365 дней лета

Утро, балкон и девочка. Утро – понятие относительное. Для кого-то 5 утра – это еще «сегодня», для кого-то – уже «завтра». Особенно сложно определить этот момент в субботу: граница между пятницей и первым выходным размыта, когда ты в отрывке от 17 лет до 30.

 Она водит пальцами по строчкам с бесцветным ногтем, перелистывает последнюю шершавую страницу. Баста! Очередное путешествие в чью-то голову закончено. Она придерживалась мнения, что книга – это приоткрытая дверь в личную жизнь писателя. Кто он – человек, решивший открыть миллионам дверь в собственные мысли? Что ему пришлось пережить, раз он дошел до такого?

 По небу над утренней Москвой плывут мягкие перистые облака, барашки. Летом легкие облака только кстати, в абсолютно ясную погоду солнечный восход слишком резко разрезает небо, и краски совсем не те. Сейчас барашки нежные, розовые ото сна. Птицы еще не проснулись, а москвичи еще не легли. Редкие парочки идут по набережной в сторону метро, а из «Джипси» продолжает греметь музыка.

 Время течет, как и всегда продолжает течь, но для нее, этой девочки на балконе, на пару минут оно остановилось. Красивый момент в широкой временной панораме. Выделять что-то маркером прямо в книге ей казалось кощунственным, все важные мысли она записывала на бумажках, которые постоянно собиралась засунуть в блокнот и теряла. Сейчас она записала:

 «Тральфамадорцы видят время целиком от начала и до конца. Человек живет поочередно сменяющимися картинками, а для тральфамадорцев жизнь – это панорама. Они знают, что было и что будет. Они ничему не удивляются. Для них нет смерти, ведь человек (человек?) в некоторые промежутки жил, а затем немного «устал». Мысленно всегда можно отмотать назад, до его цветущего состояния. Как долго они живут? И можно ли это назвать жизнью?»

 Щелкнула зажигалкой, шумно вдохнула. Искусство было ее способом достижения катарсиса. Если верить оксфордскому словарю, катарсис – «нравственное очищение в результате душевного потрясения или перенесенного страдания». Личные душевные потрясения не приближали ее к Знанию так, как потрясения героев на экране или странице. Свои чувства всегда анализировать сложнее. На этот раз катарсиса не случилось, хотя подумать все же есть о чем. Она выписала еще кое-что:

 «Господи, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость отличить одно от другого»

 Забавно находить такие строчки не в молитвеннике, а в сборнике Воннегута. Он тот еще безбожник.

 Девочка затушила сигарету о подоконник и кинула в трехлитровую банку на полу. До бычков здесь жили огурцы в маринаде от серегиной бабушки. На ней была наклейка: «огурцы маринованные’2021». Кто-то в шутку залепил ее более актуальной этикеткой: «кладбище хороших вечеров’2022».

 Она тихонько скользнула в комнату. Дверь нужно придерживать очень осторожно: дерево рассохлось, и стекло в раме звенит. Юркнула в пододеяльник. Летом они спали без одеяла. Им и по отдельности бесконечно жарко, а уж вдвоем спать в такой парилке невыносимо.

 Спустя 10 абзацев уже можно сказать, что девочку звали Варя. Это имя казалось ей неоправданно мягким, пушистым, как барашки на июньском небе, и она его не любила. Красивое, очень красивое, но не про нее. Ей больше нравилось «Александра», потому что оно острое. В букве А как минимум 3 острые грани, а В вся очень обтекаемая. Они с Мишей вычитали, что петербургские кинокритики Добротворские дома называли друг друга Иванами и украли себе этот обычай: сначала заменили имена на Александра и Александру, но потом незаметно смягчились до «Санечки». Квартиру разрывали крики «Санечка!», а кого из Санечек зовут – не поймешь.

 Миша в полудреме сгреб ее в охапку. Варя зажмурилась, чтобы поскорее пришел сон, но за окном уже было так светло, что шансов выстроить хоть какой-то заборчик между «сегодня» и «завтра» почти не оставалось.

 Она вытащила из пододеяльника руку, подняла кверху, представив себя воннегутовским тральфамадорцем. Эти пришельцы держали глаза в ладошках. Несуществующий глаз оглядывался из вариной ладошки. Большая комната бывшей коммуналки: потолок – 3,75, на полу – отциклеванный паркет в светлую елочку, на стенах – черт знает что. Осенью, когда они только въехали, решили отодрать старые обои и покрасить в белый, как сейчас модно. Пару дней пожили без обоев, а потом и штукатурить не стали. Интересно смотреть за тем, как светло-серые разводы меняются в течение дня при разном свете: от оттенка пыльной розы до грозовой тучи. Санечка сказал: «Это как с лицом: оно меняется в зависимости от того, кто на него смотрит». Такая вот «красота в глазах смотрящего». Родители покрутили у виска, выдохнув: «капризы в головах чокнутых».

 Вспомнила, как выбирали мебель. Санечка сказал: «Давай купим большую-большую кровать! Ты в ней потеряешься, а я стану тебя искать. Буду находить и охранять твои сны, ты плечом почувствуешь». Такую большую не нашли, купили шведский гарнитур у друзей. Они тогда жили в высотке на Кудринской площади с еще более высоченными потолками, а Варе непременно хотелось шкаф, который достанет до потолка: чтобы пыль сверху не клубилась. Забрали гардероб с восемью створками во всю стену, двуспальную кровать, письменный стол и комодик с длинными ножками – все под «орех» и в лаке. Настоящий советский шик шестидесятых.

 – Сань…

 Откуда-то из глубины спутанных светлых волос ответило мычание:

 – М-м-м?

 – Может, стены все-таки покрасим?

 – Спи давай!

 Он поцеловал Варю в макушку, и она прижалась к нему, спрятав голову у него под подбородком. Иногда он сам сворачивался калачиком и клал ей голову на грудь. В этот момент он казался ей доверчивым птенчиком, совсем беззащитным.

 – Я не хочу. Мы проспим все лето!

 – Это необходимая подзарядка. Спи.

 Вечно так! По его понятиям человек – машина. Ешь то, что правильно и питательно. Не важно, вкусно или нет: еда – это топливо. Отсекай от себя тех, кто заставляет беспокоиться. Не хочешь – не делай. Спи 8 часов. После тусовки пей на ночь воду. Он мог бы написать пособие о том, как обслуживать человеческую оболочку, выписать на нее гарантийный талон и повесить ребенку на ножку вместо родильной бирки: при необходимости ремонта обращайтесь к родителям.

 – Представляешь, если я себе любовника заведу. И звать его будут Саша. Я тебя как-нибудь Санечкой назову, а ты и не поймешь, что это не о тебе!

 – Я себе тогда тоже Сашу заведу. И будет у нас любовный четырехугольник. Сашинский.

 – У меня будет художник. Или бармен! А у тебя?

 Миша открыл глаза, чтобы их закатить, и больно ущипнул ее за ляжку. Сна сегодня у них уже не будет. Он обернулся на подушке:

 – Наглая ты морда!

 Она улыбнулась шкоднически и сжалась под пододеяльником. Худая и светленькая, на лице – одни глаза под бровями и желтая родинка на кончике носа. От нечего делать любой физиологический процесс Варя сводила к философии. По жизни она вообще стремилась к аскетизму. Когда брала ноутбук в постель, никогда не тащила зарядку через полкомнаты, потому что провод тянет и привязывает к определенному месту. Не ела по часам, только тогда, когда снедает голод, причем что-то «служебное», сытное, чтобы поел и до конца дня об этой обязанности забыл. Полноценные приемы пищи для нее были гедонизмом, приятным шкодническим удовольствием. Но удовольствие на то и удовольствие, что получаешь его редко, иначе приедается.

 Варе нравилось быть прозрачной, почти бесцветной. Моду на ботипозитив она эксплуатировала в обратную сторону, повторяя: «Это мое тело, мне так комфортно. Если им можно, то почему мне нет?». Она боялась, что Миша начнет из нее лепить «нормального человека с положенной нормой веса», но он лишь переживал, как бы у нее не разыгрался гастрит. Он любил ее остроту во всем: во взгляде, языке, образе мыслей и теле.

 Кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та. Вар. Ва. Ра. Она старела, но не взрослела. И даже сейчас, когда Миша теребил на ней оборочку белых трусов с красными клубничками, она чувствовала себя ребенком. Весь румянец с щек ушел в эти клубнички. Приходя домой, он как Добротворский кричал: кто-нибудь видел мою девчонку?!

 Девчонка, девочка, малышка. Она никогда не оборачивалась, если в очереди ее звали «девушка». Ей думалось, что повзрослеть означает закостенеть, замедлиться, остановиться, а ей очень хотелось жить и продолжать меняться. Варя по-настоящему боялась только двух вещей: утратить способность удивляться и привязаться к чему-то, как провод от ноутбука к розетке. Маленькой она не понимала Лилиан из «Жизни взаймы», а потом ка-а-а-ак поняла… Наверное, поэтому они с Мишей еще не поженились.

 

 

 Ветер надувает прозрачные паруса из клетчатой тюли, а из-под нее в комнату залетает тополиный пух. Жара, июнь, все дела. Только в песне был «июль».

 – В душ?

 – Иди первая.

 – Думаешь, Серега еще не проснулся?

 – Масло не шкворчит, значит спит.

 Босые пятки зашлепали по паркету коммуналки. В других комнатах жили их старые друзья – Серега и Денис с Алисой. Серега вставал на час раньше всех в выходные и будни, чтобы приготовить завтрак. Не то чтобы у него был синдром «мамочки», просто любил готовить. Серега был самым добрым парнем, которого она когда-либо знала. С ним можно было посмеяться над глупостями и искренне помолчать, когда бывало грустно. Искренне молчать тоже не все могут. Либо думают о своем, либо придумывают, чем заполнить пустоту, чтобы не ощущать неловкость. Искренне молчать значит выслушать чужую беду и отломить себе кусочек как от печенья, чтобы съесть пополам, не говоря общих фраз и не давая бесполезных советов.

 Белый треснутый кафель, ржавый смеситель. Как бы ты кран ни повернул, первые 32 секунды всегда течет ледяная. 32 – они впятером по отдельности считали всей квартирой. Почему-то думают, что девчонки всегда моются в кипятке, а Варя сейчас нуждалась в арктическом холоде – очень жарким выдался этот июнь. Кожа как будто задыхалась, а сейчас открыла каждую пору, чтобы прохладу проглотить сколько сможет, закрыться и в себе ее держать подольше. Так свежо – счастье! И волосы можно не сушить! Пусть вьются себе мелким бесом!

 Зашлепала пятками, оставляя мокрые следы на паркете. Заглянула в кухню. Пацаны все проснулись, на запах серегиной стряпни вывалились: на деревянной доске в рядок выстроились сырники и один за другим проходили боевое крещение на сковородке.

 – Добрых утров!

 – Есть будешь, мокрица?

 – Не-а, попозже чуток.

 – Сходи тогда до палатки, купи фруктов.

 – Лады!

 Расчесала кудряшки, натянула футболку с шортами. На галошнице перед входной дверью в плетеную корзиночку всей квартирой скидывали сторублевки на овощи и фрукты. Варя сгребла охапку хрустящих бумажек и открыла дверь в лето.

 В соседнем дворе у них фруктовый развал. За прошлую неделю они обожрались клубникой, так что на красные ягоды она смотрела без всякого интереса, но кулечек все-таки взяла. Только-только стала появляться черешня. Еще так себе, квелая, и стоит как чугунный мостик. А сбоку на прилавке – персики! Кажется, садовники красят их так же, как хозяйки пасхальные яйца, только не яичной шелухой, а акварелью: в начале желтый фон, а затем парочка красных капелек. Они самостоятельные, растекаются по мокрой акварельной бумаге мягкими разводами, каждая хочет на листе (персике) территорию побольше занять, но в конце концов совесть в себе находит и останавливается. Варя подняла персик, посмотрела на солнце. На персике волоски: тонкие и белые.

 –  Девушка, вы чего их вертите? Брать будете?

 – Чьи персики?

 – Узбекские.

 – 2 килограмма дайте, пожалуйста.

 



 Они завтракают вчетвером уже 3 года. Алиса как всегда еще спит. В выходные она встанет к супу. Денис в очередной раз возмущается их общей знакомой Яной:

 –  Две недели назад с Алисой водили ее в паб. Вокруг нее весь вечер какой-то мужик терся, утром мы – сюда, она – с ним. На прошлой неделе были в баре, она полвечера продержалась. Вчера вообще часа 2. Нет, я, конечно, не осуждаю… Физиологические потребности, все дела. Но так-то зачем?!

 Миша ломает пополам сырник:

 –  А почему нет?

 –  В смысле почему нет? Это же извращенность какая-то, неразборчивость.

 Варя подцепляет вилкой кусок персика:

  –  Может, она рекорды ставит, каждый раз сокращает время. Обратный отсчет!

 Миша поднимает вверх палец: мысль, обратный отсчет.

 –   Шлюха она, и больше ничего. Давайте вещи своими именами называть.

 –  Ну знаешь, – весомо вставляет свои 5 копеек Серега, – если бы она им всем о своей жизни рассказывала, а не раздевала, я еще могу понять. А так – нет… Очень сомневаюсь, что она им что-то о себе кроме имени сообщает.

 – А причем тут жизнь?

 – Как причем? Трусы снять ничего не стоит, а вот ребра с хрустом вывернуть, показать, что там внутри – это серьезно. Она всего лишь телом делится. Это от человека ничтожная капля, если он не мещанин.

 Санечки молча кивают: согласны. 





 К супу проснулась Алиса. Стали думать, как провести день, чтобы он не заметил, что его провели. Как лоха. Сбить бы его с толку, запутать, внушить, что он с ритма сбился, почувствовал себя виноватым и начался заново. И так – ещё 365 раз.

 Идеи рождались и тут же гасли. Потеряв часа полтора, решили просто посидеть на травке. Свернули две «земляники» – два пледа для земли, то есть, взяли сумку-холодильник и ракетки с воланчиками для бадминтона.



 – Может быть, Яна к нам придёт.

 – Яна? Ты полчаса за завтраком с пеной у рта доказывал нам, что она аморальный субъект, – повела бровью Варя.

 – Венерические заболевания через бадминтон не передаются!

 

 Суббота, день и Воробьёвы горы. Довольную компанию узнаешь по характерному звону бутылок в рюкзаках. Варя как всегда беззаботно скачет перед всей процессией. Ей легко – все вещи повесила на Мишу. Идёт спиной вперёд и хватает за руку Алису:

 – Поедем на карьер завтра? Обещали +30!

 – Не могу… – она подобралась так, будто захотела занять минимум окружающего пространства, а то и вовсе раствориться, – Я завтра к родителям.  Они хотели поздравить с закрытой сессией.

 – Ты что, так им и не сказала?

 Тяжёлая пауза.

 – А что я им скажу? «Ваша дочь – круглая дура»? «Я не справилась»?

 – Зачем так-то… Скажи: «я ищу себя» …

 Алиса перебивала…

 – Нет! «Мне все это не интересно!»

 – «Это мой личный выбор» …

 И перебивала…

 – «Я мечтаю закончить свою жизнь дворником, потому что это общественно  полезный и недооценённый труд!»

 – «Все это сейчас вовсе не обязательно» ...

 И перебивала…

 – «Такую чепуху как высшее образование придумали вшивые интеллигентики!»

 – «Никто сейчас на диплом не смотрит» …

  А потом замолчала.

 – Спой им «Аквариум» в конце концов.

 – Издеваешься? Моя жизнь и так сплошной аквариум: бьюсь о стекло как рыба, а выхода не вижу. Всплыть что ли кверху брюхом?!

 – А в перерывах между поисками выхода из ниоткуда появляется мужик с гитарой, – Варя кивнула в сторону Дениса.

 – Ой, да иди ты на хрен!

 Так они шли молча минут 15, пока Алиса не запела: «Мне двадцать пять, и я до сих пор не знаю, чего хочу…». Серега тут же поддержал:

 – И мне кажется, нет никаких оснований

   Гордиться своей судьбой.

   Но если б я мог выбирать себя

   Я снова бы стал собой!

 Драматизм момента нарушало только звяканье сидра в рюкзаках.

 

 

 Миллионы листьев-пальчиков на деревьях укрывали их от городской жары. Не лес, конечно, даже не близко, но все же свежо. На покатой полянке на двух земляниках лежали пацаны и уничтожали запасы. На склоне среди деревьев золотыми искорками солнце плескалось в Москве-реке. Девчонки в плиссированных теннисных юбках играли в бадминтон. Как медленно доходит до нас американская мода! Тамблер такими пестрил лет 5 назад.

 Пацаны молчали. Все думали об одном, но сказать всем троим, в сущности, было нечего, да и незачем. Серега старался никого не осуждать, а Миша просто смотрел на ситуацию сквозь пальцы, но им обоим было интересно, в какой  момент между их друзьями закончилась любовь и началась привязанность.

 – Ну… Когда там придёт Яна?

 Денис перевернулся на спину.

 – Да я не знаю, придёт она или нет. Может, она вообще спит ещё после вчерашнего.

 – Ты собираешься Алисе что-нибудь сказать? Ты, Зилов?

 – Какой я тебе Зилов… «Ну были у меня женщины, да. Но зачем они мне?»

 – Врешь, не так по тексту было!

 – Да какая разница, если смысл тот же.

 – Надумаешь собственные поминки устроить, мы на них не придём – так и знай.

 – А у вас выбора не будет: мы живем в одной квартире!

 

 И у Дениса, и у Алисы были свои недосказанности. Слова такие очевидные, но в воздухе повисшие, не вылепленные в форму, не озвученные. У неё – с родителями, у него – с ней.

 Денис считал себя лоскутным одеялом. Набор маленьких начинаний, а не человек. Он всегда «скакал по верхам», но не мог найти себя ни в чем до конца. Увлекался чем-то ради того, чтобы увлечься. Чтобы было, о чем сказать: мне нравится это, мне нравится то. А что ему нравится на самом деле, не для графы «интересы и хобби», он не знал. Он думал, что ему нравится Алиса, но теперь и в этом не был уверен. Нужно же было вписать кого-то в «семейное положение». Нужно было кого-то водить на семейные праздники и говорить бате: «Вот, моя невеста». Но если быть честным, он ощущал пустоту, и иногда, смотря в зеркало, он никого там не видел. Можно сказать: вампир. Но вампир – уже создание с четким образом, набором сказочных целей и ценностей. А у него – ничего.

 Какое-то время он думал, что себя можно заполнить женщинами. С каждым человеком чувствуешь себя по-разному, кто-то да раскроет, покажет ему, какой он на самом деле.

 – Не там копаю, наверное…

 – У тебя отправная точка неверная. Ничего они тебе не расскажут. Ты сам должен знать и миру говорить: такой вот я!

 Вот кто на самом деле вампир. Сколько стариков в нем, в этом Сереге? Нужно прожить сотни жизней, казалось Мише, чтобы так безапелляционно утверждать, как этот мир устроен. Женщины его не любили: им казалось, что он видит их на сквозь. Сжимались под его взглядом как змеи под лазерным лучом, чувствовали себя поверхностными. Не то чтобы он выпячивал свой жизненный опыт или что-то такое, но в чертах его лица бороздами обозначился скептицизм и равнодушие. Он тоже никого не любил.





 Солнце начало гаснуть и растекаться по горизонту. Варя доедала последний персик. В персике был подбородок, щеки, шея и немного футболка. Она вскрикнула, облизывая сок с пальца:

 – Сегодня же 12 июня!

 – Так, и? – Алиса искала для нее в сумочке салфетку.

 – Сегодня же какой-то праздник!

 – Какой?

 – Да я помню что ли…

 – Зашибись! Число она запомнила, а праздник нет, – Серега постоянно посмеивался над избирательными способностями ее памяти.

 Денис лежал на локте и катал туда-сюда пустые бутылки.

 – Думаете, будет салют?

 – Может и будет, – повел плечами Серега.

 – А давайте с воды посмотрим!

 Молчание. Пара минут на обдумывание. Скорые сборы. Салют всегда дают в 22:00, в запасе еще минут 10. Они быстренько сгребли вещи в рюкзаки и помчались по склону к воде.

 На скромной волне Москвы-реки, застенчивой пародии на волну морскую, покачивался паромчик для речных прогулок. Бойкая женщина средних лет с раздражающе-жизнерадостным голосом, который выцарапывает гвоздем каждое слово на маленьком стекле где-то в самом ухе, уже забралась на палубу. Мостик подняли и якорь подняли. Ржавая посудинка только-только начала отходить от берега.

 Дениса распирало:

 – Подождите, забыли пассажиров!

 Он махал руками и смеялся как полоумный.

 – Не ори, идиот! – цыкнула Алиса.

 Серега прыгнул с причала в сторону парома, повис на перекладине бортика, преодолел ее лбом в направлении палубы, быстренько отряхнулся и вытянул руки.

 – Прыгайте!

 Пацаны передали девчонок, что в колонке «Аргументов и фактов» называется «из рук в руки», а потом прыгнули сами. Денис опоздал на парочку сантиметров, но успел схватиться за борт. Его подтянули наверх, и вся компания попыталась принять самый пристойный вид. Неуспешно. Их распирало от смеха.

 Навстречу им вылетел помощник капитана посудины, толстый мужик с красной, перекошенной от злобы рожей. Голубая фирменная рубашка задралась на пузе, оголяя жировой спасательный круг.

 – Вы что делаете, сволочи?! – он тряс над головой руками, изображая то ли примата, то ли гром, который должен прогреметь над их головами как единственный естественный выход его праведного гнева.

 – Да почему сразу сволочи?..

 – Вы еще и пьяные!

 – Да почему сразу пьяные?..

 Он вертел из стороны в сторону маслянистыми рыбьими глазками и угрожающе дышал луком.

 – Потопнет какой-нибудь мусор вроде вас возле парома, а нам потом отвечай! Спущу вас нахрен на следующей остановке!

 Денис криво усмехнулся:

 – Так и спустишь, хрен моржовый!

 Лицо помощника капитана стало похоже на смятый алюминиевый лист. Брови и линия рта бились в конвульсиях. Он бросился в сторону Дениса и прицелился волосатой рукой в воротник его рубашки. Очевидно, с целью привести свою угрозу в действие, не дожидаясь остановки. Глаза у Алисы распахнулись в притворном ужасе:

 – Пустите его, пожалуйста, мы сами на следующей сойдем!

 Но тот уже схватил парня за загривок и вывесил на руке за борт. Из-под мотора парома фонтаном взлетали грязные брызги вод Москвы-реки и оставляли на белых тряпичных кедах коричневые пятна.

 – Сойдем-сойдем… – примирительно буркнул Денис. Кеды было жалко: только из стирки.

 Серега и Миша тянули помощника капитана за плечи подальше от воды, девочки хлопали глазами, а мужик застыл с Денисом на вытянутой руке на несколько мгновений: бросить, нет?

 – Пустите мальчика.

 Помощник увеличился на один рубашечный размер от такой наглости. За его спиной стояла женщина лет 60. Хочется назвать ее бабушкой, но язык не поворачивается. Бабушка – это та, что в косыночке, от нее исходит вайб курицы-наседки и запах пирожков с капустой, такая престарелая мадонна. За спинами ребят стояла именно женщина, еще хранившая в себе флер юношеской красоты, просто покрытая морщинами и по-старомодному одетая в длинную юбку и заколоченную на все пуговицы рубашку.

 Мужик перенес Дениса через перила и «приземлил» на палубу. Ему бы и в голову не пришло, что этой женщине можно отказать в просьбе. Сейчас он был похож на пса Спайка из «Тома и Джерри», которого по неосмотрительности выпустили на улицу, а сейчас снова вернули на цепь.

 – Ваш что ли?

 – В некотором роде.

 Помощник отряхнул руки, как будто только что пытался выбросить за борт мешок помоев и поспешил скрыться из поля зрения этой женщины. Она осмотрела пятерых внимательно, наклонив голову в платиново-седом каре. В ее карих глазах не было осуждения, желания «пожурить» или прочитать получасовую лекцию по технике безопасности и правилам светскости, не было реминисценций из прошлого вроде: «А вот в мои времена молодежь себе такого не позволяла!». Ничего не было. И это сбивало с толку.

Она не была похожа на бабушку, и все же каждый узнал в ней свою кровную родственницу. Кто-то в изгибе бровей, кто-то в усмешке, кто-то – в ухоженных сморщенных руках без колец.

 – Я вас прощаю.

 Алиса выпучила глаза:

 – Че?

 Женщина смерила ее спокойным взглядом, развернулась и ушла на дальний конец палубы, пристроилась на скамейке.

 Алиса обернулась к остальным:

 – Это за что она сейчас нас простила?

 – Рискну предположить, – сказала Варя, – За нарушенный покой ее речной прогулки. Или за оскорбление ее эстетических чувств.

 – Ага, – закатил глаза Денис, – За оскорбление чувств верующих в красоту Обводного канала.

 – Обводной же в Питере.

 Денис махнул рукой. Мол, отвали.

 Они собрались у поручня. Паромчик спешил от Воробьевых гор к Петру Первому. Грянул салют. Вечернее небо разрезали яркие всполохи. Кремль, Храм Христа Спасителя и Котельническую высотку покрыли разноцветные конфетти. Они прорастали в небе, раскрывались и стремительно вяли, но тут же сменялись новыми зарядами.

 Денис обнимал Алису, Миша – Варю, а Серега стоял между ними как разделительная полоса. Миша попробовал перекричать оглушительные залпы:

 – И все-таки, за что она нас простила?

 Серега не обернулся:

 – За все и ни за что.

 Денис свесился с поручня:

 – Меня не нужно прощать, я ничего особенного не сделал.

 – Все мы ничего особенного не сделали. И всем нам очень надо, чтобы нас простили.

 

С поручня на противоположной стороне палубы взлетела чайка. В ее полоумных глазах отражались 5 сгрудившихся фигур, и пока она поднималась над вечерним городским праздником, они становились все меньше и меньше, пока не стали едва различимыми точками. Такими же, как люди с высоты птичьего полета в любом городе или стране.