Лазарева суббота

Обескуражена ли я? Ничуть. Я бы удивилась положительному ответу. Это было совершенной авантюрой — заявиться на конкурс, имея месяц опыта литературной работы. Да и какой работы — ты ж поправила пару строк, когда ощутила беспокоящую пустоту на месте пары пропущенных запятых, и всё.
Пишешь ты так же, как и готовишь — не следуя рецептам, как стих нашёл. Сколько пролилось на сковородку — столько и пролилось. Оливкового масла. Или крепкого алкоголя. Два неизменных ингредиента твоей кухни.  Хоть мясо шкворчит на раскалённом чугуне, хоть баклажаны румянятся. Виски всегда наготове.
Да и кому интересно, кто и как тебя драл.
Фу, как грубо! Я ведь совсем не про это написала. Хотела понять задним числом, почему притягивала людей с вирусом самоубийства в клетках. И почему сама осталась жива. Перед глазами стояла сцена из «Иудушки Головлёва», снятого в тридцатые годы. Нина Латонина уговаривает струсившую пить отраву из фосфорных спичечных головок сестру (актрису не помню):
«–Пей… подлая! – кричала на нее Любинька, – сестрица! милая! голубушка! пей!
Аннинька, почти обезумев от страха, кричала и металась по комнате. И в то же время инстинктивно хваталась руками за горло, словно пыталась задавиться.
-Пей! подлая, пей!... В тот же день вечером Любинькин труп вывезли в поле и зарыли. Аннинька осталась жива».
Эту разрывающую сцену я помню с детства. Это избавило меня от всеобщего безумия, когда одноклассницы одна за другой появлялись в школе с перевязанными предплечьями под любовно выбранными — у кого лучше — кружевными или шёлковыми белыми школьными манжетами. В туалете, осторожно сдвигая бинты, показывали друг другу поперечные царапины. Дуры! Кто ж так вскрывается? Полоснуть надо вдоль и вглубь.
Теперь, спустя три с лишним десятка лет, я благодарна своим мужчинам за то, что мы вовремя расставались. И они не утянули меня с собой. Да, я та самая подлая Аннинька, цепляющаяся за жизнь. Выживающая в любых обстоятельствах, успеваю убрать ногу с камня, покатившегося с кручи.
Вернее, одному. С первым и так всё понятно — он не принадлежал миру. Не принадлежал плоти.  Жить с ним было невозможно. От него не рождались здоровые дети. Больное семя. Изливавшееся куда ни попадя.
А вот со вторым всё могло быть. Больной в этой паре казалась как раз ты. Ему рукой было подать до благополучия. Ты могла оказаться где угодно: в тюрьме, в психушке (в то время это делалось на раз),с заплечной сумой на дорогах.
Помнишь, ты любила дорогу? Однажды нагрянула в свой тотемный город, в свой град-китеж, в свой Свердловск, пока девчонки были на парах и сдавали зачёт по физре, потрепалась о чём-то на лавочке с Виталиком Райхом. (Помнится, он тогда уже что-то преподавал, но сейчас Яндекс на запрос его имени выдаёт почему-то «Ёбург. Глава 5. Великая бандитская война...», « Здесь по-прежнему 90-е. И «Уралмаш» жив», «Екатеринбург бандитский — 1 часть» и  в том же духе, читать я не стала, причём здесь Виталик, осталось тайной для меня.) Тайфуном, как всегда, пронеслась по общаге, переночевала у девчонок и ни свет ни заря подорвалась на автовокзал, усвистала аж в Челябинскую область, куда-то под Иманжелинск, если я верно помню название, к шапошной знакомой, в какую-то невозможную дыру, и пришлось тащиться с этой знакомой на партхозактив в местном ДК, потому что с неё ждали отчёт в районку.
А как ты добиралась в это то ли татарское, то ли башкирское село, где тебя кормили пресной лапшой в жирном бульоне, каким-то жареным тестом в меду, ты ничего этого не смогла есть и жадно накинулась на отвратный  болгарский гювеч из сельмага, в жестяном запаянном лоточке, кажется, «глобусовский».
Автобус прибыл в конечный пункт очень поздним вечером. Дальше ехать можно было только на следующий день. На автовокзале, который почему-то на ночь закрывался (не то бы ты благоразумно в нём так и просидела до рейса) к тебе подошёл староватый (лет тридцати с небольшим) мужик, предложил ночлег. Накормил яичницей на сале. Дал большое полотенце для душа. Пошёл кому-то звонить и тут ты, наконец, почуяла: что-то не так. Нет, больше никогда, слышите? Никогда ты не ляжешь не по своему выбору. Быстро нырнула в ботинки и курточку и скрылась в оглушающей темноте ночи.
Шагала по грунтовке, благо, стояли сухие дни. А кое-где выныривала бетонка. Спотыкаться по обочине в темноте не рискнула. Осторожная была. Остерегалась травм. Тогдашними, без артроза и лишней жиринки, ногами ты могла дойти от тайги до британских морей, кажется. Но тебе нужно было в село Чесма, вот, я вспомнила.
Забрезжило утро, и на дороге стали появляться легковушки, но чаще сельхозтехника. Водитель трактора тебе показался самым безопасным, и до развилки ты тряслась в тракторе, кажется, «кировце», водитель гордился, что обкатывает такую зверюгу (я про трактор).
Пересаживаться пришлось несколько раз, и Лиду (вспомнила, как звали!) ты увидела, когда коровы с отяжелевшим выменем уже плелись вдоль оград на вечернюю дойку. По стеклянным баллонам на штакетнике скользили, не хотя уходить, предпоследние, плоские, лучи блёклого солнца. Затихли, притаились: о чём заговорят эти девчонки, думавшие, что они взрослые.
Не станем подслушивать.
А поезда! Настоящая страсть. Мерное подрагивание полки, бесконечная баллада колёсных пар, просторы за окном, запах креозота на полустанках (теперь это модная нота в парфюмерных пирамидках), простая жизнь в разговорах попутчиков, сюжеты, сюжеты. Нет, как раз сюжеты тебя мало интересовали. Поэтому ты так любишь киношный сюр. Перетекание из кадра в кадр, без видимого смысла. Оператор тебе всегда казался важнее сценариста. Да ты и сама не умеешь составить складную фабулу. Петляешь по случайным тропинкам. Слабый нарратив. Никакого, вернее.
Любила покурить в рабочем тамбуре. Уворачивать плечо от без конца открывающихся дверей. Болтать с проводницей. Или с проводником. Летом бригады набирали из студентов.
Кстати, ты, наконец, дочитала серо-зелёный томик Кьеркегора, с которым изъездила полстраны?
Дочитала. Но Хайдеггер мне ближе. А вообще философы беспомощны против поэтов. То, на что  у них уходят тома, поэты формулируют парой строф, а порой двумя-тремя словами. Намёка, наброска, достаточно. Протянут тонкий луч к предмету размышлений, и в этом маленьком световом пятне всё заблистает смыслом.
Поэты помещают в размер строки целые вселенные.
Поэты — да. Но не ты.
Не я. Я и не претендовала.
Выперлась сюда только потому, что отыскалась подруга школьной юности, оказалось, все эти сорок лет она хранит мою потерявшуюся (как я думала) общую тетрадь со стишками. Как бы то ни было, в трудные минуты она утешалась  этими остоебенившими всем ямбами и куцыми рифмами, ну вот, Света, это для тебя.
Я бы вообще не села за клаву, к чему меня толкали друзья, а меня уже тошнило от сорока лет писанины, если бы этой весной не...
   Мертвый мужчина 27 лет пришёл ко мне ночью Лазаревой субботы, встал неотступно, во весь свой высокий рост, и потребовал справедливости.
Взял за руку и повел в мрачную бездну памяти, спускаясь круг за кругом. Я всматривалась в тени этого Шеола, но в отсутствии света прошлое было едва различимо. Чтобы восстановить ощущения тех дней, я стала вспоминать свои юношеские стихи. И что я там нашла? Фейспалм, фейспалм, фейспалм!
"...взвалил на расцветающие плечи ТЯЖЕЛУЮ БЕЗВЫЕЗДНОСТЬ ДОРОГ"," "чернильную ниточку вен", "мне жаль моих тонких вен", "дни, как зевки я считаю, у Бога ЗАНЯВ два десятка лет. "Ну скажи, что не больно со мной, а светло, Не молчи, не смотри за ночное стекло, А иначе РЕШУСЬ на ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЁТ, едва Солнце взойдет. Что за силой нас вместе свело? Крик во мне набухает под кожей. Мне ничто уже, да? мне НИЧТО НЕ ПОМОЖЕТ? Ну скажи, что не больно со мной, а светло!;". Или вот - "а иначе СЕРДЦЕ ВЗЛЕТИТ из разорванного камзола - И НА БРЕЮЩЕМ СРАЗУ В ЗЕНИТ".
Этот неотвязный мотив неизбежного ПОЛЕТА преследовал мою юность. Но полёт совершили эти двое. Повязанные идиотским обещанием уйти вслед за другом. А я выжила и хожу по земле, почти втрое перебрав "занятый у Бога" лимит времени.
Призрак усадил меня за клавиатуру компьютера, и я набросала эту мрачную исповедь, восемь глав своих преступлений против любви и дружбы. Стирая "бэкспэйсом" ненужные строки и отбрасывая посторонние сюжеты.
Мечась между двумя тенями прошлого и переписывая, пока не стал обрастать плотью на истлевших костях он, Женя. Теперь я кроила сюжет, в центр ставя Женю.
Внезапная тоска привела меня к убийственной мысли, что я хочу быть с моим лучшим любовником прямо сейчас, куда бы ни определил его Господь после столь ужасного проступка. Сейчас, не дожидаясь частного суда.
И тогда прояснятся все недоговоренности, все запертые мной в подвалах памяти подробности тех неистовых дней. Что-то в той осени и в следующей было такое, что заставило меня сорок лет водить себя по пустыне беспамятства.
Утром, перемывая к грядущей Пасхе окно над высоким цоколем, я испугалась мысли, как легко осуществимо моё внезапное желание.
Преодолела его я лишь за компом, вычищая давнюю рану абзац за абзацем.
Это никакая не литература. Это гнойная хирургия.
И маленький мемориал для Жени. Которого даже никто не пришёл хоронить. Даже его последняя  девушка. Отец отвёз закрытый гроб в родной город.
Он должен был лететь на гастроли в тот день. В наши южные края. Целый месяц у моря, вино с рынка, оркестр цикад, пляжный песок, загорелые девчонки, свежая постель в гостиничных номерах, ленивые поздние утра, гонорар за чёс.
Всё отодвинул неловким движением надломленного крыла, смахнул предстоящий июль с подоконника, опрокинул на свердловский асфальт.
И вот я сижу, не зажигая верхнего света, в ночнушке, почти пятидесятивосьмилетняя баба с разводом и стареющей возле меня дочерью в анамнезе, и тычу средним пальцем в клавиши, факая толщу благополучных лет без моего героя. Нет, могу полной кистью и даже двумя. Как на фоно. Но мне нравится одним.
Подушечка начинает ныть, и эта смутная боль отвлекает меня от другой.