Поэзия бессмертна

Закончился последний урок, ученики вышли из класса, и преподаватель технологии Роман Степаныч Мастерков принялся проставлять оценки за сделанные на уроке табуретки. Из шестнадцати табуреток только семь были пригодными для того, чтобы на них сидеть, не опасаясь упасть на пол. Ещё пять Роман Степаныч мог бы довести до ума благодаря своей исключительной квалификации. Остальные четыре качались, переваливаясь с ножки на ножку, потому что ножки у них были разной длины. Они не подлежали переделке и, вообще, не годились ни на что, кроме как на горючее для мангала. «Стало быть, ставим семь пятёрок, пять четвёрок и четыре тройки» – подумал Степаныч, а потом решил всё-таки троек не ставить, а дать ребятам возможность на следующем занятии сделать-таки табуретку. Потому что, если мужчина не в состоянии своими руками сделать даже табуретку, то на что он вообще годится? Чтобы у ребят наверняка получилось что-нибудь устойчивое, Степаныч решил, что теперь они будут делать табуреты на трёх ножках. Как известно, для устойчивого равновесия нужны именно три точки опоры.

Дверь школьной мастерской открылась и в неё энергичной походкой вошёл преподаватель физкультуры Анатолий Петрович Кулаков. Светловолосый, стройный и высокий, на голову выше Степаныча, с длинными руками и ногами, он занял свою привычную позицию, усевшись на верстак в своём новом зелёном спортивном костюме «Адидас».

Роман Степаныч поднял на него вопросительный взгляд.
– Квид агитур, Толик? Как дела? ¬– использовал Мастерков латинское приветствие.
– Всё пучком! – ответил Кулаков, не владеющий латынью, – всё трудишься?
– Нон ест виру тимере лаборем – бояться труда недостойно мужчины. Чего хотел? Опять что-нибудь поломалось? – спросил Степаныч.

– Не, Степаныч, ничего, слава Богу не сломалось, но твоя помощь всё равно требуется.
– И что же я могу для тебя сделать, если чинить ничего не нужно?
– Я бы хотел узнать твоё мнение по одному щекотливому вопросу, – сказал Кулаков, пристально вглядываясь в выражение лица Степаныча, очевидно, стараясь понять, можно ли тому задавать щекотливые вопросы.

– Излагай свой вопрос, – предложил Роман Степаныч, не выказывая, впрочем, особого интереса.
– Вопрос мой касается литературы, точнее сказать лирической поэзии.
– Тогда это не ко мне. Ты же знаешь, я всё больше по механике или по электричеству.
 
– Не прибедняйся, Степаныч, ты же в наших узких кругах широко известен как поэт-самоучка.
– С чего это вдруг у меня такая слава? – насторожился Степаныч.
– Ты думаешь, никто из учителей не догадался, кто хозяин той оранжевой тетрадки со стихами, которую в туалете нашли? – вопросом на вопрос ответил Анатолий Петрович.
– Ты что ли догадался?
– Чего тут гадать-то? По стилю стихов я бы, конечно, не догадался, я в этом деле не профи, а вот то, что они записаны чертёжным шрифтом по ГОСТ, сразу выдаёт руку мастера, – сказал Анатолий.

– Ишь ты, Пинкертон какой выискался, прямо Эркюль Пуаро, – недовольно пробурчал Степаныч. Уж очень ему не хотелось, чтобы о его стихотворчестве кто-то знал, кроме Иветты, да и от неё он поначалу утаивал свою тягу к стихосложению, стеснялся.

– Ты не тушуйся. Не знаю, что сказали бы специалисты, а вот лично мне твои стихи понравились. Особенно, там, где про любовь в автомобиле. Отличная рифма: «шины – машины».
– Эти, что ли:
         «Мимо проносятся с шелестом шины.
          Наше дыханье на стёклах машины.
          Как пеленою укутало нас,
          Скрыв от чужих любознательных глаз».

¬– Ага, это самое! – удовлетворённо кивнул Анатолий.
– Ну, предположим, что рифма «шины – машины» удалась. Тебе-то что с этого? Что, тебе собственно, нужно?

– А нужно мне, дорогой мой Роман Степанович, чтобы ты, как человек, искушённый в поэзии, заценил одно стихотворение, – Анатолий Петрович протянул Роману Степанычу сложенный вчетверо листок из тетрадки в косую линейку, – это я, Степаныч, вчера сам кое-что сочинил и посвятил одной женщине, но перед тем как ей показывать, хочу, чтобы ты проверил, вдруг что-то не так написано, скажем, рифма неудачная или, там, ямбохорей неправильный.

– Так тебе не поэт нужен, а критик. Или, на худой конец, редактор. Ты бы, Толик, с этим обратился к Патимат Курбаналиевне или к завучу, они у нас в школе лучшие специалисты по русской литературе. В конце концов, можешь мою Иветту попросить, она тоже филолог.

– Нет, Степаныч, стихи эти Патимат или Иветте показывать нельзя, а уж тем более, завучу. Их вообще другим женщинам никак нельзя показывать, слишком они получились интимные.

– Ну, Толик, раз это интимное, то мне, наверное, читать их не совсем этично.
– Тебе – этично, другим нет! Во-первых, ты единственный мужик, кому я по-настоящему доверяю, а во-вторых, ты уже и так в курсе про мою Леночку. Это я ей посвятил, хочу сделать подарок ко дню рождения, а то цветы-духи-конфеты – это всё так банально. То ли дело, собственноручно написанные любовные стихи. Говорят, девушки это любят.

– Ну, хорошо, давай свой Кантикум Кантикорум, посмотрим.
– Чего это? Опять ты по-латыни? ¬– уточнил Анатолий Петрович.
– Песня Песней, так обычно говорят о стихах, вдохновлённых великой любовью.
– Это ты в точку, Степаныч.

Роман Степаныч вдруг строго взглянул Анатолию Петровичу в глаза и добавил:
– Но только ты, чур, потом на меня за критику не обижайся, ты же знаешь, я человек прямой.
– Степаныч, ты же меня знаешь, я не дурак, понимаю, что мне до Есенина или Фета как до неба. Готов к любому твоему приговору. Читай уже.

Роман Степаныч медленно развернул листок, расправил его, пробежал глазами первую строфу и озадачено почесал начинающую лысеть макушку.
– Ну, говори, говори… Что не так? Совсем плохо?
– Ну, как бы тебе сказать… Не знаю, не знаю… Сказать, что совсем плохо, нельзя. Рифма, размер, по крайней мере, в первой строфе хорошие. Начало похоже даже на известное стихотворение Блока «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Но вот уже в первой строке у тебя встречается слово «проститутка», а это как-то нехорошо, слишком вульгарно.
 
– Нормальное слово, вполне литературное определение для женщин лёгкого поведения. Вот у Маяковского в одном стихотворении и похлеще словцо было, на букву «б».
– Знаю, знаю про Маяковского. Ему можно, он – классик, а ты пока что нет.
Степаныч снова бросил взгляд на листок и прочёл вслух всю первую строфу:
«Отель. Бар. Стойка. Проститутка
Гипнотизирует меня.
Я без жены вторые сутки,
Без Светки я четыре дня».

Тут Степаныч удивлённо посмотрел на Анатолия.

– Вот те на! Что за Светка? Я думал, что твоя лирическая героиня – Леночка из парикмахерской, что это ты своей Леночке стихи посвящаешь, а тут какая-то Светка. Ты думаешь, Леночка обрадуется, узнав, что ты кроме неё ещё с какой-то Светкой встречаешься?

– Ни с какой Светкой я не встречаюсь. Я человек порядочный, мне одной жены и одной, как-бы сказать покультурнее… возлюбленной, вполне хватает.
– Тогда, зачем в твоих стихах какая-то посторонняя Светка? – резонно спросил Роман Степаныч.

– Светка – это моя Леночка и есть. И вовсе она не из парикмахерской, а из салона красоты. Просто я своей лирической героине дал другое имя, чтобы случайно Леночку не скомпрометировать. К тому же, здесь нужно было бы имя из двух слогов, а в «Леночке» их целых три. Размер бы нарушился.

– Так-то оно так, но вот что тебе твоя зазноба скажет, когда увидит, что ты её каким-то чужим именем называешь?
– Я ей предварительно всё объясню. Она девушка умная, в универе учится, всё поймёт. Впрочем, если тебе «Светка» не нравится, можно тогда это имя опустить, а написать, скажем: «Без секса я четыре дня».

Степаныч досадливо покачал головой.
– Ну вот! Ты опять употребляешь вульгарное слово – «секс», – сказал Степаныч, – я бы советовал тебе заменить «секс» на «любовь», так оно будет приятнее женскому глазу.

– Что же тогда получится? «Без любви я четыре дня»? Это вообще как-то не звучит, – засомневался Анатолий.
– Не звучит, потому что при замене размер нарушился. А вот, чтобы звучало, надо слова переставить: «Я без любви четыре дня».

– Не, Степаныч, так не годится. В моём случае «секс» на «любовь» поменять никак нельзя. Секс это одно, а любовь – другое. Секс – он был, да кончился четыре дня назад, а любовь-то никуда не делась. Вот она, любовь! – Анатолий указал на свой листочек со стихами.

– На самом деле, иногда эти два понятия совпадают. Например, когда говорят «заниматься любовью», имеют в виду «заниматься сексом».  Но, в целом, в данном конкретном контексте ты абсолютно прав. Если написать «без любви», твоя Леночка будет думать, что ты её уже четыре дня как разлюбил. Давай оставим первый вариант. Пусть будет «Без Светки я четыре дня».  Поехали дальше:
      «Стоит, опершись о мой столик,
      Пытаясь предложить себя,
      И пусть морально я не стоек,
      Но ей не соблазнить меня».

Степаныч почмокал губами, словно пробуя слова на вкус.
– Видишь ли, Толик. С одной стороны, во второй строфе тебе удалось уже достаточно чётко обозначить конфликт. Так что с сюжетной точки зрения всё пока развивается правильно: в первой строфе ты дал описание места действия и действующего лица, хотя и описал это лицо одним лишь словом «проститутка», но это слово само по себе настолько красноречиво, что перед читателем предстаёт соответствующий колоритный образ вульгарной женщины. А во второй строфе ты наметил конфликт «она предлагает – лирический герой отказывается». Но вот с рифмами у тебя здесь беда. «Столик – стоек» ещё туда-сюда, а вот «себя-меня» – ни в какие ворота не лезет. Над этой рифмой нужно поработать.
 
Анатолий Петрович полез в карман за авторучкой, но Степаныч замахал на него руками.
– Давай только ты прямо сейчас не будешь новые варианты накидывать, а просто посмотрим, что там у тебя дальше, вдруг там такое, что вообще всё придётся переделывать. Итак:
      «Во мне топорщатся гормоны
      И вылезают из штанов…
      Сильны природные законы,
      Но всё-таки я не таков!».

Степаныч покивал, на этот раз уважительно.

– Ну что ж, должен признать, эта строфа у тебя получилась здорово. Образность зашкаливает! Маскулинность так и прёт! – сказал Роман Степаныч.

– Ты это серьёзно или издеваешься? – спросил Анатолий Петрович, сомневаясь, радоваться ли ему или, наоборот, огорчаться.
– Вполне серьёзно! В этой строфе тебе удалось показать нутро своей натуры альфа-самца, – ответил Мастерков.

Он снова уткнулся в листочек и зачитал следующую строфу:
      «И пусть ценю я женщин ласки
      (Не стану это я скрывать),
      Но ты не строй напрасно глазки,
      Не стану я тебя…».

Степаныч прервал чтение, поднял глаза на Анатолия и спросил:
– Эти вот три звёздочки в конце, это что? Действительно то, я подумал? Судя по рифме здесь ничего другого быть не может.
– Ну да, это именно то, – ответил Анатолий Петрович.

– Это, конечно, очень в рифму и очень выразительно, прямо скажем, выразительнее некуда! Но, хотя в последние годы в нашем обществе отношение к обсценной лексике стало более терпимым, я всё же настоятельно рекомендую тебе это словцо убрать. Тем более, что в данном контексте оно несёт негативную коннотацию.
 
– Степаныч, хватит уже твоей латыни, ты мне прямо скажи, по-русски, что делать. Как исправить-то?
– Ну, я бы, конечно, мог бы подсказать тебе нужную последнюю строчку для этой строфы, но тогда бы я стал твоим соавтором, а в данном конкретном случае мне совсем не улыбается. Дурная слава мне ни к чему.

– Ну, Степаныч, не переживай, не будешь ты никаким соавтором. Будем считать тебя корректором. Давай, говори, как исправить. Что придума-то?

– Я бы, если бы, не дай Бог, оказался на твоём месте, сказал бы так:
        «И пусть ценю я женщин ласки
        (Не стану это я скрывать),
         Но ты не строй напрасно глазки,
         Не лягу я с тобой в кровать…».

– Гениально, Степаныч! Да ты просто гений! И как только у тебя так ловко получилось!
– Давай считать, что я всего лишь корректор, так что это у тебя получилось, – сказал Степаныч, которому всё же приятно было услышать о своей гениальности, хотя он и понимал, что это грубая лесть и сильное преувеличение.

Он стал читать дальше:
       «Есть время, место, море пива
       И денег много в кошельке…
       Ты соблазнительна, смазлива,
       Но мои мысли вдалеке».

– Ну что ж, Анатолий Петрович, будем считать, что эта строфа у тебя относительно удачная, хотя можно было бы её поменять местами с предыдущей. Впрочем, можешь здесь ничего не поправлять, и так вышло не плохо.

Кулаков обрадовался неожиданной похвале, а Мастерков снова стал читать:
       «Твои интимные услуги
       Могу купить, коль заплачу.
       Но нет, мечтаю я о Светке,
       И только Светку я хочу!»

– А вот здесь у тебя снова рифма хромает, – сказал Степаныч.
– Как хромает? Вроде всё правильно: «заплачу – хочу», – сказал Анатолий.
– Нет, брат, шалишь. Я о рифме «услуги – Светке». Это вообще никакая не рифма. Получается, что у тебя рифмуются только вторая и четвёртая строчка строфы. Так, конечно, иногда делают, но во всех предыдущих строфах у тебя рифмовались и первая с третьей.

– А что делать-то?
– Думай, думай! Стихи писать это тяжкий труд, не то, что штангу поднимать или по груше дубасить. Давай пока посмотрим, чем у тебя дело кончается. Как говорится, финис коронат опус – конец делу венец.

Роман Степаныч набрал воздуха в грудь и прочел последнюю строфу:
      «И ты не строй мне глазки, детка,
      Не ляжешь ты в мою кровать!
      В моих мечтах одна лишь Светка,
      Когда ложусь один я спать!»

– Ну, что скажешь? – горя от нетерпения, спросил физрук.
– Скажу, что концовка тебе удалась, хотя и наблюдаются отдельные повторы. Но в стихах и в песнях такое допускается. Зато завязавшийся было конфликт между присутствующей рядом с лирическим героем женщиной с пониженной социальной ответственностью и находящейся за сотни километров от него, так сказать, Светкой, успешно разрешился в пользу возлюбленной лирического героя. Что касается самого героя, то он здесь проявляет если не героизм, то, по крайней мере, стойкость. Опять же, получилось, что про кровать мы с тобой очень удачно в четвёртой строфе ввернули, она как бы перекликается с кроватью в конце стихотворения.

– Ну, так что мне теперь делать? Можно мне то, что уже получилось, Леночке показывать, или ждать, пока все рифмы подберу и все вульгарные слова заменю? – спросил Анатолий.

– Я думаю, можно. Намекни своей зазнобе, что не можешь ни есть, ни спать, а только пытаешься сочинить о ней стихи, но пока они ещё не готовы. Она, разумеется, как поступила бы на её месте любая женщина, не захочет ждать, будет требовать, чтобы ты прочёл, то что уже есть, и пообещает не расстраиваться, если пока ещё не всё гладко вышло. Ты тогда поломайся для приличия, а потом и прочти. Представляю, как она обрадуется! Только ты не забудь её с самого начала про Светку предупредить, а то может обратный эффект получиться.

Анатолий взял у Степаныча чистый листок бумаги и начал старательно записывать, время от времени бросая взгляд на Степаныча. Взгляд на своего наставника и соавтора помогал ему в точности вспомнить, что тот рекомендовал поправить.

– Вот-вот, запиши как следует всё, что мы тут придумали, а то, не ровен час, что-нибудь да позабудешь. А если запишешь, то это на века сохранится, внуки твои читать будут и удивляться. Не зря ещё древние говорили: «поэзия бессмертна». Кстати, по латыни это будет «кармина морте карэнт», если тебе интересно. Только смотри, листочек этот припрячь как следует от своей Елизаветы, а то она может и не оценить всех достоинств твоего произведения, тем более, что в нём она лишь один раз упоминается, а какая-то посторонняя Светка целых четыре.

– Спрячу, конечно, есть у меня один тайничок. Ты прав, Степаныч, жена моя далека от поэзии. Женщина она, конечно, хорошая, но человек абсолютно прозаический и далёкий от романтизма, лирическую поэзию не ценит. Конечно, это и не всякому дано, тут особый талант нужен, как, например, у нас с тобой. Зато она готовит вкусно.

Анатолий Петрович закончил писать, сложил листочек вчетверо и засунул его в потайной карман, заподозрить существование которого в спортивном костюме не мог бы и сам Ади Дасслер, основатель фирмы Адидас.

– Ну, Степаныч, тебе, как всегда, любое дело по плечу. С меня опять коньяк. Надеюсь, тот, что был в прошлый раз, тебе понравился?
– Как может коньяк ХО не понравиться?!

В этот момент открылась дверь и в мастерскую, шаркая, вошёл, пожилой чоповец Петрович, в чёрной униформе и мягких тапочках с меховой оторочкой.
– Анатолий, вот ты где! Тут тебя к городскому телефону вызывают, какая-то Елизавета тебя разыскивает, хочет знать, где ты есть и почему у тебя абонент недоступен, – сказал охранник.

Кулаков посмотрел на своей мобильник и удивлённо пожал плечами:
– Странно, никаких входящих за последний час не было. Да и вообще, пишет «нет сети». Это как такое может быть? Я только вчера аванс вносил.

– Ты не паникуй. Просто у меня в мастерской глушилка стоит на все сотовые. Специально спаял схемочку, чтобы школьники на мобильники не отвлекались во время урока, – сказал Степаныч, – беги-ка лучше в коридор или на улицу, звони своей Свете, то есть, Лене, ну, то есть, Лизе, пока она чего плохого про тебя не надумала.