Моя жизнь моя судьба Надежда Глотова 1944-1945

В это время в Курган-Тюбе после очередного землетрясения, днём, когда мать была на работе, в доме разрушились сенцы, прикрыв выход из квартиры. Надя испугалась: она не плакала, а спряталась под стол. Видимо, землетрясение было сильное, так как было много разрушений. Анна была уверена, что у неё дома всё нормально.
Недалеко была поклиника, где работали муж и жена. Он врачом, она медсестрой. У них не было своих детей. Поэтому они очень любили соседскую девочку Надю. Они увидели разваленные сенцы, испугались за девочку, подбежали к окну дома, всматриваются в комнату, а Нади не видно, стали её звать. Долго не откликалась Надя. Потом, увидев, что это добрый дядя доктор и тётя сестра, вылезла из-под стола, подошла к окну, но форточка была высоко. Разбивать стекло не стали. Стали говорить Наде, чтобы она подтащила табурет и залезла на него. Она так и сделала. И тут дядя-доктор вытащил Надю живую-здоровенькую, прижал к груди и пошли к себе домой.
А тут вскоре и Анна пришла. Увидев разрушенные сени, покричала Надю в окно – она не отозвалась. И в горе кинулась к соседям, что там погиб её ребёнок. Но соседи всё ей рассказали, что и как было и кто взял Надю. Пошла Анна к доктору. Надю там накормили, успокоили. Забрала дочку, поблагодарив врача, и отправилась к начальству, чтобы приняли меры по уборке разваленных сеней. Послали её в МТС за трактором с запиской. Проходя мимо женского общежития, Анна решила оставить Надю у женщин, чтобы быстро очистить вход в квартиру. Посадила на кровать одной из женщин и побежала. А эта женщина и скажи: вот она сейчас написает на мою постель. Надя заплакала, ни с кем не разговаривая. Да она уже привыкла быть одна, а тут много женщин и все чужие и неласковые.
Анна ходила недолго. Когда расчистили сени, увидели, что в квартире находиться опасно, и выделили другое жильё. Переехали.
В новой квартире были крысы. Надя их очень боялась. Как-то собирались куда-то сходить в гости. Мать одела Надю, посадила на печку (печка состояла из плиты и столика рядом из кирпичей, он был обмазан и побелен), а сама вышла или по делам куда, или в туалет. Пока мать отсутствовала, Надя её ждала терпеливо. Но вот выползла крыса из-под пола (а полы земляные), потом другая. Надя увидела их и как закричит, испугалась, думала, что они её сейчас съедят. Матери всё не было, Надя начала плакать. Пршла наконец мать, и крысы убежали, а дочке сказала, чтобы перестала плакать – они бы её не достали.

1944-1945 годы. Жизнь и война шли своим чередом, без особого значения в жизни Анны и Нади. Где-то в 1944 году с войны пришёл отец. Без него был один труд и труд, и маленькая семья...
Мать подорвала здоровье. На нервной почве, после всего ею пережитого, у неё обнаружилась фибромиома матки. Менструации у неё как таковые прекратились, но зато периодически открывались кровотечения. Стали её направлять в стационары на лечение. Но она пока отказывалась, справлялась сама.
Жизнь у них действительно изменилась, но не на сто процентов. Николай, внешне крупный мужчина и как бы здоровый, на самом деле пришёл с фронта, дважды раненный, с осколками. Работать физически не мог. Когда погода менялась, осколки его сильно беспокоили, но он никому не жаловался. Он был духовно сильный и терпеливый. Мог себе выдернуть больной зуб простыми щипцами.
Дома были кое-какие запасы пшеницы, кукурузы. С продуктами было вообще неважно. Что сами сеяли и сажали, тем и питались.
Николай вначале работать не мог, сидел дома и все наши запасы потихоньку съедал: в ступе толок пшеницу и кукурузу – пекли лепёшки, варили кашу, заправляя слегка хлопковым маслом.
Анна ждала лучшего, а Николай вместо того, чтобы успокоить её, поговорить, всё больше молчал. Привёз с фронта четыре или пять медалей. Некоторые мужья при возвращении с фронта привозили что-нибудь из тряпья. Мать стала отца упрекать: зачем, мол, эти медали, от них нет никакой пользы, надо было тоже что-нибудь привезти. Николай начал уходить на целый день на рыбалку с удочкой, а по вечерам – к мужикам-фронтовикам, где разговоры были далеко заполночь.
Когда стало совсем плохо, не было никакого даже хлеба, ели уже лепёшки из отрубей, Анна собрала кое-какие пожитки и поехала с Надей в Сибирь. Анна всё время хотела жить с матерью, но не получалось.

Поезда ездили редко и в основном товарняки, то есть без окон, двери раздвижные. В таком вагоне лампочка горела слабо, висела посредине на потолке, по периметру стен стояли лавки. От голода и всякого недостатка люди почти все были вшивые, но борьба со вшами шла активно.
Остановились мы в Новосибирске. Высадили людей, разделили – женщин с детьми в одну сторону, мужчин в другую. И отправили в баню, где выдали хозяйственное мыло. Бельё отправили в санобработку. И ведь ничего не стащили у нас и не потеряли. А как мы вышли из бани, нам вернули наши вещи, они были настолько горячи (выжигали насекомых в сушилках), что приходилось ждать, пока остынут немного.
Поехали дальше в Бердюжье. Сколько ехали, не помню. Помню, как с матерью всё разговаривал мужчина в военной форме, уговаривал её поехать с ним, видимо, ему очень понравилась. Меня угощал конфетами. Мать я называла мамкой, так этот мужчина всё заставлял сказать – мама. Я конфету возьму и снова называю мамкой.
В Бердюжье приехали в начале лета 1945 года на попутной машине. Нас встретили, но мать приняли настороженно, не зная цели её приезда – или совсем, или в отпуск. Встретили нас дед Гриша, баба Федора и Клавушка.
Жили они хорошо. Была корова – тёлка, свинья. Клавушка работала на почте, дед чеботарил – несли ему со всего села подбить разную обувь, подшить валенки.
Мать на следующий день устроилась портнихой в швейную мастерскую.
Бабушка ходила на рынок продавать молочные продукты: молоко, простоквашу, творог, сметану.
Дома были дед и я. Мы с ним сразу нашли общий язык, мы полюбили друг друга, я гордилась, что у меня такой замечательный дед. Никто так меня не любил, как он. Мы часто с ним о чём-то всё говорили.
Бывало, подставлю скамеечку, рядом сяду, и дед начинает мне всё о чём-нибудь рассказывать, а сколько сказок мне порассказывал!
Придёт кто-нибудь с просьбой подбить обувку и обращаются к нему: «Дед Гриша Золотой». А я потом спрашиваю, почему его так называют, у него имя такое, что ли? А он мне и говорит в ответ, что надо к людям относиться хорошо, делать им добро, тебе если кто сделает плохо, а ты ему – добро, так будет всем хорошо.
Как-то мы с дедом вдвоём были дома, я надела Клавушкино платье, туфли, накрасила (какая-то была косметика у Клавушки) губы, щёки и вышла к нему, спрашиваю: «Деда, я банница?» Надо было сказать – барышня. Или не понимала, как сказать правильно, или не знала. Он посмотрел на меня, посмеялись над моим нарядом, а потом серьёзно сказал: «Вот понаряжалась и хватит. Теперь всё сними, аккуратно положи всё, что взяла, чтобы Клавушка не сердилась, умойся, надень своё платье и будь хорошей девочкой». Я всё так и сделала. Никто ничего об этом больше не знал.
В комнате на стене висело радио – чёрная тарелка. Когда играла музыка, я руки в боки и пошла танцевать, пока не кончится музыка.
Любила в дедовой рубашке вшей искать и убивать. Они были повсеместно, у людей горе, а они у них ещё пили кровь.
Спали мы с матерью на русской печке – лежанка была большая и широкая. Были также и полати, но там никто не спал, а хранили ненужные временные вещи.
Помню, летом дед поехал косить траву, меня не взял, но когда уже привёз сухое сено домой, разрешил на нём полежать – какое оно было душистое, попадались ягоды сухие.
Самостоятельно ухаживать за скотиной мне ещё не доверяли, разрешали стоять у двери и смотреть.
Кушали тоже хорошо, всё было своё. Очень я полюбила бабушкину картовницу. Отварит картошку в мундире, что помельче на корм свинье, покрупнее – нам, почистит, помнёт пестиком, как на пюре, молоком разбавит, кусочек сливочного масла, сложит в глубокую сковороду и пихнёт в печь. Сверху как подрумянится, сковородником подцепит сковороду, на досточку и на стол. Ели все из сковороды, не было для каждого тарелок. А я картовницу запивала простоквашей – ох, как вкусно!
Раз ели борщ, правда, у каждого была чашка, так я в борщ насыпала сухого гороха. Все уже съели, а я всё разгрызала горох. Приступили к картовнице – смотрю и боюсь, что мне не останется, пришлось побеспокоить, сказала: «Вы картовницу всю не съешьте, мне оставьте». Дед улыбнулся, ложку свою облизал и говорит: «Ну что, хватит, надо оставить Наденьке!» Он меня всегда гладил по голове и приговаривал: «У Наденьки головка гладенька!» Никогда на меня не ругался, не журил, всегда ласково называл Наденькой, и я, конечно, ему любовью платила.
Однажды пришла молодая женщина, принесла обувь в починку и спрашивает у меня: «Что же ты, Наденька, кушаешь, что такая пухленькая и хорошенькая?» Дома были все. Я подумала и ответила, что ем картошку и катык. Она спрашивает: «А что это за катык?» Я на неё смотрю и думаю: такая большая, а не знает, что такое катык. И повторяю: «Ну, катык». А объяснить ей не знаю как. Тут дед загадочно улыбнулся, мне подмигнул и говорит: «Вот и угадайте, что это у нас за еда – катык». Не могла она догадаться. Тогда бабушка и раскрыла тайну: мол, катык – это простокваша.
Зимой 1945 года с Японской войны пришёл дядя Ваня (Иван Григорьевич Доронин – старший брат), они жили на одной улице через несколько домов. Дом деда стоял на берегу озера. Участок земли был соток пятнадцать. У Ивана с тётей Варей было двое детей в то время: Алик (потом поменяет имя – Виктор) и Ада. Я с ними немного играла. Они меня как-то сторонились, считали меня «бабиной Надей». Тётя Варя ждала дядю Ваню: всего-всего вкусного напекла, нажарила и наготовила, а Алик-Виктор, не спрося, съел там что-то. Тётя Варя его сильно наказала, что прибежал к нам, плачет и рассказывает, что мать его чуть не повесила и задушила, и он якобы не пойдёт домой. Пришлось идти деду к снохе и разбираться, в чём дело. Мать простила сына. Я помню, был у них гостей полон дом, мы – дети – были на кухне, потом забрались на печь, туда же тётя Варя подала нам стряпню разную.
С дядей Ваней мы тоже подружились, почему-то ко мне относились все уважительно. Даже дядя Ваня, как-то сидя у нас, сказал: Надя – единственный ребёнок, с кем интересно поговорить.
Как-то я познакомилась там с одной девочкой, и она меня угостила какой-то чёрной стряпнёй, мне не понравилось. Пришла домой, рассказываю бабушке и спрашиваю, чем это она меня угощала. Бабушка ответила, что это мёрзлая картошка, оставшаяся в земле. А потом добавила, что они все лодыри, не хотят работать, так они и живут и такую еду едят, то есть преподнесла мне урок, что надо работать, не лениться, тгда и жить будешь хорошо. Мне было пять лет, но я отлично поняла.
Я любила рукодельничать, умела уже пользоваться иглой. Как-то пришёл к нам Алик-Виктор, а у него рваная рукавица. Я ему и говорю: «Давай я зашью рукавицу». Он снял, подал, и я ему починила.