Предки. Глава1. Степан и Степанида

Учительствовал я когда-то в Омской губернии, если память мне не изменяет, в деревне Бигиле.
Поразила меня тогда там семья одна. Восемь душ детей. Хозяин сильный, крепкий мужик. По бабским понятиям красивый даже тогда, уже годкам к сорока пяти. Вдовушки местные на него заглядывались. А он ни-ни.
Удивляло то, что у такого видного и сильного мужика жена была маленькая, некрасивая и фигурой нескладная. Оно было бы понятно, восьмерых родила, но говорят, она и в молодости красотой и статностью не блистала.
Как-то сидели мы со Степаном Кузнецовым на завалинке, я в шутку и спроси: Степан, восемь детей у тебя. Поди и по именам не всех помнишь?
И неожиданно услышал историю его женитьбы. Любопытную и весьма интересную.

Степан

- Да что ж я, лапоть какой, что ли? Фома, родства не помнящий? Восемь их у меня. Хошь, по именам назову? Сперва сыны – Димка, Ванюшка, Гришка.
Девки – Маринка, Томка, Гелька, Зойка, Ленка.
Парни то у меня все справные: здоровые, работящие, хоть Ванюшка с Гришкой еще до звания «мужики» и не доросли.
А девки разные. Кто в меня пошел, те с лица приятные, да телом статные. А кто в бабу мою, Стешку, те корявенькие , неказистенькие.
- А чего ж ты Степан на Степаниде своей женился, коль не была она красавицей и не к душе? Сам ты мужик видный, сила в тебе недюжинная. Говорят, телегу с зерном из болота вытаскивал. Конь справиться не мог. А ты вытянул. Девки деревенские, поди-ка, глаз с тебя не сводили в молодости.
- Было дело – усмехнулся Степан - Я подковы и сейчас могу гнуть, сила во мне имеется, не жалуюсь. А на Стешке женился по нужде. Батя заставил. Сам знаешь, родителя ослушаться не можно. Сказал: женю тебя на девке, которую никто уже не возьмет и женил.
- Провинился ты, видать, крепко.
- Да что греха таить, было дело.
Если хочешь, расскажу эту историю. Теперь уж свыкся и с некрасивостью Стешки и с судьбой своей, отцом покойничком назначенной.
Степанида, к слову сказать, оказалась бабой хорошей, работящей, смиренной. Жалеет меня. Деток вот нарожали, хозяйство ведем. Две коровы, две лошади, птица тоже. В поле сеем, урожай собираем, сено косим. Сейчас старший сын помогает, да девки, которые постарше. А раньше одни со Степанидой управлялись.
Ну, слушай.

Олька

Была у нас в деревне баба одна. Молодая, лицо и тело - кровь с молоком. Лицо понятно, все видят, а тела девичьи и женские мы, мужское население (от 14 летних пацанов до седых стариков) на речку бегали подсматривать. Из-за кустов, понятно. Девки с бабами об этом догадывались, да и мы не больно таились. Но негласные деревенские правила соблюдали. То бишь обе стороны делали вид, что в кустах никого нет.
Бабу ту, про которую рассказываю, Олькой звали. Муж у нее был и пацан маленький. Рожавшая была, а фигура, как у девки. Стройная, все при ней. Грудь высокая, глаза зеленущие, губы припухлые, розовые. В общем,  смерть мужикам!
Я молодой тогда совсем был и тоже на неё пялился. Мысли всякие, мечты мальчишьи в голове прыгали, покоя, иной раз, не давали. Но чтобы ущипнуть за какие бабские места или намекнуть на непотребство какое – ни-ни. 
Муж у ней был мужик странный, пришлый. Мало с кем общался. Буркнет что-то непонятное вместо приветствия и идет дальше. Наши деревенские тоже его вниманием не баловали, кивнут в ответ или поздороваются, но в беседу не вступали, не располагала его внешность к беседе.
Страшненький он был. Черный весь, как цыган, глаза цепкие, маленькие, шрам на лбу рваный, толстый, волосы полностью седые в крупных кудряшках. Одна красота и была на нем эти волосы. Не старый еще, а поди ж ты, совсем седой. Никитой его звали, но все называли Цыганом.
Олька против него как птичка весенняя. Щебетунья и хохотушка, про жизнь свою с мужем не жаловалась, но и много с бабами о нем не говорила. Так, мелочь всякую бабскую. Жили они справно, хотя скотины крупной своей не имели, да и в поле не больно охотно и много работали. Деревенским сильно интересно было знать, от чего питаются и одеваются они не бедно, а вовсе даже хорошо, двор и дом ухожены, но на работе не надрываются. Дознаться не смогли и успокоились.
В тот день мы с отцом и братом сено сгребали за речкой. В полдень, в самую жару, сели в тенечке перекусить и отдохнуть. Отец с братом задремали, а я пошёл в ближний лесочек ягоду собирать.
Комары, муравьи, живность всякая летает и ползает, но земляника в тот год уродилась крупная, душистая. Я и не заметил, как зашёл дальше, чем хотелось бы изначально.
Увидел у берёзки что-то пестреет. Подошёл ближе. То ли девка, то ли баба сидит спиной ко мне в пестрой кофточке полотняной, да в юбке бабьей с оборками.
- Эй – говорю- Заблудилась, что ли?
Поворачивает она голову. На лице никаких эмоций. Ни удивления, ни радости, ни узнавания.
- Олька – говорю, а это была она – Чего здесь сидишь? Глянь, комаров-то на тебе сколько! Сожрут, одни косточки белые оставят.
Муравьи ноги облепили, кусают поди, а она и не замечает.
А потом как зарыдала, да взахлёб, да в крик. Слёзы ручьём, что кричит, не понятно. Подошёл я ближе, поднял её с земли, стряхнул гнусь эту лесную и прижал головенку её к себе. Вжалась она в меня, будто залезть в тело моё хочет, спрятаться от чего-то страшного, мне неведомого. Какие я слова ей говорил, что шептал, не помню, но только окутал меня туман и чувство неведомое.
Не знаю, сколько мы так простояли и не знаю, как мы на земле этой муравьиной оказались и под небом комариным, но этого уже не видели и не чувствовали. Такой огонь-пламень нас обоих охватил – ничего вокруг не замечали.
После близости полежали маленько, отдышались. Меня такая нежность и ласковость к ней охватила! Схватил я её и давай волосы, плечи, лицо обцеловывать. А она вырвалась, одежку свою схватила и бежать от меня.

- Где шлялся негодник? – рыкнул батя, когда я вернулся.
- Ягоду собирал, да сморило на солнышке, уснул под берёзой. Не серчай. Успеем до вечера ещё два стога сметать.
С тех пор покоя мне не было. Только об Ольке и думал. Всё вспоминал, как прикасался к ней, как отвечала мне, как любились.
Батя заметил, что со мной что-то не так. Приглядываться начал.
Как-то спрашивает – Стёпка, ты поди девку какую приглядел? Может сватов к кому засылать пора? Ты скажи. Из чьих она? Ни Танька ли Ковалёва? Девка справная, работящая. Мы её в дом со всей душой примем. Или Клавка, Ивана охотника дочка? Тоже хорошая девка. Не такая красивая, как Танька, но с лица воду не пить. Что скажешь?
А что я скажу? Что сохну по Ольке, Цыгановой бабе? Отнекиваюсь.
- Рано мне еще жениться, батя. Погуляю на свободе, успею хомут на себя надеть.
Посмотрит он на меня из под бровей, хмыкнет, да и махнет рукой – Ну гуляй, гуляй. И то правда, молод ещё.
С Олькой виделись иной раз на улице или на праздниках деревенских. Она глаза опускала, норовила проскочить мимо или стоять на гульбищах от меня подальше. Да я и не навязывался. Что я мог ей сказать? Что думаю о ней? Хочу снова прижать к себе, уткнуться ей в шею, почувствовать её упругую грудь своей грудью? Не мог. Чувствовал себя виноватым. Будто воспользовался её слабостью, её бедой, мне неведомой.
Как-то сижу я вечером у сарая, самокрутку курю, думы свои думаю. Вдруг вижу, белеет что-то у забора. Фигура чья-то, видно, что женская. Сердечко запрыгало, заколотилось. Неужто Олька? Подхожу. Стоит она, на меня смотрит и молчит. Перепрыгнул я через ограду, схватил её за руку и потянул в поле за деревню. Дом то наш прямо с краю улицы стоял. Так молча мы с ней минут пять и бежали.
Что было потом, опять плохо помню. Вцепились мы друг в друга и только мычали да целовались, не до разговоров было.
И опять она после близости полежала возле меня на теплой земле совсем недолго, правда, теперь уж прижавшись и лаская моё лицо и грудь своей тёплой мягкой ручкой. Потом внезапно вскочила, схватила, как и прежде, одежонку и побежала прочь. Я и удержать её не смог, так быстро всё случилось.
Наутро пришла в деревню страшная весть. Нашли мою Ольку в поле мёртвой. Всё тело её было в кровавых полосах, будто кто плёткой стегал до самой смерти. Лицо страшное, синее.
Я как услышал про это, закричал, заметался по дому. Отец с матерью оторопели. Сперва не могли понять, что это со мной. Ну да, жалко бабу. Да и страшновато. Вроде давно уж смертоубийств в деревне не было. Может лихие люди появились где-то поблизости. Опасаться надо, но зачем же так кричать? И тут начали они задавать вопросы. Не видел ля я случайно убийцу? А может я Ольку и порешил? Ссильничал и убил, чтобы никто не узнал? Да вроде не похож я на убийцу и насильника.
Стёпка! – кричит отец – Признавайся, шельмец! Что ты про это знаешь?
В отчаянии я ему все и выложил, как на духу.
Крепко он осерчал. Потом испугался. Если кто видел нас в тот вечер, тюрьмы мне не миновать. Кто там будет искать настоящего убийцу? Любому будет понятно, что будто это моих рук дело.
А я на все был готов, лишь бы унять ту боль, которая как гвоздь сидела в моей груди. Знал бы убийцу, своими руками порешил без жалости и страха! Ольки больше нет! Такой живой и теплой в моих объятиях! Такой нежной и красивой! У кого рука поднялась? Кто Бога не побоялся совершить этот чудовищный грех?
Полицейские, следователь, околоточный – всех деревенских опрашивали, не видел ли кто чего подозрительного, не был ли кто в поле тем вечером поблизости от места убийства.
Свидетелей не нашлось. Я тоже промолчал. Что я мог сказать, чем помочь? Что я знал об этом ужасном убийстве? Что и кого я видел? Только Ольку, убегающую от меня в ночь с охапкой одёжки в руках.
Убийцу так и не нашли.
С той поры отец пригрозил, что коли красивых баб я уже видел и даже имел, то женит он меня на девке некрасивой и, желательно, сироте. Почему именно сироте, он и сам объяснить не смог, но, так ему казалось, для меня будет хуже.

Степанида

Невесту мне нашли в какой-то дальней деревне. Зыряне* там проживали. Народ работящий, но шибко некрасивый. Наши парни девок ихних даже не рассматривали как будущих жён.
А мне вот батя подсобил, нашёл зырянку.
Я и не сопротивлялся. Так по Ольке тосковал, что жить не хотелось. Какая разница, кого в дом женой приводить? Пусть будет зырянка. Отец с матерью успокоятся, а по мне так хоть на дурочке местной жениться. Родителям она в помощь по хозяйству, а мне до неё дела нет и не будет. 
Невесту мою Стешкой звали. Сирота она была. Жила в людях.
Сватовства и не было никакого. Приехал отец в ту деревню по делам. Спросил попутно нет ли у них молоденькой сиротки годков 16-18. Ему и показали на Стешку. Она в ту пору у вдовы одной жила. За детками присматривала, по хозяйству помогала.
Подозвал её батя, расспросил про житьё-бытьё. Девка-то не больно говорливая оказалась. Молчит, рваненький передник теребит, глаз на батю не поднимает. Видит он, не сладко ей живётся. Спрашивает: попрекает, поди, хозяйка куском хлеба; спишь, поди, мало; слова своего в доме не имеешь, а то и поколачивают тебя здесь? Смотрит, а у Стешки слеза по щеке бежит. Смахнула она её и опять молчит.
Подходит батя к хозяйке, та в доме была, пока разговор во дворе вёлся, и наказал девку собрать. Забирает он её, хочет сына своего на ней женить.
Вдова-то сильно удивилась. Посмеялась даже.
- А что ж в вашей деревне девки совсем перевелись? Стешка у нас порченая, кликуша. Может закричать среди ночи. Перепугает и мужа, и всех в доме. Приданого за ней нет. Зачем вам такая невеста? Ну, коли приглянулась – тут вдова хихикнула – забирайте, если сама захочет.
Эй, Стешка, - крикнула она в открытую дверь избы – Тут тебя замуж зовут. Пойдёшь ли?
Девка удивленно посмотрела на чужого, старого и бородатого мужика, который только что задавал непонятные вопросы и вдруг почти радостно, но и с опаской закивала головой.
Видать, не сладко ей живётся. Готова бежать из этого дома хоть за старика незнакомого замуж.
А может созрела уже для замужества, а местные не возьмут – порченая.
Батя засмеялся. Девка ему нравилась. Непонятно чем. Было в ней что-то от ребенка и много повидавшей женщины.
- Девонька, я тебя не за себя замуж беру. За сына моего, Степана. Так что ты не бойся. Он у меня первый парень в нашей деревне, тебе понравится.
Не поверила ему Стешка. Какой же красивый и видный парень на неё, некрасивую замухрышку без приданого, позарится?
Но всё лучше быть мужней женой, чем вечной батрачкой у чужих людей.
Узелок с вещами был небольшим или, если быть точным, совсем маленьким.
Так Стешку сосватали и в тот же день привезли в нашу избу.
Я в тот момент спиной к двери сидел, обувь чинил, когда батя вошёл в дом с моей невестой. Мать стояла у печи. Я оглянуться не успел на вошедших, как мать выронила ухват и горестно всплеснула руками.
- Господи, отец, кого ты в дом привёл? – запричитала она и жалостливо посмотрела на меня.
Оглядываюсь. На пороге стоят батя и девка. Неказистенькая фигурка в лохмотьях. Маленького роста. Лицо скуластое, не из нашенских. Глазки маленькие, испуганные. Вот чисто лесная кикиморка.
Ну проходи – сказала мать обречённо. Узелок на лавку положи, потом разберёшь. Рассказывай, кто ты, как зовут, сколько годков тебе, кто твои родители.
Кикиморка положила свой узелок. Присела рядом на краешек лавки и испугано вскинула маленькие глазки на мать.
Стешка я, Степанида Жунёва* – заговорила она тихим, едва слышным голоском – Шестнадцать годков мне. Сирота. Родителей порешили лихие люди, почти на моих глазах.
Мне тогда пять годочков было. Из городу мы ехали на телеге. Продали там что-то, не помню что. Знаю, что батька сильно радовался, что хорошо съездили. Платок мамке красивый купил. Бирюзовый с цветочками красными по кайме. Они, лиходеи-то, когда из лесочка выскочили, мамка меня сразу в лес по другую сторону телеги толкнула.
Беги – шепчет – не оглядывайся. Тут до деревни недалече осталось. А мы потом, потом. Не жди нас, беги!
Я и побежала. Разбойники то ли не видели меня, то ли я им без надобности была, но только никто за мной не гнался.
В деревню я только наутро попала. Поплутала маленько. Да и напугана была. Спешила, конечно, всё боялась, что родители раньше меня до дому доберуться, а меня там нет. Волноваться будут. Невдомёк мне ребёнку было, что никогда уже не свидимся.
Дошла до двери избы, а она заперта. Постучала, поскреблась, никто не открыл.
Пошла к соседям. Тётка Агафья дверь на мой стук отворила и давай расспрашивать что да почему. Время то раннее еще было, часа четыре утра, полагаю.
После, как я ей рассказала о случившемся, она мужа своего дядьку Павла растормошила, потом по соседям побежала.
Мужики наши пошли на то место. Дальше рассказывать не хочу. И так всё понятно. Мёртвые они оба были, убитые. Ничего при них не нашли. Ни денег, ни платка того красивого, батей купленного. Даже крестики были снятые, хоть и медные. Шибко жадные, видать, те лиходеи были.
Тут девчонка замолчала и опять на мать взглянула. Взгляд немножко сердитый и недоверчивый. Видать, не больно любила об родителях и их смерти рассказывать.
А мать моя оторопела. Смотрит на Стешку и видно, что сейчас слезу пустит.
Батя тоже историю про родителей будущей снохи впервые услышал. Закряхтел, бубнит что-то под нос, да и выдал: Ладно, дочка, кто старое помянет, сама знаешь, без глаза останется. Ты теперь в нашей семье жить будешь. Глянь на этого обормота. Муж твой будущий. Молод ещё, ветер в голове. А ты, вижу, девка серьёзная, в жизни много повидавшая и в сиротстве лиха хлебнувшая.
Будешь его женой, мамкой, нянькой и учителкой по жизни.
Стешка, то бишь Степанида Жунёва, жена моя будущая и мать моих будущих детей, зарделась вся, от стеснения не знает куда себя девать.
А я смотрю на неё и с удивлением понимаю, что она мне не противна, а даже приятна как-то. Да и некрасивость её какая-то особенная, симпатичная даже. То ли история её про родителей за душу задела, то ли вид её неприкаянный жалость вызвал, а только понял я, что в дом к нам батя привёл несчастную, добра в своей жизни не видевшую девчонку. И моя задача, не сделать её еще более несчастной в последующей совместной нашей жизни.
Тут я об Ольке своей подумал. О том, что она там, в небесах, желает мне только добра и не простит, если я обижу ненароком сиротку.
Так я и женился на Стешке. Ныне уважаемой всеми в нашей семье и в нашей деревне Степаниде Николаевне Кузнецовой.

 
Зыряне – народность коми финского или уральского класса туранского семейства.
Кликуша — человек, подверженный истерическим припадкам, во время которых издаёт неистовые крики.
Жунь – в переводе с коми «снегирь».