Я левая нога

Двадцать первое апреля.
Сегодняшней ночью мне окончательно надоело быть собой, и я решила измениться. Теперь я — моя левая нога. Почему левая? — просто раньше я была правшой, а с собой прошлой я не хочу иметь ничего общего. Моя голова — это ступня, шея — икра, тело — голень, а остальное… оно как придаток. Этим придатком я все еще вижу, улавливаю запахи, вкусы, но стараюсь всего этого не замечать, а со временем и вовсе хочу его отключить. Все свое естество я пытаюсь сосредоточить в левой ноге. Я даже не моя левая нога, я просто — левая нога.
Утром я вышла на улицу в своей новой форме. Чувства при ходьбе оказались крайне необычны — ощущаю любое изменение ландшафта. На голой земле подошва прогибается, трется о кожу, а на асфальте становится плоской, твердой. Стараюсь идти не спеша, чтобы свыкнуться. Когда опускаюсь вниз, сначала опираюсь на пятку, потом переношу вниз пальцы, немного прижимаю их, разминаю.
Во время очередного переступа меня вдруг словно пронзило иглой — мелкий камешек каким-то образом попал в кроссовок и впился в пятку. Вскоре я почувствовала, что он там не один — их были десятки. И чем больше я привыкала к новым обстоятельствам жизни, тем больше камешков начинала чувствовать. Стоило мне пошевелиться, они начинали терзать меня, впивались в кожу, как пиявки, и отпускали только тогда, когда я взмывала ввысь. Пришлось быстро возвратиться домой, иначе я могла бы и умереть от болевого шока…
Теперь, когда мне случается оказаться на улице, я вспоминаю об этом неудачном опыте, вытряхиваю из кроссовка все камешки, и в пути чувствую себя гораздо лучше.
Двадцать девятое апреля.
Я научилась двигать каждым пальцем по отдельности. Они теперь как маленькие ручки. Я их разминаю — делаю волну, вытягиваю, хватаю ими небольшие предметы, которые затем переставляю с места на место. Сложнее всего оказалось с безымянным — он такой несамостоятельный, инфантильный, прямо олицетворение стадного инстинкта, потому что хочет двигаться только тогда, когда двигаются его соседи. Я злилась на него, толкала изо всех сил на протяжении нескольких дней и в конце концов смогла сделать его полноценным. Тут же нашелся первый очевидный плюс моего перерождения: раньше у меня было всего две руки, а теперь целых пять.
Шестое мая.
Сегодня встретилась со знакомым. Он поздоровался, и я ответила ему кивком. Когда я уже собралась идти дальше, он вдруг остановил меня и начал что-то рассказывать. Что он там говорил? — понятия не имею… Я бы и раньше не стала его слушать, а сейчас мне оно точно не надо. Пока он бубнил, я кивала. «Эй, ты чего не отвечаешь?» — спросил он вдруг. Как это не отвечаю? Я ведь кивала! Дурак… Он смотрел мне на голову, но я же здесь — в ступне. Хотя откуда ему знать? Объяснять я ему ничего не стала, он бы все равно не понял, да еще посчитал бы меня сумасшедшей. Ладно, пришлось на мгновение вернуть себе рот. Сказала ему: «Все понятно. Ладно, бывай». И обратно — вниз.
Восьмое мая.
Хорошо, что я работаю удаленно, а то коллеги бы удивлялись, зачем это я стучу по клавиатуре ногой, а не печатаю руками. А мне теперь так намного комфортнее. Печатаю я даже быстрее, чем раньше, да это еще и удобнее, потому что можно развалить свой придаток на кресле, а самой улечься у клавиатуры. А еще щелканье клавиш под моим небольшим телом, оказывается, сильно успокаивает.
Одиннадцатое мая.
Проснулась от какого-то грохота за окном. Это на соседней улице возобновили стройку. Затем почувствовала приятный запах яиц и жареных помидоров — сосед перед работой готовил себе омлет. Раньше постоянно чувствовала этот запах перед тем, как подняться на работу: он заставлял мой аппетит бушевать, и я поднималась с кровати раньше будильника, шла готовить, потому что больше не могла терпеть голод. Далее я почувствовала неприятный вкус во рту, как бывает после сна, и поняла страшное — каким-то образом я снова оказалась в голове.
«Нет-нет-нет — подумала я. — Этого мне не надо! С головой я рассталась, пусть она болтается сама по себе, без меня. Уж слишком много от нее проблем…» Через секунду я оказалась дома, снизу. Растревоженная, вся трепещущая. Еще бы чуть-чуть, и мое маленькое сердце, которое там — где-то под большим пальцем, — могло бы остановиться.
Я была наивна, когда говорила, что уже стала левой ногой. Все-таки я пока еще только переучиваюсь быть собой.
Восемнадцатое мая.
Не могу носить носки, в них ужасно душно. Стоит их надеть, кожа тут же становится неприятной, влажной от пота, и это мешает мне дышать и видеть. А в обуви еще хуже. Я теперь практически все время сижу дома, потому что больше не могу залезать в кроссовок — боюсь, что в следующий раз меня стошнит.
Двадцать седьмое мая.
Я тут осознала, что умею летать. Просто поднимаюсь вверх и летаю. Рассекаю воздух, мчусь над кроватью, над столом, над кухонными шкафами, над раковиной — над всей своей квартирой! А ведь раньше она казалась мне однокомнатной крохой, в которой не то, что не погуляешь, даже не развернешься. Это потому, что я была больше, а теперь я тоже кроха. Если бы каждый человек обрел такое маленькое тело, ни о каких проблемах перенаселения не было бы и речи еще как минимум миллиард лет. Но люди слишком глупые, чтобы до этого дойти, а я им подсказывать не стану. Мне до них нет никакого дела.
Двадцать девятое мая.
Летать над моими апартаментами было очень весело: я почувствовала себя ребенком, который впервые пришел на американские горки. Жаль, это продолжалось всего пару дней, а потом полет стал для меня чем-то обыденным. Теперь слетать на кухню, в ванную или в туалет — привычное дело.
Первое июня.
Глаза в туманной полутьме. Я уже давно не пользуюсь ими, потому что нахожусь от них слишком далеко. Они практически не двигаются, ловят себе какой-нибудь образ где-то спереди, и то расплывчатый. А мне-то что? Я сейчас только щупаю. Мне кажется, тактильные ощущения сильно недооценены человечеством. В первую очередь мы обращаем внимание на то, что видим, а уже потом на все остальное. Ведь я только сейчас стала понимать суть вещей — их физическую форму. Например, стол у меня приятный и гладкий, по нему двигаться все равно что по льду. А вот пол под ним — просто ужас. Он весь изъезжен креслом, изрыт колесами и покрыт занозами. Чтобы не пораниться, я каждый раз пролетаю над ним. Еще я открыла для себя настоящее блаженство — обои над кроватью. Они мягкие, чуть шершавые. Если поползать по ним, они начинают приятно щекотать. Такого удовольствия в моей прошлой жизни мне не доставлял ни один массажист. В общем, если меня зачем-то будут искать, пусть ищут на обоях, потому что я с них не слезаю по полдня — теперь я на них даже сплю.
Тринадцатое июня.
Сильно отросли ногти. Сначала мне даже нравилось — как и у любого маленького зверя, мне нужно оружие, чтобы отбиваться от более крупных врагов. Однако со временем они стали уж слишком длинными и начали мешать работе — я не могла точно попасть ни по одной букве на клавиатуре. Чтобы подстричь их, нужно было воспользоваться теми двумя штуками, которые я раньше называла руками. Но они потеряли гибкость, устойчивость, превратились будто бы в палки из пенопласта, поэтому управлялись с ножницами с большим трудом. И все же я решила использовать их, чтобы сделать дело, о чем теперь жалею: одно неаккуратное движение, ножницы дернулись, и я поранилась — наполовину отсекла себе ноготь на большом пальце вместе с кусочком мяса, и меня тут же залила кровь. Я в спешке полетела к раковине, чтобы помыться, и случайно открыла горячую. Когда меня накрыло, я сильно обожглась, после чего отлетела в угол, где долго дрожала, приходя в себя. Мне было больно.
Шестнадцатое июня.
Я устала. Меня уже ничего не радует. Летать надоело. Стучать по клавиатуре надоело. Лежать на обоях — тоже. А нигде, кроме обоев, я больше не могу находиться. Стол слишком скользкий, полки покрыты пылью… И работать я перестала — клавиатура тоже в пыли; а помыть я ничего не могу — тряпка мокрая, мерзкая. Еще и рана до сих пор не зажила, все ноет и терзает меня. Оказалось, что быть левой ногой — не так уж и весело.
Двадцатое июня.
Ко мне заходили родители. Наверное, я теперь настолько плохо выгляжу, что они, только увидели меня, обеспокоились и накинулись с вопросами: «Все в порядке? Что-то случилось? Тебе плохо?» Но они разговаривали с той безвольной куклой, которая болталась наверху, а я снизу махала им, пыталась закричать: «Эй, посмотрите! Я здесь, здесь!» — но они меня так и не услышали, все пялились наверх. Тогда я попыталась переместиться к голове, и на секунду мне это, кажется, удалось. Я попробовала что-нибудь сказать, но не вышло — губы перестали меня слушаться. Я так старалась закричать, что даже в мыслях связки не выдержали и разорвались, а в реальности с губ слетел разве что писк. Меня словно охватил паралич, и как бы я не напрягалась, не могла произнести ни слова. Еще никогда я не испытывала подобный ужас.
Тем временем родители вызвали врача. Когда он приехал, я, полностью выбившаяся из сил, безвольно лежала на полу. Он осмотрел придаток, похмыкал, потом сказал, что все в порядке, просто у меня депрессия или типа того — в общем, не по его профилю. Затем он ушел. Родители вскоре тоже собрались на выход. На прощание я обняла ногу мамы всеми своими руками, да так крепко, что она вздрогнула — наверное, ей показалось, что я старалась ущипнуть ее. Тогда они с отцом переглянулись и видимо решили, что я просто над ними издеваюсь. Они оставили меня. Поначалу я злилась на них, потом на себя. Теперь я не злюсь. Я просто лежу и ни о чем не думаю. Мне одиноко.
Второе июля.
Хочу обратно в голову. Хочу нормально видеть, слышать, чувствовать запахи… Но глаза практически ослепли, уши оглохли, нюх пропал… Хотела бы я сейчас посмотреть в зеркало. Мне ведь раньше говорили, что у меня красивые глаза. А сейчас они все те же? Когда были трудные дни, я любила слушать старую оркестровую музыку — желательно записанную совсем давно, чтобы был слышен треск и шипение. Меня это успокаивало. А еще мне нравился запах на улице Разина. Там стоит азиатский ресторан, и по всей улице можно уловить вкус этих рисовых булочек — приготовленных на пару, пикантных, хорошо перченых, сделанных из нежного сладковатого теста, внутри которого таится пропитанная маслом мясная начинка. Я брала их домой, когда было лень готовить. Мне так захотелось вспомнить их вкус, что я решилась выбраться на улицу впервые за месяц или полтора.
Кожа отвыкла от дикого воздуха снаружи, и ветерок, который другим людям казался слабым, для меня ощущался настоящим ураганом. Было страшно: мне все время чудилось, что сейчас ветер подхватит меня и унесет в небо, где не будет ничего — ни людей, ни моих обоев, ни рисовых булочек. Стараясь плотно прижиматься к земле, я поползла вперед по неровной, местами обломанной брусчатке. Наверное, люди вокруг на меня пялились. Я была голая — в смысле, левая стопа была голая, а придаток я кое-как одела, но выглядело это все равно довольно странно. И двигалась я словно пьяная: постоянно теряла равновесие, шаталась и дергалась, будто в конвульсиях. Да, даже своими почти что слепыми глазами я замечала, как на меня косятся прохожие… Ну и плевать. Люди и раньше мне не нравились, а сейчас — тем более. Да пошли они все к черту!
Я еле-еле доплелась до улицы Разина. Я ждала, очень ждала этот любимый запах. Но он не появился. Никаких запахов не появилось. Меня охватила грусть, захотелось плакать. «Но, может, хотя бы вкус?..» — подумала я.
Я влетела в ресторан. Мутный кассир, кажется, удивленно смотрел на меня. Затем он стал открывать и закрывать рот. Я почти не слышала, но догадалась, что он просит заказывать. Хорошо, что я предусмотрела этот момент, когда выходила из дома: написала на листке бумаги «Рисовая булка», а затем всю дорогу несла ее вместе с купюрой в пятьсот рублей в ручках. Чтобы передать ее, мне пришлось запрыгнуть на кассовую стойку. Кассир с возмущением и изумлением отстранился от меня, что-то грозно воскликнул, и я, чтобы больше не раздражать его, спрыгнула вниз, оставив перед ним записку с деньгами. Он осторожно приблизился, взял записку, прочитал, затем, кажется, забрал деньги. Пока готовили заказ, я по звону монет поняла, что он отсчитал мне сдачу. Я не стала ее забирать — она мне не нужна. Я дождалась заказа, в полете схватила пакет с булочкой и вылетела из ресторана.
Раньше я бы прошла путь от ресторана до дома за десять минут, теперь добиралась час. Оказавшись в квартире, я мигом прилетела на кухню, достала булочку и стала запихивать ее в рот, который давно не ел ничего, кроме безвкусной каши по утрам. Челюсти сдвигались и раздвигались с треском, с великим трудом пережевывали тесто. Они все жевали и жевали, а я все надеялась, что на языке оживут рецепторы. Но зря. Вкуса у булочки больше не было. Хотя бы на ощупь она оказалась мягкой, как плюшевая игрушка. Я обняла ее и стала плакать.
Седьмое июля.
В углу комнаты я нашла паутину. Легла в нее — и лежала там весь день. Я специально это сделала: хотела, чтобы паук спустился. Не знаю зачем. Может, потому что я сама теперь чем-то похожа на паука и хотела, чтобы он составил мне компанию. А может, чтобы он меня съел и прекратил мои мучения. В один момент я почувствовала, как задергалась одна из нитей — это он ступил на паутину в какой-то ее части. Но он не пошел дальше. Наверное, побоялся. Так и стоял там, как идиот. Я разозлилась. Хотелось закричать ему всякие гадости, вроде: «Ну и стой там, пока не подохнешь от старости, мохнатый урод! Надеюсь, ни одна муха больше не попадется в твои сети…» Но крикнуть что-либо я так и не смогла.
Девятое июля.
Придаток полностью перестал слушаться. Чтобы как-то перемещаться с места на место, мне приходится тащить его за собой. Это тяжело. Настолько тяжело, что легче этого не делать.
Десятое июля.
В шкафу находилась сумка с инструментами. Я доползла до нее, потратив на это все оставшиеся силы. Залезла внутрь, нащупала то, что искала. Не знаю, к кому я обращаюсь, но… простите меня, я больше так не могу. Я поставила гвоздь на пол, острием вверх. И наступила на него. Я умерла.