В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство

Часть 13. Подъём
Глава 1. Гнев
          – Как?! Таня, как ты могла?!..
      Размышляя в течение этих двух дней, пока не видел Таню, о том, что делать с ней и с проблемой, что образовалась около неё, вместо того, чтобы решать свои, я злился всё больше. Наконец, я дозвонился до неё, в сотый или двухсотый раз я набрал её номер, и вот она, наконец, ответила. Я даже думал пойти в этот триста четырнадцатый номер и разогнать их там с этим её патластым Книжником, но так унижаться не хотелось. Нет, я должен быть хитрее, умнее, сильнее его, чтобы я остался с ней, и чтобы он отпал.
       Наконец, она ответила. Да, я был зол, и я еле-еле держал себя в руках сейчас, но с ней я говорил самым мягким и нежным голосом. Пусть только придёт, только пусть придёт…
       Когда она сказала, где она, я едва сдержал возглас изумления и возмущения, куда занесло её с этим гадом, с этим паршивым рокером!
        – Приезжай, Танюша, мне нужна твоя помощь, поговорим. Ты… дай мне пару часов, потом можешь возвращаться к своему Ромео. Всего пару часов?
       Я должен выпрашивать. Я должен выпрашивать, уговаривать мою жену прерваться ненадолго между их совокуплениями, чтобы уделить мне время. Что твориться в этом мире?! Я, как и обещал, не прикасаюсь, я пять лет ни разу не позволил себе быть неделикатным, впору вериги на себя надеть, а она бросила меня…
      Оказывается, напиться можно очень быстро. Я вообще-то пить никогда особенно не любил, Таня вообще не пьёт, я выпивал всегда только, если это было нужно для поддержания компании, да скорее не пил, а делал вид. Поэтому у нас дома алкоголь жил годами никем не тронутый, и если только кто-то приходил к нам в гости, что случалось, наши одногруппники, например, бывали нередко, причём если Щелкун и Карина уже запланировала свадьбу, то Очкарик и Табуретка встречаться начали совсем недавно, как прозрели. Вот они все и выпивали наши запасы. Других людей, кроме моей мамы и Таниных родителей и её брата у нас гостей не было. Платон бывал у нас часто. Он вернулся в Москву несколько лет назад и с тех пор успел стать очень известным журналистом. Но о нём я сейчас не думал, как и об остальных, просто вспомнил, пока наливал себе.
       Сейчас я налил себе виски столько, сколько не наливал никогда, но мне надо было растворить каменную плиту, придавившую мою грудь. Я надеялся, что алкоголь облегчит моё сердце, что злость отступит, и я не убью мою жену. Господи, Таня, как ты могла так поступить со мной?!
        – Как?! – вскричал я, когда она вошла в гостиную. – Ответь мне, Таня?! Как ты могла меня бросить?!
        – Марк… ты что?
      Войдя, Таня сбросила куртку, оставшись в джинсах и блузке, лифчика нет на ней, вообще надевает редко, мне нравится подглядывать, как она одевается: стоит перед огромным шкафом, глядя в зеркало прикидывает одно другое платье… так же с бельём. На её теле что угодно смотрится божественно прекрасно…
        – Я что?.. а что я? Я всего лишь муж, которого ты бросила на три дня, чтобы удовлетворить внезапную похоть. Я тот, кому ты обещала помочь, между прочим! – заорал я и отбросил дурацкий стакан, орал телевизор, орал я, стакан разбился где-то о стену почти неслышно.
        – Да ты что бушуешь-то? Сбегутся…
        – Да плевать, кто тут сбежится! Я плачу полторы штуки баксов за ночь в этом сраном отеле, за этот сраный номер, который и половины не стоит, так что могу тут бушевать и вообще делать, что хочу!
        – Ты что… пьяный, что ли? – нахмурилась Таня.
      Она такая красивая сейчас, всегда такая красивая, а сейчас, от него… с этими распущенными волосами, струящимися по груди и спине, они тонкие и мягкие, но очень густые, их так приятно касаться, наслаждение зарыться в них лицом, она позволяет мне это, как вообще позволяет касаться себя, как смотреть на себя, на свою наготу, как спать рядом с собой, будто в насмешку, как подачку, как…
        – Да пьяный! Пьяный я! от любви! И от злости, твою мать… Как ты могла?! Ты обещала мне, что придёшь, ты обещала и не пришла. Ты… За что ты со мной так? Чем я заслужил? Вместо того чтобы помочь мне, как обещала, ты привела в дом какого-то… какого-то проходимца и он… и… Почему я должен это терпеть?! За пять лет я хотя бы раз заставил тебя стыдиться, жалеть, что ты вышла за меня? Хоть раз, хоть в чём-то я отказал тебе? Таня?! – я видел своё отражение в стёклах шкафов: взлохмаченный, бледный, зато в проклятых рыжих веснушках по всему лицу и телу, чёрт возьми, весна… в расстёгнутой рубашке… – Боже… я веду себя как истеричка…
       Я, правда, не владел собой, и это было противно, не надо было пить... Я сел, скорее бессильно свалился в кресло.
        – Марк… прости меня. Ну правда, я… не подумала, — растерянно пробормотала Таня.
        – Ты думала, я из камня? Или скорее из мягкого дерьма, из которого ты можешь вылепить, что хочешь, да?!
        – Ну что ты городишь, кто лепит из дерьма? – выдохнула Таня.
        – Кто… вероятно, Бог, который сделал нас, — уже без сил проговорил я.
      Таня подошла ближе и присела на подлокотник кресла, в котором я сидел.
        – Скажи лучше, что там у тебя в порту? – сказала она, сидя рядом, но, ещё не решаясь, коснуться.
       Я выдохнул, стараясь привести в порядок течение мыслей и вспомнить, что я думал вчера или уже позавчера до того как начал злиться.
        – Всё очень плохо… всё… как я и думал. Течёт ручей героина, причём в обе стороны. Героина, и кокаина оттуда к нам. И если героиновый во многом транзитный, то кокс – весь для внутреннего потребления…
        – Они… поняли, что ты знаешь?
        – Если бы поняли, уже бы или кончили, или попытались купить. Но я прикинулся мажором-дураком, который на мамочкиных возможностях руки греет. Тань… мне это не нравится. Я хочу помешать этому, слышишь? – я посмотрел на неё. – Я сам торчок, причем я торчал жёстко, но… как известно, бывших наркоманов не бывает, потому я и знаю, как… а эти ручьи превратятся в реки, сколько жизней они утопят? Скольких детей… Я должен… ну хоть как-то, слышишь, Тань… надо что-то придумать. Тут ещё Чечня эта грёбаная, как чёрная дыра, через которую втекает и вытекает всё без всякого контроля. Понимаешь?
        – И что ты сделаешь с этим? Спецслужбы подключишь? – спросила Таня.
        – Спецслужбы? – я посмотрел на неё.
        – Думаешь, им можно верить?
        – Верить?.. О вере речь не идёт, когда такие деньги и власть… нет, дело не в вере и не… Слушай, надо подумать… это…
       Ну вот, я же говорил. Я упёрся в стену со своими эмоциями, примешавшимися к этому делу, а Таня смотрит всегда совсем под другим углом…
        – Спасибо, Танюшка… ты, как всегда, – я улыбнулся, потянув руку к ней. – Слушай… поужинай со мной? А? Я закажу. Ну пожалуйста, что тебе жалко? Побыть с мужем пару часов, неужели я прошу так много?
        – Хорошо…
      Я погладил её бедро, до колена, джинсы плотно облегают её ноги. Но Таня только похлопала меня по ладони и поднялась, подходя к зеркалу. Я встал и подошёл к ней.
        – Останься со мной?
        Мы отражались там оба, я сейчас не хочу смотреть на то, как мы прекрасно смотримся вдвоём, я не хочу видеть себя, слабого и нелюбимого, нежеланного, потому что перед моим мысленным взором стоит тот, кто моя противоположность, кто ничем не лучше, но почему-то пустил корни в её душе. Почему? Что в нём? Что в нём лучше?!
        – Я и так с тобой, – улыбнулась Таня.
        – Останься, отдохни, ты бледна, устала… Я всегда вижу, что ты устала или больна, ещё немного, и ты заболеешь, останься хоть на эту ночь? Одну ночь?
         – Ты такой добрый.
         – Я совсем не добрый, – и я сжал её плечи, притягивая её к себе.
        Да, мы касались друг друга, обнимали и гладили по волосам, по лицу, по плечам, да, она делала это как, наверное, делают с кошками, я делал это, потому что желал её тела и так получал крошки, мелкие брызги от океана, который плескался рядом и не давался мне.
        – Танюшка… – я наклонил её к себе, прислоняя спиной к своей груди, а руками заскользил по её телу, её кожа грела мне ладони сквозь тонкую ткань жатого хлопка, вот здесь, на груди между вышивками застёжка, я скользнул пальцами туда.
        – Марк… милый, ну ты что? – Таня поймала мои пальцы.
        – Дай мне хоть что-то, Таня… почему иным все, а мне ничего?
        – Марк… что ты вдруг? От водки? – Таня развернулась ко мне и протянула руку к моему лицу даже как-то участливо.
        – Я пил виски.
       Я разозлился, жалеет меня, жалеет, как… несчастного больного пса. Таня-Таня…
        – Дай мне, Таня…  ну хотя бы…
       И я прижался ртом к её губам, прижимаясь сам к ней.
        – Ну… хотя бы… хотя бы поцелуй меня? Ты никогда меня не целовала, – прошептал я, оторвавшись на миг, и продолжая руками шарить по её телу.
         – Господи, Марк… какого чёрта ты напился? – Таня отодвинула меня, вернее попыталась, но я сильнее и мои руки длиннее.
         – А как ты думала, я поступлю, когда ты… привела в наш дом…
         – Это не наш дом, это отель! – беспомощно воскликнула Таня.
         – Если мы здесь оба, значит, здесь наш временный дом.
        – Я извинилась, ну что ещё? Всё как-то… Да перестань же!
        Но я довольно ловко расстегнул пуговицы на её джинсах... Как давно я не касался того, что там запрятано…
        – Ну ты что?! – Таня попыталась оттолкнуть мои руки. – Ты хочешь, чтобы я ушла?!
        – Уйдёшь, я закажу его! – сказал я очень тихо, но очень ясно, и близко глядя ей в глаза.
        – Что?!
        – Я не повторяю, – сказал я. – Останься сегодня и пойдёшь к нему завтра. Более того, я сделаю всё, что ты попросишь, как не делал до сих пор. Я не помогал тебе с Куриловым и Вальдауфом, ты не просила. Но я помогу этому, чем он занимается? Музыкой? Ротации-чертации, через месяц его группа будет на вершинах хит-парадов. Хочешь?
       Я  засунул ладонь ей в джинсы, мягенькая шёрстка примялась жесткими штанами, а трусики из тонкого шёлка…
         – Марк… ну… ты что?.. – она не дала мне продвинуться дальше.
       Я отпустил её. И снова подошёл к мини-бару.
        – Или останься сама, или я напьюсь и…
        – Ну перестань! Что за блажь?
        – Блажь?! Ну, может и блажь, пусть блажь! Но или ты ляжешь в постель, или он ляжет в гроб.
        – Ты дурак, что ли? Обольститель, тоже мне…
        – Да я не умею обольщать, чего там, – я пожал плечами. – Мне не приходилось. Тебя вот в жёны заманил, а ты сестрой сделалась мне. Я больше не могу.
        – До сих пор мог, а теперь…
        – А теперь не могу! И ты обещала, если мне станет невмоготу, ты… ты обещала мне. Ты помнишь?
       Я налил виски, но не пил, поболтал тающим льдом по стенкам.
         – Вот так ты… хорошо... сам не захочешь! – разозлилась Таня.
        И со злостью сбросила кеды, блузку и стащила джинсы вместе с трусиками, оставшись в облачении из своих чудесных волос. Белая кожа, белые волосы, они подсвечивают её тело, даже чисто эстетически это очень красиво, очень, как будто она изысканный цветок, магнолия, к примеру... «Сам не захочешь», ну-ну…
        – Что дальше? Здесь?.. Или, как ты приказал, в постель лечь? – вздрогнув ноздрями, спросила она, бледнея, губы при этом странным образом стали ярче.
         – Тань, я не знаю, я девственник в этом смысле, – сказал я, пожав плечами, и искренне веселясь её злости.
        Таня тут же почувствовала это и, вздохнув, провела по волосам, успокаивая свой гнев.
         – Слушай, ну что мы… как эти, какой-то цирк... Марк, ну это смешно… – попыталась она.
        – Ты думаешь, мне смешно? – я расстегнул брюки и показал ей, что мне вовсе не до смеха.
        – Тьфу! – её злость сама по себе так мила и забавна, что за одну эту нашу перепалку я бы влюбился в неё.
       Махнув рукой, Таня направилась в спальню. Когда я вошёл вслед за ней, она откидывала покрывало с постели, приятно было любоваться грацией её обнажённого тела, игрой мышц под кожей. Какого чёрта я не должен этого хотеть? Потому что когда-то по дурости пообещал? От любви и пообещал… дурак, всегда остаёшься в дураках, как только открываешь душу…
       Таня, зло взглянув на меня, улеглась на свою половину, потом вспомнила, завернула жгутом волосы и просто легла на спину, не накрываясь.
        – Пожалте, барин, – сказала она, а мне был виден пульс, бьющийся точкой между рёбер и над солнечным сплетением, до которого почти доходил тонкий-тонкий шрам, отсюда с трёх шагов его не видно, я просто знаю, что он там есть. Когда-то на мой вопрос об этом она соврала мне, что сделала себе грудь, и шрам остался от операции, я верил недели две, а потом Платон рассказал мне, что в детстве её оперировали на сердце, и долго хохотал над её выдумкой, утирая слёзы с длинных ресниц…
        Я тоже обнажился и подошёл к изножью постели.
        – Что… могу делать, что хочу?
        – Что хотите, ваше сиятельство. Надеюсь только, не сожрёте…
        – Ну, это… может быть…
        Думаю, Таня рассчитывала охладить мой пыл, залить водой своих лягушачьих шуточек и подколок, но меня они только распаляли, как всегда возбуждали её остроты. Мне не хотелось набрасываться. Мне почти двадцать восемь и я никогда не занимался нормальным сексом, какая теперь могла быть спешка? Особенно, когда я «сиятельство» и «барин», думаю, назови она меня скотиной, я повёл бы себя именно, как скотина, а сиятельству пристали изысканные ласки …
       Незачем описывать то, что знают и делают нормальные люди и чего не знал прежде я, что это значит, впервые упиться тем, чего так долго хочешь, желать выпить до дна, думая о том, что, возможно, тебе больше не получить того же, вот о чём я думал, приступая… Но я сразу забыл обо всём, как только ощутил аромат её кожи…
       Наверное, есть вещи, которых стоит ждать и желать долго, чтобы почувствовать до конца их волшебство. Да, я никогда этого не делал, да я вообще мало что делал, но если в прошлом мне приходилось действовать рассудочно, или подчиняться желаниям других, о чём я не хочу больше помнить, то теперь моё тело само всё знало и вело меня…
       …Платон сказал мне как-то вскоре после знакомства с Марком:
        – Тебе не кажется, что он… любит тебя как-то… как-то слишком?
        – Слишком?
        – Слишком сильно.
        – А так бывает? – засмеялась я.
        – Танюшка, я не шучу, такая страсть может граничить с одержимостью.
        – Вовсе он не одержимый, не выдумывай, – мне хотелось защитить Марка немного, всего объяснить я не могу, но хотя бы попытаюсь. – И никакой страсти, мы… ну в общем, даже не спим вместе. Мы друзья.       
        – Это напрасно. Надо спать, даже если не хочешь, иначе он… и правда свихнётся на тебе, – серьёзно сказал Платон. – А не хотела его, зачем замуж шла? Ох… чудишь ты, Татьяна…
       Однако Платон был сам достаточно сведущ, да и круг его общения настолько обширен и только увеличивался, что до него через некоторое время дошли россказни о Марке. Он сказал об это мне, глядя внимательно, хотел понять, видимо, знаю я или нет.
         – Господи, Плато-он, – протянула я.
         – Нет, я понимаю, ты из самых правильных меркантильных побуждений  вышла за него и не прогадала, конечно, но… Чего он влюбился-то тогда? – Платону было так странно это всё и не укладывалось в его схемы, в которых он жил и смотрел на мир, и которые, кстати, он не применял к самому себе, как и все люди: для всех одно, а «я же – особенный человек».
        – Ну я тоже его люблю. И даже очень.
        – Ой, да ладно, заливать-то! – скривился Платон. – Он для тебя… как котик со сломанной лапкой. Причём здесь любовь?
        – Как это причём? При всем том же.
       Платон посмотрел на меня, качая головой.
        – Это не игра. Лучше порви с ним сейчас.
        – Я… не могу. Марк мне тоже нужен, как и я ему… – ну что рассказывать ему про эту дурость с Боги и Вальдауфом, чтобы он цокал языком и смотрел проницательно, потому что знает немного больше обо мне, чем другие? Чтобы пенял, как я неправильно веду себя? Ну а как правильно, Платон?! Как ты? Ты сам знаешь, что всё сделал неправильно с собой…
       Этот разговор был почти четыре года назад, и вот сегодня я вспомнила его, потому что Марк и, правда, слишком уж любил меня, особенно, если учесть, что во мне нет ответной страсти и желания, его чувства сразу обременили меня, и добро бы в истинном смысле, а так получалось, я будто снисхожу… И почему я ввязалась когда-то в эту его аферу с женитьбой? И почему поверила, что он не станет испытывать ко мне обычных чувств? Но ведь тогда так и было. Даже на свадьбе ещё так и было… И после все пять лет мы жили так счастливо, как мало кто, думаю, живёт, в полном согласии и взаимопонимании. Поэтому я и привела сюда Володю, не сомневаясь ни мига в том, что Марка это никак не заденет. Как я сглупила, всё забыла в своём спокойном благословенном существовании… Ох, какое наказание…
       Но теперь мне хотелось сказать ему: «Нет во мне никакого сокровища, я такая же, как и все», но откуда ему знать, какие все… Вот такая ответственность легла на меня...
      Он кончил со стонами и едва ли не со слезами, это оказалось так трогательно и возбуждающе, что и меня вытолкнуло будто куда-то в небо, ослепляя и оглушая горячими волнами нежности к нему. И, едва он смог открыть глаза, задыхаясь и с клокочущим сердцем, которое ещё било меня в грудь тоже, будто расталкивая моё, пытаясь разбудить, заставить биться, не понимая, что оно холодно, оно мертво, спросил:
       – Т-те-ебе… х-ха-а-ра-шо? Х-хоть… не-ем-ного?..
       Вместо ответа я поцеловала его, потому что да, было хорошо, как он сам говорит, чистая физиология, но мне-то хотелось думать, что я нормальный, одухотворённый человек, живу душой, не телом. Оказалось, тела намного больше…
    …Поцеловала… до этого она позволяла мне целовать себя, не противилась, но не целовала. И оказалось, что и о поцелуях я ничего не знаю, вернее, не знал. Вот когда я вполне овладел ею, не раньше, но теперь, когда она, прикрыв веки, касалась моего рта губами и языком так горячо и нежно, что мир завертелся передо мной, снова скручиваясь в тугой жгут желания и разливаясь морем счастья. Вот почему ты никогда не целовала меня, знала эту тайну, настоящие поцелуи – это золотые ключи от всех райских врат…
       И ещё одно я понял, что Бог, несомненно, мужчина, потому что создал женщину такой: бесконечный источник наслаждения. И почему мне не открылось это прежде? И почему я не видел в женщинах ничего притягательного? Впрочем, я не видел и в мужчинах… я вообще ничего этого не видел.
       Ночь накрыла город и комнату, огни с улиц и от купола собора освещали помещения, отражаясь от наших тел.
        – Марк… ну, уймись, что ты как… последний день Помпеи? – прошептала Таня, пытаясь остановить меня. – Ну… пожалуйста…
     Я приподнялся.
        – Конечно, последний, одна ночь...
        – Ну почему одна-то?.. Господи… – выдохнула Таня, видимо, я, и правда, уже сильно донял её. – Что, ты…
        – И… дальше… ты… будешь со мной… как…
        – Да буду, что теперь… только… давай без… одержимости. Я же не из пластика... – она погладила меня по лицу, надеюсь, не очень ненавидит меня. – И… Давай поспим?
         Я покачал головой.
        – Я засну, ты сбежишь.
        – Да не сбегу.
        – Обещаешь?
        – Обещаю, спи…
        – Ты куда? – приподнялся я, потому что она скользнула из постели.
      Таня обернулась, совершенно обнажённая, растрёпанная.
         – Господи, «куда»… На кудыкины горы, Марк! Писать хочу, «куда»…
       Когда она вернулась через несколько минут с заплетёнными в косу волосами, умытая и даже пахнущая холодной водой, я обнял её, притягивая к себе.
        – Но только спим, – сказала Таня.
        – Спим, да… но двух одеял больше не будет…
        Она только вздохнула, пристраивая голову на подушке и мои руки на себе, чтобы не мешали спать. Ну, что же, вот я и в раю…
       …А вот где теперь я, я не знаю…
Глава 2. Семейные ценности
        Интересно, удивилась бы моя сестра, если бы узнала сейчас, что в эти самые мгновения, и я так же лежу, глядя в ночь, без сна и думаю то же: «где я теперь?», удивилась бы она?
       И даже ситуация похожа, но немного. Только я лежал не с женой, и не с Катей, я лежал в постели с главредом, только не подумайте, она – женщина. Притом даже вполне красивая, холёная и я готов был бы расхваливать её на все лады вслух и даже про себя, если бы она не была моим начальником, и это и было самое противное. Но Таня испытывала какие-то добрые чувства к этому своему странному мужу, который  вообще-то казался мне опасным маньяком, который или не дорос до маньяка, или его жизнь протекала так благоприятно, что эти задатки превратились в одарённость, с которой он вёл свои дела.
       Впрочем, о них мне было почти ничего не известно, я мог только догадываться о масштабах его дел по его тратам, потому что официально у него была небольшая фирма «Печати и штампы», которая занималась изготовлением печатей, визиток, экслибрисов, их Марк рисовал сам и действительно очень тонко и даже увлечённо, но, по-моему, он занимался этим нарочно для того, чтобы в это время размышлять, как другие вышивают, вяжут, гуляют по лесу. О чём именно размышлял Марк Лиргамир можно было только пытаться догадываться, он ездил по всей стране, иногда с Таней за границу, везде они снимали неизменно самые дорогие отели и виллы, так же как и одежду, машины, обстановку в их квартире, впрочем, весьма скромной по его запросам. Но он обмолвился как-то, что в Москва-сити для них строится квартира, и дом в Завидово, или ещё где-то, говорил, что хотел бы купить виллу в Италии или Испании, они не были обычными богачами и не стремились только на какую-нибудь Рублёвку. Откуда спрашивается у владельца крохотной фирмы из шести человек, один из которых директор, второй бухгалтер, третий шофёр, четвёртый резчик, пятый – уборщица, и Марк - шестой, художник и владелец. Причём доход был не то что минимальный, но никакой, заказов было не более десяти в месяц, а зарплаты, и неплохие, он платил исправно, не так как по всей стране, с задержками. Когда-то один из моих приятелей-осведомителей, работающий в органах и дающий мне иногда кое-какую информацию, которую я мог использовать в работе, в ответ на мою просьбу «пробить» моего подозрительного зятя, сказал через некоторое время:
        – Ну что сказать тебе, Платон, утешительного не скажу, – Костин выдохнул, доставая сигареты, Господи, «Космос» курит, я предложил ему «Сamel», но он только качнул головой: «Не стоит, привыкну, в отделе решат, что я взяточник». И продолжил: – Ну в общем, Платон, сказать, что тебе очень повезло с родственничком не могу. Юность у Марка Лиргамира была… скажем, весьма бурной. Это очень мягкое и интеллигентное определение. Наркотики, групповой секс, передозировки, причём в их компании умерли ребята, историю замяли, но… то ли они сами разбодяжили героин не тем, то ли им просто не повезло, теперь уже не поймёшь… Но потом он ушёл в глухую завязку и… в училище вернулся, и женился, вот, даже, – Костин показал на меня, будто он на мне женился, хотя… в известном смысле и на мне.
       Мы шли с Костиным по бульварному кольцу, хрустя подмерзшим льдом, потому что был февраль, и после оттепели снова подморозило, обыкновенный серовато-синий зимний день, когда кажется, что зима не кончится никогда. Да, когда я был сначала в Лондоне, а после переехали в Вашингтон, я думал, чокнусь. И не от ностальгии, вовсе нет, что мне было ностальгировать, если ничто не мешало мне вернуться, ничто, кроме собственных амбиций и ожиданий, что вот-вот для меня распахнётся беспредельные возможности реализации моих талантов, сила которых распирала меня, как телесная сила распирает мышцы. Так что я мучился со скуки, все эти красивые, правильно устроенные, замечательно освещённые города с магазинами, полными прекрасных товаров, которые так радовали мою жену, пытавшуюся сохранять достоинство, отправляясь по их сверкающим коридорам, всё это благополучие хорошо для того, чтобы просто жить здесь, а не быть журналистом. В моём понимании журналист это борец с несправедливостью, язвами общества, замалчиванием преступлений и тому подобным, но здесь это было исключено. Местные язвы меня не волновали, а писать о прекрасном, как было модно теперь, или загнивающем, как было модно прежде, Западе мне было скучно, я не смог бы написать ничего толкового. Поэтому, проработав полтора года, вопреки желаниям и ожиданиям моей жены, я запросился назад, в Москву, и едва смог убедить Иконникова, который когда-то говорил мне, что я напрасно уезжаю, способствовать моему возвращению. И вот, я вернулся. А тут всё оказалось совершенно по-новому, настолько иначе, что я вообразить не мог, когда уезжал в 90-м. Советского союза, партии, комсомола нет, зато магазины полные товаров есть и не хуже, чем там, откуда я приехал, отец и мама живут вместе в Москве, потому что Таня, Таня! купила им квартиру, сама Таня замужем, но не за Лётчиком. Ленинград стал называться Петербургом, и там Таня купила себе квартиру. Но, правду сказать, её квартира до сих пор ещё отделывалась, что она там хотела сделать не знаю, но там не жила, когда приезжала со своим мужем. Так что за два года изменилось почти всё, даже то, что, кажется, не могло измениться.
       Начался 1993й год, когда мы говорили с Костиным. И он, делая драматические паузы, рассказывал мне о моём зяте, произведшем на меня неоднозначное, странное впечатление. С одной стороны Лиргамир не мог не понравиться, он был интеллигентен, интеллектуален и превосходно воспитан, к тому же очень радушен, очевидно обожал Таню, правда, этого было не скрыть, даже как-то восхищался ею, к тому же сам он был хорош собой и неглуп, даже остроумен, с ним было приятно и интересно поговорить, слышать то, что он говорит о происходящем вокруг, сейчас все об этом говорили, но он высказался только, когда я предложил эту тему, а до того говорили о том, о чём говорят интеллигентные люди: кино, Таня рассказала о новой моде, что было интересно Марине, новые театральные постановки, тогда выходил новый балет в «Большом» и Марк с Таней собирались пойти…
      Он ничем не был похож на Летчика, и я растерялся, но даже, если бы не моё природное любопытство, я хотел всё же понять, с кем почему-то Таня связала свою жизнь. 
         – …Однако в училище он проучился снова только полтора курса. И открыл фирму. Но, по-моему, натурально «Рога и копыта», хотя и без зиц-председателя, потому что никого теперь за такие вещи не сажают.
        – Ты думаешь… он отмывает деньги? – спросил я, удивляясь, неужели этот красивый московский парень, мой ровесник, между прочим, с такими длинными белыми пальцами, изысканно утончёнными чертами лица и белокурыми волосами, вот такой весь… не знаю, художник может быть, участник изощрённых и даже извращённых оргий, вполне могу представить, даже наркоман, это тоже подходит, но отмывать деньги мафии…
       На мой вопрос Костин кивнул.
        – И чьи? Ты знаешь?
      Костин только загадочно скривил рот.
        – Ты не поверишь, Платон. Свои.
        – Не понимаю… какие свои?
       Костин пожал плечами.
        – Если бы кто-то знал, он, наверное, уже сел, хотя… Короче, никто не знает, чем конкретно он занимается, никто не брал его в разработку. Он проходил только как родственник по делам смертей его дедов и бабок.
        – Ну да… об этом я слышал, – вспомнил я, рассказывала Таня, сам Марк тоже упомянул и не раз, вся эта история была тогда ещё свежа.
         – И что, он имеет отношение?
         – Не думаю, – Костин закурил следующую сигарету. – Хотя ему прямая выгода, он наследник. Но я не думаю, что Марк Лиргамир это провернул, там если и убийства, то это работа суперпрофессионалов, которым твой зять, конечно, ещё стать никак не мог успеть... хотя… кто знает.
        – То есть Марк Лиргамир… тёмная лошадка? – разочарованно спросил я.
        – Кроме того, что он голубой я ничего определённого о нём не скажу. И что твоя сестра… хотя он смазливый, может, втюрилась, дурёха, и надеется на путь истинный его вывести, знаешь, как бывает у девчонок: «Он меня любит, ради меня весь мир забудет»?.. Хотя она и не такая наивная, думается, за границу ездила работать уже два раза, пара месяцев целое состояние в кармане, у нас-то столько заработать, это, я не знаю, кем быть...
        – Но Марк зарабатывает больше?
        – Ты спросил бы.
        – А я и спросил. А он сказал, что дедово имущество проживает. Врёт.
        – Врёт, – кивнул Костин. – И квартиры, и то, что в них никто ничего не тронул до сих пор, на охрану поставлены, как законсервировал. Даже дача… Он... я думаю, теневик какой-то, Платон. Мать во Внешторге, он ещё несколько лет назад оседлал торговые потоки.
        – И что? Не понимаю…
        – Раньше, при совке с барыгами всевозможным сотрудничал, за определённую мзду, теперь фирмы-посредники существуют на подставных лиц, а на деле – его. Сеть только ширится. Но… ничего преступного. По крайней мере, пока. Между прочим, если бы ты не просил, я вообще ничего не знал бы о нём, нигде он не фигурирует, о нём никто не знает. А так… да тоже, знаешь, даже каким-нибудь бывшим ОБХС не к чему придраться. К нему деньги реками текут, все в тени, и ничего незаконного…
       – Так он… миллионер, что ли?
       Костин кивнул:
        – Мультимиллионер. Долларовый притом. Твоя сестрёнка-то и не в курсе, небось, девчонка совсем, – усмехнулся Костин, ёжась.
      А вот в этом я не был бы так уверен, как ни странно, Таня и Марк довольно близки, и потом Таня совсем не такая девчонка, как другие её ровесницы.
         – Не уговаривает вместе с мамашей в училище вернуться?
       Он засмеялся, нос красный, даже и посинел, возвращаться надо. Н-да, я много чего ожидал, но того, что Марк теневой магнат не предполагал, опасался, что каким-нибудь наркодилером подрабатывает, думал, чтобы Таню не замазал, а он…
       Я Таню спросил о нём, узнал с удивлением, что они не спят вместе, потому что, что бы ни говорил Костин, а на Таню её муж смотрел, как полагается нормальному мужику его возраста, тогда я и сказал ей, что не стоит отказывать ему, если он этого хочет, и не потому, что могут быть измены, а потому, что то, как Марк смотрит на Таню, как говорит, как обращается с ней, мне казалось немного избыточным. А любая избыточность пугает.
       Но это всё хоть и занимало мои мысли, но недолго, выяснив для себя картину настоящего, я стал жить дальше. Но без сюрпризов со стороны Тани не обошлось. Вскоре, в течение года, наверное, выяснилось, что вместо того, чтобы быть нормальной женой своему мужу, она встречается с двумя мужчинами. Один был её одногруппник и ещё один – известный художник, её профессор. Я узнал об этом, потому что возник шорох, что Вальдауф уходит от жены, это заинтересовало меня, как журналиста, хотя я и не писал светских хроник, но работал уже в то время на телевидении, думая, как бы мне вернуться на прежние мои позиции, когда я, благодаря Таниным ужасным злоключениям прославился, написав несколько острых статей. Пока мне не удавалось повторить тот успех. Многие помнили моё имя, но время теперь текло так быстро, а самые яркие события я пропустил. И вот среди развала, распада, беготни из издания в издание, потому что газеты и даже телеканалы стали то закрываться, то открываться с новыми названиями и новыми хозяевами, вместо пары десятков государственных, появились в короткое время пара сотен новых, частных…
       И вот такая подковёрная информация, осведомители у меня теперь были всюду, притекла из самого театра. Я поехал, пусть супруга Вальдауфа балерина не из прим, но известная, проник со своим удостоверением за кулисы, иду коридорами, девушки хорошенькие, мно-ого, я знал о Катиной мечте, о балете, но чтобы она одна из этих, многих? Нет, Катя единственная…
        Но я отвлёкся на свои мысли и чуть не прошёл мимо цели, но именно благодаря этому услышал больше, чем мне сказали бы в возможном интервью.
        – …Да нет же, Катерина Петровна… девчонка! Студентка его, такая же художница, чтобы они провалились, малевалки эти… он всегда заводил пару-другую интрижек, я понимаю, он художник, ему нужны свежие эмоции, музы там… ну и ладно, но… Когда мы поехали с ним в отпуск, смотрю, а у него все блокноты в набросках, раньше бывало, но редко, он не пейзажист, вы знаете, а что рисовать в Крыму, кроме природных красот?.. А тут девица…
        – Девица? Господи, ну и что…
        – Да, казалось бы, ничего… но… понимаете… её было как-то чересчур много. Ну ладно, набросков десять-двадцать, но два блокнота… но как-то отговорился, я допытываться не стала…
        – И правильно.
        – Вот-вот… Но он стал каким-то… не знаю, не таким. Пропадал в мастерской как никогда. Год прошёл, всё вроде было спокойно… кроме того, что он стал какой-то рассеянный, похудел и… Вдруг сказал: «Мы должны развестись, я люблю другую. Прости», ну, безумие какое-то, и всё… Мы столько лет вместе, столько пережили всего и вот… я опешила, конечно, даже не сказала ничего, просто какой-то столбняк… а потом… Я… как-то поехала туда, в его мастерскую… и… знаете, что: я не видела ещё такого… вся мастерская увешана портретами. Одна и та же… я тогда — в училище, надеялась застать его, ведь неделями пропадал...
        – Пошла бы в дирекцию…
        – К ректору? А что скажешь? Не старые времена, свобода теперь… как-то стыдно стало. Скажут: «чего ты хочешь, старая дура?».
        – Ну какая ты старая?
        – Никакая… в новом спектакле роли уже нет… уходить пора… ладно, потом об этом… Так вот, приехала за мужем, а увидела её.
         – И как?..
         – Да плохо, Катерина Петровна… такие как раз с ума и сводят… Таня Олейник…
        Я задрожал, просто до пяток пробежала дрожь, уходя  в пол. Как это мне повезло не войти и не представиться, вот ужас получился бы… Скажет, сестра увела мужа, а брат пришёл поглумиться... Так что я сбежал. Таню мне ремнём хотелось отлупить.
      Я сам приехал к училищу, встретить её, проводить до дома и поговорить по дороге. Но из здания училища она вышла с парнем, крупным, вроде меня, он смотрел с обожанием, я незаметно пошёл за ними, у метро они расстались, причём Таня на мгновение прижалась к нему с поцелуем, он пошёл назад, оглянувшись несколько раз и продолжая улыбаться самому себе…
       В метро я Таню и нагнал. На мои гневные вопросы об одном и о другом, Таня молчала всё время пока я говорил, наконец, мы вышли из метро, и пошли по Садовой, к её дому. К их с Марком дому.
        – И что ты молчишь? – спросил я, сердясь на её спокойствие.
        – Жду, пока ты проорёшься – сказала Таня.
        – Какая же ты…
        – Ну какая? Вот мне интересно, Платоша, у тебя жена и Катя, твой сын растёт с чужим человеком и чужим именем, но никто тебе не устраивает головомойки за это. Как ты думаешь, почему?
       Я даже остановился и сказал:
        – Может быть, потому что меня это терзает? Все годы терзает... И я не считаю, что это нормально. А ты…
        – Опять… с чего ты взял, что меня не терзает? Ты давно уже мог бы жениться на Кате, ну, пока эта твоя курица была при сильных мира, и пока ты хотел свалить из Союза, я понимаю, но теперь?! Ванюшка уже никогда не привыкнет, что его отец...
        – Ну не надо! – простонал я, отворачиваясь. – Умеешь ты…
       Таня осеклась и, помедлив немного, подошла ближе и погладила меня по плечу.
        – Ты… Платоша, ты… прости меня. Я… это потому что я виновата… Правда. Сама знаю… Хочешь, я расстанусь с обоими, давно надо… да и начинать не надо было, но… как-то всё случилось… не знаю даже, что сказать.
        – Танюшка, я… ты права, я не должен был тебе читать нотации, кто угодно, не я. Но уводить мужа у женщины, которая…
        – Господи, да и не думала я уводить! – воскликнула Таня. – Сам какую-то ерунду придумал, мол, я замуж вышла ему назло, потому что он женат, а я… и значит, ему нужно развестись, чтобы мы были вместе… как слепые… слепые, глухие и слабоумные.
        – Танюша, когда любишь, разум теряешь в первую очередь.
        – Ну… возможно…
        – Послушай, а если Марк узнает о твоих художествах?
        – Марк знает. Ему плевать.
        – Почему? Потому что он гей? Ты из-за денег вышла за него?
        – Да, – она пожала плечами. Ну, хоть честно.
       Но этот разговор, происходившей почти три года назад, повлиял и на меня. Таня права, давно надо было соединиться с Катей. И я направился домой с чётким намерением сегодня же поговорить с Викой. Действительно, нам давно уже надо было расстаться. Ещё в Лондоне надо было, но… не принято разводиться во время заграничных командировок.
       А приехав, я почему-то снова не сделал этого. Почему? Потому что я привык жить так, как мы живём? Или потому что мне нравилась свобода, которая была у меня в этом браке с Викой. Вот как у Тани с её Марком. Разве с Катей я буду свободен? Да я и не захочу свободы, я это знаю, когда она рядом, всё остальное перестаёт существовать, а мне всё казалось, что этого самого, остального в мире так много, что мне надо ещё немного, ещё совсем немного, но насладиться им. Даже другими женщинами.
      Поэтому сейчас у меня были два параллельных романа, с молодой девушкой, моложе даже Тани на два года, она была такая хорошенькая, такая молоденькая и её неопытность и даже простодушие, граничащее, может быть и с глупостью, очаровывали меня, а вторая – взрослая дама, директор художественной галереи на Волхонке. И ту и другую звали Машами, между ними была разница двадцать лет, этот контраст возбуждал меня, а ещё очень льстило, что обе влюблены в меня как кошки.
        У молоденькой Маши я был первый мужчина, и мне кажется, она уже рисовала планы на нашу свадьбу, у второй недавно умер пожилой муж, и, я не думал, что она тоже имела какие-то планы относительно совместной жизни, и была такой образованной и умной, что я, бывало, слушал её часами, а сама Марь Пална готова была часами и даже сутками говорить. Впрочем, всё, что она рассказывала, было очень интересно и даже познавательно, и я запоминал всё сходу, надеясь козырнуть при случае.
       Марь Пална неплохо знала Вальдауфа, даже приятельствовала с его женой и я некоторое время назад выслушал целую лекцию о вреде лимитчиц в Москве, готовых вырвать глотки всем.
        – Думается мне надо установить ограничение…
        – Лимит, – вставил я.
       И она радостно подхватила:
        – Именно лимит на пребывание этих девок в столице. Отучилась и под зад коленом. Когда раньше распределяли из ВУЗов, этих девок тут не оставалось в таком количестве. А теперь беспредел во всём.
        – Марьяша, я ведь тоже лимитчик, – улыбнулся я сладко и сладострастно.
        – Ну, ты парень. Мужчин не касается.
        – Тогда какой-то половой фашизм начнётся.
        – Плевать! Главное, чтобы это безобразие прекратилось. Невесты без места…
       Я не мешал ей упиваться своими теориями и мечтами, тайком поглядывая на часы, потому что свидания с Машами я всегда назначал на один день, потому что иначе я путался. И по старшинству…
        Вторая Маша была как раз из этих, лимитчиц, ну, то есть, ещё нет, но вскоре станет, ещё два года и она окончит свой МИСИС, домой в свой Тамбов она не собиралась. Она собиралась замуж, и подозреваю, что за меня. Так вот, надо такому произойти, что Маши, с разницей в двадцать лет и в два часа сообщили мне, что беременны.
     Надо сказать, я не поверил. Моя жена пытается забеременеть уже скоро шесть лет и уже начала закидывать удочки насчёт ЭКО, причём где-то за границей, выбирала тут клиники на той неделе, хотя я сказал, ещё три года будем стараться обычным способом, а если не удастся, то обратимся за помощью. Мы ходили по врачам, и нас находили здоровыми. Но мне кажется, всё дело было в том, что я очень не хотел, чтобы всё получилось, связать себя навсегда с Викой… мне это казалось какой-то страшной пыткой. И я приготовился к разговору, который положит конец нашему «чудесному» браку, в котором не было ни капли правды, ни одного настоящего чувства с самого начала. Думал, вот приду домой и…
        Но тут меня застал Танино сообщение на пейджер с просьбой позвонить. Я позвонил, и она сказала мне буквально следующее:
        – Платоша, привет!
      Мы встречались, созванивались и разговаривали часто и были, в общем, в курсе дел друг друга, больше чем родители, которым мы рассказывали только то, о чём нельзя умолчать. Вот скоро придётся о разводе рассказать…
       Но неожиданных звонков от Тани обычно не было.
        – Платоша… ты помнишь Володю Книжника?
        – Несомненно, – как я мог не помнить?
        – Платоша, ты можешь… Одним словом, Володя – музыкант, у них группа, и…надо бы им интервью или сюжет на ТВ, ты можешь что-нибудь придумать?
        – Ну ты даёшь… Группа… Какой хотя бы, как его… жанр?
        – Хэви-металл. Да и… что бы там Володя ни делал, мне нравилось бы, ты же понимаешь... Но есть люди, которые говорят, что они очень хороши.
       Я начал лихорадочно соображать после Таниных слов, конечно, для Книжника и я сделаю всё, как он когда-то сделал для Тани…
        – Танюшка, перезвони завтра, часа… где-нибудь в час? Только ТВ мало… Когда приедешь? Он с тобой поедет? Или… А Марк? Э-э… не против?
        – С чего Марку быть против?
       Я ничего не понял, и не стал бы расспрашивать, но одно дело её художники, которых она так легко оставила, едва я сказал, что надо это сделать, а тут целый Книжник… Но сейчас я должен подумать о том, как выполнить Танину просьбу, тем более что застала она меня, конечно, врасплох. В тот момент, когда она звонила, я был в редакции «Нашего времени», куда я не так уж давно пришёл и осваивал тут нишу острого социального репортажа, потому что при всей популярности и хорошем заработке разнообразных светских новостей с их пикантностью, возня в этом грязном белье не приносила мне ни удовлетворения, ни радости и слава скандального обозревателя мне тоже не улыбалась.
       Оставалась политика, но это зона пока закрытая, и я ещё не решил для себя, стремиться мне туда или не стоит. Меня не пугали перспективы погибнуть, хотя по глупости попасть под раздачу, конечно, не хотелось, но чтобы приблизиться к высшим кругам, надо зарекомендовать себя, как серьёзный журналист, а в  моём активе пока было всё тоже дипломное расследование. Телевидение в этом смысле тоже могло послужить замечательной лестницей или мостом, как ни сравнивай. Была ещё мысль через криминальную журналистику, что тоже очень перспективно в наше время, но и ещё более опасно. Так что я стоял пока перед камнем с тремя путями и  обещаниями.
      Будь я женщиной, Танина просьба подала бы мне мысль и даже тропинку стать журналистом от искусства, или обозревателем, но это для богатых дамочек, благополучных дочек или жён. Я не был ни той, ни другой, поэтому решил попросить такую заняться этим, раскрутить эту группу.
        – «Металл Милиция»? Прикольно…. – улыбнулась зубастая Лена Свирс, это был псевдоним Елены Сидоровой, моей сокурсницы, с которой мы однажды протанцевали весь Новый год, и, возможно, даже переспали, хотя этого я определённо не помню, и, мне кажется, и сама Лена этого не помнит. Поэтому мы встречались нечасто, немного смущаясь тех воспоминаний, хотя продолжали испытывать взаимную симпатию. – Ты знаешь… мне кажется, я слышала что-то такое…
        – У «Металлики» есть песня с таким названием, – сказал я.
        – Серьёзно? – улыбнулась Лена, поднимая голову от компьютера.
       Я смотрел на неё и думал, она такая страшненькая, но при этом такая привлекательная, что у меня и сейчас защекотало в животе. Но заняться сейчас ещё и Леной…
         – Нет, мне кажется, я слышала о них и так. Питерская группа, по-моему... И что ты хочешь? Интервью, репортаж с концерта?
        – Для начала интервью хотя бы.
        – У них есть клипы или что-то такое?
        – Я узнаю, – сказал я.
        – Ладно, Платон, пускай приезжают после праздников, десятого, часов в десять, скажут, что твои, я пропуска оставлю. Скажи, пусть берут с собой всё, что у них есть. А чего ты вдруг за них вписываешься? Друзья твои?
        – Да… сестры моей, одноклассники.
        – Сестры? Это Тани?
        – Вы знакомы?
        – Нет, но когда готовили выставку Вальдауфа, слышал о таком, надеюсь? Ну вот… говорили о твоей Тане. Она у него на курсе?
        – Да, кажется, – поёжился я, не хотелось, чтобы Лена сказала, что слышала о том, что Таня любовница и протеже Вальдауфа, пусть теперь времена терпимости и даже какой-то вседозволенности, но мне не хотелось бы, чтобы люди обсуждали интимную жизнь моей семьи.
        – «Кажется», ну даёшь… самая талантливая его студентка. Он сам говорит, что, по его мнению, она даже талантливее его.
      Я кивнул, не желая развивать тему, что ещё он может говорить? Теперь, что бы ни говорил этот тип о Тане, я всегда буду думать, что он делает это, потому что спит с ней. Хотя… может быть, уже и не спит? Она ведь послушная девочка, могла и бросить это свинство. Надо спросить при случае…
        – Да, Платон, тебя искала наша главредша, ты бы поговорил с ней и об этом тоже, по-моему она к тебе неровно дышит. Угодишь нашей Медведице, ворота на телевидение тебе и всему, что двинется от тебя, будут распахнуты настежь, – Лена подмигнула.
       Вот если бы не два объявления о беременности от женщин, которые мне совсем не были нужны, и головная боль в связи с этим, я пригласил бы Лену на кофе хотя бы. Но она сделала это сама.
      – Платон, может, кофе в буфете выпьем? – и улыбнулась своей страшноватой кривозубой, но совершенно очаровательной улыбкой. Мог я отказаться?..
       Это питьё кофе в буфете стало как глоток свежего воздуха в этот душный день. Мы болтали о наших, кто где работал, все делали неплохие карьеры, кроме двух или трёх, Лена рассказывала, комментируя их смешно и очень метко, как Таня делает, мне всегда это нравилось. Я смотрел на неё, на то, как она хохочет, становясь похожей на Буратино, только без длинного носа, такой же рот до ушей и весёлые шкодные глаза.
       Спасибо, Леночка, если бы не ты, я, наверное, сейчас, лёжа рядом с тяжёлым боком Медведицы, заснувшей после своих пугающе басовитых стонов, просто не выдержал, встал бы и, не знаю… из окна сиганул? Да нет, поехал бы напиться…
      Катюша, как давно мы не виделись, целых пять дней. Когда мы не видимся, я начинаю не то что тосковать, я об этом даже не думаю, ни о том, что скучаю, ни что люблю… Мне просто не хватает воздуха и во мне самом жизни. Будто я жив не на половину, а как те, кто в коме, тело здесь, а где всё остальное неизвестно. Вот и моё, какого чёрта оно в этой постели возле этой чужой женщины?
        Я не могу ни позвонить Кате сейчас, потому что уже ночь, ни… А почему – нет?
        Я встал, стараясь не шуметь, и вышел в коридор модной пустой квартиры. Вот и радиотелефон. Боясь, что меня могут застать и тогда мне не будет не только карьеры, но и настоящей жизни в Москве, потому что таких людей, как Ангелина Шульц обижать, мягко говоря, небезопасно, я забрался аж в ванную и включил душ, прежде чем набрать номер Кати. Пусть ночной звонок, который, конечно, недопустим, но что если Катин Никитский на службе, ведь это бывает часто, но если поднимет трубку он, значит, я просто отключусь, надеюсь, определителя номера у них нет…
       Нет, подняла Катя.
        – Катюша… – прошептал я.
        – Платошенька… – выдохнула Катя, она улыбнулась, я чувствовал. По имени называет, значит, Никитского дома нет. – Ты… что так поздно? Уже два часа. Всё нормально?
        – Да, кроме одного… я соскучился. Страшно соскучился, Кать?
        – Ну… я тоже… тоже, милый.
        – Увидимся в выходные?
        – Конечно…
        – В десять?
        – Хорошо…
       Ну и всё, воздух потёк в мои лёгкие. Мы встречались с Катей по выходным почти всегда, иногда и в будни, к счастью, у её мужа для этого была превосходная работа, его всё время не было дома. А встречались мы в Таниной квартире, то есть одной из тех, что она купила, но где не бывала…
      Дверь дёрнулась, я отложил телефон и даже накрыл его полотенцем, открывая дверь с улыбкой.
        – Ты что это, Платон Андреич?.. – улыбнулась громадная Медведица громадными зубами, пугая габаритами своего тела, мне почти двухметровому мужику было страшно утонуть в ней.
      Сколько ещё я так выдержу?..
Глава 3. Вода в Неве похожа на чернила…
       Может быть, такая тягостная тоска во мне возникла оттого, что я почувствовал, что там происходит с Таней, но я никогда не узнал об этом. Мы с Серёгой зависли у него в комнате на всю ночь. Он только посмеивался:
      – Гляди, обидится твоя спонсорша-то… позвала на свидание, а он…. – и он начинал хохотать, падая на свой засаленный диван, который не разбирал даже когда приводил своих разнообразных женщин. А их у него было столько, что мне казалось иногда, что каждый день бывали по несколько. Причем, если я не был слишком придирчив до женитьбы, то Серёга вообще был всеяден. А я со времени свадьбы, оказывается, с другими женщинами, кроме Риты и не был, только сейчас понял, глядя на Серёгин ужасный диван. Выходит, я был верный муж, надо же…
       На его шутки я не отвечал, чувствуя его ревность, но он сам сказал об этом, наливая водку с мутные стопки, плеская мимо:
        – Ладно, Володь, ты не… обижайся, я от зависти, правда. Мало того, что Олейник, в такую, мать её… невозможную красотку выдурилась, непо-анятно как, так ещё и… предлагает нам Москву на блю-удечечке с такой лёгкостью, будто… приглашает… по-атанцевать... эх-хс… И почему у меня член вместо…
        – Серый… у тебя будет ещё возможность и членом поработать на славу, – я нарочно перебил его, чтобы он не наговорил сейчас спьяну того, что я запомню и не смогу ему простить, потому что о Тане и думать и говорить можно, с моей точки зрения, только в превосходной степени.
        – Ты д-думаешь? – захохотал Серёга снова. – Н-ну… ладна… я вот что, я себе тоже модель найду… чтобы ноги от ушей, чтобы выше меня на…и-ык!... на голову! А ш-что-а ты думаешь? Я не мо-агу-у?! Па-асмотрите!.. ищ-що… – и отключился, упав на диван.
      Я посмотрел на него, думая, вот как это может быть, а совсем трезвый, или кажусь себе таким, а Серёга нализался? Допивать и убирать всё это свинство на столе я не стал, только положил его на бок, чтобы не захлебнулся, если вдруг его разберёт блевать, посмотрел ещё раз на его лицо, Серёга похож на девчонку, почему-то заросшую густой щетиной.
      Я вышел, прикрыв длинную двойную дверь, в коридоре было темно,  едва не упал, натолкнувшись на велосипед, сняли уже, ещё когда мы пришли, висел на стене, как и лыжи и удочки, до шестиметрового потолка на стены много чего можно было навешать. А вообще шатает меня, набрался я тоже лихо, это на Серёгином фоне мне казалось, что я не так уж и пьян…
      На улице было светлее, чем в зассаном парадном, я каждый раз удивлялся, входя, как люди ссут на мрамор? Вот как им хватает мразности, чтобы при статуях доставать члены и орошать пивной мочой узорные мраморные полы и ступени? Говорила ли во мне привитая мамой придирчивая чистоплотность, когда мне с самых сопливых лет на каждом шагу напоминали, что не надо пачкать, сдвигать с мест, ронять и тем более ломать, хотя у нас не было и близко такой красоты...
      Да, на улице было славно, воздух весенний, запах воды… Я добрёл до набережной, Серёга снимал комнату во дворах недалеко от набережной Фонтанки, я остановился, опираясь локтями на парапет. Мимо протарахтел запоздалый речной трамвайчик, сейчас их становится всё больше. А когда-то я говорил Тане, беременной от другого, что я готов на всё, даже работать матросом на таком вот трамвайчике. Да, я всегда был готов на всё, только чтобы быть с ней. А сейчас нализался… сейчас, когда она ждёт меня в этом «Англетере», я так нарезался, что могу только стоять и смотреть на воду, плескающуюся внизу, похожую на чернила…
Вода в Неве похожа на чернила,
Когда в ней отразится ночь.
Чернилами напишут всё сначала,
Когда нам говорить уже невмочь.
Когда осветит небо солнце,
В воде увидим отраженья наших лиц,
Забот, трудов, побед и бед,
Но ночью – только звёзды и небо без границ…
Не говори, что ты не можешь,
Не говори, что не резон,
Струится время через
Нас, сердца и мысли побросав в агон.
Мы время возвращать не станем,
Нам прошлое не улыбается ничем,
И мы увидим, что чернила ночи нарисуют
Нам свой ковчег…
       Как идти такому пьяному к Тане? Как не пойти? Но ввалиться пьяным и грязным в «Англетер» с Серёгиного дивана, от которого если не забеременеть, то триппером точно можно заразиться?
        Нет… я развернулся и пошёл домой к Рите. Даже если она снова будет плакать, или ругать меня, я хотя бы просто просплюсь…
       И проспался… Когда я, наконец, проснулся, то сквозь жар во рту и сердцебиение, услышал голоса, мне казалось на мне мотоциклетный шлем, а это какие-то мотороллеры стрекочут рядом со мной. Ох… попить бы… Ведь не догадается никто воды возле тахты поставить…
      Я повернулся, на мне одеяло и почему-то кажется, что оно мерзко пахнет, но, наверное, это я мерзко пахну… На мне была футболка, но задница абсолютно голая, ни джинсов, ни трусов, даже носков на мне не было, как-то странно я разделся…
       – Вот… проснулся… – проговорил ещё невидимый Ритин голос. Спрашивается, зачем комментировать?
      Я отбросил одеяло, вставая, глядя мутным взглядом вокруг себя в поисках штанов, ведь если так раздевался, должны тут где-то быть…
        – Ох! Да ты что, Владимир!? – послышался двойной возглас ужаса моих родителей, мамин так даже на визг сорвался.
       Я постарался, наконец, полностью разлепить глаза. О, Боже, за столом сидели мама и папа, Рита тоже, все раскрыв рты, воображаю их ужас, потому что мало того, что я был довольно грязен, лохмат и небрит, даже самому себе вонял перегаром, так ещё с ничем не прикрытой нижней частью тела, где красовался стоящий во всю молодую мощь мой изрядно стёртый за прошлые двое суток пенис.
        – Свинья какая! – Рита бросилась ко мне с каким-то колючим пледом, куда портки-то делись?! – Вот видите, как он… пьянствует, шляется… а позавчера заявил, что уходит… потом явился под утро вот в таком виде и…
         – Рита! – тихо прорычал я, потому что охрип. – Ты что мелешь-то? Штаны мои где?
        – В стирке штаны! – воскликнула Рита, отходя от меня. – Вот, что у тебя в твоих штанах нашлось!
       И бросила в меня комок Таниных порванных мной трусиков и колготок, сказала выбросить, я так и не стал, засунул в задний карман поглубже…
        – Вы посмотрите, Никита Василич, Анна Любомировна, что он с собой носит! Как извращенец… я не удивлюсь, если они там на наркоту подсели с этим Серым!
        – Владимир, посмотри на меня – строго проговорил отец, как в третьем классе, будто я опять окно соседям разбил и отцу-директору всего города стыдно за непутёвого сына.
         – Пап, ты серьёзно хочешь, чтобы я щас лицом к тебе повернулся? – проговорил я.
        — Не ёрничай! — строго прикрикнул отец.
        – Вот видите! Грубит, хамничает! Совсем от рук отбился с музыкой этой… после концертов вообще… а уж когда уезжают из города… Я ему говорю, у нас будет ребёнок, а он – мне плевать, иди на аборт, я ухожу к другой.
        – Рита?! – проговорил я, изумляясь.
        – Владимир! Посмотри на меня! – опять повторил отец.
        – Сынок, как же так? – заплакала мама. Господи, а я всё без штанов…
      Я плюнул, отбросил проклятый плед и, подойдя к шкафу, достал джинсы, слава Богу, джинсов у меня пары четыре и не все они «в стирке», посмотрят на мой зад секунды четыре, небось, никто не ослепнет.
       – Владимир! Бессовестный… Мы с матерью приехали, чтобы поговорить с тобой. Так не ведут себя взрослые мужчины.
      Я взял со стола стоявшую там зачем-то банку с солёными огурцами и приник губами так, словно с этой солёной влагой в меня стала возвращаться жизнь и бодрость. Горлу сразу стало легче. А Рита снова выкрикивала свои обвинения, я даже не предполагал ни такого ужасного голоса у неё, ни лжи, ни приёмчиков, гадкого расчёта с которым она заставила моих родителей всё бросить и приехать.
       – Денег не приносит совсем, только торчит целые дни, а то и ночи неизвестно где, на что ребёнка нам содержать?! И теперь вовсе надумал меня бросить… – Рита «зарыдала», трагически всплеснув руками и усевшись на край противной разворошённой постели, неужели я сегодня спал здесь… больше того, спал с Ритой… мерзавец и свинья, конечно…
        – В постели Таней меня называет… – простенала Рита, ну договорились…
        – Что?! Таней? – в ужасе воскликнула мама, выпрямляясь и сразу перестав плакать. – Это… какой ещё Таней?! Вова?!
       Боже, опять «Вовой» назвала меня… мама, тебе трудно произнести на один слог больше?!
        – Вова, какая Таня?! это… что такое… это та… это… – мама начала хватать воздух, как рыба, выброшенная на берег. – Не может быть…
       – Владимир! Мы требуем, чтобы ты немедля взялся за ум, – продолжил отец. – Бросил всю эту… ерунду, хватит подростковых бунтов, тебе двадцать четвёртый год, скоро сам станешь отцом. Сегодня же пойдём вместе, устроишься на работу, и…
       Я увидел на полу всё тот же брошенный комок Таниного белья, поднял и засунул снова в карман, но уже не задний, а передний, и сделал это с видимым удовольствием, так, будто ублажаю сам себя, отец осекся сразу же, поперхнувшись своими протокольными фразами.
        – Так, Рита, собери мои вещи, я через пару часов заберу. Ответ на все ваши возгласы будет таков: ни музыку, ни Таню я не брошу. «Какая Таня?», мамочка, всё та же, я довольно постоянный человек… Всё на этом, мои дорогие.
       И подхватив куртку с крючка на двери, я вышел вон, даже не хлопая. Так… куда сейчас? Вымыться бы, Господи…
      Я полетел к «Англетеру», но, подумав, что таким, какой я был сейчас показываться на глаза Тане не просто стыдно, мне противно на себя в отражения в лужах-то было смотреть, что там говорить, чтобы… К тому же я не пришёл на свидание к ней, больше того, я опоздал более чем на сутки. Серёге позвонить…
        – О, жених?! Куда пропал-то? Таня звонила, искала тебя, дома твоя Ритузина, конечно, направила её… по известному адресу…
        – Что ты сказал? – испугался я.
        – Не боись, сказал, что ты пьяный спишь. В общем, она уехала, ждёт нас в Москве, дала телефоны и адрес. Квартиру нам даёт пожить пока. Человек, правда, Олейник-то наша… Собираться, однако, надо, Ленин. Я нашим сказал, автобус паковать, всю фигню…
        – Слушай… к тебе можно? – взмолился я, от собственной вони меня сейчас стошнит. – Только пить не будем.
        – Не будем, похмелимся и всё… а чё дома?
        – Засада, что...
        На это Серёга только захохотал…

        Мы ехали в Москву на машине, Марк настоял, когда Володя не пришёл на следующий день, и дозвониться было нельзя, я позвонила ему домой, потому что этот номер мне дал Серёга, но его жена только услышала женский голос в трубке и вылила на мою голову такой ушат ругательств, что, впрочем, мало меня впечатлило, я сказала бы себе в сто раз больше и грубее. Поэтому я не стала дослушивать, в конце концов, мужа у неё я отнимать не собираюсь, мужа мне вполне хватает своего, но понять, что, возможно, я способствую и её благополучию, потому что заработки свои Володя принесёт в семью. Дамочка обозвала меня, в числе прочих грязных слов и проституткой, причём не один раз, чем я точно никогда не была. Я привыкла отдавать, не брать, по крайней мере, в материальном смысле…
      Трудно описать, какое разочарование я испытала, когда утром, пока Марк спал, заглянула в триста четырнадцатый номер и не застала там никаких признаков  Володи. Он не приходил и весь следующий день…
       Когда я вернулась к нам в номер, то услышала голос Марка из гостиной:
        – Что, Ромео пропал? – он вышел уже в халате и даже с мокрыми волосами. – Такие они, Ромео из прошлой жизни… В такие моменты понимаешь, что почём, да?
      Он усмехнулся, впрочем, без злорадства, или же хорошо его скрыл.
        – Ладно, не расстраивайся, моя киска, – Марк раскрыл мне объятия, и я не без удовольствия пришла в них. – Никуда он не делся, напился на радостях с друзьями, наверняка.
        – Ты даже защищаешь его сегодня, – засмеялась я.
        – Ну… я великодушен к поверженному, он косячит, мои очки растут.
        – Твои очки навсегда выше всех, ты – мой муж.
        – Круто… – засмеялся Марк, я ткнула его в бок кулаком, шутя. – Ах!
       Постучали в дверь.
        – Это завтрак привезли, – сказал Марк.
       Будто ничего не произошло, будто ничего не было, ни вечера, ни ночи полных безумия, будто всё так, как два дня назад. И ничто в самом Марке не напоминало о том, каким он был ещё несколько часов тому. Вдруг кое-что кольнуло меня.
        – Марк… а откуда ты узнал, что Володя музыкант?
        – Ты зовёшь его Володя? – усмехнулся он, отставляя чашку на блюдце из тонкого белого фарфора, я люблю такие. – Эти называют его Ленин. Тоже, наверное, потому что он Володя… Конечно, я узнал, кто он или ты считаешь, я должен был оставаться в неведении относительно того, с кем ты проводишь время? Я всё узнал о нём, о его группе, жене… Она в положении, между прочим, ты знала?
       Я вздрогнула. Для меня это… потрясение. Никто вокруг меня давно не рожал детей, девчонки, наши сокурсницы выходили замуж и даже разводились, но ни у кого не рождались дети. Я как-то забыла о том, что у людей бывают дети… Я заставила себя забыть об этом… У Володи и какой-то женщины будет ребёнок…
        – Ты не знала? – я чувствовала, как Марк смотрит на меня. – Он, возможно, тоже не знает ещё. А может, и знает… Срок совсем небольшой, я не разбираюсь, но… она даже на учёт ещё не встала, это тебе о чём-нибудь говорит?
        – Не надо… – проговорила я.
        – Больно? – спросил Марк, продолжая смотреть на меня.
       Я отвернулась, и поднялась из-за стола, потому что мне не хотелось, чтобы он видел моё лицо при этом. Марк промедлил не больше нескольких секунд и подошёл ко мне.
        – Танюша… ну… прости, я… я от ревности. Ты… я никогда не думал, что…что ты сделаешь больно мне.
       – Прости… я уже говорила.
       – Ты прости. Правда, прости меня, я… буду… деликатнее с тобой. Обещаю.
       Он обнял меня, притянув к себе, мне кажется, он обнимает меня как-то иначе сегодня, или это потому, что всё изменилось между нами?..
        – Танюша…
       Руками по плечам, по шее, кончиками пальцев.
         – Ты… не ненавидишь меня? – прошептал Марк мне на волосы, куда-то в висок.
        – Нет… нет… ты же… не виноват.
        – Я не об этом… – выдохнул он. – Я не о твоём… не о твоём Ромео… Таня… я о нас…
        – Нет, я не ненавижу тебя… нет… – сказала я вполне искренне.
        – И любишь меня по-прежнему?
        – Да.
        – Ты… скажи, – прошептал он, весь горячея.
        – Я люблю тебя, Марк, – сказала я, мне легко говорить это, я не лгу, лгать было бы невозможно, просто я знаю, как много значений у этого слова. Я люблю даже неведомую мне жену Володи, которая сделает его отцом, потому что я этого счастья подарить неспособна…
       Марк выдохнул горячо, обжигая мне кожу, целуя волосы, шею. 
        – Ты…
       Как Платон говорит, Марк «слишком любит» меня…
        – Ты можешь трахнуть меня? – прошептал Марк.
        – Что? – вот вам «здрасьте», кто говорит о высоком в этом мире, Господи…
       Я повернулась к нему.
        – Ты меня, не я? Ну… как вы, женщины, это делаете… ну, быть сверху. Я хочу видеть, что ты тоже меня хочешь. Что не я беру, а ты? Что ты тоже берёшь меня. Смотреть и видеть…
     …Почему Марку захотелось ехать на машине, я не сразу поняла, я не люблю наземный транспорт, если можно куда-то долететь за час-другой, зачем шесть часов трястись по дороге? Мало того, что он вынудил, уговорил меня уехать, потому что дела были окончены, а Володя пропал куда-то, и…
        – …дожидаться Ромео, сидя на месте довольно глупо, ты же позвала его в Москву? Вот и приедет…
        – Чего ждать, пока его жена прибежит тебе выцарапывать глаза?
        – Танюша, пусть он сам поймёт, что ему нужно, – явно намекая, что Володя может одуматься и вернуться в семью.
        – Да он из семьи и не уходит, – парировала я. – Я этого не прошу и не хочу.
        На это Марк смеялся без искорок веселья в глазах.
        – Не хочешь… а если бы он позвал тебя, бросила бы меня в один миг?
        – Никто меня не зовёт.
        – Ты обещала меня не бросать.
        – Я и не думала.
        – Обещай, что не бросишь меня, даже если он будет просить быть с ним. Не делай меня ненужной вещью… я не хочу опять оказаться использованным.
         – Господи, кто тебя использует?!
         – Так используй! Все мои возможности используй, какого лешего ты все делаешь сама?! Кому ты пытаешься доказать, что ты сама можешь?
        – Тому, кто отправил меня сюда, – сказала я.
        – Отправил… Богу?! И… ты думаешь, Он видит?
        – Конечно… – улыбнулась я. – Бог всё видит.
       Марк долго смотрел на меня, не зная, как воспринимать мои слова, как шутку, стёб или всерьёз, потом провёл по волосам, ероша их в белокурые вихры, хотя до этого они лежали намного спокойнее.       
       – Ну и пусть смотрит. Меня он тоже видит, вот и позволь мне быть самым лучшим мужем и всё делать для тебя.
       В общем, бесконечные уговоры подействовали, и мы уехали. Но не на самолёте и даже не на поезде, мы поехали на машине. Причём это оказался какой-то тяжёлый чёрный автомобиль, с просторным салоном, обитым деревом и серой кожей.
       – Марковкин, почему на машине? Полетели бы на самолёте, – проговорила я, когда поняла, что это не до аэропорта, а до самой Москвы.
       – Такие авто только в Кремле ещё.
       – Да плевать, хоть в Версале… на чёрта это надо пять часов в пути?! – сказала я, глядя как грузят наши сумки в багажник.
       – Если учесть ожидание в аэропорту, дорогу до и после, выйдут те же пять часов… Не капризничай, тебе понравится, – улыбнулся Марк. – Во всяком случае, я буду очень стараться.
       И вдруг понизил голос, наклоняясь ближе ко мне.
        – Да, пока… не сели. Мне нужно, чтобы ты пошла со мной на встречу с этим самым майором фээсбэшным.
        – Зачем? – я посмотрела на него, он часто брал меня на встречи с какими-то людьми и всегда с разными целями, только одно объединяло все эти наши совместные походы, он всегда просил приглядеться к людям, лгут или нет.
        – Красивая женщина рассеивает внимание, пусть глазеет, а ты внимательно слушай и смотри и мне подсказывай, как быть.
       И как подсказывать мы тоже с ним давно научились, он отлично читал мои мысли по моему лицу и глазам.
        – Как скажешь, дорогой.
       Петербург загорался огнями, я никогда не останавливалась в моей здешней квартире, потому что её надо было ремонтировать, а у меня до сих пор не доходили руки, да и денег на это требовалось изрядно, а свободных как всегда было в обрез. В Питер мы приезжали с Марком не впервые, в этот раз его дела, и мои съёмки, к тому же посмотрели новую постановку в Мариинке, о которой так много говорила Катя, которая всегда следила за театральной жизнью обеих столиц. Надо будет подарить ей и Ванюшке билеты.
       Вот о чём я думала, пока мы выезжали из города, глядя на огни, улицы… как я могла думать, что так много изменится всего за неделю…
        – Поцелуй меня? – сказал Марк, который только что, кажется, смотрел на улицу.
        – Что?
        – Поцелуй меня, – Марк повернулся ко мне, придвигаясь по широкому дивану.
         – Да… ты что… здесь?
         – А ты не волнуйся об этом.
        Марк нажал какую-то невидимую мне кнопку, и между нами и водителем поднялась стенка.
        – Ну почему ты такой?
        – Какой? Озабоченный? – засмеялся Марк, притягивая меня к себе. – Ну надо когда-то стать озабоченным…
        Ох, Марк… «обещаю не приставать», ну конечно… таяло у меня в голове, когда я задрёмывала, а Марк вышел, потому что остановились на несколько минут. И слышала, как водитель спросил его.
       – Молодожёны?
       – А?.. да. Да, – ответил Марк, в его голосе я услышала улыбку.
       – Поздравляю, – сказал шофер. – Очень красивая девушка.
      Я даже представляю, какое лицо сейчас у Марка…
Глава 4. Свобода
       Таня поселила нас в большой трёхкомнатной квартире на Садовом кольце.
          – Ребят, тут не прекрасно, конечно, честно говоря, за пять лет я так и не удосужилась тут ничего поменять…но… спать есть на чём, вода, газ, всё работает.
        – Ты шутишь щас, я не понял? Да это хоромы! А, ребят? – сказал Серёга, восхищённо оглядывая комнаты. – Представляю, в каком дворце ты живёшь, если эта для тебя «не прекрасно».
        – Да нет, у нас примерно такая же и, кстати, недалеко, – сказала Таня, улыбаясь. – Вот только инструменты ваши и… Но я найду для вас базу, сейчас праздники, дачи… а там… мне помогут.
       – Кто? – спросил я, кладя кофр с гитарой на диван в большой гостиной. – Смотрите, не сядьте никто… Кто поможет тебе?
       – Какая разница? У меня много знакомых… – немного растерялась Таня, и я понял, что правильно почувствовал, это её муж поможет ей с нами.
       – Чё ты пристал? – вмешался Серёга. – Тебе что-то не нравится?
       – Да, мне не нравится…
       – Ты опупел, принц Кировский? Тань, ты не слушай его, мы пять лет с ним в таких гадюшниках провели, что вот это не просто хоромы, это какое-то благословение Небес, а не жилище. Это вон, Вилор с Мэри природные жители Северной столицы, а мы-то с Володькой хуже бомжей помойных, как прописала нас Оглоедка в своей дворницкой, где и общага для таких как мы была у неё, и публичный дом и рюмочная, так мы до сих пор там и числимся. А ты… муж богатый?
        – Богатый, – сказала Таня.
        – Да мы видели у Кировского, – вставила Мэри. – И машина такая ф-ш-ф-ш, как вы так удачно замуж выходите, меня никто не берёт.
         – На эту квартиру я сама заработала, – сказала Таня, улыбнувшись обезоруживающе. – Летом 91-го, за два месяца.
       Мы с изумлением воззрились на неё всё втроём.
        – Это-а… как?
        – Тогда стоило недорого, не то, что после… всего десять тысяч мне обошлось. А заработала я почти семьдесят. Правда, через Внешторгбанк долго пришлось бы ждать, но… тут вы правы, муж помог, вернее, свекровь. Вот я и…
        – И… как ты зарабатывала? Ты… что…. – проговорила Мэри, как-то даже бледнея.
        – Что-то я не понял…. – Вилор растерянно опустился на скрипнувший венский стул.
      А Таня рассказала чуть-чуть улыбаясь.
       – Контракт, правда, пробный тогда со мной заключило агентство, очень крупное западное. На сезон и фотосъёмки. Вот и… Из двадцати четырёх часов в сутках если часов пять спишь, это отлично, остальное добираешь в автобусах, на гриме, вместо обедов… В квартире вроде этой могло человек сорок жить, представьте, и переезды, беготня, я не помнила, когда просыпалась, где я, ни разу за эти восемь недель. Так что… думаю, шлюхам легче даже…
       Мы замерли и смотрели на неё, роскошную московскую фифочку в жёлтом шёлковом платье сегодня в каких-то умопомрачительных цветочках, нашитые поверх ткани, будто они растут на ней, как на поляне, шёлк тонкий, прозрачный на рукавах и плечах, пуговки на груди… Мы думали всё немножечко не так у этих моделей…
        – А если действительно оказалось бы, что я этим местом заработала, что подняли бы щас сумки и назад в свой автобус? Сегодня деньги вам пахнут? – спросила Таня.
        – Ну… Тань, скажу тебе честно, – проговорил Серёга, поднимая круглые брови. – Если они твоим этим местом пахнут, то я очень даже согласный.
      Таня прыснула:
        – Дурила!
      Захохотали все.
        – Володьку-то из дома за твои трусы выгнали, – хохоча, воскликнул Серёга, вот язык-то, как помело, хоть не говори ничего, Таня и так в глаза прямо не смотрит мне.
        – Как  это… – Таня посмотрела на меня.
        – Не бери в голову, – сказал я. – Я разберусь.
        – Разберись, пожалуйста.
     Таня положила ключи на стол.
       – Ладно, располагайтесь, ребят, отдыхайте с дороги, вечером созвонимся.
     И направилась в переднюю. Серёга толкнул меня в бок.
        – Ты чё встал-то? – прошептал он, хотя дверь в передней уже щёлкнула. – Гони за ней, ты мужа этого видал, как картинка в завидном журнале, будешь ворон считать, думаешь, её детский интерес к тебе долго продлится?
       – Да, я бы от такого как её Лиргамир на тебя охламона рыжего патлатого сроду смотреть не стала бы, – цыкнула Мэри.
       – Да ладно, там husband тоже рыжий белобрысый, – сказал Вилор.
        – А ты чё, разглядел?..
      Я погнался за Таней, вовсе не потому, что они все говорили это. Но она восприняла иначе. Услышав, что я несусь сзади, обернулась.
       – Ты что, Володя, забыл что-то?
       Мы были на улице, на Садовом кольце, и мне казалось, стоим внутри большого сосуда, он гудит пульсом города. Огромного сильного города. Люди обтекали нас как незначительное препятствие.
      – Что случилось, Таня?.. ты… из-за того, что я не пришёл тогда? Что… понимаешь, я домой поехал, Рите всё сказать, а она… сказала, что беременна. Я… мне так тошно стало… вроде радость, а… словом, напились мы с Серёгой, как…
        – Ты… алкоголик?
        – А?.. да… не без этого…
        – А я не пью, – почему-то сказала Таня. – Пошли?
       Куда «пошли» и зачем, мне было всё равно, пусть бы она отвела меня хоть до Москва-реки и с берега бросила, что в Мавзолей, Ленина изображать, не зря я его тёзка теперь. Но нет, мы прошли пару домов, и она показала на арку, ведущую во двор.
        – Вот там наш дом, в глубине – сказала она, но мы пошли дальше, скоро зашли в соседнюю арку, не доходя до театра, и пошли дворами куда-то.
        – Ты… счастлива с ним? – спросил я.
        – Да, – сказала Таня.
       Я остановился.
        – Почему?.. ты… поэтому не хочешь… быть со мной, даже со мной говорить? Даже смотреть на меня! Таня… да остановись!
        – Остановиться? Зачем, Володя? – она взглянула на меня, глаза тёмные, ни тебе проблеска синего неба, осенняя тёмная вода, а вокруг-то май, Таня! Таня… – Почему ты ушёл из дома? От жены, от ребёнка? Почему ты так сделал? Тебе непременно нужно вернуться.
        – Я не могу этого сделать.
       – Ты не можешь этого не сделать, там твоя семья. И они не виноваты, что ты… особенный человек, которому мало просто хорошего. Мы… «мы в ответе за тех, кого приручили».
        – Ты Лиргамира приручила?
       Таня отвернулась, качнув головой.
        – Нет, это… другое.
      Мы сели на какой-то троллейбус.
        – Куда мы едем? – спросил я, опомнившись.
        – Покажу тебе кое-что. Потому что ты… как будто мы все ещё в девятом классе – вздохнула Таня, оплачивая проезд за меня и за себя.
        – А для меня ничего не изменилось.
        – А для меня изменилось.
        – А мне казалось, что… четыре дня назад ты…
        – Четыре дня назад мы оба были в ослеплении… И… я не знала, что ты станешь отцом вот-вот. Ты… сам знал?
         – Не знал. Но… это ничего не изменило бы. И не изменило…
         – Это меняет очень многое.
       Я опустил руки. Мы сидели рядом в полупустом троллейбусе, подрагивая и покачиваясь от его движения.
        – Я не отказываюсь от отцовства, только… я не хочу жить во лжи, притворяться, чтобы мой ребёнок вырос и понял, что мать и отец друг друга ненавидят.
        – Зачем же ты женился, обещал?
        – Рита тоже обещала… но не исполнила. Вернее. Исполняла, пока хотела, пока всё строилось так, как она вообразила себе… а… это всё ложь, Танюша… А я не хотел лгать. И не стану.
       Она взглянула на меня коротко, и что-то промелькнуло в её взгляде, как лучик.
       Мы вышли из троллейбуса и опять какими-то дворами прошли на маленькую улицу, остановились перед старинным двухэтажным домом. Таня открыла дверь, и мы оказались в тёмной передней уже пахнущей красками и скипидаром.
        – Что это? Мастерская?
        – Да.
        – Твоя?
        – Нет, – Таня покачала головой.
       Мы вошли, обширное помещение, два этажа вместе, окна сплошь занимают стену с одной стороны, слева от входа – антресоль, там я увидел кровать, книжные полки, полки внизу и с книгами, и с какими-то коробочками, баночками, тюбиками, кистями, чуть за углом внизу подобие кухни. Но главное, здесь по всему помещению множество полотен, законченных и не совсем, мольберт один очень большой, и пара поменьше, на всех этих полотнах Таня… столько её, я не знаю, только в моих снах её больше.
        – Чья это мастерская?
        – Это неважно... известного художника.
        – Ты его любишь?
      Таня легко пожала плечиком.
       – Нельзя спать с человеком и не любить его.
       Я посмотрел на неё, могла бы и не говорить, это и так ясно.
        – Идём? – сказала Таня.
      Мы вышли и спустились уже другой дорогой к метро, и тут Таня заплатила за меня, вернее дала мне свой единый, а сама подошла к кассе и купила мне там билет, войдя, отдала его мне, это тоже был единый проездной.
       – Я мог бы и сам купить.
       – Купишь. В следующем месяце себе и мне, – и подмигнула. — А это от меня подарок с переездом в новый город.
        – Я думал, ты на метро не ездишь.
      Таня засмеялась.
        – Что ты из меня какую-то куклу гламурную делаешь? Каждый день туда-сюда на машине не наездишься, да и нет её у меня.
        – Что у вас с Лиргамиром нет машины?!
        – У Марка есть, но ему бывает надо.
        – Ты часто с ним ездишь?
        – Часто… а ты мотоцикл купи, будем ездить ещё чаще, по пробкам – лучше нет, – улыбнулась Таня, мы уже выходили из метро, я заметил, на Менделеевской.
       Прошли несколько пару кварталов и снова свернули во двор, и вскоре вошли в очередной странноватый дом, на лифте поднялись на самый верхний этаж, но поднялись по небольшой лестнице ещё выше. Здесь Таня позвонила. За дверью играла музыка, какая-то очень знакомая, но я не понял, что.
        – Кто там? — спросили из-за двери.
        — Это я, Боги, – сказала Таня. – Но я не одна.
       А повернувшись ко мне, добавила:
        – Любит с голой задницей ходить.
       Нам открыл здоровенный парень, атлетичный, прямо богатырь, я мог оценить, потому что он до пояса был голый, футболку держал в руках, да и джинсы только что надел, ремень болтался не застёгнутый. Он немного старше нас, с побритой головой, но с бородой при этом, в его больших голубых глазах искорки, которые не погасли даже при виде меня. Таня легонько поцеловала его в щёку, не давая себя обнять, к счастью руки у него были заняты футболкой.
        – Ты один, хотя бы? – спросила Таня, оглядываясь.
        – Один. С кем мне быть.
        – Да со многими.
        – Ревнуешь? – он, наконец, оделся.
        – А как же!.. Познакомьтесь, это – Володя Книжник, мой одноклассник, а это Богдан Курилов….
       – Тоже одноклассник, – усмехнулся Курилов и подал мне руку. – У тебя большое сердце, Танюшка…
        – У меня его просто нет.
       Помещение это было такое же, как предыдущее по сути, но это занимало чердак дома, и было даже больше, как-то брутальнее, что ли, кирпич, вытертые кожаные диваны, плакаты на стенах, но запах тот же, скипидар и краски. И музыку я узнал, хотя он и приглушил её, это «Slipknot», и на футболке у него какие-то черепа, а… «Металлика», отлично.
        – Боги, у нас к тебе дело.
        – Даже дело?
     Я оглядывал помещение. Здесь здорово, можно и жить и даже очень комфортно, по крайней мере, мне было бы. И даже все эти полотна, а ещё какие-то электрические штуки, два компьютера зачем-то… вообще всевозможной мухобели здесь было предостаточно.
        – Нравится? – заметил Курилов.
        – Очень, – признался я.
        – Это Таня подарила. Сказала, или возьму подарок или бросит меня. Пришлось взять.
       – Отдаришь, когда заработаешь, не сомневайся, – сказала на это Таня. – Не болтай, пьяный, что ли?
       – Да рад видеть просто, сразу пьяный… – засмеялся он. — Не пьяный и не пил, мне, чтобы набраться полстипендии спустить надо, накладно.
        – Боги, ну не тарахти, мы, правда, по делу. Видишь ли, Володя музыкант, у них группа. И нам нужны плакаты, логотипы… Понимаешь?
        – А сама?
        – Я тоже сделаю, но я… я их знаю всю жизнь, могу ерунды наделать. А ты… послушай их музыку, я принесла тебе диски.
       И Таня достала из сумочки пару наших дисков.
        – Что?! «Металл Милиция»?! да ладно… – вдруг восхищенно улыбаясь, воскликнул Курилов, у него даже лицо сразу изменилось. – Книжник… так ты… Ленин?! Ну…
      Он поднялся, и ещё раз, с чувством протянул мне руку.
        – Ну… слушай, я даже не думал… Танюшка, ну и одноклассники у тебя… это ж… классная группа.
       Он тряс мою руку, не отпуская.
        – Ну… это я сделаю, Тань, очень быстро. Ленин, если не понравится, Танюшка, вон поправит. Танюшка… ну ты работу мне подогнала, спасибо! А то выставка эта всю душу мне вымотала уже. А это… просто ж радость сплошная…
        – Что это тебе выставка вымотала душу? – Таня посмотрела на него.
        – Да… инсталляции эти, ты уехала, всё вдохновение пропало, – отмахнулся Курилов. – Это ты, мастер-многостаночник, всё успеваешь, а мы, простые смертные, сдуваемся периодически. Верно, Ленин?
       Я пожал плечами и кивнул, у меня не бывало, но я кивнул, чтобы не расстраивать его. Они перекинулись ещё несколькими фразами о его выставке, потом Таня посмотрела на меня.
        – Ну, что, идём? Пойдём мы, Боги? – она снова на мгновение прижалась к нему.
        – Позвони мне, – сказал Курилов.
        – Когда? – спросила Таня уже от двери.
        – Завтра.
        – Идёт, пока, – и мы вышли.
        – Теперь куда пойдём? Что за рейд у нас? Ты, что мне этим хочешь показать, что я не исключительный человек для тебя, а так, среди прочих? – спросил я.
        – Исключительный. Причём абсолютно, – сказала Таня негромко.
        – Подожди… – я остановил её, развернув к себе за локоть.
        – Тогда почему ты… стала такая? Ты уехала тогда, а теперь…
      Мы опять спустились в метро и доехали до Китай-города.
        – А теперь к кому идём?
        – Увидишь, – улыбнулась Таня. – Выпить хочешь?
        – Выпить? Нет, не хочу. Ты так и не ответишь?
        – О чём?
        – О том, почему ты такая стала, почему охладела вдруг ко мне? Потому что я на свидание не пришёл? Ну я пьяный был и…
        – Это не так, я не охладела.
        – Не так? Ты щас смеёшься?!
       Таня посмотрела на меня, мы подошли к какому-то многоэтажному, но уже тоже старинному дому. Господи, ещё визит, не надоело ей?
       – Да не пойду я на твоих любовников смотреть! Подумаешь, удивила… Да у тебя их сто должно быть и на каждый день недели… тоже мне… Только мне плевать на это, раньше было плевать, теперь тем более.
       Мы поднялись на верхний этаж пешком.
       – Лифт часто не работает, «шишки» переехали отсюда, вот и… барахлит и никто не хочет заниматься – сказала Таня, открывая замок большим лопастным ключом.
        Дверь большая и обитая железом почему-то, покрашенная той краской, что и стены, она открылась шумновато, мне показалось, скрежещет. Мы вошли внутрь, Таня включила свет, здесь небольшая прихожая.
        – От мастерской Курилова у тебя тоже есть ключ? – спросил я.
        – Есть, – ответила Таня, проходя дальше.
        – А почему не открыла?
        – Я же говорила, он голый ходить любит.
        – А ты не одна пришла… – продолжил я.
        – А я не одна пришла… – невозмутимо подтвердила Таня, останавливаясь посреди большого помещения тоже чердак, но здесь было очень светло, не так как у Курилова и никакой брутальности, впрочем, и миленькой женственности тоже, здесь всё было очень похоже на Танину комнату в Кировске: белые стены, огромные окна, большие и не очень полотна у стен, мольберты, а в окнах, ух ты… ну и вид... крыши домов, шпили, вернее, тут не шпили, башни кремлёвские, в вон и ещё недостроенный Храм Христа Спасителя…
        – А это чья резиденция? – спросил я.
        – Моя, – сказала Таня, улыбаясь, и взялась за пуговки на лифе платья. – Нравится?
       Меня обдало жаром, даже колени, будто она плеснула на меня.
        – Нравится?.. – я подошёл ближе, ещё не вполне уверенный, что можно. – Ещё бы…
      Таня чуть-чуть развела расстёгнутое платье, поднимая руки мне на плечи. Шёлк её платья такой мягкий…
       В окна смотрело и небо, и город, казалось, это два глаза реальности смотрят на нас. С большого кожаного дивана мы свалились на пол и так и остались на нём, стянув сюда плед.
        – Так зачем ты меня по мужикам своим водила?
        – Хотела, чтобы ты… всё знал, чтобы… не возненавидел меня после, когда узнаешь. Лучше знать сразу, кто перед тобой.
        – То есть ради меня ты от них не откажешься?
         – Отказалась уже, – сказала Таня.
         – И от Марка уйдёшь?
       Мне хотелось услышать, что она скажет тоже, но она сказала иначе. Села и освещая всё вокруг своей сияющей красотой, проговорила:
        – Давай мы… сразу решим, как говорится, на берегу. Ни ты, ни я не созданы для того, чтобы в кругу семьи вечера встречать за котлетами с пюрешкой, под просмотр телепрограмм и обсуждение новостей на работе и в школе у наших детей. Быть может, тебе это и сможет создать твоя жена и твои дети, но не я.
        – Ты не хочешь сидеть со мной под абажуром и есть пюрешку? – улыбнулся я, протягивая руку к её груди, отводя спустившиеся как свет волосы на неё. Когда-то она стеснялась своей наготы, теперь нет, теперь она свободна…
        – Очень хочу… – Таня отвела мою руку, соединив свои пальцы с моими. – Но… это… какая-то другая реальность, Володь… Мы то, что мы есть. Ты музыкант и тебе нужны зрители, поклонницы, визги, дикость, драки за автографы.
        – А тебе? Все эти мужчины?
        – А мне нужна свобода.
      Я сел тоже и так же сложил ноги как она, почти по-турецки.
        – Я понимаю. Но я хочу быть с тобой всегда, всегда хотел и… когда я встретил тебя в Питере… когда увидел… я бежал за вашей машиной от Кировского театра до самого «Англетера», и я… побегу за тобой, куда угодно. Даже если ты этого не захочешь. Чтобы хотя бы видеть тебя.
      Таня посмотрела на меня, губы заиграли усмешкой.
        – Я фотку тебе подарю, хочешь? – прыснула она. – С автографом… Ну а чё? Я тоже хочу быть знаменитой…
       Я засмеялся и повалил её на спину, целуя.
         – А ты и станешь, будут говорить все:
         – Гляди-ка, какая классная чика! Это жена Книжника, то есть Ленина.
         – Крупская!..
       Мы хохотали и смешили друг друга ещё, снова легли на диван, где толстые кожаные подушки, собираясь уснуть, и снова занимались любовью.
        – Здесь ещё помещение есть, надо спальню оборудовать, – сказала Таня.
        – С кроватью, наконец… – засмеялся я.
Глава 5. Боль и оперетка
         – Сынок, как твои дела? – улыбнулась мама, встречая меня сегодня одного, хотя мы собирались с Таней вместе заехать за ней и втроём после на дачу, туда же приедут и танины родители, чтобы всем вместе провести выходные. И что теперь получалось, я один буду в их компании? Хотя бы Платон с женой тоже поехали, но нет, оказалось, что самого Платона нет, куда-то отправился в срочную командировку. Какая командировка?! Всё враньё, мне кажется, что оба они, Таня и Платон так похожи, как не предполагают даже сами. Их не удерживает ничто и никто…
       Её нет два дня, завтра День Победы, я мог бы найти её, я бы отыскал и очень быстро, я знаю, где она может быть, но я не стал, застать снова голого Книжника, этого я уже не выдержу. Мне оставалось только ждать, пока я понадоблюсь ей для чего-нибудь. Такое не случалось раньше, но тогда всё было по-другому. Тогда я знал, что она вернётся. А теперь… нет, я не думаю, что она уйдёт в Книжнику, хотя он расскандалился со своей семьёй, даже с родителями, и о причине гадать не надо… Я знаю, что она не уйдёт, это очень глупо, а Таня не глупая, но… Одно дело знать, что тебя не убьёт падающая звезда, и совсем другое не бояться этого, знать, как это глупо, этот страх, понимать, что этого не произойдёт, и всё же думать, что она летит прямо тебе в темя...
        – Ты как-то изменился, – сказала мама, погладив меня по щеке. – Всё в порядке? Ты… не болен?
        – Болен? С чего это ты взяла… нет-нет, я здоров.
        – А… Таня? Она приедет?
        – А… да, да, конечно, – растерялся я, не ожидал, что мама спросит.
        – Это хорошо. Когда её выставка?
        – В июле. Но у неё ни черта не готово. Сама говорит, что выставлять нечего. Не представляю… всегда всё в последний момент. Она даже за границу едет, каждый раз собирается в последние полчаса, невозможный человек… Зато, чтобы вот на дачу с родичами, будет сарафанчик выбирать полдня, с панамкой и какими-нибудь босоножками, или кедами, чтобы они провалились, когда она надевает их, мне кажется, она ещё в седьмом классе...
        – Ты любишь её, – улыбнулась мама.
       Я вздрогнул, мы не обсуждали чувств ещё никогда.
        – Да-да, мы очень любим друг друга, – поспешил сказать я.
        – Конечно-конечно, – покивала  мама, всё с той же улыбкой. – Но ты любишь её. Я тогда ещё поняла, когда ты привёл её на дачу ровно пять лет назад, ты сам тогда ещё не понимал… А отец сразу почувствовал, так и сказал мне: «Ну вот и девочка нашлась для нашего мальчика».
        – Я… – мне стало неловко, хотелось как-то отвлечь её от этой мысли, будто она пытается вмешаться или обсуждать это со мной.
        Но нет, мама вовсе не была тем человеком, который полезет в душу. У отца она этому научилась или сама была такой, поэтому они были такой счастливой парой, но мама сама закрыла тему, доставая зелёную папку из ящика стола.
        – Да, это список компаний, интересующихся инвестициями. И… сибирские заводы выставлены на торги, ты слышал?
        – Я даже слышал, кто их покупает… Их скоро не будет.
       Мама лишь пожала плечами.
        – Ни я, и ни… словом, никто не сможет помешать, всё решено и куплено уже… повыше нас, – она нахмурилась, остывая, и я удивился в который раз, как быстро у неё меняется лицо от мягкой женской улыбки, сделавшей её лицо, её губы розовыми и выпуклыми и тем, как они побледнели и застыли. – Так… который час?
      Мама поднялась из-за стола, этот громадный стол я помню всю жизнь, у него резьба, зелёное сукно на столешнице, которое пришлось заменить, когда я в третьем классе опрокинул чернильницу. Да, и чернильница до сих пор существовала, и в ней до сих пор были чернила, фиолетовые, паркер…
       У мамы затренькал телефон, она взглянула на экран и сказала мне, прежде чем ответить:
        – Это Олейники, значит, машина доехала за ними. Можно выходить. Таня приедет сразу на дачу?
       Я не успел ответить, как у меня тоже зазвонил телефон. Удивительно, но это была жена Платона, Вика.
        – Марк? Ещё не поздно присоединиться к вам?
        – Ты одна?
        – Почему же? – удивилась Вика.
        – Разве Платон не уехал?
        – Нет, там отменили что-то.
       Ну что ж, хоть что-то, Платон, и даже его жена, которая была как раз из тех женщин, что вызывали у меня стойкое  отвращение, хотя, кажется, она старалась достичь как раз обратного, и думаю, не раз заметила своему мужу, что я настоящий педик, потому что не проявляю к ней интереса, но даже эта Вика лучше, чем ничего, особенно как «нагрузка» к самому Платону.
       Не успел я сказать маме, что Платон тоже поедет, как позвонили в дверь. Обычно мы сами не открывали, но сейчас прислуга отправилась на дачу, чтобы устроить там всё для праздника, ведь планировалось, что мы пробудем там этот день и следующую ночь, а с утра все сразу поедут на работу. Я не сразу вспомнил, что кроме нас с мамой дома никого нет, поэтому пришедшему пришлось позвонить ещё раз, прежде чем я отправился открыть. И это оказалась Таня, с распущенными волосами, в сарафане со смешной вязаной кофточкой с «жуткими розочками», носочках и каких-то невозможных тапочках. Я задохнулся…
        – Ох, слава Богу, я думала, не успею… ты… что так смотришь? Марк, ну… не обижайся, у меня телефон разрядился, – она улыбнулась, но как-то нерешительно и это так… возбудило меня, что захотелось тут же и прижать к стене... как слабость возбуждает, надо же, я не думал…
        – Маркус, кто там? – мама вышла в прихожую. – О, Танюша, ну, как раз, машина внизу, пошли? Здравствуй, милая!
       Таня приобняла маму, она завела эту привычку обниматься с мамой при встрече, и притом, что Таня выше ростом, но настолько тоньше мамы, что когда они обнимались, казалось, что Таня исчезает там где-то в маме.
       Когда мы выходили, Таня шла впереди, мама похлопала меня по плечу и у неё опять появилась та же улыбка…
      В машине Таня сидела возле меня, касаясь меня бедром, а я думал, какие трусики там на ней, потому что лифчика, конечно, никакого не было, и это подтверждалось тем, как свободно колыхались её груди под шёлком и «розочками», я не смотрел, но я видел. Я положил руку на её бедро, хотелось касаться её, чувствовать тепло её кожи, напряжение мышц, Таня посмотрела на меня, улыбнувшись, и накрыла своими пальцами мою ладонь, не позволяя больше трогать себя, или напротив, ободряя, но я так наэлектризован, что это только раздражает меня, поэтому я сжал  пальцы, тогда она развернула мою руку, сцепляя свои пальцы с моими. Мне очень многое хотелось сказать ей, во мне пузырились и злость и вожделение… Господи, как хорошо я жил без этого…
      Когда мы приехали, выяснилось, что все уже здесь и очень рады видеть нас, на стол уже накрывали, я заметил, что Платон странным образом раздражён, и, похоже, причина в Тане, что было необычно, потому что вообще они очень ладили, становясь рядом похожими как близнецы. Вот это уже становилось интересно, и я спросил Таню об этом, пока накрывали на стол, и мы ушли с ней, пройтись, а Вика, мама и Лариса Валентиновна болтали и смеялись, вызывая улыбки у мужчин. Таня посмотрела на меня.
        – Я… разочаровала его немного, – она слабо улыбнулась, опуская ресницы, оттого, что на ней совсем нет макияжа, она кажется ещё более юной.
        – Не его одного, верно? – злясь, сказал я.
        – Ты разочарован? – усмехнулась Таня. – Что ж, я очень рада, хоть кто-то разочаровался.
      Ну нет…
        – Хоть кто-то?! Ну конечно, ты так привыкла очаровывать, и я, увы, очарован слишком сильно, как… дурак… Это так глупо, что…
         – Ну ладно тебе, Марковкин, что за драма? Очарование, разочарование… это не наш с тобой стиль.
      Я разозлился так, что схватил её, прижимая к толстому стволу сосны.
        – Да ты что, увидят… – тихо вскрикнула Таня, упираясь мне в плечи.
        – Пусть увидят, мы, кажется, женаты… – задыхаясь, забормотал я, сжимая её. – Или все твои знают, какой я гадкий гомосексуалист, а наш с тобой брак чистая фикция?
         – Фикция? Что ты плетёшь… когда это он стал фикцией?! Да ты что… Господи… – она с усилием вытянула руки. – Теперь, по-моему, наш брак стал… сплошной фрикцией…
        – Поцелуй меня… поцелуй меня! – сходя с ума, шептал я и тянулся к ней, а она продолжала пытаться отодвинуть меня.
        – Перестань… перестань, Марк, ну… что ты, как… да у меня месячные! Стой…
        Действительно, у меня на пальцах оказалась кровь. Это остановило меня только на миг, просто от неожиданности.
        – И что? Я умру, если мы сделаем это? Или ты умрёшь? Что такого…
      Но тут нас позвали от дома, в ещё пустом лесу голоса раздавались гулко с эхом. Пришлось отпустить её, потому что на нас смотрели, усмехались, переговариваясь.
        – П-прости, я…
       Мы пошли рядом, Таня пыталась поправить платье.
        – Ты… мне кажется, мы были намного счастливее, когда…
        – Когда мы не трахались? – зло сказал я, потому что каждый шаг причинял мне боль, ходить с эрекцией, особенно с такой длительной, не слишком удобно. – Может, ты хочешь, чтобы я тоже нашёл себе для этого кого-то другого? Парня, например?
        – Это твоё дело.
       Я зло развернул её к себе за локоть.
        – Моё? Ты отказываешься от меня?! Всё, твой герой приехал в Москву и я больше не нужен… – я отпустил её, останавливаясь и переводя дыхание, чувствуя какую-то слабость. – Прости, я веду себя как баба…
         – Да нет… – выдохнула Таня. – Это я… неправа. Но всё это как-то… обременяет.
       Мы снова пошли к дому мимо пруда, куда ещё не прилетели утки, возвращающиеся сюда каждое лето.
       – Когда-то твой отец на этом месте говорил мне, что он бесчувственный человек, что он никого не любит, а это было не так. Он очень любил тебя и Наталью Ивановну, и родителей тоже любил… Вот так и ты ошибаешься на свой счёт, что ты асексуален, как ты говорил когда-то.
      Ох, ну только сеанса психоанализа мне и не хватало.
        – Тань, я абсолютно асексуален, в том, что касается всех людей на земле, кроме тебя. Я как ключ, который подходит только к твоему замку. Без тебя я бессмысленный кусок металла, который просто надо выбросить.
        – Может ты поэт, Марковкин? «Я поэт, зовусь я Цветик»… Сбавь обороты, правда, я… мы с тобой… я не знаю, открыли новую главу нашей жизни, и я… я теряюсь, как и ты. А… Володя…
        – Ты так любишь его, что это заставляет тебя меня мучить? – выпалил я дрогнувшим горлом.
        – Я не понимаю, почему ты вдруг взялся мучиться.
        – Я сам этого не понимаю.
       Таня вдруг остановилась и повернулась ко мне, подняв руку к волосам, её пальцы подрагивали.
         – Я… наверное, всё надо было сделать тайно, чтобы ты… я не подумала, что тебя это может взволновать.
         Мне хотелось встряхнуть её и крикнуть в лицо: «Да нет у тебя никаких тайн от меня!», но я ничего не стал говорить, пусть пребывает в неведении.
        – Ты хочешь развода? Это… наверное, будет правильно.
        – Ты хочешь этого, чтобы выйти за него?! – задохнулся я, у меня даже голос осип.
       – Я хочу не быть замужем. Когда мы женились, это было главным. Я не хотела быть замужем, и не хочу… Мне нужен был друг и ты был моим другом, но теперь… это стало превращаться во что-то… опереточное и утомительное. Я так не хочу. На это у меня нет душевных сил.
       Я остановился, я не мог уже идти.
       – Как ты холодна… ты не понимаешь, что… я живой, как и ты! – воскликнул я сквозь задушенное горло.
       Таня остановилась тоже и посмотрела мне в лицо.
       – С чего ты взял, что я живая? – вдруг без голоса спросила она, бледнея.
       – Таня… – вздрогнул я, вспоминая всё, что она рассказала мне в нашу первую брачную ночь, Боже мой, а ведь я всё забыл. Она… сексуальный эльф, не настолько эфемерное создание, как кажется, когда смотришь на неё, и там под этими оболочками в её душе спрятаны и боль, и страх, а я… схожу с ума от ревности, как обычный муж. Но она не обычная женщина, не обычная жена. Она как моё второе я, она всё знает обо мне и всех моих делах, но, главное, обо мне самом.
        Она права, она сразу сказала, что ей это не нужно, потому она и вышла за меня, из моей корысти. И какого чёрта я так поглупел, что стал устраивать ей сцены? Мне нужен развод? Она мой единственный по-настоящему близкий человек, и я отталкиваю её?
       – Прости меня, – вдохнул я, выпрямляясь. – Я не должен… я не буду больше. Вот прям обещаю и клянусь, никаких Отелло. Ромео более симпатичный персонаж, чем старый мавр…
       А Таня вдруг заплакала и, шагнув ко мне, обняла поперёк живота, прижимая лицо к моей груди, вот и, слава Богу, а то – развод, да ты что?! Я обнял её плечи, притягивая к себе, и наклонился к её шёлковым волосам, скользящим у меня под пальцами.
        – У тебя есть только один способ успокоить меня теперь, когда я лишился невинности, – прошептал я.
      Таня прыснула и засмеялась, тряся плечами, подняла лицо ко мне:
        – Так хочешь секса?
        – Хочу. И прямо сейчас, – тоже засмеялся я.
       Наконец, мы пришли к столу, держась за руки, заключив новый договор. Кто-то пошутил на наш счёт в том смысле, что у нас весна и, похоже, второй медовый месяц, мне так и хотелось им сказать, что не второй, а первый. Вот бы вытянулись лица… Но… эти люди и так знают о нас чересчур много…
      … – Что у тебя происходит, Таня? Мне кажется… или ты решила последовать моему совету и, наконец, спишь со своим мужем, как полагается?
        – Ох, Платоша, ты такой умный и проницательный, Боже мой, – усмехнулась Таня.
        – Вот и правильно. Секс – инструмент, помогающий во всём, но в семейной жизни это первое средство от всех бед.
        – Что-то не похоже, что ты этим средством пользуешься, твоя жена производит впечатление неудовлетворённой женщины, – сказала Таня, показав мне глазами, как Вика, оживлённо размахивая руками, что-то рассказывает Марку. Выглядели они при этом так, будто Вика вот-вот пуститься в пляс, а он решает, глядя на неё, просто тукнуть её по темени или достать всё же пистолет. Почему мне пришла в голову эта мысль? Сомневаюсь, что Марк оружие в руках держал когда-нибудь, кроме уроков НВП, и уж точно ни с кем не дрался.
        – Ты знаешь, он даже внешне изменился, когда я его видел в последний раз… месяца полтора назад? Давно упражняетесь?
        – Ладно тебе! – Таня, смеясь, ткнула меня в плечо острым кулачком.
        – Нет, правда?!
        И Таня вскочила, чтобы поколотить меня, а я, обхватив её приятную тонкую талию, затащил к себе на колени.
        – Так твои рокеры, значит, «явочную» квартиру оккупировали теперь? Мне-то как быть? Снять другую? Ты мне, конечно, все выходные… – сказал я, отсмеявшись.
        – Чуть не забыла! – обернувшись по сторонам, достала ключ из маленького карманчика. – На, от мастерской на Китай-городе, помнишь? Только заранее говори, когда вы туда…
        – Ясно… слушай, у тебя там даже кровати нет.
        – Так купи! – засмеялась Таня. – Раньше там никто не ночевал… Насчёт кровати – шутка, а то купишь какую-нибудь сверкающую страсть, как у вас с твоей Викой дома.
       И встала с моих колен.
        – Ох, Танюшка, оскандалилась ты… – сказал я, увидев недвусмысленное пятно на неё на подоле сзади.
       Таня обернулась, ловко изогнувшись, вот гибкая девочка...
        – Ох… ну так и знала… – с досадой проговорила она, разглядывая подол. – Конечно, ведь говорила ему… Господи…
        – Что, уже здесь успели?! Ха-ха-ха! И когда? Между горячим и десертом?!.. Ох, я не могу, молодожёны… – захохотал я.
        – Всё смеёшься… насоветовал: спи, вот он и спит теперь, остановиться не может… Как сексуальная игрушка теперь для него.
        – Да нет, это просто любовь, Танюшка… – продолжил смеяться я, глядя как она озирается, думая, как ловчее пройти в дом, чтобы привести себя в порядок.
        – Любовь… как началась такая любовь, так одни проблемы… так хорошо жили, душа в душу.
        – Это от Книжника твои проблемы, не путай, дурында… Кстати, я встречу их завтра на проходной в Останкино, пусть паспорта не забудут, а то пропуск не выпишут. Когда твоя выставка?
        – В июле открывается.
        – Успеешь?
        – Успею, если вы с Катюшкой не будете каждый день в мастерской зависать.
        – Если бы я мог каждый день…
        – Погляди, никто не смотрит? Главное, чтобы папа не видел, остальных зрителей я переживу…
       Да, Танюшкин странный брак переставал быть странным, и даже сам Марк, продолжающий быть подозрительным и опасным, всё же мог оказаться вполне правильным мужем. Жаль, детей нет, всё стало бы проще, дети как цемент и как смазка между работающими деталями, скрепляет союзы и отдаляет, стирая бесконечные мысли друг о друге, улавливая искры, гася чрезмерное пламя. Пусть в Тане пламени нет, но закипеть может и лёд.
       Сделав вид, что мне звонят и срочно вызывают, я уехал с дачи, а по дороге позвонил Кате, пусть не две ночи и день, но хотя бы ночь мы проведём вместе…
      А на следующий день я встречал Книжника с его командой в Останкино. Володя очень повзрослел за шесть лет, а сейчас в окружении своей команды выглядел особенно эффектно, что ж ты хочешь, Таня, чтобы муж не взбеленился, когда такой кит, даже касатка появилась в фарватере. И почему в моём семейном фарватере не появляется никого похожего?.. хотя… почему я ищу повод? Почему я просто не разведусь? Я даже не чувствую себя подлецом, когда ненавижу свою жену, входя в спальню…
Глава 6. «Потерпите, мужчина…»
       Секса мне было мало, во-первых: мне казалось, что его у меня ворует Книжник, этот чёртов Ленин, хотя я делал всё, чтобы они с Таней встречались как можно реже, чтобы он был всё время занят, чтобы они со своей чёртовой группой носились с записи на запись, с телевидения на радио, снимали клипы, а после отправились к чёрту из Москвы на гастроли. Так что они отправились сначала в Тверь, потом будет Иваново, а после на Урал – три города, и после – Нижний Новгород, Краснодар, Анапа, Сочи и далее…
      Я пообещал Тане и я постарался, пусть она думает, что это ради него, тем более что мы стали общаться с ним и всей их группой, я нашёл им помещение для репетиционной базы, и теперь, пока они были на гастролях, его оборудовали, подготавливая к их возвращению. Я всё себя с ними как лучший друг, да это было и не сложно, все они симпатичные ребята и, действительно, талантливые, особенно этот чёртов Книжник, и не будь он тем, кто знает мою жену лучше, чем я, я был бы рад этому знакомству. Правда, я не был ни меценатом, ни благотворителей до сих пор, мои деньги работали только на меня и на развитие моей сети, и вкладывал я только в это, а теперь свои многочисленные связи и кое-какие деньги я использовал, чтобы разлучить мою жену и её проклятого Ленина хотя бы на время. Но, честно признаться, меня не оставляла мысль убить его. Таня была моей, пока не появился он, а теперь…
        – Что за хрень? – нахмурился я, разглядывая пакетик с таблетками.
        – Экстази, отличная штука, особенно для секса, – этот придурок подмигнул мне, сразу захотелось двинуть ему в морду, хотя я сроду не делал этого, но в последнее время мне  этого хотелось всё чаще.
      Я запрятал пакетик в задний карман, отдал ему свёрток денег. Да, я купил наркотики и не для себя, потому что я хотел использовать их для секса, чтобы она хотела меня, как я хочу её. Я чувствовал, что я на грани помешательства, не зря я сын психиатра и грань между нормой и патологией для меня неплохо различима, но я, к сожалению, был абсолютно здоров. Лучше бы я оказался чёртовым психом, повёрнутом на сексе. Господи, я бы с этим смирился, как смирился когда-то с моей асексуальностью. Но я не был повёрнут на сексе, когда я не видел Таню или не думал о ней, я вообще забывал о том, что в мире есть эта сторона жизни.  Это было во-вторых, почему мне мало секса.
      Я не знаю, называется это любовью или одержимостью, мне всё равно, но сегодня, когда Таня надела платье из кружева, как было на нашей свадьбе, когда на ней было платье с кружевом на плечах и на груди, да, то было белым, а это серебристое, но эта просвечивающая в прорезях белая кожа свела меня с ума, тут же, как только я застегнул молнию у неё на спине на платье и увидел её в зеркале, напротив которого она стояла, тут же и расстегнул эту самую молнию…
        – Ох, Марк, ты не знаешь меры…
        – Ну… кто знает меру, тот знает всё… – улыбнулся я, чувствуя временное удовлетворение, и притянул её к себе, лаская. – Не надевай это платье… надень чёрное, из шифона.
        – В нём просвечивают соски.
        – Вот и пусть. Что надо… и волосы наверх, чтобы и от шеи глаз было не отвести.
        – Не надо, – поморщилась Таня, хмурясь и вставая с постели. – Ты как мой сутенёр…
        – Ну нет, только пусть попробует руку к тебе протянуть. Но пусть он думает об этом, пусть ослепнет.
        – Хорошо, как скажешь, – сказала Таня, меняя платье. – Но учти, если его рука всё же дотянется до меня, хотя бы кончиком пальца, я тебе этого не прощу.
       И сказала вполне серьёзно. Я тоже выпрямился, вставая с постели.
        – Слушай, если ты не хочешь, не ходи. Я серьёзно, я придумаю что-нибудь ещё.
        – Не надо, встреча через час, просто я предупреждаю, что лапать себя не дам и провалю всё.
      Я подошёл ближе.
        – Значит… из этих слов я делаю вывод, что я тебе всё же нравлюсь, как мужчина, – улыбнулся я, натягивая джемпер.
        – Да иди ты! – засмеялась Таня, поворачиваясь ко мне спиной. – Застегни, и больше не балуйся, времени уже нет.
        – Вообще-то есть…. – ну, правда, она создана для того, чтобы я всё время был счастлив…
       План был очень простой, гениальный или провальный, пока не известно. Мы ехали на встречу, на которую Таня пойдёт одна, без меня, а я послушаю запись, которую она сделает, микрофончик в сумочке. Я оставался в машине, всё это время и мог слышать, но видеть, конечно, не мог,  но мне легко представить впечатление человека, который видит Таню в первый раз.
        Ночной клуб, из самых модных и потому наименее подозрительных, я там заранее заказал отдельный кабинет, где и должен был состояться разговор. Таня должна предстать наивной дурочкой, взволнованной жёнушкой. Конечно, она не актриса и не секретный агент, но работа моделью научила её всё же немного актёрствовать, так что, я уверен, она справится.
        – Здравствуйте, Татьяна…
        – Можно Таня, – сказала моя красавица, улыбка в голосе.
       Она, конечно, сидит на диване спокойно, на середине сиденья, спокойно сложив ноги и не отклоняясь на спинку, потому что это было бы сидеть почти лёжа, мы бывали в этом клубе и целовались на этих диванчиках в перерывах между танцами, я пил, немного, Таня – нет, ей обычно весело и так, я пытался забраться ей под платье, она смеялась, не даваясь.
        – Таня? Что ж, пусть так, – голос холодный и строгий. – Странное место вы выбрали для встречи.
      Он демонстративно оглядывает кабинет, музыка здесь слышна будто издали.
        – Это единственное место, где никто не будет нам мешать. Или подозревать, что у нас серьёзный разговор.
        – Поэтому на вас такой легкомысленный наряд? – ишь ты, гад.
        – Да нет, я сама легкомысленная, – говорит она с улыбкой, оглядев себя.  – Приятно, когда вы смотрите, как ещё чувствовать себя наравне с мужчинами? Только ослепляя.
       Таня, ты должна быть дурочкой, какого чёрта это остроумие?!
        – Что ж, это вам вполне удаётся.
        – Да нет, Николай Иваныч, я знаю, когда удаётся, это не тот случай. Вы… мне, правда, надо… в общем, это очень серьёзно. Мой муж… он скоро придёт сюда… – она смотрит на часы. – Через полчаса. И… он не должен узнать, что мы тут говорили о нём, сделаете вид, что… ну, подбивали клинья ко мне, если он нас застанет.
        – А он челюсть мне свернёт? – смеётся нежелезный феликс, ах, Танюшка…
        – Нет, Марк не ревнивый. Но он… понимаете, он… бывший наркоман… а в последнее время мне стало казаться, что… понимаете, он не посвящает меня, конечно, в свои дела, но я… слышу, как он… разговаривает по телефону. И… мне кажется… что там какие-то дела с наркотиками, – проговорила она шепотом. – Я боюсь… понимаете, торговля – это одно, а… это ведь и опасно, и… вообще тюрьмой пахнет… но главное, я боюсь, как бы он не начал снова… колоться.
        – Что вы от меня-то хотите?
        – Вы можете проверить вот эти компании… ну… – она протягивает ему вчетверо сложенный листок со списком.
        – И что будет? – хмыкает Николай Иванович.
        – Я заставлю его бросить их и… ну, как это… не сотрудничать.
       Он смеётся, качая лысоватой головой.
        – И как вам это удастся?
        – Ну, это просто, – Таня пожимает плечиком, от этого её грудь становится виднее. – Марк любит секс, манипулировать легко…
        – Если так легко, то почему и от наркотиков вам его не отвлечь таким же образом.
        И Таня качает головой со вздохом.
         – Сразу видно, что вы не имели дело с зависимыми людьми, Николай Иваныч. Если это снова овладеет им, весь остальной мир померкнет…
         – Вы его любите?
        На это она не ответила, и я… надо идти, она сказала, полчаса, значит, пора и появиться мужу, который так любит секс…
       Когда я подходил к кабинету, к которому меня проводил официант, дверь-то и не увидеть, если в первый раз. Не успел я подойти, как из двери вышел здоровенный дядька, взглянул на меня вскользь и ушёл по коридору. Когда я вошёл в кабинет, Таня отъехала в глубину диванчика, на столике коктейли, какие-то канапе и оливки, она посмотрела на меня, глаза расширены, как если бы ей было страшно.
        – Что ты ответила ему на вопрос? – спросил я, садясь с ней рядом, и выпил её коктейль.
        – На какой вопрос? – спросила Таня, немного бледная и даже растерянная.
        – Любишь ли меня?
        – А ты не знаешь? Ничего другого узнать не хочешь?
        – Так ты же скажешь о другом?
        – Скажу, через неделю сказал, позвонит. Не нравится мне это всё… как бы не влезть нам куда-нибудь…
     Я придвинулся ещё, протягивая руки к её коленкам.
        – Не надо, Марк… и не пей, ты за рулём. Поехали?
        – Ты чего такая строгая, мамочка? Он напугал тебя?
        – Напугал. Я… мне не нравятся никакие люди системы, у них совсем не так работают мозги как у всех остальных. Будто не разговор, а набор мышеловок, а я маленькая девочка в спущенных гольфах…
      Я засмеялся, обнимая её коленки, чулки тонкие, шелковистые...
        – Очень сексуально.
        – Марк, ну что такое… ты совсем не слушаешь меня, – Таня снова сдвинула мои руки со своих колен. – Совсем перестал меня уважать. Едем, ты мне нужен.
      Она соскользнула с дивана, вставая. Что ж, пришлось подняться вслед за ней.
        – Для чего?
        – Узнаешь. Для дела.
      Мы вышли из клуба на улицу, накрапывал дождь. Я припарковался в квартале, чтобы не привлекать внимания, пришлось добежать, спасаясь от дождя, Таня ругалась, смеша меня.
        – Аферист ты, Лиргамир, заставил меня на эти каблуки забраться, теперь ещё бегать…
        – Куда поедем-то?
        – На Китай-город в мою мастерскую.
        – У тебя мастерская на Китае? Где?
        – Не придуривайся, отлично знаешь.
        – И зачем я тебе в твоей мастерской?
        – Я же сказала, для дела.
      Да, я знал адрес и даже как доехать, но я не бывал там никогда. Мне понравилось. Нет, правда, за неказистой дверью оказался кусочек Таниного мира скрытый от всех, открывающийся избранным. Вот и я оказался в их числе. Громадные окна, которые сейчас тихонько подрагивали под каплями дождя, он сбегал кривыми дорожками, распадаясь на радуги от света уличных фонарей.
        – Кто тебе окна моет эти? – удивился я.
        – Кто, сама. Что я, без рук?
        – Я думал, ты белоручка, живописью только заниматься…
        – С чего это? – Таня сбросила туфельки, за ними и чулки. – Попортила хорошие туфли с беготнёй этой, чулки и вовсе на выброс… свяжешься с тобой…
        – Так зачем звала-то?
        – Раздевайся, «зачем»…
      Я улыбнулся, уже одно это предложение вызвало волну возбуждения во мне. А Таня вышла куда-то и вернулась через несколько минут, ко мне голому и оглядывающемуся в мыслях о том, что диван, кажется, вполне неплох…
      Но на Тане вместо давешнего нежного платья оказалась большущая растянутая к тому же футболка, не удивлюсь, если какого-нибудь Курилова, и джинсы. Она подошла к мольберту, где уже стоял приготовленный, загрунтованный холст, но пока она положила на него большой лист А3.
        – Что-то я не понял…
       Таня улыбнулась.
         – Чего не поняли, красавчик, ложитесь, выставка через месяц, а мне ещё уезжать, я что, мечты свои выставлять буду?
        – На диван?
        – На диван, уж не погнушайтесь, – усмехнулась Таня, очиняя угольный карандаш.
        – Тань, ещё одно слово, и я не утерплю… и не будет тебе никакого дела, – сказал я, напомнив, как она говорила со мной в ту первую нашу с ней настоящую ночь.
       Таня коротко взглянула на меня, ничего не ответив, похоже, позабыла уже…
      Только утроившись на диване, и перестав смотреть на неё и всё время думать только о том, как бы заняться сексом поскорее, я увидел, что по стенам стоят множество портретов. Знакомые лица, и… не только портреты, но жанровые, репетиция, например. Когда она успела, спрашивается? Всего шесть недель прошло, как мы из Питера вернулись, а у неё уже галерея лиц. Причём здесь и родители, и её Платон, и его жена, и какая-то очень красивая черноволосая девушка, девчонки-модели, её подружки, я всех отлично знал, и то, как верно они столпились на высоченных каблуках, кто-то курит, кто сгорбился, говорят что-то друг другу. Её собственный портрет здесь, сидит на стуле, вон и стул этот венский, руки между колен зажаты, немного отвернулась, куда смотрит, в зеркало? Вот оно, к стене прислонено, никто не повесил… 
        – У тебя ноги длиннее, Тань, – заметил я.
        – Да ладно, что я тебе, жираф?
        – У жирафа шея длинная, а у тебя – ноги, ты не жираф, ты моя жена… длинноногая красавица, звезда подиумов, модель, художник...
        – Чертожник! Ну не отвлекай…
        – Иди ко мне?
        – Потерпите, мужчина… – засмеялась Таня.
Часть 14. Морг
Глава 1. Марат
      В апреле девяносто третьего года меня взяли работать по убийству в Калужской области, уже считая за своего, хотя до госэкзаменов оставался ещё месяц. Но я пришёл на кафедру Судмедэкспертизы ещё на пятом курсе, сразу, как начался у нас цикл. До этого в кружок патанатомии ходил два года. Мне невыносимы были живые страдания, а сам я стал мёртв, вот и нашлось мне место.
       Только рождение дочери в позапрошлом году стало лучом, проникшим в мой склеп, осветил там всю мертвечину и ускользнул вслед за светилом, но остался. Да, Анюточка была теперь единственным живым существом, которое мне действительно виделось живым, хотя я даже не представляю, когда и как я сделал так, что зачал её. Но как ни удивлялся, но она теперь была, её смех, слёзы, плач, это было всё, что я теперь чувствовал. Альбина не кормила её грудью, я часто кормил из бутылочки, особенно ночами, потому что Альбина не высыпалась и становилась от этого ещё раздражительнее и нетерпимее, и, хотя это не трогало меня, но нервировало нашу дочь, и она плакала, краснея и надуваясь, как маленькая помидорка.
        Пить я прекратил, когда родилась Анюта, даже пяточки обмывал на трезвую голову, как ни приставали и не дразнились все участники. Но я знал, что в эту пропасть кинуться я могу в любую минуту, потому что там был наркоз. Я и наркотики отлично употребил бы, но на них нужны были деньги, которых мне взять было негде, влезать в долги, ну… мне хватило разума не сделать этого.
       С Анютой нам очень помогали родители, и мама, и Альбинины, когда Анюта было четыре месяца, вовсе забрали в Кировск, чтобы Альбина «спокойно окончила институт». Она и окончила и теперь работала учителем в школе, хотя ненавидела это, хотя, кажется, могла бы посидеть с ребёнком в декрете, но как она выразилась, «И оставить тебя одного спиваться в твоей общаге?! Нет уж!», к тому же ради московской прописки надо было работать в школе, вот она и работала теперь, а я жалел её учеников, которых она ненавидела и говорила об этом каждый день.
      Я злил её больше всего, конечно, потому что молчал, и даже не слышал, больше того, я не спал с ней, долгое время я не с кем не спал, я не испытывал даже этой потребности, словно с душой умерло и тело, хотя Альбина утверждала другое, хихикая рассказывала, как я не даю ей спать, маме моей даже откровенничала, чем вгоняла её, бедную, в краску, причём, мама стыдилась и на меня смотреть при этом. Потом и говорить перестала, слава Богу.
       И вот, морг стал моим вторым, а по ощущениям первым домом. Потому что дома я будто отключался от реальности, а дом для нас с Альбиной была комната в двухкомнатной квартире в первом этаже многоэтажки в Коньково. Главным достоинством этой квартиры была близость к метро. Так вот я отправился подрабатывать в морг, кроме того продолжил свою грущицкую карьеру, так что дома-то я почти не бывал. А с пятого курса не просто морг, а морг судебный на Девичьем поле, где я оказался очень даже ко двору, потому что количество преступлений, особенно убийств, становилось всё больше, и эксперты работали едва ли не с тройной нагрузкой. Так что судьба моя решилась сама собой.
       Мой наставник Егор Егорович Федорчук высокий седовласый красавец, похожий на какого-нибудь дореволюционного генерала, никогда не скажешь, что он судебный эксперт, доктор наук, профессор, принял меня с радостью. И поэтому, когда в Оптинском монастыре произошло тройное убийство, он благословил меня отправиться туда, как самостоятельного эксперта, в помощь местным. Но следователи Генеральной прокуратуры оглядели меня придирчиво.
       – Новенький, что ли?
       – А что делать, – сказал я, пожав плечами.
      Они посмеялись и сразу приняли меня в свою группу.
        – Вливайся, Вьюгин, боевое крещение.
        – Символично, что в монастыре, – заметил я.
       Вот мы и оправились. Зима ещё не отступила полностью за городом, и было удивительно смотреть на полные снега леса с чёрными проталинами вокруг стволов, похожими на следы, как будто деревья, стоит нам отвернуться, куда-то уходят. Правда, чем дальше на юг, тем меньше становилось снега, на открытых местах его уже не было, висел толстый слой и тёплый туман.
       Картина убийства, в общем, была ясна, хотя и представлялась тут публике мистической и загадочной из-за антуража, который сумасшедший преступник постарался придать произошедшему, но к нашему приезду и подозреваемого уже задержали. Однако мы осматривали место преступления вместе с местными экспертами и следователями, целая команда, издали на нас смотрели белолицые длинноволосые монахи, я, кстати сказать, тоже оказался длинноволос, когда-то забросив стрижку, я так и не вернулся к цирюльникам, что очень раздражало Альбину, подравнивал волосы портняжными ножницами и завязывал в хвост под затылком, теряя резинки, время от времени, так что выглядел почти как свой, только что у меня не было бороды и такого одухотворённо-бледного лица, как у прочей братии.
        И вдруг среди глаз, обращённых на нас, кто с любопытством, кто едва ли не со страхом, я увидел яркие зелёные глаза в обрамлении чёрных ресниц. Я сразу узнал его. Наверное, не занимай он столько места в… моей жизни, я не вспомнил бы его лица. Но я столько раз представлял его, думая о том, что он сделал, не об убийстве, в котором, он, конечно, не был виновен, но виновен в том, что так круто и страшно изменило судьбу… я не мог даже про себя произнести Танино имя, но о Марате я думал и думал в связи с этим, кстати, если бы с ней не было несчастья тогда, всех тех несчастий, начало которым положил как раз Марат, случилось бы всё, что было у нас?..
       Но самое страшное, самое худшее, что всё то… оно не было, оно оставалось во мне, продолжало во мне жить, именно поэтому я не мог ничего иного чувствовать, потому что всё было с ней и о ней, и ничего без неё не дышало, не работало и не жило. Так вот, если бы не это, я никогда не узнал бы Марата, которого в последний раз я видел, когда он сам был подростком. А так, меня словно плетью хлестнули в этом туманном весеннем воздухе.
        – Марат… – вырвалось меня, и он, вздрогнув, побледнел, значит, я не ошибся.
       Я вышел за ограждение, но он, испугавшись, отступил. Я вспомнил, что говорили о его побеге тогда, так вот… вот он, где спрятался. Я слегка качнул головой, глядя в его испуганные глаза, и они несколько успокоились. Он меня не узнавал, что ж, я не удивлён, меня, действительно, осталось меньше едва ли не в половину. Да и будь иначе, с чего ему меня помнить?
       Он тоже изменился, до глаз зарос здешней, густой бородой, черноватой, как и волосы, выбивавшиеся из-под клобука, собственно говоря, если бы не глаза и его было бы не узнать.
        – Марат… ты… не помнишь меня? Я из Кировска, Валера Вьюгин, ну, Лётчик, – сказал я, уведя его подальше от площадки, где работали следователи. Не надо, чтобы кто-то услышал его имя, его разыскивают, надо полагать, до сих пор, он ведь заочно был осужден, мама говорила.
        – Лётчик! – удивительно, но он вспомнил меня, оживлённо кивая, тоже, наверное, вспоминает Кировск. – Ты… как ты здесь?
        – Гораздо интереснее, как ты здесь? – сказал я, глядя на него.
       Он, хмурясь, отвернулся, и мы пошли к скиту, тут людей уже не было, зато деревьев было много. Мы старались идти по дорожке, выложенной плоскими камнями, потому что оттаявшая земля стала вязкой и липла к подошвам. Вообще здесь было, конечно, хорошо, правда немного суетливо для монастыря, стройка, восстанавливающая церкви, люди, много каких-то женщин из ближних деревень и города, всё это мало напоминало монастырскую обитель, как я это представлял. 
        – Сдашь меня теперь? – спросил он довольно равнодушно, впрочем.
       Я обернулся и мы остановились.
        – Ты этого хочешь?
        – Я не убийца, – сказал Марат, посмотрев мне в глаза, и в них сверкнуло зелёное пламя, в этот момент я понял, как ему удалось не признаться, сбежать, и даже не быть найденным до сих пор.
        – Я никогда и не думал что ты убийца, Марат, – честно сказал я, и подумал, что я повесил бы его, а лучше бы четвертовал, но за совсем другое преступление.
        И вдруг он спросил взволнованно:
        – А в городе… в Кировске все думают, что… ну…
        – Кто как, — честно сказал я, думая, что с тех пор никто и не вспоминает той трагедии, слишком много всего сейчас приходится переживать людям в новые времена.   
        – Ясно… – он кивнул. – А… как там вообще всё?
        – Да всё как было, – сказал я, тогда, в 93-м и комбинат ещё работал, и вообще казалось, что в Кировске почти ничего не изменилось.
     Он покачал головой:
        – Как было… – он усмехнулся невесело. – Ты вот совсем не такой, как был, очень изменился. Я бы не узнал.
        – Ну да, я толстый был, теперь…
        – Не заболел? – он посмотрел на меня.
        – Как сказать… – поморщился я, отворачиваясь.
        – А… остальные там, в городе…
        – Кира, кажется, учится где-то, – сказал я, подумав, что он спрашивает о своей сестре.
        Но Марат посмотрел на меня и спросил, уже дрогнув ноздрями.
         – А… ты ведь Таню… Таню Олейник знаешь? Ты же… дружил с её братом…
       Этого я, признаться не ожидал, он будто ударил меня, таким взрывом бабахнуло во мне это имя.
        – Да, – я отвернулся, потому что у меня ком встал в горле, не давая даже дышать.
         – Она… как живёт? – он искал ответа у меня в лице своими яркими глазами, казавшимися странно, по нездешнему яркими, даже в этой одежде, бороде и лохмах, у него была более чем необычная красивая внешность.
         – Она…
      Что ты хочешь узнать у меня, Марат… чего вообще ты хочешь? И почему я окликнул тебя?!
        – Таня… я знаю, что она… у неё ребёнок? Ты… знаешь что-нибудь?
       Господи, он вонзил в меня раскалённый прут и вертел им теперь у меня внутри, даже не замечая, что делает. Наверное, для этого я и окликнул его, чтобы он пытал меня, чтобы… чтобы говорить о …ней…
         – Не-хет ребёнка. И…
         – Она за другого вышла?
          – Вышла?.. не знаю. Нет, не вышла.
       Я бы знал, если бы они поженились с Книжником, никто в городе не говорил, что Книжник женился. По крайней мере, на сегодняшний день.
        – Ты… что ты о ней знаешь, Валер, расскажи мне? – с надеждой глядя на меня, сказал он. – Пожалуйста!
       Он намотал все мои внутренности на становящийся всё более горячим вертел, странным и пугающим образом оживляя меня, возбуждая мои мысли, заставляя, наконец, биться сердце.
        – Я… она… уехала из города. Д-давно…
        – Уехала? Почему?
        – Учиться…
        – Учиться… да-да… – кивнул Марат. – А почему не родился ребёнок? Ты… ты не знаешь, она, что… он его… она всё-таки… аборт сделала? Нет, конечно, ты не знаешь… откуда тебе знать.
      Вот тут я ещё и разозлился, всё больше оживая.
        – Нет, Марат, я знаю. Я как раз очень хорошо знаю! Ребёнок не родился, потому что произошло несчастье, выкидыш. Несчастье, следующее после того, что ты сделал с ней! – зло выпалил я, жаль, что мои слова не бьют.
        – Я сделал? Ну да…. – он кивнул, срезаясь. Ростом он выше меня, но сейчас казалось, он уменьшился. — Но я не насиловал, нет… ничего не было насильно, всё как-то…
     Он ещё станет мне рассказывать, как именно было?! Нет, я его убью!
      – Как ты мог, ей едва исполнилось шестнадцать! — приглушённо воскликнул я, хотя людей с нами рядом не было и никто, кроме мокрых деревьев и птиц нас не слышал.
      Он окончательно смешался, опуская голову.
      – Как мог… так… мог и всё. Хотел и мог. Не знаю, а потом я думал… я же не знал, что… Я не знаю, Лётчик, почему… вот я влюбился и всё. А теперь я… понимаю, что всё, что со мной, что это мне расплата за Таню… она девочка, а я… так… самовольно… так бездумно, захотел и… я такой был тогда, брал, что хотел.
       И тут я словно его глазами увидел ту жаркую ночь, которую он провёл с Таней, у меня поднялся кулак.
        – Ударить хочешь? — он посмотрел на меня, в сгустившемся вокруг нас воздухе почувствовав угрозу. — Ну бей… хуже разве будет?..
        – Хуже мне.
        – Что? – Марат нахмурился, не понимая
       Он узнал в ту ночь наслаждение и яркую страсть, которую вспоминает до сих пор с радостью, как счастье. И то была для него любовь. Что узнала она – страх, боль и стыд, и всё, что после… что он может знать о расплате. Я знал её плату, какой чёрной она кровью заплатила за его удовольствия. Что он может знать…
      Я отвернулся. Я не мог с ним больше говорить. Теперь мне хотелось его убить ещё больше, чем, когда я только узнал, что он сделал. Потому что теперь я увидел по нему, что он не жалеет, он вернул бы всё назад, не для того, чтобы исправить, а чтобы продолжить. Грешник, что он делает здесь? Хочет замолить грех? Нет, он просто прячется, выжидает, пока его перестанут искать. Если бы хотел вымолить у Бога прощения, не спросил бы о Тане с таким вожделеющим огнём в глазах.
      И всё же я заставил себя успокоиться, перевёл дыхание, перестав смотреть на него, и произнёс уже другим голосом:
        – Ты… уходил бы отсюда. Станут всех вас шерстить, такое преступление, сам понимаешь… – сказал я, отвернувшись.
       Да, я хочу его убить, но я не хочу, чтобы его расстреляли за Илюшку и их семью, которых он не трогал.
        – Так что… ты… выжди немного и уходи куда-нибудь.
        – Куда же? — он растерянно моргнул густыми ресницами.
        – А куда угодно, только… в монастыри не ходи больше, не лицемерь, не раскаиваешься ты ни секунды, – сказал я, посмотрев в его необычное лицо, почти скрытое бородой и волосами…
      …А меня поразил он, Лётчик. И тем, до чего он неузнаваемо изменился, правда, я никогда не подумал бы, что это он, он был весьма увесистым подростком, я его хорошо помнил с тех времён, крепкий во всех смыслах, хороший был парень, мы все одного возраста общались каждое лето,  и я помнил и брата Тани Платона, и других, и теперь Валера Лётчик был парень крепко сбитый, сильный, правда, хотя и небольшой. Но главное как удивительно изменилось его лицо, появились какие-то у него скулы, подбородок, профиль, лоб широкий и квадратный, прямо римский воин, куда там, гладиатор. Как меняются люди, взрослея. Мне казалось, я переменился тоже, но ведь он сразу узнал меня, значит, узнают и другие.
       Как могла измениться Таня? Теперь ей двадцать лет, какой она стала, ещё красивее, конечно… или… всё бывает, иногда девчонки становятся… увидеть бы. Этот сказал, убираться надо, может быть, поехать в Кировск и… но Таня уехала, где она?
       Ребёнок у нас не родился, значит… Конечно, это было бы слишком прекрасной мечтой, если бы и правда Таня родила моего сына, а я, наконец, вырвался бы из этого затянувшегося кошмара и вернулся бы к ней. Как она радовалась бы… Таня…
      Я снова увидел её во сне сегодня, а проснувшись, долго лежал в темноте и думал о том, что сказал мне Лётчик о том, что я не раскаиваюсь. Я не раскаивался, это правда, я жалел, что всё случилось так, что ничего не успело продолжиться с Таней, потому что это было самое большое, чего бы я хотел. Я много думал и вспоминал о команде, не о «Спартаке» куда попал, исполнив многолетнюю мечту, но о прежней, юношеской, я вспомнил ребят, я играл в футбол во сне, первое время каждую ночь, но это было ещё в тюрьме, а после всё стёрлось тем, что я пережил, и будто отделилось от меня, словно это и было не со мной. Слано это какой-то другой подросток играл в футбол и был многообещающей восходящей «звездой» советского спорта. А теперь не было ни «звезды» ни советского спорта…
       А вот Таня… Таня во мне продолжала жить. То ли потому что она последнее, что предшествовало ужасу допросов, тюрьмы, и тому, в чём меня вполне серьезно обвиняли, не веря ни единому слову, просто не слушая меня. А может быть это действительно моя единственная и самая настоящая любовь. По крайней мере, я чувствовал именно так. Потому я не раскаивался. Я любил и продолжал думать о ней. Что она теперь одна и, как она живёт? Он сказал, поехала учиться, она рассказывала тогда что-то о Ленинграде, но на кого она поехала учиться? Этого я не помню, не помню, что она говорила…
       О маме я старался думать пореже, мне делалось больно и страшно от этих мыслей, во что я превратил её жизнь? Вместо сына, которым она гордилась, опоры в старости, я стал её позором и болью. Надо маме дать весточку о себе, не может быть, что до сих пор за ней контроль, даже страна с тех пор уже не та, кто ещё ищет меня…
      Но рисковать нельзя, конечно, открыто не появишься. Надо отправить письмо. Так я и сделал, написал маме совсем короткое письмо, в котором было, что я жив и здоров, что я прячусь в надёжном месте, чтобы она не волновалась обо мне и как только будет можно, как только найдут настоящих убийц, я вернусь, а пока должен скрываться.
       Но отправлять письмо из монастыря, особенно, собираясь из него бежать, опасно, тут же следы и отыщут, надо как-то иначе…
     …Не поверите, через день, накануне нашего возвращения обратно в Москву, ко мне в общежитие МВД, где поселили нашу московскую группу, пришёл Марат. Он доехал до города, выпросившись за каким-то делом, и вот пришёл ко мне, какой-то слишком большой, неправильный здесь в этих узких коридорах в своём подряснике и страшноватом ватнике, сам весь косматый тоже, и слишком черный, он поправил шапку на голове, потом снял её, будто спохватившись, неловко топчась.
        – Послушай, Лётчик, ты… единственный за три с лишним года человек, кто знает кто я, и… кто не считает меня преступником при этом.
      Мне хотелось сказать, что я как раз считаю его преступником, только он сам преступления не видит в том, что он сделал с Таней, а значит, и не поймёт, а объясняться с ним я не хочу.
        – Тебе что-то надо? – спросил я, потому что мне не хотелось с ним долго разговаривать.
        – Да… помоги мне, пожалуйста. Отправь это письмо.
        – Оно без конверта, – я посмотрел на него, холодея, вдруг оно адресовано Тане, но я сразу взял себя в руки, ведь я не говорил, где Таня теперь живёт, я этого не знаю.
        – Я тут написал адрес, – сказал Марат, показывая мне оборот сложенного вчетверо тетрадного листка в клетку. – Это… маме. Она так ничего и не знает обо мне.
       На этом я дрогнул. В конце концов, то, что было между ним и Таней, не касалось меня, это не моё дело уже давно и нечего мне вздрагивать и разъяряться из-за них, сказал я себе. Но его мать мне было жалко, она, как и моя, воспитывала его, единственного сына, одна, и как страшно ей теперь было оказаться одной и даже не знать, что с ним. Не представляю, что было бы с моей мамой в такой ситуации.
        – Хорошо, – сказал я. – Я отправлю из Москвы.
       Но я почувствовал, что это не всё.
       – Лётчик… ты можешь мне помочь? Я… чтобы уйти отсюда, мне нужна… хотя бы одежда?
       – И деньги нужны, – вздохнул я, ох, намылит мне шею Альбина за то, что я сейчас сделаю.
       И я впустил Марата в комнату.
        – Побудь здесь. Если хочешь, чай вон.
        – А… да, я куличей принёс свящённых, яиц, – спохватился Марат, снимая с плеча какую-то котомку вроде рюкзака.
     …Словом, Валера Лётчик снабдил меня всем необходимым, чтобы я мог скрыться из монастыря. Как не жаль мне было покидать обитель и братию, где я прижился, когда пришёл сюда к ним три года назад.
      Тогда я шёл и ехал на попутках, электричках, куда и сам не знал, пока в какой-то электричке не подслушал невольно разговор двух женщин о монастыре Шамордино, они долго обсуждали его, и то, что он открылся и как славно туда ездить на моление, и что поблизости там процветает, ремонтируется второй монастырь, мужской – Оптино. Я тут же вспомнил, что видел его по телевизору. Вот так я и обрёл цель, куда отправиться после бегства из Института Сербского, прошедшего так удачно.
       И, когда я явился к стенам монастыря, это было поздно вечером, от Козельска мне пришлось добираться пешком, учитывая, что была зима и уже спустилась ночь, я рисковал замёрзнуть по дороге насмерть. И я даже был готов к этому, потому что несколько недель мотания без цели и смысла уже истощили и ум мой и волю.
       Когда вас, благополучного подростка, спортсмена, баловня судьбы, расхваливаемого таланта, едва ли не знаменитость, хватают и несколько месяцев заставляют признаться в убийстве, когда вам никто не верит, не дают видеть родных и не верят ни одному вашему слову, смеясь в лицо, помещают с умалишёнными, чтобы выбрать между тем, чтобы оставить там навсегда или же выпустить пулю в затылок, когда вам помогают убежать, но бежать вам некуда, потому что там, где вас ждут, вас изловят, вы становитесь диким и слабым, ваш ум работает странно, бежать и спасаться, это не жить, это не быть человеком, это быть добычей, а человек так не живёт, человек не был создан добычей… Так что, выходя на дорогу от Козельска, я был уже сильно не тот Марат Бадмаев, каким попал когда-то в руки милиции. 
       После всего этого я, кажется, должен уже был закалиться по-настоящему, но я вдруг так ослабел, что согласился бы уже умереть на этой зимней дороге, я так и сказал, подняв глаза к Небесам:
        – Господи, ну если ты считаешь, что я виновен в чём-то, что я должен замёрзнуть здесь, как бродяга, так тому и быть, я согласен! – чувствуя, что слёзы замерзают у меня между ресниц.
       Никто и ничто не могло услышать меня, узкая заснеженная дорога, деревья по её сторонам и небо надо мной, чёрное и безучастное, вечное, которое смотрит на нас и будет смотреть на землю, когда нас уже не будет…
       Ни впереди, ни сзади не было видно ни жилых домов, ни других строений, только лес, как стены с двух сторон дороги, будто я иду по коридору. Может это мой расстрельный коридор, уже начал думать я.
        Я шёл где-то уже на середине пути от города до монастыря, а ночевать я ещё ни разу за эти недели нигде не решился остаться, я всё время проводил в дороге, всё время в движении, боясь оказаться в ловушке, наверное, я всё же слегка помешался после следственного изолятора и психбольницы, поэтому не мог остановиться в своём бегстве. И вот поэтому я нигде не остался в Козельске, а пошёл сюда, невзирая на ночное время.
      «Ну и пусть!», подумал я, шагая по звенящему от мороза накату, и чувствуя, что я устал и замёрз так, что сердце моё бьётся всё тяжелее, что моя голова работает всё медленнее, а мысли становятся похожими на водоросли, вяло цепляющиеся за тростник, ещё несколько шагов, и я умру, потому что последние капли сил, которые позволили мне не только не сбежать, но и не признаться в убийстве, последние капли во мне иссякают, что очень самонадеянно было отправиться пешком как вдруг… мне навстречу появился какой-то «газик». Он будто появился из ниоткуда по прямой дороге его не было ни видно, не слышно. Я подумал, если бы он ехал по пути, я проголосовал бы и, может быть, водитель сжалился бы над одиноким путником и довёз бы меня, но автомобиль ехал обратно в город. Тем не менее «газик» остановился.
        – Эй, парень! Ты куда идёшь? Ночь-полночь, садись, отвезу в город! – крикнул водитель, симпатичный дядька, я подумал, что мой отец такого примерно возраста, как он, только мой отец давно умер… Странно, почему я подумал об отце, я не думал о нём много лет…
        – Мне не надо в город, – сказал я, чувствуя, как застыло горло. – Я в монастырь иду.
        – Да какой монастырь, закрыто всё до утра! Садись!
        – Не надо, спасибо вам, – сказал я, чувствуя, что мороз завладел не только спиной под курткой, но даже животом, промораживая до кишок, и вот-вот доберётся до груди, тогда, наверное, мне конец и наступит...
        – Дурью-то не майся, парень, слышь? Садись, говорю! – крикнул добряк.
        – Спасибо вам, не надо, я дойду.
        – Тебя не пустят щас, замёрзнешь. Гляди мороз-то за двадцать, едем в город? Если ночевать негде, я тебя пристрою.
       Это было очень заманчиво, тем более что из его машины шёл тёплый парок, окружая хозяина своими клубами, печка там работает, печка… это сейчас была какая-то мечта…
        – Ничего. С Божьей помощью не замёрзну, – почему-то сказал я, хотя прежде никогда имени Бога, особенно в таком ключе, не упоминал вообще даже про себя, тем более вслух. И продолжил путь. Сам не знаю, почему я так убеждённо шёл вперёд, почему не соблазнился его уютной тёплой машиной, до сих пор не могу этого понять. Но что-то неправильное было или в нём, или в его настойчивости, или в этой нарочитой доброжелательности.
        – Ещё пожалеешь! – почему-то с большой злобой прорычал дядька. – Будешь так упираться, её вообще никогда не увидишь!
       До моего замороженного сознания не сразу дошло, что он сказал, я обернулся, но он уже захлопнул дверцу и его газик почти исчез в клубах выхлопов.
       А я пошёл дальше, больше не оборачиваясь. Даже не услышал, как он уехал. Не поверите, я сделал всего десять шагов и вдруг деревья передо мной закончились и я оказался прямо перед монастырской стеной. Тут светили фонари, за стеной высился строительный кран, и как я не видел света сквозь деревья?
      И вдруг я подумал, а куда делся тот, на «газике»? Ведь шума мотора я тоже не слышал… я обернулся. Машины не было, дорога была прямой, и вдали тоже не было видно ни света фар, ни автомобиля, на даже колеи от колёс на тонком слое свежего снега, который наметала позёмка, только мои следы и ещё лютый холод веял вдоль дороги. Как странно… может быть, он померещился мне от мороза.
       Я постучал. Тут же выглянул привратник, с красноватой рожей и косматой и какой-то разноцветной бородой, местами коричневой, местами рыжей, и седой.
        – Хто таков? — спросил он, хрустя чем-то во рту, огурец жует, что ли?
        – И-иван я… – почти не чувствуя губ, произнёс я.
        – Иоанн? Ишь ты… заходи, давай, Иоанн… окоченел, поди, аж синий… Морозище сегодня. Садись, чай вон, пей, спирту нет, уж прости, чаем отогреваться будешь, ещё и лучче. А я щас за настоятелем пошлю, — он оглядел меня, и вышел в какую-то соседнюю комнату, крикнув кому-то невидимому: — Бориска!
        Меня пустили в тепло, и я стал оттаивать, чувствуя себя почти пьяным от тепла и оттого, что дошёл, наконец-то дошёл до цели…
       Меня приняли, поверили, и монастырь стал мне домом. А теперь я должен уйти отсюда, потому что иначе я могу пропасть и пострадают те, кто приютил меня здесь. Но я не хотел предательски уходить, поэтому, спрятав у себя под постелью ворох одежды, деньги, что дал мне Лётчик, я молился целую ночь, молился весь день, не отрываясь от обычной работы, а после отправился к настоятелю.
      Он, высокий, красивый и нестарый ещё, несмотря на седую бороду и косматые брови, посмотрел на меня, вошедшего к нему в неурочный час.
        – Ты чего это, Иван?
       И пронзил своими чёрными очами, которые могли увидеть всё во мне, не надо и объяснять.
         – Батюшка… у меня к тебе…
         – Что такое? Не спится тебе, опять деушки снятся по молодому делу и спать не дают?
        – Нет, – я покачал головой.
        – Нет? Что же случилось? Светлая седмица ещё не завершилась, а у тебя дело какое? Али по этому страшенному преступлению что-то знаешь, пришёл рассказать?
        – Нет, батюшка, ничего я не знаю.
        – Что ж пришёл? Говори, не томи. В неурочный час притащился, так хоть время не отнимай от сна и молитвы.
        – Я хочу уйти.
        – Что? Уйти? – он строго нахмурился и отошёл от аналоя, у которого любил проводить время в этот час, я, как и все прочие это знал, потому что часто заставал его так. – Что ты в миру найти хочешь, чего здесь не будет? Женщин? Богатства? Суеты? Чего тебе не хватило среди нас? Чем душат тебя монастырские стены?
      Я пожал плечами.
        – И твоё решение крепко? – он пробуравил меня взглядом.
        – Крепко. Мне не место среди братьев, это не моя стезя.
        – Не твоя стезя… А какова твоя, знаешь?
        – Пока нет. Искать и пойду.
        – Так обдумал бы прежде, а после бы шёл, лучше в голове сначала дорогу представить, чем вот так, не разбирая пути, как в омут кидаться.
        – Нельзя мне больше… – я смущённо опустил голову. – Приехал человек и сказал, что я лицемерием прикрылся, что без покаяния в грехе молюсь. И он прав, вовсе я в главном моём грехе не раскаиваюсь, и повторись всё снова, и я всё снова сделал бы так…
        – Это какой это ещё такой человек?
        – Это… из прошлого, из самого детства…
        – И в каком же грехе, я всё твои грехи через исповедь знаю. Али скрыл что?
        – Нет, не скрыл, весь перед тобой, как есть.
       Он обошёл вокруг меня.
        – Как есть… Ну что ж… неволить не стану, ты не чернец, всего лишь послушник. Ежли решил, ступай. Завтра братии скажем, проводим тебя, что делать…
        – Лучше мне тайком, не надо говорить никому. Будто вы меня отослали куда…
        – Тайком? – его брови превратились в вопросительные запятые.
       Он остановился передо мной. Странно, волосы у него справа кудрявее, чем слева, и седины в них больше. И брови кажутся одинаковым, ан-нет, одна с кустика начинается, а другая с гладкой дуги, почему-то я не замечал этого раньше.
        – Ну что ж… скрываться, стало быть, дальше будешь? И долго ещё? А, Марат?
      Я вздрогнул, а у него в глазах появились искорки в этот момент.
        – А ты что ж думал, монастырь – это другая планета, мы ни телевизоры не смотрим, ни голов у нас нет? Или тут тебе шестнадцатый век? Знал я, кто ты есть с первого дня, с первого взгляда. Но подумал, что злая дорога не привела бы тебя в наши стены. И потом… футбол нам тоже тут не чужд, я знал тебя, видел в юношеских играх… И не поверил, как и многие другие, что ты в безобразие скатился и тем более людей так страшно убил. Потому и поверил тебе и принял как Ивана Преображенского. А теперь, ты этого бесовского… тьфу, на ночь глядя… душегубства испугался, вот и хочешь убежать? А куда бежать? От себя не убежишь. Оставайся, никто не тронет тебя, здесь тебе только настоящая защита.
      – Не в том дело… не только в том. Хотя за предложение и такую в меня веру, моя тебе великая благодарность, батюшка. А только в миру мне… правильнее быть…
Глава 2. Витиевато и отталкивающе, но так привычно и вульгарно…
       Я ничего не знал о судьбе Марата, да она и не волновала меня, признаться честно. Я сделал для него, что мог, а как он поступил дальше, мне было неизвестно. Но новостей о том, что был пойман давно разыскиваемый преступник Бадмаев, не было нигде, это значило, что он или последовал моему совету и, уйдя из монастыря, где-то надёжно спрятался, или же остался там, но его как-то прикрыли и тоже не обнаружили.
       За прошедшие с того дня три с лишним года, многое изменилось: у меня родился сын в прошлом году, и хотя, вернувшись из той поездки я снова основательно запил, потому что вмещать в себя мысли о том, что я видел воочию Марата, который сделал с Таней то, что сделал, и то, что я обзвонил, обыскал весь Петербург и никто там Тани Олейник не знал. А надо понимать, что я теперь был на короткой ноге с правоохранителями, поэтому сведения у меня были самые достоверные. А это значило, что или Тани, действительно, не было в Петербурге или же она так пряталась, что найти её не представлялось возможным. Но чего ради ей прятаться? Или она вышла замуж и сменила фамилию. Но и Тани Книжник тоже в Петербурге не было. То есть были другие женщины с такими именами, но не Таня…
       Потому что Владимир Книжник в Петербурге был и даже стал известен как Ленин – основатель и фронтмен неплохой, между прочим, группы «Металл Милиция». Я не хотел следить за их творчеством из ревности, но следил невольно. И никаких признаков Тани возле него тоже не было. Больше того, в прошлом году мама мне радостно сообщила, что Книжник приезжал к родителям с молодой женой.
        – И это не Таня ваша, – очень довольным тоном сказала мама.
        – Почему же «наша»? – спросил я.
        – Ну как почему? Общая, потому что, твоя и Книжника. Теперь, знать, ещё кого…
        – Не надо так говорить, – сдавленно проговорил я, отвернувшись. – Этого говорить мне… не надо.
        – А я и не говорю, нужда была… много чести, знаешь ли, – мама подняла брови, пожав плечами. – А вот Книжник тоже не дурак, разобрался и правильную жену взял. Хорошая скромная девочка.
        – Как Альбина? – спросил я, думая, какие скромные девочки бывают злые и вечно недовольные ржавые пилы, и притом пилы тупые, пилят, мало того, что больно разрывая, но и отравляя, не уставая в любое время суток. «Скромные девочки», у которых от мрачности зависти и непобедимого недовольства появляются морщины раньше времени, а губы пропадают, съеденные злобными гримасами, потому что именно такой становилась Альбина. И скромные они и хорошие не оттого, что всё время от греха себя удерживают, а только оттого, что и соблазна не имеют. Несмотря на всю Альбинину красоту, всегда казавшуюся мне бесспорной, никто и никогда не попытался отбить её у меня, даже издали не появилось соперника. И, возможно, появись он, и будь сама Альбина чуть менее добродетельна, как она сама считает, она стала бы куда более доброй и милой.  «Батюшки, куда это меня занесло», – подумал я, пугаясь. Нет, правда, так можно далеко зайти, всех честных женщин объявить злом…
       И, отогнав от себя эти мысли и нехорошие чувства, я снова взял себя в руки, тем более что Альбина тогда снова была беременна. Теперь мы жили чуть более нормально, мне, как молодому специалисту, предоставили жильё от кафедры, общежитие, но вполне комфортное, и, стоило оно хотя бы меньше съёмной квартиры. Родители Альбины получили наследство, умерла её бабушка, и оставила квартиру, они решили в неё переехать, а свою, трёхкомнатную, продать, чтобы купить нам в Москве. Вот теперь Альбина и подыскивала варианты на окраинах столицы или городах-спутниках. Я делал вид, что тоже занимаюсь этим, чтобы только не слышать дома каждый день как мне ничего не надо.
       И вот, вскоре, в каких-то Химках, Альбина квартиру нашла, и мы переехали туда как раз перед рождением нашего сына Саши. И теперь у меня была довольно большая семья, тесная «двушка», дорога на работу занимала полтора-два часа, и моей работой Альбина была недовольна, потому что ей «стыдно людям сказать, кто мой муж». Но я, как и прежде, старался дома бывать как можно реже, превратившись в идеального работника, платили теперь больше, и я был избавлен от необходимости грущицких подработок. Но стал даже скучать по тем временам, где можно было легко срубить денег, и заодно найти собутыльников. Хотя, видит Бог, они не были мне нужны, пьянством я преотлично занимался в одиночестве, ныряя в него как в спасительный омут.
       Я не знаю, много ли мужчин жили как я, мне казалось, что все, по крайней мере, все одно и то же рассказывали о своих жёнах, и своей семейной жизни, многие ещё ругали тёщ, я в этом смысле был счастливцем, мне моя тёща и тесть делали только хорошее.
       Вы спросите, если я совсем перестал любить Альбину, почему не ушёл сразу, почему родил двух детей? Но, чтобы всё было ясно, предохраняться мне было буквально запрещено: стоило мне купить презервативы, как Альбина устроила мне скандал, обвинив, что я изменяю ей, потому и приобрёл «эту гадость», чтобы не заразить её чем-нибудь мерзким…
       Пришлось «эту гадость» использовать только с теми самыми любовницами, которые, конечно, откуда-то появляются всегда. Почему, откуда, кто их зовёт? Но, очевидно, я звал, пусть и не думал, что зову, но теперь у меня образовалась на работе целая Светлана, лаборант, деловитая во всём, чего бы ни касалась. Она всё делала очень серьёзно, будто решала задачу, или всё время думала, что у неё там дома, вынула ли она стирку или забыла ли купить еды кошке и проведала ли бабушку, к которой исправно, как рейсовый автобус, ездила два раза в неделю, «а то она отпишет квартиру не мне, а моему двоюродному брату»…
       Никакого романтизма, Светлана понимала, что я женатый человек, поэтому не заставляла меня водить себя по кафе или кино, изредка мы встречались у неё дома, пока её матери не было, по-быстренькому перепихиваясь на её продавленном диване, на котором мои колени уперлась во что-то жёсткое, отвлекая и не давая кончить, как хотелось, поскорее, после всего она бежала в душ, «пока мама не пришла», а я тоскливо одевался и  уходил домой, каждый раз, будто очнувшись и думая, какого чёрта я делаю здесь?
       Примерно то же мы делали и на работе. Я часто дежурил и ночами…
       Это отвратительно, когда смотришь извне, но так обыденно, привычно и даже мило, когда ты делаешь это из недели в неделю дважды, минет раз в месяц или два, на диване, в другой день – опираясь о стол, после того как попили невкусный химический чай с бутербродами, не сдвинув даже чашек, одни и те же позы, удобные в этих условиях, её бельё, тоже удобное, нарочно надетое с этой целью...  Всё по кругу, чередуясь, как меню в столовке с очень скудным рационом. Разговоры касались работы, Света рассказывала о наших сотрудниках все сплетни, откуда-то она знала всё обо всех, обожала прибавить, что ни в коем случае не хочет замуж, «только дуры в наше время это ярмо напяливают» что, в общем, не могло не радовать меня. Впрочем, жених я был незавидный, хотя зарабатывал всё лучше и лучше, но имущества у меня никакого не было и не предполагалось…
        Была ещё другая любовница, напротив, спонтанная, «страстная», хотя и капли натуральной страсти в ней не было, но меня развлекало то, как она изображает эту самую страсть, оргазмы, мне было даже любопытно всякий раз, что именно меня ждёт, будут ли вскрики или притворные рыдания, станет царапать мне спину и извиваться, будто курица на вертеле, или рычать, что именно она подсмотрела в очередном фильме. Кристина была выдумщица и хотя бы поэтому, с ней было не так скучно, как со Светой, даже занимательно. Тощая, как сучковатая палка, с острыми козьими грудями, она полагала, что у неё фигура модели.
        – Вот только ростом не вышла, туда меньше метра семидесяти трёх не берут, а у меня только метр шестьдесят девять, – любила она повторять в компании. Вот мода, все только и мечтают стать моделями, только о них и говорят.
       По мне, так рост у неё был прекрасный, а фигуры никакой вообще не было, ни талии, никаких изгибов, будто она плосковатое поленце, такое же сухое, даже потрескивающее... Кристина любила приключения, и имела в любовниках всех, меняя, тасуя, поэтому не ревновала к Светочке, в отличие от Светланы, при любом удобном случае называвшем Кристину «эта шаболда».
       Это становится таким привычным, таким незаметным ритуалом, как  вытирать ноги на коврике или стряхивать после того как помочился, или скорее, как мыть после этого руки. Это ужасно, когда я так сравниваю, но это стало для меня таким же делом, настолько же обыкновенным и настолько же значимым...
      И потому я не уходил от Альбины, потому что не чувствовал себя ни свободным, ни чистым. Я погряз в какой-то жизненной рутине, от которой меня отвлекала только работа, которая была самой живой стороной моего существования. Только работа, мёртвые тела, рассказывающие мне, что и как с ними произошло, какую игру сыграла Смерть, в результате которой я увидел их на своём прозекторском столе.
       Все эти мертвецы были куда живее женщин, которые окружили меня, я чувствовал и будто даже слышал их куда яснее. Все эти мертвые тела были намного живее меня самого. Только ощущая их холод, я удивлялся, что я сам тёплый…
      Я защитился в прошлом году. Очень быстро, очень успешно, к гордости моего наставника Егора Егорыча. Теперь меня публиковали в журналах, что значительно увеличило мой заработок. Тема у меня была о токсических смертях, от передозировок разнообразными лекарствами, в частности опиатами, и в сочетании с повреждениями огнём. Очень много приходилось рассматривать подобных смертей, когда перепившиеся или обколовшиеся люди погибали в огне. Поэтому тема и возникла.
       Вот потому, должно быть, меня и направили на расследование дела о сгоревших в очередном клубе, где погибло восемь человек. Попутно выяснить, не было ли в том клубе ещё и наркоты. Но я заранее знал, что была, в каком клубе теперь не было наркоты…
       Дело, конечно, будет громкое, хотя Москву сейчас было ничем не удивить, но журналисты обязательно наедут целой стаей. Мне они не мешали, впрочем, на особенно резонансных делах я ещё не работал, кроме того, «Оптинского», но там не столица, так что журналисты не досаждали, по крайней мере «в поле», и там мы сотрудничали с другими экспертами, не так как сегодня, на первый осмотр места происшествия.
       Всё было как обычно, мы с экспертами осмотрели место происшествия, с нами переговаривались следователи, щёлкали затворы фотоаппаратов, наших, и… репортёрских.
      Кого-то из них отодвигали, кому-то дали интервью, пускали или не пускали за ограждения, всегда были те, кому пути открыты, те, кто прикармливал наших, за информацию платят много. Я занимался своим делом, тела уже погрузили, я вышел на улицу покурить, поджидая остальных участников следственной группы и потому что внутри было, как говориться, нечем дышать, а курить давно хотелось. Как вдруг кто-то окликнул меня.
        – Лётчик! Чёрт… Лётчик, неужели, ты?!
       Я обернулся, так меня никто не называл уже несколько лет, Марат и был последним, но это не его голос, да и не узнал бы я его голоса. А этот узнал. Платон…
        – Платон!? – изумился я, увидев его, красавца, одетого как герой фильма нуар, только без положенной в таком случае мягкой шляпы. Он почти не изменился, стал, пожалуй, даже привлекательнее, может быть, немного тяжелее, но в остальном только лучше во всём.
        – Ничё се, Лётчик, вот не ожидал, так ты… тебя и не узнать, куда там… похорошел ты, даже удивительно. Я не узнал бы сроду, если бы не увидел, как ты куришь…
        – Курю? – удивился я и, отбросив сигарету, протянул ему руку.
       Он пожал её, встряхнув несколько раз, а потом всё же притянул к себе и обнял, похлопав по плечам. От него пахло каким-то превосходным парфюмом, не хочу думать, чем пахло от меня…
        – Ты как здесь, Лётчик, что делаешь-то в этой духовке ужасной? – спросил Платон, освещая меня своими изумительной красоты глазами. Господи, я давно заставил себя не помнить, каковы они все, Олейники, как инопланетяне со своим физическим совершенством и свечением. Свечением, которое освещало мою душу и делало меня самого другим, настоящим, живым, таким, какой вот сейчас Платон передо мной, со своими тёплыми большими ладонями, этой улыбкой.  Я искренние улыбки вижу только у моих детей, и то одной пять лет, а второму – год, чему их научит Альбина дальше ещё вопрос…
        – Так я… это… я – судмедэксперт… – проговорил я, удивляясь самому себе. – Ты вот что здесь делаешь? Ты же уехал.
        – Как видишь, вернулся, не вышло из меня международника...
        – И ты теперь криминальные новости освещаешь?
        – Это временно, пока половина редакции в отпусках. Я на ТВ вообще, новости... Так расскажи мне, как тебя на мертвецов-то потянуло, да ещё на такое вот… Мне не по себе, а ты… привык?
       Я пожал плечами, у меня кружилась голова от его близости, от того до чего он похож… на свою сестру, и… оттого, что в последний раз мы виделись, когда вместе с ней провожали его на самолёт в Лондон. Он, конечно, знает, где она, что она делает, как она живёт… Спросить о ней невозможно, я умру, если произнесу её имя вслух…
       Он сделал это за меня:
        – Слушай, ну ты… Я так и не понял, что вы с Танюшкой-то разошлись тогда? Она так и не сказала, мама тоже… не знает, как всегда… Такая любовь, прям сказка, и вдруг… Сейчас её выставка в ЦДХ, да-да, ещё две недели будет, сходи. Что ты, она такая умница! Я, конечно, всегда знал, но… зарабатывает больше меня раз в десять, а может и в сто, вот сейчас из Европы вернулась, ездила на две недели, показы, ну и… Она ещё и модель у нас, вот за это платят, да-с… А ты, женился? Или как, о Танюшке сохнешь?
        – А… я… сохну… Женился, да, – я кивнул. – Весь высох уж, видишь…
        – Это да, высох, но идёт тебе. Ты… выглядишь-то отлично, куда-там! – он оглядел меня, покачав головой, – откуда что берётся… И женат, молодец, что, и дети есть?
        – Двое.
        – Да ты чё?! Ну, мастер! А меня с женой – нет, но и… – он отмахнулся, похоже, довольный, что у них нет детей, впрочем… я помню, у него есть ребёнок, да-да... большой уже, наверное. – Слушай, давай встретимся, ты, когда заканчиваешь здесь?
        – Да я дежурю, Платон, – соврал я, я задыхался, ещё немного и этот поток жара, что он заставлял бурлить во мне всё сильнее и сильнее, снесёт с лица земли и меня, и всю мою привычную, тёплую жизнь, в которой я так хорошо гнил, как глист в куче дерьма. И что я тогда буду делать? Ведь я не способен уже существовать иначе…
        – Да… ну ладно, позвони мне, Валер, встретимся, выпьем, а то и выпить-то не с кем, только с Танюшкиным мужем, но не станешь же зятя напаивать до синих соплей… – он подмигнул, продолжая замечательно улыбаться.
       Давай, бей, добивай меня, я уже весь расстрелян твоими новостями, твоими словами…
       Я взял его визитку механически,  не буду звонить, я сегодня же выброшу её…
       Но на выставку я пошёл. В тот же день пошёл, сразу. Сначала я всё делал для того, чтобы забыть, что вообще видел Платона, обо всём, что он говорил мне, что я представил сразу же… Я старался изо всех самому себе доказать, что ничего не произошло, что я не хочу ничего знать, чувствовать, потому что… а что потому что? Потому что чувствовать я разучился?
     Я сидел в своём кабинете и понимал, что не могу ничего ни делать, ни о чём думать, пока… пока хотя бы на выставку не схожу. Чтобы хотя бы понять, какая Таня теперь, чем она живёт и как…
       И я отправился. Я всегда знал, что Таня талантливая, я это знал, как только впервые увидел её работы. И вот я пришёл и растерялся, потому что выставки Татьяны Олейник тут не было, но, к счастью, не сто выставок одновременно проводятся в ЦДХ, так я узнал Танину новую фамилию…
       Но ещё хуже оказалось у входа, ведь там был её портрет, то есть фотография, как положено. Я не хотел смотреть, я издали увидел и не хотел смотреть дольше, разглядеть, по-настоящему увидеть её… хотел пройти мимо, не глядя. Но кто-то сказал возле меня:
        – Это действительно её фотография? Ну… художницы этой? Вы не знаете?
       Я принуждён был посмотреть.
        – Д-да, – сказал я, и прилип к изображению.
        – Да не может быть… И зачем такой ещё… работать?
        – Ну… разве это работа? Сиди, малюй, – они захихикали.
        А я принуждённый всё же увидеть портрет, смотрел на чёрно-белый снимок: Таня с кистью в перемазанной красками руке, в рубашке и кое-как зачёсанными сверкающими волосами, сияла широкой улыбкой, будто говоря: «Что, подглядывать?!», совсем не такая и абсолютно такая, какой она была в августе 1990-года…
        – А вы откуда знаете, что это художник, а не какая-нибудь… модель? А то фотку поставят, чью-нибудь, а сама крокодил. Щас везде дублёры.
        – Кому надо, какую-то художницу дублировать?
        – Ну как, для понтов. Взяли модель, сняли, кто её на самом деле увидит?
        – А она модель, – сказал я, вспомнив, что говорил Платон.
        – Вы что знакомы?
        – Знаком… но тут… написано, – я кивнул на текст под фотографией, в котором была кое-какая информация о Тане.
       Эти люди с их расспросами подтолкнули меня оторваться от фото и пройти дальше в зал на выставку. Войдя, я остановился, напуганный. Здесь так много Тани… о чём я думал, когда пошёл сюда?..
       Со стен, с её полотен смотрели портреты или жанровые сценки: люди, женщины, мужчины. Вот большая аудитория, мольберты, холсты, восемь человек, девушки, парни, модель посередине, на возвышении, в большие окна льётся свет, там весна за окном, и все эти, что юные художники весенние, они освещены бликами от окна и своей одухотворённой юностью. Кто-то усмехается, незаметно, продолжая работу над полотном, как долговязый парнишка в очках, кто-то, как сухопарый с громадной челюстью, похожий на Щелкунчика хохочет во всё горло, откинув голову, девушка рядом с улыбкой смотрит на него, красивая, тёмные волосы аккуратно заколоты, другая, полненькая, небольшая, недовольно надувшись, вытирает свои кисти, не глядя на остальных. 
       А вот и Таня… она центр художественного повествования картины. Потому что на ней сходятся взгляды, а сама она, похоже сказала или сделала что-то, подходя к тому, кто, очевидно, их преподаватель, или как там у них называют, мастер, он старше, в свитере, из-под которого слегка небрежно выглядывает рубашка, но эта небрежность нарочитая, какая-то будто даже с примесью элегантности, как и немного взъерошенные волосы. Мне кажется, или он чем-то напоминает меня? Он стоит, опираясь руками о стол позади него, на его лице усмешка, будто смеются над ним, но он этому очень рад и сам вот-вот прыснет.
        И Таня, в её руках большой лист, на котором красный росчерк, очевидно, оценка, и, ясно, какая, картина называется «Опять двойка?!». Сама Таня не без самоиронии нарисована слишком длинной и худой, в шортиках и пыльных кедах, волосы в некотором беспорядке, кажется, пучок вот-вот сползёт, старалась студентка, старалась, растрепалась вся, а за работу опять «двойка». По этому поводу она, очевидно и спросила своего профессора, вот все и смеются то ли над её вопросом, то ли над его ответом. Ещё два парня, один, эдакий Илья Муромец смотрит на неё с улыбкой, но не такой как все, он не просто смеётся над перепалкой, он… влюблён. И ещё один, красивый, очень стройный, на него больше, чем на других падает свет от окна и он в нём весь золотистый, и хохочет он, похоже, громче всех. Ощущение, что я подглядываю… я вижу их всех живыми, сейчас сдвинутся с места, я даже слышу их голоса.
        – А это Вальдауф, ты узнаёшь?
        – Да ладно…
        — Так она из его мастерской…
       Потом какой-то шёпот-шорох и зрители отошли, а я пошёл дальше вдоль стен. Портрет самого Вальдауфа, я теперь узнавал его, он, правда, чем-то похож на меня, даже странно, только он эдакий… успешный, сытый, я не выгляжу таким. Это не парадный портрет, он наклонился над какими-то листами и его будто окликнули, он поднял голову и вот-вот улыбнётся, да-да, не улыбка, а за миг до улыбки, и в этой улыбке столько… И самодовольство, и напротив, неуверенность, увлечённость тем, что там, на столе, он ещё не полностью отвлёкся и радость от того, на что, а вернее, на кого он смотрит, она светом отражается на его лице. Он… любит то, на что смотрит, ту, на кого… любит спокойной взрослой любовью, радуясь, что она пришла к нему, что вот так освещает его лицо, и светит оттуда, из глаз, из глубины его души. И улыбка, это улыбка внутреннего счастья…
       Ещё два портрета Вальдауфа попались чуть дальше, один – уже кусок его мастерской, очевидно, огромное окно до пола, перед ним мольберт: полотно с не очень ясным силуэтом, сам он с кистью, зажатой между пальцев, стоит спиной, но обернулся, будто его окликнули или он спросил, а ему ответили, но надо посмотреть на ту, кто говорит… и опять у него тот же свет из глаз, но лицо без улыбки, озабоченное немного, будто он в сомнениях или расстроен.
       И ещё один, здесь мастер смотрит в окно, лицо почти в профиль, от окна льётся свет, но он не стирает лёгкой грусти с черт, ни всё того же замечательного света жизни, но человек на этом полотне огорчён, будто что-то теряет, что-то ускользает от него, молодость или вот это солнце за стеклом, которое вскоре уйдёт за облака…
       Кроме портретов профессора, портрет того самого «Ильи Муромца», который, кажется, только что надел футболку с какими-то неясными черепами и с удовлетворением приложил растопыренные ладони к груди, словно эту футболку обнимает и, радостно улыбаясь смотрит не на зрителей, но на того, кто ему эту футболку подарил, и тоже всё ясно с его мыслями и с тем, что он чувствует в этот момент. И его же портрет обнажённого, в лучах солнца, он только что проснулся и стоит у окна, залитого лучами лета.
      Вот Платон, со свойственной ему усмешкой, он держит в руках газету и смотрит на её страницы насмешливо, а на заднем плане, на письменном столе с вензелёчками и сверканием полировки стоит компьютер. Ох, Таня, почти сатира, и если бы не второй портрет брата, можно подумать, что он только такой, как здесь – тщеславный, насмешливый, высокомерный и хитрый.
       Второй портрет совсем другой… на нём Платон будто моложе и старше одновременно, более того, он абсолютно обнажён, он смотрит с полотна, кажется, спокойно, но в этом спокойствии столько… больше, чем обнажённости его тела, совершенного в мужественной красоте. Платон смотрит и как человек, получивший всё, к чему стремился и как тот, кто всё теряет каждый день. Не успех, деньги или восхищение и даже любовь окружающих, но то, что действительно дорого и ценно, то, что наполняет его тем светом, который я видел и раньше и увидел сегодня, внутреннее свечение человека, живущего куда более богатой внутренней жизнью, чем можно подумать или даже догадаться, просто общаясь с ним или даже просто глядя на него, обнажённого. Поэтому он и обнажён здесь, это и настоящее обнажение для тех, кто смотрит по-настоящему, разглядят настоящего Платона, те, же, кто поверхностен, увидят только его красоту… Но таким достанет и того.
      Я долго стоял перед этим портретом, пока очередные досужие зрительницы не начали шептаться у меня за спиной, показался я им голубым, очарованным Платоновыми прелестями, или они шептались о своём, я не знаю, но отвлекшись, я прошёл дальше.
       Потом я видел много портретов тех, кого я не знал, много красивых девушек, мне кажется, моделей, Танины подруги, наверное, очень много будто подсмотренных, очень живых моментов из жизни, и такие они, что мне кажется, я слышу голоса, и даже вижу их движения, чувствую запах их тел…
      И были портреты её родителей, тоже рассказывают всё о них самих и их отношениях, они вдвоём, Андрей Андреевич что-то говорит или собирается сказать, а Лариса Валентиновна сидит немного позади, опираясь на комод, и с улыбкой смотрит на мужа из-под руки, в другой руке у неё листок, а на столике в углу можно заметить печатную машинку. Да, она обожает его, и смотрит с любовью, но он, с его некоторым самолюбованием и уверенностью в собственной неотразимости, не весь мир для неё, она не принадлежит ему вся, в то время как он весь здесь, как на ладони, что бы о себе ни полагал и каких бы тайн сам про себя не выдумывал.
      Екатерина Сергеевна, Платонова любовь… я сразу узнал её, и красивый мальчик с чёрными волосами и пронзительными синими глазами, она улыбается, немного запрокинув голову, сверкая белыми зубами, подняв руку к чёрным волосам, подхваченным ветром, стройная и прекрасная, наполненная любовью девушка, сын смотрит на неё с обожанием и гордостью, оба изображены на фоне реки, берег, деревья, луговые цветы, голубое небо, во всём весна, свобода и жизнь. Сама Екатерина – свобода… удивительно.
      Получалось, что они видятся, значит… и мальчик этот, я видел его уже… красивый ребёнок, я помню, я что-то спросил тогда у Тани, и она сказала: «У Платона много чего есть…», так этот мальчик… он – сын Платона, да-да, я видел его малышом на фото в квартире у Таниного отца. Вот так и открываются семейные тайны, неожиданно и бесповоротно, хорошо, что я Платону друг… Как он сказал «А у нас с женой детей нет», я не обратил внимания, что так, конечно, не говорят…
       Среди всех этих замечательных окон в Танину жизнь, в которые я так хотел и боялся заглядывать, оказались несколько по-настоящему пугающих. Во-первых: Книжник… я увидел его портрет: он в полный рост в рубашке и джинсах, опирающийся на столик за спиной, большие пальцы за шлёвки, он улыбается немного смущённо или обрадованно, но в глазах такие искорки… никого не обмануть, да он и не пытается, он никогда не пытался… пытаюсь я…
       И ещё пара пугающих картин. Один портрет того, которого так ярко освещало солнце в классе, где они были всей группой, на этот раз он так же весь в лучах солнца, улыбается, даже насмешничает, пожалуй, весь светлый, пронизанный солнцем, искрясь лучами. А второй… это двойной портрет, двое обнажённых людей, тоже в лучах какого-то невидимого солнца, она, а это, несомненно, Таня, спокойно и сонно лежит на животе, затылком к зрителю, но волосы никого не обманут, как и тело, я хорошо знаю его, хорошо знала своё тело и Таня, а над ней, вытянувшись, склонился, опираясь на локоть тот же светловолосый… но теперь он не усмехается, он не прячется за это, и неприкрытый эротизм не главное  на этом полотне, куда важнее теплота любви, струящаяся с него…
       Я вышел с этой выставки совсем другим, не тем, что вошёл туда. Не имея сил, я прошёл всего несколько шагов и сел на ступеньку, доставая сигареты, у меня дрожали пальцы, пепел обсыпал мне рукава. Таня… ты живёшь, рядом с тобой живые люди, а я? как живу я?..
Глава 3. На взлёт! Или справедливый гнев и от себя не убежишь…
        Лётчик позвонил недели через две после нашей неожиданной встречи, и мы встретились в клубе, куда я любил захаживать время от времени, когда оказывался в каком-нибудь тяжелом состоянии духа, и хотелось крепко выпить и не быть в одиночестве при этом. Приятелей у меня были десятки, но друга, с которым вот так, как сейчас с Лётчиком, не оказалось, Марк в этом смысле был почти безнадёжен, непременно притащил бы с собой Таню, а это вышел бы уже совсем другой вечер. Только если она бывала в отъезде он сам звал меня вот так вот выпить, но хмелел быстро и вообще плохо переносил алкоголь, так что я всякий раз чувствовал странную вину перед ним или Таней, продолжая чувствовать себя старшим братом, хотя возрастом Марк был на три месяца старше меня, но на него переносилось моё отношение к Тане, конечно.
       Вике, действительно, не нравился Марк, она всё время упоминала, какой он высокомерный и чересчур холодный.
        – Ведёт себя так, будто я с помойки, а он принц, – фыркая, говорила она. И вообще испытывала довольно странную ревность к Тане, потому что все мои новости о моей сестре воспринимала или с демонстративной невнимательностью и холодом. Когда она один раз перебила меня, когда я рассказывал об очередном Танином отъезде в Париж, Милан и Лондон на сезонные показы и попутные съёмки, Вика, не скрывая раздражения, сказала:
        – Да-а, некоторые ногами одними зарабатывают в неделю больше, чем ты за год. И добро бы только по подиумам вышагивая, а не раздвигая их.
        – Как тебе не стыдно, Вика, Таня…
        – Не надо сейчас, Платон, делать глаза и вытягивать личико, вы, Олейники отлично этим местом научились пристраиваться к самым тёплым точкам вселенной. Это же надо, какой-то кировский цыплёнок, а вот вам, отхватила мужа с капиталами, он её и в модели пристроил, и не замечает вроде, что она с другой стороны профессору крутит причинное место и продвигается в своём живописном деле, на случай, когда обвиснут сиси. Молодец, не скажешь ничего.
        – Вика…
        – Ты извини, конечно, Платончик, но я так воспитана, что не терплю бесстыжих женщин и хитрых приспособленок! – сделав «гордый» вид, произнесла Вика, даже серея от злости. Удивительно было от неё слушать о «таком воспитании», удивительно и смешно, потому что её-то как раз и учили пристраиваться, только ей не слишком-то это удавалось.
       Это было в девяносто третьем, когда мы только приехали в Москву, ещё до осенних событий вокруг Белого дома, которые мне как журналисту пришлись как раз кстати, правда, как «новичку» особенно проявиться не удалось, но материал я добыл едва ли не под пулями, потому что был, да и остался безбашенным слегка, и коллеги стали ценить меня, тогда узнали многие, а в тот момент я вообще не имел ещё хорошего, постоянного места работы и достаточного в смысле дохода, особенно с точки зрения Вики. Как раз тогда Таня уехала, а Вика незадолго перед этим узнала, что на заработки от таких поездок Таня уже купила квартиры себе и родителям. Казалось, что могло вызывать зависть у девушки, живущей на Котельнической набережной, только что возвратившейся в полунищую Москву с торговлей-барахолкой по всем улицам, в которой стояли все подряд от пенсионерок до преподавателей ВУЗов? Но всегда в чужом огороде капуста сочнее, а у чужого козла яйца и рога крепче. Вот так оказалось с Викой. Но хуже случилось, когда Таня, зная, что Вика врач, пусть и косметолог, но всё же имеет знания и знакомства, спросила её однажды, нет ли способов забеременеть при бесплодии.
       – Танечка, аборты, как и половая жизнь с раннего подросткового возраста пагубно сказываются на репродуктивном здоровье, так что даже и не знаю, что вам может помочь. Просто ума не приложу, – она демонстративно называла Таню на «вы», будто надеясь, таким образом, лишний раз показать, что она барышня из высшего слоя, в то время как Таня провинциалка, «ведшая раннюю половую жизнь». Мне это показалось грубым и недопустимым, и я прервал тот разговор, которому оказался невольным свидетелем. Больше мы никогда не обсуждали Таню, ни её мужа, ни их жизнь. Я сам себе после удивлялся, что решил говорить с Викой о Тане. И даже Тане сказал об этом, спросив, не обижается ли она на мою злую жену, мне не хотелось разлада в семье, чтобы ещё это приходилось преодолевать, мне хватало сложностей без грызни невестки с золовкой. Но на мой вопрос Таня только улыбнулась легко:
        – Да не обижаюсь я на твою выдру пучеглазую, не переживай, и ссориться не стану. Злоба ослабляет, так что Вика наказывает сама себя, – Таня пожала плечами.
         – Тебя… не ранили её слова?
       Таня посмотрела на меня и сказала, погладив меня по руке:
        – Если бы это ты сказал, ранили бы, а её… противно, конечно, но что я, спорить, что ли, возьмусь с этой кикиморой?
        Вообще с Таней разговаривать было всегда легко и интересно практически обо всём, она знала многое из того, о чём не знал и даже не задумывался я, и мне приятно было от неё узнавать какие-то вещи о том, в чём я никогда не разбирался. По некоторым вскользь обронённым словам, я вскоре понял, что с Марком они очень близки, как редко бывают близки супруги, даже те, что женились по большой страсти, Таня же все мои намёки на это отрицала. И даже после того, что открылось в этом мае о них, она только качала головой:
        – Да надоест ему скоро эта глупая долбёжка и всё будет, как было, спокойная и хорошая дружба, – сказала она небрежно.
        – Ну да! – захохотал я. – Это, знаешь ли, очень стимулирует в человеке всё, особенно мыслительные процессы, потому что придаёт сил и уверенности. Так что не рассчитывай.
         – Да ну тебя, лучше бы не говорила ничего, — вздохнула Таня, качая головой на моё веселье.
        – Я бы и сам догадался. Подумаешь, по вам видно всё. Особенно по нему. И ты любишь его тоже, — сказал я, почти успокоившись.
        – Люблю, я не отрицаю, — она легко пожала плечиком. — Но… это другая любовь, не та, которую подразумеваешь ты, Платоша.
         – Откуда ты знаешь, что не та? – усмехнулся я. – Может быть, тебе рисуется что-то там такое, в ромашках и лютиках, а на самом деле…
         – А на самом деле, я знаю, какая «та», – вдруг строго сказала Таня, перебив меня, глядя мне в глаза сверкнувшими ярчайшей синевой глазами. Обычно глаза у неё темнее, но сегодня, в этот момент, вдруг там всколыхнулась светлая синь, которой я не видел уже очень давно…
       И встретившись с Лётчиком, я вдруг вспомнил, когда я эту Танину чудесную синь видел, именно, когда и Лётчика с ней…
       Я хотел расспросить его, хотел знать, что всё же произошло тогда, почему они, такие влюблённые, вдруг расстались, причём всего через несколько дней после того, как я видел их, ничто не предвещало этого. Но он опередил меня, предотвращая расспросы, будто удары, выставив свой щит.
        – А сходил я на Танину выставку, – сказал он, когда мы выпили по несколько первых рюмочек и обсудили то, что все обсуждали в это лето, выборы, впрочем, довольно равнодушно, не только я, но и Лётчик никаких неожиданностей не ждал от них. Потом Формулу-1, оказалось, он тоже следил за соревнованиями, соскочили неизбежно на гибель Айртона Сенны двухлетней давности. Вот тут Лётчик и сказал, «кстати, об искусстве»… – Да… в тот же день и пошёл.
         – И как тебе? – спросил я.
       И вдруг в его серых глазах вспыхнул точно такой же синий свет, как в её, и мне стало не по себе, я подумал о Кате и о том, как бездарно я провожу время, когда не вижу её…
        – Ты… не побоялся позировать, – улыбнулся Лётчик.
      Многие попеняли мне на мои неприкрытые прелести, туда же и Лётчик.
         – Да уж очень хотелось предстать во всей красе, – усмехнулся я.
       Но Лётчик покачал головой:
         – Врёшь, нарочно и обнажился, чтобы не все увидели момента душевного обнажения. Сам придумал такой приём?
       Я был поражён, я никак не ожидал, что Лётчик разглядит то, что я видел, что, очевидно, прочёл Марк, потому что сказал мне без шутки, увидев портрет:
        – Смело, Платон… И я не о члене.
       И тоже спросил, не боялся ли я, но для Марка я всё обратил в шутку, не решившись продолжить обнажаться, но с Валерой Вьюгиным, Лётчиком, этого мне делать не хотелось, потому ли, что мы знали друг друга с детства и он понимал меня лучше всех в этом городе, исключая только Катю и Таню.
        – Нет, не сам придумал, я не решился бы. Это Таня предложила. Так и сказала: «А давай, Платоша, я тебя Давидом Микеланджеловским сделаю, тогда то, что вижу я, увидят только те, кто может видеть тебя как я».
        – Так прелести не твои? – захохотал Лётчик. – Микеланджело, значит, поделился.
        – Мои-мои, – засмеялся я, вспоминая, как забавно отреагировала Таня, когда заставив меня всё же обнажиться, сказала:  «Уф… не погорячились мы с обнажёнкой, а, Платошка?.. — смущённо проговорила она, краснея до слёз. — Ну, теперь хоть я понимаю, красивый ты… ясно, чего твоя креветка пучеглазая так прицепилась», я смутился немного. «Не надо-не надо, не стыдись… встань, как тебе удобно и, главное, не нервничай. Обо мне не думай», – продолжила Таня, пристраиваясь продолжить рисование. Для моей жены она теперь придумывала всевозможные смешные прозвища. – Они художники, Лётчик, что им голые задницы, это как для тебя…
        – Не скажи! – прыснул Лётчик.
       И мы хохотали с ним долго, прыская снова и снова закатываясь. Давно я ни с кем так не смеялся.
        – А рецензии прохладные на Танину выставку, – сказал я, когда мы отсмеялись.
         – Ну… кем из художников сразу так уж восторгались, – пожал плечами Лётчик. – И потом, чтобы её понять, надо остановиться, постоять, подумать, захотеть увидеть.
        – Это чтобы любого художника понять, надо хотеть. И надо время… – согласился я. – Продаваться не будут, думаю, но заказы поступили уже. Правда, немного, но… лиха беда начало, как говориться. Таня из моделей намерена уйти.
        – Почему?
        – Там всю жизнь не просидишь, не библиотека, это её слова.
        Лётчик опять прыснул, и мы засмеялись снова вместе. Напились мы уже изрядно, но как-то правильно, доброкачественно, потому что было нам с ним весело и на душе светло.
        – А я от жены ушёл, – сказал Лётчик.
        – Да ты чё? От двоих детей! Ну ты… – я покачал головой я. – Чего это разобрало тебя, или…
        – Ну а ты как думал! Увидал тебя, в чём мать родила, и понял, что с женой мне больше не по пути! – захохотал Лётчик, утирая слёзы с век.
       – Вообще, я хороший, – продолжая дурачиться, сказал я, делая вид, что придвигаюсь к нему.
       Тут к нам со спин подошёл здоровенный какой-то мордоворот с золотым браслетом и золотым ошейником на шее.
        – Ребят, эта… ц-ц… мы тут… эта… гомосятину ц-ц-ц… не приветствуем, эта… ц-ц-ц… так что вы эта… или ведите себя, или… ц-ц-ц… валите по добру, а то братки уже эта… напряглись.
        – Скажи, пусть расслабят жопы, мы сегодня заняты, – сказал я, не воспринимая всерьёз.
       К моему удивлению Лётчик ткнул меня ногой под столом и сказал мордовороту совершенно трезвым голосом:
        – Ребята, мы шутим, мы не из этих, не из меньшинств, – он даже поднял руки, будто показывая, что безоружен. – Это мой шурин, мы росли вместе, вместе в школу ходили, вместе с пацанами морды гадам били.
       Мордоворот посмотрел на нас, выпрямившись, махнул кому-то, для нас невидимому.
        – Эта… ц-ц-ц… Шурин, говоришь? И как жену зовут?
        – Таня.
       Мордоворот посмотрел на меня, и я кивнул, весьма довольный.
        – Ты чёта быстро сдался, – усмехнулся я, когда мордоворот отошёл.
        – Оно тебе надо, связываться? В первый раз с братвой столкнулся, международник?
         – Ну… — мне не хотелось признаваться, что да, впервые.
         – Вот и «ну», у них понятия, где-то и правильные, хотя по мне абсолютно дикие, но… Я имел дело, что ты!.. — он скорчил смешную рожу. — От них лучше подальше. Или в мире с ними. Куда там нашим «деревенским» или как нас с тобой в лидеры группировки едва не определил достопамятный Никитский… А теперь он здесь, кстати, пару раз я с ним сталкивался по работе… Какие были мы, с-пади, детский сад…
        – Это нам кажется так… – сказал я с сомнением. – А что там теперь в Кировске вопрос, вот Книжник рассказывал…
        – Книжник? – дёрнулся лётчик. – И… он, что, в Москве?
        – Ну, прям щас не в Москве, отправились покорять просторы родины с концертами.
        – Отправились?
        – Да, у них группа «Металл Милиция», не слышал?
        – «МэМи» его группа? Да ладно тебе! Слышал, а то!.. Но только появилась вроде.
        И мы заговорили о музыке, оказалось, что и Лётчик не фанат металла, это Танина история, что называется, и её Книжника, а нам с Лётчиком металлисты всегда казались какими-то лохматыми и неумытыми хулиганами, способными только электрички по пьяни крушить, впрочем, мы давно отстали от жизни, я так и сказал Лётчику.
        – Туда-сюда, они сейчас поднимутся, ещё гордиться будем, что знакомы, – сказал я.
       А Лётчик помолчал некоторое время, а потом вдруг изменился в лице и спросил:
        – Они… встречаются с Таней?
        – Таня замужем, Валер, – сказал я, считая, что не имею права раскрывать никому Танины отношения. Да и не знал я подробностей, а сплетничать не хотелось.
       Но с Валерой происходило что-то невообразимое, он побледнел, выпрямился, и кажется, абсолютно протрезвел. 
        – Замужем, да-да…я понял. А… она… она его любит? Ну… мужа этого? – и он посмотрел на меня такими пронзительно голубыми глазами, каких я вообще ни у кого не видел. Ну ты даёшь, Лётчик, я-то думал, всё прошло, а тут одна мне глазами сияет, теперь этот…
        – Слушай, сам её спроси! Детский сад… – сказал я. – Хочешь, дам тебе её номер? Позвони и встреться. Или адрес её мастерской дам, муж там не бывает...
       Он вспыхнул на миг, но вдруг осёкся, будто погасил сам себя.
        – Нет… не надо. И адрес не говори, вообще ничего больше не говори… я… не надо мне. И…Платон, даже если просить стану, не говори, слышишь?
        – Да ты… что? – икнул я. – Чего дуришь-то? Я уверен, она будет рада…
        – Я не буду рад…. – пробормотал Лётчик, отворачиваясь. – Слушай, идём? Что-то я набрался…
        – Далеко тебе ехать? – спросил я, когда мы вышли, чувствуя, что покачиваюсь.
         – А ты что, на машине?
         – Чего бы так набирался тогда? Я ж… не этот… не камикадзе, – сказал я, доставая телефон. – Ща-ас по-азвоним…
        Говоря короче, мы разъехались по домам, меня отвезла машина домой, не так сложно вызвать такси в центре Москвы, Лётчик, мне кажется, хотел поехать на метро, но было слишком поздно, намного позднее часа, и я отвёз его сам, но, признаться, адреса не заметил, кажется, это где-то на Профсоюзной было, дом Аспирантов или что-то в этом роде...

     …Именно Дом Аспирантов, потому что я действительно ушёл от Альбины, и переехал сюда. Как кмну, мне вполне полагалось жильё, если я не имел его, я объяснил в жилищной комиссии в институте, вернее, уже университете, что ушёл от жены, а там двое детей, и квартиру мне делить невозможно, нашу кафедру ценили, и комнату я получил без сложностей. Я подал заявление в суд на развод и пришёл к Альбине уже с готовым решением со своей стороны и исполнительным листом для неё о том, что заседание состоится пятого сентября.
        – Что-что?! Это что ещё за… бред? – поговорила Альбина.
        – Я ухожу, больше мы вместе жить не будем, – сказал я, доставая из кармана пачку купюр. – Вот, Аля, на первое время, а дальше я буду платить, сколько скажешь или сколько определит суд, мне всё равно.
        – Ты что…
        – Прости меня, я… нам нельзя было жениться тогда. Всё ложь… мы жили во лжи, я не хочу, чтобы так жили мои дети.
        – Твои?! Ты их видел хоть?! Всё я да я! – истерично воскликнула Альбина, не зная ещё, то ли ей орать на меня, или надо срочно разыграть какой-то новый сценарий.
       Поэтому она остолбенела на некоторое время, а потом вдруг прибежала ко мне в комнату, где я поспешно собирал сумку.
        – Валерун… ты… да ты что… ты же меня любишь…
        – Зато ты меня не любишь, Аля, – сказал я, взглянув ей в глаза. Мне не хотелось говорить, что я её не люблю, не хотелось быть жёстким, да и не мог я с ней быть жёстким.
        – Что?! Ты… опять… ты Таньку эту, проклятую встретил?! Всё?! Эта шлюха подолом мотнула, и ты семью бросаешь. Она тебя любит, да?! это она…
        Я остановился и вдруг кивнул, даже больше самому себе.
        – Да, Аля… встретил. Прости ещё раз.
       Тогда Альбина обрушила на меня всю мощь своих кулаков, оплеух, коротких крепких ногтей, и довольно быстро моё лицо и даже уши и шея были превращены в кошмарный бифштекс, до того, как я успел перехватить её руки. Это очень облегчило мне задачу, надо сказать.
        Нет, я не размышлял над тем, как я стану жить теперь, я просто понял для себя, что я больше не смогу жить в том морге, что представляла из себя моя жизнь последние шесть лет. Даже то, что я окажусь разлучён с детьми, было меньшим злом по сравнению с тем, что я мог причинить им, оставшись и продолжая вести ту жизнь, которую вёл, со всеми миазмами, которые уже источала моя умершая шесть лет назад душа.
       Но теперь я ожил. И внутри меня не было больше места мертвечине, я не был больше способен мириться с ней. Поэтому и Светлана, и Кристина были оставлены. Кристина, по-моему, этого и не заметила. А вот Светлана устроила отвратительную сцену, и не одну, донимала несколько недель вопросами, выдвигая разные версии от той, что меня, подкаблучника, жена заставила разорвать с ней, до того, это Кристина, «эта шаболда» придумала что-то эдакое, чтобы «разорвать нашу любовь».
        – Какую любовь?! – с отвращением произнёс я, как она посмела вообще произносить это слово, что она знает о любви?!
        – Ну как… я…я думала, ты на мне женишься…
       Вот такие неожиданные идеи, оказывается, бродили в голове у Светланы. Но потом она вдруг опомнилась и набросилась на меня с руганью:
        – Так ты… ты использовал меня… Ты… ах ты, да кому ты нужен?! Ты же… ты же импотент!
       Меня это слово даже не покоробило, право, мне было всё равно сейчас.
       А Кристина заметила наше расставание только потому, что Света набросилась на неё во время чаепития с пришедшими к нам по случаю выходных на 7-е ноября, а теперь праздновали 4-го, вместо 7-го, и накануне выходных устроили, конечно, небольшой междусобойчик после смены, следователи, и наши эксперты расширенным составом, потому что происходило всё на нашей территории, во втором этаже кафедры, в музее. Здесь обычно и проходили подобные мероприятия.
       Присутствовавшие уже изрядно набрались, когда явилась Светлана, хотя сегодня была не её смена. От прокурорских с нами был сегодня Никитский, которого мы вспоминали с Платоном летом, кстати сказать, мы с Платоном встречались с того дня довольно часто, не реже раза в три-четыре недели. Ещё пришли с Петровки два молодых следователя, моих ровесника, наши эксперты в ассортименте, как говориться, человек шесть, включая меня. И вот Светлана, которая пришла, кажется, уже с изрядным градусом в голове, или сама себя так накрутила, что, не владея собой, ворвалась в помещение, где мы сидели, болтая, кое-кто покруживался в пьяноватом танце под Аллегрову, пока остальные вели мутные беседы за столом.
        – Ах ты, шаболда! – вдруг включился верхний свет, и какая-то крупная и несуразная Светлана ринулась на Кристину, хватая её, танцующую с кем-то из милицейских, за спину, отчего затрещало платье той из какой-то чёрной синтетики, натягиваясь, как резина, мне показалось, что она сейчас стрельнет как рогатка и Кристина вылетит в окно прямо в вожделенную заграницу.
       Но ничего такого эффектного не случилось, Кристина довольно ловко развернулась и оттолкнула Светлану.
        – Ты думаешь, он на тебе женится?! Держи карман! Да у него есть уже из деревни его! Я его жене звонила, она просветила меня! – вопила Светлана.
        – Кто он-то, дура? — вскричала в свою очередь Кристина, не очень понимая, за кого конкретно её пытаются лупить. — Чего ты глаза-то пучишь, кошёлка?
      Остальные замерли в ожидании развязки, я вышел вон, воспользовавшись всеобщим вниманием к двум девушкам, может, тогда никто и не поймёт, что это из-за меня позор. Вот уж не думал, что окажусь когда-нибудь в центре кошачьем свары. Я вышел на улицу, закуривая. К счастью, выпил немного, и так противно, а ещё похмельем мучиться.
        – Валерий Палыч, подвезти? – меня нагнал Никитский, вертевший ключи от машины в пальцах.
        – Да нет, Олег Иваныч, благодарю – сказал я, он пьян намного больше, чем я, а ещё за руль садится, на улице моросило весь день, дорога мокрая, листва опять же, а он ничего, выходит, не боится.
        – А чего мне бояться? – хмыкнул Никитский. – Рука у меня твёрдая, человек я семейный, тихий, интрижек на работе не плету, сейчас доеду быстренько и к жёнушке под тёплый бок.
       – Ты счастливый человек.
       – Ну, ещё бы. Из-за меня бабы друг другу космы не выдирают.
        – Да, глупость какая, – скривился я.
        – Гляди, а то сговорятся против тебя и устроят какую-нибудь каверзу гадкую, что небо с овчинку покажется, обиженные женщины на такое способны, мама не горюй, – хохотнул Никитский.
       Потом подмигнул, подойдя ближе:
        – Это про кого это они, про кого-нибудь из наших, кировских, что ли? Про кого? – с любопытством заглядывая мне в лицо, спросил он.
        – Да глупость, говорю же, – отнекался я, не хватало ещё с Никитским обсуждать. Надо же, Светлана позвонила Альбине, до какого бесстыдства может дойти человек в своём разочаровании…
         – Зря запираетесь, подследственный, я может и помог бы чем, – захохотал Никитский и, подав руку на прощание, направился к машине. А я в сторону к метро.
      Даже если бы Никитский и мог мне помочь хоть в чём-нибудь, он был бы последним человеком кого бы я попросил об этом. Он был хитёр и нечистоплотен, я отлично знал от коллег, как он может заставить дать заключение выгодное ему, чтобы закрыть дело так, как он это наметил. Он имел обширные связи не только и не столько с высшими руководителями силовых структур, не только прокуратуры и МВД, но и ФСБ, своеобразный двойной агент, даже тройной, потому что с бандитами его тоже связывали самые крепкие отношения. Он мог любое дело спустить на тормозах, мог засадить того, кого было нужно его покровителям, или напротив, расследовать так, что виновный, но нужный кому-то человек оказывался невиновен. Настоящий человек-отмычка, очень скользкий и очень опасный. Отрава.

      …Дома, под недовольное молчание Вики, я тяжко забылся где-то в гостиной на диване, не допущенный в кровать, впрочем, в кровать к холодной и тощей Викиной заднице меня и не тянуло. А проснувшись утром с сердцебиением и жаром жажды на губах, я лежал и думал, глядя в потолок: «Интересно, если я пошевелюсь, я наблюю на пол, и Вика будет орать, как пожарная сирена или успею добежать до унитаза?». Я успел… выворачивало меня долго в попахивающий толчок, а я, чувствуя, что со вчерашними водками вот-вот выдавятся и глаза из моей головы, думал, ведь платим этой чёртовой домработнице, а унитаз, поди ты – воняет. Дома у нас никогда не вонял, или я не напивался как свинья и не блевал в него?..
       А после я сидел на полу какое-то время не имея сил подняться и даже не чувствуя себя свиньёй, и думал, вспоминая, что я решил о себе. Я что-то думал о себе, что-то, что сказал Лётчик, сильно запало мне в душу, даже оцарапало как-то и саднило теперь, только я не мог понять, где именно. Что-то он такое сказал…
       – Платон! – Вика стукнула в дверь чем-то мягче, чем кулак, плечом или бедром. – Открывай! Что ты делаешь там, свинья!
       Ну вот… свинья. Ясно, что свинья, зачем свинье говорить об этом, когда она хлюпает пятаком в вонючей жиже? Я поднялся, спустив воду ещё раз, к прежним миазмам прибавился мерзкий аромат прокисших в алкоголе потрохов.
       Я открыл, Вика едва ли не при полном параде, с макияжем, причёской и какой-то уже выходной одежде с ненавистью смотрела на меня.
        – Я же предупреждала, что сегодня… Где ты нализался, сволочь?! – прорычала она, хватая меня за рукав и пытаясь трясти, но я только качнулся и то скорее от похмельной слабости, чем от её тычков.
      Обойдя её, как обходят тявкающих шавок, я завернул в ванную, где разделся и влез под душ. Ну вот… так лучше. Шум воды занавешивал меня от ругани Вики, я почти не слышал, что она говорит, но вспомнил, она хотела, чтобы мы сходили на приём к ведущему в Москве специалисту по бесплодию на консультацию и приём был назначен именно на сегодня, на субботу… Я не забыл об этом вчера, когда с таким удовольствием согласился встретиться с Лётчиком. До сегодняшнего утра я не знал, как бы мне избежать этого визита, какой мне придумать повод, и ничего не приходило в голову. Но теперь я вспомнил, что в нашем с Лётчиком разговоре больше всего запомнилось мне.
        – Я никуда не пойду, Вика, – сказал я, наконец, выбираясь из душа и натягивая ненавистный синий банный халат, я даже не смог был объяснить, почему я так ненавижу его, но ненавидел, как и всё здесь…
       – Ясно не поедешь, куда ты можешь поехать, колхозная мразь! – продолжила бушевать Вика, он, хоть и изображала из себя девушку благородного происхождения, могла быть несдержанной на язык в ситуациях, когда выходила из себя, как сейчас, так что мне даже не резало слух, как говориться, мы нередко ссорились и она, всегда недовольная, мной всё меньше и меньше соответствовавшем её представлению об идеальном муже, всё чаще позволяла себя самые грязные ругательства, не думаю, что многие из её знакомых могли предположить, что она способна на такие многоэтажные конструкции, какие она выдавала на мой счёт. – Как можно было так нажраться перед важной встречей? 
       Я дошёл до спальни и лёг поверх покрывала, приятного кашемирового.
        – Что ты улёгся, вставай, мерзавец! Я что, одна пойду к врачу?! – она пнула меня острой как пика коленкой.
        – Делай, что хочешь, – поморщился я, чувствуя, «вертолёты», поднявшиеся в моей голове это до обеда точно…
        – Ах ты, сволочь! Пьяная мразь, скотина кировская! Нет ты пойдёшь, помойник, пойдёшь! Я тебя заставлю! Да я через такие знакомства искала этого эскулапа, еле-еле время нашёл для нас, а ты теперь выдрючиваться будешь? Скотина, извращенец! Проклятый импотент!
       Всё это были вполне безобидные ругательства, потому что дальше посыпались матерщинные. Я сел, чувствуя, как от злости моё похмелье стало как-то жиже, почти рассеялось.
        – Отвечай, ты пойдёшь или нет?! – она опять набросилась трепать и лупцевать меня, ударяя своими всегда прохладными ладонями по всему, что ей попадалось под них.
       – Нет, не пойду. Я сказал уже тебе, что я не хочу никаких специалистов, ни врачей, ничего что… Я… не хочу от тебя детей, – я посмотрел на неё. – Я вообще ничего больше от тебя не хочу.
       – Что ты сказал?! Да кто ты такой?! Ты что о себе думаешь? Ты что… уйти от меня хочешь? К кому? К этой… Ка-ате? – выламываясь, проговорила Вика.
        – Что?!
        – А ты думал, я не знаю?! Да ты спьяну-то только и катькаешь! «Катя-Катя, Катя-Катя», тьфу!.. Узнаю, кто такая, я её… 
         – Замолчи! – мне так хотелось схватить её и заткнуть её противный в блестящей помаде ротик, я едва остановил себя. – Не сметь!
         – Слушать тебя буду! Ты – ноль! Кем бы ты был без меня?! Да я скажу, тебя ни в одну занюханную газетёнку не возьмут! Не только в Москве, но и во всём СНГ!..
        – И отлично, – сказал я, одеваясь.
       Вот теперь, прямо сейчас, я вспомнил, о чём я так мучительно не мог вспомнить, когда думал о вчерашнем вечере и о Лётчике. Он сказал, что ушёл от жены, и я тогда сразу подумал, а почему я до сих пор не ушёл от жены?! Если Лётчика могли держать дети, то, что удерживает меня?! ничего… Ничего нет, кроме отвращения, причём больше к себе, чем к ней. К себе за то, что когда-то продался ей, что позволил ей считать, что она купила меня, и вести себя так, как её вещь, альфонс… о чём она мне тут же и напомнила.
       – Куда ты? – Вика опешила, поняв, что я собираюсь. – Мразь, сволочь, проклятый провинциальный жиголо, куда ты собрался, скотина?! А ну стой! Или я… я… ты думаешь, я так тебе позволю уйти? После всего что… ты…
     Я обошёл её в передней.
       – Всё, Вика. Прости, что я вообще когда-то вошёл в эту дверь…
Часть 15. Расторжения
Глава 1. Ты – мне, я – тебе?..
          Прошедшие лето и осень оказались исключительно продуктивными для нас. Мы побывали с гастролями едва ли не по всей европейской территории, на двух рок-фестивалях, мы звучали на радио, наши клипы, два, снятых профессиональными режиссёрами и большой командой, появились на МTV и Муз-ТВ, причём в одном снялись Танины подруги-модели и сама Таня, он получился исключительно красивым под ту самую песню Вилора об убитом солдате, и изображали они ангелов, кружащих над умирающим и уносящих в выси его душу. Девушек, одетых в невесомые кисейные платья, с распущенными длинными волосами, подвешивали на лонжи на фоне зелёного экрана и раскручивали по кругу, отчего было очень много визга и веселья. Мы снимали несколько дней, получая удовольствие от процесса. Режиссёр вначале настаивал, чтобы героя изображал я, но Мэри высказалась против, и Таня горячо поддержала её.
        – Ни в коем случае!
        – Да вы что, девочки? До пояса обнажим его, да ни одной равнодушной девчонки не останется после. Или вы ревнуете? Ленин, они ревнуют.
       Девочки посмотрели на меня.
        – Да вообще-то я не актёр, – пробормотал я смущённо, идти против Мэри и Тани я не хотел.
        – Обнажи, только пусть он сам себя играет. Потный рокер с мокрыми волосами. А умирающий солдат в форме должен быть, чего он у тебя голый-то будет валяться, душман, что ли?! – сказала Таня.
        – Ну, конечно, все всё знают, может, сама и снимать будешь? – обиделся талант.
      Но Таня умела обращаться с кем угодно, приобняла его за плечо, прижавшись немного.
        – Костечка, ну что тебе стоит уступить суеверным девочкам?
        – Ох… ладно… только ради тебя, Танюшка, и за то, что ты бесплатно привела всех своих девчонок.
       – Все хотят кусочек славы. Пятнадцать минут, как обещал Уорхол, – улыбнулась Таня.
       В результате вообще никакого солдата не было, и получилось, что сам зритель улетает от земли под наши мощные аккорды и в сопровождении прекрасных ангелов. А мы, вся «Металл Милиция» оставались на земле со своей музыкой, по пояс голые, а Мэри в очень привлекательном кожаном лифчике, ставшем предметом весёлых шуток.
       Второй клип сняли и смонтировали полностью с помощью компьютерной графики и не кто-нибудь, а Танин Курилов. Мы проработали над ним почти месяц. Он делал эскизы с нас, потом с помощью специальных датчиков и программы, которой он владел, оказывается, в совершенстве, научился во время своих поездок за границу, «заболел» там этим и привёз с собой целый багаж компьютерного оборудования и гору идей.
        – Откуда у тебя бабки на всё это добро? – сказал я, оглядывая его имущество – сложнейшую систему компьютеров, соединённых между собой. – Это ж, небось, состояние стоит.
        – Ну… не состояние, но стоит. Вот если удастся заработать, я более совершенные и современные куплю, и, может, людей ещё найму, вот то будет – да, состояние. А эти… в долг взял.
       Я посмотрел на него.
        – У Тани?
        – У Марка, – сказал Богдан без улыбки.
        – И почему он тебе дал?
      Курилов посмотрел на меня:
        – Это ты у себя спроси, Ленин. Он не просто дал, он даже сам предложил, так и сказал: «Сделай клип ребятам, я оплачу любое оборудование», так что… может, он в тебя влюблён? — он засмеялся, впрочем, тут же и перестал, потому что я его шутку не воспринял. — Вы вон в «звёзды» выходите. И клип, даже если полное дерьмо получится, на ТВ будет вертеться сколько надо, чтобы все увидели вас.
        – И зачем это ему? Понятно, ей, а ему зачем?
      Курилов усмехнулся, покачав головой, будто говорил с маленьким.
        – А мне зачем? Ты как ребёнок, честное слово… Нет, вы классные ребята и музыка ваша классная и мне нравится, но мы ведь даже не познакомились бы, если бы не Таня, так?
        – Ты намекаешь, что он ради Тани всё делает?
        – Я даже возражаю против слова «намекаешь». Я не намекаю, я прямо говорю: Марк ради Тани оросит пустыни, и джунгли сделает пустыней, сроет горы и осушит моря. Он сделает для неё всё. Всё, что может. А он и может всё. Или почти всё, — сказал он с какой-то мрачной уверенностью. 
        – У него что, действительно, безграничные возможности?
        – Ну… безграничные  или нет, я не знаю, но, думаю, намного больше, чем мы с тобой можем вообразить.
        – Почему она за него вышла? Поэтому? Это не похоже на Таню.
        – Чтобы за меня не выйти и за Вальдауфа… — он посмотрел на меня, вставая из-за своего стола, чтобы взять сигареты. Мне протянул, но я отказался, никогда не любил этих вонючек. Вот, значит, как: Боги имел виды на Таню, не просто…
       Курилов закурил и продолжил:
        — А вообще, вопрос не в том, почему она за него вышла. Он захотел, вот и вышла. Он с детства привык получать то, чего хочет.
        – Мы все любим получать, чего хотим, – сказал я.
      Из слов Боги мне не стало понятнее, вообще отношения Тани с её мужем мне были непонятны, с нами он вёл себя как лучший друг и даже добрый дядюшка, хотя в его глазах и посверкивал иногда ледок.
        – И ты получил? – усмехнулся Богдан.
       Я не хотел обсуждать с ним то, чего я хочу и чего хотел.
        – Значит, ты хотел жениться на Тане?
        – А кто не хочет? Таня из тех женщин, на которых все хотят жениться, даже понимая, что она совсем не для этого. Ну, если только для такого как Марк, кто будет исполнять все её желания.
        – Её желания? Значит, у него должны быть и его желания, – сказал я. – В любых отношениях происходит обмен: ты – мне, я – тебе.
       Боги засмеялся, качая головой, и я почувствовал себя глупым долговязым подростком рядом с умудрённым значительным отцом, мало того, что он старше меня и что-то там такое понимает о Тане, чего я не понимаю или не хочу понять, так он ещё и умничает, заносясь передо мной, салагой. Да я лучшей вас всех понимаю мою Таню, не чего тут… Так и захотелось ему вмазать по бритой башке, вот щёлкнуть по лбу, небось зазвенит, толоконный.
       Хорошо, что он не слышал моих мыслей, а продолжал идти за своими, и проговорил, взглянув на меня:
        – «Ты — мне, я — тебе»… И что ты мне в таком случае? — он посмотрел мне в глаза и снова покачал головой, улыбаясь, будто говоря, что всё наше с ним сотрудничество не моя заслуга вовсе. Вот ведь гад… — Ладно, Ленин, не парься, за тебя я получил с других. Так что всё правильно.
       Я разозлился окончательно, намекает ещё, даже не намекает, почти напрямую говорит…
        – Ещё раз скажешь так, я тебе в морду дам.
       А он засмеялся ещё громче.
       – Марку, значит, ты в морду дать не хочешь?! Или он не куражится? – Богдан вгляделся в меня. – Ну… значит, он ещё умнее, чем я думал… ладно, Ленин, давай работать, забудь, что я говорил, со злости я и… ну и от зависти.
      И едва он произнес эти слова, в его дверь постучали, пришли и остальные наши ребята, пришла и Таня, между прочим. Мы работали над клипом все вместе, ссорились, смеялись, уставали друг от друга, литрами пили пиво, прокурили всю Куриловскую мастерскую, распахивая окна, несмотря на то, что уже подступила зима. И вскоре клипы вышли на ТВ, и о нас заговорили и стали нашу «Металл Милицию» ставить едва ли не в ряд «Чёрного кофе» и других мастодонтов тяжёлого рока. Конечно, я понимал, что нам расти ещё и расти, что о нас так превосходно пишут только потому, что мы новички и много обещаем своим появлением, и теперь важно было поддержать первичный интерес, чтобы не угас через полгода, а это, пожалуй, сложнее. Так что. Много думал, как это сделать, как остаться на плаву, на достигнутой высоте, как не стать однодневками, чувствуя, что весь достигнутый успех это лишь благодаря Тане, и остальным, кто сделал столько для нас в эти месяцы.
      Таня только смеялась над этим.
       — Ну какой ты, Господи… если бы вы были пустышкой, никто из тех, кто принял участие в вас и пальцем бы не пошевелил, поверь мне.
       А вот тут я посмеялся:
        — Ради тебя, Танюша, не только пальцем, но горы готовы свернуть все эти герои, так что не выдумывай.
        — Странная у тебя появилась неуверенность. Это из-за меня?
      Я обнял её, да с ней не только уверенность возвращалась и укреплялась во мне, она словно вообще впервые возникла, потому что теперь я был уверен как никогда. И неуверен тоже более чем когда-либо. Вот такая странная диалектика: где-то во мне накопилось и переменило наш внутренний статус.
       Словом 1996-й год стал для нас не просто переломным во всех отношениях и до сих пор самым счастливым. В декабре в Москве прошла Неделя моды, как во всех мировых модных столицах. Таня пропадала до мероприятия, мы давали концерты в Москве, в клубах, и на Горбушке, собирая полные залы восторженных зрителей.
        – Только бы удержать нам теперь эту птицу счастья, – сказал Вилор перед очередным концертом, тайком выглянув в зрительный зал.
        – Теперь уж от нас зависит, – сказала Мэри, ревниво следя за техником с её гитарой.
        – Ну, да, вон, прилетела, от кого зависит, – сказал Серёга. А я не видел, посмотрел на него вопросительно. – К гримёрке твоей пошла, я сказал, чтобы пропустили, я ж не знал, что ты здесь тусишь.
       Я поспешил к гримёрке, шум из зала, все эти возбуждённые голоса, молодые лица, суета за кулисами, как и наша репетиция и распевка всегда будоражат меня, заряжают энергией, возбуждают предвкушением, потому что сцена — одно из самых больших наслаждений моей жизни. Я слышал, как Мэри сказала уже за моей спиной:
        – Нет, от неё уже ничего не зависит. Таня дала нам пинка, а как мы теперь, лететь будем всё выше или шмякнемся на задницы, только от нас и зависит.
       Я уже почти бежал до своей гримерки, спеша увидеть Таню. Она была здесь, стянула шубку с плеч, на ней платье, грубые ботинки, платье из шёлка с тонкими струящимися оборками розовый-чёрный, удивительный у неё вид: фея-рокерша получилась.
        – Привет! – мы не виделись несколько дней.
       Таня обернулась, улыбаясь, шагнула мне навстречу, обнимая. Вся она такая тонкая, косметикой пахнет, с показа пришла, вся косметика смыта, чтобы нанести другой макияж, но запах остался. И уйдёт снова на показ, уже бывало такое, прибегала ко мне в перерывах. Танюшка…
        – До скольких сегодня? – прошептал я, я знал, что Марк в отъезде, а значит, она останется со мной до утра и завтра...
        – Ночной будет ещё, приходи. Роскошный... а там банкет до утра. С ребятами приходи, у меня для вас предложение классное есть, я придумала кое-что. Видела похожее один раз на Западе, в Лондоне... – сказала Таня, отступая.
       Лампы от зеркал светили немного рассеянно на нас, всегда удивлялся им, они мало дают света, чтобы делать грим, это я от Тани знаю, мы не гримировались, это давно вышло из моды, но лампы во всех гримёрках оставались, другие артисты пользуются, должно быть. На столике лежал сет-лист.
        – В конце много каверов, я вижу, и публике нравится… А почему «Арию», например, не перепоёте?
        – Да ты чё?! Кипелова перепевать? Что я, с ума сошёл, позориться? – усмехнулся я. Можно всех перепевать, конечно, как и любых художников делать копии, пока учишься или репетируешь, но всерьёз выйти к людям с песней, которую исполняет идеальный голос, идеальная великая группа, это похоронить себя под насмешками навеки. Да и зачем? Золото нельзя подделать, издали видна фальшь.
        – Почему? «Металлика» перепели же Меркьюри и очень даже успешно.
        – Не Меркьюри, а «Queen», а в «Арии» Кипеловский вокал настолько много весит, что… это сразу провал, не дай Бог, он куда-нибудь из «Арии» денется, на том всё и кончится.
        – Ну… нет, это нельзя. Мы говорим «Ария» подразумеваем Кипелов, мы говорим Кипелов, подразумеваем «Ария», – засмеялась Таня, перефразируя известную нам из советского детства фразу. – Они идеальный алмаз.
       Таня тронула одну из моих концертных маек, их тут висело четыре на всякий случай, белые и чёрные с нашим логотипом «МэМи» с насаженными на концы букв черепами. Этого её движения оказалось достаточно, чтобы я сорвался с места, подхватывая её.
        – Ты что, Володька… войдёт кто-нибудь! – засмеялась Таня, не сопротивляясь, обнимая меня.
        – Пусть от зависти сдохнут!
      Здесь не было диванов, не заваленных каким-то сумками и тряпьём, гитарными кофрами и коробками, поэтому хлипкий гримировальный столик застонал и затрясся, раскачивалось и зеркало, сломаем на хрен… скажут пьяные рокеры опять всё попортили…
      Боже, я только от её поцелуев мог бы кончить…
      Я стянул бретельки её платья, обнажая ей груди, она подняла мою футболку, я снял её совсем, чтобы прижаться обнажённой кожей к её груди, а потом, отклонившись видеть её, видеть, как соски становятся маленькими и розовыми пуговками под моей ладонью. Почему они розовеют… будто ягодки…
        – А-а-ха… – не в силах сдержать вскрик, я толкнул зеркало ладонью, сорвавшись с вспотевшего Таниного плеча.
       – Ленин!.. тьфу… блин… – кто-то влетел в гримёрку и тут же закрыл дверь снова, я был не в силах расслышать и понять несколько мгновений. А потом мы рассмеялись с Таней, обнимаясь.
        – Кто это был? Серёга, что ли? – спросил я, пока мы приводили себя порядок.
       – Откуда мне знать? – прыснула Таня. – Я как-то… не уследила…
       Но тут он сам явился, на этот раз стукнул в дверь.
       – Эй, оделись хоть? Черти… – он вошёл после разрешения. – Ну, Олейник… ноги у тебя… я думал, ты меня ботинком по носу…
       — Да надо было, чтобы не подглядывал… — засмеялись мы с Володей.
       От столика до двери было метров пять, поэтому мы засмеялись. Гримёрка большая рассчитанная на большие труппы, и то, что тут я был один случайность, их две, в моей сложили вещи, в другой переодевались остальные.
       Но Серёга не смутился.
        – Ладно вам, «подглядывал», тут, знаете ли, гримёрка, а вы… Ну, чё, подзарядился, Ленин? Наши уж ремни надевают. Смотри, Танька, если он щас кое-как сыграет, я тебя не пущу больше, будешь из зала смотреть.
        – Ну, ладно-ладно, строгая тётенька, – засмеялась Таня, приобняв его.
        – Фу, да ну тебя, ты в его слюнях вся, отстань, противная! – шутя, стал отталкивать Танины руки Серёга.
       Мы снова захохотали, заглянула и Мэри.
        – Ну чё вы ржёте тут? Привет, Тань!
        – Да они трахаются тут, зеркало сломали.
        – Ну и не завидуй, – Мэри подмигнула Тане.
       Действительно, зеркало от столика отломилось и теперь казалось, что он убит и как-то стоит со сломанной шеей. Я тем временем, надел майку и взялся расчёсывать волосы, спутавшиеся за день.
        – Остригусь, ей-богу, – сказал я, путаясь в своих кудрях.
        – Какой же ты будешь рокер?
       Мы снова засмеялись. Таня потянулась за шубкой.
        – Ребят, после концерта езжайте к нам, на показ. Там и банкет сегодня будет, хороший, и… словом, я вас жду. И техников берите, звукорежиссёра, всю шоблу, в общем. Я предупрежу Гарика, чтобы пропустил.   
        – Остальные там с такими же ногами? – спросил Серёга.
        – Ещё лучше.
        – Тогда приду.
        – И меня зовёшь? – Вилор вынырнул в коридоре.
        – Всех, ребят, обязательно! Всё, жду, вы в десять закончите? Там на полночи… жду! – она махнула нам, направляясь к выходу.
        – Не будешь слушать нас?
        – Опаздываю, я и приехала только позвать вас.
        – Ну да, рассказывай!
      Отыграли мы прекрасно, и встречали нас замечательно, в такие вечера счастье ощутимо, материально охватывает своими волнами, и несёт на них, лаская лучами солнца славы. И вот такими, переполненными, мы приехали в «Россию», Таня сказала, к какому входу идти и кого спросить. Гарик выглянул к нам через несколько минут и провёл внутрь, радостно здороваясь.
       – Давно не виделись, Ленин, когда новый альбом?
       Вообще-то вопрос актуальный, мы уже репетировали новые песни и в туре, и вот в Москве, но мы в Москве-то меньше месяца, только начали разъезжаться из Таниной квартиры, которую она нам позволила занимать на первых порах, Мэри сняла квартиру, очень скромную, где-то тоже на «Белорусской», недалеко от моей, намерилась копить на покупку, «однушку» она смогла бы купить и сейчас, но ей хотелось не хуже Таниной, трёхкомнатной. Вилору нужно было перевезти семью в Москву, ну, а мы с Серёгой, холостяки, хотя… Мэри, по дороге, напомнила мне.
        – Я, Ленин, конечно, очень рада, что ты счастлив, но ты не забыл, что у тебя со дня на день ребёнок родится?
        – Уже?! – удивился Серёга.
       Мэри не обратила внимания на его слова.
        – Поехать в Питер не хочешь?
        – Не хочу – сказал я, хмурясь. – Но поеду. Ребёнок-то не виноват, что папаша – м…к и поступки его м…дацкие.  Знали бы вы, сколько я от родителей наслушался за эти месяцы о том, что нельзя быть такой скотиной.
      Это, правда, стоило мне позвонить домой, как мама или отец начинали взывать к моей совести, к достоинству, мужской чести, и ещё Бог знает к чему, лишь бы вернуть меня в лоно семьи обратно.
       – Да ладно, за такие ноги и я всю семью передушил бы! – захохотал Серый, желая приободрить меня. Он закатил глаза: – Видели бы вы, ребят… охренеть! Два моста до Луны. Я и не думал, что у Таньки такие ноги, вот проучился с ней девять лет рядом, а не замечал! А то, ходить бы, тебе, Книжник, щас облизываться!
      Все поддержали его хохотом, у меня в душе тоже развеялись набежавшие, было тучки. И вот мы вошли в громадные кулисы «России», девушек тут видимо-невидимо, все отборные красотки. Гарик помахал куда-то вдаль, но Таню я так и не увидел.
        – Пошли я вас в зале посажу, – сказал Гарик. – До конца ещё полчаса, а потом сюда гребите смело, вас пропустят.
       О, показ и правда роскошный, уже шли вечерние платья, я впервые был на показе мод, надо вообще-то напрашиваться с Таней почаще, вот в ближайшие недели концертов не будет… надеюсь, сегодня это не последний.
       – А классно, а? – проговорил Серёга, приблизившись ко мне. – Я думал, скука, ходят дылды с каменными лицами, костями гремят… а тут… ух, ты, Ленин!..
       И он радостно толкнул меня локтем, не отрывая взгляда от подиума. Мы сидели в задних рядах, но нам хорошо было видно. Вот и Таня появилась в красном гипюре, волочившемся вокруг её ног по полу, облегая её фигуру, белые волосы на фоне красного казалось, вот-вот намокнут в крови… Это было так возбуждающе драматично, так грубо и в то же время утончённо, что у меня поднялось настроение ещё. Через пару минут Таня вышла в чёрном атласе, платье было сшито приталенным, развевалось юбкой за её ногами, и казалось крыльями чёрной птицы, её кожа и волосы выглядели ослепительно-белыми на фоне этого ночного чёрного цвета, и я ещё раз удивился, неужели это Таня, Таня, в которую я влюблён, сколько себя помню, неужели это Таня, которая целовалась со мной у себя на веранде в Кировске, неужели с ней мы три часа назад сломали зеркало в пыльной гримёрке на другом конце Москвы?
       Но нас ждал ещё один сюрприз, на этот раз, когда все девушки шли в очередных платьях, но уже нежных пастельных оттенков, выстраиваясь двумя рядами, и последней под какую-то нежную музыку появилась Таня в свадебном уборе. Серёга обернулся на меня. Было от чего потерять самообладание мне, кто с первого взгляда мечтал на ней жениться, и после, несмотря на Марата Бадмаева, на её беременность, а потом на Лётчика, я и найти её мечтал в сальном халате и с борщом на кухне, чтобы спасти и забрать, чтобы на ней жениться…
      Фата прозрачная и невесомая, накрывала её всю, и стелилась позади на всё расстояние до конца подиума, под ней посверкивали какие-то искры, рассыпанные по лифу, от груди платье струилось в пол лёгкими фалдами, намекая на интересное положение невесты. Вот такой Таня могла выйти за меня ещё в 89-м, и почему мы были тогда так молоды и зависимы, а теперь… мы несвободны. Да, я могу оставить мою жену в любой миг, я уже оставил её, но ребёнок – это не жена, то есть будет то, что не твоё и не наше… и ты… оставила бы ты Марка?..
       На подиуме веселились, поздравляли модельера, придумавшего все эти замечательно красивые наряды, а он смотрелся радостным маленьким ёжиком между стройными стволами берёз. А мне сдавило грудь, так поразил меня вид Тани в свадебном платье, я принял её новой, замужней, обросшей многочисленными связями, быть может, ещё более обширными, чем я думал, я заставил себя не вспоминать того, что было и какими мы сами были в Кировске, но вот это платье напомнило мне. Напиться, что ли?
       Но мне это не удалось. Публика потекла во всех направлениях сразу, смешиваясь с моделями и всеми, кто устраивал всё это действо, сверкали вспышки, почти как над подиумом, фотографировали всех, отдельные вставали в позы, чтобы запечатлеться в надежде, что их после опубликуют в каком-нибудь "Космо", так сказала Таня. Но не в этом было дело. За столами, а они тут как на свадебном пиру, накрыты многочисленными закусками и напитками, произносились и тосты, и все захмелели скоро, только не я. Странно, вообще я пьянею быстро, но тут почти одно шампанское, ни водки, ни хотя бы текилы, за виски или бренди надо было идти к стойке буфета, и наливали там какую-то детскую дозу, это раз двадцать пять надо закинуть в глотку, чтобы что-то почувствовать.
        Но и не в этом было дело, Таня затеяла разговор, а мы сидели, как и другие, за большим круглым столом.
        – Ребят, у меня идея. На Западе устраивают шоу «Рок и мода», то есть концерты рок-групп и одновременно модный показ. Получается прекрасно!
        – Не представляю… – проговорила Мэри. – То есть мы как тапёры будем?
        – Нет! Всё наравне. Сделаем сложную сцену, чтобы группа помещалась в середине, и были дорожки-подиумы вокруг, где будут ходить девочки.
        – Это нужен… какой-то стадион тогда, – сказал Серый.
        – С дизайном сцены, освещением, это я Боги попрошу, он тут мастер пространственных построений, – сказала Таня.
        – Попроси, попроси…. – усмехнулся Серый. – Он нам клип забацал не хуже родных, эмтивишных. Кстати, все заметили, что Ленин сегодня пел как никогда и вообще был в ударе.
        – Это правда, – сказала Мэри.
        И даже Вилор поднял большой палец, молча, по привычке.
        – Я так думаю, Татьяна, если вы будете посещать Владимира перед каждым концертом, он через год вперед всех нашу «МэМи» выведет. Я считаю, надо её взять в штат, как особый стимулятор творческой энергии.
       Таня, смеясь, бросила в него салфетку.
       Тут к нашему столику подошли и стали фотографировать, а потом фотограф узнал, в нас музыкантов и, просияв, махнул кому-то.
        – Ребята, вы «Металл Милиция»?! – радостно воскликнула репортёрша.
        – Что Платон-то на такие мероприятия не ходит? – спросил я Таню вполголоса, увидев журналистку.
        – Вообще ходит, но Катя гриппом заболела, не участвует, вот и он не пришёл.
        – Катя? – не понял я, я знал, что жену Платона зовут Вика.
        – Катя, – Таня кивнула. – Потом объясню… Но вообще это не его профиль, у него политика, криминал, на убийства ездит… ужас, – она передёрнулась.
         А нам задавали вопросы, как нам понравился показ, да кого из модельеров мы выделяем и придём ли завтра и тому подобную лабуду, особенно мне понравилось, когда спросили, что надето на мне. Я одет был в какое-то барахло с Коньковского рынка, думал с секунду, не сказать ли правду, но промолчал, вместо меня ответил Серёга, что мы одеты в одежду российских дизайнеров.
       Когда удовлетворённая репортёрша отошла от стола, Таня сказала:
        – Отличная идея, можно и заказать вам одежду. Теперь появление в телике очень ценится. Можете и имидж сменить.
        – Чё… бороду отрастить? – проговорил Серёга, потерев подбородок, щетина у него росла на удивление густо, мордочка девичья: губки-носик, а бородища как у дворника из старых фильмов. 
        – И будешь как девка с бородой, – сказала Мэри. – Бороду, вон, можно Ленину, такую ленинскую эспаньолку.
        – Жилетку и кепку ещё! – захохотал Вилор. – Не-хет, Ленин длинный, он на нашего вождя революции не похож, кепка не поможет.
       – Слушайте, может, в клуб куда отправимся? А то тут покоя не будет, вон ещё какая-то идёт.
       – А ты сильно не заносись, Мэри, нам каждая репортёрша теперь как мать родная, – заметил Серёга.
       – Платон обещал с «Железным маршем» ещё поговорить об интервью и статье, – вспомнила Таня.
      Мы вышли с мероприятия уже в четвёртом часу утра. Серёга не пошёл с нами, Таня познакомила его со своей подругой, здоровенной и красивенной моделью с роскошной фигурой и ярко-красными волосами, её даже звали Роза. Мне казалось, она может взять Серого на руки и посадить себе на обширную грудь, ростом она была выше Тани, и значительно крупнее, что, впрочем нисколько не умаляло её несомненной красоты. Она улыбнулась приветливо и подала руку Серёге.
        – Серёжка, смелее, это самая красивая женщина на земле, я для себя берегла, но тебе, так и быть, уступлю, за Володьку, – улыбнулась Таня.
       – За Ленина… да бери его с потрохами! – дурачась, проговорил Серёга, но восторг в его глазах был неподдельный. – Мадам…
       – Между прочим, мадемуазель, – улыбнулась красавица замечательным красным ртом, подражая фрекен Бок из любимого всеми мультика.
        – Боже мой… тем более…
      Ну и пропал, они куда-то ушли вместе, а после мы и не нашли его, когда направились к выходу.
        – Ну и отлично, оставьте парня, – сказала Таня. – Роза давно говорила всем: хоть бы какого найти, чтобы весёлые байки травил и сексом любил заниматься.
        – Бесстыжие девки, – хмыкнул Вилор.
        – Чё ты как дед. Тут…Московская богема, это не наша Северная столица, – засмеялась Мэри. – Она точно модель? Я что-то не видела её на подиуме.
      – Она редко в показах участвует, плюс-сайз, – сказала Таня. – А как фотомодель работает много…
      Мы разъехались на такси, Вилор и Мэри поехали вместе, она ещё не переехала в свою новую квартиру, только собрала сумки, так что они отправились туда, куда Таня пустила нас ещё в мае, и откуда мы всё никак не выметемся. А мы с ней в её мастерскую, где теперь в спальне уже была кровать. И сейчас, засыпая рядом с Таней, я думал, как сложилась странно жизнь, что я, уверенный, что всегда буду получать всё, что я хочу, тем более уверенный в этом относительно Тани с того самого, первого поцелуя, я сейчас лежу с ней не в нашем доме, а красивой и уютной комнате при её мастерской и ворую её у её мужа. Или, вернее, пытаюсь воровать, потому что он всё время незримо присутствует, я не только имею в виду, что он звонит по многу раз в день, но и то, как она говорит с ним, или думает о нём, он всё время будто втискивается между нами. Он умный, знает, как вести себя со всеми нами, чтобы уверенно грести вёслами, а не остаться за бортом…
        – Танюшка…
        – Ты… чего не спишь? – прошептала она, потревоженная моим голосом, и обняла горячей и мягкой со сна рукой, ещё не открывая глаз.
        – Танюша… я, что хотел сказать…
       И вдруг затренькал её телефон. Господи, неужели он и мои мысли на расстоянии читает? Это же надо, звонить в пять утра…
Глава 2. Страх и отвращение
        Я не знаю, о чём думал Книжник,  мне сейчас было не до него, и даже не до мыслей о том, что они с Таней заснули в одной постели, я это знал. Я возвращался из Ростова-на-Дону, и были мы с Радюгиным, тем самым Николаем Ивановичем, с которым Таня ходила на встречу в ночном клубе, когда я попытался найти союзника в спецслужбах. Я и на него вышел очень сложным путём через десятки посредников, зная точно, что он не человек мафии и вообще новый в Москве, он приехал из Саратова меньше года назад. Точнее, мы ещё не возвращались, мы только ожидали, когда нам дадут взлёт, сидя в ангаре возле маленького Як-40, принадлежащего мне. Да-да, самолёты распродавали по бросовым ценам уже давно, и можно было купить даже огромный Ил-86 стоимостью не дороже московской квартиры,  только такой большой самолёт не был мне нужен в моих перелётах, а вот маленький и юркий Як-40, причём, с салоном, сделанным уже, как и положено частным самолётам с удобными большими креслами, столиком и диваном. Я купил его прошедшим летом, потому что мои перемещения становились всё более непредсказуемыми и разносторонними зависеть от общественного транспорта я не мог себе позволить. Да-да, чему выше поднимаешься, тем более захватывает и несвобода, это только кажется, что если ты имеешь всё, ты можешь всё себе позволить, отнюдь: ты должен успевать, ты должен быть здоровым и сильным и именно так и выглядеть, ты должен улыбаться, когда хочется плюнуть или дать в морду, и жить, как и где угодно ты не можешь себе позволить, даже если ты, как я, неизвестный никому миллионер, но ведущий массу дел, связывающий столько нитей между собой, что разобраться в этих хитросплетениях могу только я сам, да мой великий визирь ещё. Для того я Таню и посветил во все мои дела, чтобы было на кого опереться и на кого переложить пасть мыслей и забот.
       Радюгин появился на пороге моей конторы на Калининском, ну то есть теперь на Новом Арбате, неожиданно, через несколько недель после того, как Таня встретилась с ним. Да, я бывал в своих «Печатях и штампах» не так и редко и даже занимался созданием экслибрисов, которые заказывали нечасто, но из-за того, что в Москве почти не осталось мастеров, занимающихся этим, заказы у нас были, а если учесть, что мои рисунки для экслибрисов были самыми лучшими из возможных, то и моя контора и была лучшей, даже эксклюзивной в Москве. И лучшим прикрытием для всех моих дел. Сюда могли прийти только те, кому позволялось прийти, то есть знать меня, или обычным людям, желающим заказать себе печать или экслибрис.
       За десять лет, ещё со времени существования Советского союза, я всё больше обрастал связями, погружаясь в тень. Оказалось, что вот так, из тени, вести дела значительно проще, сподручнее, безопаснее и выгоднее, чем быть явным бизнесменом. Наверное, будь я моложе на несколько лет, я не успел бы просто попасть туда, куда мне удалось в то время, когда все старое рушилось, а новое ещё даже не проросло. Ведь в бытность мою старшеклассником, как раз, когда мы с моими друзьями открыли для себя героин, я уже знал весь московский наркомир, всю сеть дилеров, поставщиков и если бы сам по юной дурости не стал экспериментировать на себе самом…
      Но, вероятно, я должен был сам узнать, что это такое настоящая зависимость, ломки, кома, лечение, чтобы не стать наркобароном. Я даже думаю, что то путешествие к преддверию Ада было мне послано свыше, как апофеоз ненависти и отвращения к самому себе, мой личный декаданс.
       Теперь я был совсем другим человеком, и то, что я делал, не регулировалось законами, не предусматривалось ими, ничего противоправного я не совершал, никаких даже обходов закона, никаких афер, только ловкость. Я был звеном между светом и тенью, точнее многочисленными звеньями, ведь эти миры соприкасаются в миллионах точек по всему миру, и за границу я выходил всё больше, чем больше ширились связи изнутри страны вовне. В моём компьютере в конторе множились папки с данными, но надо сказать, я помнил их все, как ни странно это покажется. Но моя память значительно улучшилась с тех пор, как я завязал с наркотиками. И я научился не только работать с программами на компьютере, но и менять их под свои нужды, до чего только человек не доходит своими умом, если чувствует необходимость, так когда-то наш предок и взял первый камень и отучил его…
       И да, Таня была в курсе всех моих дел. Всех, кроме сегодняшнего. То есть она знала, что я полечу на юг, но я не рассказал подробностей, и потому этого хотел Радюгин. А теперь я жалел, потому что теперь я не знал, как рассказать всё то, что я увидел, сколько времени и слов мне понадобится на это. И я это сделаю, что бы Радюгин мне ни говорил об этом. Одна голова хорошо, а две лучше, это я знал, как никто другой.
       Радюгин пришёл ко мне в мою конторку, когда я под «Волшебную флейту», звучавшую с пластинки на моём проигрывателе, выводил экслибрис, заказанный мне эксцентричной дамой-профессором, которая просила сваять ей нечто в духе немецкого Возрождения. Вот я и выводил уже восьмой вариант в духе Дюрера, а в роли мудборда передо мной на экране плавали его, гениального Альбрехта гравюры. Я бы и музычку из его времён поставил, но где её взять?..
       И вот в стекло моего небольшого кабинета постучали, не поднимая головы, я ответил, чтобы входили. Радюгин оказался в моём кабинете, почти заполнив небольшое помещение собой.
        – Радюгин, Николай Иванович, – представился он. – Добрый вечер, Марк Борисович.
        – Добрый вечер, – сказал я, немного приглушив музыку и откидываясь на спинку своего весьма удобного ортопедического кресла. – Чем обязан?
       Надо сказать, вот так напрямую ко мне в кабинет приходили только сотрудники, а клиентов обычно предваряла администратор, заранее предупреждая, что придёт такой-то человек, чтобы сделать заказ и обсудить его со мной. Те же, кто приходил сюда не за экслибрисами, всегда договаривались со мной лично и заранее, но это было редко, обычно я назначал встречи за пределами моей прекрасной безупречной конторы. И если этот человек прошёл вот так, то… как он это сделал? Я не в первое мгновение понял, кто это и почему я его знаю, настолько я не ожидал его здесь увидеть. Он отбросил на диванчик у стены своё дутое пальто и шапку, которые держал в руках.
        – Жарко у вас.
        – Топят хорошо, здесь, в центре, отлично работают котельные, – сказал я, ожидая, что он скажет, для чего явился. 
        – Полагаю, вы знаете, кто я? – спросил Радюгин.
        – Несомненно, майор ФСБ, уроженец Саратова, 1957 года рождения, женат, двое детей, старший сын в Мореходном училище, дочь в восьмом классе мечтает о поступлении в Театральный, жена домохозяйка, счастливая крепкая семья. В родном городе человеку вашего масштаба стало уже не поместиться, поэтому вас перевели в Москву с повышением по службе, но не в чине, и назначили пока заместителем отдела. Думаю, с целью присмотреться. А как вы думаете?
       Он засмеялся, покачав головой.
        – После того, как вы послали на встречу со мной вашу прелестную жену, я думал, вы хуже осведомлены.
        – Я послал? – но, уже произнеся это, я понял, что ломать комедию с ним не стоит. – Ну ладно, вы правы. Послал.
         – Рискованный шаг. Если бы вы послали ничего не значащего для вас человека, я бы ещё понял…
        – Я не могу доверять ничего не значащему человеку, – сказал я.
        – И вы рискнули ею ради… ради чего? Почему вы решили прощупать меня? Вас действительно волнует наркотрафик или вы преследуете  какие-то иные цели? Не думаю, что у вас в нашей конторе мало своих людей.
        – Немало, – не смущаясь, сказал я, потому что у меня и в ФСБ, и в МВД, и прокуратуре было достаточно прикормленных «моих людей», поставляющих мне информацию, и я использовал их всех в своих целях. – Но мне не был нужен агент.
        – Я так и понял. Так вы… Хотите возглавить потоки или помешать им?
      Я достал сигареты и протянул ему пачку.
        – Спасибо, я не курю – сказал Радюгин.
        – Я знаю. Я тоже не курю, но сейчас очень хочется. Хотите коньяка?
        – Армянский?
        – Есть и армянский, – сказал я и поднялся. В шкафу у меня был небольшой запас алкоголя для подобных случаев. Коньяк, виски и водка. Причём коньяк только армянский…
      Я налил на самое дно широких бокалов коричневой жидкости, кабинет сразу наполнился его ароматом.
        – Настоящий, – сказал Радюгин. – Сейчас столько суррогата.
        – Наступила эра суррогата, – сказал я.
       Мы оба выпили по глотку.
        – Мне тоже не нравятся наркотики и то, что они заполняют страну до краёв. Но не только наркотики, Марк Борисович, затопили страну, но и всевозможная контрабанда. Вопрос только, что мы с этим можем сделать?
        – И что мы, по-вашему, можем с этим  сделать? – спросил я, закуривая.
        – Встроиться и делать всё, чтобы этому мешать.
        – Я согласен.
        Он засмеялся:
        – Вы даже не сделаете вид, что раздумываете?
        – Вы знаете, Николай Иванович, я люблю играть в игры, но не с такими людьми как вы.
      Он допил коньяк и сказал:
        – Ну, хорошо, я очень рад, что не ошибся в вас, Марк Борисович, хотя ошибиться было легко, вы нарочно производите на посторонних совершенно неверное впечатление.
          — Это они истолковывают превратно свои впечатления, — уверенно сказал я.
         — Что ж, пожалуй, — он поднялся и протянул мне руку для пожатия. —  Теперь я должен сделать свою часть работы.
       На этом мы в тот раз расстались, и вот неделю назад он позвонил и сказал, что нам необходимо съездить в Чечню.
        – В Чечню? Вы… уверены?
        – Пора начинать латать дыры.
       Это прозвучало очень многообещающе. Тане я сказал только что мне надо уехать.
        – Далеко? – она вгляделась в меня.
       И я знал, что она поймёт, если я промедлю ещё с минуту и позволю ей разглядывать моё лицо.
       – Я расскажу тебе всё, когда вернусь.
       – Почему не сейчас? Марк… мне не нравится это… Ты… какой-то, напряжённый. Или напуганный. Я не понимаю, почему ты вдруг уезжаешь.
        – Не надо понимать, Танюшка, пока не думай, я буду звонить, а ты… сейчас у вас Неделя моды, и этот твой, рокер, приехал с очередного фестиваля, или где он там был, разрешаю не думать обо мне дня три… но не больше.
        – Ты… — Таня смотрела мне прямо в глаза. — Ты в Чечню летишь? Скажи честно? Марк… не связывайся с этими вещами, они… так далеки от всего, что ты делаешь. Торговля и контрабанда это не одно и то же…
       Я только обнял её. Я был так напряжён и настолько сам не свой, что не мог сейчас даже поцеловать её так, как хотел бы. Я уже был не с ней, мне надо было оторваться и понять, ошибся я в своей ставке на Радюгина или всё же нет и я смогу не только наживаться и увеличивать свою власть, но и сделать что-то, что не только очень выгодно, но и по душе мне.
        – Таня… одно: не думай обо мне три дня, а после я тебе всё расскажу. Как всегда. И ты скажешь, прав я или нет.
        – Возьми меня с собой, – Таня, перехватила меня руками поперёк живота.
        – Нет.
       Радюгин не был сильно удивлён самолёту, но признал, что впервые летит с таким комфортом.
        – В Чечне есть частный аэродром, через который в страну приходит и уходит столько всего… не только наркоты и оружия. И боевики прибывают тоже. Неизбежна новая война, то, что сейчас там, это тлеющий костёр, к которому подвозят и подвозят новое топливо, и оно вскоре полыхнёт. И те, кто сейчас греет на этом руки, вхожи…
        – Не надо, – я перебил его. – Я понял. Здесь прослушки нет, но нам с вами в любом случае не обязательно все слова произносить вслух, чтобы понимать друг друга.
        – Пожалуй…
        – В любом случае, это не навечно.
        – Именно поэтому мы и летим с вами туда сегодня. Я хочу, чтобы мы с вами встретились с теми, кто не хочет, чтобы Чечня была бойней и вечно гниющей раной. Среди самих чеченцев немало настоящих патриотов, а не головорезов. Но они должны знать, что есть люди, которые придерживаются тех же позиций в России. Они, видишь, едва ли не отделили себя. 
       Но выяснилось, что не отделили, считают и чувствуют себя частью России.
       Мы прилетели в Ростов, а до Грозного и после от него в какую-то деревню ехали на машине на военном газике в сопровождении ещё двух. И в конце пути пришлось ещё долго взбираться в горы уже пешком. Поскольку я не предполагал, конечно, прогулок по зимним Кавказским горам, мне выдали одежду, серый застиранный камуфляж, ботинки и шапку. Куртка только была не форменная, «аляска» и даже не старая. Взглянув на меня, Радюгин усмехнулся:
        – Теперь вы похожи на обычного русского парня.
        – А до этого, на какого был похож, на французского? – удивился я.
        – Да нет, на русского, но… на какого-нибудь Феликса Юсупова.
        – Не надо намёков, – хмыкнул я. – Скрыть мои прошлые грехи невозможно, поэтому я и не пытаюсь. Но и пытаться уколоть меня тоже не стоит.
        – Я не это имел в виду, Марк Борисыч… – немного смутился Радюгин, но разговор на это закончил.
        По дороге я увидел, конечно, много того, чего увидеть не предполагал, даже не думал об этом. А это было лицо войны в самом обычном и от этого страшном виде. Полностью разрушенные кварталы Грозного, да, по сути, разрушен был весь город, раскурочен, сожжен, и я не понимал, почему он жив, как он может быть жив, как могут люди здесь жить, когда ничего похожего на нормальный город сейчас здесь не было, ни улиц, ни фонарей, ни даже деревьев…
       А когда мы двинулись в горы, меня захватила красота зимнего Кавказа. Ничто, ни наши глупые войны, ни наши смерти не меняло того, что планета и особенно это место, прекрасны. Воздух здесь был кристально чист и сладок, после Москвы он вливался в ноздри, обливал кожу на лице прохладными крыльями, как сказочная птица, а горные вершины посверкивали белизной девственного снега и своими оскольчатыми абрисами резали яркое и ясное небо неровным горизонтом. И солнце здесь было таким, какое никогда не бывает в Москве: умытое, светлое. И почему в таких местах людям не охота думать только о прекрасном, о любви, о счастье, писать стихи, строить планеры, чтобы летать на них над этими долинами, наслаждаясь их красотой?
        Впрочем, от благодушия вскоре не осталось и следа, когда наши газики обстреляли быстрыми и короткими очередями. В машине пригнулись невольно только мы с Радюгиным, остальные и бровью не повели.
        – Это далеко, поверху стреляют, – сказал мужчина, сидевший рядом с водителем, обернувшись к нам. – Если приблизятся, наши посты их сразу снимут. Зима, хорошее время, боевики все в горы ушли, в долинах никого нет.
        – Почему? – спросил я.
        – Зелёнка опала, – сказал он. Я не понял и посмотрел на Радюгина.
      А тот ответил:
        – Листвы нет, всё просматривается.
       Господи, каким придурком, должно быть, я кажусь им…
        – Бывали у нас раньше? – спросил тот, что сидел впереди.
        – А?.. да, в детстве.
        – Ну, с тех пор всё изменилось, не узнать.
        – Да-да… – рассеянно проговорил я, потому что мне стыдно стало признаться, что детство я летом проводил на правительственных дачах в Пицунде и Крыму.
        Наконец, мы добрались. Уже смеркалось. Лагерь, куда мы прибыли, располагался на небольшом плато, так высоко, что вокруг выше вершин уже не было. Когда мы выбрались из машины, я увидел только край солнца, уходившего за горизонт, и едва оно окончательно скрылось там, как сразу наступила ночь. Фонари здесь горели, работая от тарахтевшего в стороне генератора, и весь лагерь состоял из нескольких больших палаток, около двадцати человек и очень большого количества оружия. Впервые я почувствовал себя не в своей тарелке, потому что был безоружен. Но я быстро собрался, сказав себе, что я вооружён куда лучше всех этих людей, моя голова стоит всех их гранатомётов. Нас оглядели мрачновато, пожали руки Радюгину и второму, который перед этим сидел с водителем.
        – Познакомьтесь, я вам рассказывал, Это Марк Лиргамир, – сказал Радюгин, представляя меня коренастому бородачу в камуфляже. – А это…
        – Ширвани Евлоев, – сказал бородач, и просверлил пронзительными серыми глазами из-под густых светлых бровей и протянул мне небольшую жёсткую руку.
         – Не боитесь называть настоящее имя? – спросил я.
        Он усмехнулся, обернувшись на своих товарищей, они тоже хмыкнули.
        – А вы?
       Я засмеялся и показал им палец вверх. Это очень понравилось всем окружающим, и мы все с лёгким сердцем вошли в большую палатку. Там был накрыт стол с истинным кавказским изобилием, и я не мог не удивиться зелени и свежим овощам и фруктам на столе, ладно мясо, ладно лепёшки и вино, но откуда зелень?
        – У нас всё есть, Белобровый, и зелень и фрукты, и вино, и даже женщины. Хочешь женщину?
        – Что?.. – изумился я. – а… нет, не хочу, у меня жена дома.
        – Жена… жена – это святое, а это так… радость.
       И я понял, что если я и впрямь покажусь им своим, то придётся мне иметь дело с их женщиной, вот ужас… Эта мысль заставила меня нервничать намного больше, чем то, что я нахожусь в сердце настоящего лагеря боевиков и вокруг меня два с половиной десятка вооружённых бывалых воинов, а я, долговязый троечник по НВП, разбиравший АК хуже девчонок. Поэтому говорилось мне легко, и когда Радюгин начал немного неловко и витиевато подходить к главному, я сказал негромко, перевалив инициативу:
        – Одним словом, мужики, есть те, кто имеет и вас и нас, русских, и они намереваются не только продолжить это делать, но и расширять масштабы своего скотства без всяких пределов. Им никого и ничего не жаль ни с вашей, ни с нашей стороны, здесь не живут их дети, их дома давно за кордоном, они хотят, как вампиры, сосать кровь отсюда, и они это делают, потому и затеялась война. Как вы думаете, вот этот, так называемый, мир кому нужен? Вам? Или нам? Ваши парни бегают с оружием по горам, а наши за ними. Никакого мира нет и в помине.
        – Хочешь сказать, Белобровый, нам надо объединяться? Зачем? У нас разные цели.
        – Думаешь, разные? —  я посмотрел в глаза Ширвани. — Я вам расскажу кое-что. Я был когда-то школьником из очень благополучной семьи, на одной вечеринке нам с друзьями предложили понюхать кокаин, а на другой уколоться. И всё бесплатно. Уже через два месяца мы плотно торчали. Ещё через год, после выпускного я в первый раз попал в больницу с передозом и пока я там откапывался, сначала один мой друг умер от такой же передозировки, а через два дня и второй, я дружил с ними с пяти лет. Видеть в гробах своих друзей, с которыми ходил в детсад синими в гробах, с чёрными губами и закатившимися глазами… это запоминается навсегда.
        – Ты не хоронил кусков тел своих товарищей, не собирал их кишок, перемешанных с землёй, ты…– мрачно проговорил один из сидящих за столом.
        – Так это одна и та же война, мужики! Враг пришёл не извне, он в недрах, как рак. И пока мы убиваем друг друга, этот рак этот растёт и побеждает.
      На некоторое время повисла тишина.
        – Но сколько таких, как ты, кто понимает, что враги не чеченцы, а… кукловоды?
        – Не думаю, что нас так уж мало, если есть вы и мы, то есть и другие.
       Ширвани посмотрел на Радюгина с некоторым даже радостным удовлетворением, интересно, получается, Радюгин что-то рассказывал им обо мне, предваряя встречу. На обратном пути он рассказал, что именно говорил.
        – Да, я сказал, что есть человек, которого никто не знает, но ничто и не сдерживает. Если он захочет быть на стороне тех, кто не хочет, чтобы Чечня была адом не земле, то мы получим союзника, стоящего предводителей на той стороне. Мне было важно, чтобы они поверили вам.
        – Значит, вы сами в этом уверены? – невесело усмехнулся я.
        – Главное, что в этом уверены вы. Я – шпион, у меня нет ни денег, ни связей, мне нужно было найти тех, у кого это есть. Я только приступил к делу, только начал искать тех, кого разрабатывают у нас в разных целях. И тут вы провели свою разведку боем. Вы нашли меня, не я вас, я даже не знал, как к вам подступиться. То есть не конкретно к вам, вас никто не знает, это правда, но к таким как вы.
       Я откинулся на спинку, глядя в иллюминатор, мы взлетали, оставляя внизу не укрытую снегом ростовскую землю. Позвонить Тане? Ещё очень ранее утро, она, скорее всего, спит, завтра последний день Недели моды, так что резона ей вставать раньше восьми нет. Да и не скажешь по телефону того, что я хотел сказать и рассказать. Даже о шлюхе, которую мне всё же навязали в этом чёртовом лагере. Вот она и оказалась такой,  как я думал о женщинах: прохладной и желейно-рыхлой, со странным запахом, которое издавало её тело, будто смесь театрального грима и остро пахнущих духов, дорогих, но гадких. А мне это показалось ароматом тления… Излишне говорить, что у меня не только не только не встал, но захотелось зажмуриться и бежать, только бы меня не заставляли прикасаться к ней.
        – Ты что это, выпил лишнего, милый? – проговорила она, усмехнувшись, копошась у меня в штанах. – Ну, ничего, мы поможем мальчику. Ты такой красивый…
       Она взялась целовать меня в шею, и я подумал, что если приблизится к моим губам своим жутким ртом, я выбегу из чёртовой палатки и пусть меня пристрелят. Но, к счастью это была правильная проститутка, которая не целуется в губы, и я сделал вид, что очень пьян и устал, чтобы моя пассивность не показалась ей подозрительной. Кончить было невозможно и вообразите, мне пришлось имитировать, чтобы это, наконец, прекратилось, тогда эта кошмарная баба, сотрясая слизеобразными громадными грудями и животом, хотя не была, кажется, толстой, стала притворно содрогаться и стонать, мне показалось, меня вырвет…
        – Господи, Марк… – Таня обняла меня, когда я закончил рассказ.
        – Ох, нет, не обнимай меня, – я выпростался из её рук, подавляя новый позыв к рвоте. – Я грязный и мерзкий, я весь в этом… не надо, не трогай меня…
      Я рассказал Тане всё, едва приехал, к счастью она была дома, когда я ввалился серый и страшный, каким никогда себя не видел, в большом зеркале в передней я отражался именно таким. Я брякнулся задом на диванчик у стены, стягивая ботинки. Таня сразу вышла ко мне в переднюю, хотя было раннее утро, она уже не спала.
        – Марк, приехал, – Таня улыбнулась радостно. – Устал?
        – Ох, Танюшка… я в душ, а после расскажу всё.
        – Я приготовлю что-нибудь, ты голодный, – сказала Таня.
        – Не надо еды, свари, пожалуйста, кофе.
       Я скоблился под невыносимо горячей водой в душе, я мылся, как мылся только после тех моих приключений в компании Оскара. Только теперь мне было ещё противнее, будто всё моё отвращение к сексу вернулось ко мне. Наверное, у меня теперь будет экзема на члене…
        – Который час? – спросил я, разгибаясь, закончив своё повествование.
        – Который… а, уже девять, без трёх минут.
        – Я пойду к венерологу, – сказал я, поднимаясь. – Я… какую-то профилактику принять. И… я теперь месяц буду вымачивать член в мирамистине. Боже мой…
        – Подожди, на тебя такое впечатление произвела эта женщина, что ты больше говоришь о ней, чем о том, чем закончилась сама поездка. И как ты поехал, ни слова не сказав мне, что летишь в Грозный… Ох, Марк…
        – Я не хотел, чтобы ты нервничала здесь всё это время, не в Омск же какой-нибудь полетел… Слушай…. – я потёр лицо. – Я не знал, во что ввязываюсь, если честно.
      Таня долго смотрела на меня, и спросила:
        – А если бы знал? Вот знал бы, куда тебя занесёт, о Чечне, ФСБ, обо всём этом… не стал бы ввязываться?
        – Не знаю, – выдохнул я. – Я не знаю… Понимаешь… Я думаю, в этих делах нельзя отступать. Ты всегда рискуешь, и всегда или выигрываешь или погибаешь. Или не стоит ввязываться.
        – А если погибнешь?
      Я посмотрел на неё, она побледнела, а глаза стали совсем чёрными сейчас от огромных, растёкшихся до краёв зрачков.
        – Это… скорее всего.
        – Я… Марк, я не хочу. А… нельзя… ну… Давай сбежим?
       Ну, надо сказать, это дорогого стоит, услышать от неё эти слова, это намного больше признаний в любви, которые я слышал много раз и всегда знал, что это правда, просто её любовь была совсем не той, что моя. Я подошёл и даже поднял руки, чтобы обнять её, коснуться лица, притянуть её к себе, но я остановил сам себя.
       – Танюша… мы сбежим, – выдохнул я и опустил руки. – Но… не теперь.
Глава 3. Долг
       Я ехал в Ленинград. Да-да, тогда ночью Тане позвонил вовсе не Лиргамир, как я подумал и ни кто-то ещё, вообще звонили не ей… Выскользнув из постели, она ответила на звонок, и вдруг обернулась ко мне.
        – Володя… думаю, это тебя.
       Она изумлённо смотрела на меня, прикрытая только волнами своих спутанных волос. Я взял трубку, в ней звенел напряжённый голос моей мамы.
       – Значит, я верно догадалась, где ты… Вова, надо приехать, Риточку увезли в роддом ещё вчера вечером, мы ищем тебя уже сутки... у тебя сын родился, Вова.
        – Да… ладно, хорошо. Я… понял… – сказал я и нажал на отключение.
        – Что случилось? – испуганно проговорила Таня, глядя на меня. – Что-нибудь случилось? Володя? Что ты молчишь?..
       Что я мог ответить? Я знал, что как только я скажу, я должен буду уехать, и мы расстанемся как минимум на несколько дней. Не видеть её снова несколько дней после того, как я проездил по стране столько месяцев, лишь изредка возвращаясь в Москву, и вот мы только третью ночь были вместе, пока её Лиргамира нет в Москве, а так нам приходилось встречаться в её мастерской на Китай-городе, вот так, как вчера в гримёрках. Но в Москве у нас было только два концерта, и новые планировались теперь на конец января в Твери, но это было неточно, так что предполагались каникулы, которые я рассчитывал проводить между встречами с Таней и репетициями нового альбома, потому что материала накопилось уже очень много, но в разъездах мне удавалось только на репетициях перед концертами и во время саундчеков ввернуть новую песню на обсуждение моих друзей, и для вдохновения.
       А теперь… я должен расстаться с Таней опять на неопределённое количество времени, потому что… как там это положено, встречать жену, жену, потому что Таня попросила меня не спешить с разводом, дать ребёнку родиться в браке, да и некогда было заняться разводом между столькими событиями и городами. Да, встречать жену из роддома… из роддома, Господи Исусе.
      Мне казалось, меня там ждёт трясина, и она уже булькает в плотоядном предвкушении, ожидая меня. Поэтому я протянул руку к Тане, к её тёплому животу, к мягкому треугольничку, от которого меня снова пытаются оторвать какие-то странные обстоятельства…
       И вот сейчас, самолёт уже сворачивал с рулёжной дорожки на взлётную полосу, а я не думал о том, куда я лечу и зачем, так странно, непрошено, чуждо мне было то, что ждало меня там, в Петербурге, который я никак не привыкну перестать называть Ленинградом. Всё, что мне дорого, что мне интересно, что притягивает меня, всё сейчас осталось в Москве, и почему я должен лететь в другой город? Почему? Почему Рита родила мне ребёнка? Разве я просил её об этом? Разве я сказал хотя бы слово? Я и замуж её не звал, она напросилась мне, а потом взяла и забеременела без спроса. Почему я должен сейчас быть счастлив, как сказала Таня?
        – Танюшка… ты спрашивала… Ты спрашивала, что случилось… у меня сын родился в Питере, – сказал я ей, примерно через час после разговора с мамой.
         – Почему же ты… не сказал сразу? – удивилась Таня, вставая с постели. – Тебе же ехать надо.
        – Вот поэтому и не сказал, что знал, что ты забегаешь и станешь выпроваживать меня.
        – Ну уж и выпроваживать, – улыбнулась она, но была бледна. Получилось, что мы совсем не спали в эту ночь. – Но ехать надо, конечно, Володька.
     Таня надела халатик, и тонкого атласного шёлка розоватого отлива, отчего её волосы тоже стали казаться розоватыми, она принялась разбирать их, чтобы расчесать.
        – Давай, покормлю тебя чем-нибудь, не голодным же в дорогу.
        – Не хочу я есть, и уезжать не хочу, я трахаться хочу, – сказал я, садясь на край постели и отбросив простыни, показал ей, насколько.
       Таня подошла ближе, и, улыбаясь, обняла мою голову.
         – Ну я никуда же не денусь, это ты уезжаешь всё время.
        – А ты езди со мной на гастроли? Правда там… гостиницы в основном… не очень, натуральные клоповники, не «Англетер», а то и общаги какие-нибудь дают нашей банде.
       Таня засмеялась.
        – Ты сначала ребятам об этом скажи, что ты свою подстилку потащишь с собой.
        – Ну, свою же подстилку, не их, – сказал я, увлекая её снова в постель, мои волосы упали ей на лицо, я завернул их, нет, остригу точно...
       Но ехать пришлось. И когда я одевался, проверяя паспорт и деньги, к счастью, и то и другое было у меня с собой, хотя бы на это не тратить время. И пока я занимался этими дурацкими сборами, Таня смотрела на меня, молча сидя на кровати.
        – А ты что сидишь? Сидит… Одевайся, поводи меня в аэропорт хотя бы, – сказал я.
       Таня поднялась со вздохом.
         – Верх цинизма…
         – Да плевать, – сказал я. – Кто нам теперь укажет?
         – Послушай, Володя, я вот что подумала…  у тебя в Питере ведь нет квартиры?
        – Ну, нет… – нахмурился я, действительно, Рита выписывается, но куда? В ту «чудесную» коммуналку, где мы жили с ней? Я совершенно забыл об этом думать, я отправлял ей деньги с гонораров, но как-то совсем забыл о том, что беременность её когда-нибудь закончится родами.
        – Подари жене квартиру. Жене и сыну.
    Я посмотрел на неё.
        – Я не понял, ты подкалываешь меня сейчас? Я конечно восходящая «звезда», но в самом начале апсиды. Конечно, комнату в коммуналке я бы, может, и осилил, но это же…
        – Ну… я так и думала… Ты только спокойно выслушай меня, без сердца, как говориться, щас отказываться начнёшь, а ты не спеши… – стала говорить Таня, одеваясь. – Я… короче говоря, я купила ей квартиру. Конечно, не в центре, не хотела когда-нибудь идти по Невскому и думать, не твоя ли жена ведёт твоего сына за руку… в спальном районе, как сейчас говорят, зато в новом доме.
        – Ты одурела? Я не возьму!
        – А я и не отдаю, я вкладываю, считай, что я дала тебе в долг. Достигнешь апогея, вернёшь. Я и договор, и цену тебе скажу, пока он на меня оформлен. Там должны были доделать ремонт, всё обыкновенное, не думай, самое простое, но ближайшие лет десять можно жить и не думать ни о ремонте, ни о других улучшениях.
       – Таня, я серьёзно, я не возьму, – проговорил я. – Я сплю с тобой и ты… мало того, что помогаешь мне карьеру делать, так ещё и такие подарки… Я что, альфонс тебе?!
       – А почему ты решил, что я не попрошу вернуть долг? Это во-первых, хочешь, оформим всё с нотариусами, расписки там и прочее. А во-вторых: это не тебе, а твоему сыну. Я… тебе не могу подарить сына, так хотя бы… так. Но вообще… я кое-что должна тебе рассказать и ты поймёшь, что… Словом… Помнишь, тот мешок, что вывалился из старинного такого секретера у Илюшкиного соседа в комнате?
        – Из бюро? – растерянно пробормотал я, ещё бы мне не помнить, я тогда ослеп и оглох оттого, что мы с Таней сидели рядом в темноте. И помню, как звякнули монетки, вывалившись на столешницу из какого-то тайника.
        – Ну пусть из бюро, какая разница… Так вот, там не медяки были, Володь, там было золото, целый мешок.
        – Да ладно заливать… — хохотнул я.
        – Ну, чего ради я стану выдумывать? Ты клад-то не проверил, мне подкинул, а я в мешок заглянула при свете дня…
        – Правда, золото? – выдохнул я, садясь на кровать. – А я ещё думал, до чего тяжеленный мешок… я же его тогда весь день в ранце протаскал, прежде чем мы к тебе пошли, и я его тебе под диван засунул…
      Таня пожала плечами, кивнув.
        – В общем, я присвоила… ну и… Теперь вот возьми эту квартиру для своей семьи, пусть и неравнозначный обмен, но хоть что-то я твоей жене за тебя отдам.
        – Я никогда Рите и не принадлежал, – мрачно сказал я, натягивая куртку. – Я принадлежу тебе с восьми лет.
        – Ну хорошо, пусть так, но у сына твоего я же отобрала тебя.
        – Я всё равно не был бы таким отцом как был хотя бы мой…
        И когда мы уже стояли к стойке на регистрацию в аэропорту, я, продолжая думать о золоте, вдруг почувствовал, будто меня осенило, и сказал вслух:
        – А ведь Илюшку-то… всех их, из-за этого золота… А? – проговорил я, вдруг догадавшись. — Из-за этого самого и убили…
        Таня обернулась и посмотрела мне в глаза долгим тёмным взглядом, а потом кивнула.
        – Я тоже так думаю.
       А я похолодел. Ведь получалось, что могли и её, их всех убить, если бы хоть кто-то узнал, куда перекочевали монеты из старинного бюро с потайными ящичками… И я обнял Таню, прижав к себе, она мягко поняла меня, прижав лицо к моей шее.
        — Ты там не думай обо мне, думай, какое у тебя теперь счастье, сын, — сказала она, посмотрев на меня. — Такое счастье.
      Я погладил её по лицу, отводя волосы со лба. Милая… «я не могу подарить тебе сына…», Господи, какое это было бы счастье, полное и абсолютное. Наверное, оно не может быть достигнуто, поэтому человеку всегда даётся только его часть…
       А в Питере  меня встречал жёсткий мороз, сверкающий по сугробам россыпью концертных страз и бриллиантов. Петербург прекрасен в любую погоду, но когда его заливает солнце, он будто оживает, весь искрясь и радостно щурясь, не прикрытый деревьями, правильный и скульптурный, великолепная имперская столица. И настроение моё сразу улучшилось, я не мог ещё понять и представить, что означают слова: «у тебя родился сын», и даже когда родители, ожидавшие моего приезда в нашей с Ритой противной комнате, начали наперебой то поздравлять, то журить меня, я не мог осознать этого.
        Потом, когда они немного утихли, я сказал, что надо поехать и посмотреть квартиру, о которой сказала Таня.
        – Квартиру?
        – Я купил Рите квартиру, – вздохнул я, думая, что сегодня же, пользуясь случаем, схожу в ЗАГС и подам заявление на развод.
        Мы съездили с родителями в новый район, который ничем не напоминал сам Петербург, каким знал и любил его я, проживший в его трущобах шесть лет, но здесь было светло и красиво, широкие улицы, чистые дома, стройка окончена уже год, не меньше, так что ни строительного мусора, ни ям, дворы начинали обустраивать, правда, сейчас под снегом это не было особенно заметно, но в целом, мне понравилось это место. И квартира была хорошей, особенно после всех кошмарных комнатушек, где мне пришлось обретаться. Большие комнаты, светлые, широкие коридоры, большая кухня, что, я знаю, так ценят женщины.
        – Ну… на такую кухню и гостей привести не стыдно! – сказала мама, подтверждая мои мысли. – Мебель надо теперь…
        – Да, сын, молодец, что одумался и… – подхватил отец. – Не дело это болтаться. Большой город, тут возможностей сколько хочешь. Ну поездил немного, потешился с профурсетками и будет…
        – Пап… мама, я не вернусь ни в Питер, ни к Рите. Я подаю на развод.
        – Чё ты несёшь?! – нахмурилась мама, обычно она не говорит такими словами.
        – Он думает, если его с голым пузом по телевидению крутят, так он теперь большой артист! Он уже Кобзон! – взревел отец. – Побренькал на гитарке, волоснёй потряс, и всё, знаменитость?! Да туда-сюда, из моды выйдешь и будешь по деревенским клубам перед пустыми залами за бутылку бренькать! Ты что, совсем глупый, что ли? Лучше бы в грузчики пошёл! Надёжней заработок.
        – Грузчиком я был, и дворником тоже, и сторожем, и снова пойду, не испугаюсь, если никому моя музыка окажется не нужна, но я не буду жить по чужим лекалам. У меня свой путь и я буду выбирать, на чём и с кем мне по нему ехать, – устало сказал я, всё же бессонные ночи очень сказываются, если следуют одна за другой. – И сейчас, если хотите, помогите внуку, а нет, никто и не неволит. Я этого ребёнка не просил и не ждал, но я рад, что он родился, хотя и не могу ещё осознать всего… Но… это всё, что я могу сказать.
        – Всё?!.. Нет, отец, ты слышишь?! – вскричала мама, всплеснув руками. – Это она! Эта тварь тебя с пути сбила! Ну… ну я ей устрою весёлую жизнь, она у меня попляшет!
      – Мама! – выдохнул я. – Если только что-то такое произойдёт, вы меня вообще больше не увидите.
       Они посмотрели друг на друга.
        – И ты… ты из-за… ты…
        – Мам, пап, я вас умоляю, давайте прекратим? – взмолился я. – Лучше поедем сейчас, купим что-то, что в квартиру нужно, Рите спать даже не на чем будет.
       Правда сил на то, чтобы ходить по магазинам, у меня уже не было, мы только купили кровать и выбрали гарнитур для кухни, на этом закончился день и мои силы. Мы приехали назад, спать за неимением другого варианта мне пришлось на составленных вместе креслах, потому что единственное ложе, в виде разложенного старого продавленного дивана, заняли родители. Не хватило сил и времени в этот день и дойти до ЗАГСа, я дошёл туда не следующий день, когда мне дали справку о рождении ребёнка в роддоме, куда я должен был сходить, чтобы помахать Рите, выглядывавшей в окно, хотя я её даже не узнал, то ли было далеко, то ли она так плохо выглядела, что я не понял, что вот эта толстая бабка с сальной головой, это Рита? Мне выдали справку о рождении сына, с которой я и отправился в ЗАГС, а ещё с запиской от Риты, в которой она просила назвать сына в честь дедушки Никитой. Уже это порадовало, что я не должен размышлять об имени. Вот я и воспользовался случаем, чтобы сделать сразу два дела. В ЗАГСе на меня странно посмотрели.
        – Что… это не ваш ребёнок? – девушка с чересчур короткой стрижкой подняла глаза на меня, наверное, я производил неправильное впечатление в этом ещё советского вида заведении, со своими длинными лохматыми волосами и жутковатого вида толстовкой. Имидж сменить, что ли?
        – Почему? Мой ребёнок.
        – Тогда почему вы намерены развестись?
        – Потому что не надо было жениться, — ответил я.
      Она хмыкнула вкось, качнув головой, оказавшись сразу какой-то симпатичной, дописала бумагу и опять посмотрела на меня.
        – А вы же… Ленин? Ну, «Металл Милиция»?
      Я не ожидал этого, и удивлённо кивнул.
        – У моего парня ваш плакат висит на стене. И записей полно… Он звал на концерт в том году, а я не пошла.
        – Жаль, что не пришли.
        – Теперь и мне жаль, – улыбнулась она. – Но… мне ещё кое-что жаль, Владимир Никитич, видите ли, в чём дело… теперь вам через ЗАГС не развестись, раз ребёнок, придётся через суд.
        – Почему через суд?
       Девушка пожала плечами, в смысле «такой порядок».
       Дошёл я и до суда, предполагая, что нескоро окажусь в Питере теперь, а значит откладывать это нельзя, меня прогоняли оплачивать какую-то пошлину, потом у них был перерыв на обед и, наконец, приняли моё заявление и выдали справку и приглашение на бракоразводный процесс. Звучало громко, будто это миллионер разводится…
      Конечно, я чувствовал себя скотиной, приготовив такой «подарочек» Рите, но я с самого начала не чувствовал, что всё происходящее между нами всерьёз и тем более, что это надолго. Поэтому, хотя в голове у меня и было это, что я поступаю как последний мерзавец, но сердцем я не чувствовал этого, напротив, я был удовлетворён абсолютно.
     Наутро, когда мы должны были ехать встречать из роддома Риту с сыном, явилась и вся моя банда. Все трое, плюс жена Вилора, приехали ко мне. То есть поднялся-то только Серёга, остальные должны были отправиться к роддому. Я знал, что в ту, новую квартиру, уже должны были привезти мебель, не всю, но кровать и кроватку для ребёнка точно уже доставили, на днях придут устанавливать кухню. Так что я предложил поехать прямо туда, отпраздновать рождение маленького Никиты Книжника, что называется, «обмыть пяточки» и новоселье.
        – Ты чего ж не сказал-то ничего, морда? – весело улыбаясь, спросил Серёга, держа букет, который, кажется, был больше его самого. Отдал мне и обнял, похлопав по плечам.
        – Парень, значит?
        – Ну да…
        – Круто, чё… А куда выписывать-то будешь? В эту халупу? Так что не готово ничего? Или к родителям?
        – Это Рита пусть сама решает… – немного растерянно проговорил я.
      Возле роддома встретились уже все, и Ритины родственники и подруги, и мои, Мэри, Вилор тоже обняли меня, поздравляя, отец Риты едва кивнул, мать и вовсе не удостоила взглядом, поджав губы, как и её и Ритины  «чудесные» подруги. Но этому я был только рад, не придётся огорошивать разводом, они готовы к этой новости, значит, к этому готова и Рита.
       Я надеялся, что Рита выглядит в действительности лучше, чем мне показалось через окно, но выяснилось, что куда хуже. Она очень располнела, просто ужасно расплылась, и теперь её тело будто лезло из одежды как сильно подошедшее тесто из бадьи. Из-за этого она казалась намного старше, и вот теперь мне стало стыдно, я почувствовал, что я виноват в том, что она так подурнела, я же сделал её беременной, и теперь она потеряла всю свою красоту, а я смылся к ослепительной Тане…
       Я принял ребёнка, которого мне в руки отдала медсестра, улыбаясь счастливой улыбкой, будто это она отец, а не я. Я взял тяжёленький кулёчек, состоящий в основном из одеяла, мне открыли личико… Боже мой… какой-то красный, шелушащийся, здоровенный нос картошкой, губёшки сложил смешно… малюсенький человечек, мой сын. Как это понимать и куда принимать? Но в сердце потеплело, нельзя смотреть на ребёнка и не теплеть душой, потеплел и я.
       Я обнял Риту, которая оказалась под шубой пугающе натянуто-плотной, будто её надули, и поцеловал в щёку ближе к виску, от неё пахло больницей и чем-то кислым, так пахнет рвота… Господи, как я могу так думать, какой стыд. 
        – Спасибо, Рита!
        Она повернулась ко мне, но в лице её была не радость и не нежность или хотя бы искорка ответного тепла, а что-то презрительное, будто она говорила: «издеваешься?», интересно, любила она меня когда-нибудь? Или я настолько её разочаровал и обидел, что от прежнего чувства не осталось и следа? Но ведь когда меня разочаровала и обидела Таня, я не перестал её любить…
        – Всё-всё, рассаживаемся по машинам, мороз, ребёнка застудите! – взялась распоряжаться Ритина мать.
       Мы сели по машинам, грязным такси, потому что дороги были посыпаны какой-то дрянью, и вся она оседала на бортах автомобилей и наших башмаках. Когда мы сидели в машине, мы с Ритой сидели рядом, я держал малыша, а Рита – цветы, каждый смотрел в своё окно, за всю дорогу мы не произнесли ни слова. Только, когда мы направились в сторону нового микрорайона, Рита спросила:
       – Куда это едем?
       – В новую квартиру – сказал я.
       – Что? – скривилась Рита.
       – Уже близко, сейчас поймёшь. Да-да, сюда, – сказал я шофёру, вроде бы не ошибся с двором, они все здесь похожи.
        – Что ещё за квартира? – спросила Рита, выбравшись из автомобиля.
        – Я дарю тебе квартиру, Рит. Тебе и Никите.
        – Мне?! То есть ты с нами жить не собираешься?
        – Нет, – сказал я. – Ты… прости меня.
        – Что?! Ты… да ты…
      И она влепила мне такую оплеуху, что я качнулся, учитывая, что и весом она теперь была едва ли не больше меня, то получилось куда как внушительно, будто стенобитное орудие в меня вмазалось. В это время уже подъехали остальные и начали выгружаться.
        – Какой же ты… подонок, Ленин, как же ты… да чтоб ты сдох! И чтобы потаскуха твоя сдохла! Проклятые развратные твари! – она попыталась вырвать сына у меня из рук.
        – Уймись, Рита, что ты делаешь-то? – сказал я, отклоняясь, я испугался, что она уронит ребёнка в снег, у меня в голове до сих пор гудело от её пощёчины.
        – Отдай сына! Он не твой!
        – Да не городи ты, – проговорил я, наши уже подходили, а Рита взялась плакать.
         – Чё, Ритка, растрогалась? – радостно спросил Серёга. – Да, это мало кому муж на рождение сына квартиру-то способен подарить. Нам в машине мама твоя рассказала… а ты, Ленин, вообще! Я не ожидал.
      Выбрались и остальные, и все мы пошли в дом…
Глава 4. Жертва и палачи
          Если Книжнику развод только предстоял, и он ещё не знал, что это может стать настоящей геенной, то я уже испытывал это на себе в полной мере. Началось с неоднократных и мучительных приездов и разговоров с мамой. Приезжали и Альбинины родители. Кирилл Алексеевич с идеей «поговорить по-мужски», из которой ничего не вышло, потому что он начал смущаться и мямлить, и я подумал, что он всю жизнь был под каблуком, но не своей жены, а дочери. Да, Альбина во всём была главной.
       Мама плакала и говорила, что я делаю сиротами моих детей.
        – Мама, я не отказывался от детей. Но Аля не даёт мне видеть их, хуже того, стоит мне приблизиться, начинает кричать, будто я бешеная собака и меня надо пристрелить.
        – Кричать? – удивилась мама.
        – Именно. Я боюсь, у ребят неврозы разовьются из-за этого.
        – Мне она сказала, что ты не хочешь их видеть, что ты… с Таней теперь встречаешься, – удивлённо проговорила мама, разглядывая меня.
       – Нет, Таню я не видел с лета 90-го года, – сказал я.
       – Но ты бросил Альбину из-за неё?
       – Я бросил Альбину из-за неё тогда, в 90-м, но вы с Альбиной сделали всё, чтобы я вернулся. Я вернулся. Кто теперь счастлив?
       Мама посмотрела на меня и покачала головой, со вздохом.
        – Учти, Лерка, сойдёшься с Таней, я откажусь от тебя.
        – Мам, ну что ты говоришь? – вздохнул я.
        – Моё слово, материнское, – мама поджала губы. – Хочешь, обойди его, наплюй на мать.
        – Мама… – с упрёком произнёс я. – Ну что ты делаешь?
        – А то, чтобы думал, и понимал, что семья важнее всего. Поболтался, и возвращайся.
        – Нет – сказал я.
        – Что?!
        – Я сказал – нет. И это моё слово. Мужское. Вся наша с Альбиной жизнь – это ложь. И я больше жить так не хочу и не стану. Хочешь, наплюй на сына.
       – Что такое? Что придумал?! – проговорила мама, поднимаясь из-за  стола.
        Мы были в моей убогой комнатушке в Доме аспирантов, мама привезла гостинцев, пирожков, домашних котлет и даже пюре в банке, уверенная, что лучше домашней еды ничего нет. Мы не успели даже начать есть, как она затеяла этот разговор. И вот теперь решительно поднялась. – Ну хорошо же, сынок. Такая твоя, значит, благодарность… отлично. Где живет Таня?
        – Что?!
        – Я спрашиваю, где она? Я всё равно разыщу, только за это время стану ещё злее. Отвечай лучше сам.
        – Я не знаю, а даже если и знал бы, не сказал. Не надо трогать Таню, она не виновата ни в чём.
        – Не надо?! Это что же такое… Не виновата?! Ты двух детей из-за неё кидаешь, а она, дрянь, не виновата?! А ты… как твой отец, дур-рак! Тот тоже за одной юбкой ухлёстывал, он ему крутила, уходил, возвращался, мать свою в могилу свёл. Я ему сказала: выйдешь за порог, не возвращайся больше, сына не увидишь. Остался, так пить стал… и спился, и помер. А той что, как с гуся вода, уехала и забыла, замуж, небось, вышла… Как и твоя, мерзавка и паскуда. Только твоя-то хуже! В тыщу раз хуже! Я ей сказала тогда: оставь его, ты ничего не сможешь ему дать, кроме несчастий, а она… так и не отстала! Дрянь! Дрянь и дрянь!
        – Погоди-ка… как ты сказала?! Тогда?! – меня вдруг окатил холод, кроме этих неожиданных откровений об отце, мама проговорилась ещё и о том, что… – Когда это «тогда»?
      Мама вдруг смешалась и снова села на стул, утратив разом всю свою воинственность и решимость.
        – Ну… тогда…
        – Ты… говорила с Таней тогда?! Ты…
        – Да! – мама подняла голову. – Но я о тебе, дураке, думала, чтобы у тебя была семья, дети… а что она могла тебе дать? Эта порченая девка…
        – Она?.. – вздохнул я, бессильно опускаясь напротив мамы на стул. Я только что узнал, кто расстрелял меня тогда, шесть лет назад… – Она для меня… воздух. А без неё я задохнулся и… умер.
        – Ч-что… городишь?!.. Городит…. – мама растерянно и испуганно заморгала, не решаясь коснуться меня, но потом всё же придвинулась и тронула за руку, весь её яростный запал прошёл бесследно, как и не было. Она заглянула мне в глаза: – Ну ведь… отболело уж? А, Лерик? У вас с Альбиночкой дети… а? сынок? Ну… давай наладим всё?
       Я посмотрел на маму и погладил её по мягкой прохладной ладошке, кожа тонкая, морщинками пошла, когда успели морщинки появиться? Маме только пятьдесят…
       – Наладим, мамочка… обязательно, только… не так, не сапогами по сердцу… обещай мне? Просто не вмешиваться, хорошо? Просто не вмешивайся. Я же твой сын, разве тебе мало одного меня? Ты просто… меня люби и знай, что я уже вырос и меня не надо провожать до школы…
      Мама долго смотрела на меня расширенными глазами, словно размышляя, согласится или нет и что выйдет дороже, и, наконец, кивнула. Эту часть моей семьи я, похоже, привёл в порядок. А что касается остального…  Альбина не явилась в суд в назначенную дату. Я не удивился, я снова подал заявление, и не морочился с тем, чтобы сообщить ей, повестку пришлют, в конце концов, нас разведут, и Альбинино поведение ничего не изменит в этом смысле, думаю, это понимала и она, поэтому в третий раз всё же явилась. Но пришла не одна. Это было уже весной следующего года, Альбина явилась в каком-то затрапезном виде, с детьми, с которыми за прошедшие восемь месяцев не позволила мне увидеться ни разу, хотя я и даже её родители увещевали её, что дети отвыкнут, и не стоит их лишать отца только со злости. Но Альбина была непреклонна. И теперь они смотрели на меня, изумлённо тараща глаза, особенно Саша, а вот Анечка вообще спряталась за мать и заплакала. Я посмотрел на Альбину и спросил:
       – Что происходит, Аля?
        – Что?! – как-то даже радостно окрысилась Альбина. – Они помнят, как ты бил меня, как издевался!
        – Что я делал? – изумился я.
        – Являлся и избивал и насиловал меня! Что смотришь? У меня и свидетели есть.
        – Аля…
        – А ты как думал? – усмехнулась Альбина, и я заметил у неё над бровью, всё так же капризно топорщащейся, зеленоватый синяк. – Я и побои сняла, и заявление на тебя в милицию напишу. Родительских прав тебя лишат. И скажешь спасибо, если не посадят.
       В зале суда Альбина вдруг совершенно переменилась, какая изумительная актриса, оказывается, умерла в ней: она приняла вид оскорблённой и растоптанной добродетели, опустила плечи, свисли волосы, будто нарочно немытые много дней, и одета она сегодня, как не ходила никогда, в каком-то мешковатом платье ужасного грязно-зелёного цвета.
        – Вьюгина Альбина Кирилловна, вы согласны на расторжение брака с Вьюгиным Валерием Павловичем? – спросила судья.
       Альбина подняла умученный взгляд на судью, ни дать ни взять — забитая женщина прошлого века.
        – Я хочу подать встречный иск, – сказала она робким совсем не своим голосом.
        – Встречный иск? – удивилась судья.
        – Да, ваша честь. Я… этот человек, у него опасные наклонности, он склонен… к извращениям и насилию. Он избивал и насиловал меня все годы, что мы были женаты.
        – Почему же вы вышли за него замуж?
        – Он заставил меня.
        Судья усмехнулась слегка, приятная вообще-то женщина, лет сорока или больше, не очень-то поймёшь у ухоженных женщин, впрочем, и у неухоженных тем более… у женщин вообще ни черта не поймёшь…
        – Как же в наше время можно заставить?
        – Он угрожал, что убьёт моих родителей.
       Я даже не ахнул, мне казалось, я попал в зазеркалье.
        – Альбина Кирилловна, мне кажется, вы путаете вашего мужа с героем каких-то странных фильмов или историй о маньяках.
        – Нет-нет… он, он работает в морге, ему доставляет удовольствие лицезреть смерть и иметь дело с трупами. Он связывал меня и заставлял притворяться мертвой… а ещё… я потеряла ребёнка, потому что он избивал и насиловал меня регулярно. Он делал это даже при детях, когда они появились у нас. И говорил, что если я уйду… найдёт и убьёт. А сам постоянно изменял мне.
        – Довольно странные вещи вы говорите, Альбина Кирилловна, – покачала головой судья, очевидно не доверяя Альбининым словам.
        – Как бы то ни было, но теперь на развод подал ваш муж, а вы только с третьего раза явились в суд.
        – Я боялась.
        – Чего же?
        – Что он подстережёт меня где-нибудь на подходе и увезёт, – Альбина заплакала.
         Судья вздохнула и проговорила, устало выпрямив спину:
          – Дайте женщине стакан воды.
        Пока Альбина пила, стуча зубами о стакан, вся сотрясаясь в «горьких рыданиях», судья спросила меня:
        – Что вы можете сказать по этому поводу?
       Я пожал плечами.
        – Мне нечего сказать. Или кто-то из нас сошёл с ума и не заметил этого, или моя жена лжёт, — сказал я, чувствуя себя героем кинотриллера.
        – Вы действительно работаете в морге?
        – Я судебный эксперт.
        – Почему такой выбор профессии? Нетривиальный?
         – Ваша честь, я же не спрашиваю вас, почему вы выбрали себе такую профессию, разгребать то, что наворотили люди.
       Судья тут же вскипела и стукнула молоточком:
        – Но-но! Я штрафую вас за неуважение к суду.
        – Позвольте объясниться, – сказал я.
        – Будьте любезны, – с отвращением сказала судья.
        – Ваша честь, живым помочь могут многие, и врачи, и, вот, судьи. А тем, кто умер, рассказать об их смерти могут помочь такие как я. Да, у меня мрачная профессия и место работы не из весёлых или эстетичных, но это не делает меня психически неполноценным или тем более маньяком. Смерть требует уважения, а убитые или погибшие заслуживают справедливости, как вы полагаете? И такие как я способствуют этому. Правосудию, не возмездию, поскольку месть слепа и поспешна, а правосудие заслуженно и законно. Меня не возбуждает насилие, всё во мне восстаёт против него, именно поэтому я работаю с теми, кто пожаловаться может только мне.
       Думается, мои слова подействовали на судью положительно, по крайней мере, её взгляд потеплел, и исчезло отвращение, исказившее её лицо перед этим.
        – Что вы его слушаете?! Всё ложь! – воскликнула Альбина, почувствовав, что судья склоняется на мою сторону.
        – Так в чём суть вашего иска, Альбина Кирилловна? – спросила судья.
        – Я прошу лишить моего мужа родительских прав, и передать в уголовный суд моё заявление о систематических издевательствах, избиениях и изнасилованиях.
       Я мог только покачать головой, выдыхая. Злоба может порождать и не таких чудовищ, конечно, но как можно было предположить, что Альбина, которую я знал со школы, окажется способна и на такую ложь и на такую злобу? Как Таня сказала когда-то: «где глаза-то у тебя?!», где были мои глаза? Сейчас я смотрел на Альбину и не находил даже прежней красоты в ней. И дело было не в одежде и причёске, с которыми она явно постаралась сегодня, я способен разглядеть красоту и за страшными тряпками и немытыми лохмами, нет, она будто стёрлась, растворилась в желчи и ненависти, вылез какой-то злобный лоснящийся нос, глаза сузились и позеленели, будто в них завелась тина, вся фигура сгорбилась как у бабы яги, а руки вытянулись словно для того, чтобы хватать. И когда в ней успела произойти такая нехорошая перемена? Или она всегда была такой, а я этого не видел? Это как Гоголевская Панночка, которая из юной красавицы превратилась в злую ведьму.
        – У вас есть какие-либо свидетельства или документы, медицинские справки, подтверждающие ваши слова?
       К моему изумлению, Альбина сказала:
        – Да, ваша честь.
       И Альбина достала целую папку бумаг.
        – Здесь неоднократные медицинские освидетельствования разного времени о травмах, справки от гинеколога… К тому же у меня есть свидетель, ваша честь.
        – Свидетель? Хорошо, вызовите свидетеля.
       Что вы думаете? Явилась Светлана. Я думал, мне снится кошмар, но нет, это страшная реальность и эти две женщины – чудовища, неожиданно сговорившиеся против меня. Как дорого мне приходится платить за мои грехи…
         – О чём вы хотите рассказать суду? – спросила судья.
         – Я хочу рассказать, как этот человек при мне бил свою жену. Это происходило неоднократно на моих глазах.
         – Хорошо, расскажите, — предложила судья, вскользь взглянув на меня.
      А Светлана тем временам начала свой удивительный рассказ:
         – Дело в том, что мы дружим с Альбиной, и вот, когда я однажды была у неё в гостях, пришёл и Валерий Павлович, и… он уже пришёл недовольный, он был зол, что Альбина ещё не забрала ребёнка из садика и ему придётся идти за ним. Он ударил её по лицу, а потом в живот и толкнул в комнату. А ещё обозвал самыми отвратительными матерщинными словами, при этом их младший ребёнок находился здесь же, в манеже. Альбина едва не упала в манеж…
       Судья посмотрела на меня.
        – Что скажете?
        Я покачал лишь головой.
        – Я никогда не бил свою жену. И никогда в жизни при ней не матерился.
        – Ни разу?
        – Никогда.
        – Когда это было? – спросила судья Светлану.
        – Я не помню точно, несколько лет назад. Но такое повторялось и после. Ну, то есть, подобное.
        – Почему же вы не посоветовали подруге развестись с этим человеком?
        – Я советовала, но Альбина очень боялась его. И за детей боялась, она думала, что чтобы насолить ей, он может навредить детям.
        – И вы так думаете?
        – Конечно?
        – Почему? Он при вас наказывал детей?
        – Да, толкал и шлёпал и орал!
        – Валерий Павлович, вы знаете эту женщину?
        – Да, это моя сослуживица. И она никогда не была подругой моей жены.
       На это Светлана лишь усмехнулась, зато Альбина сказала:
         – Он сейчас лжёт, ваша честь, потому что он и Свету принудил к связи с ним.
       Судья посмотрела на меня.
        – Это правда, Валерий Палыч?
        – Нет, – устало проговорил я.
        – То есть вы не состояли со Светланой Трофимовой в интимной связи?
        – В связи состоял, лгать не стану, если уж о чести не идёт речь. Но без какого-либо принуждения.
        – Получается, что ваши женщины сговорились против вас?
        – Я не знаю, для каких целей им это могло понадобиться, поэтому никаких теорий об этом я строить не могу.
        – Светлана Сергеевна, у вас есть ещё что-то сообщить суду?
        – Да, ваша честь, я подозреваю, что Вьюгин насилует трупы в морге.
        – Света! – воскликнул я, надеясь остановить это.
      Судья побледнела, даже губы дрогнули в отвращении.
        – Так… это серьёзное преступление, вы сообщали об этом вашему начальству, или в органы МВД?
        – Нет, я боялась… Это страшный человек.
        – И, тем не менее, если вы знали и не сообщили вы, становитесь соучастницей, вы это понимаете? – нахмурилась судья.
        – Я боялась… и… у меня не было доказательств, но…
       Судья подняла руки. Она даже не стала спрашивать меня, что я могу сказать по этому поводу.
        – Ну и сейчас нет, насколько я понимаю, — сказала она, отвращение всё же было не ко мне, а к моим визави. — Воздержимся от голословных обвинений. Так, если это всё, суд удаляется для принятия решения.
       Мне даже показалось, судья уже больше не могла слушать их рассказов и едва ли не опасалась, что ещё они двое могли придумать.
       Всех нас выгнали в коридор, надеюсь, здесь проветрят, ложь и кошмарные выдумки так загадили воздух, что находиться в нём было невозможно. Я вышел на улицу покурить, я был удивительно спокоен, мне казалось, что сегодняшний суд не будет лёгким, но я не мог даже вообразить, куда занесёт Альбину ненависть ко мне. И ведь как отлично она срежиссировала всё. Конечно, разберутся, конечно, докажут, что я невиновен, но после такого… оставят ли меня работать по-прежнему или придётся уезжать из Москвы. Лишить родительских прав… Альбина… ты сделала всё, чтобы выйти за меня, а теперь делаешь всё, чтобы меня растоптать. Даже полностью уничтожить. Ведь ты не можешь не понимать, что для меня моя работа, потому и решила лишить меня единственного, что сейчас у меня было. Как хорошо, что я не позвонил Тане, не хочу даже воображать, чем могла обернуться наша с ней возобновившаяся связь, что сделала бы Альбина с Таней… никогда не забуду, что она наговорила ей тогда, в кировской усадьбе, потому Таня и уехала… как хорошо, что я удержался, как хорошо, что решил вначале полностью разорвать с Альбиной.
      Удивительно, но я был уверен, что Таня захочет продолжить связь со мной, вернее возобновить её, я не сомневался в этом ни мгновения, из моих внутренних представлений можно было подумать, что она только и ждёт, что я объявлюсь, чтобы снова упасть в мои объятия. Даже такая Таня, сегодняшняя, не напуганная девочка, загнанная Кировской шпаной, а великолепная и даже богатая. Я знал это всё от Платона, который с удовольствием и гордостью рассказывал о сестре при каждой нашей встрече. А встречались мы теперь часто. Он, как журналист криминальной хроники стал своим у нас на Девичьем поле, и хотя я не был его инсайдером, всё же ему всегда было проще переговорить со мной, чем добиться толку от следователей. И статьи, и репортажи у него в результате получались смачными, богатыми на подробности и версии. Так что Платон преуспевал, в том числе, отчасти, благодаря и мне.
       А вот моя карьера сейчас может и прерваться…
       Я отбросил сигарету и вдруг увидел торжествующее лицо Светланы, она даже подошла ко мне.
        – Ну и как ты?
      Я молча смотрел на неё, мне нечего было сказать этой непонятной для меня женщине.
        – Сядешь теперь, – продолжила Светлана.
        – Тебя это радует?
        – Не то слово! А эта шлюха, Кристинка, между прочим, заявление в ЗАГС подала, замуж выходит. Так что кинула тебя. И даже ждать из зоны некому будет.
        – Ничего, я не сирота пока, мама дождётся, – ответил я, пусть куражится. Даже если сбудутся все её мечты относительно этой грязной мести, сама Светлана счастливее от этого не станет, грязь в душе навсегда пригибает в слякоть. Так что, кто из нас пострадает больше, ещё вопрос…
      Суд провозгласил многословное и малопонятное решение, из которого явствовало только, что брак наш с Альбиной расторгнут, а что касается Альбининого иска и прочих инсинуаций, то дело будет передано в прокуратуру для проверки. То же касалось и лишения меня родительских прав, до вынесения решения, я не должен был видеться с детьми.
        – Поздравляю, Валерочка, теперь ты, я надеюсь, счастлив? – самодовольно усмехнулась Альбина.
        – Главное, что ты счастлива, Аля, – ответил я.
       Я не был даже зол на неё, мне было её жаль. Только несчастный и убогий человек способен делать то, что делает Альбина. А вот моих детей мне было жаль вдвойне. Они теряли отца, может быть, и не очень хорошего, но теперь из меня был слеплен образ чудовища, да ещё оставались с матерью, у которой полностью смещены все понятия добра и зла. Спрашивается, когда они у неё сместились, мы росли в одном и том же мире.
        – Послушай, а зачем она вообще вышла за тебя? – удивляясь, спросил Платон, когда я рассказал ему все свои злоключения, которые, впрочем, ещё не закончились.
       – Господи, если бы я знал! – досадуя, сказал я. – Для того, должно быть, чтобы я Тане не достался. Так не очень и нужен был, а как появилась возможность меня потерять, она и бросилась в битву.
       – Так что тогда случилось? – он не в первый раз задавал мне этот вопрос.
       – Что случилось… нас принесли в жертву. И добро бы страсти, нет. Всего лишь тщеславию, собственничеству и злобе. И больше всего, полагаю, зависти.
       — Так надо вернуть всё, Лётчик? А? Что думаешь?..
Глава 5. Право и правила
       А вот мой развод прошёл удивительно мирно. Вика отбушевав, спокойно расторгла со мной брак, придя в ЗАГС, ни претензий, ни надежд больше не имея. Выходя со штампами о разводе на улицу, мы повернулись друг к другу, и она сказала мне.
        – Ну… что… будь счастлив и чёрт с тобой.
        – Дай обниму тебя! – сказал я.
        – Да иди ты!
       Но я не стал слушать возражений и сгрёб её в объятия, в этот момент я так её любил, как никогда прежде.
        – Ладно-ладно… расчувствовался… Иди… надеюсь, мстить не захочу.
       И ушла, помахав рукой. Такая милая.
       А вот у Кати всё не было так гладко и просто. В тот же день, когда я ушёл от Вики, я позвонил Кате. Я ушёл пока в Танину квартиру, потому что её музыканты были на гастролях и в ближайшие недели не должны были вернуться.
       – Катюша, ты можешь прийти?
        – Сейчас? – удивилась Катя. – Тебе надо?
        – Очень. Просто необходимо.
        – Хорошо…
       Значит, Никитского не было дома, иначе она вряд ли бы и говорить стала. Она делала так, если он был дома, она отвечала мне в трубку, услышал мой голос:
        – Алло? Вас не слышно… Перезвоните. Балуется кто-то…
      А если она говорит, значит, его нет. И приехала настолько скоро, насколько позволяло метро.
        – Что-нибудь случилось или ты просто так, соскучился? – спросила Катя, снимая шубку, Никитский смог позволить себе подарить Кате норковую шубку, которые сейчас в изобилии бегали по Москве, даже в метро. Вот и моя Катенька теперь ходила в палевой шубке и береточке того же оттенка, что подчёркивало её смуглую красоту. Замшевые сапожки  Chanel, тоже из дорогих, но это Танин подарок, я знаю, потому что Катя рассказывала, что Таня привезла ей из своей летней поездки в Европу среди прочего.
        – Соскучился, но не просто, – улыбнулся я, принимая её в объятия, теплую из шубки. – Я ушёл от Вики.
       Катя обняла меня тоже, положив головку мне под шею.
        – Почему?
        – Потому что пора было это сделать, сколько можно это продолжать, эту ложь. Вика хотела делать ребёнка, причём… каким-то диким способом, я суть не понял, но для меня это было уже слишком. Я не хотел. Я вообще не хотел…
        – Нехорошо как-то, Платон?
        – Жениться было нехорошо, – сказал я, целуя её волосы. – Я не должен был. Подло это и по отношению к ней и к себе. И к тебе. Тогда надо было всё это…
     Её волосы тягучие, плотные как смола стекали между моих пальцев, я поднял её лицо, целуя…
      И уже много позже я продолжил говорить.
       – Катюша, я сниму квартиру в ближайшее время, там подумаю о том, как бы купить, но это уже… не твоя печаль, как говориться. Словом, мы должны, наконец, жить вместе.
        – Считаешь, у нас это получиться? – улыбнулась Катя. – Одиннадцать лет мы встречаемся тайком, десять лет нашему сыну… мы так привыкли жить отдельно.
        – Я не привык, я промучился все эти годы, если ты не знала.
        – И думаешь…
        – Катюша, я не думаю ничего, я знаю,  Катя, что ты единственная, с кем я должен быть вместе, только с тобой я настоящий.
        Катя улыбнулась и обняла меня, приникая вся.
        – Я тоже… только с тобой настоящая. Я чувствую то, что должна, я будто даже вижу всё иначе, когда я с тобой. Но… не так просто сделать то, что надо. Что надо было давно. Ты не должен был жениться на Вике, но и я не должна была выходить за Олега, не должна была лгать о Ванюшке, и самому Ване не должна была лгать… а теперь, это не так-то просто.
       – Ничего сложного, просто скажешь, что уходишь ко мне.
      Катя села, прикрывая грудь.
        – Я боюсь, Платон, а если Олег… сделает что-нибудь… не знаю…
        – Ну что он может сделать? Я уже не школьник, которого он мог взять в оборот. Руки коротки, Катюша. Да и не боюсь я.
        – Зря…
     …Я знала, о чём говорю. Олег никогда не рассказывал о своих делах, не делился со мной, думаю, не считал меня ни достойной, ни способной понять или оценить их, и его в них виртуозность. Но о других рассказывал с удовольствием. Например, не далее как пару дней назад упомянул одного из своих сослуживцев.
        – Вот он и провернул это, как ему было нужно. Там высокопоставленного папы сынок замазан, так теперь и папа на коротком поводке, и сынок на будущее, если понадобится, тоже свой. А в тюрьму лох пойдёт, которому не надо было оказываться в ненужном месте…
       Иногда мне казалось, впрочем, что это он о себе рассказывает и своих способах вести и закрывать дела. Однажды я спросила его об этом.
        – Что все у вас так?
        – Как «так»? — нахмурился Олег.
        – Ну… нечестно.
       Он рассмеялся, но глаза сверкнули как-то недобро.
        – Это не нечестно, как ты выражаешься. Это правильно. Потому что, если дело высокопоставленного мерзавца не закрою я, это сделает другой, меня за можай загонят, а он воспользуется возможностями, которые я упустил. Вот и всё. И не надо ужасаться, так было и будет, кто сильный, тот и остаётся сильным, а слабые подчиняются, и, бывает, и расплачиваются.
      – То есть каждый может оказаться за решёткой?
      – Абсолютно.
      – По-моему это чудовищно.
      – По-моему тоже, но весь наш мир чудовищен. И лучше быть сильным чудовищем, чем тем, которого пожрут сильные.
      И такие разговоры бывали у нас с Олегом не так уж и редко. Я не хотела мириться с тем, что мир устроен так, как он говорил. Я сказала это сейчас Платону.
        – Он прав, – сказал Платон, закинув руку за голову, обнажённый и прекрасный, он лежал на этих белых простынях красивой Таниной квартиры, в которой она никогда не жила, но устроила здесь всё по своему вкусу, а вкус у неё был изумительный, и дело было не в широчайших возможностях, которые она, конечно, имела, потому что она не сделала здесь богатый «евроремонт», она сделала изысканное помещение с преобладанием различных оттенков белого, на котором так отдыхает глаз, потому что создаётся ощущение света и чистоты, простой, но при этом изысканных линий мебели, деревянной или кованной, как вот эта кровать, картин, её собственных и тех, что сама покупала на вернисажах и Крымском валу, куда они любили студентами ходить по выходным со своими работами. Я помню, как часто приходила туда к ним с чаем в термосе и пирожками собственного производства или гамбургерами из Макдональдса, а они рассказывали, сколько удалось продать работ. Всегда было очень мало…
     И вот идеальный как греческий бог человек, лежит на белоснежных, как облака простынях и заявляет, что да, Олег прав. Неужели это говорит Платон? Платон? Самый лучший, самый чистый и любимый человек? Или что, я Олега знаю лучше, чем Платона?
      – Ты считаешь, это правильно?! – отшатнулась я.
      – Нет, говорю, что он прав, и мир устроен именно так. Но я не сказал, что это правильно. И, тем более что я так считаю. Поэтому я, как журналист по мере сил и возможностей неустанно борюсь за то, чтобы это никогда не стало правильно, чтобы никогда люди не смирялись с таким мироустройством. Но вообще…
       Платон сел, глядя на меня.
        – На самом деле преступники всё равно расплачиваются. Не думай, что если они не садятся в тюрьму за свои преступления, то живут в раю. Опустошение настигает их, а кроме того, у Бога есть немало способов карать тех, кто отступает от законов его. Потому что человеческие законы суть повторение Его законов. Только Бог справедлив в отличие от правосудия.
     У меня развязался узел в душе. Нет, мой милый, мой Платон именно тот, кого я навоображала себе. 
        – И тебя, Катюшка, я обожаю за то, что ты так искренне возмущаешься любой духовной нечистоплотности, – улыбнулся он. – Наверное, если бы не ты… и я рисковал бы быть утянутым на дно сиюминутных желаний и гонки за успехом, завистью, тщеславием и честолюбием, помнишь, так было когда-то, так тянуло меня это тёплое дно… Но в разлуке с тобой я понял, что всё это лишь пыль. И спасибо тебе, чтобы даёшь мне понимать это самому, а не пытаешь заставить поверить в то, что это так, потому что ты это знаешь. Ну вот поэтому мы и должны быть вместе.
        – Конечно, – я обняла его. – Но я не думаю, что я должна напрямую говорить Олегу, что ухожу именно к тебе. Понимаешь? Я всё же опасаюсь его мести.
        – Катя, я криминальный журналист, что он сделает мне? Я такое журналистское расследование проведу в отношении его, что он не только из прокуратуры, но и за решётку слететь может. Теперь у меня руки длиннее, чем у него. Намного длиннее и рук этих много. И он это знает. Так что не надо его бояться, Катюша, как только я найду квартиру для нас троих, перебирайтесь ко мне. И так… одиннадцать лет идём к этому. Пора и прийти.
        – Надоем тебе, как станем вместе жить, увидишь, что я обыкновенная баба, такая же, как все.
        – Нет, необыкновенная. Ты моя Шемаханская царица.
        – Нет, я не хочу быть Шемаханской царицей, она была всего лишь злым наваждением, а не женщиной…
       Домой Платон проводил меня уже к вечеру, остаться на ночь, как хотелось и мне, и ему, я не могла, оставлять Ваню одного я не хотела, и не потому, что он маленький, я не хотела объяснять ему с утра, почему я не ночевала дома, как можно лгать десятилетнему сыну? А как можно сказать ему правду, что я ночевала с его настоящим отцом… Вот это всё и представляется мне самым сложным, именно объяснения с Ваней, а не с Олегом. Я много думала об этом. И раньше и теперь. Я даже спрашивала Таню, как мою ближайшую и единственную настоящую подругу, как она считает, когда мне это сделать?
        – Никогда, – сказала Таня. – Или в любой момент. Понимаешь, подходящего момента для такого сообщения нет, и не может быть. Точнее, вы его упустили. Пока Ванюшка был несмышлёныш, и надо было, а теперь… лучше уже замолчать навсегда. Хотя это тоже вариант так себе.
       Но я ошиблась насчёт Олега. Вовсе не просто было начать разговор о том, что я ухожу. Как начать его, что называется, посреди полного здоровья? Вот пришёл муж с работы, а ты ему: «Я ухожу от тебя»? Или проснуться утром и то же? Как, когда начать этот разговор?
       Но сделать это было надо. Платон нашёл квартиру в течение ближайших двух месяцев, переехал туда, и приценился к квартирам, которую он мог бы купить. Пока получалось скромно, но тут Таня предложила ему помощь. Это он сам мне сказал, Таня не говорила. Вернее, даже не Таня, а её муж.
       – Так и сказал: «Слушай, Платон, я хочу переехать с Таней на Поварскую, я там вырос, на бывшей улице Воровского, и как раз та наша квартира сейчас продаётся. Если ты не против, пока там идёт ремонт, подождать, а потом справим два новоселья, вы переедете в нашу теперешнюю квартиру, а мы с Таней на Поварскую? Вам трёхкомнатной хватит? Ремонт уже, не новый, конечно, но на первое время? Или, хочешь, отделаем по вашему, с новой женой, вкусу?»
        – Как всё просто у него, – усмехнулась я.
        – Кать, он самолёт купил недавно, что ему квартира, даже в центре Москвы.
        – Откуда у Марка такие деньги? Не похоже, что он связан с бандитами, и в то же время, что, на печатях и штампах можно заработать такие деньги?
      Платон загадочно посмотрел на меня.
        – Катюша, я не знаю. Причём я говорю тебе это абсолютно искренне. Таня знает, хочешь, расспроси её. В конце концов, вы скоро породнитесь, прямой резон тебе знать, кто будет твой… кто он тебе будет…
        – Зять будет, как и тебе.
        – Откуда ты знаешь? – удивился Платон.
        – Ну как откуда… я образованный человек всё же, учитель истории, ты всё время забываешь с моими танцевальными кружками.
       Платон засмеялся, обнимая меня.
        – Это правда. Когда ты преподавала у нас в классе историю, я её знал лучше тебя.
        – Ну уж и лучше! – засмеялась и я.
       Теперь мы всё больше смеялись, предвкушая будущую совместную жизнь, утрачивая осторожность.
       У Тани я, действительно, спросила о доходах Марка, и Таня сказала, не ломаясь:
       – Марк… посредник. Сеть из сотен посреднических фирм. А посредники всегда хорошо зарабатывают, потому что получают выгоду сразу с обеих сторон.
        – Это законно? – осторожно спросила я.
        – Абсолютно законно, в том-то и фокус. Но… хлопотно. Нервов стоит, бывает. Особенно, если какие-то запрещённые товары начинают пытаться провозить.
        – И что, Марк препятствует?
        – Насколько мне известно, да.
        – Тогда это опасно.
        – Он осторожный, не действует в лоб. Это, во-первых, а во-вторых: его дела ведут поставленные им люди, он управляет, но сам в сделках не участвует.
        – Паук в центре паутины.
        – Марк не паук, – почти обиделась Таня.
       Я попросила Платона подождать пока мы не сможем переехать уже как положено в новую квартиру.
        – Надеюсь, ты не включаешь мне динамо? – нахмурился Платон.
        – Когда это я включала тебе динамо? Зачем ты так говоришь… если бы я была одна, я перебежала бы к тебе в первый же день, но Ванюша… ему и так придётся нелегко, а тут ещё переезд за переездом.
       К весне Таня и Марк переехали в новую квартиру, а мы с Платоном пришли в их, где бывали, конечно, и раньше не раз и не два. И вот мы стояли, глядя на опустевшие комнаты, хозяева не стали забирать мебель, но фотографии, книги, мелкие вещички, конечно, исчезли. И всё здесь было, кажется, так как при них, и совсем иначе.
        – Наш дом, а, Кать? Наш первый дом, – прошептал Платон и посмотрел на меня и вдруг подхватил в охапку и на постель. Покрывала Таня оставила, так что мы завалились не на голый матрас…
        – Счастье-то, Катюшка! Неужели, наконец, будет всё…
       Он ждал уже так долго, что я не могла больше оттягивать, я наметила поговорить с Олегом в ближайший день, когда он будет дома…

       …Наивные, они думали, я не знал об их связи. Боже мой, я всё же следователь, а не болван, я всё и всегда знал. И если Платон думал, что он ворует у меня жену, так он ошибался в самом корне — это я украл у него одиннадцать лет, и его юную любовь, и даже его сына, который считает меня отцом, а примет ли он родного отца, ещё большой вопрос, потому что я этого мальчика любил и растил как родного.
       Я всё знал все эти годы. Но меня не мучило это, честно говоря, я не предполагал вначале, что влюблённость Платона может продлиться так долго, тем более что между ними были расстояния и они всё время увеличивались. Когда он уехал за границу, я был почти уверен, что на этом всё и кончится, люди работают годами за границей, иногда всю жизнь, но прошло всего два с небольшим года, и, поди ты, он вернулся. И всё вернулось. Они стали видеться каждую неделю.
       Поначалу я страшно разъярился и хотел немедленно что-нибудь сделать с этим наглецом, но вовремя остановил себя. Я вспомнил его угрозы, произнесённые тогда, в 90-м, и дело хотя и закрыто, но мало кто не помнит его и того, что главный фигурант сгинул неизвестно где. Зато я – вот он, хватай и сажай за то, что дело было подогнано к заранее придуманным результатам, не имеющем никакого отношения к реальным преступникам, один из наших несчастных подследственных повесился, второй сидит уже шесть лет, а третьего могли и расстрелять, и могут до сих пор, если поймают, это наивные люди могут думать, что после распада Союза, преступников никто не ищет, нет, Марат Бадмаев был и остаётся в розыске.
      Но не только это старое дело волновало меня. Платон прав, сейчас он куда сильнее меня, потому что ему ничего не стоит при желании уничтожить меня. Так что я не стану злить этого зверя. Я не буду глупцом, действовать напрямую. Ему нужна Катя, и теперь он её конечно, получит. Но не сына.
       Но этого мало, я постараюсь всё же ранить его, но так, чтобы он даже не понял, откуда прилетел томагавк, который вонзится ему в затылок. Да, Платон, ты сильный, но ты слишком простодушный, как и все сильные люди, вам не надо хитрить и изворачиваться, и вы думаете, что в мире такие все. У тебя есть ещё сестра, с которой вы так близки и которую ты обожаешь. Я помню, какие глаза у тебя были в ту осень 90-го, когда с ней случилась беда…
Глава 6. Неожиданная щедрость
         – Валерий Палыч, экспертизу по Лосинке закончил? – спросил Егор Егорыч.
        – А? Да, я переслал следователю, – я удивился, потому что Егор Егорыч никогда прежде не интересовался.
        – Переслал?
        – Да по электронной почте.
        – А… ну да, никак не привыкну, электронный век, – он покачал седовласой головой. – Слушай, тут… вот какое дело… Проверку начинает внутренний отдел, и… тебя должны отстранить. Но к кафедре это отношения не имеет, как бы им ни мечталось. Так что остаёшься под моим началом, к практической работе допуска пока нет, но от теоретической никто тебя не освобождает. Статьи закончи как раз, давно ждут, сто раз звонили. И мои подкорректируешь, а я тебя в соавторы внесу. Всё понял?
        – Д-да… – это удар, первый из тех, что обещала Альбина.
        – Так… из кабинета ни ногой. Работай, Валерий Палыч, я пошёл. В конце дня зайду.
      Он взялся за ручку двери и остановился, обернувшись.
        – Да, чуть не забыл. Светлану Трофимову уволили, я настоял, — он посмотрел мне в глаза. — Зачем ты вообще связался с ней? Её же за версту видно, гнилушку.
      Я пожал плечами. Я не видел. Я себя-то не видел, пока на Танину выставку не сходил, где мне было в Светлане разобраться. А вот сходил и увидел, что жизнь-то, оказывается, ещё есть и даже я ещё способен ожить…
     Дальше потянулось тягостное расследование моих несуществующих преступлений. Меня вызвали на допрос, и вели его с пристрастием, о вопросах, которые мне задавали, я даже упоминать не хочу, они были оскорбительны и дики, и всё в том же ключе, что прозвучал уже на суде. Единственный меня удивил, изумил даже, но потом я понял, что Альбина, очевидно, дополнила свои «показания».
        – Это правда, что у вас была продолжительная половая связь с психически больной несовершеннолетней?
        – Что?! – я не сразу понял и подумал, что это снова из разряда изнасилований и побоев.
       Но инспектор, а их занималось мной целых трое, заглянул в бумаги и сказал:
        – Татьяна Олейник, на тот момент ей было шестнадцать, и она страдала шизофренией. Так?
        – Ничем она не страдала, – я помертвел.
        – Но половую связь подтверждаете?
        – Связь подтверждаю.
        – Она была беременна от вас?
        – Нет.
        – Не была беременна?
        – Была, но…
        – Это вы заставили её сделать криминальный аборт, после чего она попыталась покончить с собой и была помещена в психиатрическую  лечебницу?
       – Нет, ничего такого не было!
       – Хорошо, это мы проверим.
      Вот эти вопросы напугали меня намного больше тех, что они задавали до этого. Не хватало только, чтобы вся эта мерзостная возня вокруг меня хоть как-то задела Таню…
       Если до этого я держался стойко, то после этих вопросов растерялся, уже готов впасть в отчаяние из-за этого, как неожиданно явился Никитский.  именно явился, оказавшись у меня в кабинете.
        – Здорово, Вьюгин! – радостно улыбнулся он. – Ты что же… в переплёт попал, я смотрю? Бабы настоящую удавку на шею тебе накинули? Я предупреждал, помнишь? Как знал.
        – Да уж, – кивнул я. Вот что он пришёл? На моих костях потоптаться? Порадоваться, что предсказывал низкую месть Светланы?
       Мне не хотелось на него смотреть, такого благополучного и довольного, я не питал к нему ни малейшей симпатии, более того, я знал, что он опасен, как какое-нибудь болото, с виду зелёный лужок, а под ним трясина, проглотит и вскрикнуть не успеешь. Вот так и вид его, интеллигентский вроде, долговязый и, кажется, тонкокостный, а что в нём тонкого? Рыжеватый и длинноносый, кажется, и весёлые искорки появляются в рыжеватых глазах, но какое это веселье? Всё фальшь, всё подделка. Тем более, я знал, что именно он сделал Марата и его приятелей виновными в той кировской бойне. Легко и непринуждённо подвёл по расстрелянную статью три подростков… Это после он уехал в Москву, и, думает, я не в курсе его делишек по малолетству… Вполне вероятно, он и о нашей с Платоном дружбе не знает. 
        – Так что не позвонил-то? Я бы разрулил. Сидишь, терпишь это всё.
        – Разрулил? Как ты можешь разрулить?
        – Ну… уж как-нибудь сумею, небось, помочь земляку. Я им так и сказал в комиссии, этого парня я с детства знаю, ничего этого не было, всего лишь месть обиженных женщин. Так что… закругляют они расследование своё. Не благодари.
     И отправился к двери.
      – Да, сигаретки нет? А то я искурил свои, а у вас тут ни одной палатки поблизости.
      Я механически достал пачку сигарет, ещё не осознав смысла его слов.
       – Погоди, я не понял, – пробормотал я.
       – Чего ты не понял? – как ни в чём, ни бывало, проговорил Никитский, взяв сигарету из пачки. – С завтрашнего дня восстанавливают тебя на прежнюю должность, работай на благо отечественного правосудия. Больше не женись хотя бы... В этот год все решили разводиться, похоже, вот и я развожусь.
       – Ты?.. почему?
       – Катя ушла от меня к Платону Олейнику. Помнишь, может быть, по Кировску? Он теперь модный журналист, а я что? Замшелый следак, дома не бываю, в балете и опере не понимаю… им, изящным дамам, иные оправы нужны, конечно. А я иногда думаю, таким как мы, и жениться, наверное, не надо, мы на работе женаты. А, верно? – он подмигнул мне. – Ну, бывай, Вьюгин, увидимся ещё!
      И ушёл, а я ещё долго стоял посреди кабинета, не в силах понять, что только что произошло. Несколько месяцев меня терзала комиссия, бессонные ночи, бесконечное курение, пить не стал только потому, что понимал, если начну, уже не остановлюсь… сколько отцу было, когда он умер? Так же как и мне двадцать семь… вот мне скоро стукнет двадцать восемь…
      Я вышел на улицу, оказывается, уже распустилось лето, я и не заметил.  И неужели на этом всё? Но я знал точно, что всё, Егор Егорыч самолично прискакал радостно сообщить, что все расследование завершено в мою пользу, и что, действительно, я могу с завтрашнего дня приступить к работе.
        – Экспертов не хватает, Валерий Палыч, дорогой, так что, впрягайся, зашились мы без тебя. Ох… не представляешь, как я рад! А то затеяли чёртов бред.
        Да, как страшный сон всё осталось позади, и мне сейчас не верилось, что это правда. И вот шелестящее зелёными листьями лето, и я живой и свободный иду и не чувствую ног под собой. Где-то громыхнуло, я посмотрел, действительно, западную сторону неба затянуло свинцовой синевой и посверкивает, успею до метро дойти?
       Не успел, дождь застиг меня метров за двести до входа, пришлось добежать, и с другими, такими же мокрыми бедолагами, я ввалился в вестибюль. От возбуждения хотелось смеяться, на улице сверкали молнии, было темно, и ветер носил листья, сломанные ветки и мусор, а внутри, в жаркой духоте люди отряхивались, смеялись или шли к эскалатору, те, кто поднимался, останавливались, увеличивая, сгущая толпу. К счастью, я был из тех, кому надо было спускаться, и поэтому я перестал дополнять собой людскую кучу и встал на эскалатор. На «Парк культуры», там переход, вот тут не было столько мокрых и возбуждённых москвичей, обычная спокойная публика, туча либо ещё не дошла сюда, оказавшись медлительнее поезда метро, в котором я ехал, либо она была маленьким хулиганистым облаком пролившемся в одной точке.
       Я поднялся по лестнице, и зачем-то повернул голову, посмотреть вниз, и вдруг увидел… Я ни с кем не перепутал бы её, сколько бы лет ни прошло…Таня, она была не одна, с… да-да, Екатерину Сергеевну я тоже сразу узнал, хотя сейчас она, кажется, выглядела моложе, чем семь лет назад в Кировске, и мальчик с ними, длинненький, черноволосый, он рассеянно слушал их весёлый разговор и оглядывал прохожих, а девушки смеялись над чем-то. Таня в белом платье, тонком и лёгком, она как огонёк, Екатерина Сергеевна — в голубом, обе хорошенькие, сама весна, как говориться, они обе кажутся прелестными лёгкими бабочками, кружащимися в танце. Вот, подъехал поезд, и они втроём вошли в него. Я замер на месте, меня толкали, едва не столкнули вниз, через парапет. Если бы я даже побежал назад сквозь толпу, я не успел бы, не догнал её… Таня… я могу в любой момент позвонить тебе, в любой, едва только захочу, потому что твой номер скажет мне Платон, но я… сейчас я ещё не чувствовал себя ещё достаточно чистым, чтобы вот так бросаться за ней.
       Странно всё же, что я был так уверен, что она чувствует ко мне то же, что и я к ней. Да, мамина откровенность открыла мне глаза на многое из произошедшего тогда, но с тех пор прошло несколько лет, Таня замужем, что я о ней знаю теперь? Почему я так уверен в ней? Потому что несмотря ни на что она осталась жива душой, и это я понял по её полотнам? Или я сам себя убедил, что если в моей душе не остыло и не умерло ничего, то и в её то же?..

    …Мы с Катей и Ваней встретились на «Парке культуры», куда я водила их сегодня на вернисаж на Крымском валу, там сегодня были Щелкун, Саксонка и Боги.
        – Ты зазналась, не хочешь с нами? – захохотал Щелкун.
        – Познакомьтесь, это Катя, – сказала я.
        – Ну… я сражён. Узнаю твою модель. Мадам…. – Щелкун, дурачась, с поклоном приложился к Катиной ручке. – Умоляю, будьте моей моделью!
        – Вот ещё, я первый, – подоспел Боги. – Прекраснейшая, вы персидская принцесса из сказок «Тысячи и одной ночи»?
       Саксонка тихо спросила:
        – Не ревнуешь?
        – Катюшу? Вернее, к ней? Нет, её сердце занято, у них нет шансов.
       Саксонка вздохнула, опускаясь на складной стульчик.
        – Ох, жара сегодня…
       Я посмотрела на неё.
        – Каринка… ты в положении?
        – Что?.. да ладно… как это… ох… – Карина в изумлении выпрямилась. А потом добавила с досадой: – Сиволобов… вот ведь, говорила-говорила…
        – Ты что… не хочешь ребёнка?
        – Да хочу, почему… но попозже думала… квартиры-то нет, снимаем. Ох, ну задам я этому знатоку контрацепции.
       Об этом я и рассказала Кате, когда мы спустились в метро.
        – А ты им тоже квартиру подари, ты ж у нас вон, мать Тереза какая-то, квартиры даришь жёнам своих кавалеров, – засмеялась Катя.
        – Да я и подарила бы, но они не возьмут, гордый народ.
        – А мы с Платошкой не гордые, и Володя, выходит, не гордый?
        – Ну, насчёт вас, это Марк решал, я тут ни при чём, он хотел, чтобы родительский подарок в семье остался, поэтому и отдал вам. А Володе я в долг дала. Да-да, даже расписку подписали, иначе он отказывался. Так что и его сыну подарить не удалось.
        – Что, в рай всё-таки не пустят? – засмеялась Катя.
        — Получается, не пустят… — захохотала я.
        – Поезд, – сказал Ваня, уставший от нашей болтовни.
      Да, Катя, действительно, ушла к Платону, и теперь они отделывали на свой вкус нашу с Марком первую квартиру. А сами переехали на Поварскую, как он хотел. Эта квартира не была чем-то принципиально лучше прежней, но Марк с горящими глазами сказал мне:
        – Танюшка, там прошло моё детство!
        – Тебе так хочется вернуться назад, в своё детство? – спросила я.
        – А тебе?
       Я пожала плечами. Да, у меня было счастливое детство, только оно кончилось как-то вдруг, меня будто выгнали за дверь, и я не была уверена, что хочу снова туда постучаться.
       Я посмотрела на Ваню, и спросила Катю на ухо, пока он не слышит.
        – Чайльд-Гарольд?
       Катя вздохнула и махнула рукой.
        – До школы теперь намного дальше, понимаешь ли, там все друзья остались, да и с Платоном отношения ещё предстоит наладить.
        – Ничего, не пятнадцать лет, только одиннадцать, за Платонову любовь к тебе, он и его полюбит.
     …Да, всё было непросто. Странно, но на мои слова о том, что мы должны разойтись, Олег отреагировал очень спокойно.
       – Вот как? И почему, позвольте узнать, Катерина Сергеевна?
       – Я люблю другого.
       – По-твоему, это достаточный повод? А о Ване ты не подумала? Дети переносят такие вещи по-разному.
       Олег внимательно смотрел на меня, желтоватыми глазами.
       – Ну ничего катастрофического же не происходит, его никто не бросает, все любят.
      – Все любят… ты уверена, что этот твой новый, станет любить Ваню? Или ты пребываешь в убеждении, что мужчина обязан любить не только тебя, но и твоих детей?
        – Пребываю, – вздохнула я.
        – Ну-ну… – качнул головой Олег. – Что ж, иди, неволить не стану. Я так и знал, что до этого дойдёт, все эти твои дела вокруг моды, «Рок и мода», воображаю, сколько поклонников собралось у вас после этого мероприятия. Что ещё женщинам надо… Только, Катюша, это же всё наносное, быт сметёт флёр и окажется новый муж хуже прежнего. Что тогда? Назад придёшь?
       Я покачала головой.
        – Что ж… выходит, плохим я был тебе мужем, если ты за столько лет… – поморщился он, отворачиваясь. – Разочаровал тебя? Тем, что не стал скандалить и держать? Может, надо было? Может, ты осталась бы?
        – А зачем я тебе, Олег? – вздохнула я.
        – Ты намекаешь, что ты меня не видишь? Так я работаю, не могу же я как баба дома сидеть... Извини…
        – Олег, тебе не за что извиняться, это ты меня прости. Прости, ради Бога. И вовсе не на работу я намекаю, разве я не понимала, за кого шла? Я имею в виду, что на моём месте и любая другая женщина будет не хуже. Ты же не говоришь со мной, вернее говоришь, но как с кошкой говорят, не ожидая ответа.
      – Это ты о том, что я твоих восторгов по поводу искусства не разделяю? Не разделяю. Вообще не понимаю, на чёрта оно нужно. Развлекать? Так футбол или бокс, к примеру, развлекают не хуже. А это что? Одни накручивают вокруг него невидальщины, какие-то таланты в себе ищут и даже находят, другие, рот раззявя, внимают бездельникам и пустобрёхам, обсуждают, спорят. Смешно! А те-то, таланты, чуть что, так в петлю или из окна сигать. Рассадники блуда и наркомании.
        – Что ж ты говоришь-то?! – ахнула я.
        – А вот, что думаю, то и говорю, когда-то надо было сказать…
     Я выдохнула, ну так лучше, а то от этого его мирного непротивления мне было не по себе.
        – Олег, я…
       – Всё, ладно, Катя, иди!
        Вот так я и ушла. Разговор с Ваней, был куда тяжелее. Он смотрел на меня, и в его синих глазах всё сильнее расширялись зрачки, всё выше поднимались правильные скобки бровей.
        – Я… не понимаю, мы… почему уходим от папы? Он что… нашёл другую?
        – Нет, Ванюша, просто много стало лжи, а жить и лгать нельзя.
       Он ничего не понял, только отвернулся.
        – Я не хочу.
        Я пересела к нему поближе и обняла, прислонив к себе.
         – Сыночек, ты… поймёшь.
       Ваня обнял меня.
        – Ты не любишь больше папу?
        – Я объясню тебе… немного позднее.
        – А этот… другой, он… добрый? Он тебя любит?
        – Мне кажется, да.
        – Очень?
        – Думаю, да, – улыбнулась я.
        – Ну тогда ладно, – выдохнул мой малыш, погладив меня. – Если ты будешь счастлива, то ладно.
      Так неожиданно легко мне удалось уйти от Олега…
     …Так, Катюша, так, я очень рад, что ты думаешь именно так, счастливые люди теряют бдительность, а я пока буду ждать момента, чтобы отомстить вам. Ты права в одном, я никогда не верил в то, что вы с придыханием называете любовью, ни в какие там чувства, всю эту чушь, я знаю, легко и даже с удовольствием можно использовать против таких, как вы. Вы счастливы – вы слабы, вы несчастны, вы снова слабы, вы всегда уязвимы из-за своих чувств. Да, моё сердцу не болело оттого, что ты решила оставить меня, потому что я знал, вы накажете себя сами. Катюша, у тебя был дом, муж, который полностью тебя обеспечивал, возможно, не так, как сможет этот твой журналист, но у них то густо, то пусто, а у меня всегда густо. И со мной ты была свободна, я ни в чём не ограничивал тебя, а с ним? С ним ты сама не захочешь быть свободной, но выдержишь ли ты эту несвободу? Одно дело, встречаться, и совсем другое – жить вместе, это непростое испытание. Ты ещё это поймёшь. Ты многое поймёшь… а я буду потирать руки в стороне, довольный и спокойный. Ты поймёшь, а он заплатит…
      Из-за того, что ты ушла, в моём доме теперь не будет уюта и чистоты, не будет вкусной еды, и не будет женщины, которая не отказывает мне, почему я должен простить вас за эти лишения? За то, что моя налаженная жизнь теперь должна разладиться, почему я должен привыкать к этому? К сочувственным взглядам товарищей по работе и фразам, вроде: «Не ты первый», «Все они, стервы» и тому подобным? Почему, в конце концов, я должен буду искать где-то секс? Катя, за одиннадцать лет я не изменил тебе ни разу, просто потому что мне хватало тебя одной. Хочешь, назови это любовью, я называю преданностью… А вот ты предавала меня каждый день нашей совместной жизни, каждый день. Да, я знал это и прощал, принимал, почему? Только потому, что никакую другую женщину я не представляю рядом с собой, ни одной я не хотел, не уважал, и не смог бы вытерпеть дольше часа. Почему к тебе я отношусь иначе? Вероятно, потому что ты замечательно красива, а может быть, потому, что ты добра и покладиста, спокойна и терпелива. Но… ничего этого я бы не заметил, если бы ты не была так хороша…
Глава 7. Начала и концы нитей
          – Ну, здравствуй, Иван, давай знакомиться? – сказал я, протягивая руку своему сыну. Моему сыну, о котором я знал всегда, но который не знал меня, и теперь он, глядя на меня моими глазами, глазами моей сестры, протянул мне крепкую ладошку. – Меня зовут Платон.
        – Я вас помню, – сказал Ваня и посмотрел на мать. А потом снова посмотрел на меня. – Я был совсем маленьким, но я вас запомнил. Мне казалось вы Иван Царевич из сказки, а мама – Царь-девица.
      Я засмеялся, пытаясь скрыть смущение.
        – Скорее это ты Иван Царевич.
        – Нет, я не похож… Мы тут теперь будем жить? – он огляделся. – Тут очень красиво.
       Ваня пошёл по коридору, заглядывая по очереди в комнаты, в кухню.
        – Мама, а мы ведь бывали здесь, только… тут немного изменилось всё. У Тани, помнишь?
       Мы с Катей посмотрели друг на друга, она пожала плечами, конечно, они бывали здесь, они дружат с Таней много лет, они и с Марком знакомы, почему бы им не бывать у Тани в гостях, ведь к себе Катя не могла пригласить Таню…
        – А где теперь Таня будет жить? Или она тоже ушла от дяди Марка? Жаль, он смешной. Марк мне нинтендо подарил и показал, как играть. И вообще с ним поболтать можно. Таня не бросила Марка?
       – Нет, не волнуйся, мы сходим к ним в гости. Таня – сестра Платона, так что увидимся, – сказала Катя.
       Ваня открыл дверь в свою комнату, которую мы приготовили ему по своему вкусу и с участием Тани, Марк, кстати, и тут сказал своё слово.
        – Не делайте никаких обоев с героями их теперешних  мультиков, со всеми этими покемонами, или что там сейчас у них популярно. Герои из моды выйдут, а всё на него со стен смотреть будут…
       Поэтому в Ваниной комнате были нейтральные белые стены и мебель простых, но приятных форм, а из окна открывался вид во двор, где покачивали большими зелёными ветвями красивые липы и клёны, подрагивали лепестками большие длинные цветы на клумбе.
        – Ну как? Нравится? – спросила Катя.
       Ваня показал палец вверх.
        – Располагайся, Ванюша, – сказал я.
       В общем, первая встреча прошла неплохо. А дальше всё как-то потекло само собой. Да, мы с Катей стремились к этому, к тому, чтобы соединиться, и столько же сомнений во мне было, потому что одно дело Катя и совсем другое – наш сын. Я никогда не любил детей, ещё с тех пор как сам был ребёнком и всегда удивлялся, чего это взрослые так носятся с ними. Но вот один день прошёл, два, пять, неделя, месяц, прошло полгода, Ваня ходил в школу, ездил на метро и не жаловался ни разу, что вместо пятнадцати минут тратит на дорогу больше часа. Иногда просил помочь с какой-нибудь заковыристой задачей и я, боясь опростоволоситься, разбирался вместе с ним.
        – А то мама в математике, понимаешь, не очень… – улыбался Ваня. – Мы с папой решали, он знаешь, какой математик, у!
       Я знаю, что такое ревность мужчины, теперь я узнал, что значит ревность отца. Но в этом мне и самому Ване помогала Таня. Ванюшка был влюблён в тётку по-детски, а она с ним была своя, будто они ровесники, даже в это нинтендо могла играть, и мне показала, потому что это умел Марк.
        – Он меня и научил. Когда купил Ване эту игру, так и сказал: «Танюшка, мальчик один среди целой оравы взрослых, надо, чтобы он не чувствовал себя одиноко. Так со мной было, видишь, к чему привело».
       Марк и при мне садился с Ваней играть и вообще всячески старался вовлечь в нашу взрослую компанию. Однажды я спросил его.
        – Ты ко всем детям так относишься?
       Марк пожал плечами.
         – Не задумывался никогда. Но… вообще-то у меня не было случая проверить, – задумчиво сказал он. – Но мне как-то… не знаю, жалко, что ли, всех их. Они такие маленькие, зависимые, полностью в нашей, взрослых, власти, а они смотрят доверчиво, слушаются… – он улыбнулся, как-то даже светлея лицом. – И потом, Платон, я хорошо помню себя ребёнком, мне не хотелось, чтобы ко мне лезли, мне хотелось, чтобы меня принимали, а меня отделяли. Не делай этого.
       Я в который раз я подумал, что Марк необыкновенно сложный человек, как Таня с ним живёт? Ведь невозможно предсказать его поступки и реакции…
      …Это верно, Платон, предполагать, что Марк сделает в следующий момент, действительно, почти невозможно. К счастью, он имел самую главную хорошую черту: говорить мне о том, что думает, обсуждать и раздумывать, прежде чем принять решение. Правда, это не всегда облегчает жизнь, бывает, что не знаешь, что делать в результате. Однажды он сказал:
        – Я когда-нибудь убью этого твоего Боги.
       Я даже вздрогнула.
        – Что? Ты чего?
        – Ты опять стала бегать к нему.
        – Да ты что?! Он уезжает, ты же знаешь, должна же я была попрощаться. А потом, ты никогда не был против…
        – Должна? Очень интересно. Ты даёшь ему помещение под мастерскую, знакомишь его с людьми, он участвует благодаря тебе в самых выгодных проектах, в самых популярных. Да он в Европу-то едет только благодаря тебе, кто контракт ему подогнал? А ты всё должна? Тань, сознайся, что тебе просто нравится спать с ним.
        – Нравилось, когда спала, но этого не было уже несколько лет.
        – Ну да! Рассказывай.
       Я вспомнила, как была сегодня у Боги. Да, он улетал завтра в Лондон, где монтировали уже его выставку световых инсталляций. А кроме этого его ждали контракты с несколькими фирмами на оформление сцены для музыкантов. И не только для рокеров. Но и показов. Вот так удачно прошёл наш «Рок и мода». Я приехала, чтобы попрощаться, он уезжал так надолго, что мы не знали теперь, когда увидимся, ведь за этими контрактами могут появиться и другие.
        – Разбогатею, глядишь, тогда я тебе мастерскую подарю.
        – У меня есть, – улыбнулась я.
        – А я ещё одну подарю, в Питере, или в Крыму где-нибудь. Хочешь, огромную мастерскую с видом на море?
        – Хочу!
        – Ну всё, замётано! – обрадовался Богдан.
        – Обманешь, уедешь сейчас, ещё понравится у буржуев, и не вернёшься ко мне.
        – Ну, к тебе вернусь, – улыбнулся он и подошёл ближе. – Ты бы вернулась?
        – Вернёшься, посмотрим, – улыбнулась я, обняв его.
       Боги склонился, с намерением поцеловать меня в губы, но я ускользнула и прислонила голову к его груди. Возобновлять прежние отношения я не хочу, это снова что-то обещать ему, а мне стало больно это делать, обещать и не иметь возможности исполнить. А тем более сейчас, когда он уезжал, я не хотела, чтобы там, куда он едет, он считал себя несвободным. Поэтому я постаралась отвести его от мысли целовать меня.
        – Обманешь, не захочешь Марка своего бросить. И чем он тебя взял, не понимаю, – сказал Боги, погладив мои волосы, забираясь пальцами в глубину.
       Она затевал этот разговор во всякую нашу встречу. Я давно не пыталась отвечать на этот вопрос, потому что он всё равно не понимал. А когда появился Володя, у него возникла новая теория, что я вышла за Марка ради свободы.
        – Идеальное прикрытие – муж. Так ведь?
       Я не спорила. Что спорить, он всё время что-то себе придумывает и с этим убеждением живёт, не слушая и не замечая доказательств обратного. И теперь просто обняла его, большого, тёплого человека, для которого я сплошное разочарование, и я только пытаюсь всё время хоть как-то оправдаться за это, как ни глупо.
        – Ты хоть звони, что ли? – сказала я.
        – А ты что, решила не ехать провожать меня в аэропорт? Даже не думай! Да ты что, Таня, что я, как сирота один должен на чужбину отправляться?! Если не поедешь в аэропорт, обижусь навсегда.
      Пришлось пообещать. Тогда Боги успокоился и продолжил сборы. И вот сегодня утром, очень рано мы с ним были в аэропорту Шереметьево. Всё шло как обычно, всё как всегда, только улетаю сегодня не я, я провожаю. Боги с одной сумкой, правда, довольно большой.
        – Что у тебя там? – спросила я.
        – Что… свитера с оленями, чтобы сразу видели, кто я.
       Я засмеялась.
        – Какой ты олень, ты – лось курильский.
        – На Курилах нет лосей! – захохотал Богдан, обнимая меня.
        – Тогда московский.
       Отсмеявшись, он вдруг будто вспомнил, между прочим:
        – Танюшка, чуть не забыл, на, новые ключи, я замок поменял, мне кажется, кто-то пытался влезть, по крайней мере, в замке точно копались.
        – Ничего не пропало?
        – Да вроде нет. Самое ценное – компьютеры не вынесли, а больше там ничего толкового и не было, может, не смогли войти, но всё равно, не хотелось, чтобы в моём доме ходили какие-то уголовные рожи. 
       Он снова притянул меня к себе.
        – Грустно, Танюшка, вроде смеёмся, а мне как-то… не по себе.
        – Да, и мне грустно, Боги, в первый раз ты от меня уезжаешь. Влюбишься там в какую-нибудь Николь Кидман…
      Боги захохотал.
        – Да-да, она сидит и ждёт вместе с Джулией Робертс московского лося!
       Вот так мы смеялись и правда, кажется, чтобы не плакать. Вот вроде и не были мы настоящей парой, а эта разлука на неопределённый срок нагнало тоску в моё сердце, и даже первый снег, начавшийся по дороге, укрывающий Москву белым своим одеялом, сразу делая её сказочным городом, заполненным рассеянными в воздухе огнями реклам и автомобилей, где здания кажутся горами, усыпанными колониями светляков, настоящая зимняя сказка, не развеивали её, сегодня это чудо навевало на меня грусть.
       Пришли мысли и о Валерии Карловиче, я невольно вспомнила, как он уезжал на свои выставки в прошлом году, я, конечно, не провожала его в аэропорт, это у Боги в Москве никого нет, Вальдауфа провожала жена и друзья. И от него я сталась отстраниться. Когда через несколько месяцев после нашей с Марком свадьбы, после того как Марк ушёл из училища, Валерий Карлович неожиданно заговорил со мной о нас с ним, это напугало меня решимостью и полным непониманием моих желаний и устремлений.
      Это был уже май, предстояла сессия, которую я снова просила принять у меня досрочно. Валерий Карлович оставил меня после занятия и заговорил вовсе не о сессии и не о предмете, а он сегодня расщедрился и поставил мне за эскиз «отлично», речь пошла о нас с ним.
        – Таня, я принял решение. Как я понимаю, ты вышла замуж за Лиргамира, чтобы в известном смысле отомстить мне или подначить, спровоцировать на решительные действия. Считай, что тебе это удалось, я решил развестись. Я уже подал заявление на развод, сегодня сообщу жене.
      Я усмехнулась про себя на это «сообщу», то есть ожидал эффекта с моей стороны, чтобы окончательно решиться. Хорошо, что мне, в действительности, это не нужно, какое счастье, что я не ждала от него этого шага, больше того, никогда не хотела, а так ведь можно дожидаться годами. И на что эти любовницы женатых мужчин рассчитывают, интересно? Неужели верят, что мужчина, у которого прекрасно устроен быт, за спиной спокойствие и тёплая пещера с милой ему женщиной, вдруг всё это бросит ради чего? Ради ещё одной милой женщины, только чуть более молодой? Ну так молодость и красота понятия относительные и недолговечные, так что хвататься особенно не за что.
        – Валерий Карлович, если вы это сделаете, я переведусь из училища куда-нибудь… не знаю, в Ленинград, – сказала я, собирая сумку.
        – Таня…
        – Всего хорошего.
        – Тогда чего ты добиваешься, не понимаю?! – крикнул он мне вслед.
       Я обернулась от двери:
         – Ничего.
       Это не подействовало, Вальдауф не поверил, что я не мечтаю за него замуж, вероятно, другие мечтали. Поэтому следующей осенью, произошла примерно такая же сцена. Мне было странно, что он так сильно хочет восстановить наши отношения. Пока он не привёл меня в свою мастерскую. Тут я и поняла, что стала источником вдохновения для него, не музой в нормальном смысле, но чем-то вроде мечты: всюду были мои изображения, их было столько, что ещё немного и мне стало бы дурно.
       – Теперь ты понимаешь? – спросил Валерий Карлович.
       – Нет… Почему я? – спросила я, искренне не понимая, я видела у него моделей красивее меня, к тому же я слишком молода и не равна ему ни умом, ни опытом, ни талантом, как ему может быть интересно со мной. Всё объясняется только одним – сексом, но и в нём я не была каким-нибудь феноменом или особенно темпераментной или ещё какой-то завидной партнёршей, так что – нет, я не могла понять, чего уж он, такой ловелас, взрослый, сытый, успешный во всех смыслах человек, так влюбился в меня, провинциальную девочку, свою студентку. Сколько таких студенток у него было, Боже мой, так чего же вдруг так влюбляться? Кризис среднего возраста, что ли?
       Но мне стало его жаль, очень жаль, получалось, я позволила это сближение, возможно, даже спровоцировала его, я позволила ему влюбиться. Дальше хуже.
        – Неужели Лиргамир может тебе дать больше, чем я? Танюша, подумай…
        – Валерий Карлович, разве дело в том, что может дать мне Марк? Главное, что я могу дать ему. Вот как вы с вашей женой…
        – С моей женой? Я ушёл от Марины, я сказал, что ухожу, потому что я люблю тебя.
        – Валерий Карлович! Нет! Да вы что, Боже мой… нет и нет! – ужаснулась я. – Не может быть и речи! Как же так можно?! Вы прожили с человеком двадцать лет и вдруг бросить и ради чего? Ради меня? Вдохновение? Ну, если вы хотите, если это так… важно… Валерий Карлович, давайте встречаться как прежде.
        – Таня… ты не веришь мне? Не веришь, что…
       Мне хотелось плакать от растерянности, да просто от ужаса, вдобавок со всех стен смотрели мои портреты, моя голая задница, ноги, груди, и влюблённый мужчина у моих ног. Я словно попала в кошмарный сон, где застряла в паутине.
        – Господи… как в кино… Валерий Карлович, не надо, умоляю вас, не надо, вы станете ненавидеть меня за эту дурацкую сцену, – я обняла его. – Не надо…
        – Танюша… я не могу без тебя, – выдохнул он, зарываясь пальцами мне в волосы, это приятно. Уже за это можно забыть решение прекратить наши отношения. В конце концов, я прекратила их со страху, что он всерьёз увлечён, и уж тем более предложение руки и сердца совсем не входили в мои желания. Но если уж я допустила, что ему теперь больно, придётся ответить.
        – Хотите, мы станем встречаться, как прежде? – повторила я тихо. – Как было? Разве нам было плохо? Без обязательств. Только для радости, вдохновения… только обещайте, не обижать вашу жену.
         – Таня…
        – Только так. Нас не двое. И даже не трое. Или всем будет хорошо и спокойно, или я уеду из Москвы, — я очень хорошо понимала, что то, что я предлагаю, эти двойные, тройные отношения это ужасный вариант адюльтера, что порядочные люди не дают так, но это было меньшее зло. Выбор между тем, что Вальдауф оставит свой Марину ради неизвестно чего, и вот таким продолжением романа на моих весах склонялся к последнему.
        – Танюша, я думал… я думал, ты хочешь за меня замуж, что ты вышла за Лиргамира только, чтобы заставить меня действовать, я…
      Я поразилась в который раз, насколько люди много места на земле уделяют для себя. Каждый уверен, что планета вращается вокруг него. Но я не стала разочаровывать его, одарённые люди бескожие, тонкие, я не стала ранить его, если уж я непрошено стала этой самой планетой для него.
      Сейчас Вальдауф с женой были в Италии, мне кажется, у него есть идея купить там дом, его картины сейчас продаются по всему миру, так что он прославился и, можно сказать, разбогател. И, слава Богу, давно перестал считать, что я мечтаю выйти за него замуж, успокоился и их отношения с женой стали лучше и теплее, чем до этого. Тем более что его жену к этому времени вынудили уйти на пенсию, а я думала про себя, вот как он мог, зная, что у неё такой сложный период, помышлять о разводе? Все люди страшные эгоисты всё же.
       Вспомнив о Вальдауфе, я почувствовала новый прилив грусти. Всё же нельзя подпускать людей так близко, если не хочешь отдаться полностью. Я сблизилась и с ним, и с Боги как-то случайно, будто и не по своей воле, когда не видела и не чувствовала ничего. Я уступила чужим желаниям, потому что не имела своих, за всё надо платить. Ну вот и плачу, по правде сказать, теперь Валерий Карлович успокоился, встречи наши стали очень редки, мне кажется, он жалел, что я не позволила ему наделать глупостей. Со мной он испытал неожиданное возрождение юности и всех недосовершённых тогда безумств. И будь я другой, будь я хотя бы на сотую долю такой, какой была прежде, он был бы счастлив. Но я не могла дать больше, чем дала…
       А вот рядом с Марком, его тёплым взглядом, его искренним отношением, я начала оживать, как пересаженный с камней чахлый, почти погибший росток с камня на живую влажную землю и он ожил, зазеленел и потянулся к солнцу.
       Но сегодня Марк неожиданно принялся злиться. Не очень у него и этого его фээсбэшника всё легко ладилось, как рассказывал Марк, люди, которые противостоят им, настолько широко и, главное, высоко, протянули свои щупальца, что выдернуть, как они предполагали, разом было невозможно. Нужно было и людей намного больше, настроенных так же, и тех, кто не только в Чечне, той самой «чёрной дыре» куда и откуда текло в страну всё от наркотиков до террористов, но и по всей стране, захочет противостоять этому.
       Наблюдая, каких нервов это ему стоит, я сказала как-то:
        – Марк, оставил бы тогда это всё, ну смотри, скольких сил тебе это стоит, жил же до этого, был обычным коммерсантом, что мешает продолжить им быть?
        – Вот это и мешает, – сказал Марк, холодея глазами. – Не понимаешь? Они сожрут меня и очень быстро. Или я их или они меня. В их компанию я втесаться уже не смогу, опоздал, как говориться, да и противно, признаться… Это они не интересовались и не знают, что всё посредничество в стране в руках скромного владельца крошечной компании по изготовлению печатей и штампов. При СССР я прятался от ОБХС, при новом времени прятался по привычке, оказалось, не зря я оставался невидимкой. И… если бы я захотел теперь всё бросить и сбежать, как ты говоришь, вот тогда бы и стал виден. Всё начнёт сыпаться, и фундамент, то есть я, станет виден. Так что, Танюшка, я и продолжаю быть тем, чем был…
     …Да, всё так, всё с моими делами было непросто, но я злился совсем не из-за этого, не хватало мне ещё цепляться к Тане из-за своих сложностей, о которых ей, к тому же всё было известно. Нет, я злился от ревности. Это странно, стоит пообещать что-то и становится ужасно сложно это исполнить. Так я обещал Тане не ревновать и не мешать её отношениям с другими, как это стало почти невозможно сделать…
Часть 16. Обвал
Глава 1. Саша и Снегурочка
      Зима сразу началась со снегопадов, это радовало глаз, но терзало коммунальные службы города, которые день и ночь боролись с заносами. Но если улицы убирали сносно, то на крышах к новому году намерзли сосульки, потому что морозцы чередовались с неполными оттепелями, когда все немного размягчалось, но не превращалось в воду, однако сползало с крыш в виде вот таких ледяных пальцев снежной королевы. Сегодня вот опять немного потеплело, снег размяк, а с неба валился новый, засыпая тротуары, дороги, машины, плечи и головы прохожих.
       До Нового года оставалось несколько дней, после Рождества планируется «Рок и мода» второй по счёту, первый, конечно, был прекрасен, но и ужасен. Когда делаешь что-то впервые, всегда страшно, получится или нет, тем более дело в России было новое, но, к счастью, желающих поучаствовать и заработать оказалось достаточно, поэтому на нашем общем энтузиазме и поддержке друг друга всё получилось. А вот второй теперь уже шёл по проложенной лыжне, и подготовка доставляла радость всем, кто участвовал, а желающих теперь оказалось в несколько раз больше, и помещение нам предлагали уже наперебой, выбирай любое, и освещать готовы были сразу несколько телеканалов. Наша затея грозит превратиться в ежегодные фестиваль музыки и моды.
     «Металл Милиция» завтра возвращается с Дальнего Востока, куда они отправились на гастроли. Я не видела Володю два месяца, они проехали двадцать два города с запада на восток, с новой программой, давая в некоторых городах по два концерта. Теперь на ТВ их клипы крутили несколько раз в неделю и уже не потому, что я при помощи своих многочисленных связей протолкнула их замечательные ролики, теперь их крутили, потому что это повышало рейтинг каналов. Появились многочисленные пиратские видеокассеты ужасного качества, с записями с концертов. Когда я впервые увидела такую в киоске, немедленно купила. Ребята расстроились было, узнав об этом, но я успокоила их.
        – Да вы что, ребят! Это же популярность! Если вас не только тайком снимают, но продают, ребята, это признание. Даже слава. Не искусственно созданная кем-то, не навязанная бесконечными проплаченными ротациями на радио и ТВ.
        – Но на ТВ и на радио не ты ли нас протолкнула? – вздохнул Володя.
        – Я толкнула, но вы могли не пролететь и метра и плюхнуться на задницы, а вы унеслись в космос. Нет, ребят, я горжусь, что оказалась хоть немного полезной. Хоть немного причастной к вашей теперешней славе.
        – Славе… ну ты загнула…
        – Это только первые искры, скоро на улицах автографы брать будут.
        – Ну да, с тех пор как Ленин волосы остриг и бороду эту невозможную сделал, перестали признавать в нём рокера, – засмеялся Сергей. — Какой-то пижон.
       Володя провёл пятернёй по коротким золотым кудрям.
       – Ничего, ещё скорее запомнят, остальные-то все патлатые, – усмехнулась я.
       – Да-а-а? – протянул Серёжа. – А чё ж я сижу? Может, и мне тогда обкорнаться? А, Вилор, чё мы с тобой, как лохи немодные?
        Мы все засмеялись. Смирнов давно сменил отношение ко мне на самое, что ни на есть симпатизирующее. Особенно после того, как их отношения с Розой стабильно и благоприятно развивались. С прошлой зимы они встречались и почти жили вместе, причём Роза, девушка из хорошей московской семьи, Сергея оценила по достоинству, и не считала их пару мезальянсом, потому что даже вместе они смотрелись весьма примечательно, Роза была выше и крупнее Серёга едва ли не вдвое, но это не смущало ни её, ни его, и поэтому они смотрели превосходно и обожали посещать клубы и всевозможные модные вечеринки, пили немного, но веселились отвязно. Я даже спросила как-то Володю, не замечал ли он, не употребляет ли Сергей что-нибудь кроме алкоголя, потому что Роза позволяла себе иногда баловаться с разнообразными наркотиками. Она именно баловалась, зависимости у неё не было, но я знала, что если ей удаётся балансировать между странными развлечениями, то Серёжа может не удержаться на этой тонкой грани.
       – Ты о чём? – не понял Володя.
        – Ну, не замечал, что он… да ладно, забудь.
        – Ну что это такое, «забудь»? Сказала «а»…
        – Роза иногда может позволить себе кокаин.
        – Э… нет, – отмахнулся Володя. – И не потому, что он правильный мальчик, а потому он не станет тратить бешеные бабки на то, что ему даёт секс или портвейн с водкой.
        – А что, пробовал?
        – Танюшка, пробовал и мне давал.
        – И как?
        – Да классно, что там, и амфетамин какой-нибудь, только потом-то откат какой-то и чувствуешь себя каким-то слякотным говном. Так что не покатило нам как-то всё это гламурное дерьмо. Может, потому что мы замшелые провинциалы?
       Это несколько успокоило меня, может быть, и Роза перестанет тянуться к сомнительным развлечениям.
      Этот разговор был ещё прошедшим летом. А сейчас я шла к метро и вспомнила об этом, потому что завтра приедет Володя. Я старалась думать о нём реже, когда он уезжал, потому что я, конечно, скучала по нему. И думала нередко, что было бы, если бы тогда, в Кировске всё сложилось бы не так, если бы мы с Володей оставались вместе, поехали бы вместе в Ленинград, поженились бы, конечно, и… может его сын был бы моим сыном…
      У меня заломило в груди, я даже остановилась. Я давно не позволяла себе думать так, даже Кировск вспоминать. Я посмотрела вперёд. Уже стемнело, хотя время только начало пятого, но небо в снеговых тучах… Впереди был узкий тротуар вдоль дома, отграниченный от проезжей части высоким сугробом, редкие похожие, подняв плечи, спешили вперёд и навстречу. Какая-то женщина с малышом впереди, оскальзываются и, встряхнувшись, снова идут. И вдруг… если бы я не остановилась, я не заметила бы, как поехало по крыше толстенное снежное покрывало, обрамлённое по краю бахромой из мощных сосулек. Я бросилась вперёд, всего несколько шагов, иначе эту женщину и малыша убьёт этим снегом вооружённым льдом… я схватила ребёнка в руки, дёрнув и её к стене, прижала малыша к стене, закрыв собой, обернулась на его мать, её перекошенное лицо совсем рядом, и вдруг обрушилась тяжёлая душистая белизна… бах!.. ударив меня по спине вскользь, ослепила, или, свалив женщину, потому что я потеряла её из виду. Но малыш, очнувшись от замешательства, закопошился, что заставило и меня встряхнуться. Я отодвинулась от него, присела, чтобы заглянуть в лица, светлоглазый мальчик…
        – Как тебя зовут?
        – С-саса, – сказал малыш, икнув. – А… де мама?
       Действительно, где его мама?.. Я обернулась в страхе, боясь увидеть кровь или ещё что-нибудь страшное… но нет, она здесь, рядом, не успела, как я прижаться к стене, и её ударило всё же. Я наклонилась к ней, отряхивая от снега, она только простонала, хватаясь за плечо. Малыш Саша заплакал от страха. Чёрт возьми…
       Я достала телефон, чтобы вызвать «скорую».
        – Сейчас-сейчас… – успокаивала я попеременно то мальчика, то его мать. – Сейчас приедут…
       Все мы трое, белые, засыпанные снегом, так, что лица стали мокрыми и уже замерзали, смотрели друг на друга, но больше всего на малыша, розовые щёчки которого были похожи на яблочки. Но никто, вроде бы, и не боялся, мы были растеряны и ожидали «скорую», которая сейчас приедет. А как они «сейчас приедут» если на дорогах заносы и везде снегоуборочные машины… поэтому Саша плакал, дёргая маму. А она кривилась от боли, сердито бормоча:
        – Саша! Саша стой… стой, не трогая меня… Саша! Слушайся!.. да подержи ты ребёнка! – прикрикнула она на меня.
        – Сашенька… – сказала я, вздрогнув от её окрика. – Ты меня не бойся, малыш… иди сюда, сейчас… маму пока не трогай. Мы вот вместе посидим и подождём помощь, да?
       Я совершенно не умею обращаться с детьми… но мальчик уже не боялся, увидев, что мама рядом, успокоился и обернулся ко мне.
         – А ты… кто, тётя? Ты… снегуоцка?
        Ну что, подумать можно, белая шубка, шапочка, коса облипла снегом.
        – Да, Саша, я Снегурочка, – сказала я.
        – А ты к кому-то в садик идёс? – спросил Саша, окончательно переставая бояться.
        – Да, конечно, — обрадовалась я, хорошо, что он сам придумал. — Иду, там и Дед Мороз ждёт, и зайцы, и белки, и… кто там… а, Снеговик!
        – А к нам в садик плидёс?
        – А как твой садик называется?
         – «Каякойцик». Синенький такой, знаес? Динь-динь…
         – Колокольчик?! Конечно, знаю! – обрадовалась я. – А воспитатели у тебя добрые?
          – О-оцень! Тойка заставяют касу есь. И суп. Исё каклеты.
        Он сокрушённо вздохнул, сложив ручки.
         – Понимаес… каклеты бывают кусные. И каса бывает кусной. Дазе бывает кусной суп. Но поцему нада их съесть? Посему низя назатла оставить? Ии дать бобику съесть?
        – А кто такой Бобик?
        – Ну как кто? Бобик – эта Айи Михайны сябака, – терпеливо объяснял Саша. – Маинькая. Она буит каклеты есь и выястет. А так зе не выястет. Ты понимаес? Снегоуцка?
        – Конечно, – согласилась я.
        – Ну вот. А они гаваят, сто она узе выясла, и её коймить каклетами не нада. Сто нада, стобы я ел. А зацем? И я и так ясту.
        – А разве тебе не хочется вкусных котлет?
        – Хоцется, канесна, но сябацка зе меньсе меня, поцему ей не нада каклет, а мне нада?
        – Она маленькая не потому, что не выросла, а потому что у них в семье все маленькие, и папа, и мама, и все её братья и сёстры. Понимаешь, Саша? Вот у тебя есть братья или сёстры?
        – Есь сестъя, Аня, – кивнул Саша.
        – А ты на неё похож?
        – Похож немного. Она похоза на папу. А я похоза на маму. Тойка у меня гъяза как у папы, так бабуска говоит.
       – Ну вот, и та собачка похода на своего папу и сестру. Понимаешь?
       – Да?! – изумился Саша. – А сто, знацит, комиссай Йекс из неё не выястет? Так и будет маинькая? – он всплеснул руками.
        – Да, Сашенька, так и будет – вынуждена была сказать я.
      Он вздохнул, качая головой.
       – Ай-яй-яй… бедная сябацка… бедная Айа Михайна… так и буит маинькая. А она знает?
        – Кто, Саша? – не поняла я. – Алла Михайловна?
        – Да нет, какая ты гъюпая, Снегуйка! – засмеялся Саша. – Сябацка знает, сто не буит комиссайом Йексом?
       Я не выдержала и тоже засмеялась, взглянув на мать мальчика, надеясь увидеть и её улыбку, но она, должно быть, была привычна к таким философским диспутам своего сына и даже внимания не обратила на нас. Или ей было по-настоящему худо.
        – Ну сто ты смеёсся, Снегуйка! – смеялся и Саша. – Сто вы все въемя смеётесь, взъёсые? Смеснюки какие…
       Тем временем приехала «скорая».
        – Что тут у вас? – хмурясь, спросили меня, нагнувшись к женщине.
        – Я не знаю, на нас снег упал с крыши.
        – На вас?
        – Мне кажется, женщина пострадала… мы с малышом в порядке.
        – Ваш ребёнок? Нет, её.
        – Вы её подруга?
        – Нет, я шла мимо, и…
        – Ладно, поедете с нами, побудете с ребёнком, пока не придут родственники или какая-нибудь опека, – женщину уже подняли на ноги и осторожно сажали в машину. Она постанывала при каждом шаге, хотя ноги пострадать никак не могли, вероятно, сотрясение…
        – Как с вами?.. мне… надо домой, – растерянно проговорила я.
        – Всем надо, но что ребёнка на улице оставим? Садитесь, не умничайте.
        – Поехаи, Снегуйка, – сказал мне Саша, доверчиво вкладывая свою ладошку в мою руку. – Не бойся, маму будут лецить, а мы падаздём.
        Ну что оставалось?
        Я спросила у женщины, нет ли у мужа сотового.
         – Нет у него ничего… пейджер…
       Я набрала названный номер и передала сообщение о том, в какой больнице мы будем его ждать. А потом мы сидели с Сашей в вестибюле в надежде, что его папа скоро придёт. Здесь, в коридоре было тепло, поэтому я сняла с него комбинезончик и шапочку, и он бегал теперь по коридору налегке. Я тоже сняла верхнюю одежду. Саша потрогал мои волосы.
        – У тебя воёсы из съега? – спросил он, заглядывая мне в глаза.
        – Да, – улыбнулась я, он такой милый, что не улыбаться было просто невозможно.
        – А поцему тада они тёпие? И юки у тебя тёпие. Эта патамуста ты добая. А не как Снезная каяева, да? Ты зе меня не укадёс?
        – Нет, милый, не украду. Вот сейчас придёт твой папа, и вы пойдёте домой. Папа у тебя кто?
        – Папа у меня Ваега. Он зой.
        – Злой?
        – Зой, – кивнул Саша. – Но вапсе это понаоски. Патамуста папа добый, Аня гаваит, сто нада так гаваить, а то мама буит югать.
       Я ничего не поняла. А Саша побежал по выщербленному плиточному полу, эту плитку тут ещё при царе, наверное, здесь клали, такой старой и стёртой она казалась, впрочем, тут всё было примерно такого же вида. Даже сидела я не на скамейке, их тут не было, а на старой качающейся кушетке с ржавыми ножками и продранным кое-где дерматином. Я позвонила Марку, сказать, что я задерживаюсь.
        – Почему? – спросил Марк.
        – Ну тут…понимаешь, я ох, Марк… ну долго объяснять, ты приезжай в Первую Градскую, подъедешь, позвони, ладно?
        – В больницу? О, Боже, что случилось?
        – Ничего, со мной всё в порядке, просто… в общем, приедешь, позвони.
        – Тань, ну что за разговор? Скажи, что случилось?
        – Я никак не пострадала, но у меня на глазах женщину завалило снегом с крыши.
       – Ничего не понимаю…
       – Ну я в общем, тоже… поэтому и говорю, просто приезжай за мной, если хочешь. Или я сама доберусь на метро, тут близко.
        – Да ладно, приеду я… не объяснит нормально…
       Тут подбежал Саша.
        – А сто это у тибя? – спросил он с интересом разглядывая мобильный.
        – Это телефон, – сказала я.
        – Тиифой? Мозна посматлеть? Он сто, званит? А как?
       Я нажала кнопку, и загорелся экранчик желтоватым светом.
        – Ис ты… какой он у тибя смисной, – Саша покачал головой. – А ты каму по ниму званис? Деду Маёзу?
        – Да. И зайцам. Вот и папе твоему тоже.
        – Пъявда? И сас пьидёт?
        – Конечно, – сказала я, хотя мы ждали уже не меньше часа, уже и сестра выходила к нам, сказать, что мать мальчика останется здесь до утра, у неё сотрясение и перелом ключицы.
        – Что ж, папаши ещё нет? – спросила она. – Ну ничего придёт, концы-то неблизкие по Москве, да ещё в такую погоду.
        – Я посмотлю в окоско, мозет папа узе идёт, – сказал Саша, но до окна ему было не достать, поэтому я подняла его. Но все равно там ничего не было видно. Малыш спустился на пол и снова побежал к дверям. Не потерять бы его, а то отвечай после. А такой он всё же славный малыш. Что-то я не догадалась спросить его, как зовут его мать. 
      И вдруг Саша в дальнем конце коридора закричал:
        – Папа писой! – и бросился к кому-то, кто входил, открывая стеклянные двери. – А я тут со Снегуйкой!
        – Со Снегуркой? – спросил его …Валера, потому что именно он поднял малыша на руки. И я сразу поняла, чьи глаза у славного мальчика, и вообще кого он мне так напоминал и почему казался таким милым, будто моим, будто я его всегда знала.
       О, Боже мой, он сейчас посмотрит сюда и увидит меня. Надо немедленно скрыться! Я сама не знаю, почему такая сумасшедшая паника овладела мной, но я подхватила свою шубу и бросилась в противоположную сторону. И оказалась в отделении.
        – Девушка, вы куда?! С одеждой нельзя!
        – Как выйти? – спросила я.
        – Так вот он, вход, вы что?
        – А… запасной… есть?
        – Вы что? – постовая медсестра подошла ко мне. – Боитесь, что ли кого?
        Она всмотрелась в меня.
        – Д-да… пожалуйста…
       Проникнувшись ко мне симпатией почему-то, она кивнула и вывела меня через служебный выход. Но, оказавшись на улице, я сразу растерялась, где вот я?! Кругом незнакомые старинные стены, темнота и снег. Господи, что ж за день сегодня…
     Я долго блуждала, пытаясь выйти на главную аллею, что шла вдоль решёток, выходящих на Ленинский проспект, успела замёрзнуть, два раза упасть, и набрать полные ботинки снега. Когда я показалась на Ленинском, у меня, вероятно, был комичный и жалкий вид, будто я сама стала жертвой снежного обвала. Я увидела машину Марка, он тоже заметил меня и вышел.
        – Господи… Тань, на кого ты похожа… сказала, что ничего не случилось…. – он шагнул ко мне и стал отряхивать снег с моих плеч.
        – Да не случилось, заблудилась тут в снегах… прям, как Арктика какая-то, приключения челюскинцев в торосах. Ох, как я рада тебя видеть…. – я обняла его, с таким удовольствием, как ещё никогда, наверное…
   … – Пап, а я тут со Снегуйкой! Матли! – Саша прыгнул ко мне на руки, не боясь ни капли, не как в прошлый раз, и повернулся к коридору, показывая ручонкой.
       Я посмотрел и увидел… Таню. Я увидел Таню, которая тут же исчезла за чьими-то спинами. Таня…
      Таня…
      Таня!
       Я прижал Сашу к себе и едва ли не побежал по коридору, пугая всех, но Таня исчезла…
Глава 2. Связки ключей
       Я заехал в Питер к Рите и сыну, привёз деньги. А кроме того надо было закончить, наконец, с разводом. Никите исполнился год, и теперь я мог расторгнуть брак, по закону до этого времени было невозможно без согласия жены, излишне говорить, что Рита противилась  хотя мне и не ясно почему. Когда я сказал об этом Рите, на уже вполне обжитой и даже довольно уютной кухне её квартиры, которая пока ещё числилась за мной, Таня оформила её на меня, а у меня не было за год момента приехать и оформить всё на Риту, Рита начала фыркать. Шумел чайник на плите, я был страшно голоден, но Рита не предлагала покормить меня, до сих пор ненавидела, похоже. Что ж, скорее всего, ненавидеть она меня теперь будет всегда, а как же иначе…
        – Что ты сказал? Развод?! – отфыркавшись, произнесла Рита, аккуратно и очень тонко выщипанные брови у неё взлетели до самых корней волос на лбу, впрочем, довольно низком. – Опять развод?!.. Какая же ты сволочь, Ленин! Я рожу твою наглую по телевизору вижу каждый день, и каждый день хочу разбить телевизор!
        – Рита, надо довести это дело до конца, – сказал я, от усталости и голода спорить не хотелось.
        Я был сразу с поезда, в котором мы трусились с ребятами с самой Вятки, а до этого проехали столько городов, что мне кажется, без поездной тряски или без алкоголя я уже просто не усну. Но сейчас я завалился бы прямо на этот Ритин чистый линолеум. И даже носящийся по нему в ходунках слюнявый Никита лицом, глазами, даже, казалось, голосом, похожий на Риту, мне не помешал бы своим гвалтом, который он  создавал восторженными визгами и топотом ножек в ботиночках, надетых для того, «чтобы правильно формировалась стопа». Ни тёща, появившаяся вскоре и сверкавшая на меня своими чёрными глазами с толстощёкого красноватого лица, Рита, вероятно, с возрастом станет её копией, с теми же короткими красноватыми волосами, топорщащимися сзади на короткой шее в жирных складках, тонкими губами, будто она съела их, набивая за щеки пирожки с капустой, которой неизменно пахла, а пирожки так за щеками и остались на чёрный день. Такими же станут груди, уже теперь потерявшие изрядную долю упругости, хотя Рита бросила кормить Никиту грудью ещё в роддоме, о чём заявила тогда же, в день выписки и новоселья год с лишним назад, намекая, что причина во мне, что у неё пропало молоко, а в течение того вечера молоком у неё промокло платье. Таким вот станет живот, казавшимся раньше хорошо подошедшим тестом, теперь как-то железисто подрагивавшим между футболкой и какими-то странными шароварами. Зато ягодицы в этих штанах, которыми почему-то завалили все вещевые рынки страны, казались твёрдыми как арбузы. Глядя на всё это великолепие обеих женщин, я думал только о подушках и матрасах, до такой степени мне хотелось, наконец, вытянуться, наконец, и уснуть…
       Тёща взглянула на меня коротко, войдя на кухню.
        – Так, Рита, скажи Владимиру Никитичу, что приходить к нам пьяным нельзя, у нас приличный дом, – сказала она, не обращая внимания на моё приветствие. 
       Я не был пьян, хотя вчера в поезде мы пили, конечно, должно быть, остался перегар.
       – И ещё скажи ему, чтобы впредь предупреждал о приезде, мало ли какие у нас обстоятельства.
      Я предупреждал, я позвонил Рите и сказал, во сколько точно приеду ещё три дня назад, так что этот упрёк вовсе был мимо цели. И я повёл бы себя иначе, будь я в лучшей форме сейчас. Но я был едва жив от усталости, а потому я поднялся с табуретки и сказал:
        – Дамы, мне недосуг наблюдать, как вы упражняетесь в желчности и остроумии, поэтому скажу вам вот что: эта квартира в обмен на развод. Рита идёт со мной в суд, после мы сразу заезжаем к нотариусу и я отписываю эту квартиру вам.
       Они, будто слепленные с одной матрицы, только один экземпляр оплыл и сморщился немного сильнее, чем второй, посмотрели друг на друга.
        – Половина квартиры и так моя! – почти взвизгнула Рита.
        – Половина. А будет целая, – сказал я. – Всё, дамы, двадцатого января в Приморском суде наш с вами развод. Не хотите, так и будете замужем на бумаге, за другого выйти не удастся.
      У Риты кровь бросилась в щёки, ну, я так и думал, конечно, какой-то хахаль у неё есть, и, скорее всего, давно, а за меня держится только в надежде на мои заработки, алчность ослепляет всех.
       Я оставил их думать над моими словами, и отправился на вокзал, надеюсь, на ночной поезд до Москвы успею, а то ведь в Питере я снова бездомный, хоть к Оглоедке снова иди…
        – Значит, двадцатого января? – сказал Серёга. – Уверен, Ленин? Это я к тому, что Таня-то разводиться не собирается.
        – Разве дело в этом?
        – Не знаю, ты мне скажи. Впрочем, я теперь человек необъективный, у нас с Розочкой идиллия образовалась, причём почти уже семейная. На День святого Валентина поженимся.
        – Да ладно! Ты серьёзно? – удивился я.
        – Не знаю, надолго ли нас хватит, но сейчас, я думаю, это то, что нужно нам обоим.
       Я не стал спорить. Мы готовились ко второму «Рок и мода», грозившему превратиться в ежегодное мероприятие, едва ли не фестиваль. Теперь, когда Курилов уехал, сценографией занималась сама Таня вместе со своими бывшими сокурсниками, Боги Курилов оставил своим наброски, и они разрабатывали их. Но теперь телеканалы, самые модные телеведущие намеревались освещать это мероприятие и планировали интервью с нами, как и с другими участниками шоу, в нескольких журналах должны были статьи о нас. Вилор уже перевёз семью в Москву, хотя квартира у него была довольно скромной «трёшкой» в «Текстильщиках», зато не приходилось разрываться между двух городов.
       «Рок и мода» будут пятнадцатого января, и по ведущимся вокруг разговорам, я понял, что со следующего года он будет проходить уже не по одному дню и участвовать станут не только отечественные модельеры и модные дома, но и западные. Хотя уже и в этом году должны были быть Lanvin, Cloe и Ferragamo. Это уже был большой успех и возможное признание и на Западе тоже.
        – Сейчас здесь у нас громадный рынок возможностей, сюда придёт, кто угодно, – Гарику Теребухину нравилось, покуривая, рассуждать об этом.
      И я знал, что он прав, сейчас и всё в индустрии моды и развлечений начинало испытывать подъём после нескольких лет полуголодного, полуподпольного выживания. Мы собирались иногда у Тани с Марком, в их новой квартире на Поварской улице, там было больше комнат, в том числе громадная гостиная, где мы и сиживали за бокальчиками, закусками и нашими разговорами. Курилов никогда не бывал у них, зато были другие их сокурсники. Так я и узнал всех, с кем общалась Таня, и все они были замечательными людьми. Каждый по-своему интересный и талантливый. Поэтому в этой компании мне было хорошо, как ни в какой другой, к тому же здесь была моя группа, а Вилор стал приводить свою жену, не в силах расставаться с ней, и она, хотя и не была из мира искусства, но никто из нас не замечал, что она чужеродное существо среди нас, потому что, хотя в обсуждениях и спорах она не участвовала, но пошутить к месту или посмеяться над шуткой вполне была способна. И Новый год мы встречали в той же компании. И к нам ещё присоединилась Роза.
       Так что, возвращаясь в Москву, я в полном смысле возвращался домой. Что до того, что Таня не намеревалась разводиться со своим мужем, это правда, но всё же я намеревался задать ей этот вопрос сам.
        – Ты сам ещё женат, – улыбнулась Таня.
        – Мой развод уже 20-го, ты же знаешь.
        – Я знаю…
       Таня улыбнулась. Конечно, мы были вдвоем, и мы были в постели. Танина мастерская стала постоянным местом наших свиданий. Моя однокомнатная квартира на «Белорусской» требовала ремонта, у меня всё никак не доходили руки.
        – Давай, я сделаю это для тебя? – спросила Таня.
        – Ты и так всё делаешь для меня.
        – Сам ты никогда не соберёшься, тебе некогда. Да и кто ещё должен устраивать быт, как не женщина.
        – Стань моей женой и устраивай мой быт.
        – Я не могу оставить Марка.
        – Почему? Ты же… я не поверю, что ты остаёшься с ним из-за его денег. Хотя это, конечно, сильный аргумент, который побьёт все остальные. Но он же не о тебе.
        – У нас договор, Володя…
        – То есть этот договор важнее того, что между нами?
        – Между нами любовь, но зачем нам брак, Володя?
       И улыбается. Я не знаю, зачем брак, но я знаю, что хочу, чтобы она была только моей, а не моей любовницей и женой Марка. И чтобы она всё время была со мной.
        – Но ты большую часть своего времени проводишь в разъездах, я не смогу следовать за тобой. И даже не потому, что не хочу, не потому что там не гостиницы, а клоповники, и не потому, что тебе там не до меня. Но ведь у меня есть и моё дело. Вот сейчас проведём «Рок и моду», потом у меня будут съёмки в марте, и потом в июне. И потом… мне заказали несколько портретов, и, возможно, примут мои иллюстрации к одной книге. И к маминым я хочу сделать обложки и иллюстрации. Всегда хотела.
       Вот, кажется, железные аргументы и ревновать, вроде бы не к чему, да и не ревновал я, но так скучал, что мысль о новой разлуке пугала меня. И не расставаться нельзя и расставаться невыносимо и всё хуже.
        – Ты… не бросишь меня? – спросил я.
        – Скорее ты меня бросишь, – засмеялась Таня. – Поклонниц всё больше. Небось, лифчики на сцену кидают?
        – Это всё неважно. Мелочи… ты же понимаешь.
        – Важно. Если бы это не было для вас важно, никто не стремился бы к славе. Я, конечно, не о девчонках, что вешаются, я о восторге, который вы испытываете на сцене.
        – Тебе это на подиуме тоже знакомо?
        – Знакомо. Но, конечно, с тем, что у вас не сравнить, и всё же… Я могу понять это наслаждение. Ты не должен отказываться от этого никогда.
        – Я и не думал. Кажется, ты говоришь верно, и я согласен, но всё же… хотя, наверное, с консервативными взглядами надо кончать, не так ли?.. – сказал я. Мне не хотелось её заставлять. Ничего не хотелось заставлять, я хочу, чтобы она сама меня любила…

     … – Ты за кем погнался-то? – спросил меня Никитский, оглядываясь по сторонам.
        – За Снегуйкой! – ответил за меня мой сын.
      Да, мне пришлось попросить Никитского подвезти меня сюда, потому что мы были на происшествии, к счастью, трупов не оказалось, люди были ранены, правда, я был уверен, что все трое не проживут и нескольких суток, так тяжелы были раны, полученные при взрыве автомобиля. Таких происшествий не становилось меньше, огнестрельные ранения, взрывные, ножевые… будто постоянно шли бои в городе, так много было таких выездов, так пугающе привычны они стали. И тут пришло сообщение на пейджер.
        – Олег, ты на машине? – спросил я.
        – Случилось что? – спросил он.
        – Похоже, Альбина попала в больницу, какое-то уличное происшествие – сказал я. – Там Саша с ней, его надо домой отвезти.
        – Ну, поехали.
       Мы ехали некоторое время молча, потом Никитский начал говорить что-то успокоительное, как ему, вероятно, казалось, рассказывая, что уличное происшествие может быть и просто каким-нибудь падением и переломом руки. Когда мы доехали до больницы, я попросил его пойти со мной.
        – Зачем? — удивился он.
        – Понимаешь, меня же ограничили в правах-то, и мне не разрешается видеть детей наедине. Вот такой абсурд. А ты – авторитетный прокурорский следователь…
        – Идём… – вздохнул Никитский, отстёгивая ремень безопасности, водил он очень рискованно, но всегда пристёгивался.
       И вот мы вошли в вестибюль, Саша подбежал ко мне, а в конце коридора я увидел… Её я смог бы увидеть, даже в толпе тысяч. И тут я увидел её сразу, сколько метров этот коридор? Пятнадцать, не больше…
       Никитский догнал меня.
        – Ты чего… кого увидел здесь? – спросил он.
        – Ну я говою зе, дядя, Снегуйку! – сказал Саша, удивляясь, что дядя не понимает.
        – Слушай, это же… это Таня Олейник, да? – обрадовался Никитский. – Ты… а я что-то такое слышал… у вас, кажется, роман был или как там это называется… сбежала, значит, Снегурка?
        – Канесна, взъёсъым показываться зе нийзя, – сказал Саша.
       А я стал одевать Сашу, его одежда лежала здесь же, на драной кушетке аккуратной стопочкой.
        – Так ты… так запал на Таню Олейник, что…Чё молчал-то, Вьюгин, добудем мы её тебе легко и просто.
        – Не надо, – сказал я сквозь зубы, уж это я смогу сделать и без его помощи.
        – Папа, а ты – добый? – спросил Саша.
        – А ты как считаешь?
        – Снегуйка сказала, сто папа не мозет быть зой. И я тозе думаю, сто добый. Мы типей падём домой?
       – Пойдём. На машине поедем, вот, дядя Олег нас подвезёт, – я посмотрел на Никитского.
        – Подвезу, не волнуйтесь, – радостно ответил я.
       Да, я был рад, я получил сегодня универсальный ключ от Вьюгина, подходящий и к моему делу мести. О, какой удачный вечер!
Глава 3. Потрясение
        На день рождения моей мамы мы собрались у неё на Профсоюзной, куда приехали мы с Таней, Танины родители, Платон с новой женой и их сыном. Официального приёма мама не устраивала на этот раз, сказав, что сделает это в следующем году.
        – У нас там сейчас перестановки снова, не сориентируешься, с кем дружить, с кем нет, – шутила мама. – А семья остаётся семьёй. Хотя у нас произошло тоже чересчур много перемен… а? Но хотя бы появился один ребёнок. Мне кажется, Катя очень приятная девушка. А ты как считаешь?
        – Мне тоже нравится, – рассеянно сказал я.
        – Ну ладно, поговорим о делах? Ты слышал, французы и итальянцы хотят купить авиационный завод?
       – В Новоуральске?! Это же последний, что ещё…
       – Да-да, последний, что ещё работает. И итальянцы они только по названию фирмы.
        – Получается, не останется ни одного авиационного завода, – сказал я, и моя мать, и я будем причастны к этому. Ад раскрывает двери всё шире для тех, у кого в руках власть и деньги…
        – Купи сам, – сказала мама и посмотрела на меня.
        – Купи… тут меня и…
        – Будто ты не умеешь прикинуться таким же «итальянцем».
       А ведь это мысль. Но работать заводу не дадут, не для того покупают, чтобы он существовал и дальше.
       – Заморозь производство до лучших времён, – сказала на это мама.
       – А специалисты? И сколько, по-твоему, ждать придётся этих хороших времён?
      Мама пожала плечами.
        – Кто знает, Маркус? Кто вообще, что знает? Я пока ничего хорошего не жду.
        – Хорошего не будет, верно. Больше скажу, скоро снова война на Кавказе. Там всё набухает, как фурункул.
        – Будто она заканчивалась, – вздохнула мама.
        – Хотя бы новобранцев там больше нет…
        – Всё равно кровь льётся…
        – Ничего, всему конец бывает, и этой крови будет.
        – Ох, иногда кажется, что никогда уже не будет. Чем дальше, тем страшнее… Скоро 850-летие Москвы, как бы не устроили какого-нибудь безобразия… вроде теракта.
        – Думаю, те, кто должен предотвращать это, не зря свой хлеб едят, — сказал я.
        – Может и не зря, а бомбы рвутся, — вздохнула мама будто с укором.
        – Предателей много. Станет меньше, чем честных, тогда и бомбы рваться перестанут.
       Мама посмотрела на меня внимательно.
        – Ты кажешься осведомлённым, действительно, знаешь что-то?
        – Знаю? – улыбнулся я. – Мамочка, кто я такой, чтобы что-то такое знать? Даже догадываться. Просто я смотрю и вижу. Разве ты не видишь?
       Мама пожала плечами:
        – Вижу?.. как знать, что я вижу.
        – Просто не даёшь себе труда задумываться, вот и всё.
      Мама долго всматривалась в моё лицо, а потом спросила:
        – Сынок, ты уверен, что не подвергаешь себя опасности?
        – Мамочка, как выяснилось, даже просто ходить по улицам – это уже подвергать себя опасности. А можно и не выходя из дома шею сломать.
        – А кстати, что с той женщиной, которой помогла Таня на улице?
        – Помогла. Спасла, если быть точными. Спасла и её, и ребёнка, рискуя собой. Но что там с ними и как, мы, конечно, не узнавали. Таня вообще говорить не хочет.
        – Что ж, скромность украшает.
       А меня порой даже злит. Вот, к примеру, намеревался заказать позолоченные краны в ванную, так она высмеяла меня, сказала: «Ты ещё унитаз золотой сделай, а то, как же, своей золотой задницей, золотой мальчик станет на обычный фаянс садиться?!», но это ладно, она вообще не любит кричащей роскоши, хотя надевать настоящие бриллиантовые парюры и даже с диадемами и тиарами на премьеры в Большой или там, в Мариинский не отказывается.
        – Это, дань уважения к храму искусств, – говорила она на это. – И потом я же понимаю, что это инвестиции, которые только растут год от года. Машины ломаются, обувь, шубки снашиваются, выходят из моды, только эксклюзивные вещи haut couture могут стать подобной инвестицией, но это для умеющих обращаться с ними, хранить и прочее. Картины, но это тоже надо понимать… А всё остальное – это траты.
        – Но впечатления – это не траты.
        – Впечатления от путешествий и чувств, а не от золотых сортиров!
        – Ой, ладно… – отмахнулся я.
       Мы путешествовали с Таней, правда, намного реже, чем мне хотелось бы. Вот она человек свободной профессии, кажется, всё время свободна, каждый день не должна с утра в контору бежать, а она, поди ты, всё время занята не одним, так другим. Теперь вот за иллюстрации взялась, по сотне вариантов делает. Я уж не говорю об этом их «Рок и мода», вот уже любимое детище. И нравится ведь всем, прямо поймали волну, ей-богу. Это меня злило, потому что в этом всём я участвовал опосредованно, а она так всё больше сближалась со своим рокером. Но на моё счастье он неделями, а то и месяцами пропадал на гастролях. Теперь и Курилов уехал, и Вальдауф путешествует по Европе уже который месяц.
       Вот Курилов вскоре напомнил о себе самым неожиданным и странным образом… Тане позвонили и вызвали во второй судебный морг на Хользунова. Это она сама сказала мне, откладывая телефон, но продолжая смотреть на него в изумлении.
        – В морг? Зачем это? – удивился я.
        – Хотелось бы понимать, – Таня пожала плечами. – Не сказали ничего, спросили имя и фамилию и сказали завтра к десяти приехать.
      Она посмотрела на меня.
       – Как думаешь, со всеми нашими всё в порядке? Морг всё же…
        – Ну кто «наши»? Одногруппники наши друг на друге женаты, уже не тебя бы позвали, если не дай Бог что, – сказал я.
        – Это да. Володя в Питер поехал разводиться…
        – Что он поехал делать? – вздрогнул я.
        – Разводиться, на 20-е назначено у них заседание суда.
        – Ясно... теперь свободной птицей станет, значит. Ты тоже со мной разводиться пойдёшь теперь?
       Но Таня лишь, досадуя, покачала головой:
        – Ох, Марк, ну о чём ты сейчас думаешь? Не собиралась я разводиться, для чего бы я тогда старалась, эту квартиру обустраивала? Делал бы ты себе тут на здоровье золотые унитазы да плевательницы.
        – Ох, ну ладно, всю жизнь теперь вспоминать будешь, – пробормотал я, довольный, что получил такой ответ. Её слову верить можно, если сказала, что не думает о разводе, стало быть, так и есть. Но это пока этот герой женат, а прилетит вольной ласточкой, позовёт… устоит она? Как хотелось быть уверенным, что да…
      …Да, это был очень странный звонок. Каким-то конторским голосом говорили со мной, и номер высветился городской, что в общем, не странно, странно, что человек на том конце, явно со мной не был знаком, называл, словно читая с бумажки. Поэтому я испугалась не на шутку, обзвонила родных и знакомых, все были живы-здоровы, удивлялись моим расспросам, а я удивилась, как много у меня этих самых знакомых.
       Я даже ночь провела почти без сна из-за этих нервных размышлений и встала позднее Марка, он был занят с раннего утра, так что я собиралась в одиночестве под телевизор, и ехать пришлось на метро. Но это всё не слишком расстраивало меня, даже хорошо, что я еду одна, Марк бы нервничал, ведь вызвали только меня, вдруг это грозит мне неприятностями, на это он и намекал весь вечер.
        – Танюша, давай, я всё отменю, и поедем вместе?
        – Не надо, Марк, и вообще, не беспокойся, подумаешь, морг, что я в морге не бывала? Хотя ума не приложу, что им от меня понадобилось, но тебе волноваться точно не о чем.
        – Ты уверена?
        – Нет. Но если поедешь, это задачи не облегчит.
        – Какой задачи?
        – Сохранять хладнокровие. Когда я с тобой, я всё время будто под защитой, и это делает меня слабой.
         – Какие-то странные вещи ты говоришь, – нахмурился Марк. – Получается, моя забота делает тебя слабой?
        – Нет, моя уверенность в тебе. Когда ты за стеной, зачем беспокоиться? Но ведь ты не можешь всегда быть рядом.
        – Почему это? Очень даже могу.
        Я обняла его, прижавшись всем телом, он такой близкий, такой дорогой человек для меня, что иногда  думаю, не важнее ли это той любви и страсти, о которых поёт Володя. Или те, что мне когда-то пришлось закопать поглубже… но об этом не стоит думать, потому что, хотя я и закопала глубоко эти чувства, хотя они и похоронены, но они не мертвы, они там скованы, заткнут рот и завязаны глаза, но этот мой тайный пленник жив, это я очень хорошо поняла, когда увидела Валеру в больнице. Или это был лишь его призрак? Уже не знаю теперь. Но в любом случае будь иначе, будь всё мертво, я могла бы спокойно вспоминать и думать об этом, как о прошлом…
      Так что я была рада, что еду одна в это жутковатое место. То есть ничего пугающего в нём не было с виду, приятное старинное здание на тихой улочке, которую мне не сразу удалось найти, вход в виде стройной ротонды. Когда я вошла, меня не спросили на входе, кто я и куда направляюсь, собственно говоря, всем тут было всё равно, иди, куда хочешь, даже странно. Пришлось даже спрашивать.
        – Кто вас вызывал?
        – Следователь Кочарян.
        – Ну, присядьте и ждите.
       Я и села на деревянные сиденья, вроде тех, что были когда-то в кировских клубах, куда мы ходили в кино за тридцать копеек, а на вечерние сеансы по пятьдесят, потом, когда открылись видеосалоны, билеты туда стали стоить по рублю, а иногда и по полтора. Сколько теперь стоит кино? Я даже не знаю этого, вообще не замечаю цен, это, наверное, обывательское счастье… почему нет? Тоже немало…
      Пока я размышляла над этим, глядя с любопытством на проходящих мимо людей, студентов, которых легко было узнать по молодых симпатичным лицам и мятым халатам, а ещё по тому, что они передвигались тут в основном группками. А ведь все они уже моложе меня, вдруг подумала я. Ну, если только есть те, кто поступил не с первого раза, вот они могут быть старше… Почему я так подумала? Потому что сама я уже почти два года назад окончила институт? Студенткой было быть очень хорошо, не надо было задумываться каждый день о том, как же теперь своим искусством заработать, а теперь мне приходилось думать об этом постоянно. Моя модельная деятельность скоро закончится, во-первых: подходит возраст, мне скоро двадцать четыре, а во-вторых: я не оставила ради модельной карьеры всё, как следовало сделать, чтобы стать, что называется, «топ». Так что моя карьера вот-вот сойдёт на нет. Удастся ли мне зарабатывать прилично живописью, ещё большой вопрос, думаю, до гонораров модели мне как художнику никогда не подняться. 
        – Лиргамир Татьяна Андреевна? – ко мне подошёл какой-то коренастый коротко стриженый чернобровый человек лет сорока или около того, и смотрел теперь на меня выжидательно.
        – Да, – сказала я, поднимаясь на ноги.
        – Меня зовут Кочарян Иван Иванович, я следователь прокуратуры.
      Я открыла было рот, чтобы сказать, что мне очень приятно, но, конечно, ничего приятного в этом не было, поэтому я не стала говорить вслух этой глупости. И смотрела на него, ожидая объяснений.
        – Вы знакомы с Богданом Борисовичем Куриловым?
        – Да, знакома, – всё ещё не понимая, ответила я.
        – Идёмте, – сказал Кочарян и пошёл по коридору, приглашая меня следовать за ним.
        – Куда? Может быть, скажете, в чём дело? – спросила я.
        – Дело в том, что… мы обнаружили труп Курилова Богдана Борисовича. И теперь мне нужно, чтобы вы опознали его.
       У меня ноги налились свинцом, я остановилась, не в силах двинуться дальше. Боги… Боги… не может быть, он словно встал передо мной, я даже почувствовала аромат его тела, тёплый, горьковатый запах здоровья и молодой силы… и его прикосновения, да, мы с ним давно не были вместе, но я не могу и не забуду его прикосновений, его больших мягких ладоней, тёплых губ… он хотел поцеловать меня перед отъездом, а я отклонилась, не позволила, не хотела, чтобы он думал, что всё продолжается, как некогда, не хотела, чтобы он считал себя несвободным, чтобы…
        – Что с вами? – услышала я будто сквозь вату.
       И оказалось, что я сижу на одном из тех самых сидений, с одного из которых я только что встала.
        – Татьяна Андреевна… Вы… э-э… в порядке? – Кочарян наклонился надо мной.
        – Что?.. – нахмурилась я, не в силах сосредоточиться и соображать.
        – Вы сможете последовать за мной? И… посмотреть на тело? Понимаете, дело в том, что в Москве единственный человек, кто близко знал Курилова – это вы, его семья на Дальнем Востоке, и, как вы понимаете, приехать сейчас… Одним словом, нам очень нужна ваша помощь.
       А в моей голове колотилось: «Богдан! Боги, как же так?! Как же так… что могло с тобой случиться, Боги, милый?! Милый… разве я не любила тебя? Почему же… мало, мало любила…»
       Меня затошнило и трясло так, что я не видела даже лица этого Кочаряна. И вдруг что-то толкнуло меня, мы обнимались в аэропорту… он же уехал! Его нет здесь, его нет в Москве, он не мог вернуться и ничего не сообщить! Да и замки в мастерской я поменяла, как он просил, а ключи у меня, если он вернулся, то где жил, или…
        – Этого не может быть… – сказала я, глядя в чёрные глаза этого Ивана Кочаряна.
       – Я понимаю, Татьяна Андреевна, всегда трудно поверить в такое, в гибель близкого человека, но…
       – Этого не может быть, потому что Богдан уехал. Ещё месяц назад, нет, почти два. Этот ваш… мертвец не может быть Богданом.
        – Ну, тем более нужно подтвердить... Понимаете… Мы нашли при трупе паспорт Курилова Богдана Борисовича.
        – Господи… – простонала я, он снова выбил табуретку у меня из-под ног, и я опять повисла в петле, задыхаясь. 
        – Татьяна Андреевна, поверьте, я понимаю ваши чувства, но… у меня много работы… извините меня. Хотите, я дам вам успокоительного?
        – Нет, не надо. Я… сейчас… возьму себя в руки, – выдохнула я. – Идёмте.
      Мы прошли по коридору, спустились по лестнице, ступени были стёрты, и легко было соскользнуть, а тем более, если ноги держат с трудом. Нашли паспорт… Господи, неужели…
       Мы спустились в первый этаж, здесь было как-то холодно, и прошли мимо высоких старинных распахнутых дверей в большой зал с множеством прозекторских столов, на которых лежали трупы, над ними кое-где работали санитары, возле двух других столов – группки студентов во главе с преподавателем, но мы с Кочаряном прошли дальше по коридору, он стал уже и ниже, стены тут были сплошь выложены кафелем, и двери уже были низкими. Запах, что витал здесь, сквозь хлорку, карболку был ужасен, человеческие тела разлагаются не так как все прочие, только человеческий труп испускает пугающий запах, все прочие – всего лишь отталкивающий. Это сделала природа или Бог, чтобы мы издали чувствовали угрозу и смерть…
       Кочарян открыл дверь из выкрашенной белой масляной краской «лохматой» фанеры, и мы вошли в небольшую низковатую комнату, здесь был один цинковый стол, на нём лежало большое тело, накрытое сероватой простынёй. За нами вошёл кто-то ещё, и кажется, не один.
        – Татьяна Андреевна, вы готовы? – спросил Кочарян и, когда я кивнула, подал кому-то знак и тот человек, отогнул простыню.
        – Боже мой! – отшатнулась я, потому что лица не было, сплошь черноватое месиво.
        – Простите… но может быть, вы посмотрите…э-э-э… остальное?
       Я посмотрела на Кочаряна. Ну что делать… если уж я должна пережить эту пытку. Я видела трупы, мы проходили анатомию, поэтому для меня не было ничего неожиданного и пугающего в мертвеце в принципе, но только если это не Боги…
       Но ничего не оставалось, и я кивнула. Простыню спустили ниже. Труп обнажён, но частично обгорел, ни волос на груди или на животе, ни очертаний я не могла оценить. Комплекцией он похож на Боги… но…
      Я взяла за руку того, кто держал за простыню, и его рука мне показалась очень горячей. Мне надо было увидеть руки того, кто лежал передо мной, если они не сгорели, я хорошо помню очертания его кистей, его пальцев, ладоней… как, оказывается, хорошо, я его знаю, досконально, в мельчайших подробностях…
      Нет, и кисти были не просто обожжены, они обуглились, от них почти ничего не осталось. Я посмотрела на Кочаряна. Тогда тот, кто держал простыню, полностью убрал её. Да, тело сильно обгорело и издавало этот ужасный запах мокрой жжёной плоти, я не могла быть уверена, что это не Боги, этот человек очень похож на него сложением, но… как понять? Как можно доказать, что это не Боги?! Как это сделать?! Неужели Боги умер? Приехал и… погиб?
        – Что с ним с-случилось? – спросила я.
        – Взорвали в машине, перед этим расстреляв через лобовое стекло.
        – Не представляю, кто мог так… поступить с Боги… он… художник, кто мог желать ему смерти?
        – Убивают и по ошибке, Татьяна Андреевна и просто потому, что человек увидел или услышал что-то… времена лихие, кого мы тут только не вскрывали, верно, Валерий Палыч?
        – Погодите… взорвали… лица нет… а… Как же мог уцелеть паспорт? – спросила я, взглянув на Кочаряна снова.
        – Его куртку выбросило взрывной волной, она обгорела, как и паспорт, но в целом он пострадал мало.
       Пострадал мало… пострадал мало… что ещё может мне подтвердить, что это не он, не Боги, потому что это не он, я не знаю почему, но я не могу поверить, что это… и вдруг я вспомнила! Моё сердце обдало жаром, если…
        – Постойте… а… с него снимали что-то? Украшения?
        – Золотую цепь, перстень… – второй человек кивнул на белый поднос.
        – Нет… браслет. Серебряный браслет, толстая такая цепь? – я подарила ему этот браслет несколько лет назад, с тех пор Боги никогда не снимал его. – Он… Богдан запаял застёжку, чтобы не потерять, он… вы не сняли бы его без инструмента.
       – Не было браслета. Никакого серебра.
     Жар, хлынувший в сердце, разлился по телу. Это не он, не Боги, Боги жив! Жив!
        – Боги не принадлежат эти вещи, – сказала я, кивнув на изрядную горку золота, снятую с покойника. – Это не Богдан.
        – Вы уверены?
        – Да, – меня качнуло.
        – Ох, Вьюгин, держи, повалится щас! – воскликнул Кочарян уже где-то в бархатной темноте…
      …Я подхватил Таню на руки. Да, такой я её не знал. Сказать, что она изменилась, похорошела – ничего не сказать, я держал её на руках, мы поднялись с Кочаряном в мой кабинет. Я знаю, какая Таня на ощупь, прошло почти семь лет, как мы не виделись, но она не изменилась в этом, а вот аромат, эта чёрная коротенькая шубка, брюки из тонкого кашемира, джемпер… только волосы были прежние, но блестели сильнее и пахли… Господи, это теперь не шампунь «Зелёное яблоко», теперь это какой-то замечательно-прекрасный холодноватый зимний аромат…
      Я положил её на диванчик в моём кабинете, но этот новый, между прочим, диванчик, обтянутый искусственной кожей, был не тем, на котором мы когда-то скучно развлекались со Светланой или Кристиной, тот я выбросил, но и этот недостоин её, весь мой кабинет, всегда казавшийся мне таким уютным, в её присутствии оказался… замшелым и провинциальным.
        – Слушай, нашатырь какой-нибудь есть? – спросил Кочарян.
       А я только и мог смотреть на изумительное Танино лицо.
        – Что? – я даже не расслышал, что он сказал.
        – Приведи её в себя-то, протокол подписать надо. Может по щекам пошлёпать?
        – Да ты в уме?! – ужаснулся я, кто-то будет шлёпать Таню по щекам…
        – Ну а что делать-то?.. Тоже мне, нежные какие эти красотки.
        – А ты хотел бы, чтобы твоя девушка спокойно опознавала твой труп? Без обмороков?
        – У меня нет девушек, я женатый, – пробурчал Кочарян, хмурясь.
        – Коньяка выпьешь? – спросил я, снимая халат, и бросил в угол, санитарка унесёт, сдаст в стирку.
        – Лучше подопечной нашей дай, ей нужнее.
        – Она непьющая.
        – Откуда ты знаешь? Думаешь, такие цацы не пьют говяный коньяк? Не волнуйся, лакают не хуже своих золотых текил или там шампанских «Моёт».
        – Такие не пьют.
        – Влюбился, что ль? – хыхыкнул Кочарян. – Да ты чё? Думаешь, она подружка какого-то там художника? Она богатенькая, смотри, одета как, мобила у неё, я звонил ей, квартира на Поварской, это тебе… так что… нам, дуракам честным, не светят такие звёздочки. Ты ведь такой же лох, как и я, деньги с бандитов за липовые свидетельства не берёшь, задницы их, наглые, не прикрываешь. Потому и живёшь в общаге и на метро ездишь, и ничего тебе не светит, хоть десять диссертаций ещё настрочишь. Как и мне, хоть бы я всю проклятую бандитню отловил, а больше нам, чем наша «чудесная» зарплатка не заплатят.
        – Ты жалеешь, что ли? Так иди в депутаты или в банкиры.
        – Я не могу в банкиры, у меня по математике «двойка», – усмехнулся Кочарян, закуривая.
         – Учить надо было лучше.
         – А ты отличник? Н и чё толку? Если ты такой умный, то чего ты такой бедный?
        – «Прекрасный» лозунг нашего времени, – усмехнулся я.
        – Это лозунг будущего, – Кочарян выпустил колечко дыма в потолок, было такое чувство, что он говорит, а сам не верит, будто чьи-то слова повторяет.
        – Не дай Бог! – покачал я головой.
      Кочарян подошёл к диванчику.
        – Ну чего? Может потрясти её? Вдруг она дрыхнет?
        – Ты… присядь, Иван Иваныч, пару минут тебе погоды не сделают, – сказал я. – Где там протокол твой?
        – Да вот он…
        – Веки дрогнули… – я улыбнулся, да, сейчас откроет глаза.
       И действительно, Таня вздохнула и вздрогнула, приходя в себя. Едва открыла глаза, тут же села, поднявшись на диване. 
        – Ох… и-извините… какая глупость… я, что, в обморок упала? – спросила она, проведя по волосам со лба, отгоняя остатки слабости.
        – Да, случилась такая неприятность, – сказал Кочарян, а я пока отошёл за стол, налил коньяка в рюмку.
        – В первый раз со мной такое… – произнесла Таня, осипшим немного голосом.
        – Выпьете немного коньяку? – сказал Кочарян.
        – Что? А…  нет, я не… воды можно? Хоть… из-под крана.
        – Не боитесь из-под крана?
        – Боюсь, – сказала Таня.
        – Есть нарзан, – сказал я, решившись, наконец, подать голос.
       Она ещё не взглянула на меня ни разу, брала меня за руку, отодвигая покрывало с тела своего предполагаемого любовника, а в лицо до сих пор не посмотрела, тогда, три с половиной недели назад, из другого конца коридора в Первой Градской увидела и узнала, а сегодня рядом стоит и не видит. Всё же, как мы все воспринимаем людей в какой-либо форме, будто это функция, а не человек, никогда не видим лиц, не запоминаем, все так…
        – Как вы себя чувствуете? Подпишете протокол? – спросил нетерпеливый Кочарян, пока она пила воду.
        – Д-да, – икнув от газировки, сказала Таня и вытерла подборок, на который упали капли воды.
       Кочарян положил перед Таней на журнальный столик свой несчастный протокол.
        – Значит, вы уверены, что этот человек не Курилов? – спросил он.
        – Абсолютно, – Таня взялась за ручку.
        – Из-за браслета? Но ведь он мог потерять его. Мало ли, порвался.
        – Он был толщиной с ваш палец, он не мог порваться, а снимать его Боги не стал бы, – ответила Таня.
        – Вы так уверены? – усмехнулся Кочарян. – Если бы можно было так уверенным в другом человеке. Вот вы думали, что его в городе нет, что он золото не носит и…
         – Его в городе нет, около двух месяцев назад он улетел за границу и не на месяц, не на два… И вообще… не он это. Только что… Господи, — она перевела дыхание. — Только комплекцией похож, а так… вся… э-э-э… структура тела и лица иная. Лоб, форма головы… нет. Понимаете? Я художник, я не могу ошибиться в этом. Не он это. Не Боги. Я очень хорошо его знаю.
        – Даже жёны не так хорошо знают мужей, чтобы… А вы долго сожительствовали?
        – Мы не сожительствовали.
        – Тогда…
       Но Таня упрямо покачала головой.
        – Жёны не рисуют своих мужей сотни раз.
        – Ишь ты, сотни… – покачал головой Кочарян, складывая свой драгоценный протокол.
        – Сотни. Мы учились вместе пять лет, мы все рисовали друг друга и все знаем в подробностях лица и тела. А тем более Боги…
        – Ну что ж, немного яснее тогда, – согласился Кочарян. – Спасибо, Татьяна Андреевна, удружили висяком, сроду мы не узнаем теперь, кто был этот несчастный и откуда у него паспорт вашего приятеля.
        – Кто-то украл паспорт… наверное, знали, что Богдан уезжает и….
        – Это нисколько не облегчает задачу, – безнадёжно махнул рукой Кочарян. – Ну, всего доброго, гражданка Лиргамир, в любом случае, спасибо за помощь. Я пошёл, а вы не торопитесь, придите в себя, Валерий Палыч вас развлечёт, он с первого взгляда запал.
       Таня не сразу отреагировала, словно смысл произнесённых слов не сразу дошёл до неё.
        – К-кто? – побледнела Таня, поворачиваясь, наконец, ко мне.
        И увидев моё лицо, буквально вжалась в диван.
         – В-ва… Ва-алера… ты… – задохнувшись, просипела она.
        Я вышел из-за стола, улыбаясь и будто для того, чтобы удержать её, если ей вздумается убежать, сорвавшись с места, как в прошлый раз.
        – Т-ты ч-что здесь де-алаешь?.. – бледнея ещё больше, спросила она, отодвигаясь.
        – Работаю, Танюша, это мой кабинет. Я судмедэксперт…
       Я сделал шаг к ней, отчего она уже отпрянула в страхе.
        – Не по-адходи… – в ужасе проговорила она.
        – Да не бойся ты… – я вытащил прядь её волос, попавшую между подлокотником и спинкой, иначе, будет вставать, вырвет. Волосы мягкие и скользкие, тонкие как шёлк, только у неё были такие волосы…
      И всё же она рванулась вон, вылетела в дверь так, что едва не сорвала её с петель, так что она шарахнулась ручкой о стену, выбив кусок штукатурки, я слышал, как она посыпалась из стены, разлетаясь по линолеуму в коридоре. Н-да… чудесная встреча. Будто я оживший мертвец. Хотя, учитывая все обстоятельства, и особенно это место, не так и далеко от реальности…
       Вот и как дальше? Позвонить ей? И станет она говорить после такого? С другой стороны она не шарахалась бы так от меня, если бы ничего не чувствовала, если бы я был ей безразличен. И чего шарахаться?.. нет, женщин бывает невозможно понять.
       И вдруг дверь отворилась, и Таня вошла снова, в смущении остановившись на пороге.
        – Я… это… Валер, я… заблудилась тут у вас… Твой-то кабинет еле нашла, и то, когда спросила, а выход… объясняют, как эти… Не пойму даже на каком я этаже, в прозекторскую забрела… ты… проводи меня к выходу, не то меня уже скоро арестуют, – тихо сказала она, не глядя на меня.
       Это было так забавно и мило, что я не удержался и прыснул.
        – Чего смеёшься-то… тоже мне… ржёт, как конь. Затащили в какой-то адский лабиринт с покойниками и смеются, – вздохнула Таня. – Фильм ужасов…
        – А я предводитель монстров здесь, – сказал я, подходя к двери. – Идём, выведу тебя из фильма ужасов, прикинусь добрым злодеем.
        – Близко не подходи всё равно, – сказала Таня, отходя на шаг.
        – Что, боишься, что захочется на шею кинуться? – усмехнулся я, запирая кабинет.
       Она кивнула:
        – Ну а то… еле держуся, ты вон, какой красавец нынче стал, отбиваться от поклонниц не успеваешь, небось.
        – Не то слово, – вздохнул я, поёжившись, очень дорого мне обошлись «поклонницы», однако, до сих пор в себя не приду.
       Я повёл Таню длинной дорогой, нарочно, чтобы дольше идти рядом, чтобы всё же поговорить хоть о чём-то.
        – Ты нормально чувствуешь? – спросил я.
        – Да нормально. Переволновалась… Богдан, он… словом, он дорогой для меня человек.
        – Любовник?
        – А ты беспардонный, – хмыкнула Таня.
        – Имею право.
        – Может, и имеешь… – вздохнула она. – Точнее сказать, имел.
        – Нет, Танюша, имею, – сказал я, останавливаясь.
       Таня посмотрела на меня, а потом отвернулась, поправляя сумочку на плече.
         – Думай, что хочешь, мне всё равно.
         – Конечно, всё равно, тебе всегда было плевать на других, не один любовник, поди?
        – Конечно, не один! – вспыхнула Таня, останавливаясь. – И даже не два! Со счёту давно сбилась. И муж ещё! Доволен?! Вполне оправдала твои надежды?
        – Какие надежды, чё ты несёшь? – негромко сказал я.
        – Не знаю… – Таня опустила голову. – Выпусти меня, наконец, отсюда…
        – Да пришли почти… по этой лестнице вниз – вестибюль. Что, так противен тебе, что ты… даже посмотреть на меня не хочешь?
        – Что смотреть… насмотрелась уже… Не хочу я ничего больше, Валер.
        – Ничего?
        – Ничего… у тебя своя жизнь, у меня своя.
        – Я так не хочу… и не могу.
        – А я могу. И мне всё равно. Мне почти семь лет всё равно, мне плевать, понял? Полностью и абсолютно плевать на тебя!
        – Врёшь ты всё.
        – Чиво?! – прищурилась Таня.
        – Было бы плевать, ты бы даже не узнала меня.
        – Ну как не узнать, учились в одной школе… и вообще… всё же… ты – мой первый мужчина, – холодно сказала Таня. 
       Меня это задело и сильно, поэтому я сказал:
        – Строго говоря, первым был не я.
        – Что?!.. ах ты…
       Она сделала два шага ко мне, преодолев расстояние, на котором держалась, и с размаху влепила мне пощёчину. У меня даже в голове зазвенело. Пока я унимал звон, Таня сбежала по лестнице, стуча каблучками своих изящных сапожек, не жалеет тонкую замшу по таким снежным кашам носить. Хотя, она на машине, должно быть… А я сейчас посмотрю…
       Я подошёл к окну, выходящему на улицу, откуда были видны все подходы и подъезды к зданию. Нет, вон бежит пешком в сторону к метро, к Фрунзенской. Поскользнулась в сапожках своих и упала, смешно всплеснув руками… Поднялась, отряхиваясь, кто-то подал отлетевшую в сторону сумочку, какой-то хлыщ, в лицо заглядывает, знакомиться готов…
     Чёрт, чего я стою и смотрю, как олух? Сейчас уйдёт и всё…
     Я выбежал из здания, тоже оскальзываясь на поворотах...
Глава 4. Испуг и попытка к бегству
       Развод – это тяжело, даже если ты ждёшь и желаешь его долгое время. Я не задумывался над этим, наверное, если бы подумал, ни за что не женился бы на Рите. Всё же, как странно, что я считал, что смогу жить с ней, что смогу быть ей мужем… хотя нет, ничего я не думал, она попросила, я и женился, потому что тогда это казалось правильно, и чего было ещё желать? Не думал ни о том, что мы разные и хотим разного, что я не люблю её, зачем-то убедил самого себя в том, что это не так, что люблю, спрашивается, зачем? Теперь несчастной стала она и мой сын, Рита разочарована в мужчинах, а мой сын всю жизнь будет считать отца конченым придурком, и ничто это не изменит… Некоторые ошибки стоят слишком дорого…
       В суде задавали вопросы, ответа на которые у меня не было, о безответственности говорила строгая женщина средних лет, похожая на злую сушеную щуку, у которой от времени ссохся большой зубастый рот. Но всё закончилось. Нас объявили свободными друг от друга. Мне назначили алименты в виде твёрдой суммы пятьсот тысяч ежемесячно, моей тёще казалось, что если будет, как положено, двадцать пять процентов от доходов, то они могут вообще ничего не получать. Я не стал спорить, алчность, как и глупость моих бывших родственников не поддаётся описанию. Но самое смешное, что моя тёща требовала, чтобы я выплатил им компенсацию морального вреда.
        – Моральный вред? Что вы имеете в виду? – заинтересованно спросила судья.
        – А как же?! Моя дочь, чистая девушка, вышла замуж за этого пьяницу и развратника, наркомана, поверив его лживым клятвам, поддалась на уговоры, и что получила? Осталась одна с ребёнком на руках. Почему она должна одна тянуть ребёнка? Искать снова мужа? Почему я должна всем этим заниматься? Я…
        – Речь, кажется, не о вас, а о ваших детях. Не сложилась семья, сейчас это сплошь и рядом, а что кто кому обещает, влюбляясь… ну что тут поделаешь? Плохо, конечно, но… развод всегда зло. Запретить разводы следовало бы, но тогда и жениться никто не захочет.
        – Так что же, он безнаказанным должен уйти?! – надулась краснотой тёща, отчего её толстые щёки стали ещё толще.
        – Они оба наказаны. Но больше всех их сын. И без вины. И если ваш зять это понимает, это и будет ему худшим и вечным наказанием… Всё прения заканчиваю, – судья ударила своим молоточком и встала. – Суд удаляется для принятия решения…
       Мы вышли из здания суда на сырую и туманную улицу, оттепель обняла Петербург, снег на улицах превратился в противную коричневатую кашу, комья низких облаков съели шпили Петропавловки и Адмиралтейства. Я стоял у парапета Невы и смотрел на лёд в проталинах, когда зима в силе, он кажется незыблемым и снег, и лёд, а стоит потеплеть, как в несколько дней всё это теряет своё великолепие. Молодость кажется такой же незыблемой, тем более жизнь, но говорят, она проходит так же быстро…
Весна подступает, всё громче шаги,
Зима уж боится, волнуясь и пряча глаза.
Весна всё смелее, и солнце всё ярче,
Кто кого приводит на Землю, за кем, что идёт за?
Весна наступает, вдохнём её,
Вдохнём воздуха полную грудь,
Весна и солнце, они будут всегда,
А мы вот не вечны, забудь.
Дай руку, согрею ладонь, весна и солнце они навсегда,
Мы же не будем когда-нибудь…
Вот звёзды, всё ярче, уж умерли многие,
Мы видим их свет.
Мы думаем, что вместе будем всегда, но мы расстаёмся,
Ты смотришь мне вслед,
А я, отвернувшись, иду по дороге,
Но ты же не знаешь, что шепчет мне ветер и пыль,
Которые дуют в лицо…
Пыль обещает покрыть
Твои глаза, чтобы ты не узнала меня, когда я вернусь,
А ветер, что выстудит сердце твоё.
Но я ухожу, потому что бродягу дороги зовут
И тянут его за собой.
Но я лишь хотел бы остаться с тобой
Но я лишь хотел бы тебя взять с собой…
Идём со мной вместе, ты будешь моею весной?
Идём со мной вместе, ты солнце затмишь мне собой?
Идём со мной вместе, я песни пою о тебе?
Идём со мной вместе, и буду я сыт и доволен и ночью, и днём?
Идём со мной вместе, мы будем с тобою вдвоём?
Но лишь улыбнёшься и скажешь: «поэт не захочет на месте сидеть»,
Но лишь улыбнёшься и скажешь: «очаг – лишь темница поэту, поэт всегда будет голодать и хотеть».
Но лишь улыбнёшься и скажешь: «ступай!»
Но лишь улыбнёшься и скажешь: «я жду днём и ночью, но ты отправляйся за зовом дорог и прощай!».
Ты лишь улыбнёшься и снова отпустишь меня одного…
      Наши запозорят меня с этой лирикой… ничего, я музыку офигительную под это подложу, и будет превосходно. Всё же я сделал главное, я теперь свободен. После суда мы заехали к нотариусу, и я переписал права на квартиру полностью на Риту.
        – Сына не увидишь, не мечтай!
        – И не вздумай от алиментов отлынивать, – добавила тёща.
      Я плохой человек, плохой муж и отец негодный, но они не делают лучше тем, что отрывают Никиту от меня и, конечно, вырастят с мыслью, что я полнейший подонок. А может быть, найдут ему нового отца, получше…да, вероятно, нашли уже…
       Стоя сейчас над Невой, я думал о Тане и думал, если бы мы были женаты с ней, мы никогда не дошли бы до ненависти и отвращения друг к другу. Я посмотрел на часы, конечно, рейсов в Москву стало меньше теперь, но я вполне успею на какой-нибудь вечерний, даже не на последний, и даже съесть шаверму в какой-нибудь забегаловке…

       Я вошла в квартиру и позвала:
        – Марк! Марк, ты дома?
      Было очень тихо, вряд ли Марк дома. А мне сейчас он так нужен…
   …Валера догнал меня на улице, когда я, поднявшись с проклятого скользкого наката, отряхивала снег и благодарила какого-то сердобольного прохожего, поднявшего мою сумочку, другой кто стащил бы, там мобильный, денег немного, у меня никогда не было с собой много.
        – Ты в порядке? – спросил Валера, буквально отгоняя прохожего.
        – Да в порядке, что мне сделается… синяк, наверное, будет на заднице. Ты-то чего выбежал, раздетый? Простынешь, сырой холод, самая вирусная погода, грипп там и…
        – Ты волнуешься за моё здоровье?
        – Да иди ты…
        Он засмеялся.
        – Может, подождёшь меня? Я только оденусь.
        – Тебе работать не надо? Сейчас только полдень.
        – Подожди, пожалуйста, я мигом!
        – Не буду я ждать, выдумал ещё…
       Но я не ушла, дождалась его. Сама не знаю, зачем, вот не удалось сразу уйти, а теперь ноги не несли отсюда. Валера буквально выбежал через пару минут.
        – Идём?
        – И куда пойдём? В пельменную?
        – Ну, я понимаю, ты к каким-нибудь foie gras привыкла.
        – Привыкла, и что? Опять я виновата? Может, решишь, что я продаюсь?
        – Да нет, я от Платона давно о тебе всё знаю… да и так не решил бы. Длинная ты на каблуках этих… – улыбнулся он, глядя мне в лицо какими-то лучистыми сейчас глазами.
         – Расти надо было, кашу в детстве есть.
         – Так я и ел, только с каши той вширь рос, если помнишь.
        – Не знаю, по мне никогда ты толстым не был. Щас конечно, вообще красавец, куда там, – я тоже улыбнулась.
       Это была правда. То есть мне Валера всегда казался привлекательным, даже когда был толстым безбровым пельменем с детским голосом, но теперь он и правда был строен и хорош собой, даже одет как-то просто и элегантно. Тоже в чёрном, свитер, чёрные джинсы, которые ладно сидели на мускулистых ляжках, куртка вроде «аляски» только какая-то аккуратная, волосы блестят, гладкие, я свои выглаживаю, он тоже, что ли?
        – Идём, тут кофейня недалеко, гусиных печёнок там, думаю, нет, но кофе с пирожным…
        – Фу, какое пирожное, после того, на что вы меня смотреть заставили?!  Вот кофе – это хорошо. Приличный?
       Валера пожал плечами.
         – Вроде.
       Кафе и правда оказалось очень приятное, новое, и внутри постарались сделать уютно, и посуда была не из дешёвых, и приборы, и кофе тут подали быстро, и он замечательным ароматом окутал как шалью.
        – Значит, вы с Платоном встречаетесь, а он мне не говорил, – сказала я.
        – Я просил не говорить.
        – Ну и правильно. А чего сейчас увязался? Живёшь своей нормальной счастливой жизнью, чего ринулся? Или скажешь, скучал-изнемогал.
        – Не скажу, потому что ты не поверишь, – Валера нахмурился, глядя на свой кофе в котором медленно помешивал ложкой, и я подумала, что поверила бы всему, вот поэтому надо уходить и больше никогда не встречаться. А он сделал хуже, сказал вот что: – Я не переставал думать о тебе ни на минуту. И… тем более чувствовать.
       И посмотрел на меня.
       Я выпрямилась в желании отодвинуться, снова отодвинуться, только не дать ему приблизиться ко мне даже мысленно.
        – О нет, не надо – выдохнула я. – Ты женат, я замужем…
        – Я давно не женат. И не должен был жениться, но ты… уехала тогда, а я… в мёртвый ступор какой-то впал, вот и… женился. Я потому и стал работать в морге, там мне казалось самое мне место, среди мертвечины.
        – Ну да, всем дурам лопоухим, как я, такие истории их любовники рассказывают, это мне вполне известно, – усмехнулась я.
        – Не сомневаюсь.
        – Куда там, «не сомневаюсь»… – протянула я, и взялась за кофе.
        – Я разводился так, Танюша, что меня едва в тюрьму через институт Сербского Альбина не определила, обвинила в таких… преступлениях, что… я даже повторять не буду.
        – Чем же ты мог так насолить своей курице? Так билась за тебя, уж должна была лелеять. Или ты и, правда, во все тяжкие пустился? Что-то не вериться, ты всегда был порядочный.
        – Да нет, не порядочный… пил и изменял ей.
        – Пил? Нехорошо…
        – Куда уж хуже… теперь меня родительских прав лишают, пока ограничили.
        – Много детей?
        – Двое.
       Вот от этого мне стало больно. Жёны-разводы, всё это не так важно, а вот дети… это для меня особенная тема. Очень болезненная тема, я жила бы совсем иной жизнью, если бы могла надеяться когда-нибудь стать матерью…
        – Альбина твоя, конечно, не права, она не только тебя, она детей лишает. Большие уже?
        – Нет, маленькие.
        – Маленькие… девочки, мальчики?
        – Дочка и сын. Анюта и Саша. Но ты ведь знаешь, с Сашей ты знакома, Снегурка, – Валера с улыбкой посмотрел на меня. – Он теперь свято в Деда Мороза и Снегурочку верит. Ты чего убежала тогда?
        – Ничего я не убежала. Ты пришёл за сыном, я ушла.
        – Не ушла, а убежала. И сегодня сбежала бы, если бы не заблудилась. 
        – Ну… ты себя свободным считаешь, а я замужем.
        – Так его всё равно дома нет.
        – С чего ты взял?
        – Все нормальные мужчины на работе в это время. И в кафе бы со мной не пошла, да и отвёз бы он тебя, если был бы свободен.
        – А может, у нас машины нет?
        – Ага…  у тебя сапожки не для ходьбы по московскому снегу.
        – Да, глупо вышло, – кивнула я, усмехаясь, сама об этом подумала сто раз. – К одежде подходили, я подумала, белое и цветное неуместно в морге… вот и… а что на улицах снег размяк, я как-то упустила…
       Он, улыбаясь, смотрел на меня.
        – Тебе незачем погоду наблюдать, в поле пашешь, что ль? Это нам пешеходам…
        – Я такой же пешеход, как и ты, успокойся. И почему всем кажется, что я какой- то необыкновенной жизнью живу, с чего?
        – Ну, Танюшка… Вид у тебя не со здешних улиц.
       Я только отмахнулась.
        – Ну конечно! – у него становились слишком голубыми глаза, мне не стоило идти с ним сюда, и чего не ушла, когда он уходил одеваться? – Ладно, Валер, пойду я… 
       Он протянул руку и тронул меня за запястье.
        – Погоди.
        – Не надо, Валера. Ни встречаться не надо, ни…
        – Я буду ждать тебя здесь завтра в пять вечера.
        – Я не приду, – сказала я, вставая.
        – Придёшь. Я буду ждать. Каждый день, – он смотрел на меня.
        – Зачем? Ничего не может быть. 
        – Может и должно.
        – Не выдумывай, всё прошло и кончилось.
       Валера тоже встал.
        – У меня не прошло и не кончилось.
        – Ну и что?
        – Ну и то! – он протянул ко мне руку.
        – Не трогай меня, сказала уже!
       Валера отступил на шаг.
        – Ладно, я подожду.
        – Не стоит. Я не приду, ни завтра, никогда, – злясь, я надела перчатки. – Выдумал, то же мне, французская мелодрама 30-х годов.
        – Ну и не Онегин: «но я другому отдана и буду век ему верна», – бледнея, проговорил Валера.
        – Щас опять по морде схлопочешь! – прошипела я.
        – Подумаешь, взялась драться, я и на шаг ни подойди, а ты машешь…
        – Ну вот и делай выводы, – я быстро пошла к выходу, подхватив шубу и сумочку. Неужели он не понимает?! Неужели ничего не понимает? С колотящимся сердцем думала я, почти убегая, но, уже стараясь смотреть под ноги, хватит народ смешить…
      А Марка дома нет. Звонить ему я не решилась, я стараюсь не надоедать ему хотя бы звонками, и так всё своё время, которое не проводит за делами, он тратит на меня.
       Я забралась в ванну, и ждала, пока горячая вода согреет меня, уймёт нервную дрожь, потом оделась, не глядя в зеркало, потом долго расчёсывала волосы, завязала их повыше над затылком, сама не знаю, зачем устроила эту возню с волосами.
       Но я не могла спокойно сидеть на месте. И ведь, как нарочно, отменила все дела на сегодня. Мне приходилось много встречаться с самыми разными людьми, чтобы устраивать дела Володиной группы, Боги, но он теперь сам отлично устроится, слава Богу, что это оказалась ужасная ошибка сегодня. Меня передёрнуло снова…
       Чтобы продолжать участвовать в модных съёмках, тоже необходимо было забыть об уединении. С покупкой самолёта перелёты за границу даже на день-два стали лёгким делом, поэтому такой работы у меня стало очень много, и оплачивалась она более чем щедро.
        На показы вскоре перестанут приглашать, каждый день в море модной индустрии вливаются целые потоки юных моделей, которые согласны на любые условия за совсем небольшие деньги, что, кстати, сильно сбивает цену, а таких как я, с некоторым статусом, могут себе позволить приглашать лишь те дома и марки, которые готовы платить за известное лицо и имя. Но все умеют считать деньги, и чужие года тоже. К моим двадцати четырём большинство моделей уже не работают, но большинство к этому времени устраивают выгодные партии и на этом успокаиваются, потому что изначально имеют это целью. Кто-то, и не без успеха, пробуется в кино, я дальше клипов не продвинулась, но меня и не звали. В России сейчас кино, можно сказать, нет, а на западе русские не слишком востребованы в кино, только какую-нибудь проститутку с русским акцентом в эпизоде сыграть…
       Я сейчас думала о чём угодно, чтобы только не думать о Валере. И никак ничем не могла занять себя, чтобы снова о нём не думать, как нарочно, я сделал всё, выполнила все свои ближние и дальние планы… И где Марк? И Володя, как нарочно, уехал. Я позвонила Кате, но не застала их дома. Но не успела я положить трубку, как телефон сам зазвонил.
        – Привет, это я. Как хорошо, что ты дома, – сказал Володя. – Что-то мобила у тебя не отвечает.
        – Да? странно... – пробормотала я, я ещё не вынимала мобильный из сумочки, может он от удара испортился? Но сейчас я не хотел об этом думать. Даже не передать, как я обрадовалась Володиному звонку. – Ты откуда звонишь?
        – Откуда… из аэропорта. Я прилетел только что.
        – Уже?! Как хорошо! Ты даже не представляешь, Володька!
        – Правда? – я почувствовала, что он улыбается.
        – «Правда», спрашивает ещё… Приезжай на Китай-город? Прямо сейчас, а? Приедешь?
         – Уже лечу!
       Володя, милый, лучше и придумать не мог. Как хорошо, что вернулся именно сегодня, иначе Марк мог бы заметить, что я не в себе, а как ему объяснить, что именно не так? Как вообще говорить о том, что со мной произошло сегодня?.. я даже думать об этом не могу.
       И не хочу.
       И не буду…
       Я оделась быстро, и поспешила из дома, теперь я боялась, что Марк меня всё же застанет. Мы жили в самом начале улицы, недалеко от церквушки, известной всем, кто смотрел советские фильмы, хотя бы «Иван Василича…» поэтому до «Арбатской» мне было дойти – всего несколько минут. По дороге я зашла в кулинарию ресторана «Прага» и купила пражских котлет, и всевозможных закусок, вино всегда в моей мастерской было в холодильнике и на полках, ещё со времён, когда там устраивали свои свидания Катя и Платон, я привыкла держать для них.  Так что есть чем угостить моего милого с дороги.
        – Да я не голодный, – улыбнулся Володя, обнимая меня. – Не в том смысле…
       Мы встретились на пороге, одновременно подойдя к подъезду.
        – Подморозило, а в Питере оттепель, – сказал он, ёжась от холода.
        – Идём скорей, замёрз…
       Мы поднялись наверх, я приготовила Володе глинтвейна, действительно опасаясь, как бы он не простудился. А Володя тем временем успел съесть котлету и ещё похватать каких-то крутонов и канапешек.
       – Господи, как вкусно… вот знаю, что не ты готовила, а всё равно, из твоих рук…
     Глинтвейн он выпил почти залпом.
        – Что-то молчишь, как прошло-то? – спросила я.
        – Да прошло. Не было и дня, чтобы я не жалел, что женился… Нельзя с тоски жениться. Только теперь я понял. Но… если бы я хотя бы знал, где тебя искать. Весь Питер ведь прошерстил, искал тебя… Думал, вышла ты замуж за этого… Лётчика, приеду я, знаменитый красавец, позову тебя, и ты сама за мной побежишь… А вышло, что ты меня и сделала знаменитым… А я тебя в подворотне поймал, притом, что был голодранцем, куда хуже, чем когда мы школу заканчивали…
        – Нет, Володь, ты голодранцем никогда не был и не будешь, ты вырос в достатке, это большое дело, это сформировало твое самосознание. А те, кто растёт в бедности или нищете, потому и не могут вырваться из них, что эти путы держат как паутина. А если им удаётся как-то выбраться, то сами себя закатывают в паутину безудержного потребления, пытаясь избавиться от пут, не понимая, что они растут прямо у них из мозга.
        – Ну ты даёшь! – засмеялся Володя, притягивая меня к себе. – Сама придумала фигню эту?
        – Да нет, конечно… – засмеялась я, обнимая его.
       Но много позже я всё же спросила снова, как прошёл его суд. Володя рассказал в двух словах.
        – Так что сына, возможно, и не увижу…
        – Послушай, хочешь, мы поборемся? Ты имеешь право общаться с ребёнком. Мы могли бы брать его на выходные, если бы ты захотел.
       Володя сел, спустил ноги на пол.
         – Ещё бы понять, хочу ли я этого… – вздохнул он. – В этом главный мой стыд, понимаешь? Я ничего не чувствую, понимаю, что это ужасно и от этого мне ещё стыднее. Вот о чём мне говорить с ним? Да и младенец он ещё…
        – Говорить о чём найдётся, подумаешь, что это, профессор Лотман? – улыбнулась я, обнимая его, он так славно пахнет своей тёплой кожей, влажными от пота волосами, они завились от влаги, вихром поднимаясь надо лбом. – Ты же сам был маленьким, вот и говори с ним так, как хотел бы, чтобы взрослые говорили с тобой. Дети такие же, как мы, только знают меньше и во всём зависят от нас, а в остальном, они всё чувствуют, как и мы, а понимают даже больше. Взрослые любят самообман, детям это не знакомо. Разве ты этого не помнишь?
       Володя повернул голову ко мне.
        – А ты помнишь?
        – Конечно, я почти не изменилась.
       Он засмеялся, разворачиваясь, чтобы поцеловать меня.
         – Изменилась, врёшь… тогда у тебя на письке волосы не росли! – и опрокинул снова на спину.
         – Откуда ты знаешь?! – захохотала я, отодвигая его.
         – Хо! А я подглядывал один раз, в пятом классе, когда у нас бассейн ещё работал, помнишь? Там дырка была в перегородке между раздевалками, кто-то провертел, я никому не сказал, а через неделю её фанерой забили... вот тогда и подглядел. На моё счастье никто из мальчишек больше не знал, иначе я сам бы им глаза позабивал фанерами…
       – Так ты всех видел.
       – Что мне все? – выдохнул Володя мне на волосы, оглядывая моё лицо. – Я на тебя смотрел. Хорошенькая была до невозможности, то-ощенькая, почти как щас…
Глава 5. Ссоры и примирения
        – Таня, сколько раз говорить, сколько раз просить, сколько раз можно умолять, ночевать дома! – сердился Марк, вышагивая из стороны в сторону по кухне.
       Был первый час дня, я пришла домой примерно десять минут назад и все эти десять минут слушала его справедливые упрёки. На плите убежал кофе, наплескав чёрных лепёшек, запахло палёной корой почему-то, я встала, чтобы снять его с огня.
        – Ты даже не слушаешь меня! – рассердился на это Марк. – Ты совсем меня не уважаешь! Не ставишь ни во что, да?
        – Ну ты что, Марк? – сказала я и попыталась его обнять.
       Но Марк отклонился.
         – Я понимаю, я понимаю, что я… не твой виртуозный Книжник, этот талант и «звезда». Я всего лишь твой несчастный муж-урод. Какой-то… недоделанный… как… калека.
        – Господи, ты что говоришь-то?!
        – Я знаю, что говорю… потому что я так чувствую! – Марк отошёл к окну, закуривая. Он курил редко, но если начинал, не мог остановиться и курил одну за одной до тошноты и рвоты.
        – Ты не курил бы, Марик? — произнесла я, чувствуя себя кругом виноватой.
        – Я сам знаю, что мне делать! – рассердился он и вдруг осёкся, обернулся на меня.
        – Как ты назвала меня?.. Марик?
        – Тебе не нравится так?
        – Нравится… но почему ты так сказала?
        Я пожала плечами.
         – Я не знаю… просто хотелось назвать тебя ласково, тем более ты не позволяешь даже прикоснуться. Хотелось приласкать тебя. Если хочешь, не буду так называть.
        – Нет, не хочу! То есть хочу, называй…  – он растерянно нахмурился, потёр лоб рукой и испачкал его пеплом от сигареты. – Ох… я опять веду себя как дурак… Господи… ревность делает меня идиотом.
        – Нет, не делает.
        – Ещё лучше. Хочешь сказать, незачем делать, я и так идиот?
       Он снова отвернулся.
        – Я делаю тебя несчастным, – сказала я, не решаясь обнять его снова.
        – Ох, перестань! Ещё подведи к разводу опять, несносная какая! – Марк развернулся, раздавил сигарету в пепельнице.
        Я подошла ближе, и подняла руку к его лбу.
         – Не надо, я не заболел!
         – Да ты испачкался, успокойся, дай хоть вытру.
       Я стёрла пятно, а Марк перехватил мою руку, с горячим выдохом прижимаясь к запястью губами, и притянул меня к себе. Хорошо, что у нас крепкий стол из белёного дуба…
       Я обняла его голову, волосы мягкие, влажные у головы, от влаги они всегда темнели. Мы были в спальне, после первого порыва безудержной страсти, перепортившей кухонную утварь и посуду. Впрочем, не в первый раз, Марку нравилось это: не сдерживать своих порывов, а мне нравилась его несдержанность.
       Он приподнялся снова, намереваясь продолжить.
        – Марик… ну что ты, как одержимый, куда я денусь?
       Но он не слушал сейчас и ответил мне намного позже:
        – Когда ты так пропадаешь, мне кажется, что ты уже оставила меня… тем более этот твой рокер теперь свободный человек, как я понимаю… Танюша, пообещай мне всегда ночевать дома? Днём — твоё дело, но ночевать дома. Хорошо?
        — Хорошо, как скажешь, — согласилась я.
        — Кстати, хотя совсем некстати… но… зачем тебя вызывали?
      Как давно, кажется, это было… Но я рада была рассказать.
        – Ох, такая глупость, вообрази, нашли какой-то сожженный труп, и решили, что это Боги. Ошибка, конечно, но… Представляешь, чего я натерпелась там, в этом чёртовом морге?.. Приехала домой, а тебя нет…
        – Ну почему не позвонила? А я звонил раз двести.
       Это странно, как я могла не слышать звонков? Я решила всё же проверить телефон. Но ни в сумочке, вообще нигде его не было, денег, кстати, тоже. Получается… зря я так хорошо подумала о том прохожем, что помог мне на улице. Ох, ну да Бог с ним, хорошо, что нужные номера я помню, и осталась привычка вести телефонную записную книжку.
        – Марк, похоже, я потеряла телефон, – сказала я.
       Марк посмотрел на меня.
        – Точнее у меня его украли.
        – Ещё интереснее. Доездилась на метро, давно говорю: садись за руль, дурью маешься… – он поднялся с постели. – Пойдём, купим новый, машину тебе, и кофемашину тоже, надоело за этими дурацкими кофейниками следить…
        – Прямо сейчас?
        – А чего тянуть? Телефон нужен, для начала надо было в компанию позвонить, карту заблокировать, ох, Танюшка…
      Он взялся звонить сам, а я пошла одеваться. Вот куда сейчас в магазины тащиться, я бы лучше спала, суток трое…
       …Таня заболела, простыла, к утру проснулась с температурой.
        – Ох, Марик, ты близко не подходи, не заразись, – сказала она, когда я принёс телефон и сел на кровать с ней рядом.
        – Ерунда. Ты же ухаживаешь за мной, когда я болею.
       Я сам болел часто с самого детства всевозможными мелкими простудами, бронхитами и насморками, и Таня жалела меня, поила всяким там молоком с мёдом, грудными сборами, чаем с малиной, готовила ингаляции, приносила капли, заваривала травяные чаи и тщательно проглаживала горячим утюгом носовые платки, которые так приятно пахли потом, делала уколы, подолгу уговаривая и растирая после пострадавшую задницу, ставила горчичники и банки, растирала, смешно приговаривая, будто она моя бабушка, переодевала меня ночами, когда я потел и прочее, и прочее… И никогда я не чувствовал, что её раздражают мои сопли, кашли и чихи, красный нос и все эти досадные хлопоты.
       Сама же Таня заболела впервые за все наши совместные годы. И сразу как-то тяжело, с температурой почти сорок, и полуобморочным состоянием. Пришла моя очередь заботиться и хлопотать. Но я так сильно испугался и взволновался, что потерял контроль над собой. Я сам болел часто, но легко, а такого я за собой не помню, ни за собой, ни за кем-то другим. Поэтому я в страхе позвонил Платону.
        – Матери сообщил? – спросил Платон, мне показалось, как-то строго. – Позвони, а я приеду сейчас.
        – Ты… думаешь, всё серьёзно?
        – Я не думаю, я знаю, что у Тани всегда всё серьёзно. Так что звони, я уже одеваюсь.
       Я забеспокоился ещё больше и запинался, как последний идиот, пока говорил со своей тёщей. Она сразу стала похожей на Платона и тоже обещала сразу приехать. Они приехали почти одновременно, трогали Танин лоб, переговаривались вполголоса, я не всё понимал.
        – Лётчику позвоню, пожалуй, врач всё же... – проговорил Платон.
        – Какой он врач! Трупорез… – вдруг воскликнула Таня, до этого лежавшая с полуприкрытыми глазами.
        – Ты откуда знаешь? – изумился Платон.
        – Неважно, знаю, – прохрипела Таня. – Не вздумай! Разговаривать не стану с тобой!
        – Да ладно тебе, не хочешь, не стану.
        – Нормального врача позовите из поликлиники, что вы как эти… – простонала Таня.
       Мы переглянулись все. Мать Тани сразу будто опомнилась.
       – И верно, растерялась я…
       После этого все как-то собрались, успокоились и с толком занялись делом, Платон стал звонить в поликлинику с моей телефонной книжкой, Лариса Валентиновна положила примочку Тане на лоб, и разбирала таблетки в поисках аспирина, а я пошёл на кухню, готовить чай.
     Лариса Валентиновна хотела остаться на ночь, но я сказал, что хочу сам поухаживать. Она с сомнением посмотрела на меня:
        – Ты… уверен, что справишься? Это не так просто.
        – Я справлюсь.
        – Мам, он большой мальчик. Если что позвонит. Посреди Москвы живут, не пропадут, небось, – сказал Платон.
        И я собрался быть сиделкой. Таня приоткрыла глаза и, увидев меня рядом в кресле, прошептала:
        – Ложись, иначе я всю ночь не усну.
        – Танюшка… а если…
        – Марк, ложись. Если ты просто ляжешь рядом, мне уже будет легче. Если что, я тебя разбужу.
       Но я сам проснулся, когда мне приснилось, что я лежу, прижавшись к печке, к тому же ещё и трясущейся печке. Я очнулся, вздрогнув. И тут же понял, что это у Тани жар. При свете ночника она была бледной, даже почти синей.
       – Таня… – я сжал её плечи, ужас, со мной ничего такого никогда не бывало. – Танюшка… что… Господи, что мне делать?
       Таня разлепила ресницы.
       – «С-скору-ую» в-вы-з-зови… – у неё зуб на зуб не попадал. – Т-только в больн-ницу не отдавай… и… укрой м-меня ещ-щё…
      Я принёс пушистый плед, уже набирая «03» на телефоне.  В результате я научился делать уколы и узнал, что именно делают в таких случаях. Поэтому следующий день я встретил уже намного опытнее и увереннее. Но не спокойнее. Потому что после укола, которую сделал приехавшая на вызов «скорая» примерно через час Таня вспотела так, что мне пришлось сменить всю постель, а не только её рубашку. Зато к утру она спала, и проснулась к полудню. Температура была почти нормальной, я даже заставил её выпить бульона, который сварила Лариса Валентиновна, а я смотрел на это и учился.
        – Не давай температуре подниматься выше тридцати семи с половиной, сбивай. И антибиотик начнём колоть сегодня же.
        – Врач не говорил.
        – Он её не знает.
       На третий день Тане стало настолько лучше, что она всерьёз собралась участвовать в репетиции, а потом и показе «Рок и мода». Между прочим, её рокеры звонили сто раз, и Книжник первый, я получил удовольствие, когда говорил, что Таня не может пока ответить. Хоть что-то приятное было в её болезни. Но когда она засобиралась на это мероприятие, я рассердился.
       – Ещё в ту ночь литическую смесь делали, а ты… Тань, это не шутки.
        – Марик, это мероприятие тоже не шутки. Четырёхчасовое шоу, семь коллекций, пять рок-групп. Я выхожу двадцать шесть раз, больше всех, на кого я это сброшу? Это, во-первых, а во-вторых: я одна из организаторов всего этого, больше чем я, суетился разве что Гарик и директора музыкантов. Так что нет, Марик, милый, я обязательно пойду. Напьюсь таблеток, и всё будет нормально. Я уже выздоравливаю, ты же видишь.
      Я спорил и ругался, но это было бесполезно. Но больше всего меня злило, что она идёт туда из-за него.

      Я не знал, что Таня заболела, потому что этого Марк  мне не сказал, я сам всё же простудился от своих промокших ног в Питере и питерских нервов. Болело горло, и Серёга беспокоился, смогу ли я петь на этом нашем «Роке и моде».
        – Мы зачинщики, можно сказать, хэдлайнеры, Серый, как я могу не петь? Пивка выпью перед, и выступим, а там полечимся. Адреналин, эндорфины – лучшие лекарства.
        – Много ты понимаешь в эндорфинах.
        – Пару раз амфетамина попробовал и понял, что свои намного лучше… надёжнее точно, — я подмигнул ему.
        – Так ты не зря отличником-то был в школе, – засмеялся Серёга.
       Но утром накануне мероприятия, Таня позвонила сама. Причём позвонила Серёге.
        – Ребят, я на репетиции, во сколько инструменты ваши привезут? Все меня спрашивают, будто я ваш директор. А тут даже фонограммы вашей нет, ни сет-листа.
      Репетиция прошла прекрасно, девчонки выходили под нашу и музыку других участников, сегодня фонограммную, слаженно и артистично, испытывая нескрываемое удовольствие. Это было здорово, во второй раз участвовать в этом. Таня, румяная и с блестящими глазами, была лучше всех. Она всегда была лучше всех… но сегодня при ней был её муж. И хотя он как всегда был с нами оживлён и весел, я чувствовал напряжение, и почему-то сегодня оно казалось мне сильнее, чем обычно.
       Но на следующий день Таня пришла без него.
        – Чегой-то наш главный спонсор не изволили? – спросил Серёга.
        – Занят. Зато Платон здесь, – сказала я, ну что рассказывать им, что Марк устроил мне ревнивую сцену, и я разозлилась на этот раз, потому что он пытался прикрыть её заботой. Поэтому даже уехала на метро.
      Но только успела переступить порог, как забыла и о температуре, которую начала чувствовать, и о нашей ссоре, и о том, как мириться, потому что мы до сих пор не ссорились ни разу. Даже, когда Марк сердился, до ссор не доходило, а сегодня он хлопнул дверью и ушёл, даже не предложив хотя бы подвезти меня. Машину мы ещё в тот вечер мне купили и её даже перегнали уже в наш двор, вон он стоит, посверкивая чёрным лаком, маленький двухдверный «порш», но для меня, не сидевшей за рулём ни разу, это как самолёт, я так же не подниму его в воздух, как и эту машину не сдвину с места.
        – Танюшка, привет! – первой меня увидела Катя, в коридоре за кулисы, куда мы шли с ней уже с зелёными бейджиками «участник», а гостям надевали красные, так охрана, которой тут было немало, разбирала издали, с кем имеет дело.
        – Платон тоже приехал?
        – Да, и вместе с Ваней отправился к своим, к прессе.
        – Оставил бы Ваню с нами, он привычный.
        – Платон казал, пусть из зала посмотрит хоть раз.
       Катя сияла улыбкой, красивая необыкновенно сегодня, я даже спросила её:
        – Катюшка, ты не беременна часом?
       Она вспыхнула, просияв, и сказала, кивая:
        – Вообще-то я не уверена ещё, но… может быть. Представляешь?!.. ох, извини, – вдруг спохватилась она.
        – Да ладно тебе, что теперь при безногом никому не ходить, что ли? – улыбнулась я, обнимая её.
      Я не завидовала их счастью, они заслужили его, но я взволновалась, ведь они только год как вместе, привык ли Ваня, чтобы сейчас подарить ему сестру или брата? Ване непросто должно быть… Целую неделю не видела его, надо выздороветь и съездить. Лучше вместе с Марком, он умеет перевоплощаться в ребёнка как никто.
       Гарик радостно обнял нас, мы уселись на макияж и причёски, переговариваясь с другими девчонками. Подошла и Роза, села рядом с нами под расчёски, макияж ей уже навели, и заговорила в своей тягучей манере с московским прононсом:
       – Вот вообразите, хотела изменить моему Сержу, и что? Только подумала, только-только решила, что надо идиллию как-то подпортить, не то ведь и со скуки помереть недолго, верно? Так вот, только я начала приглядывать объект, как мой Сержик возьми и сделай предложение!
      Мы захохотали все вместе. Но Роза ещё не закончила:
        – Изменить захотелось ещё больше, но теперь совесть не позволяет… – захохотали даже те, кто до этого не смеялся, при Розочкиной манере говорить ещё, шутливо изображая эдакую дамочку, выходило ещё смешнее. И она смеялась вместе с нами.
       К нам зашёл Серёга минуты через три после Розочкиного рассказа, и мы встретили его дружным смехом, Серёжка не сразу понял, что смеются над ним, стал оглядываться, смущённо улыбаясь, превратившись на мгновение в того Серёжку Смирнова, которого я знала с детства, незаметного и скромного коротышку. Он поцеловал Розочку и взглянул на меня вопросительно.
        – Вспоминали о тебе только, сто лет будешь жить, Серёжка! – улыбнулась я. – Тут некоторые говорят, ты теперь жених? Чёт не вериться. Врут некоторые?
      Серёжка сразу преобразился, став опять тем, кем он сумел сделать себя в эти несколько лет: красивым уверенным парнем, притом и хорошо одетым.
       – Не врут. Поздравь, – он улыбнулся лучезарно, и я залюбовалась им.
       – Поздравляю, Серёжка, очень рада, – я, уже преображённая специалистами по красоте, была свободна, смогла обнять его.
         – Ух ты, Танюшка, и не думал никогда, что в руках тебя подержу, – засмеялся Серёга. – Дай, пощупаю получше.
       – Пощупай-пощупай, а потом я тебе морду пощупаю, – шутливо рыча, проговорил Володя, приближаясь к нам.
        – Мне щупать морду нельзя, я – артист, – сказал Серёга, не спеша отпускать меня, но и не нагличая, обнимал легонько, едва касаясь, вовсе ему не хотелось меня лапать, дурачился ради смеха.
        – Ничё, за твоими барабанами никто не увидит.
        – Да на, на, гляди-ка Отелло какой, – Серёга отодвинул меня к Володе.
        – Вот так-то, – Володя легонько приобнял меня. – Я же к Розочке не пристраиваюсь, пока ты не видишь.
        – Роза, скажи правду, не пристраивается? – спросил Серёга.
       Роза посмотрела на нас томно, и, сдвинув вбок густо накрашенный рот, проговорила:
        – Чё, Ленин, скажем правду им?
        – Не, не скажем, Роз, а то этот скакать начнёт, ещё фингалов мне наставит, а я-то за барабанами не прячусь!
       Весь этот игривый разговор вёлся под хохот тех, кто слышал сквозь шум фенов в большом зале, предоставленном нам под гримёрную и костюмерную. Некоторые девчонки уже переодевались, скоро начало. Володя, обнимая меня, повлёк за собой вглубь между рядов стоек с вешалками, а их были сотни, без преувеличения.
        – Танюшка… – он прижал меня к себе и уже совсем не так, как Серёжка перед этим.
        – Осторожнее, Володечка, не порть красоту.
        – Ну, я не испорчу… – он целовал меня в шею, обдавая горячим дыханием. – Ты такая горячая…
        – У меня температура.
        – Да? – Володя выпрямился. – У меня тоже.
        – Серьёзно, ты болеешь?
        – Да ерунда. Уже прошло, – улыбнулся Володя. – Забавно, что мы заболели вместе. Наверное, это половым путём передаётся, а?
      Я засмеялась, погладив его по лицу, пощекотав себе ладонь его шелковистой бородкой, дурацкая вроде мысль была, эту бородку отрастить, а, поди ж ты, идёт ему до невозможности, золотая, как и волосы... так хотелось поцеловать его, хотелось сбросить халатик, в котором я мёрзла, но сбросить и согреться о его горячую грудь, хотелось целовать его… Володя, будто прочитал мои мысли, склонился, желая поцеловать, но я, опомнившись, отстранилась.
       – После, милый…
       – После, милый, после… – откуда-то вывернулся вездесущий Гарик. – Милый, отпусти главную звезду показа, и у вас там саунд-чек начинается. Тань, ну что за обжимашки? Как подростки, ей-богу, по углам трётесь… давай, все одеты уже, ты же первая выходишь.
Глава 6. Волшебство и расстрел бронебойными
        Я пришёл на это шоу вместе с Платоном, он позвонил пару дней назад и рассказал, что планируется такое мероприятие.
        – Я так понял, вы встречаетесь с Таней? – сказал он по телефону, я по голосу почувствовал его улыбку.
        – С чего ты взял?
        – Да уж не скрывайся, знаю, что говорю.
        – Скрывать нечего, я бы встречался, она не хочет.
        – Что в расписании тебе места не хватило? – усмехнулся Платон.
        – Что? – не понял я.
        – Да это так я, не бери в голову. Таня так занята, что, признаться, я вообще не понимаю, как она вмещает всё в свою жизнь, когда живописью занимается вообще, а ведь занимается, я сам видел… Но это я отвлёкся, я что звоню-то… тут грандиозное шоу планируется в культурном мире Москвы, ты, надеюсь, причисляешь себя к культурным людям?
       – Ну, хотелось бы думать, – сказал я, предполагая, что он, взявший надо мной своеобразное шефство, потому что, если бы не он, я вообще ходил бы только на работу и с работы в своё «чудесное» общежитие, что он намерен пригласить меня на какую-нибудь выставку или ещё что-то в этом роде.
        – Вот и отлично, «Рок и мода», поверь, ты не останешься равнодушным, тем более что Танюшка там задействована очень активно.
       Мы встретились у входа, он приехал с женой Катей, с которой, оказывается, не терял связи с семнадцати лет, хотя признался мне в этом только когда они стали жить вместе прошлым летом, охраняя, очевидно честь замужней женщины. И с сыном Ваней, о котором я знал давно, в отличие от самого Вани, который звал его, родного отца, «дядя Платон», мальчиком серьёзным, с яркими Олейниковскими глазами и замечательно правильными чертами лица. Я протянул ему руку, как взрослому и он, мгновенно сообразив, вложил в мою свою ручку, предварительно, как и я, и его отец, сняв перчатку.
        – Здравствуйте, Иван, я – Валерий Палыч, но ты можешь звать меня дядя Валера, или Лётчик, так меня звали с твоего возраста примерно.
        – А почему Лётчик? – спросил Иван. – Вы лётчиком работаете?
        – Увы, нет, но в своё время все знали, что великого советского лётчика звали Валерий Палыч Чкалов, вот меня, его тёзку и прозвали. К тому же я лётчиком быть мечтал, конечно.
        – А почему не стали?
        – Во врачи пошёл.
        – Тоже хорошо, – улыбнулся Ваня, и посмотрел на мать, она, прекрасная Екатерина Сергеевна, ставшая ещё лучше за прошедшие годы, улыбнулась в ответ широкой белозубой улыбкой.
        – Ну пойдём? Я тебя как прессу проведу, – сказал Платон.
       Так мы и прошли, мы с Платоном и Ваней в одну сторону, Екатерина Сергеевна в другую.
        – Пошли в зал сначала, сориентируемся, где кто, я сегодня с телевизионщиками. Ничему не удивляйся, лишних слов не говори, может, подцепишь какую-нибудь цыпочку. Да не морщись, подумаешь, в прошлом с женщинами не повезло, теперь везти начнёт. Да и Таня узнает от меня, ревновать станет, а это лучший путь к сердцу женщины.
        – Будто ты таким путём дошёл, – буркнул я.
        – Я? – гордо выпрямился Платон. – Я – нет, но сразу знал, кто моя единственная и на все времена, а ты с другой жил, детей рожал… так что на себя обижайся, Лётчик.
        – Да я уж обиделся… так, что если бы не мои покойники, мне бы казалось, я самый большой неудачник на свете.
        – Ну вот и вылазь из неудач, бери судьбу в свои руки, не мни.
        – Как брать-то, когда она не хочет?
        – Хочет-хочет, не беспокойся, – усмехнулся Платон.
       Сцена в виде дугами изгибающихся несколько раз и пересекающихся помостов вокруг небольшой, но достаточной для барабанной установки с двумя «бочками», площадки с несколькими микрофонами, и ещё местом для музыкантов, производила впечатление и величиной, и сложным, и притом простым до гениальности устройством с небольшим наклоном, чтобы впереди идущие не вполне перекрывали сцену и идущих за ними. При нас начали пробовать свет, и он тоже был сложен и великолепен и, наверное, будет согласен музыке.
        – Это Танюшкины художники придумали, она тоже руку приложила, главный придумщик Курилов уехал на Запад, ей пришлось окончательно до ума доводить. Адова работа, – комментировал Платон мои впечатления.
        – А чего ж уехал?
        – Да он не насовсем. Деньги, успех, всех привлекают.
        – Погоди, Курилов? Ты сказал, Курилов? – изумился я. – Я тут вскрыл его неделю назад.
       Платон посмотрел на меня с ужасом.
        – Кого ты вскрыл? Боги Курилова?! – он даже поперхнулся, очевидно, тоже неплохо его знает.
        – Что смотришь? Оказалось, что это ошибка. Таня не опознала труп.
        – Не понимаю… с чего вообще взяли, что труп – это Боги?
       Я рассказал в двух словах, в дело я не вдавался, коль скоро оказалось, что это вовсе не тот человек, что предполагалось, да и лежал он теперь в заморозке, будут снимки делать, зубы, ДНК-анализ, если на него деньги найдутся. А нет – так и похоронят, как неопознанного, сколько таких уже под номерными холмиками лежат в наше время, некогда с опознанными разобраться. У одного Кочаряна, насколько я помню, одиннадцать дел в разработке.
        – Так вот, значит, где вы с Таней встретились, – усмехнулся Платон, а я-то думал…
        – Да, лучше места не нашлось…
       Прослонялись мы между без преувеличения сотни Платоновых коллег, их помощников, которые настраивали камеры, прочую аппаратуру, переговаривались, смеялись, обнимались, болтали, одна здоровенная и красивенная до ужаса женщина пощупала Платонову задницу как-бы ненароком, на что Платон сказал потом:
        – Говорил же, ничему не удивляйся.
        – Ты что, спишь с ней? – почти ужаснулся я.
        – Валер… ты – жентмен? Кто же такие вопросы задаёт? В карьере половые органы не только женщинам помогают. Ладно, не ужасайся, давно не сплю и вообще, Кате я не изменяю. А до того, как расписались, с тоски чего только со мной не было, – но всё же ему было неловко и это приятно заметить, а то уж такой раскрепощённый да свободный от предрассудков и условностей, что куда бежать, где прятаться... – Пошли, покурим? Ванятка, будь здесь, вот у этой колонны, не отходи никуда.
       Ваня кивнул, во все глаза глядя на происходящее, и нашим разговором нисколько не интересовался.
        – Ваня знает, что он твой сын? – спросил я, закуривая в просторном вестибюле, где тоже полно теснилось людей, уже прибывали и зрители.
       Платон покачал головой, щурясь от дыма.
        – И как? Так и будешь дядей Платоном?
        – А что делать, если так сложилось? Огорошить его сейчас этим объявлением? Он и так ещё в себя не пришёл оттого, что мама за дядю Платона замуж вышла… К тому же, вероятно, скоро мы с Катей снова родителями станем… Так что непросто приходится пацану, а тут ещё это… погожу, может, наступит когда-нибудь момент.
        – Обидно тебе?
        – Нет. Он же со мной, я теперь вижу его каждый день, говорю, привыкаю и учусь любить.
        – Учишься? – усмехнулся я.
        – Да, а ты как думал? Мне было семнадцать, когда он родился, я жить-то учился, куда там любить сына, даже осознать, что он вообще существует… Вот просто оттого, что я знаю, что он Катин, я уже его люблю, за всё, в чём он на неё похож. На неё, не на меня.
       Платон впервые при мне говорил о любви, и это было так замечательно, и так украшало его, я даже не думал, что он такой верный возлюбленный, всегда казалось, любит одного себя.
        – Да нет, не стыдись, мне тоже пришлось. Только у меня дети на глазах родились и росли… до недавнего времени, – с грустью сказал я.
      Я не могу сказать, что я думаю и тоскую о ребятишках каждый день и минуту, но мне сильно не хватает их, их сердечек и их любви. В моей жизни сейчас только безответная любовь осталась. Когда я затевал развод, я и подумать не мог, что Альбина окажется способна на такую страшную месть, что лишит меня детей.
        – Что у тебя с этим? – спросил Платон.
        – Пока то же: прав не лишили, но ограничили. Этой весной повторно в суде рассматривать будут, не проявляю ли я дурного поведения, агрессии и не опасен ли для них. Выпутаться мне, кстати, Никитский помог, я ведь так и не рассказывал.
       – В самом деле? И как?
       – Смог как-то повлиять на комиссию эту безумную, ты же помнишь, чего мне только не вменили тогда… куда там, ещё бы сел… Кажется, Альбина этого и добивалась.
        – Да, Никитский человек оказался, даже странно… Катю отпустил без проблем, не чинил препятствий. Помнит мои угрозы, похоже, – Платон усмехнулся.
        – Угрозы?
        – Ну да, в 89-м я припугнул его за Марата, он знал, что камня на камне не осталось бы от его дела, если бы мы тогда шумиху в газетах раздули против его расследования лживого. Но зато и с Таниными обидчиками помог разобраться после, без его содействия посложнее пришлось бы.
        – Так ты мог Марата спасти? – изумился я.
        – Я мало что мог, признаться, кроме как напугать Никитского своими возможностями, но он испугался, потому что он был неправ и знал это, сам боялся.
        – А если бы Марат не сбежал? Если бы его расстреляли? – у меня в мозгу сразу возник он, в монастырской телогрейке.
       У Платона сверкнули глаза неподдельной злостью, и он заговорил тихо, и даже задыхаясь:
        – Лётчик, твою мать… Алиби Марата держалось на том, что он всю ночь трахал мою сестру, это, если ты не знал. Ты хотел бы, чтобы все это узнали? Я предпочёл промолчать. К тому же он всё равно сел бы, только не за убийство, а за неё… Думаешь, это было бы лучше? Ему, Марату? За изнасилование несовершеннолетней сесть?
        – Ну может, не расстреляли бы, – хмурясь, проговорил я.
        – И так не расстреляли, Бог вмешался.
       Я замолчал. У всех свои резоны, и Платон скорее прав, чем неправ, и всё же, то, что Марат оказался на краю… хотя жаль мне его? Ни капли, я сам бы его расстрелял, но перед этим член с яйцами бы отрезал. Без наркоза. Просто я был за справедливость, а из-за того, что охотились за Маратом, никто настоящих преступников не искал.
        – Да кто нашёл бы их, ты чего, Лётчик?! Это ж бывалые урки были, профессионалы, – сказал Платон. – Они не для того приходили, чтобы их поймали.
        Вот с этим не согласиться трудно, я теперь был больше в теме всех этих дел, Никитский потому и ухватился за приезжих парней, что никакой надежды найти настоящую банду возможности не видел. А так… карьеру успешно повёл.
        – Вообще, я хочу тебе сказать, все получили по заслугам, кроме Тани, но она пострадала ни за что, но вышла из этого всех сильнее. Удивительной стойкости человек, – сказал Платон, глядя куда-то мне за спину.
       Я только кивнул, я мог только, глядя на неё, стараться научиться выдерживать удары судьбы и выходить из них победителем. На это Платон кивнул с улыбкой, расцветившей синью его большие глаза.
        – Это верно ты заметил, Лётчик. Если бы не Танин пример перед глазами с самого детства, я бы тоже много где сдался бы и отступил. По крайней мере, мне кажется нередко, что мне она послана именно для этого. Как маяк. Ну, и чтобы её любить, – он подмигнул мне. – Опять на разговор о Танюшке съехали. Ты бы лучше меня курить поучил, что ли?
        – Чего? – не понял я.
        – Да то, что куришь ты элегантно, любой Бонд повесился бы за такую манеру.
        – Да ну тебя! – я бросил сигарету в урну.
        – Пошли в зал, – сказал Платон с улыбкой.
       Мы вернулись в зал, где уже заняли половину зрительских мест, и публика, причём весьма разношерстная и примечательная, из каких-то артистов, со знакомыми лицами, известными и неизвестными именами, явных фриков, и на удивление строгих, людей костюмах, тут хватало, и публика всё прибывала, возбуждённым гулом заполняя пространство обширного зала. Играла какая-то металлическая фонограмма вполтона. Мы не сразу нашли Ваню, который, впрочем, с места не сходил, просто народу стало в несколько раз больше, и маленького мальчика увидеть было непросто.
       Шоу началось с небольшим опозданием, как и положено. Я в роке не разбирался, в моде ещё меньше, но с первых же громогласных аккордов меня захватило действо. Под оглушающий грохот, бьющий прямо в грудь на подиум шли тоненькие девушки с развевающимися волосами в шелках и на таких каблуках, что казалось они и так высокие и вытянутые, будто их тянули к себе сами небеса, казались парящими над полом. Парни жгли на гитарах и барабанах, а эфемерные создания вокруг них превращали их музыку в возвышенное и очень эротичное действо.
       Быть может, это я так воспринял с первых мгновений, потому что первой на подиум вышла Таня, чуть отставая, с другой стороны дуги и сцены шла Екатерина Сергеевна, Платонова Катя, контраст красоты двух девушек, их схожесть и различие, и то, как именно они шли, с удовольствием двигаясь под музыку, толкнуло в мою кровь сразу столько адреналина, пролактина, и, особенно, тестостерона, что мне показалось, что заиграл и завибрировал весь зал. Хотя, кажется, нет, весь зал и вибрировал, взорвавшись сразу аплодисментами музыкантам и девушкам. На пересечении Таня и Катя улыбнулись друг другу, сверкнув ослепительными улыбками, что ещё подстегнуло всех зрителей, музыкантов и остальных девушек и волшебство заполнило пространство, заставляя всех восторженно хлопать в такт музыке, подпевать и улюлюкать. Настоящий роскошный рок-концерт в обрамлении красоты и изящества, придающих ему эротизма и пикантности. Свет, вспыхивая разными цветами, перебегая по сцене, вспыхивал над головами музыкантов названием их групп, и именами дизайнеров и модных домов, не ослепляя, не пряча музыкантов и моделей, а высвечивая тех и других в такт музыке, и это была не стандартная свето-музыкальная установка, а настоящее ноу-хау, световая инсталляция, подыгрывающая всем наравне с музыкой и красотой. И это придумал сам Курилов, о котором я теперь знал слишком много, чтобы не завидовать ему.
       Такой Таню я ещё не видел, и не знал, и не представлял, что она может быть такой… Хотя чего там не представлял, она и была такой всегда, даже в свои двенадцать в растянутом свитере и со смешной лохматой косой, уже тогда в ней была эта уверенная звёздность, потому что она рождалась изнутри, а не снаружи. Но сейчас во всей этой феерии она была светящейся, яркой, сливающейся с музыкой и превращающей каждый наряд, в котором появлялась, в одеяние достойное царицы. А музыку, под которую двигалась, в реку, льющуюся прямо в душу. Это было так восхитительно, как путешествие в ещё одну реальность, в новый мир, который она открывала мне. Остальные девушки тоже были прекрасны, но мне казалось, что именно Таня была флагманом для всех и заводила всю толпу, моделей, музыкантов и зрителей.
       Последней группой оказалась «Металл Милиция» или «МэМи», как любовно называли её их поклонники, которых оказалось множество вокруг меня, как я понял по восторженным возгласам при появлении их барабанов и музыкантов на сцене. И вот тут, о, Боже, я не мог не увидеть того, чего, возможно, не замечали остальные, связи между Таней и Книжником, которого почему-то прозвали Ленин. За их часть концерта Таня выходила наибольшее количество раз, и это были самые роскошные наряды двух модельеров, тонкий шёлк, тёмно-красный, как кровь, стекал и плескался вокруг её фигуры, как река крови из моего сердца, которое вскрылось, когда я увидел, как она взглянула на Книжника у микрофона, и как он смотрел на неё. Не надо ни слов, ни жестов, когда существует такая энергия взглядов. И как он играл и пел при ней, как она шла, будто они на расстоянии занимаются любовью прямо здесь при нас всех, и это было даже больше, чем всем известные телодвижения, намного откровеннее и страшнее для меня. Они были не любовники, а страстно увлечённые друг другом люди, нашедшие вселенную только для двоих.
       Я не ожидал этого, праздник обернулся для меня выстрелом в грудь их пушки, и не одним, а чередой тяжёлых бронебойных снарядов. А я-то думал, я могу выдержать всё.
       Но контрольный выстрел добил меня: «МэМи» заиграли, как Книжник выразился, премьеру песни «Весна подступает» и под неё, вслед за вереницей чудесных воздушных вечерних платьев, завершая шоу, появилась Таня в подвенечном платье со шлейфом, длиной едва ли не в половину подиума, открытой спиной, забранной прозрачной сеткой на которую выходили нежные вышитые или вырезанные цветы, в этом я не разбирался, они больше открывали, чем скрывали её гибкое тело, так же и спереди, длинные узкие рукава казались средневековыми, скрывая узкие кисти до кончиков пальцев, а юбка переливалась теми же цветами и благородным сатиновым блеском. Волосы заплели в косы и уложили тоже в своеобразную средневековую причёску, покрыв длинной прозрачной фатой и большой короной-венцом. Я не знаю, быть может, все модели с таким же царственным достоинством носят эти платья и короны, но мне сейчас казалось, что только Таня способна быть такой настоящей во всём этом. И то, каким взглядом и с каким лицом провожал её Книжник, будто вёл к алтарю, с каким уверенным любованием с каким удовольствием выводя все свои слова, которые, я не сомневаюсь, написаны о ней и для неё…
      Я не вынес этого, расталкивая восторженно орущих зрителей и взахлёб комментирующих репортёров, среди которых был и Платон, я ринулся к выходу. Мне хотелось на воздух, стены и потолок, которых кажется, и не было в этом громадном зале, душили меня, я рвался под небо, на воздух, моё сердце захлёбывалось переполненной кровью любовью, страстью, ненавистью, ревностью, болью, неутолённым желанием, возросшим больше вселенной.
       «У меня своя жизнь, у тебя – своя», только у меня нет своей жизни без тебя, Таня! Как ты не понимаешь этого?! Как ты не понимаешь?!..