Моя жизнь моя судьба Надежда Глотова 1946 год

1946 год. В Сибири зимы очень суровые. Зимой я заболела коклюшем.
Мать на работе, остальные все дома, обедали.
Я сидела на кровати деда с бабой в красном платье, температура высокая, от кашля чуть не задыхаюсь. Плачу, что, мол, они обедают, а я нет. Или оттого, что не могла кушать, или – что на меня не обращали внимания.
Потом, помню, повезла меня мать в поликлинику. Выписали мне лекарство, и вскоре я выздоровела. Болела где-то с неделю.
Уже когда потеплело, вышла я на улицу, погуляла и хотела идти домой. Вдруг подходит девчонка и говорит мне: «Ты зачем идёшь по моей улице?» А я ей хвастаюсь: «А у нас есть швейная машинка, и я иду к себе домой, к деду с бабушкой». Шла, шла и зашла не туда, совсем ушла в другую сторону. Когда поняла, что заблудилась, испугалась и заплакала. Эта девчонка тоже испугалась моих слёз, побежала к бабушке моей и сказала, где я нахожусь и что я плачу. А в это время у нас был Алик-Виктор, он быстро меня нашёл и привёл домой.
Наступило лето. Моей матери её родители прямо сказали, чтобы мы возвращались в Среднюю Азию – мол, у ребёнка должны быть и мать, и отец. Ничего не оставалось нам: мать уволилась с работы, собрала вещи – и пошли нас провожать. Сели в машину, машем руками, и я деду сообщаю, что мы с ним больше не увидимся. Машина тронулась, провожающие вернулись домой, а мой любимый дед Гриша Золотой всю дорогу плакал, утирал глаза и нос и всё удивлялся словам, сказанным его Наденькой. Ведь так и случилось.
Ехали опять таким же путём. В Новосибирске пересадка, народу на вокзале было много. Мы устроились около колонны. Вокзал большой, пол выложен шашечками. Я боялась отойти от матери, была рядом и как умница сидела на чемодане. Вдруг вокруг колонны стала бегать девчонка моих лет, плачет и зовёт маму – или действительно потерялась, или её специально потеряли.
Приехали в Курган-Тюбе, сели на попутную и поехали (отец уже жил в совхозе «Вахш» на 3-м отделении). Не доехав до совхоза (машина дальше не шла), пошли пешком. Потом нас пригласили отдохнуть (ведь я маленькая ещё) – одна семья таджикская. В то время люди были очень добрые, национальный вопрос не подчёркивался.
Дети и женщины собирали фрукты – абрикос и ранние персики – разламывали их пополам, вынимая косточки, и укладывали на крышу сушить. Их кибитки были невысокие с плоскими крышами, сделанные из самана. Но внутри было просторно.
Нам приготовили поесть. Мы переночевали. А наутро дали нам ещё ведро персиков, и мы отправились. Представляю, как матери было тяжело, но я тоже что-то несла  не капризничала.
Отец нас не встретил. Нашли барак, внутри будто больничный коридор. Комнаты, комнаты напротив друг друга, они не закрывались. Показали нам его комнату. Зашли. Было очень бедно: печь, голый стол, железная кровать и что-то на неё наброшено. На печке лежали три рубля. Окно грязное, незанавешенное. Мать меня оставила и пошла на МТС к отцу. Я, недолго думая, взяла эти три рубля и пошла на базар, был рядом. Купила урюка, ведь есть хотелось. Урюка надавали очень много, ведь три рубля – это было очень много, всё стоило копейки. Наелась до сыта, не помню, как я себя чувствовала. Через некоторое время пришли родители.
Мать рассказывала: пока она на МТС шла, кто-то уже доложил отцу о нашем приезде. И когда она зашла на территорию МТС, то навстречу ей быстро шёл Николай в рваных штанах и майке неизвестного цвета, большой, загорелый. Видимо, был очень рад.
Но меня не обнял, не поцеловал. Увидел, что нет денег, с досадой сказал, что это были последние деньги.
Меня сразу устроили в детский сад. Мать стала облагораживать жильё. Мы с ней набрали камышового пуха. Она сделала подушки, матрацы – деньги у неё были. Купила ткани и отцу сшила брюки, рубашку. Запахло в комнате жилым.
Со здоровьем у матери совсем было плохо, кровь кусками вылетала из неё. Она пошла в поликлинику, где работал сосланный, очень знающий врач-старичок. Он её осмотрел и немедленно направил в Курган-Тюбе, в больницу. Фибромиома была больших размеров.
Лежала она около месяца, я с ней была тоже. Мне разрешили лежать в детском отделении, где я ухаживала за больными детьми и помогала медсёстрам – что-то принести или отнести. Но более недели мне не разрешили находиться в отделении, и я вынуждена была вернуться домой.
В садик ходила, отца я почти не видела.
Однажды была сильная гроза – гром, молния. Я дома ночью одна. Было очень страшно – легла на кровать, как загремит, я с головой укроюсь, сожмусь в комочек и так до утра.
А утром кое-как причешусь – волосы уже были длинные и густые, умоюсь и побегу в садик. В садике кормили неплохо: утром всегда давали омлет, чай, было сытно. В обед суп и второе что-нибудь. На полдник тоже что-то давали. С нами занимались, делали какие-то поделки. Пластилина не было, так воспитательница наберёт глины, нальёт хлопковое масло, мнёт, мнёт хорошо глину, пока она не станет мягкой и пластичной. Вот из такой глины-пластилина и лепили дети всякие поделки. Рисовали. Для этого брали карандаши, чтобы всем хватило, разламывали их на три части и раздавали каждому ребёнку. После окончания занятия их собирали в коробочку до следующего занятия. Играли в игры того времени.
Из больницы мать вернулась через месяц, но дома была недолго. Врач, её увидя дома, дал направление для срочной операции, так как лечение ничего не дало хорошего, а фибромиома выросла до размеров девятимесячной беременности. Снова поехала в Курган-Тюбе, а оттуда её на «Скорой помощи» повезли в Сталинабад (ныне Душанбе). Пока взяли всякие анализы, подготовка к операции, сама операция – прошло более месяца. Конечно, никто из нас мать не проведовал: я мала, а отец где-то.
Я ходила в садик – наверное, мне было лучше всех из них: я сыта, за мной ухаживали, днём спала, воспитывали. В садике была воспитательница, играла хорошо на гитаре, я её очень любила, слушала её игру, и она во мне принимала активное участие – всегда мне расчёсывала мои густые волосы, заплетала косы. А однажды она обратила внимание, что я всегда чешу голову. Посмотрела, а там вши. Начала мне смазывать волосы керосином – тогда было нечем другим их выводить. Потом наполовину волосы подстригли, так как наголову было жалко. Потом я заболела ветрянкой. Правда, с неделю болела. В садик ходить запрещали. Мне сказали только за едой приходить в часы, когда дети будут спать.
Раз, получив еду в кастрюльке, чашке и компот в бутылке, шла домой, а там надо было прыгать через несколько арыков (в Средней Азии деревья сажали и поливали их, прорыв канавы).. Споткнулась, упала, вся еда полетела – и я осталась в этот день голодной.
Потом, на следующий день, рассказала об этом случае. Мне повар сказала, что надо было вернуться, и мне бы снова всё дали. Я боялась, что меня поругают, но нет.
Моя воспитательница ушла в отпуск. Другая, конечно, ко мне так не относилась.
Вот как-то бегала я босиком (летом все дети ходили босиком), и надо было идти на обед, а тут как раз я сильно порезала стеклом ступню, кровь так и лилась. Дети пробегают мимо меня на обед, я пыталась тоже встать, но от колючей боли снова уселась на землю. Подошла воспитательница, посмотрела на рану, а там стекло торчит. Тут она всё сделала, что надо – забинтовала мне ногу, и я пошла на обед. Теперь шрам на этой ноге.
Мать, лёжа в больнице, видела сон: я как будто строю домик и не могу его никак достроить. Случайно кто-то из нашего совхоза оказался в больнице, мать увидела, стала расспрашивать обо мне и об отце. Ей, конечно, сказали, что всё в порядке.
Операция прошла удачно, но потеряла много крови. Наконец мать в удовлетворительном состоянии выписали из больницы. Без денег, ослабленная. А надо как-то добираться домой. Мир не без добрых людей. Её бесплатно довезли сначала до Кургана, потом и до совхоза.
Я была в садике. Девчонка-соседка, уже школьница, прибежала в садик и сообщила о приезде матери. Я азволновалась и остаток времени всё думала, как же я приду домой, что будет. Иду домой, а ноги деревенеют. Подошла к двери и встала, боюсь заходить. Сколько прошло времени, кажется, целая вечность, мать так ослабла, что даже не могла встать и выйти. Потом слышу её голос: «Ну что ты там стоишь и сопишь, входи, я тебя не укушу» (хотела пошутить). Я по стенке скольжу в комнату. Она протянула ко мне руки: «Ну иди же ко мне, неужели ты не соскучилась по мне?» Я не то что не соскучилась, я отвыкла от родителей, так как всегда одна и одна, моя семья – это был детсад: дети и работники. Почему-то мать сидела на полу, вытянув ноги. Я подошла к ней, она усадила меня на свои ноги, потрогала мою голову, где волосы торчали ёжиком. Потихоньку, потихоньку мы с ней разговорились, рассказли друг другу все свои новости, как жили, обещала мне, что вот поправится и всё будет нормально.
Отца не было.
 Пришли соседи, дали матери поесть, немного денег, так и зажили дальше.
Детский сад был бесплатный для совхозных детей, совхоз обеспечивал всем. Уже к осени нас, детей, на прогулку выводили гулять в поле, устраивали игры, «кто больше насобирает колосков». Мы, конечно, старались. Получалось, я быстрее и больше всех находила колосков, меня хвалили. В садике грамоте детей не обучали, было общее развитие.
Мать чуть-чуть оклемалась. Купили тёлку, кое-как сделали сарай из бывшей развалюхи, ходили в поле за травой, резали серпом и рвали руками, надо было ещё заготовить сена впрок. Взяли кусок земли, что-то посадили.
Однажды были на огороде, что-то сажали. Работали тогда кетменями (то есть тяпками), делали грядки, вырывали траву-сорняки, и вдруг я услышала гул какой-то, смотрим в небо, а там летит самолёт небольшой. Ведь кругом были хлопковые поля, так с самолёта опыляли эти поля от вредных насекомых, или ещё сыпали какой-то порошок, чтобы на хлопке листья спадали, а оставались коробочки с ватой, чтобы легче и чисто собирать хлопок. Так вот я, завидя самолёт, сильно испугалась его, а спрятаться негде было, со слезами на глазах залезла матери под юбку. И грех и смех! Мать успокоила меня объяснением, что самолёт этот делает добро, он наш, советский, лётчик выполняет свою работу, и просила меня, чтобы я ему помахала рукой. Я, успокоившись и убедившись, что он добрый, помахала ему вслед. Вот такой ребёнок войны.
Как-то отец пришёл с рыбалки и с собой привёл большую собаку – волкодава. Дома были все. Я решила пойти на улицу. Выхожу. Собака лежала у стены напротив нашей двери. Я не испугалась и стала с ней говорить, что я здесь живу и пошла гулять на улицу. Мол, ты меня не трогай, и я тебя не обижу. При этом ей пальчиком погрозила, а сама иду вдоль стены на выход. Собака, видимо, меня не поняла, да как набросится, прыгнула на меня, когтями содрала на лице сбоку кожу, потекла кровь. Я взвизгнула очень громко. Мать выскочила с кочергой, прогнала собаку, накинулась на отца, зачем он привёл её. Схватила меня и бегом в медпункт. Обработали мне лицо, чем-то смазали.