На роковом изломе

                Часть вторая.

                РОДСТВЕННАЯ НИТЬ. 

                1.
               
                Летний Париж. Лениво всходило заспанное солнце. Нарождалось тёплое утро, даря божьему свету слепой дождь, умиротворения, — осязаемую благодать. На окраине, в тихом уголке, ухоженной сельской земли, жил своей размеренной жизнью небольшой каменный домик, обрамлённый лепниной и чёрной ковкой.
 
Во дворе покоился старенький «Рено», у водяной колонки бегала мелкая собачка, с мячиком играла, весело гавкала, возможно просила внимания к себе. На небольшом балконе, в кресле качался седеющий крепкий мужчина, которому, только позавчера перевалило за шестьдесят семь.

Он в удовольствие пыхал сигаретой, изучал свежую прессу. С лёгким ветром, с подвесных цветочных корзин, в комнату тянуло тяжёлым запахом ярко красной герани. Густо высаженная, она виднелась издалека, сообщая всякому путнику, о том, что здесь живут заслуженные пенсионеры, сейчас, за чашечкой кофе радуются выпавшей жизни, обсуждают насущные дела, иногда вслух касаются политики.

(говорят на французском)
    — Амели! Слышишь меня? А мне по душе этот Горбачёв. Наконец-то русские обрели адекватного правителя.

    —  Да! Да! Он мне тоже по сердцу! — послушалось из комнаты, — у него добрый взгляд и открытая душа!  А как он заразительно смеётся!
 
    —  Ему за один только вывод войск из Афганистана, за спасённых мальчиков, за
«стену», и воссоединение немецкого народа, при жизни надо уже ставить памятник. Русские хоть наконец-то по миру станут свободно ездить, — трогая край маленькой чашечки, смакуя душистый кофе, — ответил импозантный мужчина, уже готовый на выход, ежедневный променад.

     — Да, Тимофей! Только подумать, столько лет изгоями жили, за колючкой прятались... Я вот думаю, как мамочка твоя всему этому рада… наконец-то дождалась! Напомни… надо сегодня заехать в аптеку, лекарства ей купить!

Густо седеющая женщина, никогда не красившаяся, сейчас не тронутая косметикой, вся в сухую кость, на тонких каблучках, вышла на вид, повернулась, покачалась так и так:
    — Как я тебе сегодня?

Мужчина, не вынимая изо рта сигару, улыбаясь:
    — Пожалуй, «красноватого» слишком будет!
    — Тима! Читай женские журналы, в это лето на эти тона спрос.
    — Я жду тебя внизу! Не забудь очки и зонтик от солнца!..

                2.               
   
     — Ура! Ура! — залетела в комнату восхищённая светленькая девушка, при родных закружилась, высоко сбрасывая босоножки с ног. Подскочила к стене, к журнальной вырезки из «Огонька», сорвала её… — мму! мму! — стала целовать яркий портрет Михаила Сергеевича, ещё больше радоваться, кричать:
     — Спасибо тебе, наш дорогой! — Мамочка, мамочка, меня отобрал совет на выставку в Париж! Мои макеты утвердили, мы вместе с «медовиками» вместе будем стоять.

     — Остынь Маша! Сейчас оформляя документы, тебе все жилы вытянут, всякие проверки на «прочность», беседы с глазу на глаз, и не захочешь такого счастья!

     — Мамм, ну что ты всегда сразу о плохом! Я всё выдержу мамм! Представляешь, я привезу настоящей косметики и духов… прям сразу ими зальюсь! Куплю себя настоящие фирменные джинсы, и обязательно сумочку Gucci GG Marmont, под цвет глаз. Это теперь модно, мам! На великую башню пешком подымусь, сверху бумажный самолётик пущу.

     — Ага! Чтобы тебя полицаи руки цепями связали!
     — Мам, не полицаи, а полицейские! И они там культурные, вот!
     — Ага, культурные! Видела я в кино!

Пробил час «Х», счастливая обладательница зарубежной поездки упаковывает чемодан, идёт к хрустальной вазочке, забирая необычную вещь, у матери спрашивает:
     — Можно я возьму?
     — А-а… это... бери, бери, смотри, только не потеряй!

                3.
               
        Всё тот же пригородный уютный домик, утопает в цветах, в запахах, в тёплом мирном свете. Крохотный дворик, ухоженный мужчина, в шортах, из шланга поливает пышные розы, насвистывает «венский вальс».

Рядом, в летнем кресле сидит его сухонькая тонконогая жена, в лёгком цветастом халате, на лице очистительная «маска», у ног спит счастливая собачка.

Женщина, отбросив женский журнал «VOGUE», принимается за газету. Через минуту, на французском:
     — Тима!.. Смотри… я тут читаю, в рамках дружбы между Францией и Союзом, на  Рaris Ехро Роrte de VersaiIIes, организуется выставка русских умельцев.

     —  Какая радость! Амели, а ну дай мне газетку!  — бросает шланг, внимательно вчитывается, в ответ говорит:
     — Я обязательно поеду! Самый лучший свой костюм одену, надо только в химчистку его сдать! Ты не поверишь, как я встречи с ними хочу… каждого рассмотреть, (переходит на русский) — на своём родном языке поговорить, обо всём порасспрашивать!

(подходит к летнему зеркалу, прихорашивает густую шевелюру волос, умиляется взглядом, на глазах будто молодеет)

     — Честно, так тянет посетить великую мою Россию! Увидеть те места, откуда наш крепкий род тянется… по травке, по алмазной росе босиком походить, с лозиновой удочкой карасиков в озере половить. Мне мама, помню, в детстве… часто за него рассказывала, и за речку с изумрудной водой… и тоненькими берёзками по краю высокого обрыва… те берёзки, наверное, уже подросли, в ширину поправились, окончательно состарились. А ещё, она любила с отцом на волостной базар ездить. В их большой семье «буза» шла, кого отец с собой в помощники возьмёт. Эту поездку надо было тяжким трудом заработать! Вот она и зарабатывала, что приходя во двор, под забором и падала от усталости! Отец ей всегда там покупал что-нибудь сладенького, бывало одёжную обновку...

(мужчина замолкает, смотрит вдаль, на далёкие плантации своего ухоженного виноградника)

     — Рассказывала, и постоянно плакала… А ещё она говорила, что в её Сибири, совсем другое небо было, более высокое, и грустной синевы там больше, вроде как оно душу там имеет, а местное нет. А ещё... (пауза) и грозы там пугливей и громче... (долгое молчание) «Эх, милая моя Амели, Амели… французская твоя душа… не понять тебе русской души, слезливые наши ностальгические наплывы…» — думал про себя камнем застывший мужчина, никогда не видевший русской стороны, но в ком она всегда присутствовала, к себе тянула, звала, сейчас, невольно заставляя наводнить глаза.

Стыдясь своего «поплывшего» лица, заспешил в комнату, к телефону, в «накрученную» трубку, на русском радостно крикнул:
    — Мама! Мамочка!.. Русские на Рaris Ехро Роrte de VersaiIIes, с какой-то интересной выставкой умельцев приезжают! Слышишь, мамочка! А ты хочешь с нами?.. я за тобой заеду?

Женщина очень хочет… но не обещает, жалуется на совсем пропащее здоровье, но поправившись, обязательно согласится.
      — Тимофей! Тима! Не забудь Устине и Дарье, сёстрам своим позвонить… тоже рады будут встречи… — послышалось со двора, и мило заиграл аккордеон из приёмника.
               
                4.

          Москва, яркая и красивая, вулканически бурлила внутри. Не отставала в возмущениях и более отсталая страна. На экранах, и в СМИ, тонула в политических спорах, уже чётко вырисовывая стороннему обывателю: «государство явно становится на путь разрушения, уничтожение былого, даря волю умным бандитам, и всяким политическим проходимцам»

А в это время, строгая женщина, вся в строгом, тёмном, старомодном, командирским шагом всех своих «дЕвак» усмирила, хмурым взглядом на местах остановила, их звуки притушила:
    — Как с языками у вас?.. Медведева!.. Маша!.. Как у тебя обстоят дела? Запоминания уже большие?

В творческой мастерской, знаменитого на весь мир художественно-декоративного комбината, эту женщину по фамилии Мачехина, называют за глаза, Мачеха.

    — Bonjour Madame! Comment est votre humeur, comment allez-vous au travail, dans la famille? Je veux avoir des relations amicales avec Vous, entre les pays pour correspondre! — без запинки сыпет иностранные предложения Мария, неудержимо скатываясь в смех, от надувающего вида Мачехи.

     — И что это было? — стала в позу главная, телом полная женщина, совсем не знающая чужого языка, коей тайно поручено «органами» быть неусыпным соглядатаем за моральным поведением молоденьких девочек, мастериц.

    — Анжелика Степановна! Я сказала: «Бонжур Мадам! Как ваше настроение, как дела на работе, в семье? Хочу с вами иметь дружественные отношения, между странами переписываться!»

    — Что-о!.. Какие такие дружественные отношения?.. какие такие переписки?..  Всю эту притворную шелуху сразу выбросьте из ваших неокрепших и наивных головок! Вы что девоньки?.. Вы думаете, враг уснул уже, спит... да он только и ждёт, когда вы первые языки откроете, о дружбе попросите… ишь, придумать ещё переписку? Вы что, не знаете, зачем наша самая лучшая страна в мире, оказала вам такую честь, а? Мы едем, чтобы показать свои редкие достижения, а дружба между социализмом и капитализмом, это болтовня разных журналистов и предателей нашей родины.
 
Покорные девочки, боясь спугнуть такую редкую удачу, хором и в разнобой стали «петь» то, что хотела услышать их многолетняя руководительница, вечная коммунистка, самый строгий член жюри, которой выпало когда-то счастье жать руку самому Леониду Ильичу. Бабушка хорошенького внучика Ванечки, которого обожают незамужние девчонки, мечтая от большой любви, именно такую красу заиметь.
               
                5.

   — Маш! А что это за седой мужик, с тряпкой в нагрудном кармане, в лаковых туфлях, около твоего стенда всё крутился, с тебя глаз не сводил, а?

   — Зоя… ну, во-первых, это не тряпка, а атрибут французского мужского пиджака, и ему название платочек-паше, придуманный их каким-то королём. Во-вторых, — и совсем не пялился… а так, ходил и внимательно рассматривал, — уже не сдерживая краску на щеках, — ответила смущённая девушка.

   — Ну, да! Ну, да! А то мы ничего не видим! — Может старый развратник… слышь, а если влюбился!? Смотри, может какую провокацию старый пень готовит. От этих коварных капиталистов, всяких пакостей можно ожидать…

   — Зой, да брось ты «мачехиным» языком говорить. Ты бы знала, какой у него парфюм… прошёл… а шлейф на моей кофте осел… вот понюхай… (та нюхает)

                6.

               Был уже вечер, после ужина, уставшие девочки делятся мнениями, восхищённо обо всём рассказывают, вздыхают, смеются, приближая в воображении, тот момент, когда всей слаженной толпой, под руководством Мачехи выдвинуться за долгожданными покупками. Быстренько, согласно расписанию, глянут на достопримечательности старинного города, и айда, обратно, домой, на бурлящую родину.

Только одной участницы в той девичье стайке не было, вездесущей Зои. Она в отдельном номере, «сливала» прямо в уши начальнице, странное поведение старого француза, кой повадился к Матвеевой Маши, стенду ходить. Вчера один приходил, сегодня с двумя пожилыми женщинами припёрся, все в сторонке стояли, обсуждали что-то, даже спорили.

   — Ой, странно всё это Анжелика Степановна! Мне кажется, что-то французы затеяли?..
   — А ты моя верная рыбонька, сильно взглядами не напирай, из-за плечика, искоса наблюдай, и всё запоминай. От этих капиталистов, всё, что хочешь ждать можно! А я сейчас схожу к Евгению Петровичу, посоветуюсь… он то был уже два раза за границей…
               
                7.

         В том же пригородном Парижском каменном домике, уже под шумный ливень, под стекающую воду по сливам, наш знакомый француз, роется в комоде, ищёт альбом, находит нужную фотографию, идёт к сильно приболевшей супруге:
    — Амеличка! Как жалко, что ты не можешь поехать со мной. — Смотри… вот эта фотография молоденькой моей мамы… здесь она уже в Харбине… нет, путаю… наверное, уже в Стамбул. Здесь она беременная покойным Олежкой… (мужчина замолкает, качает головой, не сводя взора с чёткого снимка, целует молоденькой образ беременной девушки) — я говорю сёстрам, как эта славненькая русская девочка похода на нашу молоденькую мамочку… а они заладили: «что ты, что ты, с ума сошёл... каким боком это может быть?» — Амели, родная моя, я на её походку смотрел, и угадывал в ней свою маму. И так ручкой левой машет, и так головку склоняет, когда человека внимательно слушает… — Неужели я теряю рассудок, а?.. Я ж совсем ещё не старый, таблицу умножения помню…

(закрывает лицо ладонями, начинает плакать)

    — Тима… Тимочка мой седенький, мой верный человек… (гладит его здоровые и густые волосы) —  я не знаю, что тебе ответить!.. Ведь чудес не бывает… а вот близких совпадений сколько хочешь. Почему ты с ней не поговорил? Ты же обещал много с русскими общения…

     —  Не знаю… трус я… как-то смелости в душе не насобирал… суровые какие-то они, улыбаются с напряжёнными лицами… да и при работе, при очень серьёзной старомодной начальнице. Но такие миленькие, и очень славненькие, как на подбор. И на нашем говорят, правда смешно ещё получается… 

     — Ты маму завтра свози… пусть таблетками подкрепится, выдержит встречу… поговорите с ней… там, и развеются все сомнения…

Мужчина бережно берёт зажигалку, яркий портсигар, спускается во двор…
               
                8.

      — Смотри, смотри, Валь… опять этот старик приволокся, с собой старуху привёл, — всё та же Зоя звучала, наблюдая, как происходит подъём очень старого человека по ковровым ступенькам, в их яркий, высокохудожественный  павильон. — Бедная Машка… что они от неё хотят?
 
Маша издалека заметила знакомый сановитый образ высокого мужчины, с ним старенькую бабушку, совсем, совсем плохенькую, но культурненько одетую, в мелкий каблучок тоненьких туфельках, с тросточкой, с маленьким старомодным саквояжиком, свисающим на тоненькой морщинистой ручке. Было видно, её вёл очень похожий сын. Вёл бережно, что-то нашёптывая на ушко, поправляя ей воздушную косынку на шее, убирая седые волоски с маленького плеча… 

В большую «одоль» замерла Анжелика Степановна Мачехина, напрямую наблюдая за странными этими парижанами, уже не зная, что и думать, что на тайном листочке написать. За спиной, на цыпочках стояла Зоя, что-то очередное доносила.

Старушка, не обращая на посетителей внимания, как и на смазливого молоденького француза, кой пытался разговорить русскую красавицу, пододвинулась ближе, сняла дальние очки, ближние одела, стала бесцеремонно разглядывать русскую девушку.
 
Мария не находила себе места, уже мелкими «мурашами» на спине стала покрываться. Но как учили, стояла на своём, вежливо отвечая посетителям, стараясь не обращать внимания на таких странных старых, и стареющих людей.

Поправляя галстук, прокашлявшись в кулак, на чистом русском, первым, заговорил видный мужчина, поздоровался. Машу это сразу чуточку отпустило:
     — Здравствуйте товарищи! Я чем-то могу быть вам полезной? — собралась с духом молоденькая работница, взволнованные пальчики удерживая в сырых уже кулачках.

Заговорили иностранцы… сначала о выставке, похвалив страны участницы, и непосредственно её создателей. Потом эмоционально перешли к начинающей крепкой дружбе  между народами, всеобщей спасительной разрядке, освободительной гласности, и долгожданной открытости всему миру, — становясь как все, как вдруг, старуха, вроде уже засыпающая на ходу, спросила:
    — Милое созданьице… а скажи голубонька… в Сибири, давненько очень, не жили ли твои близенькие родственники? (на французском, что-то шёпотом спрашивает у сына, тот отрицательно качает головой) — прости ладненькая моя, нас старых, уж близенько ты схожая на нашу родню. Вот… сыночек мой, Тимофей, всё твердит: больно вы, на меня в молодости схожие… — привычно трогает на правой щеке родинку (смеётся, выказывает отличную работу личного дантиста)

Маша радостно вспыхивает, мгновенно понимает: «значит ничего страшного», — начинает увлечённо вспоминать всё, что помнит, а помнила она не много, ибо не принято в СССР знать и ворошить родословное прошлое.

    — Вам, девушка, фамилия Мельничук что-нибудь говорит, — спросил крепенький внимательный сын, мягко присаживая уставшую мать, на вовремя подставленный  стульчик.

    — Простите… нет, не знаю… не слышала!
    — А как вашу бабушку звали?
    — У меня их две?
    — Нам интересна, та… из Сибири!
    — Мелания… Мелания… — простите… волнуюсь… отчество вылетело из головы! — слукавила девушка (её щёки и уши  мгновенно запунцовились от стыда)

    — Может, Тимофеевна!?? — выручил, спас, внимательный и тактичный мужчина, не сводя глаз с русской стыдливой девушки.
 
    — Точно! Меланья Тимофеевна!   
    — Я же говорил! — дёрнулся, и слышно вскрикнул мужчина, напугав близкого француза посетителя, с девочкой на руках.

У старухи вдруг заблестели глаза, она, словно забыв о разговоре, уставилась на маленький кулачок взволнованной девушки. Её правая рука костляво потянулась, затряслась, затряслась, взор окончательно прояснился:
    — Тимоша! Тимоша, сынок!.. — Смотри… это же отца твоего перстенёчек! Ой, ой, неужели! — ударило в дрожь её сухие бледные губы. Тряслись и руки, и правая сухонькая ножка. Она пыталась приподняться, подвинуться к Марии, но уже не было сил…

У Маши мгновенно взмокло всё, и противно засырело на спине. Ей казалось, на неё смотрели все посетители, девочки свои, точно всё слышали, вроде как, принародно её уличали в воровстве и лжи.

   — Откуда он у вас, — широко и удивлённо спросил, русскоговорящий француз, вынимая из заднего кармана яркий портсигар, с одинаковыми, вензельными кружевами-буквами, где внимательно всмотревшись, чётко угадывались две буквы «М.М.»

     — Это ббабушки Меланьи… простите… семейное наследство! — стыдливо сглотнула слюну, перепуганная девушка, пряча руку за спину, — вспоминая, как раньше обманчиво объясняла любопытным, называя свою фамилию и имя.
               
                9.
 
              Марии никто никогда в семье не рассказывал о тех страшных временах, далёкой гражданской войне. Она знала из школы, из книг и кино, одно: были красные и белые! Красные – наши! Белые – враги! Всё! Одно смутно помнила, со слов матери: покойная бабушка Меланья, чудом спаслась, благодаря чужим добрым людям выжила.

Маша вспомнила: бабушка не любила рассказывать о своём детстве, и последующей жизни. Да юную городскую девочку, собственно, и не интересовал этот «старорежимный» период государственной жизни, ей тогда были в интерес, только деревенские ребята, и костры до поздней ночи у реки.

Откуда городской девушке, только два раза побывавшей в глухой Сибири, в низенькой хате, побеленной синей известью, с самотканым «анахронизмом» на крашеных шатких полах, ветхим палисадником на широкую дорогу, с вкусной черёмухой в ней, что фамилия Мельничук была под запретом в этой семье, как и «славное» прошлое её старших братьев, отца. Фамилия, которую поменяет комсомолка Мелания Тимофеевна, превратившись, «перепрыгнув», на материнскую, девичью Черешнева.

Умерла одинокая женщина, так и не поведала потомкам, что в роду были «беляки». Была старшая сестра Варвара, сгинувшая с ними  в таёжной глуши, которую все родные уже давно считали погибшей. Не узнает дочка Нина, как и единственная, внучка Маша, и о тех выживших родных, кои сохранившись в братоубийственной гражданской войне, вытянув губительную продразвёрстку, ещё страшнейшие, — коллективизацию, а один брат, даже сталинские лагеря, сгинут уже на фронте.
 
К 1950 году, в живых, из большого рода Мельничуков останется одна Меланья Тимофеевна. В страшную коллективизацию, чтобы с голоду глубоко не схорониться, выйдет замуж без чувств, родит двоих, вскорости всех похоронит. С войны получит на мужа похоронку. После неё, от ссыльного сталинского переселенца, «для себя», уже поздно родит дочку. В Хрущёвские «тёплые» времена, тот вернётся на родину, к семье. А она, до конца жизни одна проживёт, не старой тихонько скончается, не дождавшись дочку в очередное, без неё, «пустое» лето.
 
В сосновый бедненький гроб, струганный дедом Павлом, местным одарённым потомственным плотником, уложат подружки сильно сдавшую видом женщину, не по годам уже дряхлую старуху, с опозданием к которой успеет непутёвая дочка.

С собой унёсет в тёплую сибирскую землюшку все семейные тайны, что лично знала, глазами своими видела. Так никогда и не решившись рассказать дочке и внучке, как «убивца» её отца Тимофея Самойловича, красный командир, Плотников Фёдор Наумович, в тридцатые годы — крепкий хозяин своей земли, будет комитетом бедноты, своими же, — объявлен кулаком.

Не выдержит бессовестного налогового натиска советской власти, создаст из единомышленников быстрый отряд, начнёт ночами «бузить», убивая рьяных большевиков-активистов и разных наглых уполномоченных.

Орден красного знамени, выстраданный на собственной крови, с гневным посланием, запихает в булку грязно чёрствого, неудавшегося в ту осень хлеба, посылкой отправит в Кремль, самому главному там, с коротким там выводом: «Разве мы за такую власть с мужиками кровь проливали?»

Не будет только знать старуха, как, и, наверное, все в общим-то на селе, что когда остатки «непокорных», бывших партизан, схватят части ОГПУ, в камере пытать его будет, его бывший комиссар. Которого, при становление новой власти в их районе, он не долго имел в своём отряде, на дух не переносил.

Товарищ Ласкин, этот злопамятный очкастый человек, уже следователь, — интеллигент, чистоплюй, всегда переживающий за чистоту своих розовеньких пальчиков,  будет, из него терпеливо «жилы тянуть», ярким светом в глаза сутками пытать, в лицо смеяться, как когда-то сам Фёдор Наумович любил куражиться, при пытках «врагов» повторять: «Не бойся, я тебя даже пальчиком не трону! Но ты сука сам всё расскажешь!» Помимо яркого света, заставлял согнувшимся в «дугу» стоять, не выпрямляться, не давая совсем спать многие сутки, с одной целью, чтобы сознался в «левацко-троцкистском блоке», под бумажкой подписался.

Не сломится кулак, бывший командир партизанского отряда, ничего не подпишет.
От разрыва сердца умрёт верный ленинец, надёжный большевик, наверное, уже в последней своей Красноярской одиночной камере, явно вспоминая пророчества сгоревшего в подполье одноглазого дружинника, Нила Матвеевича Кускова, верного защитника законной божьей власти.
               
                10.               

     — Господи,  боже мой, дай мне силы это пережить!.. — слезливо заохала старуха, увидев знакомое «колечко», —  Мелаша, Меланьюшка, всегда сопливый носик, сбитая коленочка… это же моя самая младшенькая сестричка, — окончательно заплакала француженка, в саквояж тотчас полезла. Трёт батистовым платочком тоненький раскрасневшийся носик:
     — Машенька! Родная моя девочка… что ж так рано померла моя родненькая сестричка Меланьюшка? Аль долго болела, а?.. Может с той страшной войны побитой пришла?

А Маша, к своему стыду, толком-то и не знала: «отчего?» Что помнила, то наговорила.

А крохотная старушка, продолжала:
     — Славная моя деточка! Это родовые буковки на твоем колечке, — тукает кривым пальцем в руку девушки. — Марчевского, моего покойного мужа, Михаила Олеговича… от страшных ран, двадцать пять годочков назад помершего.

(прижимается заплаканной головой к сыну)
    — А это внученька, мой сыночек… Тимофей Михайлович. В честь своего отца, Тимофея Самойловича, царство ему небесное (осеняет себя знамением) — его нарекла. Знать бы светленькая, как родненькие мои свою жизеньку в вашем «союзе» прожили… хоть чуточку ведать, как тятя, с мамонькой своё богом отмерянное времечко закончили… где лежат, покоятся?.. Наверное, вместе, на том заросшем бугру, где подполковник Соколовский Володечка схоронен, где моя бабушка Дарья Дмитриевна покоится…

Внимательный сын интересуется её состоянием, у девушки просит воды.
    — Это плохо девочка, что ничего не знаешь… (сын на французском шепчет ей на ухо, что у русских это не принято, чтобы длинную свою родословную подробно знали)
 
Та, соглашаясь, качает головой, вроде успокаивается, просит Машу, к себе и сыну, самой дорогой гостьей приехать. Их, самого удачного урожая, вина попробовать.  Уютные жилища посетить, обязательно на общую фотокарточку запечатлеться, — не отказать, непременно обещая на машине показать Париж, туда назад отвезти, привезти, оставить...

Маша, понимая правильно ситуацию, снимает именной перстень, вкладывает его в сырую ладошку сморщенной старушки. Не крепко обнимает родного человека, её тоненькие косточки, начинает что-то эмоционально и ласково той говорить.

Измученная болезнью и встречей, Варвара Тимофеевна находит в себе силы искренне радоваться этому, не скупясь на положительные эмоции. Их вместе, любя, прижимал к себе счастливый мужчина, не стыдясь посторонних, и своего искреннего неудобного  вида.

Вдалеке стояли русские, и ничего не понимали. Там была и наставница. Первая подошла, вежливо спросила: «Мария, что здесь происходит?..» Ей культурно ответит улыбчивый высокий мужчина. О явном чуде, о невероятных финтах судьбы поведает, стараясь ничего лишнего не сказать. Но много «лишнего» добавит дряхлая старушка, просясь уже скорей домой уехать, где её ждёт сиделка, и травяная тёплая настойка.
 
Крепкая Анжелика Степановна, до этого сильная нервами женщина-коммунистка, примет близко душераздирающую историю к сердцу, размягчит его, давая «добро» на встречу. Правда, чуть повременив, глубоко, для надёжности подумав, добавит: «С Зоенькой только, чтобы веселей было!»

С разрешения старшей, счастливая Маша, до выхода вела под ручку старенькую родную старушку, — такую редкую родню, ещё что-то рассказывая из своей сибирской короткой жизни, обещая завтра быть в их «распоряжении».

«Да-а… вот как бывает! — скажет внутри себя Анжелика Степановна, глядя в след удаляющим благопристойным людям, вслух уже добавив: — И как органы выпуская, просмотрели такие длинные и тайные связи!»               
               
                11.

              Мимо московских окон промчалась «скорая», за ней, спешила противно включенная «пожарка». Люди спасения спешили на чью-то беду. А в квартире № 75, жила уже, какой год своя «беда».

      — Зря ты Машка, так жестоко с Сергеем! Вот увидишь, он на этой волне полного хаоса, себе состояние на этих «челноках» сделает, и дворец построит на прудах! Сейчас на «Черкизоне» все деньги! Это чёрная страна в стране! Город в городе!

     — Мама! Я тебя прошу, не заводи вновь эту заезженную пластинку! Что ты мне всю жизнь… только деньги и деньги! И он такой же! Придёт… только и слышу… товар, оборот, наличности, бабло, халява, навар… — Да! Забыла, ещё аренда, бандиты, мусора, отжим и зелень!

Девушка, собираясь по туристическому, в дальнюю дорогу, окончательно зашнуровывает рюкзак:
     — Мне страшно всю свою большую жизнь прожить в этом торгашеском болоте! Нужные люди, не нужные… с этим дружи, с этими нет! Там крутой Аслан, там жадный Мамед, там Гена Шуруп, там Быся Шанхайский… — как всё это мерзко!
 
Путешественница мечется по скромной комнате, что-то ищет, не успокаивается:
     — Ты меня родила творческим человеком, спасибо моему папочке. И я хочу в своём мире жить, и детей по этой тропе пустить! И пусть там не будет столько твоих любимых «денег», зато я жить буду очень интересно… понимаешь: ин-те-рес-но-о! Теперь я понимаю, почему он от тебя ушёл!

Мать уводит себя на кухню, плачет. Маша возвращается, обнимает её:
     — Ну, прости меня мамуленька! Я знаю, это всё в тебе от вечной нищеты, от безденежья, от нелюбимой, на износ работы, всё для меня и меня!

     — Ладно, иди! А то на самолёт опознаешь!

     — Мамм! Прости… но ты же видишь, что я его не люблю! Не люблю, что он, придя с того грязного и вонючего рынка, может спокойно завалиться спать не приняв ванну, ко мне таким домогаться… зубы днями не чистить, чеснока нажравшись!  Не люблю его жадность к деньгам, прямо трясучку! Он живёт, чтобы работать! А я хочу наоборот! Понимаешь?.. И я благодарна папе, что он много себя оставил во мне! Да-а… он звонил, тебя не было, хотел тебя с профессиональным праздником поздравить.

Окончательно отрываясь от своей тесной жилплощади, прощаясь с самым дорогим человеком на земле, Маша по его просьбе, еще раз проверяет наличности, документы, билеты, где чёрным по белому значилось: Москва - Красноярск. Девушку ждала осенняя Сибирь. Маша летела «ворошить» прошлое...


                Конец второй части.

                Продолжение следует.


                14 июля 2022 г.