П Ш И К

    По огромному редакционному корпусу бродил божий человек Киви Палыч Филин. Был он седой и с бабьим лицом. Если б бороду приделать, хоть сейчас на икону- кроткий, из тех, кто после удара по правой щеке сразу левую подставляют.
    Ходил медленно, бочком, говорил тихо, заискивающе. На вид ему было лет под шестьдесят, ну, может чуток больше.
    Одет Палыч был не то чтобы бедно, но очень неопрятно. Засаленный до нельзя пиджак, грязная рубаха, стоптанные, нечищеные башмаки. Одним словом, зачуханный какой-то.       
  - Он же чухонец, -  шутил Сашка из отдела информации. – Таким настоящий чухонец и должен быть.
    После этих слов Филин вскакивал со стула, начинал возбужденно размахивать руками, брызгать слюной и  уточнять, что он не чухонец, а финн.
   -Так финны и есть чухня, - продолжал   Сашка. – Я нисколько не погрешил против истины.
    Тогда Киви Палыч говорил свой традиционный «прощальный» монолог:
  - Очень обидно, Александр, слышать мне эти Ваши оскорбления. Если не перестанете обзываться, не стану больше к Вам заходить и дружбе нашей придет конец.
    Сашка не переставал, но Филин все же заходил в их отдел. Ведь здесь всегда угощали чаем с чем-то вкусненьким и давали заработать на информашках. Он «клепал» их, беззастенчиво перевирая факты или выдавая желаемое за действительность. 
    Я сильно удивился, узнав, что Палыч долгие годы преподавал краеведение в школе. Он скорее походил на попа-расстригу, нежели на педагога.
    У Филина были две красавицы-дочки, взрослые девицы, которые, судя по всему об отце не заботились.  Обе трудились в нашем же корпусе только в разных изданиях.
    Девушки папу явно стеснялись. Когда встречались с ним в коридоре ли, в лифте или в фойе, то делали вид, что незнакомы с этим чудоковатым дядькой.
    Его жалкий вид не только не вызывал сочувствия, а скорее отталкивал. Ходил на полусогнутых, при встрече кланялся в пояс, в глаза никогда не смотрел. Не человек, а прообраз «твари дрожащей».
    Ко мне в кабинет дядюшка Киви однажды вполз «с деликатнейшей просьбой-одолжиться кусочком бумажки, чтобы заметку написать». Я дал ему несколько чистых листов и сам потом был не рад. Уж он так извивался передо мной в благодарности, так лебезил, так пятился до дверей, прижимая «драгоценный подарок» к сердцу, что мне стало неловко
    Весь день образ убогого стоял перед глазами, а наутро Палыч вновь скребся в дверь со своей «деликатнейшей просьбой».
    На сей раз, получив «драгоценный подарок», Филин присел на краешек стула и демонстративно стал делить каждый листок на малюсенькие части, «чтобы надолго хватило».
    Впрочем, назавтра все повторилось.
    С тех пор наш внештатный корреспондент считал своим долгом ежедневно являться передо мной, «чтобы засвидетельствовать свое почтение», то есть разжиться бумагой.
    Теперь он не сразу уползал, получив то, за чем приходил, а позволял себе присесть «на минуточку, дух перевести» - посетовать на жизнь, на черствость людскую, на неблагодарных учеников своих, которые добра не помнят.
    Первое время я внимательно слушал его, но с каждым разом «минуточка» становилась все длиннее и тогда мне приходилось уподобляться Юлию Цезарю - писать, читать и слушать одновременно.

   «Свое почтение» Киви Палыч свидетельствовал почему-то лишь молодым сотрудникам, а наших «стариков» он избегал, как черт ладана.
   Если им приходилось встречаться в коридоре, то Филин, потупив взор, прижимался к стенке и стремился как можно быстрее прошмыгнуть мимо. А потом, развернувшись, трижды плевал в спину тем, с кем только что разминулся.
   И как прикажете это понимать?

   Однажды дед Киви прямо перед моим носом выполз из чьего-то кабинета и мигом превратился в другого человека. Он тут же распрямился, расправил плечи и бодро зашагал к лифту. Но как только обернулся и увидел меня, сразу же скукожился, постарел лет на двадцать.

   В обед Палыч, разжившись где-нибудь корочкой хлеба, сидел смиренно в холле, трапезничал – грыз сухарик, предварительно размочив его под краном в туалете. Жалкое зрелище!

   При мне коллега как-то предложил ему небольшую сумму, «на обед». Старик смерил «мецената» презрительным взглядом и…взял.
   Объяснил, что берет лишь с одним условием -как невозвратный кредит. А потом еще раз взял, и еще, и еще.
   Причем, каждый раз брал с таким недовольным выражением лица, будто ему эти деньги навязывают. А он, уж так и быть, сделает одолжение, чтобы не обидеть дарителя.
   Это, доложу вам, большое искусство – все с ног на голову ставить. Выходило, что, по большому счету, он никому ничего не был должен.
   Но по мелочам Палыч по-прежнему продолжал побираться по кабинетам – клянчил то «бумажку», то «скрепочку», то «карандашик», то «чашечку чая», то «чего-нибудь сладенького». Привычка – вторая натура.

   У меня Филин вскоре прописался всерьез и надолго. Причем, без моего на то согласия.
   Он часами высиживал рядом, и я начал относиться к нему, как к мебели.
   Выпроваживать пожилого человека, признаюсь, духа не хватило. Просил его лишь не мешать своими разговорами. На том и поладили.
   Палыч сидел тихо, как мышка, в углу и что-то писал мелким бисером на обрывках.
   Он ждал, когда я устрою перекус и с удовольствием присоединялся, «по-братски».    
   Во время нашего перерыва «сокамерник» развлекал меня рассказами "о беспринципных, бездуховных, мерзких людишках, окопавшихся в редакциях».
   Подобных историй он знал сотни. Причем, вдавался в такие подробности, будто лично «свечку держал».

   Видимо, не зря блуждал Киви по огромному газетному корпусу на протяжении многих лет – собрал солидный массив данных для компромата. 
   Я однажды поинтересовался у него:
  -Кто Вы, Филин?»
 - Проповедник, - последовал моментальный ответ. -Несу людям знания. Знание – свет, незнание – тьма. Мои корреспонденции, заметки, информации несут в себе массу полезных сведений. Они помогают всем лучше ориентироваться в окружающем мире. Например, где новый автобусный маршрут проложили или же о социальной поддержке пенсионеров на местах.

   В другой раз спросил «проповедника», есть ли у него мечта.
 - Мечтают лишь неудачники. А у меня все слава Богу: сыт, обут, одет, ни в чем не нуждаюсь. Дома вся стена в почетных грамотах и благодарностях за безупречную работу по воспитанию подрастающего поколения.
 - А по Вашему виду не скажешь, что благоденствуете! – не сдержался я.
 - Да у меня этой одежды – полные сундуки! А не наряжаюсь, потому, как привык довольствоваться малым. Да и зачем тратиться, если подают!
 - Вы рассуждаете, как гоголевский Плюшкин?
 - Да хоть бы и так! Чем Вам всем Плюшкин не угодил? Жил человек тихо, в свое удовольствие. Нет, надо обязательно заставить его быть как все, убить индивидуальность! Вот, если бы он фрак натянул вкупе с панталонами, да на балах ногами дрыгал, тогда это был образец для подражания!
   Больше вопросов я не задавал.
 
   Эта «идиллия» продолжалась до тех пор, пока случайно не застал Филина за неприглядным занятием. Он рылся в мусорной корзине, что стояла у меня под столом.    
   Пришлось попросить его выйти вон.
   Палыч попытался занять круговую оборону.
 - Это не то, что Вы думаете! Да я! Да мне! Да как можно!
   На том и расстались.
   А ведь наши старики предупреждали меня, и не раз, чтоб держался от «проповедника» подальше.
 - Он - неисправимый врун. Да и на руку не чист, сколько раз ловили его на плагиате. Между собой мы зовем его «Пшик», то есть пустота, шипение чего-то гаснущего. Возомнил о себе невесть что и путается у всех под ногами, морочит голову, будто несет в мир свет знаний. А на деле лишь сплетни по этажам разносит. Из одной редакции попрут его - он в другую идет. Благо в газетном корпусе размещено более двадцати пяти изданий.
   Теперь мне стало понятно, почему Палыч плевался им в след. Полагаю, что отныне и я заслужил «честь» быть оплеванным.
   Признаюсь, образ «святого старца» поначалу ввел меня в заблуждение. Уж больно мягко он «стелил» -  давил на жалость. Я-то думал, что дед с возрастом стал чудить, а он, по признанию тех, кто его хорошо знал, всегда был «стойким оловянным болванчиком».

   Филин видел себя «проповедником». Да на здоровье! Таких блаженных по разным редакциям ежедневно бродят с десяток, не меньше. Пусть он мнит себя хоть Папой Римским и тем тешит душу, если бы не одно «Но».
   Мне не давала покоя мысль. Как мог человек, который не гнушается врать, воровать, лицемерить, побираться, для кого Плюшкин - пример для подражания, а мечтатели - это синоним неудачников, как мог он быть педагогом?! Что проповедовал?
   А ведь, если верить ему, дома всю стену почетными грамотами «За заслуги в деле воспитания подрастающего поколения» обклеил. Добро бы, если соврал. А если нет?

   Хорошо, что среди учеников «пастыря» оказались, по его же словам, «неблагодарные»! Но ведь, наверняка, были и благодарные, в чьи головы он успешно вбивал свои «истины».
   Прошли годы и эти семена, конечно же, дали всходы - пошла цепная реакция. В результате которой получился большой ПШИК.