Торговка

- Что желаете? Дичь или рыбу?
- Блинов, любезный.
- С икрой, прикажете?
- Со сметаной, пожалуй.

   Подавальщик, осклабившись, отправился на кухню, а я тем временем принялся разглядывать посетителей трактира. Мало кто жеманничал. Всякий жевал, глотал и, не стесняясь прочих, причмокивал, либо ковырял вилкой в зубе. На тарелках было, как водится, всё, что могло бы ещё летать, плавать или бегать. Вздохнув, я отвернулся к окну.


   Я с детства не терплю запаха мясных рядов. Они заявляют о себе задолго до того. как становятся заметен густой, розоватый от витающей крови воздух, что царит подле них. Мясные ряды неприятно, приторно пахнут нутряным салом и страхом. Тем, о котором вопят беззвучно перекошенные оскалы свиных голов на мраморных прилавках. В их незрячих, белых от застывшего ужаса глазах, было столько боли, что мне всегда хотелось покинуть торжище, как можно скорее. Как-то раз, не сдержавшись, я кинулся-таки оттуда прочь, но скользкий, словно ливер, пол тут же подставил подножку, так что я едва не угодил в таз, доверху полный кишок, набитых чем-то, чему уж и названия не сыскать.
Помню, что за обедом я никогда не мог съесть котлетку, если мне напоминали, из чего она приготовлена. Дети называли меня неженкой, а взрослые говорили, что впереди меня ждёт незавидная участь писаря. Но и среди тех и других непременно находился некий шутник, который с надменным видом прибавлял:
- Впрочем, писарь вооружён пером, и неизвестно, что с вами будет, молодой человек, если вы нечаянно уколете себе палец!

   Это было обидно, но под следующий за сим хохот, я ничего не мог возразить в ответ, ибо меня, действительно, пугал не только вид сырого мяса, но и облик людей, которые стояли по ту сторону прилавка.

   Мясник, так мне чудилось, бессовестно глумится над бессловесной и беспомощной тушей, а торговки, облачённые в передники и белые, измазанные кровью нарукавники, казались безжалостными, грубыми, готовыми на что угодно, лишь бы получить свой  пятачок. В моём понимании, эти люди промышляли не мясом, а  судьбами, оборвавшимися по их вине, и от того-то ничьих других жизней им не жаль.
   Дабы избавится от моей слабохарактерности, отец принудил меня сопровождать кухарку на рынок. Это должно было выработать во мне привычку к жизни и приучить к её жестокости, так полагал он.

   По дороге на рынок я шёл, перекидывая с руки на руку пустую корзинку, и, покуда до цели было ещё далеко, я был почти что весел. Но стоило ветру донести до разума тот самый запах, что был мне столь невыносим, как ноги слабели, в голове начинали позванивать мелкие колокольца, и прямо так, на словно сделанных из ваты, кукольных ногах я плёлся за кухаркой, которая, хотя и жалела меня, но опасаясь отца, не смела ослушаться его.
   Торговки, в запятнанных кровью одеждах, посматривали на меня с изрядной долей презрения. Я же старался больше глядеть себе под ноги, чем смотреть по сторонам. Однажды, когда кухарка остановилась перед прилавком, я едва не налетел на неё, и из-за горы обрезков свиной туши раздался вдруг довольно приятный голос:
- Парнишка-то что, незрячий?

   Кухарка, простая душа, тут же посвятила торговку в мою, как она выразилась, беду.
- Ой... малый... Да если  бы ты знал, как тошно стоять тут мне! - Вместо смеха или грубости, услышал я обращённые ко мне слова.
   Я немедленно поднял голову, чтобы поглядеть, точно ли не смеются надо мной. Полная женщина, с выбившимися из-под косынки чёрными кудрями, сочувственно разглядывала моё лицо.
- Ты не страшись, парень, - певуче заговорила она, - жизнь такая. Все кого-то, да едят. Бывает, что и люди друг друга! А тут... - женщина указала рукой на прилавок, - поросята.
- Как это, люди?! - Осмелился спросить я.
- Да так. Поедом.
- В суп?
- Словами, насмешками, да наветами, а то и взглядами злыми. Всяко бывает. - Вздохнула она.

- А... - Понял я, и добавил, - Но ведь и поросяток жалко!
- Жалко. - Согласилась женщина. - Ещё как!

   В тот же день, за ужином, семья с удивлением наблюдала за тем, как я, отрезая по небольшому кусочку от свиной котлетки, глотал её, пополам со слезами. Непонятно отчего, но сочувствие торговки к своему товару тронуло меня. В той женщине я не нашёл жестокости, как ни на йоту не было её и во мне. Но быть съеденным людьми, мне не хотелось никак.

   До завершения трапезы, отец поглядывал на мою мать именинником, с чувством победившей правды, а та, явно расходясь с ним, с грустью и сожалением глядела на меня. Как показало время, мы с нею были очень похожи. Но это уже совсем другая история.