Десять кругов. Глава 7. Круг 5-й. Небо Штутгарта

Когда-то давно, когда я была еще студенткой, была у меня знакомая, добрая наставница, друг. Звали ее Елена. Она часто любила приговаривать, что Бог дает человеку в жизни ровно столько испытаний, сколько он может вынести.

Я слушала и смотрела на Елену. Все руки от запястья до локтевого сгиба у нее были в шрамах – в молодости она часто резала сама себя, будучи не в силах пережить какой-то стресс или переживания. А переживать было из-за чего – мать была наркоманкой, отец – туберкулезный больной, который не вылезал из тюрем, а в очередной раз выйдя – ушел из семьи. Так и умер в другой семье, оставив Елене только фамилию.

Елена росла с бабушкой, работать начала в 14-ть – торговала с выносного столика выпечкой. Но с такой жизнью не только не пропала, но получила высшее образование, нашла хорошую работу.

Дальше – больше. Погиб первый сын, попал под машину. Дочь – уже от второго брака, родилась очень хилой, хронически больной. Второй супруг, не выдержав вечных болезней и проблем, ушел, и Елена растила дочь сама.

Я часто смотрела на нее и думала – Бог знал, что ты такая сильная. Бог всегда это знал, и ты справилась.

А потом я думала о себе – я слабая? Мне никогда не выпадало ничего такого, о чем я могла бы сказать, как о громадной, непреодолимой, страшной трудности. У меня в жизни все хорошо и я счастлива. Я не спорю с великим промыслом, мне не за что на него обижаться, но… значит, я слабая. И самолюбие мое от таких мыслей немного тревожилось.

Но вот – теперь Бог испытывает и меня. Взваливая на плечи трудность за трудностью. А я только и могу – плакать ночами и каждую ночь просить: «Не пытай меня! Останови все это! Я слабая, мы слабые, мы крошечные, мы бессильные. Верни нам покой. И мы никогда не будем сомневаться в тебе!»

Не пытай меня, Боже. Не пытай…

 

Цок… Цок…

За время путешествия мой чемодан как будто стал хром – уже не так задорно катится по дороге и не так весело стучит по ступенькам. Покрыт грязью, пленка на нем уже местами прорвана, а глупая надпись, которую я сделала на листике маркером, чтоб быстро узнать свой багаж в аэропорту – «Mom and son» – сейчас мне кажется какой-то жалкой и стыдной.

Мы бредем с Дарвином вдоль галереи из стекол в поисках дверей в четвертый терминал, откуда у нас будет вылет. Невольно любуемся. Штутгартский аэропорт прекрасен – такой современный, такой удобный.

– Мы сейчас полетаем на самолете! – пытаюсь я подбодрить сонного Дарвина. Малыш на секунду оживает, заглядывает через стеклянные панели (вдруг самолеты уже видно, вдруг они где-то там), но потом опять обмякает, бредет очень грустно. Мне тоже тревожно – раньше я летала на самолете только как турист, тогда меня всюду водили за руку, я даже не особо вдумывалась – что нужно для регистрации, сколько должен весить багаж, в какое окно подавать документы. А сейчас вопросов больше, чем ответов – а вдруг меня не пустят на рейс? Что тогда?

Папа ругает меня по телефону – зачем я надумываю проблемы? Билет на мое имя продали, официально, в кассе, значит, этим рейсом не запрещено лететь иностранным гражданам, путь мой вполне легальный и законный – какие проблемы могут возникнуть?

Я слушаю папу, но не могу сказать, что его уверенность и безапелляционность меня успокаивают. Вот так же холодно и уверенно он отстаивал бы свои права и на регистрации, а я… что я? Я смогу только согласиться с тем вердиктом, что мне вынесут. Я устала. Мне страшно. Мне нужно быть рядом с ребенком, который тоже устал и хочет есть. Завтрак в гостинице нам не полагался, купить ничего мы не успели и одна надежда только на «Дьюти фри» и заветные десять евро, что я припрятала в нагрудный карман куртки.

– Зарегистрируемся – поедим, потерпи немного! – уговариваю я сына, хотя он даже не жалуется. Вяло и покорно бредет следом, когда я пытаюсь найти нужное окно регистрации на рейс, занимаю очередь.

Красивый высокий немец на регистрации долго смотрит мой паспорт, отстраняя рукой свидетельство о рождении Дарвина, и говорит на таком безупречном английском, что ему бы позавидовала наша классная дама, преподававшая иностранный:

– Зачем вы летите в Россию? – уточняет. – У вас есть там родственники?

– Да, – испуганно говорю я и начинаю перечислять всех, – тетя Таня, дядя Сережа, потом еще в Томске и в Белгороде, и мой папа тоже родился в России, правда, это было еще при Советском Союзе…

Немец смотрит без интереса, снова погружается в изучение моих документов:

– А у ребенка есть паспорт?

– Нет, – я пытаюсь вспомнить, как по-английски будет «вклеен», но вспомнить не могу, пытаюсь показать это на пальцах. Мой жест, наверное, получается очень странным, так что немец, конечно, ничего не понимает и зачем-то переходит на немецкий. Пару минут смотрим друг на друга в полном смущении и замешательстве. Дарвин висит на моей руке, ноет, у меня болит спина, я становлюсь в какую-то кланяющуюся позу, пытаясь утешить ребенка, и, на всякий случай, пытаюсь изобразить перед немцем на регистрации, что я не злоумышленник, документы у меня не поддельные и все правила перелета я очень пыталась соблюсти.

Немец выдает какую-то фразу, встает и, забрав мой паспорт, уходит.

Дарвин жалобно ревет.

Я сажусь прямо на пол и беру ребенка на руки. Сидим мы так минут десять, пока немец не возвращается.

– Паспорт у ребенка есть?

– Нет, – говорю я, и немец снова уходит.

Мы опять сидим на полу.

В этот момент мой Ангел-защитник решает первый раз явиться ко мне в женском обличье. Он отходит от соседнего окошка регистрации под руку с импозантным турецким мужем:

– Здравствуйте, – говорит Ангел, и голос у него тоже ангельский, певучий. – Вас не пускают на самолет?

– Не знаю, – говорю я с пола своему Ангелу. – Этот немец забрал мой паспорт и куда-то ушел.

– Ясно, – говорит Ангел и поясняет. – Я говорю по-немецки и по-русски, давайте я помогу вам поговорить с этим немцем и мы вместе разберемся, что ему нужно.

И мой Ангел терпеливо дожидается рядом со мной, когда вернется работник аэропорта с моим паспортом, подробно о чем-то его расспрашивает, даже, кажется, пытается заглянуть в дисплей его компьютера:

– Какие еще документы есть на ребенка?

– Свидетельство о рождении!

Я сую свидетельство о рождении Дарвина, которое немец до этого никак не хотел брать, мой Ангел улыбается:

– Он, наверное, просто не знает, что это свидетельство о рождении, в Германии они другие.

И тут случается чудо. Немец удовлетворенно кивает и выдает мне посадочный талон.

– Иди за нами, – любезно говорит мой Ангел и идет к рамкам, где проводят личный досмотр пассажиров.

Там мы разделяемся и я теряю Ангела из виду. У нас с Дарвином начинается новая эпопея: он ревет перед рамкой, не пуская в нее и меня, не разрешает женщине в полицейской форме осмотреть меня и, в конце концов, начинает орать так, что вокруг нас собирается вся полиция аэропорта.

– Уберите ребенка! – грозно говорит женщина, которая щупает подкладку моей толстовки. – Я должна контролировать!

Дарвин бегает вокруг меня, хватает за руки. Наверное, со стороны может показаться, что мы бесконечно передаем друг другу оружие, наркотики и контрабанду. А тут еще и те таможенники, что досматривали мою ручную кладь, затребовали открыть рюкзак и стали рыться в косметичке – там лежит брелок, цепочка и две броши. Возможно, это очень похоже на бомбу.

Вся полиция вокруг нас. Дарвин орет так, что уже просто захлебывается слезами, а мне хочется устроить скандал с небольшой дракой – да что не так с вами?! Я просто уставшая мать с перепуганным ребенком!

Наконец нас пропускают и мы идем к воротам, откуда будет вылет нашего самолета. По пути, ужасаясь ценам, мы покупаем просто бесценную бутылку воды и пачку печенья.

Мне звонит папа:

– У вас все хорошо?

– Да, мы зарегистрировались, – говорю я, опуская подробности нашей регистрации. – Тут бутылка воды два евро…

– В аэропорту всегда так, – с видом знатока говорит папа, хотя в Штутгартском аэропорту он не бывал. Но это же папа, он всегда все знает. – Посмотрите там. В «Дьюти фри» можно купить хорошее спиртное.

– Да у меня места нет, – говорю я, как будто дело на самом деле в свободном месте в ручной клади, а не в моих грустных финансах. А ведь нам еще целый день торчать в аэропорту Антальи – пересадка на рейс до Москвы через шесть часов.

В зале ожидания меня снова встречает мой Ангел.

– Все хорошо? – улыбается она.

– Да, – говорю я. – Теперь хорошо. А вы куда летите, тоже в Москву?

– Нет, – говорит Ангел. – Мы с мужем летим в Анталью, там у него родственники.

И Ангел проницательно оглядывается, изучая собравшихся:

– Но тут многие в Москву летят, русскоязычных много. Сейчас, похоже, это единственный способ добраться в Россию.

– Я не успела заметить других русскоязычных, – признаюсь я. – Но… вы русская? Как вас зовут?

– Виктория, – говорит Ангел. – Нет, мои родители из Узбекистана, а я родилась в Германии. Просто у нас все в семье говорили по-русски.

– Это удивительно, вы так хорошо говорите на этом языке!

Ангел заливается румянцем смущения:

– Спасибо. А вы откуда? Вы же не из России и точно не из Германии…

– Я из Украины, – признаюсь я.

И лицо Ангела становится встревоженным:

– Вы беженец?

– Да.

– Вы решили лететь в Россию, у вас там родные? Вам там помогут?

Конечно, Ангелы – это такие проницательные существа. И я рассказываю Виктории всю свою историю – как уезжала из Украины, как не могла найти себе место в Германии, как на меня разозлилась подруга и даже то, какие страшные истории мне рассказывал маленький мальчик из города Пологи.

Виктория грустно и внимательно слушает, кивает и, опустив глаза, тихо говорит:

– Я желаю, чтобы все это побыстрее закончилось. Воевать плохо.

– Пи!.. – вдруг взвивается Дарвин. – Мам, пи!

– Простите, – говорю я Виктории и ее импозантному мужу, который, впрочем, похоже, по-русски совсем ничего не понимает, но терпеливо ждет, пока его жена наболтается с какой-то странной женщиной, которая только что сидела на полу аэропорта.

Мы бежим в туалет. Дарвин делает свое мелкое дело и идет мыть ручки у высокой раковины, я неловко его подсаживаю, мы хохочем.

– Женщина, – вдруг окликает меня какая-то тетка. – Эй, вы, с ребенком!

Голос строгий, с рубленными, истеричными нотками.

– Да, – я оборачиваюсь. Может, проблема в том, что я повела мальчика в женскую уборную? Кого и чем он тут мог смутить?

– Зачем вы врете! – говорит мне разгневанная тетка, и я вижу маленький вздымающийся кулачок, который в сердцах стучит по откосу двери в туалет.

– Что? – не понимаю я.

– Ну, врете, про войну. Вы там сами в себя стреляете, какие-то фейковые новости выпускаете, развели черт знает что, а мы из-за вас еще и санкции терпим. Сидели бы уже у себя, в своих селах, и помалкивали! А то рассказывает она тут, как ей тяжело!

И тетка уходит, хлопнув дверью.

Удивляясь самой себе, я ловлю себя на том, что даже не злюсь. Спокойно говорю сыну:

– Мы скоро на самолете полетим… Хочешь полетать на самолете?

– Да, – радостно говорит малыш и, брызгаясь, бежит в зал ожидания.

В самолете мы теряем из виду Ангела Викторию и ее мужа, занимаем наши места, смотрим в иллюминатор. Небо Штутгарта тихое, безмятежное, теплое. Вот-вот сменится небом Антальи.

– Боже, – шепчу я. – Это все не правда! Я не сдамся. Я сильная! Я буду стараться… Ты только… пожалуйста… не будь ко мне слишком жесток. Дай мне столько, ровно столько, сколько мне по силам. И я буду бороться.

И слезы катятся сами собой.
А из иллюминатора земля кажется лоскутным детским одеялком. Накрыться бы им с головой. Спрятаться бы. И чтобы никакие беды нас не нашли.


Реквизиты для поддержки и благодарности автору:
2202 2023 3930 9985