Смерть ветерана

       
        Старухи сидели вокруг гроба, тихо и степенно перешёптывались, люди заходили и выходили. Заносили венки, цветы. Во дворе хлопотали родственники, открывали ворота, хлопала калитка, на кухне готовили поминальный обед. Время от времени бабка начинала причитать:
- Ой, да на кого ж ты нас покинул, соколик мой ясной, да склонил ты свою буйную головушку, закрылись твои глазыньки на веки вечныя, да не придёшь ты ко мне, не встанешь.

        Старухи одобрительно переглядывались, к бабке подбегала сноха, обнимала её за худенькие плечи и шептала: - Не надо, мамо, сердце надрываете только.

        Старуха ненадолго замолкала и через время опять принималась за своё:
- Андрон, вставай, смотри скоко народу-то собрал, вона сусед пришёл тебя наведать, вставай да расскажи ему свою байку, да как же так, Андрон, на кого ж ты меня оставил? – бабка вытирала глаза уголком платка, сосед резво ретировался.

        В окно бились осенние мухи, в сенях гремели кастрюлями, ветер шуршал осенней листвой, где-то за двором лаяли собаки, жизнь продолжалась.

        Ближе к одиннадцати приехал на тёмно-зелёной семёрке батюшка. Старухи задвигались, разглядывая батюшку. Оглаживая седоватую бороду, он зашёл в комнату, оглядел присутствующих, и, не глядя на покойника, приступил к таинству. Запахло ладаном. Батюшка время от времени прерывался и деловито вполголоса отдавал указания.

        В комнату набилось много народу, мужики стояли с непокрытыми головами, женщины крестились. Стало душно, народ потихоньку выходил во двор. Там уже подъехала машина, водитель открыл кузов, опустил борта. Из дома два расторопных мужичка выносили ковры и стелили их в кузове, вполголоса переговариваясь и деликатно похахатывая.

        Наконец из дома повалил народ, отпевание закончилось. Батюшка посыпал покойника землёй и приказал заколачивать. Страшно заголосила бабка, заглушая стук молотка.

        Сначала вынесли венки, следом малой дедов внук на подушечке вынес ордена, наконец вынесли и сам гроб. Его поставили на две табуретки посреди двора, вокруг стояла плотная молчаливая толпа. В это время в калитку почти вбежал мужчина, он протиснулся в первый ряд и замер перед гробом.
- «Кто это, кто это?»- зашелестело в толпе.

        Самые сведущие отвечали:
- Дак, сынок это евонный, старший, вишь, не успел малёхо, издалека ехал, с самово Хабаровску. На заработки он туды уехал, да и прижился тамака.

        В это время в дверях показалась бабка, которую с двух сторон поддерживали дочь и сноха. Увидев старшего сына, она с воем упала на колени, причитая пуще прежнего. После небольшой сумятицы бабку подняли, и скорбная процессия двинулась в путь.
        Только двинулись, вперёд забежала расторопная женщина с узелком. По обычаю она должна отдать узелок первому встречному прохожему. В узелке кутья в глубокой мисочке, конфеты и, зачем-то, иголка с ниткой. Всё это завязано в новый узорчатый платок.
        Степенно шла с венками молодёжь, за ними  на алой подушечке плыли дедовы ордена, позади ехала машина, на которую погрузили табуретки. Крепкие мужики с усилием тащили на полотенцах гроб, время от времени меняя друг друга. За ними еле переставляя отёчные ноги шла бабка, которую поддерживали сын и сноха. Следом двигались, сцепившись локтями, родственники. У всех лица прилично постные, глаза опущены в землю, женщины поголовно в чёрных платках, мужчины мнут в руках шапки. Замыкали шествие деревенские провожающие, среди которых сновал местный дурачок Сёма. Сёма любил такие мероприятия, людей много, все с ним добрые, заговаривают с ним, его никто не гонит, а впереди его ждёт сытный поминальный обед.

        В конце деревни процессия остановилась, гроб установили в кузов на ковры, туда же сложили венки. Провожающие расселись по машинам, старухи поплелись в автобус, и по осенней, разбитой колеями, дороге, процессия продолжила движение до погоста.

        На кладбище дюжие молодцы сноровисто опустили гроб в готовую яму, провожающие потянулись горстями сыпать землю на гроб. Молодые сыпали горсть земли и быстро отходили от могилы, вытирая руки платочками. Старухи сыпали по три горсти, после каждой крестились, и, шаркая и загребая ногами, пробирались между оградок и могил. Вскоре все провожатые разбрелись, пользуясь случаем проведать родные могилки, кладбище было в районном центре, своего кладбища в деревне не было.

        Возле могилы остались самые близкие. Старуху посадили на табурет, к ней прижался внук, она без конца вытирала платком глаза, но больше не причитала. Старший сын молчал, стиснув зубы, младший, уже успевший принять за упокой души, время от времени вытирал намокающие глаза. Дочь гладила мать по плечу и шумно вздыхала.

        Через полчаса всё было закончено, могилка поднялась над землёй, её обложили венками, водрузили крест с именем и датами жизни, на него повязали полотенце. Сноха разносила выпивку всем желающим, и обязательно мужикам, которые закапывали могилу и несли гроб, наливала по полстакана водки. Мужики степенно брали водку, не спеша выпивали и отходили, закусывая на ходу кружочками колбасы.

        В доме провожающих уже ждали, во дворе повесили умывальник, лежало мыло, висело полотенце. По обычаю после кладбища все должны умыться, вымыть руки, точно также вымыли дом, пока все уезжали на кладбище, чтобы не было запаха покойника.
Первая партия поминальщиков уже села за стол, на котором стоял стакан с водкой, накрытый куском чёрного хлеба и лежала большая ложка, как символ того, что покойник незримо присутствует за столом. За первый стол сел и местный дурачок Сёма, он приходил на все похороны, кто-то попытался на него шикнуть: мол, не лезь!, но старухи отстояли: божий человек, пусть помянет.

        Говорили мало, вовсю орудуя ложками, за время церемонии все замёрзли и проголодались. Женщины ходили между столами, разнося тарелки с лапшой, гуляшом и пирогами, разливали водку в гранёные стаканы. Старухи выпили первую порцию, раскраснелись, от второй стали отказываться, но кое-кто таки пригубил и вторую. Водку не жалели, мужикам налили уже по третьему разу. За столом стало шумно, все раскраснелись, зашевелились.

        Когда сосед дядя Паша, повысив голос, пустился в воспоминания, каким хорошим соседом был покойный Андрон, как весело они с ним по вечерам травили байки, женщины стали разносить платки. Старухи первые поняли намёк, стали подниматься, подталкивая мужичков к выходу. Свою очередь ждала следующая партия страждущих.

        За третий стол сели уже только самые близкие, разговор стал общим, и всё время сворачивал на то, что мог бы ещё дед Андрон пожить, разве семьдесят лет, это возраст для русского мужика, прошедшего войну.

        - От, Николаша, и один ты у меня братчик остался, - сестра покойного Надюха прислонилась к плечу брата, орошая его слезами. – А кака семья была! Четыре брата у меня було, старший Григорий под расстрел пошёл за дезертирство ишо в сорок втором, второй Илья в плен попал, да и как в воду канул, таперича Андрона схоронили… Бяда, бяда…   
        - Не реви, Надюха, - прервал её причитания Николай, - чево реветь, все тама будем. А про Илюху-то запамятовала што-ли? Присылал же он письмо, году примерно в шиисят осьмом. А раньше ить и низзя было с заграницей переписку вести, при Сталине вопше за таки дела мог на лесоповал лет на десять загреметь лехко даже.

        - Расскажи, дядька Николай, пожалуйста, - попросила молодая часть семьи.

        - Да я чё, и не знаю ничё толком, вона Танька ему ответ писала, - мотнул он головой на дочь Андрона, - она ж у нас на почте работат, а Илюха письмо то на мамку написал, а где уж! Мамка с тятькой не дождалися того письма, так и думали, што погиб и косточки незнамо где лежат.

        - Да и я не больно много знаю, - подхватила Татьяна, - было письмо, мол, живу в Бельгии, жена имеется, гречанка вроде бы, с Греции значица, да две дочери, а сам на заводе работает, рабочим каким-то. Всё про наших спрашивал, чё да как, он же и не знает ничего, кто живой после войны той остался, кого уж нету..

        - А ты ему написала ответ-то? – зашумела молодёжь.

        - А как же! отец сам диктовал, и про родителей написали, что не дождались они его весточки, и что Григорий погиб, и что отец живой с фронта вернулся, хромой, контуженный, зато вся грудь в орденах. Что живём всё также в деревне, хозяйство держим, в совхозе работаем, про детей написали, а вас внуков тогда ещё и в помине не было, - Татьяна улыбнулась своей шутке и вернулась к прежнему занятию. Она сидела перед топившейся печкой и неспеша перебирала дедовы лекарства, бумажки, рецепты, накопившиеся за время болезни, время от времени бросая ненужные в огонь.

        - И ещё от него одно письмо было, он там фотокарточки прислал. Мама, где у нас альбом, серый такой, там те фотки были. Старуха зашаркала бурками, и после непродолжительных поисков альбом был принесён.

        Фотографии нашлись быстро, все сгрудились возле стола, разглядывая зарубежную родню. На одной Илья, высокий мужчина в двубортном светлом костюме, стоял в обнимку с красивой темноволосой женщиной с печальными глазами, на другой в камеру улыбались две бойкие девчонки, погодки, в пёстрых летних платьях. На обороте надпись Ефимия и Степанида.

        - Вон оно как, - протянул Николай, - нашу мамку Степанида звали, тятька её Стёпкой звал, а Ефимия, то бабка моя, ну и Илюхина значица, вишь как дочек назвал-то, по старинному, видно сильно скучал по родне там, на чужой сторонке.

        - А девчонки те нашей породы, - разглядывая фотки, протянула Надежда, – смотрите, глаза-то наши, большие да с поволокой, и у тятьки ихнего, у Ильи таки же были.

        - И что, больше не было писем? - заинтересовалась молодёжь.

        - Было ещё одно, - поднимая голову от своего занятия, ответила Татьяна, года через два либо три, писала жена Ильи, Мария её звали, что Илью задавило на заводе камьоном.

        - Чем, чем?

        - Она же плохо русский знает, написала камьоном, мы с отцом так подумали, наверно машиной, раз задавило. А что и как произошло, непонятно было из письма. Да и письма те уж не сохранились. И мы уже больше туда писать не стали, а зачем? Дядя Илья погиб, а чужой тётке зачем нашей жизнью интересоваться.

        - Судьба, - протянул Николай, откладывая в сторону фотографии.

        - Судьба – судьбинушка, - подхватила, пригорюнивщись, Надежда.

        - А про Григория расскажите, - попросили внуки.

        - Я про те дела только со слов брательника Андрона знаю, сам то ишо мелкий был. Пусть вона Надюха рассказыват, - перевёл стрелки Николай.

        - Ой, робятки, в нашей семье про то мало кто знат, хвалица нечем особо. Щас уж много времени прошло, а то молчали все, хотя старики в деревне помнят ту историю. Забрали Гришку по повестке на фронт летом сорок первово, и как в воду канул, ни письма, ни весточки какой. А по осени с комендатуры до нас пришли, весь дом и сараи прошарили, говорят, сбёг ваш Григорий, дезертировал. Ушли они несолоно хлебавши, а через недельку и сам Гришка заявился, ночью, тайком, конечно. По первости в горах скрывался, в пещере какой-то, а как снег выпал, то в деревню пришёл. Тута ево и схватили, суседи указали, забрали Гришку, говорят, расстреляли, больше ничево и не знам, - Надежда пригорюнилась, смахнув набежавшую слезу.

        - Погоди, Надюха, не всё ж ты рассказала, - перебил Николай, - Андрон же на побывку как раз с фронта приходил, с Гришкой встренулся, договорилися они, што Гришка с им на фронт уйдёт, и кабы не выдали Гришку соседи, так можа они бы оба и вернулися с той войны героями. А расстреляли, али нет, то мы доподлинно до сих не знаем.

        Тут в комнате раздался оглушительный взрыв, затем второй, из печки вырвался сноп искр, по полу поскакали угольки.

        Надюха вытаращила глаза и заорала дурным голосом: - Караул! Убивают!

        Молодёжь завизжала и бросилась врассыпную, кто под стол, кто в двери да на улицу. Николай только успел привстать, беспрерывно матерясь, бабка осела на пол, трясясь и мелко крестя рот. Татьяна, которая сидела ближе всех к печке, на карачках отползала в сторону стола.

        В избе занялись занавески на печке, опомнившийся сын одним движением сорвал их, и выбросил на улицу. Сноха поднимала трясущуюся бабку, Татьяна охая, поднималась из-под стола. Молодёжь заглядывала в дверь, по дому плыл запах дыма и гари.

        Николай, схватившись за грудь, сел к столу: - Танька, паршивка ты эдакая, чё в печку киданула?

        - Да чё, я ничё, бумажки ненужные да отцовы лекарства, кому ж они нужны теперь?

        - Ампулы были тама? Чё ж ты дура, ампулы в огонь закинула? От дурная башка! Устроила нам тут светопреставление.

        Через несколько минут все постепенно успокоились, молодёжь со смешками возвратилась в избу. Взрослые приняли по соточке для успокоения нервов. В избе воцарилось приподнятое настроение, все оживились, как будто действительно избегли серьёзной опасности.

        - А давай, Надюха, запевай любимую Андрона, - утерев усы, попросил Николай.

        Надежда взглянула на старуху, та махнула рукой, как бы говоря, делайте, что хотите, вытерла рот платком и завела неожиданно чистым грудным голосом:

        - Горит свечи огарочек, кипит недальний бой…

        - Налей дружок по чарочке, по нашей фронтовой, - подхватил Николай, а за ним и Татьяна с братом и снохой.

        Красивая мелодия лилась, поднимаясь всё выше и выше, туда, где, сидя на облаке и улыбаясь в усы, её слушал дед Андрон.