Арест

 Виктор проснулся от громкого настойчивого стука в окно. Ему казалось, он только что сомкнул веки и даже не успел уснуть, но, похоже, всё-таки успел и проспал не меньше часа, а то и все два, судя по яркому солнечному свету. Голова была тяжёлая, но это больше от бессоной ночи, ведь выпил он совсем немного.

 Удивлённо оглядевшись вокруг, Виктор понял, что в хате он один. Куда же это подевались мать с отцом? Ведь сегодня Новый год!
Тревожное предчувствие мгновенно завладело им. А стук повторялся всё требовательней, от него уже дрожало стекло. Но это стучал свой: три частых одинаковых по громкости удара и четвёртый более сильный, после интервала.  Именно так Виктор сам стучал своим ребятам в двери, чтобы вызвать из дома: что Васе Левашову, что Жоре Арутюнянцу, что Любаше Шевцовой, что Серёже Тюленину. Верно, это кто-то из них!

 Он метнулся к окну и, узнав Серёжино румяные от мороза лицо в мохнатой ушанке, схватился за оконный крючок. На него повеяло стужей, в тот же миг ворвавшейся в натопленную хату вместе со словами, окончательно прогнавшими остатки сна:
- Женю Мошкова арестовали прямо в клубе! Сейчас на подводе его полицаи везли, своими глазами видел. Уходить тебе, Витя, надо, да поскорее!

- Погоди, Серёжа, я дверь открою, - повернулся было Виктор.

- Да у тебя замок снаружи! - остановил его Сергей. - Видать, мать тебя заперла, чтоб проспался. Только нынче не до смеха, и ждать некогда. Давай, одевайся, и айда в окно! Рванём вместе через линию фронта!

 Виктор помедлил всего мгновение.
- Ты беги, Серёжа! - горячо одобрил он товарища. - И Васю предупреди Левашова. Скажи: всем членам штаба приказ - срочно покинуть город. Да и остальным бы хорошо. На всякий случай.
- А ты? - воскликнул Сергей.
- А мне, Серёжа, уходить нельзя, - решительно ответил Виктор.
- Да ты сколько выпил-то, что ещё не проспался? - не выдержал Сергей. - Ты понимаешь, что они с тобой сделают?
- Бить будут крепко, без этого не обойдётся, - ответил он. - Но и ты пойми, Серёжа: если Женю взяли, значит, руководство клуба их интересует, и нам с Ванюшей прятаться никак нельзя. Уйду я - начнут хватать ребят из оркестра, всех подряд. А вдруг маму возьмут или отца? От этих гадов всего ждать можно! Вот и выходит, что пусть уж лучше меня... А ты, Серёжа, беги. И не сомневайся: я выдержу.

- В этом я, Витя, нисколько не сомневаюсь! - поспешил заверить его взволнованный Сергей. - И если кто мне ещё про тебя врать станет - морду набью, ты меня знаешь! А там, глядишь, и Краснодон будет наш!
- Удачи тебе, Серёжа! - напутствовал Виктор друга и закрыл окно.

 Кровь стучала ему в виски как после быстрого бега, и с ней - одна единственная судорожная мысль: "Сейчас они придут! Они уже в пути, уже подходят к двери!" И это тоже была картина из какого-то кошмарного сна, уже виденного не раз, наверное, ещё до войны. Ощущение неизбежности сдавило виски. Голова закружилась до тошноты. Тело заранее сжималось в комок: оно-то чувствовало, что его ждёт, слишком хорошо чувствовало!

 Конечно, бить будут крепко, изо всех сил. А бить они умеют, эти фашистские холуи, а главное, любят. Со всем своим удовольствием. Лучше даже не представлять... Как бы хорошо было сбежать, пока ещё есть время!

Он заметил, что ходит кругами по хате, схватившись руками за голову, и тотчас же скомандовал себе успокоиться. "Так нельзя!" Он бросился на кровать, глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Ну вот, и пришло время подтвердить свою клятву. Ведь он же знал, что может так случиться! Конечно, знал. И он готов. Но хоть бы они пришли завтра, а не сегодня. Сегодня же Новый год! Бедная мама...

А может быть, это был сон? И что Серёжа прибегал, и Ванюшин рассказ про деда Данилу, и последнее собрание штаба, когда Олег прощения просил, вот тут, у него в хате, и что потом Валюша Борц примчалась и всех взбаламутила? Эх! Боком выходит теперь эта экспроприация! Если бы всё это и в самом деле только лишь ему приснилось! Заснуть! Скорее заснуть! Да так, чтобы проснуться - и ничего этого не было: ни немцев, ни полицаев, ни оккупации, ни войны...

 Виктор лежал и слушал свои собственные мысли. Они беспокойно вились над ним, суетились стаей встревоженных птиц. Они могли щебетать всё, что угодно - им уже было не изменить того, что должно случиться. Наконец за дверью послышался какой-то шум, стук, грубые крикливые голоса. Полицаи были у его порога. И они, надо думать, выломали бы замок, если бы в эту самую минуту не вернулась мать, которой пришлось своими руками отворить перед ними дверь, впустив вперёд себя в хату.

 Три толстомордых бугая с повязками на рукавах ввалились, нагло, по-хозяйски оглядывая обстановку.
- Третьякевич, одевайся! Живо! - скомандовал самый жирный из всех, в новом овчинном тулупе, дохнув крепким перегаром и продолжая шарить по сторонам жадными волчьими глазами. Двое его подручных уже орудовали на свой манер, скидывая на пол вещи, переворачивая всё вверх дном. Это банда мародёров, вооружённая нагайками и старым ружьём времён Первой Мировой, могла безнаказанно ворваться под видом обыска в любую хату и взять там всё, что приглянется. Уже за одну эту возможность вся местная сволота бросилась служить оккупантам, унижаться и раболепствовать перед ними. И сейчас эти мародёры явились арестовывать его за обчищенную немецкую машину с новогодними подарками для фашистских солдат, с отвращением подумал Виктор.

 Однако, глядя, как полицаи роются в вещах, он вдруг вспомнил, что в кармане его пиджака, висящего на спинке стула - комсомольский билет, и выразительно показал на него матери глазами. Та на удивление быстро поняла его и ловко проделала требуемый трюк прямо перед носом у полицаев, незаметно спрятав билет у себя за пазухой. Виктор ответил ей ободряющим взглядом, полным горячей благодарности.
- Ну чего, собрался? - рявкнул жирный. - Пошли что ли? А то тебя дружок уже заждался, скучает!

 Один из его подручных хрипло заржал, а второй глянул хмуро, видимо, не удовлетворённый трофеями "обыска".
 Виктор застегнул куртку, а сверху накинул пальто.
- Да не бойся не замёрзнешь! Мы тебя согреем! - жирный полицай подтолкнул его прикладом в спину, выгоняя с порога на трескучий январский мороз. - Скоро тебе жарко станет!

 Тут уже все трое самодовольно заржали дурным пьяным смехом. Виктор обернулся, чтобы проститься с матерью глазами. Он не решился произнести вслух "до свидания", а сказать ей "прощай" не посмел, но во взгляде его отразились оба слова. В эту последнюю минуту, когда мать видела его живым, глаза его не лгали, и мысли его были о ней. И потом, все оставшиеся дни до самого конца, думая о матери, он жалел о том, что не простился голосом, и чувствовал перед ней неизбывную, горькую вину.