Город, которого нет...

ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ...

Семейная повесть

                Серьга в левом ухе у казака означала, что он один
                сын у матери, серьга в правом — последний мужчина в роду.

«До революции*»

Семён Васильевич Цыбулька* (не самая смешная украинская фамилия), юнкер Павловского военного училища, в восемнадцать лет был рослым статным парубком. На пожелтевшем от времени снимке 1916 года он ничем не выделялся в строю таких же, словно под линейку подобранных, парней. Мать его, Домна Петровна, служила на кухне при дворе Николая II, вместе с царской семьёй побывала и в «Европах», и в крымской Ливадии, и «на водах». Наследник престола, хилый и болезненный мальчик, нуждался в особом уходе и особом питании. Статная и моторная Домна с честью справлялась со своими обязанностями, а при метрдотеле Кюба научилась многим премудростям французской кулинарии. Муж её, плюгавенький недоросток Фёдор, чтобы достать до лица и «поговорить» с женой, даже подставлял скамеечку. Эту историю я много раз слушала как семейную сагу: за долгие годы беззаветного служения кухарка удостоилась подарка царской семьи, набора столовой посуды чистого серебра, канувшего в Лету то ли во временя голодомора, то ли в первую мировую. Не знаю, как насчёт целого набора, но маленькая серебряная кастрюлька действительно была, мне готовили в ней кашу.
        В смутные времена февральской революции царская кухня была упразднена. Цыбульки переехали в Малороссию, в Пологовскую губернию, «потеряв» хвостик буквы «а», и стали Цыбулько, а Семён по совету матери снял с себя все регалии. Как в известном кино, рубился и с красными, и с белыми, колесил на тачанке по Гуляйполю с батькой Махно. Нестора Иваныча шибко уважал, а после установления советской власти, чтобы замести следы принадлежности к дворянскому сословию, женился на батрачке Дуне. Евдокия, крепкая, хорошо сложенная девица на выданье, выделялась чёрными, как смоль, волосами, заплетёнными в тугую косу, и такими же, словно углём наведенными, бровями. Черты лица выдавали в ней полтавские корни, а теперь бедная семья Василия Холод осела в Запорожье, селе Ивановка Каменец-Подольского района. Дуняша успела даже окончить два класса сельской школы, умела читать по слогам и немного писать. Школа сгорела, и на этом её обучение закончилось.
         Как и у знаменитой Наталки Полтавки, у девушки отбоя от женихов не было, да и характером – мягкая, покладистая. Словом, «золото, а не девка!»* Что касается села, было такое ощущение, что они никуда не выезжали, и «Вечера на хуторе...» написаны Николаем Васильевичем с местных красот и местных обычаев.
        Как и в известной книге, на святки ребята и девчата ходили колядовать.
        Коляд-коляд-колядниця,
        Добра з медом паляниця,
        А пісна не така...
        Дай, дядьку, п'ятака!

        Дядька не выходил, и они продолжали:

        А у дядька, дядька
        Та дядина гладка,
        Не хоче й устать,
        Ковбаси дать...
        А дядько устав,
                Ковбаси дав!

         Евдокия была на хорошем счету у хозяев, служила и у немцев, и у греков, и у евреев. Особенно нахваливала она немцев, научившись у них и чопорности, и чистоплотности, и обязательности. Могла, правда, плюнуть в чашку. Хотели с пенкой – получите!.. На еду немцы не скупились. Считали, что, если работник ест хорошо, то и работать будет хорошо, а за хорошую работу платили щедро. Жаловалась Дуня только на хозяйскую дочь Эльзу, которая после трудного рабочего дня щекотала ей соломинкой босые ноги. Эльзу наказали, лишив лакомства, и теперь Дуня могла спать спокойно. Неплохо было и у евреев, где она ухитрилась не относить плату сельскому раввину, а приспособилась резать курей и гусей сама. Евреи, прознав о её хитрости, мясо есть не стали, а отдали ей.
         – Кушай, Дуня... Но больше так не делай!
         Хотя и слыли «Холодивськи» «наймытамы», но бесприданницей Дуня не была, за годы службы «прыдбала» целый сундук всякого добра: и юбок, и кафтанов, и платков, так что в новой семье никто не мог бы попрекнуть её куском хлеба. Больше всего Дуня недолюбливала греков – кормили скудно, а работы требовали много.
        – Отдыхай, Дуня, отдыхай! Только двор подмети, телятам задай, огород прополи...
        Короче, работы – делать не переделать. «Отдыхай, Дуня, отдыхай...» Хотя она, рождённая 14 марта 1896 года (по старому стилю 1 марта), как и все «рыбки», была неутомимой труженицей. Многие хозяйки хотели бы видеть молодуху своей невесткой, но пока что получали от свахи гарбуза*.  А Семён невесту попросту купил за шапку бумажных «керенок»*.

        – Доню, выходь за нього,  –  сказала мать. – Мы усэ життя батрачилы, можэ, хоть ты поживэшь багато...
        Долговязый рыжий жених сразу не приглянулся Дуняше. Особенно невзлюбила она его светло-коричневый пиджак, и после свадьбы даже закопала его в огороде. И вообще, все парни у неё подразделялись на «огыдных рыжих» и «гарных чорнявых». Сёмка был светлым, а значит, рыжим. То ли дело Грыць!..
        Следуя бессмертному призыву «грабь награбленное», Сёма бричками привозил в село наряды и материи, продукты и утварь, в порыве щедрости разбрасывая лишнее на базарной пощади. Фильм «Свадьба в Малиновке» – не то что достоверный, а практически документальный. После свадьбы лишнего уже ничего не было, а в девятнадцатом, после рождения 14 января первенца Василия, Сёма на три дня сбежал из дома, настолько чудовищным показалось ему это перерождение его плоти в красный орущий комок. Этой же зимой умерла мать, Секлетия. Приходила в гости к дочке и простудилась.
         – Штанив тоди нэ було. Ой, трэба ж було дать йий кафтана... Та побоялась, Сёмка заругае.

Рутченковка. Маня.

         В богатстве пожить не удалось. Деньги через полгода настолько обесценились, что превратились в простые бумажки и ими обклеивали отхожие места. Чтобы выжить в голодные годы недорода, семья переехала в пристанционную Рутченковку, где Василий пошёл в школу. Детям из бедных семей давали талоны на питание, а Васе и ещё одному мальчику – нет. Но однажды они пришли в школьную столовую и гордо, как все, протянули талоны. Раздатчица удивилась, но порции выдала. Так было и на второй день, и на третий, а потом выяснилось, что талоны поддельные.
         –  Вася, где ты взял талоны?
         –  Нарисовал, – опустив голову, сказал мальчик.
         –  Ну-ка, рисуй! – Ему дали бумагу и краски. Вася действительно нарисовал талон, да так, что не отличишь от настоящего! После этого случая ему тоже стали давать талоны. Наверное, как ребёнку из многодетной семьи. Родители никогда не добивались дополнительных благ «от государства», всю жизнь надеясь только на себя и свои крестьянские руки. А талант у Васи был, безусловно, от матери: никто лучше Евдокии не подводил чёрным хату, а уж в вышивке, кройке и шитью ей не было равных по всему селу.
          Хотя семья и считалась зажиточной, после рождения Фёдора и Ивана муж стал возить Евдокию в волость на «уборты». Ребят Сёма не жаловал, бил нещадно. Попадало и Евдокии: то жбаном в неё запустит, то дрыном отходит, то в кипящее масло нечаянно толкнёт... А однажды полез драться, когда та укачивала в люльке маленького Ваню. Люлька опрокинулась, ребёнок упал и потерял слух. Тщетно возил Семён сына по врачам. Пришлось отдать его в интернат для глухонемых детей, где его научили читать и писать, а также профессии столяра.

        Во времена коллективизации, чтобы не отобрали кормилицу-корову, родителям пришлось развестись. Многие тогда так делали. В двадцать седьмом в семье родилась и девочка, Маняша. Маня была первым ребёнком, которому Сёма обрадовался. Вместе с «поющей» собачкой Розкой Маня устраивала представления: повязывала скатерть с бахромой и пела модные тогда куплеты:

              На столе стоит бутылка, а в бутылке виноград!
              Прощай, папа, прощай, мама, я уеду в Ленинград!

         Сам отец семейства работал сцепщиком на Рутченковке. Мать управлялась по хозяйству, Василий помогал. А Федя, названный так в честь второго деда, оставался в доме за старшего. От нечего делать он поддразнивал младшую сестрёнку:
        – У тебя губы, как трубы, глаза, как тормоза!
        – Нет! Я артистка буду!
        Накинув платок, Маня, как была в одном платьице, побежала жаловаться матери. В голодном и холодном тридцать третьем на станции дышал, шевелился рынок, где Дуня продавала не лишнее, но такое нужное для покупки другого товара молоко... На второй день девочка металась в огне, а на третий ей уже нечем было дышать. Скарлатина. Вызванный доктор ничем не смог ей помочь: дифтерия в те годы не лечилась. Чтобы хоть как-то облегчить дочке дыхание, Семён просунул руку ей в горло, но Мане это перекрыло и без того отёкшую гортань, и она укусила мешающий палец. Наконец, девочка успокоилась. Сёма, уронив голову на руки, сидел за столом. Всхлипывая, подвывала жена. Стучали ходики на стене. И было тихо-тихо... «Надо бы гирьку подтянуть», – подумал Семён. В студёный январский день Крещения Маню похоронили, а вскоре пропала и собачка.
         Тоня родилась в тридцать шестом, когда Евдокии уже исполнилось сорок, в погожий октябрьской денёк бабьего лета. Смуглянка.
         – И в кого это у нас цыганча такое? Случаем, цыгане у нас тут табором не стояли? – ворчал муженёк. Но дочку принял и, как положено, на третий день позвал попа крестить новорожденную. А сам, как на грех, лазил зачем-то в погреб и забыл закрыть ляду. Батюшка в тёмных сенях в аккурат в погреб-то и угодил. Девочку он всё же окрестил, но при этом, наверное, не раз чертыхнулся про себя.
        – Видно, проклял меня поп к чертям собачьим! Да ещё и имя дал невезучее – Антонина. Противоречивая, значит. Ни себе, ни людям...
        Впрочем, после дел праведных батюшка изволил-таки отобедать и даже пропустил чарочку-другую за здоровье крестницы. Но особой набожностью мама не отличалась никогда.

Седина в бороду – бес в ребро!

        С первых дней войны Василия призвали на фронт. Фронт отходил, и Рутченково, как и весь Донбасс, оказался в оккупации. Молодёжь угоняли на работы в Германию, не брали только холостых, и Ваню женили на красивой и статной девушке Марии. И то счастье – других парней на посёлке не было. В семье остались только малолетний Фёдор и кнопка Тоня.
        – Фройляйн, а что это у фас девочк такой грязный? – Спрашивал стоявший у них на квартире немец Франц. Как антифашист, он был задействован на хозяйственных работах. Франц угощал ребёнка конфетами, но конфеты у немцев строго-настрого брать воспрещалось, и Тоня пугливо пряталась за материн подол.
Семён имел свою «рушку» – маленькую мельничку, благодаря которой, наверное, семья и выжила в трудные военные годы. Соседи приносили помолоть зерно, за работу Семён и брал-то горсточку… У немцев, которые уважали крепких хозяев, он был на хорошем счету. Считалось, это обеспечит благосостояние будущей великой Германии.
        В сорок третьем войска Южного и Юго-Западного фронтов отбили у противника Донецкий бассейн. Детей прятали по домам, но одного мальчика, который перебегал дорогу, случайно раздавило танком. В школу Тоня пошла только в сорок четвёртом, когда ей исполнилось восемь. Тогда это считалось нормальным, к тому же она ещё и немножко прихрамывала. Вывернутая во время родов ножка «сбоила», отставала в развитии. Ранним утром, когда выгоняют коров, отец поднимал её и заставлял бегать босиком по росе. Тоня хныкала – а ну-ка, после тёплой постели выходить во двор, да ещё и босой! Но отцу подчинялась. Выпив стакан парного молока, она снова заваливалась спать
        У неё, как и у Мани, тоже была собачка, только белая – Веста.
        – Веста, лежать!.. Веста, служить!..
        Собачка радостно выполняла все её команды. Так как беспризорных собак после войны отстреливали, Весту прятали, но однажды она выбежала на улицу и едва не угодила в будку к собачникам. Увидев их, Веста встала на задние лапы и склоняла голову то на одну, то на другую сторону, позабавив людей.
        – Хозяйка, забери собачку! Нельзя такую артистку в расход пускать!..
В голодные сорок шестой-седьмой годы дети ходили «по колоски». Подруги, Рая и её сестра Валя – от нужды, Тоня больше «за компанию». Семён устроился на пивзавод, откуда в штанах приносил время от времени чёрствую буханку хлеба. Однажды, забыв о припрятанном, пошёл в нужник, и хлеб вывалился в дерьмо. Его всё равно достали, помыли, обдали кипятком и съели. Выбрасывать хлеб тогда просто никому не пришло бы в голову.

        Семён в сорок восьмом опять пошёл работать на «железку», только не смотрителем, а проводником, стал частенько пропадать из дому, ездить в длительные маршруты. Евдокии это даже нравилось. После царских блюд угодить мужу стряпнёй было трудно.
        – Мы антрекотам не обучены! – говорила она.
        Много чего муж не брал в рот, сало, например, ел только отварное, а умывался только подогретой водой. Правда, она уже не терпела мужнины побои, и частенько давала ему сдачи. Пока Сёма лудил кастрюлю, бубня, как всегда, она, как заправский разведчик, подкралась сзади и хорошенько огрела его по спине лопатой. Тоня видела, как он изменился в лице и даже испугалась за мать. Но дело этим и закончилось, больше жену он не трогал.
        Измождённая детьми, тяжёлой работой и абортами, Дуня как женщина стала мужу неинтересна. Он и называл супружницу не иначе как старуха, хотя старше она была всего на два года. А в пятьдесят – и вовсе ушёл из дому к молодой любовнице. Потом любовницы стали меняться с завидной регулярностью, некоторые даже становились жёнами, но уживался с ними Семён недолго. Свою часть плана он продал и переехал в Мариуполь (тогдашний Жданов), конечную станцию назначения всех поездов донецкой железной дороги. Дальше – только морем.

Жданов

         Семейная жизнь разладилась, да и деньги за дом у Евдокии из-под подушки пропали. После развода муж забрал у неё и Тоню. Наверное, чтобы не платить алименты. Тоня тепло отзывалась только об одной его сожительнице, Анне Гавриловне, да и ту он своим несносным характером свёл в могилу. Остальные мачехи загружали грязной работой, заставляли мыть полы, да получше (углы, мол, вымывай!), ещё и покрикивали при этом. Как в известной сказке: дедова дочка, бабкина дочка… Бабкиной конфеты, а ей в лучшем случае бублик. Спала она в коридоре, где под кроватью стоял кошачий туалет, и ночами ей приходилось слушать, как кот добросовестно шкрябал лапами по железной коробке, закапывая своё «добро».
         Из хороших воспоминаний у Тони осталась только школа. Сначала она испугалась, что в новом классе одни мальчишки, а их, девочек, только три. После рутченковских «розбышак», которые так и норовили дёрнуть за косу или огреть портфелем по спине, здешние мальчишки их не только не обижали, а всячески оберегали и даже носили портфели. Несмотря на то, что была самая маленькая в классе, Тоня стала участвовать в жизни школы, заниматься спортом и не раз выигрывала призовые места по бегу. Правда, после этого отекала, как нанаец, видимо, после перенесённого в раннем детстве ревматизма у неё был непорядок с сердцем.
         В подростковом возрасте девочки стали писать мальчикам записочки, и грудастая подружка уговорила Тоню написать любовное признание под её диктовку.
         – Почерк у тебя хороший!..
         Тоня простодушно согласилась, а когда записка попала в руки учительнице, её сразу вычислили: почерк у неё был действительно каллиграфическим. После классного собрания и общественного порицания она разревелась и отказалась ходить в школу. Пришлось отцу идти разбираться с директрисой, да так, что всем мало не показалось.
         – Какие записки?.. Вы посмотрите на неё! Это же курча! И поглядите на подруг!

         Отец тем временем женился на проводнице состава Люсе. Трусился за ней страшно и даже перестал ездить в дальние рейсы. Но однажды его-таки послали в Черновцы, в Западную Украину. Там был огромнейший по тем временам рынок: ковры и вещи, утварь и посуда.
        – Ладно, хоть гостинцев вам с рынка привезу!..
        На следующий день после его отъезда Люся подняла заспанную Тоню с постели:
        – Мы уходим. Смотри, я ничего не забрала!
        Тоня втайне была даже рада: Люсина дочь Светка постоянно брала её чашку, а отец никогда не обращал внимания на дочкины жалобы... Семён, не застав Людмилы, страшно разозлился и даже в первый и последний раз поднял руку на дочь:
        – Как ты могла их отпустить?..
        А что могла сделать тринадцатилетняя девочка?..  Позже хмурый отец отдал ей подарок – новое платье. В старом она ходила бессменно уже два года, и оно стало неприлично коротким, а заниматься физкультурой вообще было не в чем, и подруги по очереди давали ей штаны. Людмилин подарок, блузку, он порвал и выбросил.
        В один из таких «холостяцких» периодов в Мариуполь мириться с отцом приезжала мать. Накрасила губы яркой помадой, чего никогда не делала раньше. Она вообще не пользовалась никакой косметикой, единственно – умывалась по утрам молоком. Но попытка примирения закончилась тем же, что и всегда.

Братья

        Василий после училища «в этот гадюшник», Рутченковку, больше не вернулся и продолжил обучение в художественной Академии в Черкассах. Это было уже перед самой войной – оттуда его и призвали на фронт. Всю войну Василий прошёл военкором и в звании рядового. Боевых наград тоже не имел. Хотя и имел ранение. Это уже в мирное время его, как фронтовика, поощряли ко всем юбилеям Победы.
        Демобилизовавшись, Василий закончил обучение в Черкассах и осел в латвийской Риге, которая покорила его своей готической стариной, своей дикой природой северного побережья. Устроился на фабрику народных промыслов художником. Картины свои он не рисовал, а подбирал из разных пород дерева. Инкрустация – очень кропотливая и трудоёмкая работа, но он занимался любимым делом. Изображал, в основном, природу: ель над обрывом, море, ночь, домик и у дороги, осень, журавли... На его картинах изображение выглядело каким-то объёмным, как бы сейчас сказали, 3D. А вот портретист он был неважный, рисовал только мать и жену, но портреты бесследно исчезли в череде лет.
        После ранения Василий женился на медсестре Лене. Лена имела семью в Одессе, двоих детей, которых оставила у бабушки на лето 1941 года, но найти их после войны так и не смогла. Лена очень трогательно относилась к детям, мне купила национальный латвийский костюм с лентами, который напоминал украинский, а когда узнала, что у меня самой родилась дочь, прислала целую посылку с дефицитными тогда детскими вещами. В Риге, маленькой советской Европе, всего этого было в изобилии.

         Вася очень любил птичек, канареек, их в доме стояло несколько клеток. По утрам канарейки оглашали дом щебетом и разбрасывали корм. В Риге я впервые побывала и в Луна-парке, выиграла жвачку, но отдавать её дяде Васе не собиралась. Напрасно он просил.
         – У меня зубы плохие, видишь, мне надо челюсти разрабатывать!
         Я посмотрела на его железные зубы и вздохнула:
         – Ладно, пожую – отдам.
         Во дворе дома стояли тяжёлые деревянные качели-лодочки. В отличие от наших качелей, они даже не скрипели. Играя на площадке, я не увидела и не услышала, как кто-то начал кататься, и угодила как раз под их размах. Удар в живот был настолько сильным, что дышать не могла несколько минут. После этого случая гулять одной мне запретили, от нечего делать приходилось ковырять изображение на стеклянной перегородке между кухней и залом.
        – Вот хорошо, теперь хоть буду подглядывать, чем там дядя Вася занимается, – только и сказала тётя Лена.
        Если Вася обижал её, Лена садилась в трамвай на самый дальний маршрут, вдоль Даугавы, и таким образом успокаивалась. В один из таких «выходов» она попала под дождь и простудилась. Был вечер пятницы. Лене, как хронику по поджелудочной, стали обследовать брюшную полость, и никто не догадался сделать рентген. В понедельник было уже поздно, она умерла от двусторонней пневмонии. Вася сначала отдал сестре золотое колечко жены, а потом потребовал его обратно. Такой уж у него был характер. А бабушка любила его, пожалуй, больше всех детей, каждый месяц отправляла в Ригу посылку, где я на фанере, старательно слюнявя химический карандаш, выводила: «Латвийская ССР, город Рига, улица...» А однажды бабушка даже проведывала его в Черкассах, где её «украли» румыны – посадили на бричку и перевезли через мост.  Дуня попала на свадьбу, на которой гуляли целую неделю, после чего хозяева дали ей сала, колбас, материй и с почестями отправили обратно.
        – Мама, а мы вас уже совсем потеряли!..
        Так как билет она никогда не брала, когда ездила с мужем, приходилось прятаться от контролёров в багажники под сиденьем. Однажды её обнаружили, и контролёров пришлось развлекать байками.
        – Семён Фёдорович, дамочка говорит, что она ваша жена!
        – Жена? Какая жена? Не, я её знать не знаю, – заявил Сёма.


        Фёдор окончил электрометаллургический техникум, стал электриком. Со всего посёлка ему несли ремонтировать неисправные утюги и приёмники, но тёща считала, что Феде несказанно повезло: такую красавицу в жёны отхватил! Со свекрухой жить она не захотела, и молодые уехали в Мариуполь. Его Лена цены себе сложить не могла, не работала, занималась только собой. А после конфликта по этому поводу с отцом они много лет не ходили к нему, хотя жили в десяти минутах ходьбы. В конце концов Фёдор по знакомству устроил жену контролёром в РЭС. Научившись у мужа вычислять тайные розетки, Лена стала грозой абонентов и даже получала премии за выявленные хищения государственной электроэнергии.

        В конце концов Лена с Федей всё равно развелась и, когда умерла рижская Лена, невестка без лишних сантиментов предложила Василию остаться у него – как, мол, он будет без хозяйки, без женщины? К местным претенденткам на его руку и сердце Вася относился осторожно, и на предложение бывшей жены брата согласился. Ничего не изменилось, даже к имени привыкать не пришлось.
        Федя после отъезда Галочки, а потом и Лены, совсем опустился. Жизнь потеряла для него всякий смысл, и он стал всё чаще пропадать в привокзальной пивной. Мало кто мог узнать в этом обрюзгшем, с большим «пивным» животом неопрятном мужчине главного энергетика «Азовстали». Иногда он приезжал на Рутченково, всё хотел найти свидетелей, что работал на станции во время войны, но свидетелей уже не было в живых. Мать с сестрой даже подыскали ему пару, цветочницу Нину.
        – Нет, я однолюб! – категорически заявил он. – Может быть, Лена ко мне ещё вернётся.
        Лена вернулась в Мариуполь уже в девяностых, когда в Латвии начались притеснения русскоговорящих. Феди в живых к этому времени уже не было. Но за пятнадцать лет Лена успела заработать латвийскую пенсию. Вместе с Васей они купили домик с газом и удобствами, где в тепле и сытости доживали последние годы. Пенсию им Латвия высылала регулярно. По сравнению с нашими копейками триста евро, шестьсот на двоих, были весьма приличной суммой.

        Ваня после окончания ремесленного училища привёз домой девушку, тоже глухонемую. «Нет!» – категорически сказал отец. – Зачем нам ещё один немтырь? Найдём ему нормальную невесту!»  Начавшаяся война перечеркнула многие судьбы, и его женили на Марии, с которой они и прожили долгие годы. Двое деток, мальчиков, рождённых в этом браке, умерли в раннем детстве. Маленький Ваня очень боялся грозы. Когда начинал греметь гром, он прямо-таки весь трусился, даже губы белели.
        – Ванечка, ну что ты! – успокаивала племянника Тоня. В доме было шаром покати, но Ване всегда припрятывали корочку хлеба. – Скажи, что ты хочешь!
        – Колбаски!
        После смерти сыновей Мария немного погуляла и вернулась к мужу. Но тут с ней стали случаться припадки. Пришлось даже обратиться к знахарке. «Поможет или не поможет?» – думала Мария по дороге, но знахарка её даже на порог не пустила.
        – Поможет, не поможет... – словно прочитала та её мысли. – В церковь иди, нечестивка!

        Мария стала ходить в церковь, причащаться и даже читать акафист за упокой в ночь перед погребением. Её приглашали омывать покойника, а также на похороны, куда она брала и Ивана. Тогда на поминки никого не звали, приходили все желающие. Были даже особы, которые были всегда в курсе: где, когда и кто умер. Их никто не звал и не гнал, ведь считалось благодатью накормить постороннего человека. После смерти Марии Ваню продолжали звать на поминки – это и сгубило его. Дом Мария оставила на сестру, не спросив никого. Дядя Ваня в расчёт не принимался, хотя и дом, и всё в доме, было построено и сделано его руками – плотник он был отменный. Некоторое время Ваня жил в Михайловке у золовки, но там своя семья, больной туберкулёзом шурин, и он вернулся домой. А вскоре в дому появилась и хозяйка. Когда мы с мамой пришли проведать дядьку, в летней кухне кипел-выкипал борщ. Женщина не слышала этого, резала капусту. Увидев нас, она радостно закивала и пригласила гостей к столу...
       К несчастью, зимой она поехала к дочери и поломала ногу. А Ваня в очередной раз пошёл на похороны, где перебрал лишнего и, вернувшись домой, не смог открыть дверь. Так и замёрз, сидя спиной к двери... Соседка слышали крики, но не вышла.
       – А я думала, он просто так аяякал, как всегда!..
       Всю жизнь Ваня был большим ребёнком: что скажут, то и делает, никогда не отказывая никому ни в чём. Только и радости, что по курортам поездил... Путёвку в Трускавец давали ему каждый отпуск.
       – Проклял кто-то всех нас. Один Васька счастливый, потому что уехал... А, может, родился до того, как отец к батьке Махну подался.

Семья

       Когда в марте пятьдесят третьего не стало «отца народов» Сталина, дед даже перекрестился:
       – Слава тебе, господи!..
       – Папа, ну ты что! – Тоня подняла зарёванное лицо. – Как же мы теперь будем жить?
       В школе был объявлен траур, все плакали, несмотря на выпускной класс. Закончив школу, Тоня вернулась в Сталино, новоявленный после разоблачения «культа личности» Донецк, к матери, словно поменявшись ролями с Федей. Та для порядка отхлестала дочь полотенцем, и стали они жить вместе. После отцовской тирании жизнь показалась ей раем.
       Поступить в ленинградский институт не получилось – не хватило одного балла. Хотя русский сдала на «отлично», «завалили» её на географии: спросили, где самая холодная точка Советского Союза. Откуда ей было знать?.. К слову сказать, будущая свекровь преподавала географию.
       – Тоня, оставайся у нас, – говорила тётка. – У меня знакомая в техникуме работает, там ещё можно документы подать. А потом и в институт поступишь!
       Тоня тётку не послушала, сначала завербовалась в геологическую экспедицию, а затем поступила в культпросветучилище. А пока лето – гуляла. Съездила к брату в Ригу, познакомилась там с парнем. Валдис показал ей побережье, особняк, в котором до войны жил его дед. Теперь там размещалось какое-то государственное учреждение. Валдис подарил ей серебряную цепочку крупного плетения. Сейчас такая цепочка была бы равносильна целому состоянию, а тогда стоила копейки, и она приняла подарок, который подчёркивал нежность и изящество её шеи. Валдис заканчивал мединститут, а когда устроился на работу, стал приглашать её приехать. Отговорили, как всегда, подруги.
       – У тебя женская гордость должна быть. Пусть сам приедет!..

       Бросив учитлище, Тоня поступила в институт в Харькове. Очень обрадовалась присланной Федей «десятке», но потом последовало объяснение, что на эти деньги следует купить каких-то шурупов. Никаких шурупов она покупать не стала, а пошла с подругами в кино. Валдис до сих пор писал ей, и она решилась наконец ответить, что выходит замуж. Невестка Лена из Риги часто присылала ей наряды, а это свадебное платье было просто шедевром, во всяком случае, в Донецке такого не было ни у кого. На молодых сбежались поглазеть даже работники городского ЗАГСа. Жаль, что не осталось даже фотографии, всё раздарили друзьям, а само платье продали. Только мать жениха намётанным глазом портнихи отметила, что фигура у невесты не очень, одна нога короче другой, вследствие чего пошёл перекос плеч и позвоночника. Шить на неё было непросто.
       – Сколько невест вокруг, надо же было хромую выбрать!
       Жених никаких недостатков, похоже, в избраннице не замечал. На свадьбу Надежда подарила невестке часики, но не угодила.
       – Мам, надо же золотые было купить!..
       – Откуда я могла золотые взять, семьдесят рублей получая?
       А эту историю я восстанавливала частично из папиных реплик, частично из маминых, когда подросла и стала кое-что соображать в вопросах пола. Оказывается, мама вышла замуж, как тогда говорили, нечестной, и после первой брачной ночи, случись она пару десятков лет назад, предъявить гостям, по существовавшему тогда деревенскому обычаю, было бы нечего. Юра даже включил свет и был разочарован, однако отнёсся к данному факту философски.
       По-видимому, в экспедиции кое-что случилось, хотя об этом никому ничего не рассказывали. Так вот откуда у меня неодолимая страсть к путешествиям! Только место жительства меняла, наверное, раз десять. Согласно новейшим исследованиям, первый мужчина оставляет след не столько физически, сколько информационно, меняя всё поле женщины. Даже дети могут быть похожими на него, хотя биологическим отцом он не является. Это явление даже как-то там называется, неважно ...
       Юрий тоже учился в медицинском, но институт бросил. Не сложилось у нас с медиками. Впрочем, мама и замуж особо не стремилась, согласилась на предложение только потому, что годы были уже подходящими, да и жених очень настаивал, буквально потащил её за руку в ЗАГС. Хотя уже до свадьбы они несколько раз уже успели поссориться, и свадьбы могло бы и не быть. Особенно запомнился её день рождения, 1 октября, где потенциальный жених, чтобы обратить на себя внимание, не нашёл ничего лучше, как перевернуть стол. Провинность пришлось «замаливать» огромным плюшевым мишкой, которым впоследствии я и играла.
       Свадьбу сыграли 30 апреля, перед самыми майскими праздниками, которые в Союзе считались наиглавнейшими, поэтому гостей было мало. Сваха и друзья, Андрей и Зуфат. То, что это была Вальпургиева ночь, тогда и не слыхивали. На второй день после первомайской демонстрации гости пришли доедать салаты. Салаты прокисли, и Евдокия дала гостям от ворот поворот. Эту историю рассказал мне много лет спустя воочию сам Андрей Петрович.
       – Учора булы? Невесту бачилы? Ось и паняйтэ!..

       Отметая все сомнения, я родилась ровно через девять месяцев, в конце января. Такси вызвать невозможно: зимы были суровыми и снежными, дороги замело, а на Рутченково можно было попасть только в объезд железнодорожных путей. Одевшись, отец сам отвёл жену в роддом. Недалеко. Пять остановок.
       – Нам ещё повезло: успели на последний трамвай!
       В роддоме тоже было холодно. В палате рядом рожала глухонемая женщина, и всё внимание медперсонала было приковано к ней. А я уже появилась на свет так, самотёком. В самый последний момент маму уложили в кресло и чудо свершилось.
       – О! Голос подала! Девочка у вас. Беленькая такая, как Снегурочка. Жаль, что не под Новый год... Родимое пятно на затылке. Ничего, не на лице же... Косы отпустит, женихов привадит... И где ж мы вам женихов-то брать будем? Сегодня одни барышни.
       Родимое пятно появилось, вероятно, после того, как будущую роженицу буквально на сносях испугала большая собака. А имя мне даже и не выбирали, всё сложилось само собой. Хотя папа хотел назвать меня Юлия. Или Лилия. Какие лилии, какой июль зимой?..

По накатанной...

       Мама дружила с Ирой, соседкой по плану. Они даже расписалась в один день. Практически одновременно и родили: мама меня, а Ира – Алку. Собственной, это сосед Вовка и купил у них часть плана. Пока строился, семья жила в старой дедовой мазанке, которую потом снесли. Забора пока что не было, и подруги ходили друг к другу в гости просто через огород. Вместо него рост кустарник маслины, через который можно было пролазить, не обходя вокруг. Таким же образом, когда опаздывала, я позже сокращала путь в школу. А опаздывала я часто. Мне снился сон, где я встаю, собираю портфель, иду в школу… Вскакивала без двадцати или без десяти восемь. Мама на первый урок уходила в половине, а если класс дежурил, то и в семь.
       А тогда, в два с половиной года, я внимательно оглядывала план, покосившуюся хату. В самом углу стояла разваленная будка. Подруги собрались у Иры: жившие в проулке Майя с Кирой, Света с Наташкой... У всех так и осталось по одному ребёнку. Тогда это было модно. Напрасно я просила у родителей братика или сестричку, повезло одной только Алке. Я потрогала будку.
       – Мам, а где моя собачка?
       – Какая собачка?
       – Ну, рыженькая такая! Она ещё танцевала…
       Мать с Ирой переглянулись.
       – Не было никакой собачки!
       – Ну как же не было? Была, была!..
Дело дошло до истерики, и, чтобы успокоить меня, мама сунула мне в руки пачку фотографий, которые они рассматривали. Плёнка в фотоаппарате всегда была заряжена, так отец меня и запечатлел: обиженную, заплаканную, с надутыми губами и крепко зажатой в руке пачкой фотографий.

       Свекровь постоянно учила порядку молодую невестку, тому, чему не научила мать. Хорошо ещё, что жила она отдельно. Выслушивала эти нравоучения я, когда подросла и сама стала ездить к бабушке Наде на выходные. Вернее, на выходной, так как учились мы тогда шесть дней в неделю, и больше всего на свете любила субботний вечер. Купалась, стирала бельё, чтобы одеть назавтра чистое. Бабушка Надя возмущалась:
       – Стиралка у них поломалась! Ну конечно, поломается, если штаны с говняшками забрасывать! Надо же замочить, отчистить... Пошила тебе пару ползунков тёплых из своих штанов – полы-то у вас холодные, так они: «Больше не шейте, а то стирать много!» А как: в одних три дня?.. Я своих ребят каждый час меняла! Помню, из ГДР мать привезла новые туфли, себе и Юре. ФРГэшные или югославские, кожаные, качественные такие. Сносу бы им не было. Так нет же, оставили на пороге, дождь размочил и выбросили. Вот уже безалаберщина!..
        Единственное, что мама делала хорошо, так это мыла полы. Старательно вымывая углы. В 1966 году Тоня перевелась из Харьковского института на филфак в Донецк. На заочное отделение, так как ещё работала в районном Дворце культуры библиотекарем. Мест в детских садах не хватало, и когда бабушка Дуня уезжала, мама брала меня с собой на работу. Я слонялась между длинных стеллажей и читала названия: история, художественная литература и другие. И зачем люди написали столько книг? Кто их будет читать?.. Когда надоедало читать и рисовать, меня отводили вниз, в полуподвальное помещение школы искусств, где мне разрешалось побрынькать на пианино. В итоге почему-то решили, что у ребёнка есть данные к музыке. Купили новое чёрное пианино. «Украина» называлось. Хотя отцу понравился старинный клавесин со свечами. Я бы тоже голосовала за клавесин!

Школа

       После окончания института Тоня, молодая учительница Антонина Семёновна, пошла работать в ближайшую «восьмилетку» читать филологию. Началась её трудовая деятельность с неприятного факта: она заняла место пенсионерки Марии Трофимовны, против которой почему-то ополчились родители. Почему? Наоборот, она была, что называется, «добренькая». Украинских часов им не давали, так как старая «украинка» Любовь Антоновна за свои часы стояла насмерть, и молодому специалисту дали часы русского и литературы. Вот и вся жизнь!.. Нет, конечно, были отпуска, поездки к морю и даже пару туров за границу от районо: в ГДР и Египет.
       Бабушка Дуня после домашних яиц перешла на «святое», приносившее гораздо больше дохода. Из поездок в Москву мать с отцом привозили из местных церквей цепочки с иконками, крестики, молитвы. При этом люди любили её за добрый и незлобивый характер, по праздникам до полмешка конфет давали. А в Бога она искренне верила. Иногда брала в церковь и меня – родители не поощряли, но и не препятствовали.
      По старинке держали хозяйство: одного-двух поросят, гусей, кур, индюков, когда по очереди, а когда и всех сразу. Индюки, когда их забывали закрыть в сарай, взлетали на забор и свешивали свои хвосты в проулок. Хватай любого. Но только однажды у нас покрали кур. На соседней улице играли свадьбу и, говорят, готовили курятину. В мои обязанности входило рвать поросятам лебеду и менять курам воду. Среди кур у меня была любимица, рыжая голландка. От постоянных подношений из червяков она так разжирела, что перестала нестись и издохла. Бабушка её всё равно ощипала и вынесла на базар. Иногда мы садились оттирать содой печати на яйцах, и они вполне шли за домашние. Но так как я работала слишком старательно, яйцо частенько разваливалось у меня в руках... А когда резали свиней, я сбегала из дому. Приходила, когда всё было кончено. В духовке жарился окорок, а бабушки занимались домашней колбасой. В двенадцать бабушка Надя всё бросала и шла спать: «У меня давление, мне нельзя переутомляться». Её и так всю жизнь мучили головные боли. Пока не уволилась с работу.
       – Голову платком повяжет и пошла...
       Как всегда, мне выпадала роль третейского судьи. Со стороны оппонента обвинение звучало совсем по-другому.
       – Позовут меня помочь капусту резать на зиму. Прихожу. Вот капуста, вот нож. А они все своими делами занимаются.

       Часто вспоминаю теперь одну идиллию: я с бабой Дуней воюю за место у натопленной грубы, мама здесь же, отец в кресле. Бабушка редко смотрела телевизор и только зимой. Когда делать особо было нечего, а к празднику показывали «Свадьбу в Малиновке» или пели народные песни. Всё, как из её жизни. И то, умудрялась стряпать при этом то свадебные шишки, которые мама делать так и не научилась, то кулеш. Сама же любила сметану с хлебом.
       Иногда приходил смотреть футбол дядя Ваня. Пообедав, он обычно делал жест рукой у носа, показывая: всё было плохо. И только выпивка – во! Это он так шутил. Любил футбол и Пиф: глаз не сводил с экрана, когда начинали катать мяч. Даже не рычал на любимый бородинский хлеб, который чифанил, как мясо. Имя коту придумала я. Конечно, взяла из любимой книжки «Приключения Пифа». Мама же называла котов по интуиции: Муся, Брыся, Кися...

       Бабушка посадила редкостный тогда в наших краях грецкий орех. Она вообще денег никогда не жалела, с рынка несла несколько буханок хлеба, молоко, сметану. Самым страшным для неё было слово «голод». Родители купили входивший тогда в моду магнитофон и записывали теперь всё подряд. Крутилась запись, и звучал голос на плёнке:
       – Ма, ты куда?
       – У Мариуполь, по рыбку. Казала мэни маты, що трэба було за рыбака выходыты...
       Пифа задавил поезд, когда мы уезжали в отпуск. Кота закрыли, но он вылез в форточку и побежал за нами. Поезда ходили тогда с интервалом две-три минуты, дом постоянно трусило, но мы к этому уже привыкли, наоборот, у бабушки Нади я долго не могла заснуть из-за тишины. Только вдалеке ворковали горлицы: «У-у-у...»
       – Вранци йду на базар. Ще й нэ розвыднялось. Дывлюсь: лэжить на путях, довгый такый, як тэля...

       В молодости бабушке часто снился один и тот же сон: как будто за ней гоняется железный жеребец с огненной пастью.
       – Я в клуню, и вин в клуню. Я в хату, и вин туды...
       Почему-то решили, что железный конь – это дед Семён. Много раз он чудом не вогнал жену в гроб. Но всё было не так. Первый раз она пролазила под остановившимся составом. Состав дёрнуло – еле успела вылезти, но голову всё же зацепило. Выйдя в кухню, я увидела тазик воды, красный от крови, и бабушку, которая окунала туда голову.
       – Бабушка, что ты делаешь!..
       Под волосами была рана. Рану зашили, но чувствительность этого участка была нарушена. «Як нэ моя шкира...» Это было предупреждение. После этого мама запирала дверь, не пуская бабушку на базар. К тому же, после базара она обычно ложилась отдыхать, и только отдохнув, принималась за домашнюю работу. А здесь разоспалась. Когда проснулась, смеркалось. Она решила, что это утро, схватила мешок и ушла.
       – Ба! Ты куда?..
       Бабушка только махнула рукой. Вернулась, когда стало уже совсем темно.
       – Прыизжаю на базарь, никого нэмае, тэмрява...
       А в тот день накануне были гости – Нина и Федя, и мама не закрыла дверь. Когда проснулись, бабушка уже ушла. Позвала их соседка, принесла плохую весть. Бабушку задел «скорый», который пролетал здесь, не останавливаясь.  Крепкое сердце билось ещё три часа. При другом раскладе она наверняка стала бы долгожителем. Да ещё и случилось это 21 мая, на летнего Николая, так почитаемого бабушкой. Наверное, святой её и забрал.
       Маме было только сорок шесть, но сильнейший стресс сделал из неё бабку.  Я год назад как уехала на Дальний Восток и вышла замуж. Бабушка знала, что у неё родилась правнучка. «Тилькы навищо Хымкой назвала... Нэвжэж иншого имэни нэ було?» А мне тогда приснился сон: чужая девочка в бабушкиной спальней, где я так любила залазить к ней под одеяло слушать одну-единственную сказку про Протупея-прапорщика. Сон оставил тягостное ощущение. Проснувшись, я поняла, что бабушку больше не увижу. Так оно и случилось.

Рэсси

       Школа наша была маленькой, классов еле набирали по одному, и часов не хватало. А так как завуч тоже была «русичкой», да ещё и порторгом, маме сначала сократили ставку, а затем и вовсе отправили на «продлёнку»… Во всяком случае, стало меньше ненавистных тетрадей и появилось больше свободного времени. Отец всегда подсказывал, как себя вести с начальством – сказывался опыт бригадирства. Часов мало? Полставки? В таком случае, если педсовет длился час, ровно через полчаса она вставала и уходила.
       Когда подошёл пенсионный возраст, маме дали талон на холодильник «НОРД» и отправили на заслуженный отдых. Аккурат в День учителя, 1 октября, посреди учебного года, что само по себе было нонсенсом. Обычно учителя выходили на пенсию и продолжали работать. Вон, у моей младшенькой географичке уже за 80, и то никак не отправят. Память отменная. Говорят же, бывших учителей не бывает. География была самым страшным предметом. Все географические названия педагог знала наперечёт. Ориентацию на местности. Штурманов они, что ли готовят? А бабульке окулисту из местной поликлиники, которая работала в двойных линзах, вообще под девяносто.
       На пенсии мама занялась старым библиотечным делом. Обменивала на макулатуру дефицитные тогда тома Дюма и «Всемирки». Потом стала менять книги, потом – продавать ручки, блокноты, календари и прочую канцелярию. На рынке, а их в перестроечные годы развелось – на каждом шагу, а затем и в электричках. Станция-то рядом, расписание есть. Торгаши ехали до Северодонецкой, выходили и пересаживались на обратную электричку. Час-два, и дома. С прибылью… А носили в поездах всё, что угодно. Пирожки, воду, конфеты, книги, журналы, носки, булавки, лезвия, в общем, весь мелкий дефицит, за которым человек специально на рынок не пойдёт, а здесь купит по пути...
       На рынке мама познакомилась с дядей Сашей. Дети перебрались в Москву и звали родителей к себе. Квартира детей, их квартира, всё, что в квартире – на торги. Мебель, техника, ковры, книги, игрушки, пособия по английскому, постельное, посуда... Чтоб уехать с одним чемоданом. Всё можно купить на новом месте и не тащить весь этот груз за собой. Кое-что мама у него покупала, а то, что никто не покупал, он просто дарил. Так появилась у нас подзорная труба. Вечерами мы глядели на звёздное небо, и мама рассказывала мне про созвездия. А раньше, когда я была ребёнком, мы даже залазили на крышу, и она показывала мне Большую и Малую Медведицу, Кассиопею. В чистые летние вечера был хорошо виден Млечный Путь.
       Наконец, дядя Саша всё выпродал и собрался уезжать. На вырученные деньги с двух квартир у них еле получилось купить одну, и ту не в Москве, а в Туле.
       – Вот дура-то!.. Квартиру надо было купить у него, а не всю эту дребедень!
       Напоследок дядя Саша отдал маме и собачку, пуделька Рэсси. Рэсси была умной, неприхотливой в еде. Просилась на улицу и никому особых хлопот не приносила. Не то, что Чарлик – целое кладбище катяшков устроил под кроватью.

       ...Онажды Рэсси напрудила на кровать. С чего бы это? Тоня слегка побила её и вытолкала на улицу. Рэсси обернулась и посмотрела на неё долгим укоризненным взглядом. Затем легла у порога и начала стонать, совсем как человек. И здесь мать догадалась, что Рэсси беременна и рожает. На кровати, где она обычно спала, у неё отошли воды. Но разродиться собака так и не смогла.
       – И когда успела погулять? Старенькая она уже. Я и не думала, что такое случится. Саша сказал, год-два, больше она не протянет. Куда, мол, её забирать?
       Рэсси уже не стонала и только вздыхала. Живот у неё раздуло, как бочку. Наверное, щенки издохли и начали разлагаться. Мама прочла молитву ангелу смерти.
       – Микадушка, приди забери бедное животное!
       Рэсси ещё два раза вздохнула и испустила дух. Похоронили её за огородом. Сколько их было, этих кошек и собак?.. Начиная с дрессированной овчарки Тайги, которая прожила у нас двадцать лет. Мальчик, Бим, Джек, Лёся, которую вопреки моим протестам снесли беременной... Дик, её сыночек. Ветка, устроившаяся «на работу» на станции. Именно Ветка принесла целое поколение новых щенков. А сколько котят загубили средствами от блох и глистов! Трудно угадать дозировку на двести граммов живого веса.
       – Надо ж было её к ветеринару отнести!
       – Да я думала, природа всё сделает сама.
       Не всегда. Вон, Галина в Питера даже деньги занимала кошке на операцию, когда та не смогла родить. Кошку прооперировали, так она и по сей день жива.

Новый муж

       Когда мы с Борисом перебрались в Донецк, родители предлагали нам купить домик поблизости. Домов тогда продавалось предостаточно, но мне никакой не понравился. Всё чужое... В итоге муж сказал, что ничего не надо и он заработает квартиру сам. Решено было, что он устроится на домостроительный комбинат. Платили там мало, но людей держала перспектива получить квартиру. Поселились мы у бабушки Нади, так как жить с тёщей он отказался наотрез. У них там своя веселуха. Надо же было догадаться купить в Москве одинаковые джинсы старому мужу и новому, в которых они и пришли на работу!
       – Бегает Юрка вокруг стола, а я под столом сижу... потом догадался.
       Мы эту картину наблюдали.
       – Ага! Ты такой!
       – Ты такая! Тьфу на тебя!
       – Тьфу!..
       Прежде чем уехать, отец поправил водопровод, переложил печь, перекрыл крышу, в общем, сделать все основные мужские работы, чтобы хватило хоть на пару-тройку лет. А потом в доме поселился его друг и товарищ по бригаде, голубоглазый блондин Саша. Сначала они вместе ездили на рыбалку, потом праздновали день рождения отца, который тот отмечал неделю до, неделю после, и вот как-то остался... всех прочих друзей, спавших в её отсутствие вповалку на египетской «Нефертити»  мать нагнала поганой метлой. Так что отец сам нашёл себе замену. Аккуратный. Когда нафрантится – просто красавец! Есенин, да и только. Мы жили своей жизнью, мать с Сашкой – своей.

       Началась перестройка. Нехватка стройматериалов, недопостачи, выплата зарплаты вещами и т.д. Перспектива получить квартиру отодвигалась всё дальше и дальше. Приходилось довольствоваться малосемейкой. Можно было, конечно, «пробить» квартиру за взятку. Люди так и делали. Никто бы не подкопался, так как «трёшка» нам действительно полагалась. Цена вопроса – пятьсот у.е.
       – Нужно честно ждать своей очереди, – сказала мать.
       Потом за эту же сумму можно было взять гараж в двух уровнях. Я знала, что деньги у матери были, и опять пришла к ней за помощью.
       – А он вам нужен, этот гараж, без машины? Вон у меня и машина, и гараж...
       В итоге комбинат развалился, трёхкомнатная квартира осталась голубой мечтой. Ни квартиры, ни денег... Я долго обижалась, а когда всё же высказала матери свои обиды, она только пожала плечами:
       – А чего ты не настояла? Нужно было не раз, а два или три сказать, может, тогда бы я и задумалась...
       Точно так же вышло с серёжками с изумрудами крестами, которые мне очень нравились. Однажды я выпросила их у матери одеть на день рождения. Потом мы повздорили, и она потребовала отдать серьги. Я швырнула в сердцах, вспомнив и Тамбов, и Комсомольск, куда она прислала мне дырявые вещи. И она тут же потеряла одну из них. Одела походить по двору, начала подметать и, наверное, вымела с мусором. Вторая долго болталась по коробочкам, была задумка сделать из неё кулон, да так и не сбылась.
       – А зачем ты отдавала?.. – только и сказала мать на мои упрёки. – Не надо было отдавать, раз они тебе так нравились. Поругалась бы я, да и успокоилась.
       Я так не умею. Да что тут говорить, когда я сама спрятала свои серьги с синим камнем под подкладку в сумку, а позже сама же эту сумку и выбросила... Как-то у нас всё не так. Не то, что у тёти Оли – у неё травинка не пропадала. Вырвала лук, и тут же посадила на освободившееся место цветы.

       Впрочем, и у матери были свои обиды на меня.
       – Вспоминаешь обо мне, когда деньги нужны...
       Наверное, тогда я смотрела на всё Бориными глазами. Он сразу воспринял тёщу в штыки, как, впрочем, и она его.
       – Посмотри на себя и посмотри на него. Ну куда тебе такой бугай?..
       Возможно, и в разводе родителей есть моя вина. Из-за меня получился большой скандал, а потом и полный разрыв. Ещё мать не могла простить отцу, что он орал песни на бабушкиных похоронах. Наверное, немного перепутал события.  А первой обидой было то, когда я, никому ничего не сказав, уехала в Комсомольск. Причём собиралась совсем в другую сторону, в Норильск к отцу. Но по дороге мои планы изменились. Напрасно Фаина Сергеевна уговаривала меня повременить. Тем более, мне обещали работу в Москве. Я смотрела на неё пустыми глазами и думала о своём...
       Отец там встречал, мать здесь переживала, а я объявилась только через месяц чуть ли не на другой половине земного шара. Да ещё и злые языки чесали:
       – От хорошей матери дочка бы не уехала!
       Это я испугалась, что через год-два-три и меня засосёт трясина обывательства: требовать у «предков», чтобы купили какую-то шмотку модную, встречаться с парнем, как все, ждать, когда устроят в институт, потом выдадут замуж, и захотела самостоятельности. Кстати, в восьмидесятом, на Олимпиаду, сбежала и дочка правильного парторга, только в другом направлении, в Москву.
       
        – Хоть замуж за иностранца выскочила! – В маминых глазах это был показатель.

Отчим

       Детьми моими занималась Надежна Ефимовна, так как мы с мужем оба работали. И к горшку приучала она, и читать учила она. У моей матери был молодой муж, так что она не велела называть им себя бабушкой.
       – Тётя Тоня, называйте меня тётя Тоня...
       Ну что ж, называть по именам сейчас принято во многих семьях.

       С Сашкой она носилась, как с писаной торбой. Захотел мотоцикл – пожалуйста. Чтобы ему было поближе добираться на работу, купила развалюшку в центре, правда, со всеми удобствами. И не посмотрела, что второй этаж сыплется. В итоге мотоцикл, на котором пару раз съездили на рыбалку, стал ржаветь рядом с машиной... Да ещё эти его психи! Когда у Сашки что-то не получалось, нужно было прикрутить какой-то болтик, а болтик не подходит, мог в сердцах что есть дури запустить этим болтом в дверь. Дверь как раз открылась – мама несла ему болты. Злополучный болт угодил ей прямо в глаз. Мы увидели только «фингал». Очередной. В больницу обратиться никто не подумал, она просто купила больничный, так как ещё работала. А несколько лет спустя обнаружилось, что из-за отслоения сетчатки мама этим глазом практически не видит. Может быть, по свежим следам ещё можно было что-то сделать, зашить, пролечить...
       Саманный дом стал разваливаться – евреи ничего хорошего не продадут. Сначала рухнула крыша второго этажа, где теперь никто не жил, а затем и весь этаж целиком обрушился на наше полуподвальное помещение, и уже было не понять, где была кухня, где спальня... Котёл и ванну бомжи утащили на металл, а в угловой комнате, где ещё сохранился потолок, жил Сашин друг Стёпка. Свой дом у него был, пока он не пустил квартирантов, которые узнали, что дом не оформлен, да и оформили на себя. Вот вам и сказочка про зайчика и лисичку.
Подруга Ирка, с которой продавали домашние торты на Крытом рынке, тоже засобиралась на родину предков.
       – Не уезжай! Жалеть будешь.
       – Жалеть буду, если останусь... Не хочу больше войны.
       Какой войны? Что она мелет?.. Впрочем, не все евреи прижились на исторической родине, многие вернулись. А возвращаться было, в общем-то, и некуда.

«Клондайк»

        Спустя двадцать с лишним лет после рождения сына у меня опять начались какие-то женские проблемы. Участковый гинеколог «успокоила» меня:
       – Сегодня климакс у женщин наступает и в сорок лет, и даже в тридцать пять...
       И только когда «климакс» зашевелился, сделать уже ничего было нельзя. Да и нужно ли? В молодости реализовались детские страхи, что мой ребёнок тоже останется один в семье, и я родила двоих подряд, хотя времена «перестройки» были не самыми простыми. А сейчас... Крыша над головой есть, муж, пусть и гражданский, есть, хотя он и был категорически против. Я не знала, как сложится наша дальнейшая судьба, но была готова ко всему. Говорят же: «Первый ребёнок – последняя игрушка, а первый внук – первый ребёнок». Внуков пока не предвиделось, хотя старшая уже вышла замуж... Для материальной стабильности я устроилась на работу. Дворником. Потому что больше никуда не брали. Стремительная карьера от технолога, ничего не скажешь! «В конце концов, мы все обязаны убирать мусор за собой, а если убираем ещё и чужой мусор, наверное, это что-то вроде индульгенции в рай». Я бы вообще сделала, чтобы все, вне зависимости от специальности и социального статуса, по очереди отбывали такие работы, может быть, тогда и поменьше бы сорили.
       Участок мне достался в одном из «крутых» районов города. Конечно, не московская «Рублёвка», но на мусорник выставлялись и телевизоры, и вполне рабочие холодильники. Всё это было у нас в бытовке. А после семейных торжеств – колбаса палками и водка ящиками. Весь ЖЭК тогда упитый ходил... Иногда можно было найти в выбираемом мусоре и новые вещи с ценниками. Чем они не угодили хозяевам, непонятно, да это нас и не заботило. Разбирали, кому что нужно. Одним словом, Клондайк. Или коммунизм, который мы строили, строили, но так и не построили.
       Время от времени ко мне на работу приходила мама, забирала «добычу». Порой попадала на обед, опять же, на который мы не тратились, всё из «гуманитарки».  Только Григорьевич, немец по происхождению, брал с собой домашний «тормозок». Хотя жил в этом же доме и мог спокойно пообедать дома. Наверное, у него были на это свои причины. Мама даже отработала за меня один раз, когда мне нужно было пойти на УЗИ. Да и помогала носить ящики, которые мне носить было всё тяжелее и тяжелее. Переходить на лёгкий труд в контору, это змеиное кубло, я не захотела. В конце концов, бабушки наши в поле рожали…
       Наверное, тогда у мамы и появилась привычка проверять мусорные баки, и пройти спокойно мимо она уже не могла. Хоть пакет дырявый, но нужно было взять. Так ей в руки попали и выброшенные просроченные таблетки. И когда Сашка в очередной раз допёк её своими пьянками, она высыпала ему в кофе всю горсть. Отчим поморщился, но кофе допил.
       – Я думала, он уснёт, хоть передых мне какой-то даст. Третий день куролесил... Этот гад Свинтицкий его накрутил: требуй, мол, свою часть. Как к нему пойдёт, так у нас и скандал. Что Юрку эти друзья до добра не довели, что Сашку...
       Часть он получил. Два на два. С Абакумовки обычно один путь – на кладбище.
       – Даже если б он выжил, остался бы инвалидом до конца дней, – «утешил» доктор.
       Может быть, этот вариант маму устроил бы больше всего: ручной такой, управляемый послушный мальчик... Переживала она страшно, хотя причину отравления установить не удалось. Скорее всего, это был алкоголь. «Палёнкой» тогда травились многие, целыми бригадами. Такие случаи быстренько заминалось, ещё бы, миллионы крутились вокруг этой статьи дохода. Виноватых никто никогда не искал. Три дня он же что-то пил у Свинтицкого!..
       Отчиму было только пятьдесят пять. Позднее сожаление шевельнулось у меня в душе. С самого начала мы не восприняли его всерьёз, хотя он стал законным мужем моей матери и по-своему что-то старался обустроить. Камень преткновения – машина. Все катались, но ремонтировать никто не хотел. Борис хотел быть единоличным хозяином, а Шурик считал, что добро это не его. Несколько раз мы ездили даже в Старобешево, в греческое село, откуда он был родом. Очень красивые места: полуразрушенные горы, степь, река... Ночевали в степи у костра. Когда был улов, даже получалось сварить уху.
       Я думаю, что они с матерью по-своему были счастливы, хотя это и сложно с такой разницей в возрасте. Возможно, даже дожили бы до преклонных лет. Хотя мы в копилку его обид тоже внесли свою лепту. Помню, нажарили целую гору картошки, но все были такие голодные, что Сашке, который чем-то занимался на веранде, оставили только пустую сковородку... Могли хотя бы отложить тарелку. Наверное, он тоже хотел есть. Сто процентов, что отчим отказался бы, он никогда не ел один, всегда ждал мать, когда бы они ни пришла. Да и вообще, жизнь как-то у него не заладилась. Первая жена потеряла ребёнка на шестом месяце, после уже детей не было, и они развелись. Саша стал пить, до этого и в рот не брал горькую. Уехал из села в Донецк, попал в бригаду к отцу... Что у него осталось с детства, это любовь к животным. Никогда не обидит кошку, собаку.
       – Человек может предать, собака – никогда...
       Очень любил Есенина, а стих про рыжую суку читал со слезами на глазах.
       – Учительница у нас была хорошая по литературе...
       Любил ходить на рыбалку со своим Диком, хотя улова хватало обычно только котам. Иногда брал Дениса, но он это слабо помнит. Мастеровой, как все сельские. Если б не пил – цены бы ему не было! Несколько раз они пытались кодироваться, но хватало ненадолго.
       ...Похоронили Сашу в селе у родителей. Спасибо, наш зять Саша на «Газели» отвёз гроб к родне, в места его детства. Пару раз к нам домой наведались из милиции, но им никто не открыл, и менты убрались восвояси, прихватив стоявшее у ворот колесо от грузовика, которое Тоня привезла не откуда-нибудь, а из Москвы. Другие дефициты оттуда привозили, а она колесо, которое валялось на дороге.

Подруга детства

       Оставшись одна, мама как-то враз сдала и постарела. Хотя со своим мужем они много лет были уже, как друзья (или враги), всё же это являлось своеобразным жизненным стимулом. Помню, как-то она даже хотела послать своё фото на конкурс «Мисс «Бюст». Понятно, это было уже не советское время, когда сняли все рамки и ограничения. Хотя грудь у неё, действительно, была красивая не по возрасту, и вообще, никто не сказал бы, что ей шестьдесят пять. Рядом с полностью седым Сашей она, а не он, выглядела моложе. Наташа стала первой внучкой, которой она занималась, сидела с ней, когда я была занята. Хоть бабушкой побыла!..
       В четырнадцатом началась военные действия, и пару раз мама попала под бомбёжку, один раз на «Маяке», где по прежней привычке покупала календари и блокноты, второй раз на «Золотом кольце», где её немного поранило обсыпавшимися стёклами. Потом календари перестали покупать. Потом перестали ходить электрички, и всё это стало ненужным... Жизнь в очередной раз потеряла наполненность. А так, в общем, жили, как жили. «Ахметку» начали давать пенсионерам: тушёнку, сгущёнку, крупы, чай, сахар, масло. То, на чём всегда экономили.
       – Я ещё никогда так вкусно не ела, – однажды призналась мама.
      
      Так как на нашей территории уже год никаких социальных выплат люди не получали, и мы оформили маме пенсию в её любимом Мариуполе, ставшем теперь другим государством. Это было трудно понять: условия всё время меняли, пенсионеры ездили «отмечаться», как военнообязанные, но мама любила эти поездки, с готовностью ехала в любое время, хоть в четыре утра, чтобы успеть до прихода инспекции быть на адресе. Продукты и вещи везли из Украины, и никого не остановил даже подорвавшийся на мине автобус. Наши обормоты были не слишком вежливыми. Автомат у мальчика волочился по земле. Лет хоть 14 ему есть?
       – Чего прётесь? Что вам Украина дала?
       У кого брат, у кого сват, у кого жильё. На украинском блокпосту особенно усердствовал один, муштруя пенсионеров, выстраивая по «пятёркам».
       – Так! Стой! Команды не было! Все назад!
       Иногда обстановка располагала к душевным разговорам:
       – Ну как она там, молодая республика? Трусы по 200 рублей? А зачем в молодой республике трусы? Можно и без трусов ходить...

       Я помню Мариуполь с детства, когда мы семьёй на один из выходных ездили на море. Два часа утомительной тряски в полной электричке, потом несколько километров тянулся огромный дымящийся завод, и вот оно, море!.. Если электричка была краснолиманской, люди ехали не три, а шесть часов, от лесов, грибов и сосен Я помню Мариуполь с детства, когда мы семьёй на один из выходных ездили на море. Два часа утомительной тряски в электричке, потом несколько километров тянулся огромный дымящийся завод, и вот оно, море!.. Если электричка была краснолиманской, люди ехали не три, а шесть часов, от лесов, грибов и сосен – к солёной воде. И всё это – Донецкая область. Штук пять Франций, наверное, вмещала. Зачем нам Франция, у нас всё своё: и море, и горы. Грязный пляж, курсирующие чуть ли не посреди пляжа паровозы. Но я не замечала этих мелочей. Море!.. Горки, мороженое и сладкая вата. Вечером мы, уставшие и обгоревшие, заходили перед обратной пятичасовой электричкой к Феде. Оттуда через дыру в заборе можно было выйти прямо к вокзалу.
       Сначала мы зарегистрировались у её племянника, Сашки, а потом мама отыскала свою подругу Раю. Раньше они жили на соседней улице, учительствовали, но Рая не любила Донецк, забравший мужа-шахтёра, и они переехали в приморскую столицу Донбасса. В советское время оттуда ходили поезда даже на Москву и Питер. Пытались мы найти Валю Горбик и других её подруг, но улицу было не узнать: высоченные заборы, пансионаты. Никто и слыхом не слыхивал о таких...
       По старой привычке мама пыталась продавать там какие-то книги и канцелярию. Возили туда и грецкие орехи: дальше Волновахи они почему-то не росли, почва им, что ли, не нравилась. Но оставить её даже на полчаса я уже не могла. Мама тут же начинала жаловаться людям, что дочка её бросила, без денег, без документов (срабатывали, наверное, артистические навыки), и вокруг неё собирались добросердечные мариупольцы. Вернувшись, я заставала вокруг толпу и уводила её под неодобрительные взгляды людей. Зайти с ней в магазин также было проблемой: она либо пыталась что-то украсть, либо становилась у дверей, и люди, опять же, набрасывали в невесть откуда взявшуюся коробочку сдачу...
       Бабуле это настолько понравилось, что дома она уже стала постоянно ходить в церковь «на паперть». Сначала одевала чёрные очки, а затем уже обходилась и без них. Все её жалели, так как она говорила, что дочка её бьёт, деньги отбирает, так что приходится их прятать: кто-то давал ей еду, кто-то звал домой и кормил обедом.
        В Мариуполе, в вонючем китайском магазине, куда мы зашли за какой-то ерундой, батарейками, что ли, она нашла грязно-тёмно-зелёное платье и пристала, чтобы мы купили его. Из всех достоинств у него были только два больших кармана – такие бабушка Надя называла цыганскими.
       – Мам, ну зачем тебе это платье? Да ещё за такие деньги. Тебе что, носить нечего? Я тебе пошью, у нас материй сколько...
       – Ты все деньги отбираешь, вот я сама буду получать и куплю себе всё, что хочу!
       Но Рая, когда она начала жаловаться, поддержала не её, а меня:
       – Тоня, ты ещё, видно, молодая душой... Смотри, какие дочка тебе серьги купила красивые!  А вот я уже ничего не хочу. Смотри, сколько всего, полный шкаф барахла. Возьми себе всё, что хочешь, мне ничего не надо...
       Да, мама любила менять наряды, хотя на эти «наряды» без слёз не взглянешь. Иногда могла одеться и вполне прилично, или я её одевала, как маленькую. Но обычно то, что она надевала на себя, вызывало у людей недоумение и выговоры мне. Мне она тоже «сватала» найденные на мусорке вещи:
       – Смотри, какое платье!
       – Мам, у меня всё есть…
       – Гордая ты какая!

«Звоночки»

Неприятный случай, едва не стоивший ей жизни, произошёл в пятнадцатом. Мама носила два кольца, одно обручальное, второе с турмалином, которое ещё в советское время полмашины стоило – подарок отца на юбилей. Который не состоялся. Прожили вместе они двадцать четыре года.
       – Мам, давай золото снимем!.. – Время сейчас такое: за сто рублей убьют. А здесь такой соблазн! Кто разбирается, уже не раз говорил ей: «Снимите кольца!»
       Когда у нас возобновили выплату пенсий, мама снова начала собирать деньги. Поехала на Текстиль, чтобы купить доллары. Хотела зайти ко мне, но дурацкий телефон, который трижды ремонтировали, опять не отвечал. Поехала домой. Не заметила, что за ней увязались двое зэков. Зашла на базу, купила консервы. И решила пойти к куме Ире, сократив путь через пустырь. Никогда не ходила там. Да ещё и амброзия выросла выше головы, её давно уже никто не косил... Здесь на неё и напали. Дали по голове, душили, пригрозили убить. Забрали сумку и сняли два кольца. Я эти кольца не могла снять с мылом, а эти – сняли. Сломав при этом два пальца. Попались они на очередной квартирной краже, но на суде преступник оказался почему-то один, второй пошёл как свидетель. Первый отсидел свои три года и выехал в Украину. Понятное дело, ничего ей не заплатив. Кольца, которые он сдал в ломбард, то ли купили, то ли изъяли, и они осели в милиции. Если б сказали раньше, в каком они ломбарде, мама сама выкупила бы золото, ведь продали их по сравнению с реальной стоимостью за копейки. Там даже не золото было ценным, а камень. Словом, кольца не вернули. Вернули разную мелочь: платок, очки...

       Потом пошли и первые «звоночки» с адекватностью. Первый раз она потерялась в Волновахе, где мы ждали автобус на Донецк. Я пошла купить чай. Чай был очень горячий, и я долила из бутылки, сделав два стакана. Маме это никогда не нравилось, наверное, проснулись аристократические гены.:
       – Всё на мне экономишь!
       Потом она начала ёрзать:
       – Мне надо в туалет...
       Объявили наш автобус. Потом следующий. Я не дождалась мамани и пошла на поиски. Встретила её уже возле рынка, со свёртком в руках.
       – Откуда это?
       – Подарили... Не все ж такие жадные, как ты!
       Купила, наверное, на напрошенные деньги, чтобы я не видела. О том, что находится в чужом городе, что нужно ехать домой, она напрочь забыла.
       – Я и смотрю, магазины какие-то совсем не такие...
       Да ещё, когда я ходила за чаем, она зачем-то вытащила из сумки мои пижамные штаны. Пропажу я обнаружила только дома, решив, что забыла их у Ирины, где спала. Ирина сказала, что никаких штанов не находила. И только спустя время я узнала свои штаны в каких-то мелких клаптиках, которые бабуля нарезала для кошек. У неё вообще была страсть мельчить, письма рвать, надколотую посуду бить в мелкие кусочки.
       Телевизор она обычно заливала за пару месяцев, а пластмассовый электрочайник ставила на плиту... Ладно у меня когда-то загорелся – я забыла налить воду. Когда вошла на кухню, накалённый чайник ярко светился, а в следующую секунду – вспыхнул. Капая по пути горящей пластмассой, я вынесла его на улицу. Вот так и случаются пожары.

       Потом пожар действительно случился. Мы приехали из Мариуполя поздно вечером, зимой.
       – Аля, поехали газ мне включишь.
       Я устала, и ехать на Рутченково, а потом обратно домой, не захотела.
       – Мам, ну не так холодно, мороза ж нет... Включи обогреватель, а я утром приеду налажу котёл.
       Утром мама позвонила в дверь, когда мы ещё спали, как в тот день, когда её ограбили и чуть не убили, на этот раз принеся запах гари и беды.
       – Вот... Всё...
       Котёл был старым и неисправным. На маленьком огне он мог потухнуть, на большом закипал, нужно было найти «золотую середину». Мама уже давно не совалась к котлу, но в этот вечер решила его растопить. От большого газа загорелась шпала стены, потом пошла гореть крыша. Как назло, вечер был тихим и морозным, и кровля сгорела в считанные минуты. Мама, вместо того, чтобы просто позвонить мне, бегала по посёлку в поиске помощи. В конце концов, пожар увидела рабочая пути, но приехавшим пожарным тушить было уже нечего, три четверти кровли сгорело. Пожарники только вынесли ворота, да залили вещи водой. На следующий день пошёл снег. Падал в раскрытую кровлю на диван, на вещи, напрасно мы пытались чем-то забить эти дыры. На окне лежал никому не нужный теперь  телефон.
Снести в уцелевший угол все вещи сразу не получилось, и только весной я нашла в шкафу почерневшие, полусгнившие от воды доллары. Что не сгорело, то сгнило. Диваны, которые я всё же забрала в квартиру, тоже пропитались гарью, хотя я несколько раз мыла их со шланги. Ничем нельзя было вытравить этот противный едкий запах. У одного дивана почему-то была оторвана «брыльца». Уже позже я догадалась, что там она тоже прятала деньги. Нашла только бумажку с суммой, самих денег так и не нашла. Она уже и сама не могла вспомнить, куда их перепрятала.

       После этого в электричке маманя просила подаяние уже как погорелец. «Негде жить, нечего кушать...» Золотой Оскар!.. По ночам ей обычно не спалось, и, будучи в гостях, она стала выговаривать мне, что я получаю деньги, а ей ничего не даю, и стала требовать паспорт. Паспорт она уже теряла, больших трудов стоило его восстановить: три свидетеля, куча бумаг. Если б не Рая с Ириной, мы бы ничего не сделали... Своим бубнением она разбудила Ирину. Той – в шесть утра вставать на работу, что само по себе уже было для неё испытанием. А здесь приехали гости, как всегда, снегом на голову, да ещё спать не дают. Терпение кончилось, и она дала Тоне таблетку «Сондокса». Верная Дуська, как всегда, сидела у неё на воротнике.
       – Может, две дать? – спросила я, подумав, что это обычное успокоительное.
       – Хватит и одной. А то вы утром не встанете.

       Подруги часто вспоминали, как во времена голодного детства ходили «по колоски».
       – Тоня с нами напросится, а потом мы её несём по очереди на руках, – вспоминала Рая.
       – Мам, ты расскажи, как мы приехали «на гробки» и решили зайти к тёте Тоне!
       – А... Да. Проведали мы своих на кладбище, идём на станцию. Ирина говорит: «Давай зайдём!» Я отвечаю: «У них собака, как мы зайдём?» «Пошли!» Заходим. Стучали-стучали, звали-звали. Никого. Заглядываем в кухню. А там Тоня с Сашкой искупали собаку и выискивают ей блох. Так увлеклись, что ничего не слышат и не видят. Постояли мы, постояли, да и пошли...
       Раиса Фёдоровна всегда была «на подхвате», когда уезжали, готовила нам завтрак, несмотря на больные ноги, и только когда совсем ослабела, мы стали уходить вместе с Ириной: она на работу, мы на вокзал. Мне тётя Рая однажды рассказала историю, как её бабушка с дедом закопали под яблоней золотые царские червонцы, а в годы голодомора, рискуя нарваться на патруль, они выкопали эти червонцы и в валютном магазине обменяли на муку. Позже родителей, несмотря на троих маленьких детей, сослали в Сибирь, где переселенцев выгрузили просто в степи. Немногие тогда выжили, но у Раи не было озлобленности на советскую власть. Просто времена были такими. Суровыми. И сейчас Рая не одобряла разделения Донбасса, из-за чего у них с Ириной постоянно возникали горячие споры – Ирина была на нашей стороне, и даже осекала недовольного нашим приездом сына.
       – Как это «чего ездят?» Пенсию-то они в Украине заработали!
       Я всё уговаривала Раю, чтобы она описала историю своей жизни на бумаге, но у той пропал интерес сначала к политике, а потом и к жизни... Целыми днями она лежала на диване, отвернувшись к стене. На том диване она тихо и умерла. Годом раньше умерла и сестра Нина, потерявшая в поездках за пенсиеями последнее зрение. А от ковида в двадцатом и Валя. Ушло поколение родительской молодости.

        Терялась мама и в Мариуполе. Улицу и дом не помнила, знала только «Щирый кум» на повороте. Угол Металлургов и Ильича. Потом это стал проспект Никопольский. Я два раза ездила на вокзал, но, видимо, мы с ней разминулись, потому что она ночь сидела на вокзале, а рано утром уехала в Волноваху. Куда бы она там делась дальше без документов, не знаю. Правда, автобусы оттуда ходили на все направления. Долго бы я её искала, если б села она на Запорожье или Новосёловку! Но первая электричка шла не до Волновахи, а дальше, до Южнодонбасской. Выйдя в лесу, она где-то бродила, насобирала тёрна, хотела перейти линию разграничения, но её задержал патруль. Я сразу же написала заявление о пропаже матери, но не успела даже пересечь блокпост, как позвонили из райотдела. Бабушка нашлась. Её даже успели накормить обедом, потом сфотографировали и отпустили под мою расписку.
       – Говорят мне: бабушка, туда нельзя, дальше другая страна. Какая другая страна?..
       А однажды у неё закончился пропуск. Я вовремя это дело не проверила, и её не пустили со мной на украинскую сторону.
       – Ма, возвращайся, в другой раз поедешь. А я завтра вернусь.
       Я отдала пирожки, чтобы дома ей было что покушать, и прошла в очередь. Но она попыталась пролезть вслед за мной под проволокой. Террористка!.. Пришлось военным на «нулевом» посадить её в первую попавшуюся машину и отправить назад в Донецк.
       – И раньше Донецка не высаживайте!..

«Звоночки» продолжаются

       Мамины выходы из дома были, в основном, либо ко мне, обходя по пути близлежащие мусорки, либо «постоять» в церкви. Либо в порыве творчества занималась «рукоделием», отрезая рукава у платьев и переделывая свитера в штаны. Сколько я находила совершенно бесполезных вещей: советская железнодорожная форма, вышедшие из моды кофточки и платья, косыночки и платочки! В холодное время года она теперь спала у нас в Симиной спальне, где стоял её шкаф с вещами. Когда я туда залезла, мягко говоря, расстроилась: у всех детских вещей были отрезаны рукава. Меряла она их на себя, что ли... Эта страсть к детским маечкам у неё так и сохранилась. Та же участь чуть было не постигла чужую норковую шубу. Сосед утром спросил:
       – А что это ваша мама постоянно выносит из квартиры по ночам?
       Обнаружив пропажу, я постаралась уговорить маму вернуть шубу.
       – Мамочка, у меня будут неприятности, деньги нужно вернуть…
       – Хорошо живёте, шубы покупаете, а у меня ничего нет!..

       Шубу она принесла, но уже был сделан надрез, чтобы укоротить её. Видимо, ножниц подходящих не нашлось, хотя она могла откромсать кусок и ножом. Шубу я аккуратно зашила и отдала. А вот по поводу детских вещей разозлилась – все они были качественными, Сима ерунды не покупала, и я собиралась передать их Владику. Когда я показала маме её «творчество», она простодушно пожала плечами:
       – Ну, пришей обратно. – Благо, рукава и горловина валялись тут же.
       Пару раз она оставляла газ, приходилось проветривать всю квартиру, и для собственной безопасности я начала давать ей на ночь «Сондокс». Но, если была в не в настроении, мама швыряла таблетку, и мне предстояла бессонная ночь.
       – Травишь меня постоянно!

После Нового 2020 года у меня появились непрошеные гости. Сначала раздавался какой-то непонятный шум на кухне. Мы прислушивались, но более ничего подозрительного не слышали. Потом начло исчезать печенье со стола. Ладно бабушка всегда распихивала его по карманам, но печенье пропадало и тогда, когда она не ночевала. А когда я посушила в духовке сухари и не успела их вынуть оттуда, раздался прямо-таки грохот. Выйдя в кухню, я столкнулась к гостьей чуть ли нос к носу. Это была крыса. Девятый этаж не проблема, тем более мусоропровод рядом. В разбитом венблоке под раковиной (собирались менять трубы) я нашла и сухари, и хлеб, и много ещё чего. Привезла с Рутченковки Мусика, но он как забился в диван, так два дня и не вылазил. Успокоилась я только тогда, когда сын забил венблок железом и укрепил дверь на кухню. Бабуля моего возмущения не поняла:
– Да чего ты! Подумаешь, крыска приходила...Это же символ года. Моего, между прочим.
Может, ей ещё почётное место в прихожей выделить?..

       Уже не приходилось удивляться, что исчез пульт от телевизора, шнур от триммера, зарядное. А когда я приготовила нести телевизор в ремонт, увидела, что шнур от него варварски отрезан. Также «с мясом» был выдернут мех из капюшона пуховика. Терпение у меня лопнуло:
       – Да чтоб у тебя руки поотсыхали! Ты ими только вред делаешь!..
       – Как тебе не стыдно! Я тебя на руках в больницу носила на Лидиевку! Зима, ты в одеяле, уже полгода или больше. Чуть руки не оборвала... Кормила тебя сколько, грудь не жалела!

       Слава Богу, началось лето, и бабулю вырядили во флигель. Свет я там провела, пусть теперь там творит себе, что хочет. Лето я провела на рынке. Рынок нас всегда кормил – и сейчас, и в трудное время перестройки, когда не знали, как прожить семьёй, когда Сима пришла со школы и не нашла в холодильнике ничего, кроме крохотного кусочка мяса, который я оставляла на суп. Дочка решила его поджарить и съесть, когда в дверь позвонила бабушка.
       – А мне покушать не надо предложить?..
       А нет бы принести что-то покушать внукам!.. После девальвации на советских книжках у неё осталось сто тысяч. Сто тысяч! Просто пропали. Это и не купленные нужные вещи, и недоедания, и потерянное здоровье, которое уже не восстановить, и отказ от отпусков, жизнь от получки до получки, когда последние дни дотягиваешь буквально на воде и хлебе.
       Теперь же, зная мою «точку», бабуля приходила на рынок и закатывала скандалы. Один раз перевернула весь товар. Крупное я собрала, а вот малина, понятное дело, была испорчена.
       – Семёновна! Вы что творите? Это я, Надя Полянская, мы с вами на одной улице живём! Вы и меня, и брата моего учили. Он до сих пор вспоминает добрым словом: единственный учитель, из-за которого в школу ходил...
       – Полянская?..
       Лиц мама уже не помнила, но фамилии учеников помнила хорошо, тем более, своих любимцев.
       – Да она ненормальная! – в сердцах сказала я, собирая товар.
       – Мы все ненормальные, что ж теперь делать?
       С чего началась мамина карьера, тем и окончилась. Надя была единственной, кто не пришёл в школу, когда восьмой «А» голосовал против «Цыбули», а меня – ненавидели всей школой с ней заодно. Трудно сказать, за что. Когда весь педсостав в испуге попрятался по классам, именно мама остановила зарвавшегося папашку. Запущенный Кашубой снежок чудом не угодил мне в лицо, но и в грудь ладе через пальто было очень больно. Если б я не пошла в школу на год раньше, мы все были бы в одном классе. Половину класса «драконов»! Понятное дело, меня бы тоже съели и не подавились. А бывшая отличница Надя, которая писала на "пять" сочинения по Пушкину и Толстому, подметала рынок.

       За лето получилось даже заработать денег на море, и мы с Наташей уехали в Шепси. Чтобы бабушка зря не звонила в дверь и не злила соседей, я сказала, что мы уехали. Вернувшись с отдыха, мы обнаружила лестничную площадку, полностью заваленную коробками, кульками, бутылками, пищевыми отходами. Август. Жара. Вонища. Крысы. Был большой-большой скандал с вызовом представителей ЖЭКа, дворников и выносом всего этого хлама туда, где ему и надлежало находиться – в мусорные баки. После этого подъездные бабки перестали пускать её в дом, так как ключ от двери она в очередной раз благополучно потеряла. Я уже повесила этот «кружочек» ей на шею, но он, видимо, сорвался, когда она наклонялась над баком. Так же когда-то «по горячим следам» я нашла на самом дне бака её очередной телефон, четвёртый или пятый...
       Обнаружив чистую лестничную клетку, бабушка начала кричать, что напишет заявление в милицию.
       – Какое право они имели это забирать? Там были ценные вещи! А ты что, не могла занести всё в квартиру?..
Наша бабуля всё чаще начала приходить для того, чтобы просто поругаться. Раньше мы спешили налить ей чаю, либо набрать ванную, если была горячая вода, и, подобрев и посидев на кухне, она уходила. Потом просто перестали открывать дверь. Приготовленную еду я сама отвозила на Рутченково. Прорвавшись с кем-нибудь из соседей в подъезд, бабуля и звонила, и барабанила в дверь, пока не сбежались соседи, а потом оборвала все провода, ведущие в квартиру, в том числе интернет и домофон, и, плюнув в угол, ушла. Приехавшая на вызов соседей опергруппа «хулиганку» не застала, а мне пришлось писать объяснение.

В конце августа позвонила сестра отца из Москвы. Сказала, что долго болела ковидом, а сейчас её выписали из больницы, но чувствует она себя неважно, и просила меня приехать. Так вот почему Маша больше месяца не отвечает в «Вайбере»!.. Соседка, когда Маша ей отказала в дарственной на квартиру, помогать отказалась.
– Не то, что я... За Анной Фёдоровной тогда два года смотрела. Костя орал на меня: «Ты дура! Сейчас этого никто просто так не делает!» Может, и дура...

       Моя подруга Наташа, психолог, заставила меня многое пересмотреть в наших с мамой отношениях, тем более, у меня было время намедни подумать обо всём. Вернулась я в двадцатых числах сентября, после годовщины смерти отца. И то, может быть, осталась бы ещё, но каждые три месяца нужно было переоформлять бабуле надбавку, а в сентябре ещё и свою помощь. Деньги терять не хотелось, и так у меня за два летних месяца пенсию с карточки уже отозвали и не вернули. Деньги ушли назад в пенсионный фонд. А, может, ещё куда... Понятно, всё это противозаконно, но в нашей молодой республике свои законы. Не получаешь – значит, не нуждаешься. Неделя ушла у меня на сбор справок, но за эту неделю нас ни разу никто не побеспокоил.
       Вывешивая вечером на балконе бельё, я глянула вниз и увидела с высоты девятого этажа тёмную фигуру возле мусорки. Так как в сумерках не видела со своим ноль три правым глазом практически ничего, позвала Наташу:
       – Это бабушка?
       – Ну да, кто же ещё!

       Нехорошее воспоминание шевельнулось у меня в душе. Точно так же я глядела вниз на Дениса, когда он, пошатнувшись, сел в машину и никак не мог вырулить. Конечно, я видела, что он не вполне трезв, но что полностью в «отключке» и всё делал на автомате... А зачем приходил? Взять из заначки денег. Зачем?.. Нужно.
       – Денис, давай такси вызову.
       – Всё нормально.
       – Да не всё нормально, я же вижу...
       – Мам, давай со своими делами я как-нибудь сам разберусь... Всё, меня ребята ждут!
       Он стоял в лифте – молодой, сильный, красивый, в новой кожаной куртке. Потом улыбнулся и помахал рукой. Дверь лифта закрылась, и он уехал. Я кинулась звонить Юле – как назло, на счету ничего нет. Только сегодня приехала из Украины, не успела купить «пополняшку». А ещё жутко болела голова... Бежать нужно было за ним, сесть в машину, забрать ключи...  Хорошо, что ехать всего-то ничего. Через мост и дома. Но до моста они доехать не успели.
       Невестка позвонила мне только утром. Она плакала и говорила, что Денис попал в аварию и ему сделали операцию. Уже через несколько минут после нашего с ним разговора машина пошла на мост и врезалась в «Газель», которая возле моста разворачивалась в неположенном месте. Всех троих госпитализировали. Денис держался на ногах, только прихрамывал, свидетели даже решили, что он не пострадал. Свалился только из-за большой внутренней кровопотери. Второй мальчик из комы так и не вышел, а сын пролежал четыре месяца в больнице Калинина, где после самых тяжёлых операций не держат больше двух недель – четыре месяца между жизнью и смертью. Клиническая смерть. Три раза в реанимации. Травма брюшины. Залитые кровью лёгкие. Никто ничего не гарантировал. Потом состояние из очень тяжелого стало просто тяжелым. И через день операции, бесконечные операции. Инфекция аппаратом ИВЛ. Испытания всех возможных антибиотиков. Лекарства, которых не было и которые доставали. Я специально ездила за ними в Украину. По сто пятьдесят раз читала «Богородицу».
       – Господи, не позволь ребёнку расти без отца!
       Потом ещё – судебное дело. Хотя ребята и менялись местами, за рулём в тот момент находился он. На сына жалко было смотреть. Но хоть так, я ведь могла никогда больше не увидеть его живым!..
 
       Бабушка в этот вечер к нам не зашла. Даже не позвонила, не попыталась войти в подъезд. Горит ли свет на девятом этаже, она давно уже не видела. А ведь завтра первое октября, день её рождения. «Нужно будет завтра что-то вкусненькое приготовить...» Но назавтра она тоже не пришла. Я поехала к ней второго. Еле достучалась. Сил встать и открыть у неё уже не было, к дверям подползла ползком. Да ещё пока обрезала эти её завязочки и верёвочки, дверь-то давно не запиралась...
       – Мам, я тебе пособие оформила. Почтальонка не приносила? Это дают, кому уже восемьдесят лет исполнилось...
       – Нет. Никто ничего не приносил... больше не оформляй, я, видно, сдыхать скоро буду...
       – Мам, ну ты что! Давай хотя бы до бабушкиных лет. Два года в запасе.
       Впрочем, она могла и соврать. Сколько я потом находила этих объеденных мышами пятидесяток, соток, пятисоток, засунутых то в чашки, то за шпалеры, то в баночки, завязанные в платочки и засунутые в сумочки, среди вещей и тряпок... А поесть, как всегда, нечего. Я развернула еду, которая была ещё тёплой.
      – У меня что, день рождения?..
      Запоздалые угрызения совести шевешьнулись в душе. «Надо было бы Светке поручить её на эти две недели. Хоть борща бы какого принесла миску... Бросила старого человека на произвол судьбы. Они же как дети малые...»
       Что сто рублей, что тысяча, она тоже не особенно уже разбиралась. Однажды пошла покупать хлеб со ста долларами. Хлеб ей дали в долг, а деньги сказали поменять. Другой раз с важным видом, когда я искупала, подстригла, покрасила её, она развернула платочек и дала три рубля.
       – Как много...
       – Хватит с тебя!
Впрочем, пенсию всё равно получала я. Сначала записывала расходы с её росписью: «Купили телевизор. Дата. Роспись. Починили часы. Дата. Роспись. Дала пятьсот рублей... Дала сто рублей...» Потом бросила записывать, так как мама согласилась, что я веду хозяйство лучше. Но, приходя в гости, она первым делом всё равно требовала деньги.  Ругаться и что-то доказывать было бесполезно. Нужно было быстро напоить её чаем, успокоить, дать какую-то денежку, и она уходила довольная. Как ребёнок с игрушкой.

Много раз мы слушали историю с разными вариациями, как её окружили, свалили и били ногами. Сначала Наташины подружки. Потом соседи. Потом ещё кто-то. Сначала я ужасалась и пыталась разбираться, потом поняла, что всё это фантазии. Может быть, какой-то прецедент и был. А может, что-то приснилось... Сон и явь уже было всё едино. А вот Булавин действительно ударил её по голове своей клюкой, вся голова была синяя. Хорош дружок! Что же она такого сделала, чтобы старую женщину вот так? Ну, может, свистнула какую-то мелочь, на большее она не способна. Мы написали очередное заявление в милицию, но кто будет разбираться с инвалидом-пенсионером.  Что с него возьмёшь, кроме анализа? Не в суд же на него подавать, в самом деле... Самое большее – участковый провёл беседу. Да и надоела она им уже своими похождениями.
        – Взяла, сама бы его побила. Я-то уже слабая, не справлюсь...
– Мам, ну ты что... Это тебе бы ничего не было. Толканула бы, чтобы и ноги задрал. Знал бы, как женщину обижать. А вот если я трону, это сразу уголовное дело об избиении. Даже если б ничего там и не было.
Но, если б он мне попался по дороге, не знаю, что было бы. Вечно ей по этой голове бедной достаётся!.. То грабители, то Симу она «достала», и та выдворила её за дверь. Что там уже случилось, упала ли она на лестнице, или это произошло позже?.. Сказала, что сосед её поднимал, но он это не подтвердил. Но «гуля» действительно была, здоровенная такая шишка. Откуда?..
– Сим, а если б бабушка насмерть убилась, как бы ты себя чувствовала?..
– Да ты что! Не трогала я её!..
Трудно сказать, когда появилась эта предательская мысль о том, что бабуля уже довольно пожила, и дальнейшая жизнь приносит всем одни только неприятности.

На этот раз, после Москвы, была история, что ночью её остановили какие-то ребята, отвезли домой и сказали:
       – Бабушка, мы за тобой наблюдаем и тебя везде найдём!..
       Привычка ходить по ночам у неё действительно была. То бессонница, то комары кусают.  А у меня комаров не было.
       – Там ещё пять огоньков светилось. Я посчитала: один, два, три, четыре пять...
       Хорошо, что хоть это не забыла. Так, может, это была летающая тарелка?..

Коля

       Я не знаю, где мама познакомилась с этим парнем. У неё в последнее время вообще появилась привычка разговаривать со всеми окружающими людьми, будь то в трамвае или на остановке, как будто бы ей недоставало общения. Николай на своей восьмиместной «Газели» возил людей в Украину, а в свободное время подрабатывал, не пренебрегая ничем, будь то сбор фруктов или копка огорода.
       До этого у нас был другой Коля, долговязый и рыжий. С этим она торговала на рынке. Жил Коля с мамой, так как с головой у него явно было что-то не в порядке. Когда и попросила его помочь мне поднести натасканные из разрушенного дома кирпичи, он испуганно замахал руками:
       – А вдруг нас кто-то остановит?..
       Потом всё-таки натянул свой оранжевый жилет («Чтобы подумали, я рабочий с дороги...») и пошёл со мной, но при этом постоянно пугливо озирался. Я насмешливо смотрела на его хитрости. На улицах никого не было. Пятнадцатый год.
Вырвавшись от своей мамы, он иногда даже оставался на ночёвку, но с рассветом подрывался, как штык. «Мама...» Что-то по-быстрому помогал – что-то одно. Либо починить табурет, либо вскопать грядку. А копал так: ковырь, ковырь... Мне всё равно приходилось за ним переделывать. Набор гостинцев всегда был одним и тем же: бутылка пива, дешёвая колбаса и конфеты. Спал в кухне на нашей «Малютке», к которой приходилось подставлять ему под ноги табуретку. При этом сел однажды на котёнка, потом с испугу швырнул его. Тот истошно заорал, ударившись об угол печи. Котёнок вырос, но что-то, видимо, повредил, потому что у него пропал голос.
       – Мам, да гони ты его! С него не так работы, как что-то своровать приходит...
       Так из дому пропал раритетный проигрыватель «Мелодия», на котором ещё отец слушал Пугачёву и Высоцкого, подзорная труба и многие другие ценные вещи. У меня была даже дефицитная запасная игла на «Мелодию», которую я  потом выбросила за ненадобностью. И когда он умудрился всё это вынести?.. Наверное, прятал в огороде, а потом возвращался и забирал, так как приходил всегда с огромным рюкзаком. А у тяжеленной масляной батареи просто отрезал толстый пятиметровый шнур. Можно было протянуть её в любую комнату, даже в чулан, где Боря собирался сделать туалет... Конец при этом (дурак, дурак, а умный!) подсунул под половик, так что мы даже не сразу сообразили, почему радиатор перестал греть. Бытовыми мелочами Коля торговал на рынке.

       Второй Коля с готовностью откликался на просьбы, приезжал по первому зову. В этот раз я попросила его поменять местами холодильники. Старый с отваливающейся дверкой из квартиры – отвезти в дом, а из дому – привезти сюда. Хоть он и был практически новым, после пожара стоял без надобности, так как света в доме всё равно не было. Коля привлёк в помощники своего друга. Денису ещё нельзя было поднимать тяжести, и помочь он бы не мог. Хотя на работу уже вышел, чтобы не уволили. Как и Симу вытащили со швами начислять зарплату. Может, поэтому и швы разошлись, остался уродливый рубец. Пришлось все купальники заменить на закрытые.

       Мама помыла голову нагретой на солнце водой и сидела на шпалах, расчёсывала и сушила их. Дни, несмотря на октябрь, стояли жаркие, до двадцати пяти тепла. Совсем как в прошлом году, когда умер папа... Я смотрела, как она ест: без всякого удовольствия, просто потому, что надо. Старенькая уже... Мне захотелось присесть рядом, обнять её, приласкать. Очень жаль, что «телячьи нежности» в семье были не приняты.
       – Завтра приеду купаться к тебе.
       – Приезжай...
       Наконец-то я уговорила лечь её в больницу на обследование. До этого она говорила, что, если я положу её в «психушку», она выбросится из окна. Её любимый Алексеев выписал ей направление. К участковому терапевту она всегда проходила без очереди, как землячка из Мариуполя. Алексеев тоже регулярно ездил к родителям за пенсией. Она вообще не любила стоять в очередях, на блокпостах постоянно вылезала вперёд. Хоть на пять человек.
– Бабушка, вы тут не стояли! – Очередь строго блюли, и её отправляли назад.
       – Понимаете, у неё пограничное состояние – говорил Алексеев. – Она не сумасшедшая, нет, но любое потрясение может привести к непоправимым сдвигам.

        Может, забрать её в машину сейчас? Газель ведь грузопассажирская.
       – Коля, давай я сзади присяду на корточках. А бабулю впереди посадим.
       – Нельзя, вдруг ГАИшники остановят, а у меня сиденье не оборудовано. Штрафов не оберёшься. Ещё и резина лысая.  Вот отвезём Виталика, можем потом приехать ещё, заправимся только...

       Но потом Коле позвонили, и, сгрузив холодильник, он со своим другом уехал. Это было седьмого октября, в среду. В четверг бабушка ко мне не приехала. В пятницу я сама поехала к ней, узнать, в чём дело, оставила, как всегда, еду на подоконнике, так как дома её не застала. Висел срезанный замок «для близира» (вопрос ещё – кто его срезал?), а флигель был открыт. «Может, к подруге пошла?..» Света жила на соседней улице. Но в последнее время они вроде бы раздружились... В пятницу пакет с едой, оставленный на окне, валялся на полу. Банка разбилась, а борщ, наверное, съели собаки. У меня зашевелились нехорошие мысли. Где можно быть два дня? Как в детективе, натянула нитку в дверях. Повыше: внизу постоянно шныряли собаки, а если будет проходить человек, непременно зацепит её. Со своим зрением нитку она не увидит. Может быть, завтра, как обычно, приедет на тридцатый рынок?  Но и в субботу мама не появилась, нитка была на месте, и я поехала в РОВД, написала очередное заявление.
       – Последний раз вы вызывали наряд к своей буйной бабушке. Мы сказали: вызывайте психбригаду.
       – Мама пропала, три дня уже нет.
       – Может, у родственников.
       – Нет у нас здесь никаких родственников.
       Группа приехала только во вторник, тринадцатого октября. Обошли план, заглянули в подвал. Может, решили, что там спрятали труп?.. И только на следующий день (прошла ровно неделя) завели уголовное дело.

       Двадцать первого сентября, на Богородичное, мы с подругой поехали в купель. По дороге познакомились с женщиной, Светланой. Она подвезла нас до развилки, по дороге делясь своими жизненными принципами. Сказала, что видит и знает всё наперёд. А в Ольховчик ездит, потому что там очень старая, намоленная церковь и сильный батюшка. Лишняя благодать никому не помешает.
       – Света, а можно ваш телефон?.. Я вам позвоню по одному делу.
      
       Я позвонила прямо из больницы, после процедур. Очередное обострение старой травмы позвоночника. Да ещё после купели всё тело болело.
       – Света, что вы скажете по поводу мамы? Когда она найдётся?
       Помолчав, она ответила.
       – Вы знаете... Она не найдётся. Я, конечно, могу ошибаться, я очень хочу ошибиться в этот раз, но опыт говорит обратное. Мне чётко сказали, что она не найдётся.
       То есть как это «не найдётся»?.. По очереди я называла районы города. Когда дошли до Ленинского, Света оборвала меня.
               – Стоп! Что-то связанное с Лениным... Какое-то здание... Смольный... Смолянка!.. Район Смолянки.   Дети... Дети видели.

      Я позвонила сыну.
      – Денис! Нужно что-то делать! Они её не ищут! Они её не ищут!!!
По гулкому, пустому уже больничному коридору раздавались мои всхлипы, и он мало что понял из моей бессвязной речи. Мы распечатали фото, дали объявление в группы ВК, стали объезжать близлежащие «злачные места», церкви и рынки, где она могла просить. Все знали её, но никто за последние две недели не видел. Реагируя на записи и звонки, мотались сначала по городу, а затем и по пригороду. То её видели в Ханжёнково, где бабушка заходила погреться в банк, откуда её выдворил охранник, то сидела на остановке и беседовала с уборщицей, то побиралась на Будённовском рынке… Ездила я и в Ольховчик, беседовала с батюшкой.
       – Они же как дети малые, – проронил отец Дмитрий. Что он хотел этим сказать?
       Я возненавидела психологию. Пока мы с мамой ссорились, она была жива. Примирившись со всеми её «выбрыками», я тут же потеряла её. С Колей несколько раз мы проезжали по пустынным дорогам мимо кладбища, но, понятное дело, никого и ничего там не увидели, разве только горы мусора на обочинах. В конце месяца я решила купить шкаф-купе, чтобы сложить туда всё барахло, а лишнее выбросить. Ехать нужно было на Будённовку. Можно было поехать через город, но Коля решил сократить по объездной. А красавчики как раз там и стояли, как будто караулили нас. Замерили высоту резины… На этот раз отвертеться от штрафа не вышло.
      – Похоже, больше на машине я пока не выеду.

Эпилог

       Четвёртого ноября мне приснился сон, что мама вернулась. В дверь настойчиво звонили – так, как это делала только она. Оказывается, Наташа забыла повесить лейку и, когда в пять утра дали воду, горячая струя начала бить мимо ванны. Звонили соседи с восьмого и седьмого этажа. Воды была полная ванна, и она начала выливаться уже в коридор. Сосед страшно ругался:
       – Вы что творите? Только ремонт сделал!..
       Похожие сны с бабушкой приснились и Симе. Она видела бабушку в трамвае. А Денис «встретил» её на Рутченково возле мусорки. Она стояла за деревом, как бы прячась от него, затем показала рукой в сторону кладбища… Потом мама ещё раз приснилась мне. Мы ехали в трамвае, и она с каким-то мужиком собралась выходить.
       – Мама, это не наша остановка!..
       Но они всё-таки вышли. А я поехала дальше. Мужика этого бомжеватого я немного знала, а после – уже не видела ни разу.
       Наступила зима. Вот и январь. Мой день рождения. Первый день рождения, когда мама ко мне не пришла. На что я надеялась?.. Трудно сказать, когда появилась уверенность, что мамы больше нет в живых. Все эти гадалки и ясновидящие безбожно врали, за энную сумму обещая вернуть её в течение трёх дней... Я «забила» на шарлатанов, но Сима уговорила меня обратиться ещё к одному вещуну.
       Молодой человек абсолютно не был похож на бородатого колдуна. Расспрашивал меня о ключевых датах, смотрел ладонь, что-то просчитывал на листочке бумаги, о чём-то думал, и наконец сказал:
       – Ваша мама мертва, и давно мертва. Найдётся она недалеко от кладбища, в ручье. До Благовещения найдётся. Я вам немного помогу.
       Много я слушала россказней всех этих прорицателей...
       – А в чём она была одета и отчего умерла?
       – Светлая куртка. Штаны. На ногах были какие-то чуни... Но ног я не вижу. Всё произошло достаточно быстро: либо машина, либо тромб. Военные каким-то образом причастны. Всё, что могу сказать...
       Денег он не взял.
       – Они вам вскоре пригодятся.

       Вот и шестое апреля. Завтра Благовещение. Очередное разочарование... Но поздно вечером мне позвонили из полиции. Перед этим были какие-то учения, с утра раздавались «бахи», на которые уже никто не обращал никакого внимания.
       – Сегодня в лесополосе военные нашли труп женщины, по описанию и времени смерти похожий на вашу мать.
       Завтра опознание. «Вот и всё...» В том, что это моя мать, я практически не сомневалась. Хотя лица, обращённого вверх, просто не было. Конечностей тоже не было, ни ступней, ни кистей рук. Одета в маечку с детским рисунком. Серёжки, одна белая, другая красная... Дорогие, с большим синим камнем, в которых мы фотографировались на паспорт и которые нравились даже Рае, так и не нашлись. Розовая куртка и обрезные тряпичные сапоги (то ли тапки, то ли ботинки) валялись рядом. Раньше здесь текла речка, которую называли Смолянка.
       – Ну, здесь и мыши могут быть, и куницы какие-то. А, может быть и лисы, и собаки.
       Зачем мышам грызть кости?..

       Десятого апреля, в субботу, мы похоронили маму рядом с бабушкой Дуней, как она и просила.  А мне остались одни вопросы и пожизненные укоры. Почему не забрала её тогда, седьмого числа? Восьмёрка, когда она пропала – знак бесконечности. Мы бы и не нашли её никогда, если б не тот военный с собакой. Собака нашла. Никому не придёт в голову лезть в ручей, в самую гущу трёхметровых камышей. Ни нормальному, ни ненормальному, как её пытались представить в полиции. И, пролежи она там год-два, вряд ли что-то получилось бы собрать... Большие сомнения были в том, что она дала пятикилометровый кросс по вспаханной стерне. Силы уже покидали её, она с трудом ходила по двору. Может, всё-таки сбросили? Сбили машиной и сбросили. Или задушили, вымогая деньги, которых нет. В последнее время она любила гулять по ночам. При этом не видя практически ничего. Мусорки обследовала наощупь...
       Причину смерти установить не удалось. Единственное, что сказал Миша – смерть была мгновенной. Не лежала под палящим солнцем, когда и воды некому было подать, не ходила разутая и раздетая по морозу, не ночевала в подвалах и не побиралась, как рисовало мне моё воспалённое воображение. В прошлом году был похожий случай. Пропала мама местного священника. Нашли её между старых заброшенный путей – она всё порывалась вернуться в Украину. Бабушка аккуратно сняла тапочки и легла на путь. Может, сама хотела смерти? Так поезда не ходили с четырнадцатого года. Обходчик нашёл её совершенно случайно. Я тоже прошла по этому пути, почти до следующей станции. Всё начало уже зарастать терновником. Поезд, даже если б его и пустили, здесь бы уже не прошёл. Вон, даже рельсы начали разбирать, прав был Сашка...

       Недалеко от моста я набрела на большой куст шиповника: ярко-красный, с крупными плодами гроздьями. Я сорвала гроздь, даже пожевала несколько ягод. Кисленькие... «Надо будет сюда вернуться, нарвать шиповника!» Вернувшись через пару дней, я несколько раз прошла взад-вперёд по этой же колее. «Что за чертовщина?» Может, уже оборвали? Но никакого куста и в помине не было. «Может, перепутала колею?..» Но я прошла и по одной, и второй, и третьей. Вот тупик. Дальше уже мост. А между колеями, похоже, прошёл грейдер, немного почистил насыпь. Наверное, сравнял с землёй и куст. Ничего не осталось. Всему в конце концов находится логическое объяснение.

       А, может быть, мама и сама отправилась в свой последний жизненный путь. Ножки-то ходили, а голова была уже не та... Вот и завели, на её беду. Туда дошла, а обратно сил уже не было. Прилегла отдохнуть. Кровоизлияние. В последнее время она часто жаловалась на головную боль... Однажды я была свидетелем смерти женщины, которая просто шла по улице. Она даже не упала, а как-то медленно осела на землю. Никаких припадков и конвульсий. Прохожие вызвали «Скорую». «Скорая» приехала довольно быстро, через несколько минут – всё-таки центр города, район железнодорожного вокзала. Это в американских фильмах показывают, как реаниматологи возвращают к жизни, не теряя ни секунды... Врач пощупал пульс, заглянул в зрачки и велел накрыть её простынёй. Женщина была уже мертва. Тромб. Даже если б у них и была какая-то аппаратура, ничего сделать было уже нельзя.

«Мама, почему не к людям ты пошла, а на пустырь?» У неё была одна дорога – через железнодорожный путь, ко мне. А это совсем в другую сторону... Если б можно было прокрутить жизнь, как кино, я бы тогда забрала её ночевать. Я уже сделала ей ключ от подъезда, ведь впереди были холода. Сделала перестановку, чтобы она спала со мной в зале и постоянно была под присмотром. А Наташа после ремонта переселилась уже в свою новую комнату... Вещей, которым можно было бы резать, там уже не было... Чёрт с ним, купила бы ей то зелёное платье – не дороже денег!.. Побежала бы за ней, когда увидела из окна... Открыла бы дверь на звонок – может, она хотела сказать что-то очень важное... Уложила бы на лечение, досмотрела б её до последнего дня... И вела бы себя совсем по-другому. Ей всего-то ведь и надо было – ласковое слово... Повела бы к врачу, когда она повредила глаз. А руки, бедные руки, исковерканные, поломанные... Руки, которых не было... Я бы отдала ей свои.

Соседка по рынку Женя была единственным человеком, кому я могла пожаловаться на плохое самочувствие и бессонницу.
– Ты ведь знаешь, я тоже недавно похоронила сына...
         Знаю. Видела, как однажды он приходил на рынок и Женя мягко журила его. «Не пей много!..» А мало можно? Заметила, что Женя и сама зачастила в «наливайку» – заливала горе водкой.
       – И вот снится он мне и говорит: «Женя, отпусти меня!» Ну, у нас так в семье принято. Никаких бабушек и дедушек – внук меня тоже по имени называет. И я перестала плакать.
      Весной Женя подстриглась, сделала причёску. И платье на ней было новое. Раньше она ходила в бессменных спортивных штанах…

     ...А вскоре мне тоже приснился сон. Мама позвонила в дверь, и я открыла ей.
     – Мам, ну где же ты была? Мы тебя так долго искали!
     Мама первый раз заговорила со мной, до этого она всё время молчала. Молчала и плакала.
     – Я отдыхаю в санатории. Там хорошо, но строго. Мне скоро возвращаться нужно, не держи меня...
     Денис задумал перекрыть крышу и отстроить дом. В последний раз он во сне увидел бабушку возле забора и спросил, почему она не заходит во двор. Она ответила:
     – Мне нельзя, внучёк... Ты уж сам теперь тут хозяйничай!..

Последний в роду

      Уехав к матери, Тоня всё же проведывала отца, даже будучи замужем. И каждый раз у того была новая жена. Последняя его сожительница Люба, которая досматривала его за дом, не слишком баловала меня своим вниманием. Дом был под горой, дома располагались уступами. Из деревьев во дворе росла только чёрная-пречёрная шелковица, из которой дед делал наливку. Играя с соседской девочкой, я упала с уступа, едва не убившись насмерть. Вся правая половина тела была синяя. И ангелов я видела... В выходной приехали родители, и Люба собрала в беседке обед: как всегда, мариупольские жареные бычки, «кочегары», которые дед очень любил, хотя, собственно, есть там было нечего, картошка... Всем налил по стаканчику наливочку, в том числе и мне.
        – Пап, ты чего?
        – Ничого, там уси витамины! Хай хоч щочки порозовиють! Гарна дивчина, тилькы дуже била!
Затем дед прицепился к Любе из-за грязной вилки. Отцу это надоело слушать, и он швырнул вилку:
– Хватит!
Когда дед гонялся за Анной Гавриловной, я пятнадцатикилограммовой гирей висла у него на ногах, и он, махнув рукой, прекращал преследование. Здесь я стала уже старше и с интересом наблюдала, что же будет дальше. А дальше ничего не было. Дед поглядел на небо, поёжился, натянул пиджак и, взяв палку, поковылял в дом.
– Щось холодае, – только и проронил он.
– Юра, ну что ты так! – укоряла его мать.
– А чего он к женщине прицепился?..
  На море дед уже не ходил. Просил принести морской воды, наливал её в ванну и ждал, когда солнышко перевалит за гору, нагрев воду. После купания дед сначала занемог, а вскоре и скончался. Телеграмму Люба дала, но Тоня с Юрой единственный раз поехали кормить комаров в Щурово. Адреса бабушка не знала, мобильников тогда не было. Когда родители приехали в Мариуполь, Семёна третий день как похоронили. Всё, что Тоне досталось – старинные часы да фотографии. Она хотела забрать и Васины картины, но вмешалась невестка Мария:
         – Что ты стены будешь оголять!
Какие стены, если дом уже продан!.. Постыдилась она забрать и облигации, которые прямо-таки вывалились из выпавшего со шкафа портфеля. «Так вот куда все денежки уходили...» В следующий их приезд в доме навели порядок уже новые хозяева. Люба быстро отсудила свою часть. Картины и старинный кожаный диван, на который я любила забираться с ногами, попросту вынесли на помойку. Тоня выговаривала брату:
         – Если б мы вовремя приехали, сами бы выкупили дом, и от тебя недалеко, и нам было бы где отдохнуть летом. Ты что, не мог вмешаться? Там диван один полдома стоил... Фёдор только махнул рукой. В семье всё решала тёща, а его дело было зарабатывать деньги.
         Документы на захоронение тоже затерялись и, когда спустя некоторое время Тоня с Фёдором поехали на кладбище, то не нашли даже могилы. Единственное, что осталось от деда – открытка мне на день рождения. «Внученька, посылаю тебе три рубля. Будь счастлива и вспоминай дедушку!» Три рубля были тогда немалой суммой, если учесть, что Дуня получила пенсию за мужа аж восемь рублей. И сорок копеек, которые она отдавала почтальонке.

         После исчезновения Галочки в Мариуполе оставался только двоюродный брат Сашка. Первый раз я увидела Сашку, когда он с дядей Федей приезжал к нам в гости в Донецк. Он же и строил этот дом, полный потаённых розеток и двойных потолков. Двойной потолок и спас дом от полного выгорания. Дом, в котором они собирались жить с Леной, по её настоянию пришлось продать, и купили его мать с сестрой... Сашка был в модной тогда полосатой вискозной майке. Я пятилетней зубастой акулой вцепилась ему в рукав. Меня он не оттолкнул, хотя был на пять лет старше, и только хныкал:
          – Заберите её от меня!
         После смерти отца Тоня привозила меня к брату Фёдору. Сашка уже гонял с мальчишками по улицам и не обращал внимания на такую мелюзгу, как я. Мною занималась Федина тёща, тётя Люба, откармливала оладьями с вареньем, такими же толстыми, как и она сама. Не помещаясь на одном, она готовила, сидя на двух табуретах. Галка была слишком взрослой и серьёзной, жевала, постоянно зарывшись в книги, готовилась к экзаменам. Лена отчасти тоже была виновата в том, что всё внимание уделяла «Галочке», а «Сашка» был сам по себе. Случилась какая-то не очень красивая история с проституткой, вызвавшей милицию, и Сашка угодил в тюрьму, где обнаружились его таланты к столярскому делу и выжиганию...
       Лена уехала в Ригу, забрав бабу Любу с собой вопреки её желанию.
         – Я с Федей останусь, буду готовить ему, а скоро и Сашик вернётся! – просила она.
Стыдно сказать, какими словами Лена ругала мать:
         – Выгоды своей не понимает!..
          Погрузив сто двадцать килограмм в поезд, Лена всё же увезла Любу, где она после возвращения дочери так и осталась в чужой земле. Оставила соседям деньги за уход за могилкой, но ходит ли туда кто-то сейчас?..

         Пришедший из мест лишения свободы Сашик категорически завязал со спиртным, увлёкшим его на шаткую дорожку, и начал собирать мастерскую для выпуска мебели. Мать с бабой уехали, и все деньги, вся пенсия отца шла на приобретение новых станков. Когда умер Фёдор, в доме не оказалось даже куска хлеба, не говоря уже об одежде. Собака издохла на цепи. Костюм, в котором положили в гроб, был с чужого плеча, а гроб выписали на заводе.
        Жизнь оживлялась, когда на лето приезжала из Питера Галка. В доме появлялись продукты, и подарки крестнику она привозила всегда. Своих детей после операции на брюшной полости у неё не было.

         В перестройку Сашка практически наладил выпуск эксклюзивной мебели. У него даже работали помощники из Западной Украины, рукастые, но бестолковые ребята. Когда мы заходили к ним, приезжая на море, Сашка даже предлагал работу Борису.
         Галка несколько раз поступала в ленинградский иняз. В перерыве между вступительными экзаменами мыла полы в подъездах. Вязала на вязальной машине, шила себе модные вещи из последних французских журналов – как будто привезла их из Франции. А вот личная жизнь не сложилась. Я была у неё в Питере один раз, в маленькой коммунальной комнатке, нужной многодетным соседям. Хотя и стала Галина Фёдоровна доцентом кафедры, а в переводах её вышло несколько книг, в том числе об альбигойцах. Добившись определённых успехов в жизни, Галка начала пить. Не зная о её слабости, я купила бутылку вина. На следующий день она пришла подшофе и пошло-поехало... На прощанье Галка отдала мне все свои отрезы материи и бижутерию.
         – Мне ничего этого уже не надо!..
         В один из запоев Сашка забрал её в Мариуполь, но сестра, заняв денег на билет, попросту сбежала обратно. Тогда ещё ходил прямой поезд «Жданов-Ленинград», и она в разгар сезона упросила проводника взять её без билета.
         – Лучше я буду бомжевать в Питере, чем жить в этой дыре!
          С питерской квартиры Галина тоже исчезла, брат забрал оттуда только телевизор и вязальную машину. Упоминания о Галке стало табу, белым пятном в истории семьи. Не знали даже, жива ли она. Какие-то гадалки говорили, что она чуть ли не уехала в Америку, другие смотрели на жизнь более трезво и не питали лишних иллюзий. Наша семейная гадалка Валя, только глянув на фото, где Галка была ещё молодой симпатичной женщиной, сказала:
         – Сбомжевалась она...
         Кто ж знал, что спустя всего пару десятков лет Мариуполь престал быть тем грязным, пыльным, вонючим, без канализации, городом. Новый транспорт, новый асфальт. Одним словом, Эуропа... Книги Мельвиля и Люшера, которыю Галка переводила, ещё будучи студенткой, я нашла в интернете. «История ордена тамплиеров. Перевод с французского Г.Ф.Цыбулько». 

         Всё изменилось с приходом «русской весны». Злой на нашу власть, на войну, которая разрушила его бизнес, Сашка был сначала настроен категорически против «ублюдков», захвативших Донецк.
         – Если б не мать, сам бы взял в руки автомат!
         – Ну давай, убивай... Меня, Симу, Ромочку...
         Вслед за Васей умерла Лена, и он лишился всех средств к существованию. За газ нужно было платить неподъёмно большие суммы. Пока мать была жива, старались сохранить газовое отопление, чтобы в доме было тепло. После её смерти долги выросли непомерно, и газ отрезали.
         
         Была ещё маленькая Ленка. В четырнадцать лет она сбежала из приюта, и Сашка подобрал её на вокзале. Красивая девочка с голубыми глазами и длинными русыми волосами. Несколько лет она просто жила у него, присматривая за домом. Время от времени беременела от помощников, и Сашка их периодически выгонял. Попадала в больницы, так как имела слабое здоровье. Да ещё и пристрастилась к сигаретам и спиртному. Сначала слабоалкоголка, потом покрепче, потом и водка... Трудно было узнать в этой худющей, сутулой, в вечно рваных кроссовках пацанке прежнюю Лену. Сашка выискивал её по притонам и забирал обратно. Закрывал в доме, и нам с мамой она в форточку подавала чай и бутерброды. Когда выполнял большой заказ, Сашка покупал ей вещи и разные игрушки вроде плейеров и наушников. Любил он её, наверное, иначе не назовёшь. Не мог без неё. Когда слегла мать, именно маленькая Ленка присматривала за ней. Готовила тоже она, так как Сашка не мог поджарить даже яичницу.
         Иногда мы ночевали в доме, откуда, посмотрев телевизор, наконец спроваживали Сашку в мастерскую, и Лена бегала за водкой. Водку она брала в долг. Долги раздавал Саша. За это брат был на меня злой, считал, что Ленка срывается после моего приезда. Я иногда подбрасывала ему пару сотен, так как были с мамой оформлены на два адреса, его и матери, но это не спасало положения. Он всё грозился заявить в собес, что мы тут не живём, но свои угрозы так и не выполнил, и пенсию нам начисляли. Наверное, это было не очень правильно. Мы, приезжие, получали, а они, живущие здесь – голодали. При этом они оба очень любили животных, во дворе постоянно обитало несколько собак, до десятка котов, кролик. Ленка подбирала всех бездомных котят и щенков. Сами сидели голодные, но животных кормили. Да ещё у старой Лены жила парализованная кошка, которой собака перекусила хребет. Хотя ухаживала за кошкой маленькая Ленка, неудобства в конце концов надоели старой, и она отравила несчастное животное. А позже и сама перестала ходить, малая Ленка ухаживала уже за ней. Мне невестка жаловалась на Сашку и на «старую глухую мымру», даже призналась, что пыталась однажды отравить её глазными каплями, как та отравила её любимицу. Нас тётя Лена встречала всегда накрашенными губами и взбитой причёской, даже когда уже не ходила.         
За что Сашка платил – так это за интернет. Единственное развлечение маленькой Ленки днём, а вечером после работы и его. Иногда отпускал её на море, где мы брали пару бутылок пива, и Ленка рассказывала мне разные истории, которым я верила и не верила... О жизни в интернате, где девочек то ли насиловали воспитатели, то ли они сами хотели этого, и существовало даже нечто льготной очереди на переспать. Затем чуть не вышла замуж... Сбежала, можно сказать, из-под венца. Жила в интернате при живой матери и брате, и, несмотря ни на что, очень их любила, время от времени отпрашиваясь у Сашки погостить дома. Кто её безоговорочно любил – бабушка.
          Когда Ленка заболела онкологией, ей дали несколько курсов лучевой терапии, в результате чего открылась застарелая язва. За всё время врачи ни разу не обследовали её. На УЗИ существовала очередь, на платные исследования у них не было денег. Лена не дожила до УЗИ один день.
          –  Саш, оставь меня, я хочу умереть. И ты со мной мучиться не будешь...
          На похороны приехал брат Лены. Как положено, отпели и похоронили её. Всё списали на онкологию, хотя, если б сделали вовремя операцию, Лену можно было спасти. Ей было чуть больше тридцати.
          – Лучше б они эти деньги на операцию дали! Когда ещё можно было что-то сделать. Я же не врач. Я этого ублюдка лечащего пришить хотел, да сам подох. Онколог...
          В том, что угрозы эти вполне реальные, я не сомневалась, так как он просто убил бомжа, съевшего их любимого кота Сёмку. В четырнадцатом, когда Сима пряталась от обстрелов, трёхлетний Ромчик с восторгом тягал пятикилограммового Сёму, который, нагревшись на крыше, приходил домой покушать. А теперь бомж покушал им, но пожалел. Ничего Сашке за этого бомжа не было. Я боялась, что он запьёт, ведь брат постоянно говорил о себе: «Я алкоголик!» Поэтому никогда не брал спиртного в рот.

         С этими ковидами-мовидами я попала в Мариуполь только летом, уже после Ленкиной смерти. Приехала со своей «русской» стороны, Сима с Ромой – с Украины. Провожая их на вокзал, возле драмтеатра я увидела Сашку: потерянный, он сидел на лавочке прямо перед нами и смотрел невидящими глазами. Потом поднялся и ушёл. Нас он так и не заметил... Мамочки гуляли в парке с колясками, визжали дети под брызгами фонтана, веял летний морской ветерок. Но у меня было стойкое ощущение какой-то нереальности происходящего. «Что за чертовщина!..»

         Злой на всех, Сашка переменил мнение об украинской власти и говорил:
         – Скорее бы уж нас москали захватили, этих жидов покосили, хоть ваших, хоть наших. Что мне теперь осталось?.. Леночка моим ангелом-хранителем была, не женой даже. Такое вот сокровище, нет больше такой. Говорю ей: «Лена, станок надо бы мне ещё обрабатывающий. Или картошки на зиму купим?» Говорит: «Надо тебе – покупай. Без картошки как-нибудь перебьёмся».
         Лена, наверное, и вправду стала ангелом, такого светлого и доброго человечка я больше не встречала. «Лена, ты там за мамкой хоть присматривай, пока я здесь. Она ж у меня вообще ни к чему не приспособлена...»
         Вопреки злым языкам, что Сашка не Федин сын, он с возрастом стал всё больше походить на отца. Говорил мне:
         – Ты родной крови, но уже другой фамилии, а, может, и не из Цебулей вовсе. А я – последний из рода. На мне заканчивается род.

         Меньше чем через полгода Мариуполь был уничтожен военными. Саша чудом остался жив. Выехал – лишь бы куда-нибудь. Сначала в Бердянск. Как-то добрался до Литвы, потом уехал в Польшу. Мастерская, дело всей жизни, была разбита, станки покорёжены, дом тоже.
         – Снаряд точно в годовщину Леночкиной смерти прилетел. Я это всё ради неё собирал. Зачем мне жить теперь? Повеситься, что ли?
         – Обалдел, что ли? Не для того ты жив остался.
         Мне ещё что, психологом работать?
         – Ничего, новые хозяева всё вывезут. Уже «Азовсталь»  на металл режут – и в порт.
        Завод, который строили три поколения. И три поколения работали там.
         – А я-то ждал их, как братьев...

         Из Польши Саша прислал смс-кой свои стихи. «Сквозь боль потерь и вой метелей, стегая верного коня, цепляя снег с верхушек елей, мой ангел нёс во тьму меня... Наверное, чёрный. У меня в дате рождения три шестёрки: год рождения, число, и время – шесть утра».

         Выпорхнула птица без крыла из ада.
         Хочется разбиться, но подняться надо...

         Ирина после двух недель в неотапливаемом доме, без воды, света и газа, оказалась в Чехии. После пережитого два месяца не хотела отзываться, хотя я видела, что та бывает в сети, потом она позвонила сама.
         – Да я вся седая стала. Мы людей хоронили прямо на улицах. Потом и хоронить перестали. Хорошо, наши мамки до этого не дожили...
         За кошку я у неё так и не спросила. А ведь я и сама со своими двумя разрушенными домами в Донецке и застарелым бронхитом хотела перебраться поближе к морю. Теперь Мариуполь остался только в наших воспоминаниях. Город, которого нет...