереди планеты всей! Уже наши дети идут на баррикады! Гавроши великой истории, вперёд!
— Однако… — поморщился Игорь Юрьевич. – До этого, слава Богу, ещё не дошло. И, надеюсь, не дойдёт. 
— Не стоит так всё это упрощать, господин консерватор… — умно, строго поморщился Аркадий и махнул–таки рюмку с усердием. — Вы должны увидеть демонстрацию свободных демократических людей своими глазами и заценить их взгляды по совести! А не судить нас через призму ручного телевидения или газет, купленных властью на корню! Вам не поздно поддержать нас, молодых, на пути к Великой Истине! — Аркадий, радостно, энергично встал и бесшабашно, скорее машинально, не вполне понимая, что делает, — хватко выпил подряд ещё две рюмки замечательного «Арарата». — Знаете, о чём я мечтаю? Чтобы каждый человек был сам по себе велик и независим! Будь ты дворник или олигарх. Ни у кого, ни над кем не должно быть ни малейшего превосходства! 
— Да вы и бунтарь, и романтик в одном флаконе! – строго хмыкнул Игорь Юрьевич. — Эка вон сколько в Вас разномастного энтузиазма сошлось! Так и прёт из всех щелей под высоким давлением!
— Мне никто теперь не указ! — ярко, решительно постановил Аркадий. — Так пойдёте в гущу народную?! Решайтесь! — он машинально скрипнул зубами. — Пришло время по совести решить, с кем Вы?
— Может быть и решусь... — Игорь Юрьевич смято улыбнулся красно–зелено–черному пятну Алины.
— Ошизеть!!! — осчастливлено взвизгнула она.— Всё–таки усвоили!!! Ай да дедуля!
—  Итак, в воскресенье, не откладывая! Бодрым шагом! Всем и вся!!! — вдруг отчаянно побледнел Аркадий.
Так и казалось, что он сейчас пропоёт что-то вроде «Наш паровоз, вперёд лети, в Коммуне остановка, другого нет у нас пути, – в руках у нас винтовка!». И пропоёт, и притопнет.
— И все же, видимо, придётся сказать Вам нет… Баррикады ещё не возведены, но мы с вами уже сейчас по их разные стороны… – вдруг аккуратно вздохнул Игорь Юрьевич. — Демонстрация — это вовсе не игра. Это выбор жизни. Или Вы с народом, со страной, или хотите сломать ей хребет под аплодисменты Запада… Других вариантов бунтарство не предусматривает. А Вы пойдёте, Аркашенька, за свои идеи на эшафот? Как те же декабристы на виселицу?   
Алина прищурилась и вдруг ловко провела пальчиком по серому лицу Аркадия сверху вниз: ото лба и до подбородка.
— Кису–у–у–ня! — вскрикнула она. — Давайте вместо виселицы в  переполох сыграем! Чур, я буду зайчиком! 
Игорь Юрьевич нахмурился.
— Ещё древнегреческие мыслители говорили об обреченности человека жить в политическом пространстве. Но они, не падайте со стульев, глыбко ошибались! Я только что спустился со своих антресолей. Там у меня самая настоящая кладовая времени... И знаете, что я там, наконец, понял? Если кто–то зовёт вас на протестные шествия, настраивает на драки с полицией и прочее, значит, он вас подло использует. Все эти спартаки, лжедмитрии, робеспьеры, пугачевы, ленины и нынешние насыпные держат народ за дураков! А кто-то их самих держит за дураков. Вот такая круговая дурацкая порука.
— Зашквар... — тупо проговорил Аркадий. — А как же высокие идеи? Свобода, равенство, братство?!!
— А Вы спросите об этом у памятника господину Гильотену... Liberte, Egalite, Fraternite… — Лепендин прочмокал эти слова по-возможности с парижским густым прононсом. — Когда сии лозунги впервые взвились над головами несчастного человечества? Если память мне не изменяет, 30 июня 1793 года. В дни той самой великой французской революции. Сейчас на дворе 2021 год. Минуло 228 лет. Сколько революций, мятежей, бунтов и восстаний прошло за это время под самыми священными лозунгами. А каков итог? А сколько одураченных голов теперешние робеспьеры и мараты готовы предать отсечению во имя целей неведомого им Хозяина Мира? Кстати, кто оплачивает ваши демонстрации? Ленина финансировали германцы, Троцкого — американцы. Я думаю, что фигуранты поныне не поменялись. Поглядите пристальней, кто поддерживает Насыпного, Тихановскую?.. Кому в горле стоит вернувшийся на круги своя Крым? Наша Победа в Великой Отечественной?! Просто–напросто извечно российские недра и земли не давали и не дают покоя многим странам.
— Мы – империя зла! — покаянно взвизгнул Аркадий.
Когда он прощался, на глазах у него были блескучие слёзы.
Алина с неохотой вышла следом за ним, но за порогом, обернувшись, нежно сдула со своих ладоней в строну Игоря Юрьевича едва ли не целую стайку эротически алых пухленьких сердечек.
Долго не спалось Лепендину в эту ночь. Но не из–за роя сердечек Алины. Не покидало его томящее ощущение, что он не сказал Аркадию чего–то главного. Эка невидаль эта пацанская демон–страция... У русского человека вольнолюбие всегда было в крови. Но не преклонение… Да ещё перед иноверцами… Да если все вспомнить… Нет, даже не ленинскую бородку, пририсованную им «огоньковскому» портрету Иосифа Виссарионовича. А, скажем, копнуть поглубже, когда он впервые держал в руках запрещённую в СССР книжку. Основательно зачитанную, нарочно без обложки, с аккуратно вырезанной ножницами со всех страниц фамилией автора. Такое у тебя было, Аркадий?
И припомнился Игорю Юрьевичу летний Воронеж далёкого тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, подгорная улица Фрунзе и горячая толь крыши сарая с полуразвалившейся голубятней, – там на корточках сидят два двенадцатилетних послевоенных пацанёнка: он и Митька, его уличный дружок, — худющий, исцарапанный, одетый явно в одежонку, до него уже основательно изношенную кем-то из старших братьев. Они только что азартно, споря, толкаясь острыми пацанскими локотками, играли в пристеночку — их медные пятаки ловко, с прищёлком отскакивали от красной кирпичной стены. А сейчас этот ржаво–веснущатый Митька, выигравший у Игорька целых двадцать копеек как раз на пломбир и стакан «чистой» газировки, то есть без сиропа, напряжённо дыша, показывает ему книгу со стихами. Для взрослых. Бдительно, не давая даже подержать её. Кстати, Митька – будущий командир атомной подлодки.
«Атас! Запрещённая... За такую книгу нас с тобой могут в тюрьму посадить… Понял!  — тихо сказал он и, оглядевшись, стал осторожно читать из неё строчку за строчкой чуть ли не по слогам, как и полагается не вылезающему из двоек и троек забубённому пятикласснику. —  «Зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет. Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты, унесу я пьяную до утра в кусты».
«А кто это написал?..» — робко спросил Игорёк.
«Точно не знаю. Папка говорил, что этого автора будто бы давно убили… Какой–то Есенин…Только никому об этом ни слова! Молчок!» 
Вспотевший от напряжённого чтения Митька, бдительно озираясь, тщательно спрятал свою затерзанную книгу под ремень, сверху хорошенько натянул рубашку.
Память, память… Её только тронь. Сколько всего, казалось бы, напрочь забытого, таится на ейных антресолях…
…Как-то осенью двадцатилетний Игорь Лепендин, электрик городского Дома культуры, однажды, оказавшись дома один (родители ушли в драмтеатр на премьеру пьесы  «Хроника одного дня» и останутся на фуршет для актёров и избранных зрителей), не без некоторого раздраженного волнения вдруг сел за отцовскую пишущую машинку «Украина». Нет, не ради увековечивания на днях внезапно объявившейся в нём странной и малопонятной, эдакой заковыристой первой любви к соседке Тане. И не ради самолюбивого желания начать дневник будущего великого учёного или дерзко приступить писать стихи, чтобы заткнуть за пояс разных всяких там евтушенков и вознесенских.
Игорь торопливо настучал на печатной машинке ни мало, ни много текст  политической листовки. Просто сел и написал? Это была как некая новая захватывающая игра? На дворе поздняя осень семидесятого. Хрущевская оттепель давно миновала. Вызревал брежневский застой. Советские люди засыпали и вставали с анекдотами про Леонида Ильича и коммунизм, ждущий советский людей через десять лет в 1980–м, но в доме Лепендиных такое народное или, может быть, инородное творчество не приветствовалось. Отец был убеждён, что говорить о чьих–либо недостатках неприлично: вначале от своих следует избавиться. Как-то Игорь дерзнул озвучить один из свежих анекдотов, на его взгляд самый–самый: «У армянского радио спросили, куда стремится капиталистическая Америка? Армянское радио, не задумываясь, ответило: «Капиталистическая Америка стремится к своему исторически неизбежному загниванию».— «А Советский Союз?» — «Советский Союз стремится её догнать и перегнать…»
И что за муха его тогда укусила с этой пишущей машинкой, неведомо. До сих пор неведомо. Как неведомо, почему сегодня Аркадий ходит на демонстрации за Насыпного, приглядывается, прислушивается там с умным видом… Запретный плод сладок? Самолюбие тешится? Слишком просто. Тут и массовый психоз о себе может заявить. Как те бурные аплодисменты, которые квакеры легко могут вызвать в театре или на концерте. Или сработала в нём старая обида с политическим душком? 
Про подавление восстаний в ГДР и Венгрии в пятидесятые Игорёк слыхом не слыхивал до поры до времени в силу успешной работы советской цензуры и наших усердных «глушилок» вражеских голосов. О расстреле рабочих в Новочеркасске случайно узнал во дворе от хорошо принявших на грудь крикливых доминошников: «Рыба! Рыба!!!»  Тут кто-то и шепнул хриплым неопохмелившимся голосом, будто поднялись новочеркасские рабочие, пошли с голыми руками на танки, — припёр их рост цен на продукты и низкие зарплаты. В общем, взбаламутился передовой авангард всех трудящихся.
«Ничего такого не было и никогда не будет! Западная пропаганда! — прокричал на всё на это отец и строго, бдительно напрягся, словно пытаясь загипнотизировать сына. Эдакий семейный Вольф Мессинг: — Не верь болтунам! Болтун — находка для шпиона!» А через несколько лет после Новочеркасска – вот вам, будьте любезны,  «Пражская весна», перемешавшая в Чехословакии аромат сирени с дизельными выхлопами танков стран Варшавского договора. Они вошли в Прагу, вызвав поголовную гордость советских людей за наших парней–освободителей, спасших союзную страну от происков капиталистических провокаторов: в СССР и взрослые, и дети восторженно обсуждали, как стремительно развернулись наши войска, как мужественно захватили наши десантники пражский аэропорт, а по ходу наступления ещё и пресекали факты жестокости к простым чехам со стороны гэдээровских и польских солдат.
Тем не менее все почему-то достаточно скоро забыли про эти передряги. Как забыли и о стрелявшем в Брежнева Викторе Ильине, о восстании, поднятом замполитом Валерием Саблиным на противолодочном корабле «Сторожевой»...
Совсем другое усадило Игоря печатать листовки мёрзнущими от волнения пальцами…
Как-то он, студент–заочник второго курса филфака, пришёл в военкомат с просьбой принять его на службу военным корреспондентом. Вдруг ни с того ни с сего объявилась в нём хотение «трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете». До того Игорь в разные годы собирался стать то лётчиком, то космонавтом, потом же полярником и даже сотрудником уголовного розыска.
Как бы там ни было, в военкомате его просьбу выслушали с уважением и дали «добро», но с одним условием — стать, не откладывая, кандидатом в члены КПСС. И место будущей службы ему уже с радостью наперёд определили — остров Сахалин.
Юрий Михайлович сына восторженно поддержал, Татьяна Яковлевна, как водится, ударилась в слёзы и отрицание. Она, оказывается, тайно мечтала, что её сын станет лучшим зубным врачом СССР…
Как бы там ни было, Игорь, не откладывая, подал заявление о вступлении в партию. Этот вопрос решить тогда комсомольцу было нельзя без одобрения и рекомендации комсомольского собрания. Казалось, какие проблемы? Игорь вон даже на Доске Почёта городского Дома культуры представлен среди передовиков культурного труда: мальчишески ухмыляется на фото, как упрятанный в свою тогдашнюю смоляную раскидистую бороду.
В общем, собрание наметили через две недели. На исходе этого времени сполна наволновавшийся и даже заметно похудевший Игорь спохватился, что нигде не находит свой комсомольский билет. А на такие собрания, где тебя будут рекомендовать кандидатом в члены КПСС, полагалось являться обязательно с этим документом, ко всему прочему ещё и свидетельствующим об уплате тобой комсомольских взносов в размере пяти процентов от зарплаты.
Весь дом втроем перевернули, тарарам полный устроили, но ничто не помогло. Само собой, в рекомендации Игорю к вступлению в ряды КПСС собрание отказало, да мало того, заместитель директора Дома культуры по воспитательной работе Константин Эдуардович Яровой возмущённо высказал предположение, что их электрик мог продать свой билет агентам вражеских разведок. В связи с этим Яровой, кстати, бывший полковой особист, предложил не только исключить Лепендина из комсомола, но и передать материалы по этой «грязной» истории органам госбезопасности для дальнейшего расследования.
До полуночи товарищи по комсомолу, не потерявшие доверия к Игорю, отпаивали его тёмным «Мартовским» пивом, а девчонки пытались развеселить и азартно целовали слёзно мокрые, а частично даже сопливые щёки и лоб несостоявшегося военкора.
Дома с Игорем случился настоящий психический приступ. Он судорожно бился на кровати, как будто его ломал столбняк, а потом и вовсе потерял сознание. «Скорую» не вызывали только потому, что Игорь то и дело кричал, что к власти в нашей стране пробрались американские агенты и делают всё, чтобы как можно скорей разрушить СССР.  Но он всё это остановит, открыв народу глаза, куда и зачем его ведут наши вожди. 
Только через много лет выяснилось, что Татьяна Яковлевна накануне того самого рокового комсомольского собрания припрятала билет сына на антресолях во имя его будущей успешной карьеры «зубника». Игорь вновь визжал и топал ногами, бил кулаком по столу и, если бы не отец, выбил бы себе все зубы (один или два – точно) невесть откуда имевшимся у них на антресолях стоматологическим молотком. 
 «Уважаемые товарищи! — одним пальцем, то и дело путая клавиши, принялся аккуратно печатать Игорь. — Счастье народа давно не заботит высшие круги КПСС. Пока вы живете по скудным продуктовым талонам, советская номенклатура устроила для себя роскошную жизнь со спецпайками и магазинами «Берёзка». Не верьте лживым утверждениям о скором построении коммунизма в СССР! Вместо этого Вы получите новое крепостное рабство под дудку дяди Сэма!»
Не успел Игорь сойти со ступенек портика с листовками в кармане модного тогда нейлонового итальянского плаща, как тотчас вздрогнул: их «сталинка» бдительно нависла над ним в ночи, словно пушкинский Медный всадник над бедным Евгением. Натянув поглубже фуражку и замотав лицо по нос отцовским клетчатым шарфом,  Игорь взволнованно прислушался. Темнота снисходительно–насмешливо ждала, когда он, наконец, решится переступить в себе комсомольца–ленинца.
И вот уже Игорь, судорожно озираясь, неуклюже лепит на стенах домов и дощатых заборах самодельные наивные листовки с помощью крахмального клейстера, который мама добавляет в бак при стирке постельного белья.
За полчаса он развесил вкривь и вкось свои мелодраматические воззвания не стенах домов их тёмной неуклюжей улицы имени Моисея Соломоновича Урицкого – когдатошнего председателя Петроградского ЧК.  Бабушка Игорька Александра, когда ещё была жива, рассказывала, что Моисея Соломоновича в 1918-м застрелил в питерской театральной ложе студент, молодой поэт и бывший юнкер Леонид Каннегиссер. Ко всему – народный социалист. Отмстил за смерть в застенках ЧК своего друга Владимира Перельцвайга, тоже народного социалиста. Ни мало, ни много. «На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором… За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов!» — написала тогда «Красная газета», официальный орган большевистского Петросовета.
«Никого из них нам сегодня не следует судить... — как-то высказался по этому поводу Юрий Михайлович и тревожно побледнел. – Тогда так было: куда попал, там и пропал».
И всё–таки их улицу, думал Игорек, припечатывая листовки, следовало назвать улицей Жертв красного террора. Он решил, что эта мысль станет темой его новых листовок.
В ночи Игорю попадались запозднившиеся прохожие, словно на автомате бредущие домой с работы на близком отсюда Центральном железнодорожном вокзале, но он дерзко не обращал на них никакого внимания. И они, в свою очередь, спотыкаясь и покряхтывая от усталости и отупения, в его ночные дела не вглядывались.
Наконец он до того распалился своей доморощенной революционностью, до того почувствовал себя человеком, способным изменить этот мир к лучшему, что даже напевать принялся. Вернее, мычать под нос слова песни, которые в тот момент никак не могли соответствовать его антисоветской экзальтации. Тем не менее песня бодрила и вызывала в душе какой–то священный трепет: «Вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас злобно гнетут, в бой роковой мы вступили с врагами, нас ещё судьбы безвестные ждут». 
Страх пришёл, когда Игорь припечатал сикось–накось последнюю прокламацию. Страх был особенный. Ничего подобного Игорь до сих пор не испытывал.
«Руки вверх!» — вдруг отчётливо услышал он из едкой темноты требовательный, внушительный голос.
Он вяло обернулся, оскользнувшись на мокром от густого тумана уличном булыжнике.
Никого... Может быть это окликнул его, забавляясь, дух того самого Соломона Моисеевича, убиенного студентом?..
Насколько позволял видеть свет из редких окон, на улице из пешеходов сейчас был только один Игорь.
«Страх на тараканьих ножках ходит...» — машинально вспомнил он одну из присказок бабушки Александры.
На обратном пути он то и дело спотыкался, а дважды так и вовсе упал. Во второй раз ноги выше головы торчком вскинулись: пошёл первый снег, ый и склизкий.
Первый раз в своей жизни Игорь лёг спать, не раздеваясь. Только зелёный итальянский нейлоновый плащ сбросил возле кровати. Как вывалился из него. Словно бабочка из куколки, народившись к новой жизни.
…Он где-то читал, что преступника тянет на место преступления. Это оказалась правда. Рано утром Игорек, выйдя будто бы вынести мусор, быстрее быстрого оказался на улице имени чекиста Урицкого, но тут, бдительно притормозив, с нарочито равнодушным выражением лица прошёл всю её насквозь.
... Никаких следов своей вчерашней антисоветской деятельности Игорю обнаружить не удалось. То ли бдительные дворники ещё утренней ранью сорвали его самодеятельные произведения, скорее всего даже не читая наивную писульку, то ли над устранением следов ночного диссидентского творчества спешно потрудились бдительные последователи Соломона Моисеевича из КГБ СССР?
Долго не отпускало Игоря глухое болезненное волнение: с одной стороны, вызванное опасностью быть с налёту разоблаченным, с другой, напротив, от тайной гордости за свой поступок.
Родители Игоря вскоре почувствовали за сыном что–то неладное. Как-то походка у него странно изменилась, точно прыгающей стала, то и дело он нервно оборачивался без всякого на то повода, кушал быстро, словно не жуя еду, а по ночам спать вовсе перестал, разве что под утро часок покемарит.
Иногда его заставали, молча стоявшим в ночи у окна. Объяснений он никаких категорически не давал. При этом, однако, на лице у него объявлялась такая шальная по дерзости судорога, что родители в конце концов от него отступились. Юрий Михайлович, надеясь, что сын в итоге сам, наконец, откроется, проговорится, стал осторожно вежлив с ним, а Татьяна Яковлевна теперь часто ходила с чуть вздёрнутым подбородком, аккуратно сдерживая таким ноу-хау материнские слёзы. Родители часто уединялись, чтобы пошептаться и найти нужную психологическую тактику общения с что-то так обострённо переживающим ребёнком.
Однако истина им долго не давалась. Наконец все подозрения Юрия Михайловича и Татьяны Яковлевны свелись к одному жизненному сюжету: вероятней всего какая-то девочка забеременела от их сына, а её родители слышать не хотят об их браке — чересчур рано, обоим надо получить высшее образование. Каждый раз мама Игоря вдохновенно утверждала, что она не допустит аборт и будет настаивать перед родителями девочки, чтобы им с мужем доверили самим воспитывать до поры до времени будущего малыша. Имя ему уже придумали: если в этот мир придёт мальчик, то будет непременно Александр, а коли девочка, тогда нарекут её Ангелиной!
Эта уверенность их не только успокоила, но и вдохновила на конкретные действия. В общем, родители Игоря наметили отправиться в ближайшую субботу на электричке за распашонками и чепчиками на «чёрный рынок», еще называвшийся «толкучкой», который негласно сходился в поле за железнодорожной станцией Придача по выходным часов с семи утра. Купить что-то приличное в Воронеже для будущего ребёнка было тогда невозможно. Сказывалась постоянная «напряжёнка» с детскими и не только вещами.
Чтобы не прикатить к разошедшейся «толкучке», знающие люди рекомендовали отправиться туда затемно ранней четырёхчасовой электричкой. Ко всему Татьяна Яковлевна настойчиво убедила Юрия Михайловича загодя купить на «чёрном рынке» для Игорёчка приличный свадебный подарок — импортный кожаный дипломат с золотистыми шифрованными замками.
Правда, погода была для такого вояжа явно не благоприятствующая: стояли рьяные, насквозь разящие едучие морозы с вихрями, как с цепи сорвавшимися. Уже какие сутки подряд они многоэтажными колёсами катили  снега по городским улицам.
— Оставьте все ваши страхи и фантазии… — за обедом угрюмо проговорил Игорь. — Нет никакой беременной от меня девушки… У меня вообще никакой девушки нет. И ещё не было. И может быть вовсе не будет! Никогда…
Игорь медленно побледнел, словно его лицо начало исчезать. Это было особенно заметно на фоне ёмкой тарелки с маминым особым густо-бордовым борщом, одна из тайн приготовления которого состояла в том, что ради настоящего вкуса такого блюда не следует экономить на помидорах, а из всех мяс самое оно — тёмно–красная и именно старая говядина с лёгким душком, проросшая плотным жёлтым жиром. Про толчёный в соли чеснок тоже не следует забывать. А тем более никак не обойтись без куриных шеек и ядрёной гузки.
— Что же ты тогда по ночам мычишь да стонешь?! — построжел отец. — Ты не связался ненароком с какой-нибудь блатной шайкой–лейкой? Кстати, я вчера слышал настораживающую новость от твоего бывшего друга, Митьки. Как вы знаете, он сейчас в КГБ служит. У нас в городе недавно кто-то расклеил антисоветские листовки. Учитывая, что все пишущие машинки состоят на особом учёте,  найти среди них ту, на которой работал враг, для КГБ не составит труда. Дело считанных дней… — Юрий Михайлович сосредоточенно, трудно вздохнул. — Возможны аресты этих антисоветчиков в самое ближайшее время!
— Причём это всё? Думай, что говоришь! — вдохновенно вскрикнула Татьяна Яковлевна и тотчас напомнила мужу, какой рохлей и мямлей тот был в свои жениховские годы, так что если бы их сердечные дела не взял в свои мужские руки его старший брат лётчик–ас Иван Михайлович, им жить вместе никогда не пришлось бы.
— Выходит, мой братец нас поженил?.. — взволнованно построжел Юрий Михайлович.
— А то! Он, кстати, и сам был непротив за мной поухаживать, но тут подвернулась эта деревенская выскочка, Нинка, и забила ему голову на всю жизнь…
Игорь знал, что этого до мелочей ему известного воспоминательного разговора родителям теперь хватит минимум на полчаса, а то и более, если отец разнервничается и, достав из гигантского буфета с массивной царской короной, исполненной из посеребрённого морёного дуба, четырёхгранный тяжёлый хрустальный штоф, картинно махнёт добрую рюмку «Зубровки». Исход разговоров с таким уклоном непредсказуем. В одном можно быть твёрдо уверенным наперёд: мягкой посадкой этот родительский диалог не закончится. Прецедентов тому не было.
— Листовки расклеивал я... — вдруг тупо проговорил Игорь, нервно взял заветный отцовский штоф, судорожно плеснул из него в стакан светло–рыжей «Зубровки», но пить не стал.
За него это тотчас исполнил Юрий Михайлович. Достаточно, правда, суетливо и как-то словно бы неумело, точно впервые.
— Не лепи горбатого… — выдохнув, болезненно поморщился отец. — На чужой славе хочешь в рай въехать? Вернее, в ад… Ты это брось, оговаривать себя. Или друга какого спасаешь?
Отец тяжело, мучительно откинулся на спинку трофейного германского кожаного дивана. Стоявшие цепочкой вдоль его резной деревянной спинки фарфоровые слоники, которые до самой смерти ежедневно с любовью протирала фланелькой бабушка Игоря Александра, тотчас (и вовсе не впервые) попадали Юрию Михайловичу на спину всем своим разноразмерным стадом. Точно сорвались с горной тропы в пропасть.
В свою очередь Татьяна Яковлевна, будто вдесятеро обрела особой материнской энергии. Первым делом она решительно прошла в коридор проверить, закрыта ли на замок их входная дверь, обитая чёрным, но уже потускневшим за долгие годы и запаутиненным мелкими трещинами дерматином. При этом Татьяна Яковлевна несколько раз машинально, но достаточно решительно, дёрнула ручку: и та вдруг с треском оторвалась, ощерившись ржавыми когтистыми шурупами.
— Тише, пожалуйста… — едва ли не простонал Юрий Михайлович, при этом как–то странно, одним глазом, нервно прищурившись.
— Сын, зачем ты так поступил? Какая муха тебя укусила? Плохо живётся? Ищешь приключений на свою того этого? Ты их нашёл. Тебе однозначно светит статья за изготовление и распространение в письменной, печатной или иной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй.
— Я сам не знаю, что на меня нашло… — вздрогнул Игорь.
— Ты был пьян?..
— Нет.
 — Я немедленно иду к Митьке. Только он может нас спасти! Они с Игорем так были дружны в свое время!
Татьяна Яковлевна машинально отбросила злосчастную дверную ручку и сосредоточенно, как никогда щедро налила заветную мужнину «Зубровку» в гранёный стакан по самый «Марусин поясок». Из матового дородного холодильника «ЗиМ» (завод имени Молотова), который когда-то в детских глазах Игорька напоминал ему весёлого белого медведя, мама достала блюдце с сочными кусками селёдки иваси, утопающими в луковой соломке.
— Пей, — строго сказала мужу Татьяна Яковлевна.
— С какой стати такая забота? — смущённо усмехнулся Юрий Михайлович.
— Пей просто так, — тоже усмехнулась супруга.
— Ну ладно… — восторженно улыбнулся Юрий Михайлович и вкусно опустошил посуду. Это было самое настоящее действо, напоминающее некий языческий обряд, исполненный особой магической силы.
Татьяна Яковлевна налила ещё раз с не меньшей щедростью.
— Пей.
— Странно как-то это всё выглядит! — веселея на глазах, с некоторой бодрецой, чуть ли молодечески проговорил Юрий Михайлович и аккуратно, но с весьма очевидным, словно вспыхнувшим в нём аппетитом, взялся за малосольную иваси.
— Вот теперь ты никуда не пойдешь… Ни к какому Митьке. И слава Богу, — неожиданно добросердечно, почти ласково проговорила Татьяна Яковлевна. —Потому что у меня очень хорошая интуиция. И я стопроцентно уверена: никто этого дела с прокламациями раскручивать не станет. Всё спустят на тормозах. Кому надо высшее начальство тревожить? Самим через это запросто может не поздоровиться. Мол, запустили донельзя профилактическую работу!
…Тем не менее днями Юрий Михайлович на своем Москвиче–402, благополучно повторившем собой базовый немецкий Opel Kadett того времени, отвез тяжеловесную печатную машинку «Украина» на дачу на так называемых Ближних садах возле военного аэродрома «Балтимор». И в дровяном сарае старательно изрубил колуном на мелкие части. Их он потом закопал в здешних лесах – Долгом и Шиловском.
…Игорь тоже не сидел сложа руки и успел отпечатать на «Украине» под копирку пяток новых листовок.
Текст диктовала Татьяна Яковлевна:
«Уважаемые товарищи! Мы живем в великой стране, созидающей коммунизм, перед нами открыты широкие горизонты больших свершений! Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза — наш рулевой в счастливое будущее! Не верьте мерзавцам, недавно попытавшимся её опорочить в своих гнусных листовках!!! »
Расклеивал их Игорь тоже ночью. Вместе с мамой. Отец на это время был неограниченно допущен к мерцавшему холодными искрами хрустальному дородному штофу, на этот раз густо золотившемуся популярным пятилетним болгарским коньяком «Плиска» с достаточно народной стоимостью в шесть рублей семьдесят копеек.
Как бы там ни было, хотя с того дня прошли многие десятилетия и уже нет Советского Союза, нет КГБ и так далее, но Игорю Юрьевичу всё ещё хочется кому-то, знающему толк в таких вопросах, рассказать эту историю, наконец разобраться в ней. Что с ним было? Когда ему теперь приходится проходить мимо здания бывшего управления КГБ, ныне ФСБ, известного всему Воронежу «серого дома», похожего на крепость с бдительными строгими окнами, Игоря Юрьевича одолевает странное желание потянуть на себя тамошнюю массивную дверь, войти и признаться во всём. Только в чём всём? Может быть на нём кто-то испытывал воздействие какого-то загадочного излучения? Всякое лезло в голову.
… «А что если мне про эти листовки рассказать Аркадию?! — вдруг дерзко усмехнулся Игорь Юрьевич. — Мол, и мы были рысаками когда-то! Не лыком шиты! Чтобы особо не заносился со своим Насыпным. Вы ещё не родились, когда мы знали, что в стране так, а что — не так! Поэтому нас не проведешь на мякине. Мало каши он ел, этот ваш Насыпной. Одним прыжком возмечтал на вершину власти вскочить. А в нем за версту видно пренебрежение к простому народу».
Сегодня Лепендин часа два гулял по проспекту Революции в своём не подверженном времени одеянии — нейлоновом итальянском плаще и таком же берете. Аккуратно постукивая бадиком по серым тротуарным плиткам, он прохаживался от памятника Ленину до памятника Платонову, словно провалившись в густые потоки воспоминаний...
…Когда убивали при Горбачёве СССР, казалось Игорю Юрьевичу, будто земля у него под ногами поплыла: день ото дня роковые пророческие аварии с гибелью сотен и сотен людей — Чернобыльская катастрофа, гибель круизного лайнера «Адмирал Нахимов», страшный, будто атомный, взрыв неподалёку от  секретного ядерного города Арзамас–16, а ровно год спустя невиданная по числу жертв катастрофа на Транссибирской магистрали в Башкирии. С полок магазинов исчезали продукты и самые необходимые вещи: сигареты, спички, мыло, зубная паста, одежда и обувь. Кому везло, бывало, находили их в лесах да оврагах…
«Сколько ещё лет, веков всякие разные эмиссары будут тянуть тебя, милая Родина, на дыбу? По живому готовы рвать Россию. Только ты начала обустраиваться после ельцинского разора, как со всех сторон тебя вновь норовят подсечь, вновь русской кровью залить…»
Прошёлся в тот день Игорь Юрьевич и по родной улице Урицкого, невольно слезу уронил, родителей вспомнив и Митьку, который когда-то тайно читал ему на крыше куриного сарая книжку запрещённого Есенина. Да и потом через него Игорь Юрьевич все последние советские годы всегда оперативно был в курсе разных всяких так называемых антисоветских литераторов – Митька, он же Дмитрий Боев, служил тогда в органах госбезопасности и давал ему читать то «Раковый корпус» на тонкой папиросной бумаге, то «Мастера и Маргариту» или, скажем, «Доктора Живаго». Много чем из этой диссидентской серии снабжал Игоря Дмитрий Владимирович, пока в перестройку во время служебной командировки не остался навсегда в Англии. С помощью своего дружка по левобережному суворовскому училищу Володьки Резуна, кстати, всегда считавшегося у своего начальства самым продвинутым архипатриотом.
И тут вдруг Игорь Юрьевич услышал, чуть ли не у самого лица:
— Мужик, закурить не найдётся?
Ему в лицо насмешливо заглядывала видавшая виды физиономия знатока «бормотухи» с явно многострадальной печенью.
— Не курю! Бросил… — с достоинством усмехнулся Игорь Юрьевич.
— Я, между прочим, тоже! —  подмигнул незнакомец. — На целых пять минут бросил. А это для меня настоящая вечность. Когда я долго, минут пять–десять, не дымлю, у меня начинает резко ухудшаться память. Так что я Вас не сразу узнал…
Игорь Юрьевич тревожно вскинул подбородок.
— Не понял... — сказал он глухо. — Как же это вас удивляет, что Вы меня не узнали? Вы и не могли узнать. Никак. Мы с Вами детей не крестили. Вообще я Вас вижу первый раз в жизни. 
— Это точно... Не крестили. И вы меня видите именно впервые. Вполне согласен. Кстати, я Жора... Жора Воронежский... — значительно усмехнулся тот. — В самом деле, Вы никак не могли меня знать прежде. Да и я, если точно говорить, в свою очередь запомнил Вас только по физии... И то смутно. А сейчас как осенило, кто передо мной! Душа сработала. У неё свои глазки в этой жизни.
Жора благородным дружеским жестом извлек из траурно–чёрного большого пакета явно от магазина «Красное-белое» бутылку розового портвейна «777», более известного как «Три топора».
— Предлагаю раздавить сию ампулу в память о нашей нынешней знаковой встрече. Я бы сказал, исторической! Правда, благородного закуса нет. Вернее, никакого. А что если мы его просто занюхаем? Или слабо?
— Уговорил, занюхаем! — вдруг неожиданно для самого себя согласился Игорь Юрьевич. Расположил его чем-то этот прокопченный гадким табаком Жора Воронежский. — Только вначале признайтесь, где и когда наши пути–дороги пересекались?
— Ноябрь 73-го помнишь?      
— Так, так... Вроде да. А где конкретно?
— Улица Урицкого, брателло… Ночь. Трудовой народ со второй смены из последних сил шаркает домой...
— Стоп, понял, не дурак… — напрягся Лепендин. — И ты был тогда среди них?
— Вроде того. Я с малины пёхал, а ты вдруг у меня на глазах в наглую от своего безделья интеллигентского листовки развешиваешь. Размечтался в великую историю войти?! А сам весь дёрганный, пуганный...  Как воровать впервые вышел… — Жора поморщился, сплюнул. — Было больно глядеть на тебя. Пропадёшь ни за что! Органы не дремлют! В общем, сорвал я одну твою хреновень, прочитал — порожняк сплошной сопливый, но за который могут запросто на Луну отправить. И тут меня просекло, что с твоими мамкой и папкой станет, когда гэбэшники тебя заметут, и ты с переляку в штаны наложишь. И наговоришь под их подсказку всего разного на себя, на своих родителей и друзей, что было и чего не было и быть не могло.
Игорь Юрьевич несколько побледнел и машинально хрустнул пальцами.
— Я был искренен. По-возможности…
— Эх, сапог… А я тогда почему-то пожалел тебя. Такой опрятный, как видно очень культурный мальчик, робкий. Чай ещё не одну девочку не целовал… — напряжённо усмехнулся Жора, и вдруг молча, самозабвенно, сцедил в себя ноль семь литра портвейна с запахом сургуча и мокрого войлока. Оставил Игорю Юрьевичу разве что на два глотка. Подмигнул золотистым блеском блатной фиксы: — Тебе и этого сполна хватит. Ты сейчас и без того будешь идти, шатаясь из стороны в сторону, как в попу пьяный… Так вот стал я тогда за тобой эти листовочки тихим сапом снимать. А они такие сырые от клейстера, склизкие. Но я их всё равно одну за другой по карманам рассовал. В общем, гони монету ещё на пару бутылок моего любимого портвешка — и мы на всю оставшуюся жизнь с тобой в полном расчёте… — сурово откашлялся Жора.
Игорь Юрьевич благородно нахмурился.
— Не разыгрывайте меня. Разве я без понятия? Такой Ваш поступок… Вы спасли мою судьбу. Да что там, саму жизнь! Я готов подписаться на любую сумму. Извините, конечно, посильную для пенсионера.
— Не вертись, мужик, задницей на шиле, — озорно подмигнул Жора. 
Лепендин торопливо, как–то лихорадочно сунулся по карманам и, не считая, отдал всё, что у него было. А было у него копейка в копейку ещё на пару бутылок.
— Адьё! Контора пишет, подельник! Балдей по–чёрному! — всхохотнул Жора, словно из глубин своей неведомой Лепендину особой зоновской жизни. —  Не поминай лихом, интеллигент!
Лепендин огляделся, чтобы сориентироваться, в какой стороне может быть ближайший банкомат. Денег у него не было даже на дорогу домой. Всё подгрёб в порыве благодарных чувств.
У банкомата стояла длинная угрюмая очередь —  люди, наконец, привыкли соблюдать необходимое между собой полутораметровое пандемическое расстояние. Хотя в масках были далеко не все. Несмотря на грозящие за это штрафы.
— Кто последний?! — вполне любезно, просто–таки радостно–радушно поинтересовался Лепендин.
— Не последний, а крайний! — объявила осчастливленная возможностью проговорить дерзость стоявшая достаточно в стороне прилично одетая, высокая и мощная женщина примерно равных с ним лет. Кстати, с двумя антиковидными масками на лице: чёрной, а поверх нее — красной.
Она почему–то сразу Игорю Юрьевичу не показалась. Хотя разве можно уверенно судить о человеке, если у того открыты только лоб и глаза? Наверное, всё–таки можно. Женщина определенно не понравилась Игорю Степановичу, правда, непонятно чем. Может быть, даже всем. Всей собой.
Она почти величественно усмехнулась и добавила, как постановила:
— Да будет вам известно, что сейчас образованные люди пользуются словом «крайний». Последняя у попа — жена! И мы тут с вами стоим вовсе не в свой последний путь! Вот так. А крайняя это я и есть. Нравится вам или не нравится.
— А вы за кем держитесь?.. — аккуратно и по–возможности лояльно вздохнул Игорь Степанович.
— У меня пока что достаточно своих сил ни за кого не держаться! — отчётливо объявила «крайняя». — Особенно за таких как вы, интеллигентских шибздиков. Я, между прочим, недавно ходила на митинг за свободу для Насыпного! Меня потом по местному телевидению даже показывали. А что?! Я сумкой так хорошо огрела по спине одного омоновца! У меня дома все обхохотались.
Разномастная угрюмая очередь стояла безучастно ко всем мировым и государственным проблемам. Её, эту очередь, наверняка не волновали даже такие темы, как причины и цели возникновения Вселенной из ничего четырнадцать миллиардов лет назад.
Дома Игорь Юрьевич напоил себя чаем, как-то поуспокоился и даже возмечтал о новой ходке на антресоли. Что-то волнующее звало его в очередное путешествие по минувшему времени. Словно там он надеялся, наконец, обрести связующую нить между прошлым и настоящим.
Рывок, ещё рывок. Ага, кажется, потерял тапочек. Нет, уже оба. «Ладно, фиг с ними, — сдавленно вздохнул Лепендин. — Пусть валяются. Чем меньше лишних движений, тем меньше пыли». А пыль тут наросла отменная: слежавшаяся, нагустевшая, липкая. Такую на бутерброд можно намазывать. Паутина там и там провисала тяжёлыми мохнатыми гроздьями. Моль судорожно мелькала в радостном ожидании аплодисментов Игоря Юрьевича. Конечно, давно пора бы пригласить уборщицу по вызову, но только кто из них согласится лезть в такую мрачную пещерную пасть, ко всему разверзнутую под потолком на хорошей высоте, чем всегда отличались «сталинки».
И все же за этот его сегодняшний поход в глубины антресолей, он был ими щедро вознагражден. Здешний мир встретил Игоря Юрьевича тем, к чему он никак не мог бы остаться равнодушным. Что только не разглядел Лепендин на антресолях, словно на некоей машине времени пролетая над своей жизнью. Всё это сопровождалось эмоциями всех спектров: от радости до печали, от восторга до грусти и так далее.
Он азартно налево–направо высвечивал бдительным густым лучом своего ярчайшего немецкого армейского «Даймона» волнующие разные разности. Скажем, мелькнул в дальнем углу подкопчёный примус–коротконожка, когда-то красновато–золотистый, а сейчас цвета грязной глины, но до сих пор едва уловимо пахнущий настоящим керосином.  А вот прямо по курсу валяется на боку детская Игорёшкина копилка — гипсовая композиция из трёх лопоухих щенков, у одного из которых с давних пор не было головы. Возможно, это результат его собственной жестокой попытки изъять из копилки определённую сумму. Скажем, десять копеек на молочное мороженое или двадцать за вовсе волшебный шоколадный пломбир. Не исключено также, что медные пятаки потребовались ему играть в пристеночку или в «бе–бе» (по–другому, — расшибец, расшибалочка), где металлические деньги ниже «десятюньчика» не годились, иначе никак нельзя было составить стопочку в середине квадрата на земле, называвшегося «казной». А вот валятся матовый от пыли, но изначально строго-чёрный лаковый футляр часов из морёного дуба, а рядом поблекший головастый и щекастый глобус с государствами и границами, многих из которых уже давно нет. Уныло бренькнуло, задетое локтем, детское пианино, под звуки которого он когда–то по маминой настоятельной просьбе не раз пел для гостей до сих пор не забытую им песенку: «Вновь богачи разжигают пожар, миру готовят смертельный удар. Но против них миллионы людей: армия мира всех сильней!» Гости снисходительно аплодировали. 
…Вдруг в недра дубовых антресолей вновь, звонко, нагло дребезжа, влетел дверной звонок.
Игорь Юрьевич раздражённо напрягся. Ума много не надо, чтобы догадаться? это опять трезвонит неугомонный Аркадий, его молодой сосед. И, возможно, опять вместе с той самой многоцветной Алиной. Однако вспомнив о ней, Лепендин как бы несколько смягчился. Даже приятно вздохнул.
Однако придать своему залежавшемуся на антресолях телу задний ход ему, как и в прошлое посещение, удалось не сразу. Начните пятится, лёжа на животе, с помощью локтей и колен, и вы поймёте его. У вас наверняка получится нечто похожее на то, что и получилось у Лепендина.
То, что в итоге получилось у него, никак нельзя сравнить даже с классическим примером пятящегося взад рака. Вообще то, как выбирался он на этот раз из глубин антресолей, лучше ни с чем сопоставлять.
— Иду же!!! Иду... — рыкнул Лепендин со всей возможной громкостью в ответ на новую порцию настырных звонков.
И тут какой-то новый, просто–таки сокрушительный звук прогрохотал на весь дом. Это Игорь Юрьевич ногой толкнул времянку, и она упала на стоявший в коридоре элегантный трельяж югославского производства. Уже и страны такой давно нет, а зеркала её производства до сих пор блистали в его доме, как некогда дружба наших стран. Но ничто не вечно под Луной.
— Что там у вас за битва?!! — прокричал за дверью Аркадий, но достаточно хрипло: он сегодня надорвал голос на очередном митинге за свободу для Насыпного.
Заскрипев зубами, Лепендин ослабил пальцы и рухнул на пол с дубовым паркетом сталинской эпохи.
— Что там у вас за громы, а молний нет?.. — снова подал голос Аркадий.
Игорь Юрьевич глухо, придушенно рыкнул и осторожно пошевелился, проверяя себя — вроде руки–ноги целы, шея не сломана, а мозги, хоть и плохо, но, кажется, ещё кое–как работают.
— Вы с Алиной? —  болезненно отозвался он. — А то у меня тут такой тарарам!
— Сам я, сам… — чуть ли не со стоном отозвался Аркадий голосом капризного ребенка.
Дверь неспешно приоткрылась. Перед Игорем Юрьевичем, согнувшись, обессиленно упираясь обеими руками в проём, стоял то ли Аркадий, то ли кто-то другой, отдалённо на него похожий. В любом случае, перед Лепендиным предстал человек в куртке как у соседа, но без одного рукава, с  очками без стёкол и вспухшей кровоточащей губой. Этот человек глухо, утробно постанывал.
— Вы с демонстрации? Вас избили омоновцы?! — вскрикнул Лепендин.
— Коньячку, пожалуйста… — выдохнул Аркадий. —  Это меня так пацаны отделали…
— Ваши революционно настроенные гавроши?
— Они самые. Так сказать, «дети Насыпного»… От которых я был в таком романтично возвышенном восторге… А они меня заподозрили, будто я полицейский провокатор. Даже каким-то попом Гапоном обозвали.  — Аркадий тяжело засипел сквозь зубы: — Кстати, не знаете, кто это?
— Потом, всё потом… И чему только вас в школе учили?.. — нахмурился Игорь Юрьевич.
 — В общем, они всей толпой набросились на меня… Стали обыскивать, выворачивать карманы… Наверное, удостоверение полицейское искали. А ничего не найдя, принялись злобно пинать. И при этом кричали, что миром должны править дети! Что всех взрослых с их нравоучениями и отстойными понятиями надо сжечь в газовых камерах! Омоновцы едва отбили меня... Не поверите, я даже расплакался на руках у полицейских…
— И Вы по-прежнему считаете правильным своё участие в подобных акциях? — строго–отечески проговорил Игорь Юрьевич.
— Именно так! — хорохористо оживая после живительной рюмки неподдельного «Арарата», уже чуть ли не с былой вдохновенностью проговорил Аркадий. — Иного нет у нас пути! США и самые передовые страны Европа хотят, чтобы мы жили толерантно и достойно. Они всегда стремились передать нам свои высшие ценности! Скажем, однополые браки! Во все века мы всё лучшее перенимали у них. И сейчас не должны упустить свой шанс государственного взросления!
Аркадий ещё долго говорил в этом направлении. Особенно вдохновенно зазвучал его голос, когда он объявил, что они с Алиной во имя торжества толерантности в России решили сменить пол, обменяться именами (она станет им, а он – ей) и пожениться. А еще они решили усыновить или удочерить какую–нибудь забавную микро-собачку.
  — И я дам ей свою фамилию! Правда, будет звучать круто:  чихуахуа Петровская! Если потребуется, мы и псинке пол заменим на раз–два.
Легким электрическим и никаким иным мелькнуло с жужжанием нечто вроде афоризма в голове ещё не оправившегося от падения Игоря Юрьевича: «Каждое поколение идёт на баррикады под своим флагом…Но ими всеми правит одна и та же дурь».
Он с омерзением отчётливо, до памятования тогдашних ночных прохладных запахов, вспомнил себя, трусливо, самовлюблённо расклеивающего идиотские листовки по мрачной и грязной улице кровавого революционера Урицкого.
Лепендин не ответил ни слова насчет предстоящего брака Аркадия и Алины, а также обретения микропсиной фамилии Петровская.
Пока сосед возжигал «Араратом» пламя своего революционного настроения, Игорь Юрьевич, напрочь забыв об учтивости и много ещё о чём, поспешно вернулся на антресоли. Оглядевшись с помощью «Даймона», нашёл достаточно удобное место. Вздохнув с облегчением, прилёг, устроив под голову стопку журналов «Огонёк», ностальгически пахнущих его счастливым детством.
Сколько политики в этой жизни… Без неё просто никуда. Словно именно ей и ради неё только и живём. А может быть… Игорь Юрьевич, насколько возможно, вдруг с усилием потянулся рукой к своей спине, норовя достать пальцами как можно подальше, до самых бы лопаток. Нет, он не крылышки там ангельские искал у себя. Он уже, наконец, отчётливо понял, что их у него нет и быть отродясь не может. Не того сорта он человек. Если вообще он – человек…
Игорь Юрьевич ни мало, ни много искал у себя за спиной на худой случай нити или какие–нибудь иные жилки попрочней с учётом его достойного веса. Такие идут от сочленений театральной куклы к её ваге, посредством которой и устраивается хитроумность вождения.
Не найдя ничего, он заплакал. Детски так, почти мило. Но хныкал так–таки недолго.
Поёрзав, похряхтев, Игорь Юрьевич устало закрыл глаза. И у него в эту минуту вдруг появилось нежное, чуть ли не младенческое желание остаться здесь навсегда. Но согласиться с таким мнением или отвергнуть его он не успел. Заснул в миг и благодатно наш Игорь Юрьевич. Так что не дёргайтесь, господа. Жизнь на антресолях вполне даже возможна. Какая–никакая, может даже и развесёлая вполне.