Шоколад

Папа заболел тогда, когда в стране ничего не было, кроме подачек и взяток.
Все эти прекрасные вещи были в России и до этого, стоит хотя бы вспомнить ревизорских «борзых щенков». Ф. М. Достоевский в «Бесах» писал: «Патриотизм обратился в драньё взяток с живого и мёртвого. Не бравшие взяток считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонию». У М. Зощенко в «Голубой книге» есть вот что: «В своё время знаменитый писатель Карамзин так сказал: "Если б захотеть одним словом выразить, что делается в России, то следует сказать: воруют"». Об этом же писал и С. Довлатов, ссылаясь всё на того же Карамзина. Однако это не всегда смущало правителей, и Екатерина II, например, смотревшая на природу русского человека с юмором, в одном из писем писала: «Меня обворовывают точно так же, как и других, но это хороший знак, и показывает, что есть что воровать». Так вот: в конце восьмидесятых воровать ещё было что.
В марте восемьдесят девятого у папы диагностировали рак, а третьего ноября того же года он умер, не увидев, слава богу, ни путчевских танков, ни окончательно разграбленной и разорённой страны, ни меня, собирающей по дороге на кладбище пустые бутылки.
Восемь раковых месяцев им велась борьба – нет, не с болезнью, а с равнодушием людей, с их неуёмным желанием нажиться даже ценой персонального человеческого горя.
До этого в силу занимаемой отцом должности мы никогда плохо не жили, хотя, как и все другие люди, пребывали в Советском Союзе. Мы, в отличие от многих наших соотечественников, не покупали говяжьи кости, и в нашем доме всегда были конфеты. Правда, конфеты – это совершенно отдельная история.
Из конфет я любила горошек – крупный такой жёлтый горошек, не по рубль десять, а по два рубля килограмм, с белой сердцевинкой внутри. Я была маленькой его фанаткой. А вот мимо шоколадных конфет всегда проходила мимо.
Однажды к нам, стоящим около кондитерского прилавка, подошёл кто-то с папиной работы. У этого кого-то было напыщенное лицо и жена, напыщенная не меньше.
– Здравствуйте, Михаил Александрович, – сказал этот кто-то, и его жена, не открывая рта, утвердительно кивнула двойным подбородком в знак согласия с мужем. – Конфеты выбираете?
– Здравствуйте, да.
Мама, до этого собиравшаяся купить мне мой любимый горошек, опешив, развернулась к продавшие, щедро отвесившей нам двести граммов жёлтых круглых конфет, и замахала руками, чтобы та убрала кулёк. Кулёк – это такой свёрнутый в виде конуса лист желто-серой дешёвой бумаги, предназначенной для упаковки товаров. Громко сказала:
– Да, и ещё пожалуйста полкило «Мишек на севере».
Напыщенное лицо звучно и одобрительно крякнуло: покупать за раз полкилограмма шоколадных конфет могли только высокопоставленные люди, по крайней мере в провинции. Это было их отличительным знаком – знаком людей, не позоривших партию, – покупать в большом количестве шоколад.
Полновесная продавщица подняла брови. Неторопливыми движениями опухших рук она запечатала бумажный кулёк с моим горошком так, чтобы конфеты из него не посыпались на пол, и с достоинством человека, держащего в своих руках не только ситуацию, но и репутацию присутствующих, убрала кулёк недалеко, положив его тут же, на стойку, рядом с весами. Потом она ловкими поступательными движениями, отличающими профессионала сверхвысокой непререкаемой квалификации от простых смертных, набрала, повернувшись широкой спиной к нам, в избитый пластиковый ковшик «Мишек на севере» и, прижимая его к высокой полной груди, левой рукой ловко свернула новый кулёк, высыпала в него конфеты, положив кулёк на весы.
– Вот, как и просили. Полкило, – и посмотрела на маму так вызывающе, будто знала про нашу семью всё – всё, что мы скрывали от порядочного советского общества.
Я, не отводя глаз от кулёчка с горошком, стояла, уперевшись руками в стекло прилавка.
Папа молча расплатился за «Мишек на севере». Мама получила в руки кулёк с конфетами, и мы, попрощавшись с напыщенным лицом и его женой, направились к выходу. И тут я поняла, что плакал мой жёлтый горошек. Я искренне зарыдала у выхода из магазина. Весь магазин обернулся на нас.
– Го-ро-шек… – рыдала я, сидя на корточках и размазывая по лицу слёзы.
Все осуждающе смотрели на моих родителей, пытавшихся так недостойно, не по-советски, ввести в заблуждение честное советское общество. Люди во главе с напыщенным лицом и его женой молчанием призывали нас к стыду, неизбежному за обман, но мне лично стыдно не было, потому что я не понимала социальной разницы между привилегированными шоколадными «мишками», пусть даже и на севере, и трудовым рабочим «горошком».
Тогда папа совершенно невозмутимо взял у мамы из рук кулёк с «мишками» и вернулся к прилавку, за которым так же невозмутимо стояла обладательница пышной груди, используемой в качестве опоры для сворачивания бумажных кулёчков.
– Кажется, мы что-то у вас забыли, – спокойно обратился он к ней. Папа вообще всегда был спокойным.
Вскинув брови, невозмутимая продавщица, выудила из-за прилавка кулёчек с горошком. Я перестала плакать. Рядом молчала мама.
Папа достал из кожаного портмоне сорок копеек и вежливо передал их продавщице. Сопровождаемые яростным молчанием мы покинули магазин.
Моя правда восторжествовала.
Через пять лед шоколад пропал с магазинных прилавков совсем. Чтобы его купить, надо было сначала его «достать». «Достать» – это такая загадочная советская реалия, объяснить которую можно, наверное, только русским людям, и то не всем. Она работала так: нельзя, но, если очень хочется, то можно.
Бесконечные походы в больницу истощали папину сберкнижку, с которой деньги уходили на шоколад и коньяк, как добровольцы во Вторую мировую уходили на фронт – массово, непрерывно и принудительно, и всё потому, что без коньяка и шоколада не было никакой возможности попасть на приём к хорошему врачу. В оправдание стоит сказать, что на Кубани в то время брали ещё и курицами. Приходит такой пациент на приём, а него в сумке тушка ощипанная. По окончании врачебного приёма тушка перекочёвывала из рук в руки – от пациента к доктору. Но куриц, по крайней мере, не надо было «доставать»: они у каждого по двору бегали.
В тот день с утра в нашей квартире был какой-то ажиотаж. Мамой мне было велено тихо сидеть в маленькой комнате и не вылазить оттуда. И я тихо сидела, пока приходили какие-то взрослые и что-то обсуждали на кухне. Потом все ушли, включая моих родителей, и я осталась одна.
Выбравшись из комнаты, я направилась к холодильнику, открыв который обнаружила бутылку «того самого» конька и плитку свежего, самого что ни на есть настоящего шоколада.
Борьба была трудной, хотя и не долгой. Боясь быстрого возвращения взрослых, трясущимися руками я вытащила – вполне даже аккуратно – упакованную в фольгу стограммовую шоколадку и, положив её на стол, большим кухонным ножом отрезала с одного края примерно сантиметр. Засунула её обратно в обёртку, аккуратно разгладив – уроки труда не прошли для меня даром, убрала шоколад в холодильник. Почему-то именно тогда эта узкая полоска шоколада показалась мне невообразимо вкусной. Я искренне, совершенно ещё по-детски полагала, что взрослые не увидят отрезанного края шоколадки. И уж тем более я не знала, что шоколад предназначался в качестве «платы за услуги» какому-то местному медицинскому светилу, оказавшемуся, впрочем, не таким уже и светилом и не таким уж и медицинским.
Спустя годы я, повзрослев, надёжно обросла чувством вины за всё мною содеянное и не содеянное, и эта полоска шоколада померкла в моих глазах в пучине того, за что я действительно могла бы себя казнить.
В той стране «восьмидесятых» остались люди, не знавшие чувства вины. Люди, протягивавшие руки для того, чтобы забрать у других людей последнее, у тех, которые, в свою очередь, руководствовались «принципом гвоздя». «На работе ты не гость, утащи хотя бы гвоздь», – говорилось с залихватским весельем. Зло становилось нормой. В той стране все тащили у всех, даже у детей. За исключением, естественно, исключений…
И сейчас, когда я слышу разговоры о том, «как хорошо» или «как плохо», я понимаю, что все люди всегда вопрошают о том, что и кто сделал для них, и никогда о том, что и для кого сделали они.
Нельзя идеализировать зло.