Самый обычный день

УТРО
Сегодня Владимир Фёдорович проснулся раньше обычного. Он это понял, потому что солнца ещё не было, а в узкую щель между шторами пробивался лишь серебристо-тускловатый свет. По обыкновению он какое-то время лежал тихо и неподвижно, но настороженно, как будто прислушивался к тому, что происходило внутри него в последнее время.
Владимир Фёдорович не имел понятия сколько именно. У него вообще сейчас были весьма своеобразные отношения со временем. Оно стало как-то странно вести себя с ним. То вместе с его памятью принималось играть в прятки, подсовывая вместо реальных людей, которых Владимир Фёдорович хорошо знал, каких-то ненастоящих, чужих и шумных, то непомерно растягивалось, то сжималось до микроскопических размеров, то способствовало тому, что в голове у Владимира Фёдоровиче ещё больше всё мешалось и путалось… Одним словом, это было сплошным издевательством.
Время нужно было контролировать. Владимир Фёдорович старался это делать всю жизнь. И сейчас, несмотря на то, что он даже подняться с кровати не мог без посторонней помощи, в этом смысле ничего не изменилось. За временем необходимо следить. Потому что страшно подумать, на что оно способно, предоставленное само себе.
А для этого Владимиру Фёдоровичу требовались часы. Обычные, наручные часы, которые он снимал вечером, где-то около половины десятого и вновь надевал утром, когда ему их подавали. Всегда по его требованию. Никогда сами не догадаются, как остро он в них нуждается, неудивительно, что время наблюдая такую халатность, окончательно распоясалось.
Владимир Фёдорович чувствовал неявный, уже ставший привычным дискомфорт, но не мог даже примерно определить его происхождение, не говоря уже о том, чтобы справиться с ним.
Нужно позвать её. Владимир Фёдорович попытался сосредоточиться, чтобы вспомнить что-то важное, но не мог. И пытаться не стоит. По опыту своему он уже знал, что дополнительные усилия не только утомят, но и разрушат даже те короткие и слабые мыслительные цепочки, которые с таким трудом удавалось выстроить.
Он посмотрел в окно, расположенное напротив его тахты. В это время года Владимир Фёдорович определял утро по пробивающемуся свету за задёрнутыми коричневыми шторами. Хотя сказать определённо какое время года сейчас, он и не смог бы. Владимир Фёдорович почувствовал недовольство. Снова непорядок. Утром занавески должны быть раздвинуты. Обязательно. Это даже детям известно.
Дети… Владимир Фёдорович в последний момент ухватил ускользающую мысль. Мальчик… Это его … мальчик или нет? Он ведь приходил вчера… Или раньше? Как же его зовут? Такой славный, в форме, смотрит внимательно и улыбается. Взгляд сочувствующий и немного тревожный. Владимир Фёдорович привык к этому. На него теперь часто смотрят так, будто пытаются прочесть что-то в его лице и в то же время боятся того, что могут узнать. А улыбка хорошая у парня. Он так мучительно напоминает кого-то, надо спросить у неё… Она придёт скоро. Только как спросить, если он не помнит имя.
Дискомфорт стал ощущаться сильнее. Владимир Фёдорович немного покряхтел. Обычно она слышала и приходила. Лишний раз напрямую лучше не звать, никогда нельзя быть уверенным в том, какую это реакцию вызовет. Впереди целый день, и сколько раз ему необходима будет её помощь, он даже примерно не представляет.
К тому же, чтобы позвать, нужно что-то произнести, как-то обозначить, что он нуждается в ней, но мысль уже выскользнула и растворилась в какой-то вязкой субстанции, похожей на сироп, будто и не существовала никогда вовсе.
Вот что происходит, если перестать следить за временем и контролировать его. Оно вытворяет всё что захочет. Оно путает мысли, затмевает память и вызывает ощущение беспомощности и тревоги. А в соединении с дискомфортом явно физического происхождения, ещё немного и это станет невыносимым.
Владимир Фёдорович снова покряхтел и к тому же негромко кашлянул. Из соседней комнаты послышались неясные звуки. И хотя он даже приблизительно не мог объяснить их природу, ему было ясно, что он услышан, и жена сейчас придёт. Жена, - подумал Владимир Фёдорович, без малейшего намёка на радость узнавания, а лишь со слабым, едва заметным даже ему самому чувством удивления. Она - это жена; он это знал, он это вспомнил сейчас, но что это означает, не имел ни малейшего понятия.
Это открытие, наверное, могло здорово озадачить, если бы он способен был осознать его. Но Владимир Фёдорович давно уже не думал о таких вещах. Мыслительная деятельность вообще протекала сейчас без его видимого участия. Не говоря уже о том, что она попросту перестала быть осмысленной и направляемой, а выглядела хаотично и разрозненно. И напоминала какие-то короткие, почти всегда бессвязные вспышки: чьё-то лицо, имя, неясная тень ощущения, или что-то такое чему он, как не силился, не мог дать названия.
Если бы Владимир Фёдорович мог проанализировать ситуацию, в которой оказался на семьдесят шестом году жизни, его наверняка поразили бы те изменения, что произошли с ним за каких-то два-три года.
Блестящий эрудит, остряк, гурман, импозантный мужчина, умеющий говорить на самые разные темы так увлекательно, аргументировано и с таким знанием дела, что у оппонентов, если даже таковые находились, просто не оставалось ни малейшего шанса.
Владимир Фёдорович был человеком знающим толк в хорошем вине, музыке, политике и географии, превосходно разбирающимся в тончайших нюансах различной кухни и прочитавшим больше книг, чем может вместить самая большая библиотека. «Ходячая энциклопедия» - называла его жена. А гаражные приятели, споря о чём-нибудь «на интерес», обращались «к Фёдрычу», как к истине в последней инстанции.
Теперь же вся его жизнь после второго инсульта сводилась к выполнению простейших, чисто технических манипуляций, да и с ними он не мог бы справляться без посторонней помощи, и постоянной борьбе со временем и памятью. Время как-то особенно злобно и изощрённо издевалось над ним, а память играла в изматывающие прятки, постоянно ускользая.
И по этой причине, последние месяцы Владимир Фёдорович значительную часть своего времени тратил, чтобы вспоминать то, что исчезало, терялось, рассеивалось по большей части практически безвозвратно. Имена, яркие, но совершенно безликие, а потому потерявшие свою значимость картинки из прошлого, названия самых обычных вещей… На это уходили все силы, которых и так становилось всё меньше.
Это может и не выглядело столь безысходно и жалко, если бы он мог передвигаться самостоятельно, как ещё год или около того назад. Под руки или с помощью ходунков. Хотя было это уже и тогда, больно, неудобно и мучительно долго. На дорогу в совмещённый санузел, расположенный сразу за его комнатой и обратно - к спасительной тахте и подушкам, уходило не менее получаса. Ну а после того, как последний раз он упал в ванной, то больше уже попыток встать на ноги, пусть и с чьей-то помощью не делал.
И с этим было связано для него довольно неприятное, продолжающееся и по настоящее время испытание. И заключалось оно в том, что жена и те… другие, никак не хотели примириться с данным положением вещей. Оно их никоим образом не устраивало.
И не взирая на то, что ходить Владимир Фёдорович перестал десять месяцев назад, не оставляли попыток поставить его на ноги. Ни одного дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь из них так или иначе не коснулся бы этой темы. С этой целью использовались различные приёмы и манипуляции: от ласкового увещевания «попробовать», с предложением помощи и самых разных подручных средств, до настойчивого приказа, призывов к совести с обязательным приведением героических примеров от Алексея Маресьева до Ника Вуйчича, а также уличения в симуляции, малодушии и лени, а то и прямом отказе выполнить его ту или иную просьбу, с категоричной мотивировкой «встань и возьми сам».
Если бы мог, Владимир Фёдорович, обязательно постарался бы объяснить, что он не встанет уже никогда, по крайней мере, условия, при которых он смог бы это сделать, даже чисто теоретически выглядят попросту недосягаемыми. Он просто знал, что не встанет и всё. Даже если бы от этого зависела сейчас его жизнь. О, а это такая эфемерная и малоценная в настоящий момент времени категория, что мысли о ней заставляют думать о дальнейшем страдании, тупой боли, неизбывной, томительной усталости в лучшем случае со странной смесью неявного беспокойства и горечи, стучащей в висках тупыми молоточками обречённости.
Для того чтобы просто лечь и встать нужно было опять же привлекать третьих лиц, как и для того, чтобы справить большую нужду, поправить подушки за спиной, унести поднос с остатками еды, подать часы, включить телевизор. По своей воле, он его бы и не выключал никогда.
Тишина всегда заставала его врасплох, в ней чувствовалась тревожная угроза, от которой невозможно защититься и которую неизвестно откуда ждать. Поэтому телевизор, на постоянной основе транслирующий канал НТВ, - все прочие каналы по какой-то, одному ему известной причине Владимир Фёдорович не признавал, - работал в течение всего дня. И выключался только на ночь.
К физическому дискомфорту подмешивалось ещё какое-то беспокойство, но на этот раз он чётко понимал его причину. Ему необходимо было знать который сейчас час. Если бы его спросили, зачем это ему нужно, он, скорее всего, не смог ответить, но неприятные ощущения от засасывающей тишины и мрачной неизвестности нарастали.
Владимир Фёдорович повернул голову к столу, где стояли небольшие ходики, пытаясь рассмотреть циферблат, но безуспешно. Конечно, ведь шторы до сих пор задёрнуты. Владимир Фёдорович протяжно, шумно вздохнул, сколько наручных часов у него было за всю жизнь! Десять? Двадцать?
Он всегда любил свои часы, некоторые были довольно недурны и даже являлись предметом тайной гордости. Может и не швейцарские, конечно, но были у него и японские, фирмы Orient, и немецкие Stova, он любил ощущать на руке их прохладную тяжесть также, как любил качественный одеколон, научную фантастику и хорошо приготовленное мясо. Он снова шумно выдохнул и в это время заметил входящую к нему жену.
- Не вздыхай, - немного охрипшим, «непроснувшимся» голосом, проговорила она, - я не метеор, чтобы являться под твои светлы очи, как только ты шевельнёшься. Она включила свет, и Владимир Фёдорович поморщился.
- Сделай… - попросил он, указывая на окно.
- Что сделать? - спросила она, хотя по её тону и тому, как остановилась она с его одеялом в руках, было ясно, что в его просьбе не было для неё ничего непонятного, а уточняла она единственно с целью побудить его высказаться более определённо.
Не дождавшись ответа, женщина подошла к окну.
- Ты просишь открыть - что? Скажи, как это называется?
Владимир Фёдорович сердито насупился. Учитывая, что он, высокий и крупный с возвышавшимся холмом живота лежал сейчас в мокрых трусах и со сбившимся на сторону подгузником без спасительного одеяла, то выглядел он с этим своим  видом ущёмлённого достоинства, скорее трагикомично. Или как он сам любил когда-то говорить: «Это было бы смешно, если б не было так грустно».
Отодвинув шторы, и критически оглядев тот участок земли, где нипочём не хотели всходить огурцы, жена его скорбно замолчала.
Утреннее солнце вставало радостно и щедро, заливая просыпающиеся окрестности благодарным и тёплым, оранжевым светом. Его восход, словно аплодисментами, приветствовал целый хор восторженных птичьих голосов, спешивших сообщить всему свету эту восхитительную новость: солнце встало, а значит новый день, летний и прекрасный, уже начался и пора браться за дело: приветствовать его шумно и весело, петь, улыбаться, подставляя ласковым лучам радостные лица и просто жить, напитываясь счастьем с каждым новым вдохом.
Но в доме Владимира Фёдоровича никто на подобную чепуху внимания не обратил. Через минуту жена была уже у его кровати с тазиком тёплой воды и губкой.
- Вот, снова мокрый до самой шеи, - ворчала жена, привычными движениями обтирая его, - стоит ведь твоё ведёрко, только руку протянуть… Неужели не чувствуешь? Как не загляну ночью, у тебя глаза открыты, так зачем же ты мочишься в постель?
Откатывая мужа в сторону и протирая клеёнку, она разворачивала до середины свёрнутую в рулон чистую простынь, затем уверенными движениями худых, потемневших от времени рук, разворачивала Владимира Фёдоровича к себе и уже, нагнувшись над ним, окончательно расправляла, тщательно разглаживая морщинки, чистую простынь, резкими, почти автоматическими движениями просовывая в глубину её противоположный край между тахтой и стеной ребром ладони.
-  Поясница, оспади-и… - женщина обеими руками взялась за спину, медленно, с трудом выпрямляясь, - А что если и я вот так вот улягусь? - задумчиво спросила она уже не в первый раз неизвестно у кого, заранее зная, что муж ничего не ответит или ограничится невнятными, слабо напоминающими извинение междометиями.
- А что, и в самом деле, ты же вот разрешил себе такое, а все остальные должны это молча принять и обслуживать тебя что ли?
В это время она, сменив на нём бельё, надевала на лежащего мужа домашние брюки. Владимир Фёдорович, как мог помогал, то приподнимаясь, то подтягивая штаны кверху.
- Даже невролог, что последний раз была так и сказала, а я, мол, не знаю, почему он у вас не ходит, все рефлексы работают, он не парализованный же, в самом деле.
Он протянул к ней руки, и жена, невольно откидываясь назад, помогла ему сесть.
- Нет, ну где у меня сустав не будет болеть? - задала она снова риторический вопрос, - А ну потягай тебя вот так, да покружись целый день… Заснуть потом не могу от боли, и утром пока расхожусь…  Голос женщины дрогнул и Владимир Фёдорович, не зная что сказать, но чувствуя, что дальнейшее молчание просто опасно, вздохнул и протянул сочувственно:
- Да-а… Это конечно….
- Что конечно?! - вопрос задан больше в язвительной, чем в вопросительной интонации, - Слышь, что говорит врач-то? - придвигая к тахте прикроватный столик и повысив голос, произносит она, - ты, говорит, не парализованный, ноги тебя слушаются, так чего не ходишь-то?
- Мне нужно… это, - Владимир Фёдорович с каким-то невысказанным страданием смотрит на жену, затем на свою левую руку, потом снова на жену.
Женщина начинает глубоко дышать.
- Что тебе нужно, Володя? - делая ударение на первом слове очень вежливо, спрашивает женщина. Но её муж слышит в её голосе звенящие нотки и ощутимо напрягается. Он пытается заглянуть за её плечо, пыхтит, краснеет и наконец, произносит неуверенно:
- Ну, эти… ножницы…
- Какие ножницы!? - срывается его жена на крик и на лице её выражение неподдельной боли, - Часы, часы тебе нужны! Да как же ты не можешь запомнить? Нахмурившись, она смотрит в сторону и шумно выдыхает.
- Но сначала, мы что делаем? - уже через минуту она взяла себя в руки и голос её нарочито ласковый и спокойный.
- Умываться, - тут же отвечает Владимир Фёдорович. Он видит по её едва заметному кивку, облегчённому полувздоху, что ответ верный и чтобы закрепить, удержать это маленькое, но такое большое для него достижение, он ещё раз, уже более уверенно, повторяет с небольшим уточнением:
- Сначала умываться.
На шее у него ещё полотенце, о которое он торопливо вытирает вымытые с детским мылом руки, после чего смотрит, вытянув свою полную, короткую шею к письменному столу у окна, где лежат его часы.
Жена на этот раз без всякого напоминания подаёт ему их, повторяя:
- Часы, Володя, это часы, - ты запомнил?
- Да, да, - в голосе его звучит лёгкое нетерпение. Он застёгивает их на левом запястье, поглаживает ещё влажную после умывания бородку и откидывается на две большие диванные подушки уже установленные с этой целью за его спиной.
- Надо… - говорит он, показывая глазами на телевизор.
На этот раз жена не требует от него никаких дополнительных пояснений и берёт в руки пульт.
Экран загорается и Владимир Фёдорович следит за ним внимательным взглядом, в котором, впрочем, нет ни малейшего намёка на заинтересованность или понимание.
- Скоро принесу завтрак… - говорит жена, но почему-то медлит и задерживается на пороге, - Дети сегодня приедут - добавляет она.
- Ну?! - отзывается муж и в этом коротком слоге она хорошо различает и удивление и разделённую радость, и некую её озабоченность, которую он не осознаёт, но инстинктивно чувствует.
- Саша возвращается с училища, наконец.
- Саша? - переспрашивает он и на лице его пробегает волна чуть заметного напряжения вызванного короткой вспышкой яркого воспоминания и тут же потухшего, рассыпанного, утерянного.
Снова проделки этой злодейки-памяти.
- Саша, правнук твой, забыл? В кадетском училище наш мальчик, а сегодня на каникулы уходит… Заедут к нам, говорю…
- Понятно, очень хорошо, - говорит он быстро, но неопределённо и, волнуясь, чтобы она не спросила ещё что-нибудь, из-за чего придётся снова мучительно напрягаться, искать правильное, нужное слово или подходящий для конкретной ситуации ответ, а это так неприятно и так болезненно тяжело, он с самым сосредоточенным видом смотрит в экран.
- Если нужно будет судно, позовёшь меня, я на кухне, - женщина выходит и кричит оттуда:
- И напомни, чтобы я померила тебе давление...
- Хорошо! - охотно отзывается он.
Она знает, что этого не будет. Ещё ни разу не было, чтобы он в самом деле напомнил ей об этом. Такого не случалось даже два года назад, после первого инсульта, когда он относительно быстро стал передвигаться и говорить, но почему-то каждое утро она упорно продолжает просить его об этом.
Возможно, этот маленький ритуал помогает ей поддерживать хотя бы в рамках этого дома иллюзию того, что всё нормально, что всё почти так же хорошо, как было когда-то. Хотя и раньше было далеко не всё хорошо, но  она этого уже не помнит. Она лишь видит своего мужа, который раз за разом не может вспомнить слово «часы», хотя каждое утро много лет подряд надевает их на руку. Это первое, что он всю сознательную жизнь делал сразу после умывания, бритья и орошения себя щедрой порцией одеколона. Того самого мужа у которого жуткие, фиолетовые отметины на ягодицах из-за постоянного сидения в одной позе и общения с которым сводится к вот этим «ну, хорошо, конечно, гм, ух ты и т.п.
- Налеплю пельмени, - сообщает она, заглядывая в комнату, - дети любят, поставила мясо размораживаться.
Он кивает головой, глядя на неё с улыбкой.
- Правильно... - реагирует он.
- Хорошо бы тортик испечь, но могу не успеть, постирать твоё нужно, держать его нельзя… Потом пока фарш накручу, пока налеплю, а я сейчас так всё медленно делаю.
- И не надо… - охотно соглашается Владимир Фёдорович и из его ответа не очень понятно, что он имеет в виду.
- Да и сил нет совсем, считай всю ночь не спала…
Он кивает головой, сочувственно глядя на неё, и уже ничего не отвечает, устал.
- Ты почему кашу не доел? - спрашивает она, заглядывая в тарелку.
- Не хочу, - он делает неопределённый жест рукой, в котором прочитывается и нетерпение, и усталость, и раздражение, и настойчивая просьба не мешать. Тем более для этого имеется уважительная причина, по НТВ начались новости.
Новый день продолжает свой разбег.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...