День Рождения

Живу я - умудрился же поселиться! - в похабной сочинской яме. Из ямы вырастают, торчат дома. Строили как-нибудь. Деньги, количеством около половины спортивной сумки, или земля, достались по наследству от ушлых папки с мамкой, что и в Москве завоевали жилплощади. Вместе дом построили. Осмотрелись — маловато. А давай для людей дело доброе сделаем, — подумали, и пока бабки не встали поперек общего кошелька, начали штамповать и откладывать кучку за кучкой. Растут кучки, бумажки множатся. Цепочка простая — купюра, кучка, сумка и сейф, в котором хранится еще и ружье, на случай возникновения обманутых вкладчиков. Не жизнь, а одно за другим непрекращающееся удовольствие!

Пока люди деньги на строительные нужды несут, землевладелец с высоты в яму глядит: земля — камень с щебнем, перемешанные с мусором и песком. Выживают приспособленцы: ежевике все ни почем; пальма мрет; розмариновые кусты клумбу и ухода  требуют; эвкалипт — красиво, но дорого. Надо бы мотыгой проработать... Но когда мотыга в руках неумелых оказывается, мне вспоминаются "красные кхмеры". Сочинец мотыги не видел. Сочинцу ленивому быстрей бы хату замостырить и от сезона к сезону спать вдалеке от туристической рутины. Забыл сочинец крестьянское свое предназначение. Пока активен — настрогал детей. Дети еще детей. Дети детей с детьми переженились и понеслось — тачки, яхты, образование заграничное или столичное, кому как. В общем, пока бабки липнут, не до мотыги. И в том, и в ином смыслах.

Вот кран подогнать — дело пустяковое! Проект сварганить на процессе закладки фундамента — как дважды два. Шаблон готов и чем больше квартирок впихнешь, тем быстрее цепочка прирастет звеньями. От сейфа денежки потянутся в банк, а может инвестиции в абхазский криптовалютный стартап, например.

В общем сказать — квартиры созданы для уюта тех из обывателей, что видели живопись с экрана телефона, но имеют амбиции на счет живописи выражаться. Обои в цветах, пластиковые плинтуса, ламинат "под старину", в ванной состаренные тумбочки, которые при просмотре квартиры увиделись мне приличными. А позже присмотрелся — стикер  местного мебельного дилера, что гонит свой "стиль модерн" в современные — по-советским меркам — интерьеры. Как если бы приходит советский сантехник в хрущевку, интерьер кухни которой выдержан в стилистике «современная городская дача», и вгоняет в этот квази-сруб расписанную "под-Гжель" раковину. Владелица квартиры представляется ему деревенской женой — покорной, хлебосольной, и сапоги снимет, и дети накормлены, да и ты муженек садись, поешь.

Живу один. Разведен. Порой наблюдаю за драмой супружеской жизни в квартире дома напротив и укрепляюсь в одиночестве, осознаю себя холостяком. А ведь столько лет... Иногда охочусь, но найти пару чужаку в Сочи непросто. Не будучи владельцем земли или квартала, или территории размером с небольшой хуторок — клева не будет. Секс возможен со столичными или иноземками. Местные бабы пугливо надменны и скучны. Устроил одной романтический ужин на закате, — а я могу, уж поверьте! — но та долго мялась, сопротивлялась романтическому шквалу. Вино не то, не принято у них на пляже. И приступив активно к действиям, я достиг языком низа ее живота. Тогда девица вскочила, галька хрустнула под подошвами нарядных кроссовок, и писклявое «извращенец» поглотил рокот волн. 

В этом городе можно и призраком. Прятаться, к примеру, в горах, писать пейзажи, рассуждать о величии природы над скромной человеческой фигуркой, по вечерам читать, или создать тайное общество и водить паству по "гурджиевским" местам... Утопия! Так нетрудно сдохнуть от голода и скуки — болезненной томной скуки, в моменты наплыва которой смотришь не в телевизор, но в пульт и дрочишь на кнопку запускавшую канал «Милые крошки», недавно отключенный за неуплату. Призрак одинок и бестелесен. Призрак страдает по инерции. Призрак пугает самого себя отсутствием. Вдруг шарахнет оконной рамой и то, содрогнувшись, примут за ветер.

Потому и жилплощадь, и обои в розах, и состаренные доски, устраивают меня более, чем изба в горах. И пускай роза на обоях не пахнет, а стена сруба привлекательно сочится смолой, я — животное социальное. А еще я хочу и буду  часами сидеть у моря, слушать перекаты гальки в волнах, выдыхая в закат сигаретный дым. Мальчик постукивает камешками в воде и жаждет узреть чудо. Щелчки под водой разносятся на мили и якобы способны привлечь дельфинью стаю. Но дельфинам похуй. Они скользят в толще воды, они невесомы и безразличны к щемящему мальчишескому любопытству. Мальчик отчаивается, когда автоматически вспоминается мамина фраза — чудес не бывает. А море и есть чудо.

Добраться до пляжа несложно: 527 ступеней вверх и затяжной спуск, извилистый словно хлыст, опустившийся на землю, чтобы взмыть от вспыхнувшей агрессии. И спокойно все, кроме беличьих рывков, кроме визгливых дроздов, кроме важных таксистов-грачей. Эти-то все в жизни видели, многое знают.

Сегодня я сделаю остановку у магазина, что расположился напротив ампирного портала, ведущего в сталинский санаторий, где кровавые палачи скрежетали зубами, сидя за одними столами с будущими жертвами. Напротив сталинского, стена санатория хрущевского периода. Здесь оставшиеся палачи ожирели, пропитали салом хлопковые и льняные костюмы-саваны, пиджаки которых изуродованы короткими рукавами, нарядными щеголяли променадом в сопровождении нечесаных бабищ в халатах в мелкий цветок. Со вздохами, по-советски.

От исторического контекста становится дурно, или то тлетворный дух магазина, или одолевает похмельное бытие, или просто противно все то, что связывает меня с прошлым страны, на веки засевшей двуглавым орлом над бездной толчка, страдая от большевистского поноса. Беру два пива и бутылку коньяку, сыр полосками, орешки, воду. За спиной из телевизора раздаются угрозы:

— Еда должна быть здоровой... появилась плесень..? выбросить... когда едите ножки не скрещивайте... ручки-хуючки... запрокиньте голову перед тем как... глотать... глубже глотать...

Кассирша грузная, с лицом, выдающим собак породы ньюфаундленд в родовом древе. Толстыми пальцами она лущит одно за другим семена подсолнуха, а скорлупа третьего трещит под золотой фиксой.

— Наличные? — глаза впечатаны в экран.

— Карта, — пищит терминал, бутылки отвечают звоном. Влажные глаза кассирши сползают на экран ниже. Розовый ноготь опускается на красную кнопку. жужжит бумажная лента.

Сосны и кипарисы, как огарки свечей вдоль стен зиккуратов. Говорят, усатый тиран приказывал вырубать реликтовые кипарисы рощами. Напоминали деревья вождю о смерти, а ведь думал, что вечен. Прохожих не много. Ниже. За поворотом следует поворот. Слева здание футуристического, для начала восьмидесятых, вида, с круглыми проемами с четырех сторон. Похоже, будто японские "метаболисты" приложили руку к проекту. Но оставив горожанам реализацию — промахнулись. Те, высчитав, сэкономили, и по привычке, вместо дорогого круглого окна, вмонтировали кирпичный балкон. Курит седовласый бюрократ и сосна упирается иголками в красный округлый нос.

Молчаливый охранник у входа на пляж приветствует кивком. Когда его нет, на море шторм. Другой — болтливый, на подпитии. Торчит у второй секции. Предлагаю коньяк. выпьет и поделится новостями. Речь его бессвязна, голос как у крикливой бабы:

— С утра мужики пришли. Искатели. Нам накинут, если найдут. Не найдут - потрещим о том, о сем... да... А я на кладбище вчера ходил. Помянуть. На могиле женки ворона. Вооон такая. Ворона, как ворона. Сидит значит. Ага. Налей еще... ага, сидит и смотрит. Потом порхнула и куды-то вверх-вверх, в деревья. не успел я и рюмку налить, помянуть — когтями и клювом скребет гранит. В клюве блестит... колечко блестит, ага. Под ноги — швырь. Смотрю, а кольцо женкино! А вчера Федька по пляжу искал и утопленника прибивает. Маленький такой, белый как брюхо дельфина, лет десяти мальчишка. Того, значит, глядим — Федькин сын. Он как обезумел! Домой звонить. А жена: дурак, мол, вот он сидит, борщ лопает. А обернулись — утопленника нету. Мистика! Места такие, пальмы на костях. Не зря тут Георгий Иваныч ошивался. Ты зайди на обратном, авось Колька занесет.

На дальней секции обычно никого, а в сегодняшний солнечный день выстроились у стены потомки не то жертв, не то палачей, а нынче — простые пленники санатория. Жарятся. На волнорезе чайки рядами, ждут как рябь пойдет. Тогда самый зоркий сверху даст клич, стая расправит крылья и спланирует на пир. Чайки — редкие гости. Обычно пируют в устьях рек. Волна за волной, спокойно море. Растекается лазурь и сливается с небом. С полудня небо засвечено и до ночи из голубого плавно перетечет в розовый.

Взору предстает пугающая простотой и бытовым ужасом картина: детишки — четверо — от четырех до восьми, окапывают тело долговязого мужчины. Мужчина, прикрыв веки, лежит на песке, руки скрещены на груди, бледен, аж светится. Зимнее солнышко ласково, лучами коснется, не сгоришь. Маленькая девочка присела долговязому на грудь, а тот не шелохнется, головой не поведет. Ну с троими-то тяжело. Работает в ночь. А может овдовел? Ну и мысли! Черт бы их... Пустой бутылкой прозвенит цинковое ведро. Открыл вторую. Отдых! Мучишь себя вечером излишками, утром воздух не лечит, а только скорбь, тревога о потраченном времени и ненависть к обывателям. Живут как мухи. А "долговязый" видать другой. Свободнее. Коли дети вот так без веревок и окриков сами по себе занимаются понятными им делами. Закопали ноги, и от пояса подсыпают и подсыпают. Движутся к голове. Командует старший. Двое помладше помогают — ведерками носят песок. В этой секции гальку съедает море, оголяя ровное полотно черного песка, похожего оттенком на пепелище. Кое-где наносит останки раковин моллюсков. Ожерелье из таких болтается на шее девочки.

И никому нет дела! Уже песок достиг подбородка и старший мальчишка командует сбор. Дети одеваются, строятся у заборчика, с песней уходят. А отец как же? Дети свернули вверх на извилистую дорожку. Я присел рядом с долговязым. Под песком нащупал кисть. Холодная, сухая. А пульса-то нет! Руки мои упали от бессилия и страха. Нащупав яремную вену удостоверился. Люди! Вы что же не видите? Человек помер! Голос сдавленный, выдавливаю слова дозировано, как из тюбика пасту. Никто не слышит.

— Проклятые Обыватели! — под руки меня хватает охранник, шепчет в ухо: — отдохни , — уводит в каморку. Но я же человек! Человек! Нужно спасти человека! Спасти отца! Детей вернуть! Что вы за люди такие???

— Ну чего ты, ну. Бревно бревном. А ты... Вздремни. Отойдешь чутка.


Слова не застаивались, слова смывало волной и, в шуме перекатывающейся гальки, дробились слова на слоги, на буквы, тонули в массе холодной воды. Глаза слипались. Голова тяжела. На дно за словами опускалось тело. Воздуха еще хватало,  пузырьки стремились вверх и где пропасть — не распознать. Быть может парил художник над Вселенной. Быть может воплощался в новой, и скоро, проснувшись, ощетинится, возьмется за неоконченную скульптуру, закончит шедевр, которого ждут от него люди. Так он полагал. И наяву, и во сне не прекращал верить в собственную гениальность, что пузырьками струилась к свету. Прямо из тела. То ли действовал на сознание накопленный за долгие годы алкоголь, а не то пороки, на фоне которых выпивка — пустая психологическая зависимость, даже каприз. Пасть безумия поглощала художника целиком, без распознавания и разделения на "кто" и "что".

Утроба, как он называл подобное состояние, являлась в душные, бесполезные будни и отвращением наполнялась реальность. Любые встречи сулили два крайних состояния — тревожные судороги или бескрайнюю радость. С подобного вида чувством отшельник однажды выходит в мир, улыбка ширится, отражается в эмали зубов солнечный блик, в глазах тоскливая ностальгия. Глаз норовит поймать узнаваемое, что связывало с "тем" миром, и устремляется вдаль взор. Но не найдя подходящего "там", роется под ногами (ведь "там" все такое знакомое — и небо, и море, и горы, а здесь-то чего?). "Вот человек", — отзовется прохожий и ткнет свою девушку локтем: — "Посмотри, просветленный небось". А тот вышагивает, приветствует окружение. Тронет невзначай руку торговки овощами и фруктами. Та обомлеет, бросится ссыпать в бумажный куль черешню, спелую как лето. Но отчего так пусто? Он пребывал в подобном состоянии вечерами в баре, где лилось через край и проливалось в сновидения. Вначале тонул во тьме, затем в веселье, и почему бы не полюбить душу свою до того, как пучиной будет поглощено в пустоту тело? 

Художник приподнялся на узкой шконке. Локоть уперся в ряд книжек — конспирология, боевик, фантастические рассказы. На пол шлепнулись один за другим томики с плохими обложками. Нога зацепилась за корявый столик. Скрипнула дверь.

— На-ка, пивка хлебни, — взгляд охранника не растерял колючести.

— Ты Петя, ментом или солдафоном служил?

— А с чего тебе? кем был, тем не стану.

— Охранник — тот же...

— Ты не ерепенься, я тебе что - зла желаю? С больной головы на здоровую валишь...

— Прости... я такая скотина...

— Не хуже, и не лучше других. Живешь и живи себе, не зарывайся.

Охранник смерил художника: что за фигура, а лицо какое? удался, а дурак дураком, страдает. Приодеть, так и выстрелит. От баб отбоя не будет.

— Тут ко мне Анька заходила. С ребенком которая. Ну муж у нее еще рыхлый такой. Мерседес. Ну?

— Она неземной красоты!

— Вот-вот — неземной, ага. А муж ейный...

— Дамы выбирают надежных.

— ...говорит — познакомь с художником, что малюет тут картинки.

— Эскизы, Петр, эскизы...

— Ну, эскизы, ага, малюет. Познакомь, говорит, мол, портрет семейный, рукописный хочу.

— Гребаные обыватели. Семейный портрет! Я искусством, Петя, занимаюсь! Искусством!

— Ну толку-то... — слеза скатилась по щеке художника. — Ты кулаки-то разожми, ишь, угроза обществу. Я ж не про искусство. Про заработок. Ну, чего тебе стоит? А она баба-то какая...

— Баба-то да...

— Так телефончик нарисую?
— Нарисуй-нарисуй, не обрисуйся...

— Чего?

— Говорю — нарисуй, Петя, телефончик той бабе и ее мужу. 

— А ты тогда и про меня не забудь, когда озолотишься, — смех рассыпался как бараний горох по деревянному полу.

— Пойду я, спасибо.

— Заходи...

Художник устремился было мимо здания в соснах к стенам пансионатов, что-то хрустнуло веткой не то внутри, не то под ногой, и он обернулся: заскакали в голове детские писклявые голоса, старушки закудахтали чайкам, мужик ушел лысиной в гигантскую, коричневым бурлящую, волну и художника порадовал этот мотив: а еще был труп! Художник остановился, обдумывая, вспоминая. Мимо прошагал, раскуриваясь Петр. Бормотал молчаливому о необходимости выйти после шторма с металлоискателями. Художник стал спускаться и у самого входа услышал в спину:

— Слышь, художник, ты только не ныряй, шторм будет огого, — смех покатился камешками по асфальту. Молчаливый сухо кашлянул.

Небо потемнело, солнце нырнуло в воду. Назревало безумие. Пока волны достигли только середины пляжа. На гладкой песчаной поверхности, напомнившей художнику спину морского млекопитающего, лежал тот тип. Теперь его швыряло из стороны в сторону, вертело и ворочало. Казалось он разбух, изменил цвет. Спасать! Художник  бросился на мокрый песок с ощущением глубокой праведности в действиях, причитая шепотом придуманные духовные наставления.

Он хватается за скользкую холодную кожу, силится поднять, тело выскальзывает, тело как деревянное или окаменелое, как бывают каменными утопленные в каналах дубовые бревна. Волоком тащить, за ноги. Вдруг тогда еще был жив, вдруг помутнение. Художник дотащил тело до ступенек. Откуда-то взялись силы чтоб водрузить на плечо. Ну ничего, донесу до каморки, там отогрею, очнешься, будешь еще кому-то нужен, детям, жене, миру вообще! Красивый, статный, чуть-чуть подчистим, приоденем, будешь как новенький! Вот бы только до дома тебя донести, а пока в каморке передохнем. Пока передохнем, а то шторм разыгрался, дождь громыхнет — не потяну.

Зажег лампу. Рассмотрел черты лица. Икона! Вот он Спаситель! Всего себя отдал и в конце цивилизации оказался на свалке. Всеми брошенный, забытый собственными детьми, собственным народом. Сейчас же художник извлек из кармашка нож и принялся очищать от мидий, водорослей и впившихся камешков. Счистив, разглядел глаза — как гладь воды в штиль, прямой нос, губы. Через тряпочку примкнул ко рту и вдыхал сколько мог в ледяное тело воздух. Чуть потеплело, зашевелились ресницы, отозвалась гортань, заклокотало в бронхах. Брызнуло на книги, вновь локтем сдвинутые с подоконника. На пол пролилась вода. Столик углом впился в подколенную ямку. В рождении есть сила искусства! — так торжественно рухнул гром, искры посыпались из глаз. пальцы разжать Долговязый не мог, для того у художника был нож и усилиями появились пальцы на длинных ладонях. Тот взял ими запястье художника и безмолвно благодарил за спасение.

— А детей моих... детей моих унесла сама жизнь, не успел я глаз раскрыть.

— Видел! видел я детей твоих!

— Нечего горевать, пускай идут, им теперь жизнь — дорога и постигнут они ее, в том сомнений нет.

— А ты что же?

— Моя миссия — помочь тебе. Помочь стать тем, кем до сих пор не чувствовал, о чем не помышлял.

— Кем же, кем мне себя чувствовать?

— Ты меня спас, вселил в меня новую веру, светом озарил, тебе я дарую высшее знание.

— Что в том знании? как постигнуть знание?

— Будь настойчив и алчен до нового, создай по моему научению путь, истину. То что ранее творил — снеси на свалку. Возьми тело мое, делай с ним то, что укажу и постигнешь знание, с которым станешь вечен, с которым пойдешь к людям озаряя их души светом.

Художник встал и пошел. Следом за ним шел Долговязый. Художник сетовал на дождь, а тот - "узри красоту шторма". Успел в магазине захватить коньяку. Дома налил стакан, выпил залпом. Завертелась в руке стамеска, полетели кольца на деревянный пол. Посмотрел на гипсовую бабу — чудовище. Выпил второй стакан и ступня пришлась в область развесистой груди. Грохот грома заглушил рухнувший истукан. Крупные куски осветила вспышка молнии. Ничего себе - январь! Художник работал, принимая в дар наставления. 

В пять утра утихло. Затаились под одеялами сонные глаза, в нежелании разомкнуться навстречу солнцу. Журчала по спуску вода. По карнизам колотили капли. Художник скрючившись лежал на полу под курткой. Бутылка укатилась под мольберт, на котором стоял недописанный восточный склон Бытхи, вид на Ахун в жемчужном ожерелье облаков. Слева -снежная вершина. Не хватало света и тени. Не хватало объема. Художник отложил работу когда впервые увидел Анну. Ее зад напоминал корму небольшой яхты, чванливо и призывающе покачивалась под легкой тканью шелкового платья. шелк — материал: свободный крой, а тело будто нагое, все выпуклости куда надо прут. Кудри падали на плечи и пока не видел художник лица девушки, то без труда дорисовал. Представил с горбинкой нос, темные коровьи глаза и удивился, когда  глаза запылали изумрудом. Не ошибся только с горбинкой, а припухлость губ даже не предусмотрел.

— Как вас зовут?

— Аня, — на безымянном пальце блеснул бриллиант. Сверху, по-пеликаньи, спускался к пляжу одутловатый тип. Глаза Ани скользнули стыдливо вниз.

— Мой муж, Коля.

— Очень приятная пара. Не хотите ли заказать у меня портрет? Семейный, на фоне... впрочем фон можно самим... эээ... Вы предпочитаете горы или море?

— Раз в неделю мы в горах, — голос толстяка бороздил по медной трубе, — Аня, хочешь живопИсь?

Проклятая нечисть... ЖивопИсь! Художник скрежетал от злости. Кудрявая богиня томилась в потных слоновьих объятиях. Что может быть чудовищнее такой любви? Что уничтожит красоту, молодость и обернется старостью души?

Вдохновившись на скульптуру, лепил почем зря, срезал, крошил, топтал, мял. А поплыл головой и нога пришлась ровно в развесистую грудь. Отрекся.

Долговязый — другой. Какое красивое лицо, ноги выточены, ступни. Руки расставлены в стороны, как если он хотел бы обнять нескольких сразу. Стоит Долговязый у окна, наблюдает затишье соседской драмы: она курит, сплевывает вниз скорлупу семечек; он рядом, обнимает плечо пухлой рукой, ладонью удерживает увесистую грудь. Задрали вверх головы.

— Гляди чего!

— Ну дает художник! Красота! А как на НЕГО похож!

Телефон проиграл знакомую мелодию. Художник завертелся под курткой. Во рту пересохло, давил в шею гипсовый осколок, ломило суставы. Солнце расписало стены, подсветило розовые лепестки на обоях. Щёлкнул кнопкой чайник. После душа показалось — день самый радостный из прожитых до. Художник отпил кофе, воткнул в желток кусок черного хлеба. Жевал и думал: а схожу в ресторан! «Завтрак бедняка» послан в помойку. Наскоро художник оделся, выскочил на улицу. пока курил слушал про "настоящее искусство". Соседка снизу рассказывала подруге о выставке, привезенной из столицы — событие масштаба строительства первой железной дороги, не меньше. Сдалось им это "настоящее"? Простые ведь люди, земные. Шуршит по дырявому асфальту шина. Такси подано.

В кофейне "У Негра" завсегдатаи решают «кавказские» задачи. Сотрясается мохнатой бородой самый крепкий: как изъять деньги у нечестивца? Другие придумывают наказание. Художник видит колоритный групповой портрет — орлы на плечах, горы синеют, укутанные в дух Гурджиева, мутное солнце. Январь — месяц теплый, хоть в этом году и непредсказуемый. Покончив с беглым эскизом, художник убегает в сторону набережной, как будто теплоход отправляется с минуты на минуту, а вещи в лобби отеля. Через переход, левее, череда сувенирных лавок, лица, трезвонит от сообщений и звонков телефон. С днем рождения!

Да да, сорок три стукнуло. Как завидовал он тем, что выглядят моложе своих сорока пяти, но по мере приближения к середине пятого десятка, избавлялся от дурных тревог. Постоянно отмечал — сегодня тревогой меньше.

Случайный официант указал в темный уголок. Для одиноких. В ответ художник позвал менеджера, долго улыбался, басовито подсказывал, что вот де интерьер бы обновить, а он как раз... Менеджер — парень со смуглым лицом, энергично ускакал за высокой черноволосой официанткой. Та блеснула цветными линзами, поправила нарощенные ресницы, юбку, небрежно отклонилась за спину и разгладила на кой-то черт чулок. Нога имела полутораметровую длину, что с детским восторгом успел заметить художник, и довольно хрюкнуть. Старт: дюжина устриц, бутылка игристого. Основной курс: рыбный суп, спагетти с вонголе под водочку и красное вино.

Кисть болталась на приветливые улыбки девушек за столиком справа. Официантка удостоилась десятка комплиментов. Повару были посланы благодарности. Устричной ферме, винодельне и винограду достались оды и гортанные дифирамбы. Художник схватил телефон. Звонила мама. Желала счастья. Мама, спасибо, я счастлив, что у меня есть близкие люди! Минутой позже — с мамой он не имел привычки говорить более минуты — позвонила сестра. Сухие благодарности. Разговор с живописцем Егоровым оборвался на термине "феноменология", а скульптор Гребунов-Дотошный заливал о новой выставке и по привычке к концу поздравлений вставил — а все равно ты дурак нищий! Поговорил он и с давним другом, бывшим наркоманом Лифановым, а теперь известным музыкальным продюсером. Лифанов предлагал "не пыльную" работу над новой картиной для его студии. Не забыли! Спасибо, вас так не хватает. Рявкнула чайка. В ответ хлопнула пробка, зашипело в бокале. Ключ, как говорится, забил из темных недр бытия.

Художник сообразил, что по психоанализу он сросся с Тенью, с которой не уживался до сих пор. Такое накатило чувство по крайней мере. Или вопрос? Тень ли явила талант? Свет ли? А если и то, и другое? Раньше он силился Тень побороть. Чтобы той не быть обязательным, главенствующим элементом психики человека, чье стремление к божественному превышало остальные желания и потребности и, сочетаясь с элементами в единое целое, становилось неудержимой страстью, как страсть к сахару. А художнику стало очевидным, что он извернулся, Тень принял, сожительствует с нею, время от времени давая в волю игре.

Игристое подходила к концу, когда подали буйабес. Запотел ледяной графин. Выпитая рюмка распалила интерес к воспоминаниям. Звонила Юля. В поздравление она незаметно вшивает просьбу вернуть долг. Нет, он не скрывался в темном углу, просто не считал нужным платить. А сегодня готов раздавать подарки, долги, призы. Сегодня идет на жертвы до последней копейки. Что есть завтра, когда сегодня есть чудо? Когда слился в элементарном уровне и счастье... вот оно — счастье!

на соседний столик художник отправляет шампанское. На карте появляется тридцать тысяч рублей. Продан «наполеоновский бомбардир». Долг возвращается с закрытыми глазами. Уведомление о продаже "Кошачьего вальса" спешит радовать в то же мгновение. Прекрасно! Художник запивает спагетти красным, смакуя мелких моллюсков. Расправившись с блюдом он пересаживается к девушкам справа. Щебетуньи... Ну что за милые крошки! Скуластая — пермячка, упитанная — омичка. Нарядны по московской моде. Цвета яркие, глаз устает.  Переглядываются. Дела, мол. На вечер договариваются встретиться в баре. Пермячка готова нарушать правила. Омичка держится, а руки отпустят и в разнос. Подобные веселушки если случилось вырубиться по причине лишней дозы спиртного, утром просыпаются с фразой «ну, я за себя не отвечаю" и, схватив одной рукой бутылку, другой стоящий из-под одеяла член, стартуют в мир.

до вечера гулял по саду, заглянул к Зевсу за шавермой, оттуда через Завокзальный в центр. В баре расспрашивают, когда же новые картины, где же скульптура? Искусство, отвечает художник — дело не быстрое: осмыслить, познать, постичь!

Как он выбирался из бара, когда красотой наполнились его глаза, и от поздравлений сотрясалась голова, а распахнутая душа стремилась в ночное сочинское небо; какими духами несло от пермячки, алкоголем с духами от омички; их бесконечный хохот, грязные шутки и скатывающееся в выгребную яму такси — художник едва ли вспомнил. В яме он вдруг передумал и скомандовал таксисту — на Ривьеру. На пляже разлеглись, сплелись в подростковых ласках. После того, как возбуждение все-таки навалилось на пьяные души, по пути в апартаменты на центральной улице, название которой побуждает пермячку сжимать бедрами свою кисть и верещать о "вагине", под зловещий страстный хохот, они ввалились в ночной магазин за пивом и еще черт те чем. О да, детка! Сейчас ты увидишь, детка! — басил художник держась за упругую ягодицу омички, отхлебывая из полуторалитровой бутылки пиво.

Утром ароматы белья, дорогих духов и перегара выудили непокорную голову творца из тревожного сна. Как само собой, как само собой, — подумалось у окна и он рассмеялся разгорающемуся на востоке зареву. Так тяжелы конечности от недосыпа, или от житейской доли, что захотелось выразиться: вот и прожил жизнь! — но сдержал слова и отхаркнув, сплюнул в окно. Хрустнуло снова, как сухая ветка, на уровне груди. Свет и тревожный хруст словно намекнули ему: пустое тягостное одиночество. Как же я..?! Художник побежал. Дамы храпели вслед. Таксист не спугнул, заломив цену в два раза, лишь бы скорее добраться, ведь ОН там ОДИН! Скатились в яму. Сюда еще не добрались золотистые лучи, смеркается и воняет отбросами. Художник вбегает на пятый этаж. Пульсирует в конечностях — да что там! — все тело пульсирует! Давит в висках.

Квартира пуста, только осколки романтической любви валяются на полу. Небрежное "Пляж" со стрелкой на клочке бумаге пришпиленном к доске. Не раздумывая художник бросается за дверь. Пятьсот двадцать семь ступеней встают непреодолимой стеной знакомых физиологических переживаний. В тишине, под чириканье невидимых птиц, мимо зиккуратов, мимо одиноко скатывающегося булыжника, он несется и внизу лоб в лоб сталкивается с молчаливым охранником.

— А долговязый говорит, купаться...

— Где он??

— Где ему быть, на своей, последней. Да вон, светится!

Будто из сновидения, из пропасти безумия звучал до того ни разу не слышанный голос охранника. Сказал и исчез. Как не бывало. Светлый контур, очертание. И свечение дальней секции. То свечение удалялось в спокойное море. Художник на ходу срывает с себя одежду, спотыкаясь и откашливаясь, как говорят, легкими, мимо пустых каморок, душевых, догнать с небрежной случайностью забытое. Как-будто предал! — и такие мысли возятся в больной голове, мешаются, обманывают волю, каковой не хватало. Художник не терпел дискомфорта, но вошел в воду словно бы жарким летом, по-детски поеживаясь, почесывая руки и охая.

А свечение все удалялось и когда художник сделал первый взмах, надежда согрела сердце. Стало значительно лучше. Плыл и улыбался свету. Не чувствуя тела, позабыв о том, что на дворе январь, он спешил догнать и вдруг крикнул, непонятно зачем издал звук. Вместе с воздухом из легких вырвалось "постой!" и соль обожгла слизистую.

­— Постой! — звук снова поглотила вода. Свечение казалось ближе, как нервный спазм, что сковывает ногу и по мышцам расползается паралич. Каменные волокна левой голени вызывают в памяти навыки выживания, но варианты не выстраиваются в логическую цепочку, а напротив — возникшая жажда легкого спасения побуждает художника выкрикнуть "спасите", после чего он с головой окунается в ледяную — ощутимую уже нутром — воду.

Барахтающейся беспомощно кистью он нащупал плотную поверхность. Схватившись другой за некий отросток — вынырнул. Перед глазами восстал лик.

— Ты оставил меня. Я ждал. А теперь мы вместе. Очищение? ты предался страстям и вправе очиститься.

— Прости меня, прости!

— Мой дар — помогать нуждающимся. Ты сотворил меня, я же хотел стать проводником тебе. ты сможешь постигнуть многое и еще больше.

— Я буду, буду предан, буду верен! Спаси!

— Мы отправимся в лучшее будущее, где нет ни прошлого, ни настоящего и все живут в благости. Все творят мир, друг друга, и всем принадлежит все! Ибо достойные обрели рай!

— Спаси! — вода проглотила кудрявую голову, судорога достигла поясничного отдела. Спина и конечности стали чужими и тащили ко дну. Из подвижных частей двигалась только шея. Разум художника вдруг озарился неземным — каким же еще! — светом. Золотая дорожка тащилась к лазорево-розовому горизонту. Двое плыли к неведомому раю. Долговязый рассказывал говорящей голове о прелестях благочестивого бытия. Говорящая голова басом раскатывала громкое "Вот это дааа!" Если бы наблюдатель смотрел на горизонт, ему потребовалось бы минут десять или пятнадцать, чтобы потерять пару из виду. Море было гладким и спокойным и ничто не могло нарушить того спокойствия.

— Так куда говорите делся ваш арендатор?

— Деньги он внес заранее, а нынче срок к концу подходит... Может съехал?

— А вещи? Это же его вещи?

— Да он такой... Раздолбай... Вроде бы возраст, а как дитё... Хиппи что ли... Не удивительно... Мог и уехать.

— Такое бывало ранее?

— Да почем мне знать? Я что его караулю? У меня своих двое. Не приведи Господь таким вырастет. Что с ним тогда делать?

— Утром, на пляже "Ласточка" охранником Звонаревым была найдена одежда гражданина Долгова. Следы ведут в воду. Водолазы осмотрели дно. Ничего не нашли. Алло! Да! Какие новости? Что еще за дерево? Инициалы? Простите, как звали вашего арендатора?

— Борис... Борис Долгов...

— БД? Странно... Тащите это бревно... Не бревно? А что же? Статуя... хм... Ну, тащите "эту статую"... Разберемся! В отделение!

Седой, строгого советского типа следователь спустился за девушкой. На втором этаже она остановилась и поправила нарощенные пряди на голове.

— Если найдется, сообщите, а то сезон на носу, квартиру сдавать...

— сообщим, не переживайте!

Полицейская машина дернулась с места и яма вновь зажила привычной жизнью. Через неделю деревянную скульптуру Христа установили на площадке рядом. Эпитафия гласила:

Не найден, но вечен! От близких и друзей. Упокой море несчастную душу раба Божьего Бориса.