Статья Л. Н. Толстого О голоде, 1891 г

 [ Отрывок из моей большой книги.
   Ссылки на неё в этой публикации: http://proza.ru/2022/05/25/869 ]

 Замысел статьи «О голоде» Л.Н. Толстым относится к 23 – 26 сентября 1891 г., времени его поездки по деревням с целью ознакомления с положением народа. 27-го он сообщает о начатом писанием сочинении в письме к жене, а 15 октября отправляет к Николаю Яковлевичу Гроту, для опубликования в его журнале «Вопросы философии и психологии», “чистовой” рукописный вариант статьи — оказавшийся, однако, как это часто бывало у Толстого, не заключительным: 22 и 23 октября с письмами к Гроту высылаются дополнения к статье. 27-го, после первого цензурного запрета, Толстой, поняв, что скорейшая публикация «О голоде» как статьи “на злобу дня” не состоится, вытребовает себе у Грота корректуры и в первых числах ноября снова вносит в них правки, с намерением, высказанным ещё в записи Дневника на 24 октября, свидетельствующей о том, что статья Толстому «нравится», но что нужно бы было «глубже взять вопрос» (52, 56).

  Безусловно, настоящий смысл статьи не был понят ни симпатизирующим Толстому Н.Я. Гротом, ни «оппозиционными» правительству, ни тем более консервативными читателями и критиками. О последнем свидетельствует жалоба Н.Я. Грота в письме к Толстому уже от 25 октября об аресте Десятой книжки журнала «Вопросы философии и психологии» с переправкой статьи «О голоде» для цензурного решения в Главное управление по делам печати.

  Между тем в статье сей ощутительно прослеживается замысел о ней Толстого-христианина как о писании не столько общественно-публицистическом, на «злобу дня» (как планировалось изначально), сколько религиозно-проповедническом. Наблюдения и впечатления Льва Николаевича из непосредственно предваряющих его бегичевское служение общему делу сентябрьских поездок явили собой веху в российской публицистике и общественной мысли. Это справедливо признавалось и признаётся даже и, частично названными нами выше, в особом Историографическом Введении, исследователями времён Совка-СССР, равно и современными, постсоветской путинской гадины, то есть особями, в большинстве своём, не только совкорождёнными, но и совкоголовыми: гнусными изделиями атеистической «воспитательной» машины. Но вот о «социально-обличительных», как это было принято в советской литературе именовать, то есть собственно христианско-религиозных страницах этого же сочинения, являющихся плодом обдуманного Толстым в самих его разъездах по бедствующим деревням и позднее, за постсоветские 30-ть лет мнения тихонько, по умолчанию эволюционировали в сторону более сдержанных оценок. Берущимся за анализ сочинения подпутиинским авторам приходится признавать, что обличает Толстой, по существу, весьма близкое к теперешнему (2022 г.) в России состояние общественных нравов, общественного сознания — с позиций учения Христа, по отношению к истинам Евангелий. И пишут, анализируют на эту тему те, кто получил возможность таких писаний и публикаций, вместе со статусом учёного интеллигента, как раз благодаря единомыслию с этим общественным заговором по умолчанию: табуированием обсуждения тех общественных проблем, один лишь поворот к решению которых неразрывно связан с уничтожением всех ложных смыслов и всего вымышленного значения тех интеллигентских, плутократических, казённо-служилых, поповских и прочих стратовых привилегий, на которых держится людоедский строй современного буржуазного российского общества. Люди мирские боятся разрушения этого строя. Рискнуть «миром», мирским лжехристианским строем жизни для Бога, ради исполнения воли Его, известной по Евангелиям, из учения Христа — люди мира как боялись в эпоху Толстого, так боятся и в наши дни.

  Наше впечатление подтверждает черновой план статьи, сохранившийся в самой первой из черновых её рукописей. Вот он:
 
  «1. Описание положения.
   2. Упрёки бездеятельности несправедливы. Деятельность земства.
   3. Но достигнет ли она результатов? <зач.: Нет.> Ответ труден, главное п[отому], ч[то] самый голод и степень его — спорный вопрос.
   4. Pro и contra теоретически.
   5. Действительность. Харибда и Сцилла.
   6. Задача распределения невозможная.
   7. Не достигнет главного — не предупредит смертей.
  8. Что же делать? Сказать правду, перестать лгать. Признать своё равнодушие. Вольтер.
  9. А если есть равнодушие — есть вина, то, не заботясь о народе, исправить вину.
  10. Исправление вины спасёт.
  Что именно делать. <зач.: Писать.> Жить.
  <11> 12. Последствия какие могут быть» (29, 325).

  У нас достаточно биографических и текстовых свидетельств, подтверждающих то, что изначальный замысел статьи «О голоде» подразумевал отодвижение на второй план в этом именно публицистическом выступлении Льва Николаевича его пресловутых «обличения и проповеди», уже известных публике по прежним его выступлениям, а в значительной степени, по причине цензуры — по пересказам и слухам. Дело шло о том, чтобы вызвать у читателей благорасположение к благотворительности, а отнюдь не желание полемизировать, вкупе зачастую с “попутной” неприязнью. Но этот ранний рукописный план указывает нам, что волею Толстого «благотворителя» руководила в этом творческом замысле иная воля, Свыше: всё получилось, как мы знаем, иначе, и признания Толстого в письме от 8(?) октября 1891 г. к М.А. Новосёлову в том, что, по ходу писания, у него «выходит совсем не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями», и что «статья разрастается, очень занимает и становится нецензурною» (66, 52) — достаточно характеристичны. Вероятно, сыграли здесь роль и недостаточность, на тот момент, личного благотворительного опыта Толстого на предстоящем поприще, и нерешённость вопроса с личным его участием: можно было менее бояться грядущей реакции как официальных лиц, так и единичных фанатиков.

  Так или иначе, сожалеть Толстой о написанном и тут же угодившем под запрет не стал: и поздно, и тщетно. Напротив того, «кислый лимон» ожидавшегося, предсказанного им для своей статьи запрета Лев Николаевич претворил в сладкое питьё для целых поколений вдумчивых и любящих его читателей, в редакторских правках своих, с существенной опорой на первоначальный план, постепенно наполнив значительную часть статьи содержанием отнюдь не сиюминутным (хотя тоже исторически значительным и небезынтересным), а — глубоким и непреходящим. Ниже, с рядом сокращений и нашими пояснениями — окончательный текст того, что у него тогда получилось.

  Начинает Лев Николаевич сразу со второго пункта своего плана, о неосновательности некоторых раздражавших его слухов — отодвигая замысленное сперва для начала статьи описание своих поездок по голодающим сёлам на последующие главы:

  «За последние два месяца нет книги, журнала, номера газеты, в которой бы не было статей о голоде, описывающих положение голодающих, взывающих к общественной или государственной помощи и упрекающих правительство и общество в равнодушии, медлительности и апатии.

  Судя по тому, что известно по газетам и что я знаю непосредственно о деятельности администрации и земства Тульской губернии, упрёки эти несправедливы. Не только нет медлительности и апатии, но скорее можно сказать, что деятельность администрации, земства и общества доведена теперь до той последней степени напряжения, при которой оно может ослабеть, но едва ли может ещё усилиться. Повсюду идёт кипучая, энергическая деятельность.

  В высших административных сферах шли и идут безостановочно работы, имеющие целью предотвратить ожидаемое бедствие. Ассигнуют, распределяют суммы на выдачу пособий, на общественные работы, делают распоряжения о выдаче топлива. В пострадавших губерниях собираются продовольственные комитеты, экстренные губернские и уездные собрания, придумываются средства приобретения продовольствия, собираются сведения о состоянии крестьян: через земских начальников — для администрации, через земских деятелей — для земства, обсуживаются и изыскиваются средства помощи. Роздана рожь для обсеменения, принимаются меры для сохранения семян овса на весну и, главное, для продовольствия в продолжение зимы.

  Кроме того, по всей России совершаются пожертвования в кружках, при церквах, чиновниками отчисляются проценты из жалований, собираются пожертвования при редакциях, жертвуют частные лица и учреждения.

  По всей России основались отделения Красного Креста, и не пострадавшие губернии причислены по одной и по нескольку к одной пострадавшей, собирая для неё пожертвования.

  […] До сих пор могли быть сделаны два дела: выдача семян на обсеменение и заготовление из казённых лесов дров на отопление.

  Оба эти дела сделаны, судя по газетам и по тому, что мне известно непосредственно в нашей местности и по другим губерниям, не совсем удачно.

  […] Но оба эти дела вместе составляют едва ли одну десятую того дела продовольствия, которое предстоит теперь. Так что, судя по тому, как сделалось несовершенно то, что сделалось, трудно ожидать, чтобы огромное и трудное дело продовольствия сделано было лучше. Всё, что известно по газетам, и всё, что мне непосредственно известно о видах на совершение этого дела, — не обещает успеха. Как администрация, так и земства по отношению к этому делу народного продовольствия до сих пор ещё не знают, что и как они будут делать.

  Неопределённость эта усложняется, главное, разногласием, которое везде существует между двумя главными органами: администрацией и земством.

  Странно сказать, вопрос о том: есть ли то бедствие, которое вызывает деятельность, т. е. есть ли голод или нет его, и если он есть, то в каких размерах, — есть вопрос нерешённый между администрацией и земством.

  Повсюду земства требуют больших сумм, администрация же считает их преувеличенными и излишними и или отказывает, или сбавляет их. Администрация жалуется на то, что земства увлекаются общим настроением и, не вникая в сущность дела, не мотивируя, пишут жалобные литературные описания нужды народной и требуют огромные суммы, которые правительство не может дать и которые, если бы и были даны, принесли бы больше зла, чем пользы.

   […] Так смотрит на дело администрация. И нельзя не признать справедливости такого взгляда, если рассматривать дело с общей точки зрения. Но не менее справедливы доводы земства, когда на все эти возражения оно отвечает описанием крестьянского имущества по волостям, из которого явствует, что против среднего урожая нынешний урожай ниже вчетверо и впятеро и что средств пропитания у большинства населения нет.

  Для того, чтобы вырезать, приготовить и наложить заплату, надо знать размер дыры.

  А вот в размерах этой дыры оказывается невозможным согласиться. Одни говорят, что дыра невелика и как бы заплата не разодрала дальше; другие говорят, что недостанет и материи на заплату. Кто прав»? (29, 86 – 89).

  И, внося свой весомый вклад в разрешение этого вопроса, Лев Николаевич в главах 2-й и 3-й статьи рисует читателю ту картину, которая недавно предстала ему самому в поездках по Крапивенскому, Богородицкому, Ефремовскому и Епифанскому уездам Тульской губернии:

   «Первый уезд, посещённый мною, был Крапивенский, пострадавший в своей черноземной части.

   Первое впечатление, отвечавшее в положительном смысле на вопрос о том, находится ли население в нынешнем году в особенно тяжёлых условиях: употребляемый почти всеми хлеб с лебедой, — с 1/3 и у некоторых с 1/2 лебеды, — хлеб чёрный, чернильной черноты, тяжёлый и горький; хлеб этот едят все, — и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные.
   Другое впечатление, указывающее на особенность положения в нынешнем году, это общие жалобы на отсутствие топлива. […] Говорили, что порубили лозины на гумнах, что я и видел; говорили, что перерубили и перекололи на дрова все чурбачки, всё деревянное. Многие покупают дрова в прочищающемся помещичьем лесу и в сводящейся поблизости роще. Ездят за дровами вёрст за 7, за 10. Цена колотых дров осиновых за шкалик, т. е. 1/16 куб. саж., 90 копеек, так что дров на зиму понадобится рублей на 20, если топить всё покупными.
  Бедствие несомненное: хлеб нездоровый, с лебедой, и топиться нечем» (Там же. C. 89 – 90).
   Впечатления от ситуации в других уездах оказались значительно тяжелее:
   «Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже. На гумнах хлеба или соломы всё меньше и меньше, и плохих дворов всё больше и больше. На границе Ефремовского и Богородицкого уездов положение худо в особенности потому, что при всех тех же невзгодах, как и в Крапивенском и Богородицком уездах, при ещё большей редкости лесов, не родился картофель. На лучших землях не родилось почти ничего, только воротились семена. Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зелёная. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна.
   Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют.
   Здесь бедные дворы, опустившиеся в прежние года, доедали уже последнее в сентябре. Но и это не худшие деревни. Худшие — в Ефремовском и Епифанском уездах…» и т. д. (Там же. С. 91 – 92).
   Но Толстой подчёркивает, что состояние гуманитарной катастрофы имеет среди небогатых крестьян этих уездов характер в значительной степени перманентный: «В таком положении не только нынешний год, но и всегда все семьи слабых, пьющих людей, все семьи сидящих по острогам, часто семьи солдат. Такое положение только легче переносится в хорошие года. Всегда и в урожайные годы бабы ходили и ходят по лесам украдкой, под угрозами побоев или острога, таскать топливо, чтобы согреть своих холодных детей, и собирали и собирают от бедняков кусочки, чтобы прокормить своих заброшенных, умирающих без пищи детей. Всегда это было!

  И причиной этого не один нынешний неурожайный год, только нынешний год всё это ярче выступает перед нами, как старая картина, покрытая лаком. Мы среди этого живём!» (Там же. С. 93).
  Такое состояние связано с причинами более глубинными, нежели неурожай. «В каждой почти семье своя отдельная беда, гораздо значительнее неурожая нынешнего года» (Там же. С. 96). Среди же общих хронических причин наставшей для многих в 1891-м катастрофы Толстой называет в Третьей главе «малоземельность, пожары, ссоры, пьянство, упадок духа» (Там же). Главным же для много лет наблюдавшего крестьян Л.Н. Толстого свидетельством гуманитарной катастрофы является то, что крестьяне бедствующих местностей относятся к своему положению достаточно пассивно, ожидая помощи извне, от правительства, от земств, но не предпринимая того множества народных, выработанных жизнью поколений, хитрых способов выжить и свести концы с концами, возможность которых знал за ними Толстой, подробно и любовно описавший некоторые из них в Главе четвёртой:

  «Да учтите всякого среднего мужика не в неурожайный, а в обычный год, когда, как в наших местах, в тех самых местах, где голод сплошь да рядом, хлеба с надельной земли хватает только до Рождества, и вы увидите, что ему в обыкновенные годы, по спискам урожая, кормиться нечем и дефицит такой, что ему непременно надо перевести скотину и самому раз в день есть. Таков бюджет среднего мужика, — про бедного и говорить нечего, — а смотришь, он не только не перевёл скотину, но женил сына или выдал дочь, справил праздник и прокурил 5 рублей на табак.

  Кто не видал пожаров, очищавших всё? Казалось бы, надо погибнуть погорельцам. Смотришь, кому пособил сват, дядя, кто достал кубышку, кто задался в работники, а кто поехал побираться; энергия напряглась и смотришь, — через два года справились не хуже прежнего.

  […] Разногласие о том, есть ли голод, или нет голода, и в каких размерах, — происходит от того, что за основание для определения положения крестьянина берут его имущественный бюджет, тогда как главные статьи бюджета его определяются не имуществом, а его трудом.

   Для определения степени нужды, которой бы можно было руководствоваться при раздаче пособий, во всех земствах составлены по волостям подробные подворные списки о количестве душ, едоков, работников, наделов; о количестве посеянных различных хлебов и урожая, о количестве скотины, о среднем урожае и ещё многое другое. Списки составлены с необыкновенною роскошью граф и подробностей. Но тот, кто знает обиход крестьянина, знает, что списки эти говорят очень мало. Думать то, что крестьянский двор наживает только то, что он получает с своей надельной земли, и проживает только то, что он проест, большая ошибка. В большинстве случаев то, что он получает с надельной земли, составляет только меньшую часть того, что он наживает. Главное богатство крестьянина в том, что зарабатывают он и его домашние, зарабатывают ли они это на наёмной земле, или работая на помещика, или живя у чужих людей, или промыслами. Мужик и его домашние ведь всегда все работают. Обычное нам состояние физической праздности есть бедствие для мужика. Если у мужика нет работы всем членам его семьи, если он и его домашние едят, а не работают, то он считает, что совершается бедствие, в роде того как если бы из рассохшейся бочки уходило вино, и обыкновенно всеми средствами ищет и всегда находит средство предотвратить это бедствие — находит работу. В мужицкой семье все члены её с детства до старости работают и зарабатывают. Мальчик 12-ти лет уже в подпасках или в работниках при лошадях, девочка прядёт или вяжет чулки, варежки. Мужик в заработках или вдали, или дома, или на подённой, или берёт работу сдельно у помещиков, или сам нанимает землю. Старик плетёт лапти; это обычные заработки. Но есть и исключительные: мальчик водит слепых, девочка в няньках у богатого мужика, мальчик в мастеровых, мужик бьёт кирпич или делает севалки, баба — повитуха, лекарка, брат слепой — побирается, грамотный — читает псалтирь по мёртвым, старик растирает табак, вдова тайно торгует водкой. Кроме того: у того сын в кучерах, кондукторах, урядниках, у того дочь в горничных, няньках, у того дядя в монахах, приказчиках, и все эти родственники помогают и поддерживают двор. Из таких-то статей, не входящих в графы, составляется главный приход мужицкой семьи. Статьи расхода ещё более разнообразны и далеко не ограничиваются пищей: подати казённые, земские, рекрута справить, орудия, кузнечная работа, сошники, шкворни, колёса, топоры, вилки, шорное, тележное, постройки, печь, одёжа, обувка себе и ребятам, праздники, говеть себе и семейным, свадьба, крестины, похороны, лечение, гостинцы ребятам, табак, горшки, посуда, соль, дёготь, керосин, богомолье. У каждого человека кроме того есть ещё свои свойства характера, слабости, добродетели, пороки, которые стоят денег.

  […] Чтобы правильно определить степень нужды крестьянина, нужны не списки, а надо призвать прорицателя, который предскажет, кто из мужиков и его домашних будет жив, здоров, будет жить в согласии с семьёй, работать и найдёт работу, кто будет воздержан и аккуратен, а кто будет болеть, ссориться и не найдёт работы, поддастся соблазнам и увлечениям. Прорицателей таких нет, и узнать этого нельзя. Нельзя заранее узнать нуждающихся, и потому правильно распределить ДАРОВОЕ пособие народу не то что трудно, но прямо невозможно.

  […] Раздавать даровые пособия только нуждающимся — нельзя, потому что нет тех внешних признаков, по которым можно бы было определить нуждающегося, а самая раздача дарового вызывает самые дурные страсти, так что уничтожаются и те признаки, которые были.

  Администрация и земства хлопочут о том, чтобы узнать истинно нуждающихся, все же мужики, и вовсе ненуждающиеся, узнав, что будет раздаваться даровое, стараются притворяться или даже сделаться нуждающимися, чтобы без труда получить пособие.

  Веками, поколениями выработались в людях приёмы приобретения богатств и средств к жизни и суждения о достоинстве различных приёмов! Приобретать трудом хорошо, похвально, без труда — дурно, стыдно. И вдруг является способ приобретения без труда, не подлый и не имеющий в себе ничего предосудительного. Очевидно, какую путаницу в понятиях производит такое появление нового способа приобретения. И то, что раздача пособий крестьянам считается заимообразною, не изменяет дела: крестьяне знают, что отдачи не может быть.

  […] Главное же то, что чем больше будет даровое пособие, тем более ослабится энергия народа, а чем больше ослабится энергия народа, тем более увеличится нужда.

  А не помогать нельзя.

  В этом cercle vicieux <фр. замкнутом круге> бьются администрация и земства» (29, 99 — 104).
 
  Этим рассуждением Толстой завершает Четвёртую главу очерка, подводя читателя к главной, Пятой и заключительной, содержащей ответ на вопрос о том, в чём КОРЕНЬ ЗЛА «голодного бедствия» 1891 года и каково разрешение обозначенной в главе Четвёртой дилеммы — обещанное им ещё в начале статьи:

  «Если результаты, достигнутые до сих пор, меньше, чем можно бы ожидать, то причина этого не в недостаточности деятельности, но в том отношении к народу, в котором происходит эта деятельность и при котором, мне думается, помощь народу в теперешнем бедствии очень трудна.

   О том, что я разумею под отношением к народу, — я скажу после» (Там же. С. 87).

  Наконец в главе Пятой этот решительный момент истины настаёт. Идеи и предложения её, даже будучи, и слишком часто, не вполне и искажённо поняты, всё же были подхвачены многими в обществе, и не только в России, а потому для нашей книги столь значительны, что делают необходимость привести в этой книге полный её текст.

   Итак, ниже — вся бесценная Глава пятая «О голоде».

  «И выхода из этого ложного круга действительно нет и не может быть, потому что дело, за которое взялись администрация и земство — дело невозможное. Ведь дело это состоит ни больше ни меньше, как в том, чтобы прокормить народ. Мы, господа, взялись за то, чтобы прокормить кормильца, — того, кто сам кормил и кормит нас.

  Грудной ребёнок хочет кормить свою кормилицу; паразит то растение, которым он питается! Мы, высшие классы, живущие все ИМ, не могущие ступить шагу без НЕГО, мы ЕГО будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное.

  Детям дали лошадь — настоящую, живую лошадь, и они поехали кататься и веселиться. Ехали, ехали, гнали под гору, на гору. Добрая лошадка обливалась потом, задыхалась, везла, и всё везла, слушалась; а дети кричали, храбрились, хвастались друг перед другом, кто лучше правит, и подгоняет, и скачет. И им казалось, как и всегда кажется, что когда скакала лошадка, что это они сами скакали, и они гордились своей скачкой.

  Долго веселились дети, не думая о лошади, забыв о том, что она живёт, трудится и страдает, и если замечали, что она останавливается, то только сильнее взмахивали кнутом, стегали и кричали. Но всему есть конец, пришёл конец и силам доброй лошадки, и она, несмотря на кнут, стала останавливаться. Тут только дети вспомнили, что лошадь живая, и вспомнили, что лошадей кормят и поят, но детям не хотелось останавливаться, и они стали придумывать, как бы на ходу накормить лошадь. Они достали длинную палку и на конец её привязали сено и, прямо с козел, на ходу, подносили это сено лошади. Кроме того, двое из детей, заметив, что лошадь шатается, стали поддерживать её; и держали её зад руками, чтобы она не завалилась ни направо, ни налево. Дети придумывали многое, но только не одно, что должно бы было им прежде всего прийти в голову, — то, чтобы слезть с лошади, перестать ехать на ней, и если они точно жалеют её, отпрячь её и дать ей свободу.

  Разве не то же, что делали эти дети с везущей их лошадью, когда они гнали её, делали и делают люди богатых классов с рабочим народом во все времена и до и после освобождения? И разве не то же, что делают дети, стараясь, не слезая с лошади накормить её, делают люди общества, придумывая средства, не изменяя своего отношения к народу — прокормить его теперь, когда он слабеет и может отказаться везти?

  Придумывают всё возможное, но только не одно то, что само просится в ум и в сердце: слезть с той лошади, которую ты жалеешь, перестать ехать на ней и погонять её.

  Народ голодает, и мы, высшие классы, очень озабочены этим и хотим помочь этому. И для этого мы заседаем, собираем комитеты, собираем деньги, покупаем хлеб и распределяем его народу.

  Да отчего он и голоден? Неужели так трудно понять это? Неужели нужно или клеветать на него, как бессовестно делают одни, говоря, что народ беден оттого, что он ленив и пьяница; или обманывать самого себя, как делают другие, говоря, что народ беден только оттого, что мы не успели ещё передать ему всей мудрости нашей культуры, а что мы вот с завтрашнего дня начнём, не утаивая ничего, передавать ему всю эту нашу мудрость, и тогда уж он перестанет быть беден; и потому нам нечего стыдиться того, что мы теперь живём на его шее, — всё это для его блага?

  Нам, русским, это должно быть особенно понятно. Могут не видеть этого промышленные, торговые народы, кормящиеся колониями, как англичане. Благосостояние богатых классов таких народов не находится в прямой зависимости от положения их рабочих. Но наша связь с народом так непосредственна, так очевидно то, что наше богатство обусловливается его бедностью, или его бедность нашим богатством, что нам нельзя не видеть, отчего он беден и голоден. А зная, отчего он голоден, нам очень легко найти средство насытить его.

  Средство одно: не объедать его.

  Неужели надо искать эти midi ; quatorze heures, [фр. трудности там, где их нет] когда так всё ясно и просто, особенно ясно и просто для самого народа, на шее которого мы сидим и едем? Ведь это детям можно воображать, что не лошадь их везет, а они сами едут посредством махания кнута, но нам-то, взрослым, можно, казалось бы, понять, откуда голод народа.

  Народ голоден оттого, что мы слишком сыты.

  Разве может не быть голоден народ, который в тех условиях, в которых он живёт, то есть при тех податях, при том малоземельи, при той заброшенности и одичании, в котором его держат, должен производить всю ту страшную работу, результаты которой поглощают столицы, города и деревенские центры жизни богатых людей?

  Все эти дворцы, театры, музеи, вся эта утварь, все эти богатства, — всё это выработано этим самым голодающим народом, который делает все эти ненужные для него дела только потому, что он этим кормится, т. е. всегда этой вынужденной работой спасает себя от постоянно висящей над ним голодной смерти. Таково его положение всегда.

  Нынешний год только вследствие неурожая показал, что струна слишком натянута. Народ всегда держится нами впроголодь. Это наше средство, чтобы заставлять его на нас работать. Нынешний же год проголодь эта оказалась слишком велика.

  Но нового, неожиданного ничего не случилось. И нам, кажется, можно знать, отчего народ голоден.

  Заботы общества теперь о помощи народу в беде голода подобны заботам учредителей Красного Креста на войне. Энергия одних на войне направляется на калечение и убийство людей, других — на то, чтобы помогать калеченным и убиваемым. Всё это хорошо, пока деятельность войны и также деятельность истощения народа, угнетения его — считаются нормальными. Но как скоро мы начинаем утверждать, что мы жалеем людей, убиваемых на войне, и людей голодающих, то не проще ли не убивать людей и не учреждать и средств лечения их? Не проще ли перестать губить благосостояние народа, чем, губя его, делать вид, что мы озабочены его благосостоянием?

  В последние 30 лет сделалось модой между наиболее заметными людьми русского общества исповедовать любовь к народу, к меньшому брату, как это принято называть. Люди эти уверяют себя и других, что они очень озабочены народом и любят его. Но всё это неправда. Между людьми нашего общества и народом нет никакой любви и не может быть.

  Между людьми нашего общества — чистыми господами в крахмаленных рубашках, чиновниками, помещиками, коммерсантами, офицерами, учёными, художниками и мужиками нет никакой другой связи, кроме той, что мужики, работники, hands, как это выражают англичане, нужны нам, чтобы работать на нас.

  Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между нами, господами, и мужиками лежит пропасть? Есть господа и мужики, чёрный народ. Одни уважаемы, другие презираемы, и между теми и другими нет соединения. Господа никогда не женятся на мужичках, не выдают за мужиков своих дочерей, господа не общаются как знакомые с мужиками, не едят вместе, не сидят даже рядом; господа говорят рабочим ТЫ, рабочие говорят господам вы. Одних пускают в чистые места и вперёд в соборы, других не пускают и толкают в шею; одних секут, других не секут.

  Это две различные касты. Хотя переход из одной в другую и возможен, но до тех пор, пока переход не совершился, разделение существует самое резкое, и между господином и мужиком такая же пропасть, как между кшетрием и парием.

  Вольтер говорил, что если бы возможно было, пожав шишечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий парижанин лишил бы себя этого удовольствия *).

____________
  *) В конце XIX в. французский фразеологизм «убить мандарина» значил: «совершить дурной поступок, надеясь, что о нем никогда не узнают» (Строев А.Ф. Убить мандарина: Толстой, Вольтер и другие // Лев Толстой и французский век Просвещения. Вольтер: литература, философия, религия: Мат-лы международной научной конференции. – Ясная Поляна, 2017. – С. 7). Например, обогатиться путём разорения неизвестных людей; пойти на преступление ради наживы, будучи уверенным в своей безнаказанности. Л. Н. Толстой использовал этот фразеологизм дважды. Первый раз в статье «О голоде» в 1891 г., второй — уже в 1900-х, при работе над «Кругом чтения» (см.: «Мысли, выпущенные издателем по цензурным соображениям в первом издании “Круга чтения”»; 42, 423). Этот образ встречается в «Отце Горио» (1835) Оноре де Бальзака, в разговор Растиньяка с Бьяншоном: «Ты читал Руссо? <...> Помнишь то место, где он спрашивает, как бы его читатель поступил, если бы мог, не выезжая из Парижа, одним усилием воли убить в Китае какого-нибудь старого мандарина и благодаря этому сделаться богатым?».
  Существует предположение, что Бальзак нарочно вкладывает в уста Растиньяка ошибку с авторством Руссо, чтобы показать его уровень образования, так как в других своих произведениях Бальзак высмеивает персонажей, которые покупают книги Руссо и проч., желая выдать себя за умных и образованных, но не читают их (https://ru.wikipedia.org/wiki/Парадокс_китайского_мандарина ).
  Ранее Бальзака этот же фразеологизм употребил не Руссо, а Рене де Шатобриан в «Гении христианства»: «Я спрашиваю себя: “Если бы ты мог одним усилием воли убить человека в Китае и унаследовать его имущество в Европе, с абсолютной, сверохъестественной уверенностью, что никто никогда не узнает об этом, ты бы решился на это?”» (В оригинале: “Je me fais cette question: «Si tu pouvais, par un seul d;sir, tuer un homme ; la Chine et h;riter de sa fortune en Europe, avec la conviction surnaturelle qu’on n’en saurait jamais rien, consentirais-tu ; former ce d;sir?”»).
   Французские исследователи предполагают, что источником вдохновения для Шатобриана послужил Дени Дидро, который несколько раз ставил вопрос об эмпирической основе морали, в частности, в Entretien d’un p;re avec ses enfants (1773 год) размышляя об шляпнике-преступнике, который мог сбежать в Женеву, но отказался, поскольку куда бы он ни сбежал, везде найдёт свою совесть. Он предполагает, что дальние расстояния могут влиять на силу мук совести, и упоминает Китай (https://ru.wikipedia.org/wiki/Парадокс_китайского_мандарина ).
   Как видим, Толстой в статье «О голоде» несколько переосмыслил семантику фразеологизма: он ведёт речь не о единичном безнравственном поступке индивида, лишённого “автономной” христианской нравственности, а о некотором системном состоянии общества, о лжехристианском устройстве жизни, о строе СОЦИАЛЬНОГО ЛЮДОЕДСТВА, в котором своею злой стороной обращается даже кажущаяся многим оправданным добром барская благотворительность. В оконченной как раз перед написанием «О голоде» статье «Первая ступень» впервые появляется у Толстого идея «гастрономического» отчуждённого зла, ради «жранья»: убивают животных одни, жрут трупы их — другие. Позднее, в антивоенной публицистике Толстого, уже без образа мандарина, снова появится схожая идея: о зле ОТЧУЖДЁННОМ, творимым с своеобразным «разделением труда», при котором творителям зла невидимы его результаты, могущие влиять на их совесть.
  Наконец, в «Круге чтения» переосмысление образа убиваемого мандарина выходит у Толстого за пределы критики именно христианского мира, на уровень всемирный:
  «Вольтер говорил, что если бы человеку в Париже стоило пожать пуговку для того, чтобы убить мандарина в Китае, многие из любопытства пожали бы пуговку.
   В наше время Вольтер не сказал бы уже этого. Мы знаем теперь китайца и без особенных усилий видим в нем человека-брата. То, что почти не казалось преступным во время Вольтера, теперь уже явно преступно для самого нечуткого человека» (42, 423).
   К сожалению, жестокость войн и голодоморов XX столетия совершенно опровергли эту благую уверенность Льва Николаевича.
  И ещё один нюанс. До Шатобриана, в сочинениях именно Вольтера, образ мандарина в той или иной трактовке мы не обнаруживаем. «Повинен» в ошибке многих авторов с Руссо может быть поэт Луи Прота, автор песенки 1840-х годов «Убьём мандарина», имевшей какое-то время популярность. В качестве эпиграфа к этой песне Прота приводит эпиграф из фальшивой цитаты (возможно, сочинённой им самим), подписанной Руссо (в поздних перепечатках встречается указание, что из «Эмиля»). Именно там возникает упоминание кнопки, которую необходимо нажать (https://ru.wikipedia.org/wiki/Парадокс_китайского_мандарина ).
  Итак, ошибался с китайским мандарином и Толстой. Но отчего он назвал ошибочно не Руссо, а именно Вольтера? Дело здесь не только в том, что Лев Николаевич знал, читая в оригинале, Жан-Жака Руссо с самых юных лет. Современный исследователь А. Ф. Строев связывает ошибку Толстого с тем, что Вольтер в хорошо известной Толстому пьесе «Китайский сирота» (1755) оказался близок яснополянцу идейно и настроением: «Толстого могла привлечь центральная тема пьесы: непротивление злу насилием и финальное торжество добродетели, долга, милосердия. […] Так же как Вольтер, Толстой видит в Китае идеалы и ценности, которые близки ему самому: нравственное самосовершенствование; «неделание», непротивление злу насилием. Он восхищается трудолюбивым народом-земледельцем. Подобно Вольтеру, Толстой задается вопросом, олицетворяет ли Китай прошлое человечества или его будущее? […] Отрицая европейскую цивилизацию, основанную на насилии, Толстой в период создания «Круга чтения» пришёл к мысли об особой миссии восточных народов. Они укажут человечеству иной путь развития» (Строев А.Ф. Убить мандарина: Толстой, Вольтер и другие // Лев Толстой и французский век Просвещения. Вольтер: литература, философия, религия: Мат-лы международной научной конференции. – Ясная Поляна, 2017. С. 15 – 16).
________


  Отчего же не говорить правду? Если бы, пожавши пуговку в Москве или Петербурге, этим пожатием можно было убить мужика в Царёвококшайском уезде и никто бы не узнал про это, я думаю, что нашлось бы мало людей из нашего сословия, которые воздержались бы от пожатия пуговки, если б это могло им доставить хоть малейшее удовольствие.

  И это не предположение только. Подтверждением этого служит вся русская жизнь, всё то, что не переставая происходит по всей России.

  Разве теперь, когда люди, как говорят, мрут от голода, помещики, купцы, вообще богачи изменили свою жизнь, перестали требовать от народа для удовлетворения своих прихотей губительного для него труда, разве перестали богачи убирать свои палаты, есть дорогие обеды, обгоняться на своих рысаках, ездить на охоты, наряжаться в свои наряды? Разве теперь богачи не сидят с своими запасами хлеба, ожидая ещё больших повышений цен, разве фабриканты не сбивают цен с работы? Разве чиновники перестают получать жалование, собираемое с голодных? Разве все интеллигентные люди не продолжают жить по городам — для своих, послушаешь их, самых возвышенных целей, пожирая там, в городах, эти свозимые для них туда средства жизни, от отсутствия которых мрёт народ?

  Зачем обманывать себя? Народ нужен нам только как орудие. И выгоды наши (сколько бы мы ни говорили противное) всегда диаметрально противоположны выгодам народа. Чем больше мне дадут жалованья и пенсии, говорит чиновник, т. е. чем больше возьмут с народа, тем мне лучше. Чем дороже я продам хлеб и все нужные предметы народу и чем ему будет труднее, тем мне будет лучше, — говорит и купец и землевладелец. Чем меньше я дам работы народу, заменив её машинами, и чем дороже продам ему свой товар, тем я больше наживу, — говорит фабрикант. Чем дешевле будет работа, т. е. чем беднее будет народ, тем мне лучше, — говорят все люди богатых классов. Какое же у нас может быть сочувствие народу? Между нами и народом нет иной связи, кроме той, что мы тянем за одну и ту же палку, но каждый к себе. Чем лучше мне, тем хуже ему, — чем хуже ему, тем лучше мне. Как же нам при таких условиях помогать народу!

  И потому, если человек нашего общества действительно хочет служить народу, то первое, что ему нужно сделать, это ясно понять своё отношение к нему. Когда ничего не предпринимается, то ложь, оставаясь ложью, не особенно вредна. Но когда, как теперь, люди хотят служить народу, то первое и главное, что нужно, это откинуть ложь, ясно понять своё отношение к нему.

  Поняв же своё истинное отношение к народу, состоящее в том, что мы живём им, что бедность его происходит от нашего богатства и голод его — от нашей сытости, мы не можем начать служить ему иначе, как тем, чтобы перестать делать то, что вредит ему. Если мы точно жалеем лошадь, на которой мы едем, то мы прежде всего слезем с неё и пойдём своими ногами.

  Поняв свое отношение к народу, желая служить ему, первое, что мы сделаем, будет неизбежно то, что мы постараемся rendre gorge, [фр. возвратить награбленное, захваченное,] возвратить народу то, что мы отобрали от него, второе будет, что мы перестанем отбирать от него то, что отбираем, и, в-третьих, то, что постараемся, изменив свою жизнь, разорвать кастовую черту, разделяющую нас от народа.

  Спасает людей от всяких бедствий, в том числе и от голода, ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ. Любовь же не может ограничиваться словами, а всегда выражается делами. Дела же любви по отношению к голодным состоят в том, чтобы отдать из двух кусков и из двух одежд голодному, как это сказано не Христом даже, а Иоанном Крестителем, т. е. в жертве.

  Для того же, чтобы быть в состоянии это сделать, надо прежде всего видеть холодного и голодного, стать в прямые отношения с ним, разрушить те преграды, которые отделяли нас от него.

  Я не говорю, что всякий, кто хочет принести помощь голодающим, должен непременно поехать и поселиться в холодной избе, жить во вшах, питаться хлебом с лебедой и умереть через два месяца или две недели, и что всякий, кто не делает этого, тот не приносит никакой помощи. Я не это говорю — я говорю, что поступить так, именно так, жить и умереть вместе с теми, которые будут умирать через два месяца или две недели, было бы очень хорошо — так же хорошо, как прожить и умереть так, как умер Damiens у прокажённых. <Бельгийский миссионер Дамиан умер в 1889 г. (в 49-летнем возрасте) на Гавайских островах, где он поселился среди прокажённых. – Р. А.> Но я не говорю, что всякий должен и может это сделать, и что тот, кто не сделает всего этого, ничего не сделал. Я говорю то, что, чем ближе к этому поступит человек, тем будет лучше для него и для других, но что сделает хорошо всякий, кто хотя сколько-нибудь приблизится к этому идеалу.

  Есть два предела: один тот, чтобы отдать свою жизнь за други своя; другой тот, чтобы жить, не изменяя условий своей жизни. Между этими двумя пределами находятся все люди: одни на степени учеников Христа, оставивших всё и пошедших за ним, другие на степени богатого юноши, тотчас же отвернувшегося и ушедшего, когда ему сказано было об изменении жизни.

  Между этими двумя пределами находятся различные Закхеи, отчасти только изменяющие свою жизнь.

  Но для того, чтобы быть Закхеем, надо не переставая стремиться к первому пределу, надо знать и помнить, что идеал, к которому следует стремиться, не состоит в том, чтобы, продолжая жить барской жизнью, приобретать и распространять как можно больше знаний, которые каким-то таинственным, непонятным путём окажутся когда-то полезными народу, но прямо и просто уменьшать свои требования, удовлетворяемые трудом народа, и прямо и просто сейчас сближаться с ним и по мере сил своих служить ему.

  Прокормится ли, не прокормится народ, весь народ, я не знаю, скажет себе человек, ставший на эту точку зрения, и не могу знать: завтра может сделаться мор или нашествие, от которого и без голода помрёт народ, или завтра же откроется новое питательное вещество, которое прокормит всех, или, что проще всего, я умру завтра и ничего не узнаю о том, прокормился или не прокормился народ. Главное же то, что меня никто не приставлял к делу прокормления сорока миллионов живущего в таких-то пределах народа, и я, очевидно, не могу достигнуть внешней цели прокормления и избавления от несчастий таких-то людей, а приставлен я к своей душе, к тому, чтобы свою жизнь провести как можно ближе к тому, что мне указывает моя совесть.

  Совесть же моя говорит мне, что я виноват перед народом, что постигшая его беда отчасти от меня и что потому мне нельзя продолжать жить, как я жил, а надо изменить свою жизнь, как можно больше сблизиться с народом и служить ему.

  И удивительное дело, стоит человеку отвернуться от задачи разрешения внешних вопросов и поставить себе единый, истинный, свойственный человеку внутренний вопрос: как мне прожить наилучшим образом в этот год тяжёлого испытания — чтобы все те общие вопросы получили разрешение.

  Общая правительственная деятельность, задаваясь внешней целью — прокормить и поддержать благосостояние сорока миллионов людей, встречает на своём пути непреодолимые препятствия. 1) Определить степень предстоящей нужды для населения, могущего проявить в этом поддержании себя наибольшую энергию и совершенную апатию, — нет никакой возможности. 2) Если допустить, что определение это возможно, то количество требуемых сумм так велико, что нет никакого вероятия приобрести их. 3) Если допустить, что суммы эти будут найдены, то даровая раздача денег и хлеба населению ослабит энергию и самодеятельность народа, более всего другого могущую поддержать в нынешнее тяжёлое время его благосостояние. 4) Если и допустить, что раздача будет производиться так, что не ослабит самодеятельности народа, то нет возможности правильно распределить пособия, и ненуждающиеся захватят долю нуждающихся, из которых большинство всё-таки останется без помощи и погибнет.

  Только деятельность, имеющая внутреннюю цель для души, всегда соединённая с жертвой, только такая деятельность устраняет все препятствия, мешавшие деятельности правительственной с внешней целью.

  Это та деятельность, которая заставляет в нынешнем голодном году в голодной местности, что я видел не раз, крестьянку, хозяйку дома, при словах: «Христа ради», слышных под окном, пожаться, поморщиться и потом всё-таки достать с полки последнюю, начатую ковригу и отрезать от неё с пол-ладони кусочек и, перекрестившись, подать его.

  Для этой деятельности не существует ПЕРВОГО препятствия — невозможности определения степени нужды нуждающегося: «Просят Христа ради Маврины сироты». Она знает, что им взять негде, и подаёт.

  Не существует и ВТОРОГО препятствия — огромности количества нуждающихся: нуждающиеся всегда были и есть, вопрос только в том, сколько я своих сил могу им отдать. Подающей милостыню хозяйке не нужно рассчитывать того, сколько миллионов голодающих в России. Для неё один вопрос: как пустить нож по ковриге, — потоньше или потолще? Но тонко ли, толсто ли, она подаёт и твёрдо, несомненно знает, что если каждый от себя оторвёт, то всем достанет, сколько бы их ни было.

  ТРЕТЬЕ препятствие ещё меньше существует для хозяйки. Она не боится того, что подача этого ломтика ослабит энергию Мавриных ребят и поощрит их к праздности и попрошайничеству, потому что она знает, что и эти ребята понимают, как дорог ей ломоть, который она отрезает им.

  Нет и ЧЕТВЁРТОГО препятствия. Хозяйке нет нужды заботиться о том, правда ли нужно подать тем, которые стоят теперь под окошком, и нет ли других более нуждающихся, которым бы надо отдать этот ломоть. Ей жалко Мавриных ребят, она и даёт им, и знает, что если все друг дружку жалеть будут, то всем хорошо будет и нынешний год и всегда и в России и во всём мире.

  Вот эта-то деятельность, имея только внутреннюю цель, всегда спасала, спасает и теперь спасет людей. Вот эта-то деятельность должна быть усвоена людьми, желающими в нынешнее, трудное время служить другим людям.

   Спасает эта деятельность людей потому, что она есть то зерно, мельчайшее из всех, которое вырастает в величайшее дерево.

   Так ничтожно то, что могут сделать один, два человека, десятки людей, живя в деревне среди голодных и по силам помогая им. Очень мало. Но вот что я видел в свою поездку. Шли ребята из-под Москвы, где они были в пастухах. И один заболел и отстал от товарищей. Он часов пять просидел и пролежал на краю дороги, и десятки мужиков прошли мимо его. В обед ехал мужик с картофелем и расспросил малого и, узнав, что он болен, пожалел его и привёз в деревню.

  Кто это? Кого привёз Аким? — Аким рассказал, что малый болен, отощал, не ел два дня. Малого посадили у избы, до старосты. Подошла одна баба, принесла картошек, другая пирожка, третья молока. — Ах, сердечный, отощал! Как не пожалеть? Своё детище. И тот самый малый, мимо которого, несмотря на его жалкий вид, проходили, не пожалев его, десятки людей, стал всем жалок, всем дорог, потому что один пожалел его.

  Тем-то и важна любовная деятельность, что она заразительна. Деятельность общая, правительственная, выражающаяся в теперешних обстоятельствах даровой раздачей, по расписаниям и спискам, хлеба и денег, вызывает самые дурные чувства: жадность, зависть, притворство, осуждение; деятельность личная вызывает, напротив, лучшие чувства, любовь и желание жертвы. «Я работал, трудился — мне ничего, а лентяя, пьяницу награждать. Кто же ему велел пропивать? Поделом вору и мука», — говорит богатый и средний мужик, которым не дают пособий. С неменьшей злобой говорит бедняк про богача, требующего равную долю. «Мы и бедны-то от них — от богачей. Они нас сосут, а им ещё давай нашу долю; он и так гладок», и т. п. Такие чувства вызывает раздача дарового пособия. Но, напротив, увидит один, как другой поделился последним, потрудился для несчастного, и ему хочется сделать то же. В этом сила любовной деятельности. Сила в том, что она заразительна, а как скоро она заразительна, то распространению её нет пределов.

  Как одна свеча зажигает другую, и одной свечой зажигаются тысячи, так и одно сердце зажигает другое, и зажигаются тысячи. Миллионы рублей богачей сделают меньше, чем сделают хоть небольшое уменьшение жадности и увеличение любви в массе людей. Только бы увеличилась любовь — сделается то чудо, которое совершилось при раздаче 5 хлебов. Все насытятся, и ещё останется.

  И сделать это чудо могут не те люди, которые с гордым сознанием своей необходимости народу, не изменяя своего отношения к нему, будут изыскивать общие средства прокормления 32-х миллионов, а только те, которые, сознав свою вину перед народом в угнетении его и отделении себя от него, с смирением и покаянием постараются, соединившись с ним, разделить с ним и его беду нынешнего года.

  Деятельность эта практически представляется мне такою: человек из общества, желающий в тяжёлый нынешний год принять участие в общем бедствии, приезжает в одну из пострадавших от неурожая местностей и начинает там жить, проживая там на месте, в Мамадышском, Лукояновском, Ефремовском уездах в голодной деревне, те обычные десятки тысяч, тысячи или сотни рублей, которые он проживает ежегодно и посвящая свой досуг, употребляемый им в городах на увеселения, на ту деятельность на пользу голодного народа, какая ему будет по силам. Уже одно то, что он будет жить там и проживёт там то, что он проживает обыкновенно в городе, принесёт материальную помощь народу; а то, что он будет жить среди этого народа, даже не с самоотвержением, но только с бескорыстием, уже принесёт нравственную пользу ему и народу. Очевидно, человек, приехавший в голодную местность для того, чтобы быть полезным народу, не может ограничиться тем, чтобы только жить в своё удовольствие среди голодного населения. Я представляю себе такого человека, мужчину или женщину или семью с средними средствами, положим с тысячью рублями в год, переехавшего так в неурожайную местность.

  Лицо это или семья нанимает или получает от знакомых помещиков помещение, или выбирает, нанимает избу, устраивается в ней сообразно своим требованиям и способностям к перенесению неудобств жизни, заготавливает дрова, провизию, заводит лошадь, корм и т. п. Всё это хлеб народу; но этим не могут ограничиться отношения этой семьи или этого лица к народу. На кухню придут сейчас же нищие с сумами. Надо подать. Кухарка жалуется, что хлеба выходит много. Надо или отказывать в кусочках, или печь лишние хлебы. Стали печь лишние хлебы, народу стало ходить больше. Из семьи, где хлеб дошёл и есть нечего, пришли попросить, надо и туда дать. Оказывается, что своя кухарка не управляется и печь мала. Надо нанять избу для хлебов и нанять особую кухарку. Это стоит денег. Денег нет. У поселившегося лица есть друзья, знакомые, которые знают, что он или она уехали в неурожайный уезд. Ему или ей присылают денег люди, знающие его, и дело продолжается, принимает соответствующие нужде формы, растёт.

  Мне кажется, что столовые, — места, где кормят приходящих, — эта та форма помощи, которая сама собою сложится из отношений богатых людей к голодающим и принесёт наибольшую пользу. Форма эта более всего вызывает прямую деятельность помогающего, более всего сближает его с населением, менее всего подлежит злоупотреблениям, даёт возможность при меньших средствах прокормить наибольшее число людей, а главное, обеспечивает общество от того страшного, висящего над нами всеми Дамоклова меча, — мысли о том, что вот-вот, пока мы живём по-старому, здесь, там умер человек от голода.

  Если бы такие столовые распространились везде в голодающих местностях, ужасная, угнетающая нашу совесть угроза была бы устранена.

  В Данковском и Епифанском уездах с сентября открылись такие столовые. Народ дал им название «сиротских призрений», и, как кажется, самое название это предотвращает злоупотребление этими учреждениями. Здоровый мужик, имеющий хоть какую-нибудь возможность прокормиться, сам не пойдёт в эти столовые объедать сирот, да и, сколько я наблюдал, считает это стыдом. Вот письмо, полученное мною от моего приятеля, земского деятеля и постоянного деревенского жителя, о деятельности этих сиротских призрений:

  “Шесть СИРОТСКИХ ПРИЗРЕНИЙ открыто не более десяти дней, и уже питается в них около 200 человек. Заведующий столовыми, с совета сельского старосты, уже принужден допускать едоков с разбором, так много представляется нуждающихся. Оказывается, что кормятся крестьяне не семьями, а что нуждающиеся семьи выставляют своих кандидатов — почти исключительно старух и детей. Так, например, отец шести человек детей — в дер. Пашкове — просил допустить двух из них, а затем через два дня привёл ещё третьего. Староста говорил, что «особливо хорошо поглядеть, как помлаже ребятишки свекольник полюбили». Тот же староста мне рассказывал, что иногда матери сами приводят своих детей, «слыгаются, что это для смелости, а оглядится, да и сама поест». Когда слышишь эти слова старосты, то понимаешь, что это не ложь и что придумать их нельзя; ужели голод ещё не наступил? Мы, конечно знаем, что зверь у порога; но беда в том, что этот зверь одновременно врывается во столько семей, что не хватит, пожалуй, наших запасов. Учёт показал, что в день выходит на едока 1; ф. хлеба и 1 ф. картофеля, но сверх того потребно топливо да всякая мелочь: лук, соль, свёкла и т. д. Более же всего затрудняет топливо, оно представляет собою наиболее дорогой материал. Крестьяне установили очередные подводы, чтоб ездить за припасами. Организация требует распорядительного человека, и хлопотлива хозяйственная заготовка припасов; самые же сиротские призрения НЕ НУЖДАЮТСЯ в надзоре за расходованием припасов: сама хозяйка так привыкла жить век крохами, да к тому же все посетители так следят за оборотами своей столовой, что малейшая небрежность — и она моментально бы огласилась, а затем и устранилась бы сама собой. У меня вырыто новых два подвала и в них засыпано уже 300 четвертей картофеля, но всего этого мало, так как требования растут ежедневно. Кажется, что помощь попала в самую надлежащую точку. Человек над шестью столовыми поставлен, но время расширить круг деятельности столовых и срок ещё не пропущен.

  Чую, насколько отрадна для молодого поколения будет работа в столовых; ведь испытываешь наслаждение, поливая в засуху растения; каково же должно быть упоение ежедневно кормить голодных малышей!”

  Больших подробностей о деятельности этих учреждений я пока не знаю. Думаю, что эта форма удобная и возможная, но эта форма не исключает все другие. Живущие по деревням лица, как только они вступят в близкое и непосредственное общение с народом, найдут новые, соответствующие нужде формы помощи, которые могут быть до бесконечности разнообразны.

  Нужно только, чтобы были люди. А люди эти есть, наверное есть. Я был в 4-х уездах, и в каждом уезде есть уже люди, готовые на эту деятельность и в некоторых начавшие её.

  Лев Толстой» (29, 109 – 116).

  Как видим, настроения Льва Николаевича, выраженные в этой финальной, важнейшей главе статьи «О голоде» — не сводятся ни к утилитаризму и светскому гуманизму, ни к фарисейской «благотворительности» церковных обрядоверов, ни тем более не тяготеют к политической оппозиционной программе. Восприятие статьи таким образом через 1800 лет после Христа — гнусный позор лжехристианского мира, в особенности же России, так как именно в России, о чём мы расскажем в своём месте, против Толстого в связи с этой статьёй были пущены в ход некоторые гнусные приёмы и, на самом тяжёлом этапе бегичевской его эпопеи, вместо поддержки устроен скандал.

                ________________