ЮП 5 Пикейный жилет

                Немного географии и истории.               
         
             Так уж получается, что начиная рассказ о близких, я вспоминаю обстоятельства своих первых встреч с этими людьми. Есале Сонис, мой дядька, и Изенька Сонис, его сын и мой брат, были одесситами, а это уже что-то с чем-то! А если учесть, что сам я в Одессе прожил  семь лет и, уверяю Вас, лучших лет жизни, то рассказ об этом городе неизбежен, хотя Одесса заслуживает не рассказа, а поэмы в прозе.
Пусть простит мне красивый, уютный, зеленый и ласковый город Винница, где я прожил большую часть той жизни, но маму не выбирают - она в сердце каждого из нас и тут уж ничего не попишешь.
...Родина моя, которая пишется с маленькой буквы, узловая станция Вапнярка расположена на полпути между Одессой и Винницей. В течение всей своей истории (а поселку уже более 100 лет) Вапнярка находится в состоянии административной шизофрении, то бишь, в раздвоении своей географической личности.
            Вапнярка, поселок вокруг железнодорожной станции, административно    относится к Винницкой области.  . Между тем, станция Вапнярка,  определяющая социальный статус поселка, подчинена Одесской железной дороге. Естественно, сердца и души вапнярчан были развернуты в сторону Юга, в направлении солнечной и знаменитой Одессы, а отнюдь не к провинциальной Виннице. Учились мы в железнодорожной школе, в кино и на танцы ходили в железнодорожный клуб, дефилировали по перрону железнодорожной станции, мылись в бане НГЧ (значение этой абревиатуры до сих пор не знаю, но это было железнодорожное хозяйство). Тайком выпивали стакан вина в небольшом станционном буфете, гордо именуемом железнодорожным рестораном.

...Первое мое воспоминание о моей одесской родне датировано июлем 1941 года. Война уже пришла в наш поселок: почти ежедневно бомбили станцию, мимо проносились эшелоны с техникой, боеприпасами, людьми. Ранним летним утром в еще закрытые ставни нашего дома раздался нетерпеливый стук. Мама открыла дверь и я , тогда совсем крохотный пацанёнок, услышал радостный вскрик: на пороге стоял ее племянник, сын старшей сестры из Одессы Изенька. Она тут же разрыдалась, узнав, что Изя в эшелоне с мобилизованными направляется на фронт. Изьке тогда было 19 лет; светлая голова – с медалью закончивший школу, студент института – добрый, ласковый и приветливый, он был любимцем и образцом для подражания всей многочисленной мишпухи рода Аврум-Боруха.
 Покормив племянника и насобирав в дорогу немудреный харч, мы вышли проводить его к поезду. Состав стоял на дальнем пути, подойти к нему близко не дали стрелки железнодорожной охраны. Я помню Изеньку, медленно бредущего через рельсы, поминутно оглядывающегося на нас и прощально машущего нам рукой...
...Статистика утверждает, что из призванных на фронт ребят 1920 – 1922 года рождения погибли почти три четверти. Изенька выжил: он был дважды ранен, он тонул при печально знаменитой переправе через Дон, он был на фронте до последнего ее дня, но он остался жив. Из его многочисленных друзей живым и невредимым с войны вернулся только один – Яшка:  глобальная мясорубка истребила целое поколение, но Изьку Сониса она пощадила.
Счастливый жребий выпал на долю семьи Сонисов – в 1945 году она вернулась в Одессу в полном составе, что в то время случалось крайне редко. Возвратились они в свою коммуналку по улице Карла Маркса в двух шагах от Дерибасовской.

                Признание в любви.

          Можно любить всю жизнь одну женщину. Можно любить в жизни многих женщин. А можно любить миллионный город, в котором больше половины населения - женщины. Я люблю Одессу, я люблю одесситов, я обожаю одесситок, жгучих брюнеток и знойных блондинок, полногрудых и стройных, весёлых и легкомысленных.  И не боюсь признаться в своей любви. Всем. Сразу.
          ... Первый мой вояж в Одессу состоялся, когда мне было одиннадцать лет, в 1948 году. Почему я об этом говорю так уверенно? Объясняю.
Ехали мы в пассажирском вагоне поезда довоенного образца (до новых цельнометаллических вагонов оставалось лет пять). Вагон был основательно набит пассажирами, среди которых своей веселой наглостью выделялись, так называемые, мешочники, ехавшие с продуктами на Одесский Привоз. Значительная часть были безбилетники, что давало широкое поле деятельности железнодорожным ревизорам.
            Дома перед отъездом я получил от мамы строгий инструктаж в случае появления ревизора утверждать, что мне десять лет, - это давало право на безбилетный проезд. Естественно, мамин инструктаж я выслушал одним ухом, выпустив его через другое...  Проверявший билеты в нашем вагоне ревизор оказался веселым и приветливым человеком. Глянув на мою худосочную фигуру и бледное, покрытое рыжими веснушками лицо, он радостно возопил:
            -Что, красавец, видно спортом занимаешься?
            -Конечно, - польщенно ответил я.
            -О, такой умный и толковый мальчик; рассуждаешь, совсем как взрослый. Сколько же тебе лет?
И тут на крыльях повышенного интереса к моей персоне я захотел еще больше поразить доброго дядю. И брякнул:
             -Двенадцать!
Мама вскинулась, как подстреленная птица; ревизор, внезапно потеряв свое весельe и приветливость, тут же принялся за составление акта на безбилетный проезд. Сумма штрафа была такова, что значительно превышала наш бюджет на эту поездку. Мама горько заплакала, глядя на нее и испытывая чувство глубочайшей вины, я тоже пустил обильную слезу, сразу "помолодев" на несколько лет.
Полвагона сгрудились возле купе, общественное мнение было явно на нашей стороне. Посовещавшись со своим напарником, ревизор решил амнистировать нас, что однако не освободило меня от основательной затрещины, которую отвесила мне мама, когда "дым сражения" рассеялся.
 Вот почему дату поездки я помню совершенно точно – лето 1948 года: ни позже, ни раньше.
Итак, послевоенная Одесса – вся в руинах и новостройках. Основа строительных сил – немцы-военнопленные. Город живет трудно, но весело.
С высоты балкона на втором этаже дома вечерами я слышу песни под гитару собравшихся у нашего подъезда ребят.
- "Эх, наливай, чайханщик, чай покрепче, много роз цветет в твоем саду..."
 С этого времени никто меня не убедит, что гитара – это музыкальный инструмент, изобретенный и наиболее популярный где-то в Италии или Испании. Да нет же, гитара родом из Одессы, хотя сама Одесса втрое моложе гитары.
            Первые вечера в Одессе я провел слоняясь по центральным улицам города. Во всех сквериках, у подъездов домов, на кованых с деревянными сидениями скамеечках – всюду звучали гитары и молодые голоса.
            Иду по Екатерининской, ступая по тротуарам, выложенным привезенной из Италии плиткой из туфа Везувия, надо мною склоняются деревья с похожими на длинные тоненькие сосиски плодами; перехожу на Ришельевскую, усаженную развесистыми кленами, прямую и широкую, как дорога жизни на агитплакате; сворачиваю на бывшую Еврейскую и, пройдя один квартал, выхожу на красавицу-улицу, "Песнь – песней" и гордость Одессы - Пушкинскую.
Кто побывал хотя бы раз в рассветные или предвечерние часы на этой улице, не сможет забыть очарования  просыпающейся или впадающей в дрему жизни удивительного города. Уложенная много лет назад брусчатка мостовой, отполированная годами, поблескивает в первых лучах восходящего солнца, раскидистые платаны и клены сплетают свои кроны над мостовой, образуя зеленый, выходящий прямо к морю тоннель. Утром и вечером на этих деревьях, почему-то именно на Пушкинской, собираются тучи птиц со всего города. Пройти отдельные отрезки улицы, не получив на голову или плечо "весточку" от галдящего на все голоса легиона пернатых, практически невозможно. Наверное поэтому согласно народной примете одесситы выглядят счастливыми людьми...
Выхожу на знаменитый бульвар Фельдмана, Приморский бульвар: вдоль аллеи бульвара ряд садовых скамеек, на которых поочередно восседают зрелые (перезрелые) городские дамы, пикейные жилеты и юная поросль одесситов, распевающая под гитары наполненные любовной страстью и овеянные морской романтикой песни:
            «В Марсельском порту стояла на шварту
            "Жанетта", поправляя такелаж...
Зачарованно слушаю, подходя то к одной, то к другой группе ребят и не замечая
времени, которое незаметно становится поздним. Южная ночь властно, но ласково накрывает город, по аллее бродят тени деревьев от света электроламп на столбах и полной луны. Справа -  лежащий внизу Лунный парк, откуда доносятся вздохи и радостный смех влюбленных, еще ниже море, фосфорисцирующее в лунном свете и, убегающая вдаль к берегам Турции, лунная дорожка. Уже поздно.Спешу домой вверх по Екатерининской...

                Сказка с печальным концом.

Уверен, что большинство одесситов, читая эти строки, обратят внимание на браваду провинциала названиями улиц, которые в описываемое время не были
"в ходу". Конечно же, это были улицы Ленина, Маркса, Бебеля, а их исторические имена пользовали лишь "пикейные жилеты".
             Вот тут и возникает первый сюжет о моем дяде Еське. Собственно, рассказ будет о двух совершенно разных особах – дядя Есале до семидесяти лет и дядька Еська после этого рубежа. Для характеристики первого из них, дяди Есале, надо сказать, что жизнь в семье Сонисов складывалась трудно. Тетушка моя, большая умница и святая женщина, многие годы была тяжело больна. Вся забота о семье лежала на плечах дяди Есале, который совмещал в себе функции добытчика хлеба насущного, домработника, семейного врача, безропотно и истово несущего этот груз в течение многих лет.
             Так вот, от дяди Есале я получил первый урок географии Одессы: он упорно не признавал советизированные наименования улиц, а называл их старыми и родными именами, от которых так пахло морскими водорослями, свежепривезенной рыбачьими шаландами кефалью, турецким кофе и чебуреками. Они ласкали мой слух, навсегда запечатлеваясь в цепкой детской памяти, эти Большая и Малая Арнаутские, Степовая и Старорезничная, Полицейская и Тираспольская, Большой и Дуринский переулки, Старопортофранковская, Мясоедовская, Костецкая...
 Как хорошо, что большинству одесских улиц вернули старые названия. Но нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Теперь, вспоминая Одессу, мои друзья-одесситы, родившиеся и выросшие при Советах, тепло и ласково говорят о своих родных улицах Чкалова, Чичерина, Свердлова, Комсомольской...
...В следующие мои приезды в Одессу я жил на даче, которую Сонисы снимали на лето в кооперативе научных работников на станции Большого Фонтана. Остановки трамвая, шедшего по этому направлению, соответствуют нумерациям станций, тем не менее нам предстояло выйти на какой-то таинственной "девять с половиной" (так написал нам Изя). После девятой станции мы с мамой прижались к выходу, но трамвай остановился почему-то только на десятой. Это был первый урок того, что в Одессе надо всегда что-то додумывать: остановка "девять с половиной" оказалась остановкой по требованию между 9-ой и 10-ой станциями.
Я все больше и больше прирастал душой к моему брату Изьке. Он был старше меня на полтора десятка лет, но я эту разницу не чувствовал: его доброта и ласка не знали границ, большая доза их доставалась и мне.
...Август 1951 года на даче прошел на одном дыхании. Изя был в отпуске и поэтому уделял мне много времени. Рано утром мы шли на один из лучших пляжей Одессы на 10-ой станции Фонтана.
Мне стыдно пытаться описать прелесть раннего утра в этих дачных местах старой Одессы. Это совершенно изумительно и точно сделал Паустовский.
 Мы же с Изькой купались в чистой и прозрачной, еще не взбаламученной толпами курортников и дачников, морской волне; лежали на прохладном с ночи самом мелком и ласковом в мире песке одесских пляжей.
После этого часами бродили по берегу. Изя рассказывал, а я как губка впитывал в себя все, о чем говорил мой умный брат. Ему не было и тридцати, а он пережил столько, сколько иному хватило бы и на две жизни. Изя мне рассказал о переправе через Дон, когда при отступлении в 1941 году он, не умевший плавать  коренной одессит, невероятным чудом спасся....
Именно благодаря брату этим же летом я научился нырять и плавать, хотя до того в своей "сухопутной" Вапнярке делать этого не умел. Несколько лет спустя Изя своей верой поддержал меня в трудное время, когда после двух лет неудач и провалов я поступил все-таки в ВУЗ. Да и все эти годы в течение четверти века свои жизненные шаги я делал под прицелом любящих глаз моего двоюродного брата.
Знойное лето 1951-го осталось в моей памяти как сказочный сон (пусть мне простится выспренность этого выражения), где волшебником, открывшим  глаза на то, каким красивым бывает мир, был мой любимый братец...
...Спустя 25 лет сказка повторилась. В 1976 году мы с Изькой договорились вместе провести отпуск. Брат был после инфаркта, который случился год назад, ему был показан кардиологический санаторий – таковым оказался санаторий имени Чкалова в Аркадии. Я взял двухнедельную путевку на турбазу, которая находилась рядом с санаторием.
 Снова мы были неразлучны целыми днями, бродили по морскому берегу, встречали рассвет и провожали солнце за море. Я уже не только слушал, но и много говорил: мне хотелось как можно больше излить душу такому благодарному слушателю, как Изенька.
Август подошел к окончанию, закончились и сроки наших путевок. В ближайшее воскресенье (это было второго сентября) мы договорились сходить на кладбище покрасить ограду на Еськиной могилке. Как всегда в конце августа погода резко ухудшилась: пробушевал шторм, очень похолодало. В воскресенье встретились с братом у кладбищенских ворот. Дело заняло целых полдня, мы основательно продрогли, пока закончили покраску. Во вторник я уезжал и пришел к Сонисам попрощаться. Изьке нездоровилось – видно простыл в воскресенье. Я, как обычно, расшутил своих одесских родичей, расцеловался с братом и уехал.
...Изенька умер от острой почечной недостаточности в ближайшее воскресенье в Еврейской больнице на Мясоедовской, куда его привезли накануне. Все его друзья, медицинские светила в Одессе, узнали об этом в понедельник.
Сказка оказалась с печальным концом...

                Брачный марафон пикейного жилета.

           Впрочем, я забежал слишком далеко вперед. Вернемся назад в Одессу начала пятидесятых, а заодно и к продолжению рассказа о моем дяде.
Дядя Еся всегда был молчалив в те годы и озабочен. Здоровье родных становилось все хуже. В 1950 году умерла жена, а год спустя из жизни ушла дочь. До последнего вздоха своих близких был им предан и самоотвержен. К тому времени Изька уже был женат и, разменяв четыре комнаты в двух коммуналках, Сонисы стали жить в одной трёхкомнатной квартире.
Здесь и произошло второе рождение (или перерождение?) моего дядьки. В новых  условиях дед Еська оказался достаточно вздорным старикашкой с непримиримым бойцовским характером, с бьющим через край одесским соленым юмором явно саркастического направления.
 Невестка, Изина жена Наточка, вначале вздумала взять его в руки, но вскоре беспомощно развела этими же руками, аппелируя к высшей "судебной" инстанции, то есть к мужу, о невозможности совместного проживания.
 Дед (к тому времени родилась внучка) не признавал никаких правил и ограничений, более того, он аккуратно и истово делал то, что могло вызвать самое большое огорчение у невестки: следил в прихожей, забывал дернуть цепочку бачка в туалете, сидел развалясь на диване, который у Наточки считался показательной мебелью, хозяйничал в холодильнике...
В квартире настали черные дни. Душа Изька разрывался между любимой, находящейся уже в хронической истерике, женой и любимым, но нахальным и несносным папенькой. Надо было выходить из жизненного тупика и выход, наконец, был найден. Дядьку Еську решено было женить.
Для достижения этой цели были брошены силы лучших свах Молдаванки. Еська оказался весьма разборчивым женихом. Многочисленные стыковки с холостыми бабушками желанного результата не приносили: Еська поочередно браковал претенденток, каждый раз сочно описывая обстоятельства последнего свидания и основания, по которым суженой было дано atande.
Будучи вполне современным человеком (он работал закройщиком в одном из популярных в городе ателье), Еся русским языком владел достаточно бойко, но все свои сентенции и словесные перлы излагал на идыш.
Далее я буду передавать дядиеськину речь в русском изложении и потери здесь изначально неизбежны. Самым благодарным слушателем рассказов о его разочарованиях на многочисленных рандеву был любимый племянник.
- Слушай сюда. Вчера эта матмойна, сучкина мама (имелась ввиду его сваха) завела меня к своей подруге, такой же вшивоинтеллигентной фарзейныш (образина), как и сама. Таки неплохая квартира на Прохоровской, но что из того? Я весь вечер просидел боком к хозяйке, чтобы мои глаза не видели это безобразие. Шо они мне подсовывают, за кого они меня имеют? Хотят, чтобы я им улучшил породу? Не дождетесь!!
Тут надо дать представление о "породе" самого Еськи. Представьте себе человека ростом под метр шестьдесят, поджарого, с крепкой набычившейся шеей, с хваткими жилистыми маленькими руками, со слегка покатыми, как у всех портных, плечами; энергичного, подвижного, как ртуть, вечно делового и торопливого. Дядя Еся был абсолютно лыс и я был уверен, что он и родился лысым, так как никто из родственников никогда с прической его не видел. Впрочем, большой еще дореволюционный дядин портрет свидетельствовал о том, что она (прическа) у него все же была. Круглая голова, нос картошкой и вечно скептическое выражение лица Сониса делали его похожим на слегка постаревшего, но по-прежнему неунывающего и находчивого тезку Иосифа Швейка.
 Одет дед Еська всегда был буквально "с иголочки", поскольку, как я уже говорил, сам был портным. Сшитая по последней моде "тройка" мирно соседствовала с дореволюционного образца чесучовым костюмом – спецодеждой "пикейных жилетов"; сшитые на заказ модельные босоножки и лаковые туфли, шелковые рубашки и умопомрачительный макинтош из трофейного габардина дадут представление о гардеробе новоявленного старого ловеласа. Да, еще одна существенная деталь – шляпы: зимой – велюровая, летом – соломенное канотье. Впрочем, интерес представляли не сами шляпы, а то, как их носил дед Иосиф – чуть набекрень, с каким-то бандитским шиком. Теперь, когда портрет моего дяди достаточно сформировался, читатель легко поймет его требовательность и переборчивость по отношению к претенденткам на роль дамы сердца...

                Сколько верёвочке не виться...

...Все же такая неопределенность не могла длиться вечно, пора было на что-то решаться. И дядька решился – выбор его пал на тетю Цилю, которая жила возле самого Привоза. Это был радостный день, особенно для невестки. Дядя Еська собрал свои вещи в большой фанерный чемодан. Естественно, что поместиться в одном чемодане весь дядюшкин скарб не мог. Услужливая невестка хотела собрать свекру-жениху еще пару чемоданов, но тот благоразумно отказался от ее инициативы.
Свадебный вечер был на Привозной у тети Цили, которая постаралась на славу. Черноморская скумбрийка, салаты из синеньких и красненьких, глосики, гыфылты фиш из днестровского карпа, фаршированная утка с домашним хреном, штрудель и "наполеон"...
Гостями праздника были семьи Сонисов и дочери тети Цили, а также я. Еся сидел во главе стола и победно поглядывал в мою сторону.
 Здесь надобно объясниться: к этому времени я уже был студентом, достаточно взрослым двадцатилетним человеком и в последнее время наши отношения с дядькой Еськой стали очень дружескими. Я был единственным холостяком в его окружении и по дядиному убеждению один мог понять томления его души.
 С этого времени для меня, вечно полуголодного студента, начался чудесный период жизни. По всем мыслимым и немыслимым поводам я попадал в гости к молодоженам. Чисто случайно это всегда было время обеда, ужина или даже завтрака...
              Но, конечно же, главным было общение с моим дядькой Еськой. Дед знал все об Одессе, про Одессу и за Одессу. В ту пору мы взапой читали Катаева, Куприна, запрещенных Бабеля, Ильфа и Петрова и рассказы старого одессита накладывались на прочитанное, как свидетельские показания очевидца преступления на материалы следствия.
 Это он мне показал пивной подвальчик на углу Преображенской и Дерибасовской, где играл еврейчик-скрипач Суня Гольдштейн (Сашка – Гамбринус), из его уст я услышал живой рассказ о том, как Сережа Уточкин выиграл пари на Потемкинской лестнице; он помнил этих разодетых, как попугаи, "шмаркачей"-футуристов, от него я узнал, что "Алые паруса" – это то самое место, где бывал "известный мейклер Моня, о чей хребет сломали кий (именно здесь) в кафе Фанконэ"...
Одесско-еврейские выражения Есале незамедлительно становились  крылатыми, так как я тут же делился этими перлами со своими друзьями и сокурсниками. Большинство из них забылось, а оставшиеся в памяти просто не терпят перевода. Еся не любил советов и поучений и в ответ на какое-нибудь назойливое увещевание глубокомысленно отвечал: "Да, это мысль..., но дерьмовая!"; характеризуя действие, которое по его мнению не имело смысла, он говаривал: "Сы от а том...ви а келбл кает а онтех" (Это имеет такой же вкус, как у теленка, жующего полотенце). А его "соленые" скороговорки, самым приличным из которых было "Абдул Гамид – а ...  а ид!"
...Впрочем, я отвлекся. Никто не мог тогда и предположить, что так удачно начавшийся союз Еськи с тетей Цилей будет всего лишь пробой сил перед настоящим брачным марафоном, который железный Иосиф затеет на целых полтора десятка лет!
Технология многочисленных сватаний была достаточно однообразной: под аккомпанемент радостных вздохов невестки Есале собирал свою "допровскую корзинку", а точнее, фибровый чемодан (после похода к Циле фанерный ящик был заменен на более респектабельную тару) и отправлялся к суженой, а спустя некоторое время (средняя продолжительность союза не превышала год – полтора) под истерические вопли невестки на пороге возникал мой дядя с неизменными саркастической улыбкой на плутоватой физиономии и с чемоданом в руке. Следовал душераздирающий рассказ о притеснениях и невзгодах, которые выпали на его долю от этой (имеется ввиду последней) стервы и дядя вновь поселялся у Сонисов до следующего сватовства.
              На каждой очередной его брачной процедуре я присутствовал в составе родных и близких, а позже, когда я уже перестал быть жителем Одессы, по случаю моего приезда Еся устраивал прием и его очередная пассия очень старалась понравиться уважаемому родственнику. Я всегда искренне радовался новому достижению любимого дядьки и как мог защищал его перед Сонисами, которых челночная жизнь деда в течение многих лет держала в нервном напряжении.

                Не учи учёного...

          Я уже говорил о том, что мой дядя не терпел ничьих нотаций, советов и увещеваний. Не составлял исключение и родной сын, самый любимый человек. После каждого прихода Есале от очередной жертвы его сексуального легкомыслия на "пересменку" к Сонисам Изенька закрывался с отцом в комнате и начинал доверительный диалог. Однажды я стал свидетелем такой беседы.
"Послушай, папа, - душевно вступает Изя. – Тебе уже 78 лет. Слава богу, ты имеешь хорошее здоровье и ни в чем не нуждаешься."
Еся – сплошное смирение и внимание.
"Мы тебя очень любим, ты можешь жить, где тебе захочется..."
"Ню?" – произносит Еська, еще больше сконцентрировав свое внимание.
"Но тебе с нами жить бывает неудобно: не нравится Ната, мешает внучка и, конечно, лучше бы, чтобы рядом была женщина..."
"Ню?" – встрепенулся дядька, не оставляя смиренного взгляда.
"Ты жил у Цили, чудесной хозяйки, но тебя это не устроило. Тебя познакомили с Этей, шикарная комната 32 метра на Ласточкина возле оперного театра – ты и оттуда сбежал. Целый год ты жил с Ривой, которая выбегала за тебя все дороги и носила тебя на руках. И здесь тебе не понравилось..." – Изька сделал паузу.
Реакция Еськи не отличалась разнообразием.
"Ню?" – в очередной раз произнес он свой сакраментальный вопрос. Смиренное выражение лица сменилось насмешливым.
"Что же ты ищешь в этой жизни? – добрый сын понемногу начинал терять терпение. –Скажи мне, я сделаю все для тебя."
"Ню?" –Еся смотрел на сына уже глазами, полными сожаления и сострадания.
"Какого еще хрена тебе не хватает, старый бабник?!" – уже срывается на крик всегда сдержанный интеллигентный Изька.
И тут мой дядя Еська произносит очередную свою "коронку":
           "Сы дахтцех мир, ман зин, аз ди быст а вейдл! (Сдается мне, сынок, что ты вроде бы хвостик! – на идыш последнее слово имеет вполне определенное значение).
 Изя пулей вылетает из комнаты, дед довольно похмыкивает, племянник откровенно кайфует... Политбеседа закончилась.
Надо признаться, что и мне доставалось от Еськи, если что-то было не по нему.
В 1966 году сразу после своей женитьбы я приехал по делам в Одессу. Дядя в это время был на "пересменке" и жил у Сонисов. Брак мой ему совсем не понравился, он расценил это, как измену идеалам. Встретил меня Ёсл саркастической улыбкой:
"Ну, где же она, твой цветочек?" – с легкой издевочкой спросил он.
"Ну, где же ей быть, конечно дома," – ответил я простодушно.
"Напрасно ты так делаешь. Она заслуживает того, чтобы поместить ее в вазон и тщательно полить..." (Снова же слово "полить" на идыш звучит гораздо ближе по значению к "отлить").               
Я молча проглотил пилюлю, ибо дальнейший диалог с дядей мог принести для меня уничижающие последствия...

                А шнайдершер хежмн (портновский счёт).

...У деда Аврум-Боруха три зятя были портными – мой отец, его брат и дядя Еся. Еся был старшим по возрасту и безусловно самым квалифицированным мастеровым из этой тройки. В первые послевоенные годы родичи из разных городов съезжались в наш поселок "на дачу" – поесть фруктов и попить деревенского молочка. Изредка появлялся и одесский ферт Есале.
В папиной мастерской приезжие корифеи портняжного дела давали показательные выступления, тут же велись теоретические споры и практические занятия. Воспользоваться съездом такого созвездия портных решил мой двоюродный брат и заказал себе костюм из отреза коричневой "жатки". Примерку и раскрой совершал Еська, пошив выполняли отец и его брат дядя Яша. Пришло время второй примерки и по этому поводу собрался консилиум. Операцию вел дядя Еся, остальные ассистировали ему.
На родственника напялили прихваченные стежками брюки и пиджак без рукавов. После десятиминутного просмотра и совещания мэтры одели на манекен рукава тоже. Надо сказать, что родич был рослый мужик, видавший виды фронтовик и на ходившего вокруг него Еську смотрел свысока. Пиджак морщил на спине у левой лопатки. После нескольких попыток разгладить морщины Еся сказал сердито:
           -А ну, стань ровно и не горбись!
Родич приосанился, но от этого складки только увеличились. Есале сердито
приподнялся на цыпочках и саданул мужика своей небольшой, но крепкой рукой по спине.
           -Спрячь лопатку, тебе говорят!
В дело вмешались два других участника консилиума, завязался профессиональный
спор о причинах появившихся складок и путях их ликвидации. Подследственный по команде   мучителей делал всевозможные упражнения, снимал и одевал снова пиджак, надувал щеки и сдерживал дыхание, приседал и вытягивался в струнку. Еся систематически поддавал своим костистым кулачком по опостылевшей и раздражавшей его лопатке, стимулируя клиента к правильной позе, при которой исчезли бы злосчастные складки.
 Закончилось все это достаточно печально. На втором часу пыток парень рухнул, как сноп, на дощатый пол портняжной мастерской в глубоком обмороке. Его истязатели, сами бледные и насмерть перепуганные, застыли в шоке над распростертым телом. Отец схватил бачок с питьевой водой и опрокинул его на страдальца.
 Из дома напротив, где жил мой родич, выбежала его жена и смерчем ворвалась в мастерскую. Ее взору предстала картина: лежащий на полу в луже непонятного происхождения муж в новом костюме с оторванными рукавами.
Зная крутой нрав молодицы, портняжки бросились врассыпную. Вслед им неслись причитания поруганной и оскорбленной женщины:
"Балмалухи безрукие! Полицаи! Фашисты! Сапожники! Чтоб вам руки поотсыхали, чтоб вас финотдел раздел!"
А местечко еще долго веселилось по этому поводу, расцвечивая произошедшее новыми живописными подробностями, отчего простенький случай стал местной легендой и поводом для язвительных насмешек над бедными портными.

                Ню?

В начале лета 1972 года Еся женился в очередной и, как вскоре выяснилось, в последний раз. Спустя два месяца в августе мой дядька поднялся утром и по обычаю стал торопливо собираться по своим всегда неотложным делам. Оделся, наклонился, чтобы завязать шнурки на обуви, и тихо осел на пол.
            Было ему 84 года. На еврейском кладбище в Одессе в одной оградке два обелиска. Здесь покоятся Сонисы – мой дядя Иосиф Исаакович и его сын Исаак Иосифович. На фотографии – открытое лицо моего брата Изьки с добрыми и ласковыми глазами.
 Фотограф запечатлел дядю в элегантном костюме, в шляпе английского фасона, одетой слегка набекрень. Есале тонко улыбается и мне кажется, что в уголках его губ застыл знакомый вопрос "Ню?", на который никто так и не сумел ответить.