Облепиховое варенье

Я смотрю на эту двухлитровую банку - порыжевшую от времени, закрученную потемневшей металлической крышкой. Непривлекательная, никому не нужная... она осталась последней вещью из проданной квартиры. Отодвинутая на самые зады кухонной полки, найденная мной при "освобождении" жилища для новых собственников... 
Я смотрю на неё и мне хочется зареветь в голос.

Эта банка - живой привет от моей покойной свекрови. И не просто привет. В этой банке - целая Вселенная. Целый сонм образов, имён, ассоциаций, ощущений - из жизни страны, её семей и судеб - осевых нитей и тонких шелковых ниточек. Историческая мозаика, имеющая прямое отношений ко мне, грешной. И к моим потомкам...

... Свекровь моя, Прасковья Николаевна, родилась ровно сто лет назад в Смоленской губернии, в семье ямщика, на редкость грамотного и настолько же лихого по характеру. Поговаривали, что его род вёлся от незаконнорожденного - бастарда - помещиков по фамилии или прозвищу Щетина, владельцев крепостных, собственников, причем лютых по нраву. Лучше сказать - по норову. Холопов не щадили, особенно девок... Но впрочем, всё это может быть просто легендой. Кто проверит? Революция всё скрыла, смешала с илом, как взбешённая, несущаяся с гор  река. Правда, репрессии каким-то чудом миновали род Щетининых, в отличие от моего...

Как бы там ни было в прошлом ее таинственного, скрываемого свои непролетарские корни рода, Прасковья всегда стремилась к учению. И родители это поощряли. Всех шестерых своих отпрысков выучили до самого высшего образования. Один стал дипломатом-разведчиком и исчез при выполнении задания в конце тридцатых, вроде бы в Канаде. Но это опять-таки, данные не проверенные.
Одним словом, в том что учение свет, убеждать никого из этой фамилии не надо было. Как и в твердой вере в коммунизм. Поэтому поехала и она, младшенькая, розовощекая и беловолосая - учиться в областной пединститут и закончила его на отлично. Красотой не отличалась, но аккуратностью и педантичностью - сверх меры.

 В войну на оборонном заводе работала - вкалывала, почти без отдыха. Сильная была, жилистая... И долг остро чувствовала - такой уродилась. А потом, в 45-м, брат Семён ее к себе жить взял - он немаленьким человеком успел стать, хоть и из деревни: партийным и образованным, руководил партизанским движением на Донбассе. Это отдельная история - как он умел обмозговать всё, избежать лишнего риска для людей, в то же время нанося большой вред врагам-фашистам. С него вроде бы даже "Молодая Гвардия" писана. Один из прообразов - точно. А зимой 44-го он чуть ногу не потерял - раненый, в лютый мороз, еле выжил - селяне помогли. Еще и ногу удалось спасти. Потом в Артемовске его именем улицу назвали. И даже музей основали. Но всё это еще до распада СССР было.

Прасковья, тогда все звали ее просто Паней, жила в доме брата не только для того, чтобы выжить в условиях голода послевоенного, нет. Дело в том, что жена  Семена - волоокая и нежная красавица Ида, перед самой войной родила сына-первенца, а сама умерла в конце ее от туберкулёза. Вот и пригодилась младшая сестренка - чтобы племянника растить. И Паня со всем своим природным трудолюбием и доброй совестью вела дом брата - мыла, варила, стирала, племяша воспитывала. И Евгения Онегина ему читала на ночь. Мальчик, забегая вперед, стал строителем. в том числе, Братской ГЭС. Однако после Чернобыля уехал из Киева. где жил в тот страшный момент, в Израиль.
А женихов Паня как-то не искала. Хотя, наверное, думала о создании семьи, встрече с хорошим парнем. Да  где их было взять после бойни той несусветной, мужеубийственной?

Всё это рассказывает мне сейчас запылившаяся банка с облепиховым вареньем...
Про то, как В 50-х послали Прасковью учиться в Москву, а потом - руководить курсами русского языка в школе высшего командного состава. В Уссурийске. Надо - значит, надо. Строгая и сама по-военному подтянутая - пуговки до горла застегнутые всегда, в любое время суток - такой она пошла по своей  одинокой жизни дальше. Честь имела, и совесть держала - в безупречности. Как тетрадки отличницы.

Однако в середине пятидесятых случилась с Паней из ряда вон выходящая история. Казус, можно сказать.
Как-то летом, после занятий на курсах вызвался ее проводить один бравый майор. Воевавший, орден имеющий - за организацию переправы. Не то чтобы и вызвался. Просто его очередь была проводить – время тогда крайне неспокойное было, банды орудовали. Может, и симпатия была, неизвестно о том ничего. Но никаких авансов Паня никогда никому не давала, это точно. Может, просто не умела? Чересчур в ней всё было - особенно целомудрие.

И надо же тому по дороге случиться – стали их нехорошие личности конкретно во тьме уссурийской догонять, и пришлось скрываться ученику и учительнице в ее доме - где она квартировала. А тут еще и гром небывалой силы ударил… Так и остался майор у Пани до утра. От страха...

Через положенное время она поняла, что та злополучная ночь не прошла-таки даром. Майор  к тому времени отбыл в свою часть, и осталась моя свекровь с большим вопросом, от которого ее бросало в невозможное смятение – что ей делать с зародившейся в ней жизнью? С кем советоваться? Бога-то нет, как утверждают классики марксизма-ленинизма... Родители – совсем старые и далеко. А брат Семен в столице, в политбюро теперь уже – ему не до неё. После уроков она приходила к широкой реке и часами стояла на откосе с горящими от стыда щеками. Учитель, без пяти минут руководитель – прочили ей такое  в районо – и этот позор! Что греха таить - и броситься в волны мысли посещали. Прожила тридцать пять и хватит... 

Она оставила новую жизнь. Иначе бы у меня не было мужа. И детей. И этой банки с облепиховым вареньем...
 Да, озёра слёз пролила Прасковья, подушки промочила, пока всё утряслось:  пришлось уехать в новые места, претерпев многозначительные взгляды и шушуканья, и это еще далеко не самое страшное. Роды прошли на краю гибели и матери, и ребенка. Щипцовые…  А забирать из роддома их было некому…

 Когда сыну исполнилось полгода, она решила съездить с ним на руках в то украинское село, где жили родители майора, товарища по тому дальневосточному страшному вечеру. Хорошенький мальчик им понравился: "Признаём – сказали, - наш, голубоглазый да белобрысый. Оставляйте – возьмём. Таких у нас вон – почитай полдюжины бегает".
Майор-то ходок оказался. Что пережила Паня, оставим за кадром.
 
И потекли будни. Брат Семён, правда, помогал, чем мог – не забыл что сестра для его малолетнего сына сделала. А мог он многое - и деньгами, и путевками в Крым, и дельными советами племяннику. Но умер он вскоре от рака, будучи послом в Монгольской народной республике. Климат там, говорят, для русских не подходящий…
Паня любила сына безмерно, но держала в ежовых рукавицах. Боялась плохого влияния. И генов отца…

Гены или нет, но в семнадцать лет, на первом курсе вуза у мальчика появилась я. Раз и навсегда. Не сразу смирилась с этим моя свекровь, ох не сразу. То, что являла тогда собой эта разбитная девица, а-ля хиппи, понравиться ей не могло в принципе: юбки почти нет, черные патлы с индейской повязкой, бахрома и синие тени. Как сейчас помню её: изучающую газету «Правда» сидя в жестком кресле, даже дома в кримпленовом костюме-френче цвета хаки, с залакированными волосами естественной блондинки, прямую, как циркуль. Взгляд из-под очков – насквозь.
И всё же потом она меня приняла. И не просто приняла – а сервировала стол к моему приходу (крахмальные салфетки, столовое серебро – вот они дворянские, пусть и не по паспорту, замашки!) и догоняла меня на остановке троллейбуса, когда сын проявлял, скажем так, фамильную резкость, и я убегала от него со слезами. Она, уважаемый директор лучшей в городе школы, непреклонный в своих управленческих решениях, гроза лодырей, включая своих подчиненных, бежала за мной, соплячкой и просила простить сына – «ну такой он, Сашка, но он любит тебя…»
Зачем, как ты думаешь, банка, ей было нужно это? Молчишь?
И я не знаю. Но если бы не она, эта женщина с ее старанием, отброшенной ради сына гордыней, вряд ли сохранился бы наш брак. Сто процентов – разбежались бы!

И – слышу – банка поддакивает. Она говорит, что-то лепечет. Может, чувствует, что ее вот-вот выбросят на помойку? «Свекровь – всех кровь», говоришь? Это правда. И банка, получив одобрение, оживляется и напоминает, нашептывает мне …

Как пришла Прасковья Николаевна в шоковое состояние, когда мы с молодым мужем потратили все свадебные деньги на... джинсы. У фарцовщика-поляка из под полы приобрели "вранглеры". И счастью нашему не было конца! Увидев это, свекровь заплакала. И назвала нас самым страшным для неё словом "антисоветчики". Оно далось ей тяжело. И от этого "открытия" убийственной правды о своих детях у нее случился микроинфаркт...

Как в 80-х учителям выдали по шесть пресловутых соток – на косогоре, в целях сдержать растущие овраги, и как радовалась этому клочку земли свекровь.  Как в поту долбала ее, устраивая подобие террасок и грядок, тыкая в них покупные семена – не умело, но с великим прилежанием, доходившим до фанатизма.  Как добирались мы пешком по жаре с ней и годовалым Семёном  - она попросила меня так назвать внука – в честь покойного брата. Муж мой, а её сын был тогда в армии, после окончания института.  Так и жили мы втроем, терпя жизнь. Все трое не пушистые и не белые: коммунист-руководитель разваливающегося идейного фронта, я – гордячка по молодости,  день и ночь орущий маленький Сеня. Свекровь пугала окружающих своей твёрдостью навечно засохшего сухаря, непререкаемым режимом, неприступностью. Да и я, чего уж греха таить, молча возмущалась - это же не женщина, это бесчувственный автомат, кричит басом по телефону, всех ругает, всё видит! И сына вырастила таким же твердокаменным! А я теперь биться об него должна своей нежной душой..."
«Как ты с ней живешь?!» – изумлялись знакомые. 
Но именно она, простите за пафос, научила меня терпеть, прощать и работать. А еще учиться – пунктик с молодости, видно, ее так и остался, к просвещению тянуться: велела идти в аспирантуру. Как раз накануне перестройки. Иначе где бы я была теперь? Ведь наш НИИ поверхностно-активных веществ развалился в 86-м.

Свекровь была для меня одновременно и большой помощницей, и великим испытанием. Два в одном.
 
Муж после армии долго был невменяемым – сломали его там. Как пай-мальчика, воспитанного, приученного к чистоте и домашней жизни... Месяца два он тупо сидел на балконе, беспрерывно курил и безотчетно матерился. На свекровь было страшно смотреть. Об этом лучше не будем, да, банка? Выправлялось всё долго, психика – не подушка, вмятины быстро не проходят. Страдала мать, и еще более чуткой ко мне, невестке, становилась… Хотя дистанция между нами существовала всегда. И мамой назвать эту железную женщину язык мой не мог. Не поворачивался. А ведь она, наверное, ждала этого...
    А помнишь, банка, как однажды, когда свекровь уезжала в санаторий, я притащила в ее дом, двушку, где мы жили впятером, бездомную собачку? С ухом, падающим на один глаз, всю в репьях, нервную и запуганную. И мы с замиранием сердца все четверо - муж, я и дети - ждали реакции Прасковьи Николаевны на этот факт. Животных в доме она не терпела - один из ее незыблемых принципов. И вот открывается дверь... Бедный пёсик тоже всё понимал, дрожа в уголке прихожей. Решалась его судьба. Он первым попался на глаза застывшей на пороге хозяйки, и... о Боже, от страха под ним образовалась лужица. Ну всё - поняли мы - сейчас вышвырнет. Но тут случилось невероятное: лицо свекрови расплылось от широчайшей, какой-то абсолютно детской улыбки. Я такой и не помню больше у неё. Мы выдохнули. А Чапа - так назвали песика - осталась с нами до конца своих дней. А когда мы съехали от бабули, то доживала с ней.
И я часто думала, ну зачем, или почему моя свекровь так тщательно всю жизнь старалась спрятать свою доброту и детскую ранимость? 

...А облепиху она посадила на участке самой первой. Два дерева – мужское и женское. Так и говорила – надо обязательно и мужское, и женское. Иначе ягод не будет. А сама-то без мужского дерева всю жизнь так и прожила. Изо всех своих недюжинных сил цементируя нашу семью…  После внука еще и внучку мы ей подарили. Уж как она радовалась! Для них и на дачу бежала – вкусненькое вырастить, хоть и не очень у неё, горожанки это получалось.
Облепиху же – мелкую, сложную, колючую  ягоду любила больше всех других культур:  поливала, опрыскивала, потом собирала, потом перерабатывала...
С дачей всё непросто складывалось: то зальет, то засохнет, то обманут с семенами. Овчинка явно не стоила выделки: мелкая морковка, десяток огурцов, мисочка ягод... Зато внуки привыкали к аграрному труду  - через "не хочу-не буду", естественно.
А в тяжкие годы перестройки и дефицита еды свекровь, со свойственной ей категоричностью и невзирая на наши протесты, решила завести кур. С ума сойти! Притащила полтора десятка цыплят-бройлеров. Так ей сказали на базаре. Смастерила сама подобие курятника в овраге, которым заканчивался наш садовый участок. Чтобы их кормить, ей приходилось лазить вниз по склону, через репьи и колючки, а уж наверх - вообще немыслимое занятие. Особенно в дождь. И для директриссы! Но упорства ей было не занимать. Трудоголик - иначе не назовешь. Ну, и крестьянские, пусть и с примесью, корни. Вскоре выяснилось, что ее опять надули - вместо бройлеров взросло племя голенастых, чуть ли не бойцовских петухов, наглых и ненасытных. Бедная наша бабуля сбилась с ног, обеспечивая кормом эту дюжину дармоедов. В какой-то злополучный день она должна была присутствовать на важном совещании, чуть не до ночи. Покормить кур попросила меня, и ослушаться такой ее просьбы-приказа было невозможно. Проклиная всех домашних птиц на свете, я по дикой жаре два часа добиралась до них с пшеном в кульках. Спустившись в заросшие крапивой буераки и стараясь действовать аккуратно и осторожно, я стала сыпать крупу в этот псевдокурятник. И разумеется, наглецы выскочили в приоткрытую мной дверцу. Это были не куры - а какие-то монстры на шпорах, тощие. но жилистые и с выпученными глазами. Я с не менее выпученными (не справилась, неумеха!) попыталась отловить их, но где там! Эти чудища. почуяв свободу, видя мой беспомощный испуг, поскакали как стайеры (или спринтеры?) по всему участку и - о, ужас! - через две минуты оказались уже на соседних дачах. Как их ловить? Как к ним можно прикасаться? Отчаянию моему не было предела. И злости. Плохо уже помню, чем кончился мой тогдашний конфуз. Кажется, помог пожилой сосед, безмерно уважавший хозяйку петушиной стаи. Поймал почти всех. Но лучше бы они пропали! Потому что осенью свекровь упорно стала их применять для еды. Несмотря на почти полное отсутствие мяса на этих костях. А если учесть, что она палила птичек над газом в хрущевской кухне и несколько дней кряду щипала их перья... об этом я лучше помолчу.
Теперь смешно, забавно, да. Теперь понятно, что руководила ею любовь. Не к куриному мясу, конечно, а к нам. Теперь трогательно...

Умерла моя свекровь в восемьдесят лет, от инсульта. Лежала после удара всего месяц – чтобы нас не мучить, я точно знаю. Говорить не могла, но глаза ее мне всё сказали: только не оставляй моего сына! Не оставишь? Услышав моё «нет», она успокоилась, закрыла глаза и стала уходить. Но руку мою держала крепко. И я пела ей песни, читала стихи и еще молитвы - пожалуй, впервые в жизни. Почему-то пелась мне песня о дикой собаке Динго. Девочка на обложке этой книги, читанной в подростковом возрасте, запомнилась мне. И странное дело - моя уходящая свекровушка стала всем своим жизненным образом походить на эту героиню - светловолосая, сильная, до предела целомудренная...
Видит ли она сейчас из своего царствия небесного уже пятерых своих правнуков? Верю, что да.
После ее ухода мы с дочерью нашли под ковриком в прихожей записочку. На ней твердым, красивым почерком свекрови выведено: "Я, раба Божия, Параскева, выхожу из дома. Ангел мой хранитель, укрепи меня и сохрани на путях моих..." Ну и так далее. И дочь воскликнула: "О, так значит бабушка всё же не такая атеистка, как мы думали!"
Не такая...

Ну, что же мне с тобой прикажешь делать, банка с облепиховым вареньем?  Квартира твоей хозяйки продана. Хоть это и не вишневый сад, но тем не менее. Я сижу на полу перед раскрытым шкафом, где нашла эту банку - плод труда большой и суровой жизни. Сколько тебе лет, семь? десять? Не могу я тебя выбросить… Ведь в тебе – любовь. Настоящая...
Оботру тебя тряпочкой и попробую открыть.
С благодарностью, с благоговением.

П.С. В традиции одной из восточных культур принято поминать человека тем, что он приготовил сам еще при жизни: соленья, варенье. что еще может храниться какое-то время. Вот так и получилось с этой старой банкой.