Вот тебе, Михалыч, и женский день!

   8 Марта Шурка не приехала, как обещала, и Михалыч вынужден был 
праздновать в одиночестве. Ладно сама не приехала, внуков ведь не привезла, балаболка. Злой, Михалыч ходил по квартире в трусах и валенках. Курил.
Теперь он мог дымить в комнате, но эта вседозволенность не радовала.
Вспомнилась Зинаида. Что ни говори, а с женой веселее. Он удушил еще один окурок в тарелке среди килечных голов. Стал одеваться.

   Впервые в жизни он праздновал в одиночестве. В Новый год подменял сменщицу на дежурстве. И хоть и был один, зато при деле. Ну а двадцать третьего...
Двадцать третьего он сидел в зале с гвоздикой в руках, пиджак в орденах, пах
одеколоном «Кронштадт».
Двадцать третьего да еще Девятого мая – это уж, сами понимаете,
святые дни. Тут Михалыч никогда в одиночестве не окажется. Всегда отыщется
родная душа.

   Он выпил из скорлупы сырое яйцо. Вынул из холодильника фруктовый торт,
истекающий бурой жидкостью. Понюхал. Говорят, их пропитывают коньяком. Нет, торт не пах даже пивом.

   И чего не приехали? На худой конец, одних бы отправила. Серёжка большой
уже, да и Анечке пять лет. Там бы посадила, а он бы встретил. И езды-то час
всего. Эх!

   Михалыч включил телевизор. Зарябило, заполосило. Телевизор, как самовар, должен был прогреться. «Рекорд». Какой уж там – рекорд! Разве что долгожительства. Наконец, всплыли из голубого мельтешения девочки с бантами, в белых платьицах. Смешные скованно-очаровательные движения. Голенькие тонкие ручки. Как у Анечки.

Слезы ливанули, омывая щетину. Задрожали сизые старческие губы. Не мог Михалыч просто так смотреть на детей.

   Никогда не предполагал он раньше, что больше всех на свете будет любить внучку Анечку. Когда впервые увидел он её развёрнутой, тощенькой (вес ее при 
рождении был на нижнем пределе нормы), с кривенькими, крест-накрест ножками  и этой ужасной ранкой на животишке, он зарыдал, как и сейчас у телевизора, и с
тех пор жалость и нежность к ней не покидала его.

   Беседовал он с ней буквально с первых дней жизни. И она слушала, не
плакала. У матери или же у Зинаиды, бабки, оборется, бывало, а у деда - молчок. Гордился он этим, ну едва ли не так же, как самой славной своей
медалью «За отвагу». В ту пору сиживал он с ней и пьяненьким, и потому
толковали они, в основном, о политике.

   - Рейгана-то, слышь, на второй срок избрали. Ну ты не бойсь. Он, мазурик,
уже шишек-то понабил. Теперь потише будет.
   - Гу, гу, - поддакивала внучка.

   Потом, когда Анечка уже сидеть стала, любил Михалыч приносить ей
шоколадные конфеты. Шурка ворчала, что у ребенка диатез. Но он все равно
украдкой совал ей развернутую конфетину и рыдал, наблюдая, как Анечка 
умазывается шоколадом.

   Нет, ни Серёжку, старшего внука, ни своих Генку с Валеркой не любил
Михалыч так, как Анечку.
   Шурка все чаще доверяла деду ребенка, убегая по своим делам. Укажет только: «Каша там-то, сухие штаны там-то». И понеслась.


   И чего не жилось? Приехали как-то с дачи, а дома тишина. Шурка
перебралась в Николаевку к матери. Насовсем. И детей увезла. Давно видел
Михалыч, что неладно у них с Генкой, да кто ж думал, что настолько. Как
выяснилось, у Генки была другая баба. Променять Анечку на какую-то шалаву!
От постоянного отцовского гнева Генка сбежал к этой своей мадаме. И в доме
стало совсем пусто. Бродили старики по комнатам, натыуались то на
сломанный Сережкин велосипед, то на Анечкину кукольную кастрюльку.

   Все надеялся Михалыч, что Генка одумается и Шурка вернется, привезет 
ребят. Но он расписался со своей мадамой. И прописался у нее. Значит, намертво

   Не вытерпел однажды Михалыч. Накупил игрушек, конфет, поехал в
Николаевку. Повидаться. Анечка длинненькой стала, сроду толстой не была, а
тут и вовсе: локоточки остренькие, ножки спичечками, а на длинной шейке
неожиданно кругленькое и свеженькое личико, губки цветочком. Ах ты, Господи!
"Деда, а ты почему плачешь?» Теплые ладошки гладят по наждаку щек. Не
забыла… Сережка тоже подрос, но в отличие от сестры был крепок и невысок.
Уговорил Михалыч Шурку, стали ездить ребята в гости на выходные и
праздники. А как-то летом на целый месяц оставила их Шурка старикам, сама куда-то отдыхать покатила.

   Но в последний год только раз побывали они у деда в гостях, так как заболела бабушка, Зинаида. Потом – похороны. После уж отписал про случившееся.

   Упорхали с экрана девочки. Ускакал на пластмассовом коне бойкий пацаненок в матроске.
                Ты скачи, лошадка. Шашка наголо.
                Ты не бойся, мама, никого.

   На экран, заманивая бедрами и крутя капустой воланов на сложных юбках, вымаршеровали красавицы. Моды. Михалыч крякнул и приготовился смотреть красавиц. Блистая туалетами (насколько позволял Михалычев телевизор), проплывали длинноногие девы, распахивали пальто, поворачиваясь, демонстрировали обнаженные спины. И вот выскочила самая страшненькая, тощая, тифозно остриженная. Из чернеющих глазниц, однако, что-то посверкивало. Красавица откинула с плеч нечто, чему Михалыч не знал названия, и вывернув шею
и глянув из-за плеча, обдала Михалыча таким обещающе-срамным взглядом, что дед плюнул, прошелся по комнате, передразнивая манекенщицу, и ядовитое «Виолетта!» сцедилось с его губ.

   Дело было даже не во взгляде. Эка невидаль! Да за свои лихие молодые и не очень молодые годы он таких взглядов нагляделся, что куда этой кочерге! Лишний раз разве что убедился: самые бесстыжие бабы обычно страшненькие. Красивой, чего ей особо изголяться-то? Красивую, ее и так заметят. Она потому обычно и ведет себя поспокойней. Дело было не во взгляде. А в том, что деваха эта напомнила ему Виолетту Валеркину, младшего сына жену. Не любил ходить к ним Михалыч. Не мог простить, что они сознательно не рожали. Зато бульдога завели. Сопливого. Тьфу ты! Мы, видите ли, не такие, как все. У нас утонченные вкусы. Нам кучи за бульдогом убирать куда милей, чем с вашими младенцами нянькаться.
 
   Будь у Михалыча власть – штрафовал бы таких баб с мужиками. Пустоцветы!

   Генкина же вторая мадама, у той  наоборот – никак не получалось
родить, лечилась даже. Сначала  Михалыч злорадничал в душе по этому поводу, считал карой за измену, а сегодня что-то взгустнул, пожалел горемычную Люду, так звали мадаму. А что, может, еще и вылечится, родит ему внуков. Хотя,
конечно, Анечку ему никто не заменит.

   Идти же в гости к сыновьям не хотелось. Да и не ждали его там.
   Неужели же Шурка больше совсем никогда не станет привозить к нему ребят?! Ведь обещала же. Перед праздником Михалыч звонил ей в больницу – Шурка работала медсестрой. Поленилась, наверное. Отматюгать бы ее как следует. Сказать бы, что же ты, а! Нельзя. Обидишь - совсем отвернется. Надо терпеть, держать в узде норов. А то и совсем ребят не увидишь. А может, заболел кто? Не, нельзя ругаться. Может, не доверяет, без бабки-то? Скажет, насидятся там голодными. Или накормит дед Бог весть чем. Да ведь он же им… Михалыч засуетился. О, Господи! На двадцать третьего да на Новый год он, как участник войны столько всякого добра наполучал! Во: тушенка, конфеты в коробках. И
даже Аничкино лакомство – сгущенка.* И торт вон купил, не для себя же. Он и суп сварит, если надо, и кашу, и макароны с тушенкой. Ох и любит Сережка тушенку! Да он из-за одной тушенки и то к деду в гости поедет.
------------------------------
    * В 90-ые годы в России хорошие продукты можно было приобрести только на льготных условиях.
___________________________________
       
   Завтра же, срочно – послать им гостинцы, коли уж сами не приехали. Как только почта откроется.

   Находятся, конечно, и другие охотники на дедовы деликатесы. Как праздник какой приближается, Виолетка Валеркина срочно принимается уважать свекра. Является к нему,в гости приглашает – знает ведь, что не придет.

   - Папа, как тут у вас грязно. Давайте приберу.
   И начинает пыль по углам гонять.
   - Сейчас так плохо с продуктами.

   Чтобы побыстрей отвязаться от невестки, чтоб только не слышать ее фальшивого «папа», Михалыч совал ей что-нибудь (банку горошка, коробку конфет)
и она уходила.
   Одно слово – Виолетта.

   Но очень-то он ее не баловал, чай, и породней родня имеется. Не хватало еще, чтобы его тушенки-сгущенки жрал сопливый бульдог!

   Эх! Да если б только мог Михалыч, сам бы себе внучку родил! Не стал бы ни перед кем унижаться.

   От расстройства заломило поясницу. Михалыч полез в шкаф за Зинаидиной шалью и, роясь в белье, вдруг наткнулся на что-то твердое, не тряпичное, приятно-знакомо-круглое и, еще не веря счастью, боясь разочароваться, общупал всю до горлышка и только тогда вытянул на свет… бутылку. Тяжелую, полную,
запечатанную. «Янтарь Полесья» - значилось на этикетке. Вот, значит, где жена
прятала от него когда-то лишнее. Ай да Зинада! Любила, не тем будь помянута, шарить у мужа по карманам. Но сегодня это очень даже кстати. Словно привет передала ему супруга. Михалыч вздохнул. Плохо все-таки одному. Совсем тоскливо. Он хотел было откупорить этот самый "Янтарь", выпить за упокой ее
души, да передумал. Пить одному – это ж все рано, что самому с собой целоваться. Давненько что-то он у Николая не был. А что, для визита у него всё имеется: вино, торт, музыка. Михалыч потянулся, достал со шкафа из-под вышитой салфеточки гармонь-подружку. Гармонь обиженно гуркнула басами: мол, как что, так сразу про меня вспомнл, а то и в сторону мою не смотрел, гармонист называется.
   Михалыч сдул пыль с мехов, пробежался пальцами по знакомым услужливым кнопочкам.
                Светит месяц, светит ясный.
                Светит полная луна. Эх! - ,


энергично выскакивали из тепличного нутра гармони веселые, соскучившиеся по воле звуки и упархивали в пространство комнаты.

   Такой день! Погода! А он тут киснет! Внуки не приехали – эка беда! Вона людей сколько на улице.

   Торопясь, Михалыч воткнул бритвенный штепсель в розетку, обскоблил наспех вялые стариковские щеки. Влез в выходной пиджак с медалями. Щелкнул каблуками перед большим зеркалом. Держись, девки!


   Дверь открыла жующая Лера. И первое, что увидел Михалыч в ее глазах, был 
испуг, и теперь уже Михалыч испугался, что Лера сейчас захлопнет перед ним
дверь. Но она, видимо, вовремя узнала Михалыча, заулыбалась виновато:

   - Дядя Ваня? Я вас не узнала. Вы к папе?
   - И к тебе, - протянул Михалыч торт в нитяной авоське.
   - Ой, вы понимаете…- заговорила Лера, не обращая внимания на гостинец и загораживая вход в квартиру.
   Но в это время в глубине прихожей появился Николай.
   - Ваня!
   - Колюня!

   Лера растворилась в комнатах. Михалыч переступил порог, определил
пискнувшую гармонь на тумбочку и заобнимал, заколотил по узенькой
стариковской спине друга. Цыганским монисто запозванивали медали – Николай тоже был сегодня при параде.
 
   -  И с гармонью, - вырвались из комнатного женского шепота тревожные слова.
   - Ну раздевайсь, раздевайсь, - приглашал Николай, - да пойдем покурим.
   - Ага, пойдем, - согласился Михалыч, ступая в туалет. Курить здесь полагалось в туалете.

   Санузел был совмещенным и потому просторным. Михалыч вообще не понимал, почему все так ополчились против таких вот туалетов. Лишняя комната в квартире получается. Курилка. Мужская штаб-квартира. Сколько табака здесь было выкурено, сколько мировых проблем разрешено!

   Он занял свое привычное место на унитазе. Николай пристроился «на насесте», на краю ванны. На сколоченный хозяином сундучок для грязного белья Михалыч картинным движением фокусника поставил бутылку.

   - У-у! – развел руками хозяин. – Где раздобыл?*
   - А вот… Скажу – не поверишь.
   - Нет, серьезно.
   *В 90-ые годы в России была ограничена торговля спиртными напитками.
_______________________________
               
   - Сюрприз от Зинаиды.
   - Ты чего?!
   - Серьезно. Когда-то, видать, от меня спрятала. А я сегодня в шкаф 
полез – ё-моё!
   - Да, - крутил Николай бутылку в руках. Изучал. – «Янтарь Полесья». Это ж плодово-ягодное, наверное.
   - Давай открывай. Чего на нее любоваться.
   - Счас, погоди.

   Хозяин исчез и через минуту появился с двумя чашками и салатницей. Салат
был наполовину съеден, сверху кинуто два розовых ломтя колбасы.
 
   - Ну поехали. За женский праздник.
   - Нет, давай первую за твою Зинаиду.
   - Ах да! Упокой, Господи, ее душу грешную.
   - Ничего «Янтарь».
   - У-у, - согласился Михалыч, зачавкивая салатом.
   Николай набулькал по второй.
   - Э-э! Разошелся. Хоть женщинам-то своим оставь, - забеспокоил-ся Михалыч. – У меня и торт для них принесен.
   Он поднялся было с унитаза, желая поздравить женщин, но Николай схватил его за полу.
   - Да сиди ты! Пей, ешь. Не видали они твоего торта.
   - Не, ну неудобно же. Ввалился, не поздравил, ничего. У меня и гармонь с собой.
   - Давай лучше выпьем.
   - Я разве против. Бабы не обиделись бы.
    - Не обидятся. Пей.

   Поплыли в легком хмельном туманце кафельные стены сортира, полотенца на
крючках, мочалки на веревках.

   - Слабый я стал, хмелею быстро. Раньше-то бывало… Слышь, я ж с гармонью! -
снова сорвался с унитаза Михалыч.

   - От до чего же ты шебутной мужик! – едва успел ухватить его хозяин. -
Гармонь, гармонь… У нас соседи, знаешь какие. Чуть что, сразу в милицию.
Гармонь ему! Ешь вот лучше. Закусывай.

   Михалыч попытался изловить в салатных охлебках горошину, но она все
соскальзывала с вилки.

   - Понимаешь, какое дело, - вздохнул Николай, - Лерка сегодня своего 
начальника пригласила с женой. У них там место одно освобождается на работе.
Понимаешь?
   - А… Ну дак. Это конечно.
   - А она, жена-то его, такая церемонная. Я уж и сам истомился. Скорей бы
ушли.
   - Давай я их развеселю.
   - Куда?! Сиди, тебе говорят! Слушай, Вань, - Николай молитвенно сложил 
руки на груди, - ты свой человек. Приходи в другой раз.
 
   - Ну дак чего ж, - смущенно крякнул Михалыч. – Можно и в другой раз. Я
всегда рад.

   - И я рад! Когда я тебе не рад, сам знаешь.
   Растроганный, Михалыч, обняв, похлопал приятеля по спине. Робко звякнули 
медали.
 
   Уже одетый, Михалыч вспомнил про торт.
   - Я ж так и не поздравил!
   - Да брось ты! Я сам отдам. Скажу, что от тебя, - поспешно впрягал
Николай гостя в гармонь – Иди!


   После полумрака квартиры молодое мартовское солнце слепило глаза.

   - И-эх! – рванул Михалыч старенькие меха.
               
                Когда б имел златые горы
                И реки полные вина.

   Прохожие заоборачивались на него.
   - Дорогие женщины! Поздравляю вас с праздником, - облюбовав в толпе одинокую интеллигентную девушку, с жаром произнес Михалыч. Девушка 
презрительно повела плечом и отвернулась. "Стесняется", - понял Михалыч. Но
любовь и нежность, и жалость к ним, словно все они, люди на улице, были его  Анечками, выпирала из него.

   - Вы все такие красавицы, - обратился он к разноцветной стайке
шестнадцатилетних девчонок. – У вас у всех будет любовь и много-много счастья.

   Девчонки захихикали, соря семечками на тротуар.

   - Напьются, а потом хулиганят, - прошелестела рядом положительная старушка.

   - Эх, мамаша, и чего ты такая сердитая? – повернулся к ней Михалыч. - Все
равно, я и тебя поздравляю. Живи долго.
   - Иди, иди! – замахала на него варежкой старуха, сожалея, что связалась с нарушителем.
   Михалыч вздохнул и пошел по улице дальше.

   А не сходить ли ему к Валерке? Приглашала ведь Виолетка-то.
И чего он на них злится? Нельзя так жить. Недобрый он какой-то стал, как та бабка на остановке. Всё только плохое и видит. Музыку не ту они слушают, зеленые штаны парень носит! Ну так и ради Бога, хоть розовые в цветочек. И
на кобеля ихнего ополчился. Может, он и сам не рад, пес-то, что бульдогом
уродился. Прийти, выпить мировую… Да, выпить! Выпито уже. Нет, он, конечно, не
жалел, что выпил с другом. Колька – это ж, - Михалыч вздохнул мечтательно, - 
родней брата родного. А Леру, значит, на работе повышают. Ну и дай-то Бог.
Девушка она хорошая, уважительная. Всё "дядя Ваня" да "дядя Ваня". Хорошая
девушка.
   В нежных сумерках вспыхнули голубым буквы над Михалычевой головой.
«Продукты».

   О! Надо зайти, хоть пряников каких купить Виолетке в подарок.

   Покупателей в магазине не было. Две женщины в синих фирменных жилетках,
разговаривая, не обратили внимания на посетителя. Кассирша, зевая, глядела
на часы.

   - Женщины, да идите вы все домой к мужьям, к детям, к любовникам. Что вы
тут маетесь?

   - Ой, и не говори, дедуля, - охотно поддержала разговор кассирша,
молодая, лет двадцати восьми, быстрая, ловкая, к таким всегда охотней
выстраивается очередь в часы пик.

    «Вот и Зинаида такой же шустрой была», - подумалось Михалычу.
   - Где мои молодые годы?

   Кассирша засмеялась.Две другие продавщицы прервали разговор. Желая
развеселить их и понравиться симпатичной кассирше, Михалыч растянул меха и
негромко, но проникновенно, завлекающе глядя на кассиршу, запел:

                Еще не вечер. Еще не вечер.
                Ошибок прежних мы уже не совершим.

   Он всего лишь второй раз играл эту песню и потому не разучил ее толком, но
всегда догадливые его пальцы сами нажимали куда надо. И веселая кассирша,
вытянув шейку и поводя плечами, танцевала, сидя в своей кассовой загородке.

   - Ох Раиса, придется твоему Олегу доложить, как ты тут мужчин завлекаешь, - пошутила пожилая, с бедненькими морковного цвета кудряшками, продавщица.

   И только одному человеку не понравился Михалыч – второй продавщице,
рыхлой, словно из дрожжевого теста испеченной, даме с рубиново-красными 
губами, глядя на которые, Михалыч вдруг подумал про вампира.

   - Шли бы вы домой, гражданин. Не мешайте людям работать.
   - Так ведь нет же никого, - возразил Михалыч.
   - Галин Ванна, - вступилась Раечка, - он же не дерется, не ругается,
песни поет.
   - Странные у тебя вкусы. Раиса, - пожала плечами вампирша.
   - Эх, милая дамочка, - вздохнул Михалыч, - вроде и женщина вы видная,
только я думаю, скучно вы живете и мужчины вас не любят.

   Раечка и та, с морковными кудряшками, дружно прыснули, но тут же
испуганно проглотили свой смех. Лицо Галины Ивановны побагровело, так, что
кровавые губы стали незаметны на нем.

   - Так. Еще и оскорбление.
   - Так ить я ж по-доброму. Я к тому, что доброму человеку на свете жить веселее.
   - Если вы н е м е д л е н н о не покинете магазин…

   И она удалилась, величественная, как египетская царица, впечатывая шаги
в звонкий пол торгового зала.

   - А ты еще и провидец, дедуля, - заговорщицки сообщила Раечка. – От нее и вправду муж к другой бабе бегает.

   - Эх, люди… - Михалыч присел на низенький столик, предназначенный для
раздаточных корзин, чтобы было удобней, и заиграл свое любимое. Он всегда 
играл  э т о , когда ему было особенно хорошо или особенно грустно. Каждый
раз это была чуть-чуть иная музыка, потому что сам Михалыч в разные моменты
жизни бывал всегда немножко новым, не таким, как день назад. Вся жизнь вокруг
него с синим мартовским небом, с Анечкой, с другом Николаем, с молодой и
ловкой Зинаидой – со всем, что было ценным и дорогим, проходя через  Михалычеву душу, преображалось в звуки, как нектар, проходя через организм 
пчелы превращается в мед. Он был музыкально безграмотным, и гармонь сама
исполнительно подставляла бока и подсовывала какие надо кнопочки под его пальцы.
 
   Он играл и жалел их всех: и Анечку, и покойную Зинаиду, и несчастную Галину Ивановну, которую он нечаянно обидел сейчас. И теплые слезы капали на гармонь.


   - Гражданин, пройдемте.
   Перед Михалычем стояли молодой розоволицый милиционерик и два дружинника
за его спиной.

   Пальцы уже перестали играть, но все еще растворенный в музыке, Михалыч
продолжал улыбаться и плакать.

   - Ишь, назюзькался, - счастливо, словно в предчувствии плотоядного
удовольствия, сказал один из дружинников.

   - Ребята, вы чего?
   - Пройдемте, пройдемте, - поднимал за локоть милиционерик.
   - Ребята, да ведь я выветрился уже весь.

   Ища защиты, Михалыч глянул на Раечку, но та озабоченно вправляла ленту в
кассовый аппарат. Пожилая исчезла куда-то. И лишь Галина Ивановна, сложив
руки на груди, стояла рядом, и ее вам-пирный рот победно алел на белом
холеном лице.


   Утром, покидая учреждение, Михалыч напомнил о гармони. Часы и кошелек,
он понимал, канули безвозвратно.

   Милиционер, явно не выспавшийся после женского дня, нехотя заглянул в ящик
стола, похлопал ладонью в глубине.

   - Нет твоей гармони.
   И, вздохнув, добавил поучительно, как-то даже по-отечески.
   - Пить надо меньше, дед. И не буянить.