вид на жительство в тайге

                Геннадий  Коваленко

Вид  на  жительство  в  тайге

       Повесть

-1-

       Наша  страна  Советов,  с  севера  на  юг  и  по  параллели, всё-таки  обширна, и  случай  заносил  людей  во  всякие  места,  где  строили  посёлки, города, заводы, ГЭСы, или  просто улучшали  жизнь.  Перемещал  аборигенов  «Оргнабор», была  такая  служба. Давал  подъёмные, рублей  на  триста,  и  тему  для  труда, сажал  на  поезда  и  доставлял  туда,  где  ожидались  мастера.  Обычно  на  услуги  «Оргнабора»  полагались  «летуны», то  бишь, романтики  с  экзотикой  труда,  и  недотёпы-простаки. Да  и  бичи: от  сочетания  словес, дающих  статус, -  бывший  интересный,  то  бишь, интелли-гентный  человек.
       А  что  такое  БИЧ, кто он  таков,  какая  это  птичка, откуда  повелась  и  сколько  категорий  расплодила? Так  - жизнь,  а  в  ней  случаются  извивы!  Иной  раз люди  пробавлялись  без  жилья, - кому  какая  выпадала  доля. Кто  воровал  или  нашкодил,  попадался,  а  он,  покуда  искупал  грехи  в  неволе, и  если  срок  побольше,  чем  два  года,  лишался  права  возвраща-ться  до  родного  очага. Как  паразит, носитель  вредоносного  эфира. И  если  заглянуть  вперёд, скажем, лет  на  сорок, то  в  эту  группу  попадали  многие  поэты  и  даже  Нобелем  отмечены   иные. А  что  касается  бомжей,  для  той  поры  неведомых  прозваний,  то  распахни,  читатель,  уши  и  глаза!
       Другая категория  бичей, - Планиды  протеже. Ещё  в  отрочестве  она  свела  их  с  Захером  Мазхедом, послушником  Онона, а  он, определяя  в  пестуны, пристрастив  их  рукоблудить, лишал   тестостерона.  А без  него, как  без  воды, и  «ни  туды  и  ни  сюды». И  ежели  успел  жениться,  то  вскорости  - развод.  Супруга-то, совокупляясь, милуется  долго, а  у  него  уже  инстинкт – трухать!   
       А  слабаки  от  паники  ещё  и  к  Бахусу  бросались, не  избавления, - забвения  искали. А избавление  от  пагубной  страстишки  есть.  Всего-то  надобно,  намылить  пахарю  дурную  голову, но  можно  и  всухую  протирать  шершавою  мочалкой,  покуда  огрубеет  лысый  скальп. Получится  закалка,  как лучших  мастеров  булат. Естественно прогнать  и  искусителя Онона.  По-слать..,  и  пусть  гуляет. А  не  пошлешь,  так  сам  пойдешь, но  в  евнухи  гарема  у  османского  визира.
       Но  воспитание,  за  сорок  лет  советской  власти, почти  что  поголовно, уже  имели  русской  школы.  С сочувствием  к  другим  и  мерою  стыда  за  мерзкие  дела. А  сумма  таких  чувств  не  позволяла  выставлять  на  люди  эдакий  конфуз. К  тому и доктора  по  тем  вопросам  не  водились, влезать  в  интимные  дела  здравоохранение стеснялось. Да  и  по  библии всего-то  пара  слов  про  это:  не  блуди  ни  мыслью,  ни  душой, не  будет  и  грехов. По  утверждениям  науки  дарвинизма, даже верблюды, божьи  твари, совокупляться  на  виду себе  не позволяют,  а  кто  подглянет, -  смачно  заплюют.
       Вот  и  спивались  глупыши, а  в  пилигримы  подаваясь, женам  и  детишкам  оставляли  метры  с  крышей  для  житья. А  сами, - кто  куда.
       Чтобы в кругу бичей, где скромность украшала быт, дружески  общаться,  надобно  добыть,  чем  полоскать  кадык. Имея  гонор, они  краси-во  говорить  привыкли. Украсть  у  той  прослойки  было  делом,  скажем  так,  зазорным, а  потому  искать  непыльную  работу  был  для  них  закон. А  койко-местом  снабжало  предприятие, а  ежели  шабашник,  селились  на  по-стой.  Но  вдруг  помрёт скоропостижно  бич, - народ  кругом,  и  профсоюз  поможет  с  обрядом погребенья, обгладывать  мослы  собакам  не  дадут. Ес-тественно,  помянут.
               А  с  простаками  никаких  загадок  у  природы, ведь  простота,  как  говорит  народ,  похуже  воровства. На  зонах  парятся  не  только  мужики,  встречаются  торговые  работники, и  от  науки  знатоки. И  вот  на  нарах  сидя,  мужики, культурно  убивая  время,  играли  в  дурака  за  просто  так. А  надо  было  ни  во  что, как  объясняли  им  потом, влезая  в  анус  крепким пендросом,  избранники  фортуны, мастера  логистики, - лингвисты.
               И  после  жить  с  таким  рубцом  обиды  приходилось  изощряться,  прятать  злобу  и  дичиться. И  стучаться  в  «Оргнабор».
               Но  тут - колымская  тайга  и  участок  леспромхоза,  в  заброшенной   заимке  для  зимовки,  с  названием  Глухая  Падь. К  тому,  бригада  работяг, а  не  бичи,  у  них  комбриг  Андрей  Таранов, мужик  уже  калёный  жизнью. 
      И  осень. Удивительная  осень!
             Тайга, прикрытая  белесой  дымкой, тёмным морем простирается  в  распадках  между  сопок,  на  всю  возможность  окоёма. Солнце  тут  теперь  гость  редкий,  до  коренных  морозов. По утрам  пластаются  туманы, сме-няясь  позже обложной, для  трав  тяжёлой моросью. Воздух  полон ароматов  увядающих  мурав, смолистой  хвои  стлаников,  и  влажным  запахом  гнию-щих листьев от осин. Земля, укрытая набором мхов, парится, взбухает, и убирается  в  кумач  ковров  брусники, - предзимний,  праздничный  наряд.
       Андрей Таранов, выйдя  отдохнуть  на  воздух,  сел  на  валёжину  и  озирал  природу.  Но  озирая, мало  понимаешь,  надо  слышать  звуки.
       Картина  тихая. Листва  берёз  кружились  в  медленном  падении,    шурша, ложились  наземь  мягким  одеялом. Поцокивала  белка, бурундучёк  вскочивши  на  пенёк,  взглянул  глазёнками  на сапиенса-хомо, чего-то  ис-пугался  и  выронил  со  стуком  шишку. Потом  всё замерло,  и  только  росы  изредка  стучали  в  ржавую  листву. Среди  деревьев  цветом  снега  проступают  крылья  куропаток,  гроздьями  сидящих  на  оголённых  ветках.
       Душа Андрея  тронута  печалью. Жаль лета, исшедшего  давно  и  незаметно, увядших зарослей  малинников, и  неба синего,  и  звончатых  ручьёв. И  уходящую  в  недолгую  пору  предзимья  осень  жалко. Будет  не  хватать  ему  весёлых  кедровок  и  шустрых белок в молодой  поросли  лиственниц. Всё это отойдёт: прелесть осени  заменится  радостью первого снега. Таранов встанет  на лыжи  и  пойдёт в тайгу на  куропаток, и будет долго  выискивать их в снежной  пелене, пока  глаза попривыкнут, и неожиданно  увидит  птиц  совсем близко. Потом  станет бродить в поисках рябчиков, глухарей,  или  увидит следы  лисицы, но всё равно  приснятся ещё  не застылая  река  и  сильные хариусы, жадно хватающие короедов. Будут видеться зайчики солнца в осенней тайге, блеск озёр и дорога, Колымская трасса, уходящая  к  далёким сопкам, за которыми – Охотское море, представляющее  тут  его  величество Тихий  океан.
       Сюда  занесли  Таранова  обстоятельства  того  трудного  и  всё  же  разумного  времени.
       А  в  прошлом  заносило  ближе:  от  Невинки,  как   называли  город   на  Кубани  ввиду  белесого Эльбруса, до  реки  Ишим,  в  простор  степей  ковыльных  Казахстана.
       Партия  сказала: «Надо!»  и  комсомол  ответил: «Есть!»
       Таранова, как  сына  погибшего  защитника  страны, после  школы семилетки, малолеткой,  приняли  слесарить  на завод. Где  масло  выжимали  из  китайского  арахиса  и  сои,  и    местных  подсолнечных  семян.
       А весной, даже  пораньше, в  феврале, затрубили  по   радио фанфа-ры,  плакаты  и  статьи  в  газетах  звали  молодых,  неугомонных  искать  тру-дов  на  Целине. Искать, находить  и  поднимать!
       Андрей  идеей  загорелся.  Он  многое  читал  и  знал,  где  искать  и  одолевать  препоны, но  мать  ему – ежа! А  сын  стал  комсомольцем  ещё  в  школе, их  приняли,  когда  похоронили  Сталина  и  молодые  люди  по-клялись продолжить  его  дело, - создавать!  Натура  у Таранова  крутая, воспитанная  в  школе  и  на  подвигах  из  книг  и  кинофильмов,  и  он  готов  на  амбразуру,… ежели  приспичит. А матушке  сказал:  «Как  ты  можешь  возражать. Ты  на  войне  была! Там  кровь. А в  мирной  жизни - пот,  куда  я  еду, все  трудности  в  труде.  И -  молодёжь, все  новички,  учиться  станем,  я  буду  с  коллективом,  а  тут - на  едока  поменьше. И  постараюсь   присылать  на  помочь  для  штанов   братишке  в  помощь.» 
       Играл  словами,  но  знал  им  цену,  и  присылал, хотя  немного, но  всё  же  им  там  легче.
       На  новых землях Андрея  усадили  прицепщиком  на  плуг,  покуда  поднимали  целину. Когда  управились,  отсеялись,  пошел  в  подмогу  печ-никам  голландки  класть.  Дома  тут  строились  из  финской  деревянной  заготовки, щитовые, про  газ  лишь  по  газетам  да  рассказам  могли  ведать, а  электричество  в  посёлках  с  дизель-станций. На  ночь   гасился  свет. А  климат  тут  континентальный  резко,  кто  географию  учил, тот  знает: днём,  летом  припекает, - в  тени  за  сорок, а  ночью  холодрыга, цокаешь  зубами, вдруг  оказался  без  приюта.
       Зимой  работы  мало, разве  для  спецов  сыскалась, но  в  тунеядцах не  оставили,  отправили  на  две  недели, по  закону,  в  отпуск  на  побывку  по  домам,  а  сверх  того, - без  содержания, мол,  отдохните. Но  чтобы  по  весне,  не  позже  чем  в  апреле,   все  были  при  делах,  в  совхозе  имени  Джузеппе  Гарибальди. Борца  за  правду  и  свободу. Андрей  читал,  тот  ита-льянец  сильно  досаждал  империи  австрийцев, захватчикам  страны.
       Таранову  планида  улыбнулась,  его  послали  на  учёбу,  чтоб  смог  бы  и  вспахать,  посеять,  подоить  бурёнку, и  в  битве  на  уборке  хлеба  не  прогнуться.  И  научился,  у  пахаря  ДТ-54  стал  дергать  рычаги. 
       В  бригаде  хлеборобов  тракториста, как  скалозуба  в  спорах  на  собраниях  по  теме  дня, вдруг  выбрали  комсоргом. Таранов  не  просился, коллектив  его  женил  своею  волей.
       А бригадир  Серёга Цой  так  даже  повелел: «Андрюша, надо! Ве-рим! В  карман  не  лезешь  за  словами  и  дело  наше  знаешь. Будешь  рад  стараться, помогут  и  читать  статьи  в  обеды  из  газеты,  и  отчёты  соста-влять! Наша бригада  должна  быть  на  лихом  коне, а  не  работать  арьер-гардом!»
       И  он  старался  так  ударно,  что  через  год  товарищ  Кабазиев,  пар-торг  ЦК  компартии  казахов, была  тогда  такая  должность  у  партийцев,  пригласил  комсорга  в  дом  к себе  на  чай.  И  разговор  повёл  почти  что  прямодушный. 
       -Партии, Андрей Андреич, понадобится  смена. Бессмертных  не  бы-вает, все  стареют. А  кто  потом  возглавит  и  направит? Нужен  позарез  резерв. Хотим  тебя  принять. Сначала  в  партию,  потом  определим  учиться  в  Высшую  партшколу. И станешь  ты  уже  учить  и  направлять,  определять. И  поедешь  не  в  Акмолинск-Акмолу, а  в  самую  Алма-Ату! В столице   бу-дешь  набираться  знаний!
       Смышлёного  ума Таранов  понимал  уже  довольно  многое  в  рас-кладах  жизни,  и  в  партию  пошёл  бы, но  по  натуре   не  умел  юлить. Так  воспитали  в  школе,  и  книги,  кинофильмы  о  том  же  толковали.  А  по  посёлку  шелестел  шумок, и  то  Таранов  слышал, будто  бы  парторг  имел  ещё  двух  жен. Под  видом  дальних  родственниц, племянниц. Конечно, Кабазиев, мусульманин,  но  в  целом  по  стране  такое  осуждалось, эксплу-атацией  человека  человеком  называлось.
       И  получалось: товарищ Кабазиев,  не  только  большой  член  и  в  партии  на  аверсе  организатор,  ум  и  совесть, направляющая сила, но  в  реверсе  он - Янус! Попутчик  у  советской  власти,  прилипала, чтоб  жир-ненько  вкушать!
       Читая  книги,  Таранов  как-то  полистал  и  Сталина,  и  там  про  оппортунистов  эту  мысль  поймал.
       Поэтому  комсорг  бригады  не  стал  тотчас  кивать  и  соглашаться,  а  лоб  поморщив,  озвучил  мысль:
        - Я  крепенько  поразмышляю, Сабит Оскенович. В партии  быть,  это  не  по  лужам  в  галошах  ходить. 
       И  Андрей  не  стал  ступать  в  лужу.., но  с  Целины  уехал. Признал,  что  остобрыдла  степь  да  степь  кругом,  увидел  возрастающую  ложь  и   понял  как  плодилась. Пошёл  в  военкомат  и, отказавшись  от  брони  целин-ного  трудяги,  попросился  отслужить  солдатом.  Военные  приняли  просьбу,  покрутили  у  виска, де  в  армии  теперь  большие  сокращения,  но  заявленью  дали  ход  и  просьбе  вняли. Отпехатурив  пару  лет  до  лычки  младшего  сержанта,  в  канун  последнего  денька  при  части,  приятели  смутили  уговорами, чтоб  посмотреть  на  мир  пошире,  хватить  романтики,  просто-рами  дышать. Таранов  согласился,  сел   в  самолёт  и   удалился:  Ил-18-й  доставил  во  владения  «Дальстроя».
       А в леспромхоз  устроившись, работал трактористом  на  трелёвке,  не сачковал,  и  вкалывал ударно. Так  показали  в  плановых  отчетах  за  итог проценты. При  нём осталась и  настырность, и  если  обещал  и  брался  уж  за  гуж, «недюж»  не говорил, стыдился  осрамиться. Да  и  язык, когда  являлся  на  собрания  и  если  что-то  говорил, - всегда  почти  не  зря. И  обязательно  с  акцентом  на  подначку, критику  с  низов.  За  то  он  стал  любезен  коллективу  и  начальству. На Северах  практиковалось  командиров-самодуров  производства  не  дер-жать, - накладно  показателям  по  плану, а  ежели  начальник  дока, он  под-бирал  и  кадры. И  вот  сначала  фотографию  Таранова  прикнопили  на  Доску  для  Почёта, а  погодя  и  самого  при-близили, вручили  бригадирство. Коллектив, под  руководством  нового  «бугра»,  не  осрамился  и  даже  отличился,  заняв  в  соревновании  по  вы-полнению  задач,  недурственное  место. Неординарный  результат  подвиг  директора  подумать,  и  он  включил  Таранова  в  состав,  вводимого  тогда,  Совета  из  трудяг  при  руководстве  производством. Совет  тот,  впрочем, протянул  недолго  и  заглох:  работать  надо  было, -  не  болтать,  решили  повсеместно  в  корпусе  начальства.
       Естественно,  у  жизни  много  правил, да  и  закона  подлости  никто  не  отменял. А  потому, на  первых  днях  с  Тарановым  столкнулся  казус. На  работу  его  взяли, но  вакансии  на  тот  момент  не  оказалось, трактор  на  ремонте  был. И  его  определили  временно  смотреть  за  дизелем  электро-стации  посёлка  ближнего  участка. Километров  тридцать  от  столицы  Колымы  по  трассе  и  несколько  десятков  вёрст  на  сторону  за  сопки, но   по  грейдеру  теперь,  а  где  и  по  лежнёвке. Участок  так  и  значился  на  кар-те:  «тридцать  два  на  тридцать».
       Работа  там, не  бей  лежачего,  когда  мотор  «динаму»  крутит  и  поставляет  ток.  Поэтому  Андрей, задравши  ноги  на  кушетку  и  почитывая  книги,  ширил  кругозор  познаний.  Посёлок   был  когда-то  в  ведении  «Улага»  при  «Дальстрое», здесь  жили  зеки,  и  была   библиотека. Зеков  и  обслугу  от  «Улага»  распустили,  а  посёлок  передали  леспромхозу. И Таранов  пристрастился  листать  журналы, книги, и  находил  там  от  светил  литературы  мира   и  советских  корифеев   немало  пользы  для  ума.   
       Читая  как-то  на  дежурстве Мультатули  про  житуху  во  владениях  колоний  Бенилюкс  на  Яве,  Андрей  увидел, что  вошел  на  станцию  его  начальник Колотьня. То  ли  от   неча  делать,  а  то – проведать  и  проверить. А  вид  на  нём  ухарский: улыбка  у  механика  светилась  сверху  вниз  и  поперёк  от  уха  и  до  уха,  и  шляпа  скособочилась  на  бровь.  По  дыху, как  определил  Таранов, начальник  принял  не  по  норме  пойла. И  представитель  среднего  звена  у  руководства, хлопнув  дизелиста  по  плечу  и  рухнув   ря-дышком  на  лавку,  спесиво  подтвердил  догадку:
       -Ты  мне, приятель,  вот  что  доложи. Кто  тут  имеет  зуб  на  сред-ний  класс  начальства  и  может  подкузьмить? Я  должен  знать! 
        И  стукнул  кулаком  об  лавку.
       То  есть  механик  требовал  «стучать»  на  сослуживцев. Хотел  он  много  знать,  чтоб  самому  «ходить  до  кума»,  как  выражались  тут  в  недавние  года. А  повесть  про  туриста  Одиссея,  которого  носило  далеко,  но  всё-таки  вернуло  до  пенатов  выручить  жену  от  притязаний    хамови-тых  денди,  и  книга Мультатули, - лежали  на  виду. А  там  обратное  вну-шалось: врагам  нормальной  жизни, - колонизаторам  по  духу, - давать  по  уху. Сводить  под  корень  подлецов. И, раздражённый  непочтением  нахала, новичёк  на  северах Таранов, без  многих  слов,  но  малость  промахнувшись, вместо  уха,  приложился  кулаком  до  глаза  командира  среднего  звена. Потом  уж  выложил  слова:
       - Ты  это,  извини,  Виктор  Петрович. Но  ты  весёлый  и  нарвался,  а  я  сегодня  не  в  духах.
       Тотчас возник «фонарь», механик Колотня, прикрыв  платком  фак-туру,  кинулся  в  контору  дело  оформлять. Оттуда  позвонили  в  ближнее  на  трассе  отделение  для  поддержания  порядка,  к  вечеру  приехал  старшина  из  участковых, составил  акт, Андрею  сунул  подписать. Тот  было  заарта-чился, но старшина  поведал  про «дилемку». На  выбор  выпадало:  суток  несколько  за  мелочь  в  «хулиганке», с  метлой,  лопатой  в  общественных  местах  создать  приличный  вид,  или   на  зоне,  лет  от  двух  и  до  пяти,  по  части  два  в  статье  про  всякие  дебоши, - трудом  провинность  искупить. Из  многих  зол  разумно  выбирать  меньшое,  Таранов   предпочёл  его.
       И  на  другое  утро  за  ним  заехала  машина,  везти  на  суд. Не  спе-цииально, - по  пути. Начальник, капитан,  спешил  на  совещание,  в  будке,  над  бортом  у  газика,  набитого  соломой,  сидел  еще  один  охотник  по-страдать  за  «хулиганку». И  был  попутчик  при  бочёночке  брусники,  - вёз  в  Магадан  на  рынок, да  старшина  милиции  сопровождал  подшефных,  тот  самый  участковый  писарчук.
       Спешили, особенно на трассе, капитан  в  кабине  подгонял, боялся  опоздать  к  начальнику  под  клизму. Но, человек  предполагает, а  судьба  играет на трубе…иерихонской. И  как-то  вдруг случилось,  что  на  прозор-ливой  дороге,  без  всяческих  помех,  но  по  асфальту  как  стиральная  доска,  машина  заюлила. Ей  двинули  по  тормозам,  она,  упёршись  рогом  в  твердь,  через  кабину  кувырнулась,  упала  на бок,  и  раз  и два  перевернулась, - Таранов  то  считал. И  тут  как   раз  остановились  встречные,  попутки,  стали  помогать  и  извлекать. Жертв  не  было, а  пострадали  все:  кто  в  малости  нащупывал  порезы,  ссадины  и  кровь, а  старшине  досталось  по  спине  ребром  бочёночка  с  брусникой. Пришлось  инспектора  участка  для  порядка  пристраивать  в  кабину  на  попутке,  везти  в больницу. Таранову  достались  гематомы  и  на  темени  шишак. Шофёр  и  капитан  отделались  испугом,  всё  обошлось, казалось, навсегда. Андрея  и  другого  хулигана  тут  же  усадили  по  кабинам, велели  ехать  по  домам, потом, де,  разберёмся. И  разобрались: где  начальство  приложило  руку, а  где  и  Провидение  вме-шались.  Капитана  за  ЧП  отправили  из  органов  искать  другую  долю,  о  протоколах  на  проказников забыли,  а  старшина, видать, особо  насолил  планиде, в  больничке  полежал  и  отдал, кому  надо, душу.
       И вот теперь Таранов, взявшись  из заброшенной  делянки  вывезти  дрова  поближе, куда  могли  пробраться  лесовозы, торчал  с  остатками  бри-гады  в  Глухой  Пади.  А  здесь  дела  были  не  очень,  чтобы  очень.


-2-

       И  осень, - ещё  не  поздняя  её  пора.
       И в  окно большого, размашистого  пятистенника, строенного  за-долго  до  войны,  метрономом  стучала  ветка  кедрача  и  рушила  мысли. Она стучала  всегда, когда  гулял  ветер, но  сейчас Таранов  посмотрел  туда  и  сжал   челюсти,  будто  сдавил  зубную  боль.
       - Сбегать и сломать? - спросил Юрик  Осюшкин, Он  крутил  ручку «Спидолы», но  всё  видел. И  как  скривился Таранов, и  что  делал  ещё  один  член  коллектива  Куркин. - Тебе  стланик  мешает? – снова  поинтересовался  Юрик.
       Но это не любопытство и  не  участие, - лесоруб  усмехался, и  ду-шой  резвился, подначивал  бригадира.
       Андрей  не  поднял  головы, но  по  голосу  понял  состояние  зако-пёрщика. Тому  очень хотелось  ссоры, чтобы  порвать  узел  напряжения, когда  работа  выматывает  нервы,  а  куцый  отдых  нагнетает  тоску.
       Осюшкин  тронул  настройку звука  приёмника  и только  что  далё-кий  голос  молодого, но  горластого  цыгана  из  «Ромэна»,  ударился  о  стены  и  красиво  зарыдал:

  Очи чёрные, очи жгучие,
       Вы коварные, вы  ма-агучие!
Как боюсь я  ва-а-ас!..

       И  лесоруб  тут  же  выключил  транзистор.
       - Всё выдумано, бугор, всё  брехня, - сказал он  с вызовом. – Никто никого  не  боится. Я правильно  говорю, Федя?
       Другой лесоруб Фёдор Куркин вскинул  на него глаза и тут же с ожесточением бросил в распахнутую пасть  старинной  русской печи чет-  вертину  полешка. В глубине души недотёпа Осюшкин  Куркину неприятен,  он терпел  ерепенистого  наглеца  с  натугой. Но  Фёдор никогда  не забывал, что  лезть  на  рога  такому  бычку чревато…Потому он  всегда  был  скромен  и тих, когда  дело  могло  перейти  из  словесной  перепалки  в  рукопашную. А  сегодня  она  должна  состояться, это  чекировщик  чуял  печёнкой.
        Таранов  же  хмурил  брови  и  разглядывал  пальцы. И  будто  нехо-тя,  поинтересовался:
       - Ты что-то говорил, любезный Юрик Рюрикович? Или мне  почу-дилась  в  тоне  твоём  монаршая  надменность?
       Осюшкин, напротив, никогда не упускал возможность обострить  положение  и  на  рожон  пёр  без  оглядки. Он  и  теперь, едва  отозвался бри-гадир, бросился  в  пикировку.
       - Тебе  всегда  что-то  чудится, Андрюха.  То  выполнить,  то  пере-выполнить, а  я  имел  ввиду:  пошли  вы  все  на  хутор  бабочек  ловить. Вме-сте  с  лесом, трелёвкой  и  этим  просторным  домом  отдыха! Хватит, наи-шачился. Осёл  пятой  ногой  упёрся!
       Он  давно ждал  повода  для  раздора  и  вот  дождался, - смотрел  на  бригадира  с  торжеством  и  злостью.
       Осюшкин  поставил  транзистор на  стол,  поднявшись  над  ним, разогнулся  на  метр  восемьдесят девять, с  длинными  руками  и  узловатыми  кулаками. И стоял  перед Тарановым, как бойцовый  петух, готовый  со-рваться  и  заклевать. Бригадир тоже  не  малец, широк  в  плечах  и  тучен  телом, набычился, смотрел  на  супротивника  с  насмешкой,  и  руки  держал  в  карманах  спецовки. Вид  внушительный, но  не  бойцовский. Он  покивал  чему-то  в  себе  и  проронил:
       - Никуда  мы  не  пойдем, останемся  на  этом  хуторе  комариков  ловить, а  ты  пойдешь отсюда далёко. Надумал, так  иди.  Обойдёмся  без   подмоги  филона. Так  что: вольному  воля, а  потому  гуляй  отсель  на  буквы  у  и  дэ, которые  сидели  на  трубе. Куда  идти,  ты  должен  догадаться,  небось  окончил  семилетку. Или   как  валенок  тупой?
       И  всё, не  стало  чем  крыть Осишкину. Таранов, хоть  и  на  троих, но  был  начальством,  и  привычки  не  повторять  распоряжений   не  изменял. Да  и  открыл  дорогу  лесорубу,  исполнил  прихоть  поменять  работу.
       Теперь  они  молчали:  всё  сказано  и  решено,  и  надо  исполнять. И только Куркин  озадачился, смотрел  удивлённо, поводя  на  них  тонким  но-сом, и  всё  ещё   ждал  подвоха  от  Осюшкина.
       А тот  понимал, что своего  добился,  но  крупно  в  чём-то  про-играл, как  иногда  бывает  в  жизни,  а  отыграться, -  козырь  в  дефиците. И  злился, зная, что  не  помогут даже  кулаки.  Остаётся  собрать   вещички  и  топать  по  неведомой  тропе, имея   сумбур  в  голове.
        Он так и  сделал, оделся  в тулупчик, на  плечи  накинул  рюкзак, поправил  у  порога  на  пышной  и  курчавой  шевелюре  старую  армейскую  фуражку, и,  не  оглянувшись,  не  кивнув, толкнул  ногой  дверь.
       Выйдя  и  отойдя  порядочно  от  сруба  домовины, Осюшкин  все  же  оборотился  на   заимку  лесовиков, вздохнул,  и  углубился  в  тайгу.
       С  год  тому  или  побольше,  Юрик  время  не  считал,  и  обжил  здешний  леспромхоз,  рук  особо  не  натруживая.  И  ему  частенько  удава-лось  «на  чужом  горбу  в  рай  въезжать», не  получилось  только сейчас. Но  он  разучился  унывать. Тут  много  мест, где  можно  недурно устроиться, найдёт  и  теперь  тёплое. Руки  есть  и  голова, а  она  у  него  не  промах,  и  он  видел  себя  уже  где-нибудь  на  заброшенном  прииске, среди  старателей,  огребающих деньгу. О  том,  что  там  надо  вкалывать, а  не  строить  ил-люзий, он  как-то  не  думал, хотя  машинально  напевал  под  сурдинку  вдруг  проснувшуюся  в  памяти  местную  частушку:

Эй,  бичары!  Вы  куда?
На  Теньку, зарабатывать  деньгу!
А  вы,  ханурики,  откуда?
Так,  с  Теньки! Без  штанов  и  без  деньги!

       Отойдя  от табора  на  часок  ходу, Осюшкин, почувствовав  «чер-вячка  под  ложечкой»,  решил  утолить  ему  голод,  и  у  валёжины   развёл  костерок.
       В  его  заплечном  «Сидоре»  нашлось  кое-что  для  перекуса. Пока  грелась  в  банке  вода  из  ближней  бучилки, он  разложил  на  газете  еду: кольцо  краковской  колбаски, тройку  плавленых  сырков, пакет  с  сухарями, чай, сахар  и  соль. С  опытом  молодого,  но  смекалистого  бича, всё это  добро  он  потихоньку  утаивал  от  бригады  и  ухитрился  сберечь  на  такой  сучий  день,  какой  выпал сегодня. Но  выложил  он  только  необходимое.  Ещё  имелось  в  торбочке  всякое,  и  была  там  фляжка  со  спиртом. Спирт  неворованный, покупной,  а  цену  назначили  ему  здесь  от  Хама, три  шестёрки:  шестьдесят  шесть  рублей  и  шестьдесят  копеек.
       Осюшкин  нарезал колбаски, напластал  сырку, положил  на  банку  отпарить  сухарей, а  после  сытного  перекуса, довольный, погладил  утробу  и  запил  еду  чаем. Спирт он  не стал  трогать, лишь  поколыхал  возле  уха  фляжку  и, улыбнувшись,  вернул  в  мешок. Спирт  в  его  положении  ещё  пригодится, - он  в  тайге  получше  блата  и  выше  всякого  наркома. Так  говорили  тут,  бывалые  страдальцы.
       К вечеру  он  перевалил  сопку, за  которой  где-то  внизу  пролегала  колымская  трасса. Если  ехать  в  сторону  Якутии, - дорога  на  большую землю, на  «материк»,  как  величал  родные  места,  забеглый  сюда  народ.
       Тайга  за  сопкой  приняла  его  неохотно. Разгулялся  верховой  ве-тер  и, раскачивая  ветки,  гудел  в  голых  маковках  лиственниц, срывал  и бросал  дождём  остатнюю  хвою.  Тутошней дороги  теперь  или  не  видно,  или  не  стало  совсем, заросла, и  ноги  с  трудом  одолевали  переплетения  буреломом  валежника  и  тальников. Позже,  когда  подступила  темнота  и ветер, разогнав  облака,  стих,  вольный  теперь лесоруб  устроился  под  лист-венницей  передохнуть.
       Где-то  ухнул филин  и  Осюшкин  вздрогнул, вдруг  убоясь  темно-ты.  Он  стал  искать  света  вверху и  увидел  звёзды,  и  вдруг  подумал  о  подступающей  зиме. Вот-вот  выпадет  снег  и  ударит  уже  не  утренник,  а  совсем  приличный  и  даже  свирепый мороз, а  он  непристроенный  на  холодный  период.  Скорее  всего,  безработный,  и  ему  подаваться  в  бичи,  куда  совсем  недавно  советовал  он  при  невезухе  обратиться  Куркину. Работы  зимой  тут  мало.
       Высоко,  с  далёким  гулом  прошли  реактивные  самолёты, оставив  за  собой  две  длинные  стёжки. Осюшкин  опустился  наземь  у  комля  дерева  и  долго  сидел, запрятав  руки  в  карманы  бушлата  и  глядя  перед  собой. Вдруг  захотелось в  тепло, в  натопленную  избушку,  мнилось  ещё  что-то, чего  он  не  мог  понять. На  душе  было  плохо  и  горько  от  ощущения  одинокости  и  заброшенности. Неожиданно  вспомнилось  детство. Пьяные  оргии, размалёванные  бабёнки,  стол  с  бутылками,  сало  и  огурцы, песни  и  пляски  и  дым  табака.
       Отец  работал  при  председателе  колхоза, кем-то  вроде  экспеди-тора:  чего-то  увозил  и  что-то  доставал.  Но  после  смерти  супруги  плюнул  на  дела  и  запил. Зачастили  «дружки», засаленные  хитроватые  «шабаш-ники», подвели  через  растрату  под  статью. И остался  Осюшкин  Юрик  безотцовщиной. Раньше отец  награждал  его  подзатыльниками, теперь  их  раздаривали  чужие  люди. Обозлился  парнишка  на  жизнь, упустили  из  виду  его  и  в  ремеслухе, куда  было  пристроили  Юрика  добрые  люди, - сбежал  на  волю  из  училища  и  подался  по  жизни  с  характером  скверным, бирюковатым, но по-деревенски  смекалистым. И  понесло, закрутило  коло-вертью  несмышлёныша, и  даже  потом  служба  в  армии  изменить  мало  смогла, не  сломала  ненужного  упрямства, не  остудила  озлобленность  на  планиду,  не  убрала  пелены  с  глаз, которые  видели  в  каждом  обидчика  и  врага. И занесло  Осюшкина  на  край  света, на  Колыму через  «Оргнабор»  трудовых  сил, а  куда  понесёт  теперь, бог,  разве  что,  ведает. Незаметно  для  себя  он  перешёл  из  нормальных  работяг  в  кугуты,  теперь  попадал  в  летуны,  а  то  и  в  бичи,  если  загремит  с  работы  со  статьёю  за  прогул.

-3-

       Осюшкин  давно  ушёл,  пора  идти  трудиться, а  они  всё  сидели, чего-то  раздумывали. Задерживался Таранов, а Куркин  глазел  на  него  да  украдкой  позёвывал, прикрывая  рукавицей  щербатый  от  рождения  рот.
       «Вишь, как задумался, страдалец. Двух гавриков послал за про-дуктами  пёхом на  три  десятка  километров, Осюшкина выпроводил  на  четыре ветра, а теперь думу думает, как  нам  провернуть  наяристую  рабо-тёнку. Пятьсот  кубиков  дровишек  на  биржу вывезти. А  я  не  говорил  тебе, не  посылай  сразу  двух, да  ещё  летунов? Я  не  говорил, что  дадут  они  дёру не только отсюда, а из леспромхоза  тиканут? А ты их с продуктами под-жидаешь. А им прямой резон дуть прямо на  какой-нибудь, даже самый захудалый прииск, потому  как  денег они  тута  не  огребут, а они  ехали за ними. А теперь вот  и  нам ветра  в  карманы надует. Работу  не  кончив припрёмся  в  посёлок, а  там Могутов, директор.  Иван  Иваныч  по  головке  не   погладит, а  скорее  всего, клизму  с  пургенчиком  поставит  и  команди-ровочные  назад  востребует. Так  и  с бригадиров  тебе лететь, это  как  с  пе-ребору  съездить  в  Ригу. Не терпит Могутов, чтобы,   не  кончив  дела,  гуля-ли  смело. Конечно, и  мне  придётся  уходить  на  прииск  или  ещё куда. Я тоже человек  и  денег  не  чураюсь, потому  как  коммунизм,  хошь  и  объявил  приход  его  вскорости  герой  труда  и  трёпа  Никита  Сергеич, а  до  во-сьмидесятых годов  ещё  дожить  надо, хлебать  его  кукурузное,  тьфу, гадость!  пиво,  и  тянуть  двадцать  годков  с  месяцами.»
        Так рассуждал сам с собой Куркин, дожидаясь, покуда бригадир  решится  идти  на  делянку.
        Когда они выбрались на  простор, туман уже поднялся. Окутывая молочным покрывалом чернеющие вершины деревьев, открыл росистые комли, позднюю зелень мхов. А местами этой зелени не видно вовсе за  красными  россыпями  брусники,  очень уж удалась в этом году эта  ягода. Где-то  кричали  птицы, за  порослью  кедровника  журчала  на  камнях  река.
       Куркин  поёжился, потуже запахнул  на  животе  брезентовую робу, запрокинув  голову, смотрел  на  успокоенную тайгу.
       - Какое  утро, хошь  и  знобко! – закричал  он  в  восторге  Таранову. – Слышь, Андрюха! Сколь живу здесь, а  красоту  вокруг  не  могу   огляды-вать  без  улыбки! Вот  ежели  на  полотно её  записать, а?! Художнику за  та-кое  сразу – лауреата!.. Только не  получится, - уронил  он  с  огорчением. – Никак  не  получится. Природа, она  не  дура, чтоб  копировать себя  позво-ляла. В журналах смотрел я  картины  про всякие  виды: красиво  писано, приятно  глядеть, а  всё  ж  не  то. Дыха  там  для  души  нету. Вот  там  я  не  кричал,  когда  водили  нас  из  школы  в  галерею,  а  тут  орал  и  за  грудь  себе  хватался.  Или  я  тоже  чёкнутый  болван?
       Андрей не слушал Куркина, думал своё и  откликнулся неохотно и  невпопад:
       - Все мы  в чём-то  дурни, - а  увидев  недоумение наперсника, недовольно  спросил: - Ты чего?
       - Да я  про утро. Такое утречко, а ты…-  уже  вяло проронил Фёдор Куркин  и вдруг сморщился  и  взмолился: - Брось, Андрей, а?! Стрелевали, вывезли,  сколько  смогли  на  биржу, и – до хатки! Думаешь, Осюшкин  ду-рак  природный? Не-ет, он  хучь  и  молодой  бич,  а  почуял, чем  тут  припахнет.  Топали-потопали,  а  лопать  почти  нечего. Патроны, на смех курам, расстреляли  по шишкам да  консервным банкам, остались жаканы, а  им  в  куропатку  ты  попадешь? Я – нет, не  якут  я, чтоб  к  глаз  дробиной  попадать. А тут  целое  ядро  на  косолапого.
       - Ну-ну, пошли, - буркнул Таранов. – Тоже мне – ритор. Нам  план  надо  выполнить. Слово  давали, а  его  держать  надо.
       - Слово  давал  ты, бригадир. Я  причём?
       - Ты  при  коллективе. Без  него  ты  кто?  Соска-пустышка  или  клизма  с  касторкой,  чтобы  себе  в  зад  вливать,  когда  от  кого  тикать.
       Для биржи, а попросту – лесосклада,  с трудом выбрали место на  сопке. По распадку бежала речушка, летом она  могла  взбелениться, раски-нуться  морем, и,  окажись  штабели  внизу,- снесёт  всё, по  тайге  рассеет.
       Таранов хорошо помнил, как заверял директора леспромхоза Могутова, что к первопутку, к зимнику, когда смогут бульдозеры проложить сюда дорогу, дровишки  будут на  бирже. Но только тут лихой бригадир понял, сколь трудное  дело  принял  на  плечи. С виду, - плюнь  и  вытрись, а  сколько  трудоёмкости  оказалось.
       Деляна была  огромная, и  штабели  паслись  по  всему  склону сопки. Какой леший  складывал  их? Впрочем, работу  тут  провернули  зэки, люди подневольные, и  труд  их  мало  когда  вызывал  старания.  И  дро-вишки  попадались  в  двадцатикубовиках, а  его  надо  перекладывать  надвое,  чтоб  выдюжил  трактор, то  штабелёк  оказывался  меж  каменных  лбов  или  листвниц, и  бог  весть,  как  его  выдрать  оттуда  без  ручной  работы. И  были  пустышки:  с  торцов  и  сверху баланчики  лежали, а  по  бокам  полешки  прикрывали  мох  и  сучья.
       Они пришли  к  месту  работы: Куркин  побрёл  к штабелям  осмо-треться,  а  Андрей  присел  на  пенёк  и  с  тоской  уткнулся  взглядом  в  трактор. Машина, конечно, мощная, но  из  подстарков. Навесили лебёдку, вы-писали  бухту  троса  и  директор  в  напутствие  сказал:
       - Вот, товарищи  ударники, бойцы  семилетки, опора  наша  и  на-дёжа, что  мы  смогли, - сделали. Теперь ваша  очередь  отличиться  и  выпол-нить  план  и  постараться  досрочно. Дайте  городу  этот  лесок  из  дальнего  распадка. На  носу  зима,  а  город  надо  поддержать  теплом.
        Занудлив  этот  распадок  и  план  от  леспромхоза,  и…Нет,  город  ничего. Довольно  симпатичный  город  Магадан.  И  у  моря  и  на  сопке:  океаном  согреваемый, ветрами  продуваемый. Ещё  когда  Таранов  ступил  на  колымскую  землю, захотелось  ему  тут  остаться, но не  получилось. Так  вышло, что  пришлось ехать  в  тайгу. Впрочем, теперь  он  нисколько  не  жалеет, что  живёт  в  тутошних дебрях.
       Сверху хорошо  виден  волок, по  нему  Андрей  трактором  под-тягивал  лес  выше  и  выше  на  пологий  склон  сопки  к  бирже. До  по-следних  штабелей  расстояние  уже   порядочное  и бригадир  с  тревогой  думал, что  работа  осталась  самая  захребетная,  а,  к  тому, трос  весь  вышел  в  ошмётки, и вчера  заправили  в  лебёдку  остаток. Да  и  продуктов  с  гулькин  нос  наскребли  по  сусекам, и  никто  не  знает, сколько  придётся  им  тут  пробыть  и  сколько  дней  из  них  надо  будет  прожить  впроголодь.
       Пришёл  с  биржи Куркин, устало облокотился  на  торец  гусеницы  трактора,  хмуро  уронил:
       - Покурю  с  устатку.
       -Ты  кури. Федя, кури. Сядь  вон  поодаль  и  кури.  А  я  покуль  потрелюю  сам, - сказал  бригадир,  поднимаясь  на  ноги.
       - Не, давай  вместе, - воспротивился  Куркин.- Гуртом  любое  дело  скорее  подвигается. Значица, так. Видишь  крайние  три  штабелька  возле  лесины? Подавай  к  ним, они  малые, по  два  кубика, я  их  тебе  зацеплю  и,  порядок, больше  туда  вертаться  не  будем.
       - Давай. Только  огляди  хорошо  волок, чтобы  пенёк  вдруг  не  выскочил  как  грибок. На  картер  нам  сейчас  сесть, -  дохлое  дело. – И  взявшись  за  поручень, Таранов  резко, одним  рывком  вбросил  себя  в  кабину.

-4-

       Вечеряли  они  поздно.
       - А  что, не  плохо  у  нас получилось!? Теперь, если  откинуть  эти  шестьдесят  кубиков, совсем  ничего  осталось. Меньше  малого.- Куркин торопливо  носил  ко  рту  ложку  и  успевал  говорить. – В  четыре  дня  упра-вимся?
       - Надо  успеть.
       Андрей Таранов, наоборот, не спешил хлебать сизое  варево из  перловки  да  пшёнки,  и  неохотно  откликался  на  болтовню  напарника. За окном  приглушенно  рокотал  трактор, подавал  им  на  переноске  к  столу  свет. Таранов  слушал  работу  дизеля, краем  уха  внимал Куркину  и  думал.
       Работа, хотя  и  не  так  быстро,  продвигалась. Андрей  прикидывал, когда  смогут  они  закончить  вывозку  леса,  чтоб  не  прихватила  непогода, и  никак  не  получалось  меньше четырёх-пяти  дней. Серое  небо  давно  обе-щает  снег, а  упадёт  он, завалит  деляну, - и  ещё  много  дней  придётся  вка-лывать, чтобы  вытащить  остаток  штабелей  кубиков  на  четыреста-пятьсот. А  бросить  лес… Он  вдруг  представил  снисходительную  улыбку  Диканёва, основного,  давнего  соперника, тоже  бригадира, увидел, как  тот  на  планёрке  у  директора  пожмёт  плечами  и  сообщит  скабрезность:
       - А что  тут  удивительного? Я  сразу  говорил, что  у  той  тети  Моти  сплошные  лохмотья. Не  на  что  смотреть.
       Таранов  помнил, что  на  совещании  у  директора,  его  наперсник  и  неприятель  в  соцсоревновании, нашёл  зацепку  и  отказался  ехать  в  Глухую Падь. Там  был  риск  сорваться  и  план  не  выполнить, а Диканёв  не  любил  попадать  впросак. Тот  бригадир  знал  выгоду  свою  и  бригады,  и  был  уверен, что  лесорубы  всегда  станут  на  его  защиту  грудью. И  становились,  и  бригада  далеко  от  центральной  усадьбы  не  посылалась,  и  даже  вблизи  ухитрялись  не  брать  работу  с  тонкомером,  если  находились  простаки  и  соглашались. Кубатуру  леса  Диканёв  считать  умел.
       Здесь, в Глухой  Пади,  можно  было  взять  хороший  план  при  удобном  раскладе  обстоятельств,  но  и  от  некоторых  благ  цивилизации  в  глуши  пришлось  бы  отказаться. Потому  тут  оказался  Таранов  с  бригадой, а  Диканёв  остался  на  глазах  начальства. Уезжая,  Андрей  сказал  конку-ренту:
       - Рыба  ищет,  где  глубже, а  вы  любите  помутить  водичку, чтоб  на  виду  у  директора  остаться. И  твои  орлы  лишь  с  виду  гордые  осанкой птички  на  гербах, а приглядишься, пёрышки – труха,  да  и  гребут  всё  под  себя.  То-то  вы  из  посёлка - никуда. Разве  что за  водкой  в  Магадан. В  Глухой  Пади  вкалывать  надо,  Гриша, а  не  втирать  очки  Ванванычу.
       И  теперь, вдруг  обозлясь  на  обстоятельства, Таранов  стукнул  ку-лаком   по  столешнице.
       - Ну,  нет, друг  сытый, у  нас  выйдет!
       - Ты  что? – удивился  Куркин. – Сон  видишь?
       Андрей  вернулся  в  реальность, увидел, что  в  миске  супа  осталось  на  донышке, стал  забирать  в  ложку. Занятый  делом,  вопрос  оставил  втуне.
       Куркин  принялся  за  чай, благо, сахара  было  вдосталь, и  он   на-кладывал  в  кружку  рафинаду  побольше. И  не  отстал  с  вопросами.
       - Скажи, бригадир, вот  стрелюем  мы  дровишки.  Ну, нам  денег – полные  карманы, благодарность  и  почёт. А  что  с  Осюшкиным? Оплатят  ему?
       - За  те  дни, что  работал, конечно.
       - И командировочные?
       - Угу.
       - Напрасно. Я  бы  таким  сачкам  ничего  не  платил.
       - Закон  в  какой-то  степени  защищает  сачков. Согласен.  Но -  закон! А дальше?
       - Что  дальше?! Дальше  ехать  некуда,  вдвоём  остались! Он, халява, пятки  смазал, а  я  за  него  тут  горб  гни! – Фёдор  повысил  голос  до  грозного  и  даже  привстал  от  возмущения. – Ты, бригадир, не  ухмыляйся! Можешь  нос  драть, валяй! Только  я  тебе  вот  что  в  глаза  тычу: Осюшкина  ты  зря  направил  на  те  буквы. Его  бы  тросом  к трактору  пристегнуть  и  пускай  по  пенькам  сигает. А  то  мы  тут  загибайся, а  он  играет  на  трубе. И  ещё  мысль  держит  пристроиться  на  прииск  в  грабари. Работа, правда, тутошней  не  лучше, зато  обломится  деньга.      
       - Всё  сказал  или  оставил положить  в  карман? – Таранов  вскинул  на  наперсника  усмешливые  глаза  и  качнул  головой. – Ну  и  болван,  и  не  причём  тут Осюшкин. Согласен,  с  таким  в  разведку  не  пойдёшь,  надёжи  нет. Он, конечно, недотёпа  и  через  жадность  подался  в  старатели,  а  там – как  повезёт:  или  денег  в  загашник  наложит,  или  голову  в  ящик  сложит. Но  мы  тут,  и  лес  вытаскивать  нам! Ты  пойми, Федя, я  не  хочу  пере-кладывать  на  кого-то  хоть  часть  своей  вины.  Я, бугор,  виноват! Плохо  подобрал  коллектив,  поверил  в  него,  а  туда  затесался  Осюшкин, человек  с  гнилым  нутром,  хапуга  и  сачёк. Мы  не  ударная  бригада  стахановцев, а  обычная, нам  в  герои  не  лезть, но  нормально  трудиться  надо. И  лес  надо  на  биржу  вывезти, крути  не  крути.
       - Эх  ты, бугор! – Вздохнул  Куркин, покорённый  пафосом  агитки  бригадира. – Мы вывезем штабельки  на  биржу, такая  доля  выпала, а  с  Юрика – как  с  гусака  вода?!  По  шее  ему, а  ты  нянчишься. «Поверил – не  поверил!»  Я  тоже  приехал  сюда  зашибить  деньгу, чтоб  згоношить  мечту, чуток  помочь  мамане. Ты  думаешь, я  лучше  Юрика?               
       - Оставь  его  в  покое, наконец. У  нас  как?  С  каждого  по  спо-собности,  каждому  по  труду. Так  вот  за  труд  с  него  всё  равно  где-нибудь  спросят  и  очень  строго. Я  не  сразу  понял,  что  он  филонит,  а  в  другом  месте  не  проворонят. А  в  тебя, Федя, у  меня  вера  есть. Без  веры  в  задумку, братишка,  толку  не  будет  ни  в  каком деле. Без  неё  я  тут  с  тобой  не  остался  бы.
       Куркин  сощурился, зло  посмотрел  на  бригадира.
       - А  куда  б  ты  делся?!.. Тоже  мне, – братишка!

- 5 –

       Седая  морось, с  утра  стоявшая  сплошным  туманом, с обеда  сме-нилась  холодным  нудным  дождём.
       Фёдор, стоя  у  трактора,  съёжился, затянул ворот  робы  рукой, засаленная  кепка  влаги  не  принимала, вода  ручейками  сбегала  на  лицо, за  шею – он  походил  на  зябнувшего, обиженного  жизнью  воробья.
       Таранов  держался  бодро, роба  нараспашку, мокрый  нос  писто-летом. Посмотрел  на  разверзшееся  небо, выругался, сплюнул  и  полез  в  кабину  тягача.
        Дождь шёл до  конца  дня. Бригадир  работал  под  крышей, а Кур-кин промок  насквозь, парусиновая  тужурка  налилась  свинцом, давила  на  плечи. Он  извергал  нецензурщину, юлой  вертелся  меж  пеньков  и  шта-белей, несколько  раз  падал, осклизаясь  кирзачами  во  мху. Андрей  орал, грозил  кулаком  и  выбираясь  на  гусеницу,  призывал  в  трактор  погреться. Какой  там! Куркин  вошёл  в  рабочий  раж.
       - Ты  не  махай  мослами, Андрюха! Работа  идёт, а  что  тебе  ещё?! Ты  двигай, а  я  уж  как-нибудь! – Чекировщик  смотрел  на  бугра  диковато-усталыми  глазами, растирал  грязной  рукавицей  лицо  и  пробовал  улыб-нуться.
       Но  Таранов  ругался  и,  наконец,  выскочил  из  кабины.
       - Какого  пряника  с  горчицей?! Простудиться  хочешь, хрен  хрус-тальный?! Так  он  с  виду  хорош,  а  чуть  тюкнешь, - рассыпается  вдрызг!
       И  схватив  Куркина  за  плечи, стал  трясти,  в  гневе  готовый  вы-тряхнуть из него душу. Фёдор вырвался, метнулся  к  штабелю, схватил  двухметровую  жердь.
       - Ну! А  если  я  тебя  отхожу  дубиной?! Что  рот  разинул?! Дума-ешь, слабак  перед  тобой, так  можно  выставляться? Тоже, хозяин  мне  на-шёлся! Это  можно, этого  нельзя! Плевал  я  на  твои  коленца! Вот  выкуси! – И  отбросив  лесину,  сдёрнул  рукавицу  и, свернув, показал  фигуру  из  трёх  пальцев. – Работать  надо! Уходи, лезь  в  свой  скворечник!
       Таранов  махнул  с  досадой  рукой  и  вернулся  в  трактор.
       «Поистрепался  парень, ишь  как  расходился, торопыга… Так  от  такой  житухи  не  только  простуду  схватишь, - думал  бригадир,  управляясь  с  рычагами  тягача С-80. – Поберечь  бы  парня  надо. А  как? Потерпеть  придётся…Ты  потерпи, Фёдор  Иванович. Вот  управимся  тут, дадут  тебе  путёвочку  в  Снежную  Долину  и  будешь  на  солнышке  живот  греть  да  вспоминать  эту  работёнку. Ведь  гляди, Федя!  Никто  не  взялся  здесь  попахать, а  мы  взялись  и  смогли. Трудновато, конечно, так  что? Без  труда, братишка, и  из  пруда  ничего  не  вытащишь. Да  и  как  жить, если  всё  в  ёлочку?! Проживёшь, а  вспомнить  нечего, быльём  поросло. Станешь  копаться  в  памяти,  а  всё  ни  в  дугу. Берегся, ленился  лишний  раз  нагнуться, боялся  на  солнышке  перегреться, на  работе  запариться  да  в  речке  утонуть. И  выходит,  работа  твоя  только  и  окупила  одну  твою  скушную,  по  сути, паршивую  жизнь. Жил, чтоб  пожрать  да  погулять, - всего-то  делов… Эх, Федя! Пожить  бы  нам  ещё  годиков  пятьдесят, какая  житуха  будет! – Андрей  улыбнулся, покрутил  головой, будто  осуждая  себя  за  негожие  мысли, но  посерьёзнел, пристукнул  по  колену  ладошкой. – А  ведь  дотопаем! Не  может  быть, чтоб человек  своей  мечты  не  добился! И  здесь, когда  глубоко  копнуть,  мы  не  напрасно  хребет  гнём. Было  нас  пятеро, осталось  двое. И  что? Мы-то  есть! Осилим  этот  лесок  и  ещё  много  чего… Настроим  электростанций,  заводов  всяких, дорогу  железную  до  сю-да! Чтоб  тебе  не  в  твиндеке  захудалого  теплохода  култыхаться  в  шторм  о  четыре  бала,  а  на  полочке  ехать  да  глядеть  в  окошко   пятьсот  весёлого  поезда  Магадан-Москва.  А  поездка  считалась  за  отдых. А  что? Дом  отды-ха  на  колёсах. Отпуск  у  тебя  тут  годовой  на семьдесят  два  дня  тянется, выходи  на  каждой  станции, любуйся  природой,  кушай  солёные  грузди,  пей  морс  из  морошки  ли  княженики, рябчиков  жуй  да  пивом  с  крабами  прохлаждайся. А  то  познакомься  с  отдыхающей  таким  же  макаром  дев-чушкой, попроси  проводницу  выделить  купешку  на  двоих,  и  под  стук  колёс  милуйся.  Без ласки, Федя, в  жизни  тоже – никуда. И  отдых  такой, Фёдор Иванович, тебе  награда за труды  не  для  себя, а для  всего  родного  коллектива. Вот  так,  братишка. А мы  и  эту  работу  осилим. И  живы  будем, и  никакое  лихо  нас  не  приголубит, потому  как задача человека -  строить,  а  всё  иное  в  бытовухе  должно  не  отвлекать.
       Вечером порвался трос. Последний  кусок троса  износился  и  лоп-нул,  как  изношенная  суровая  нитка.
       Куркин  зачекировал,- зацепил  крючьями большой, девятикубовый  штабель  и  махнул рукой.
       - Давай, Андрюха! Потиху давай! Ты  его  должен  взять!
       Ему очень хотелось, чтобы трактор осилил этот штабель. Пере-кладывать  его  надвое,  мучиться  возле  него, это  сколько  мороки!
       Таранов  включил  лебедку. Трос, ровно  наматываясь, тронул  дрова  с  места. Но  по  натужной  работе  дизеля  Андрей  понял, что  груза,  по-жалуй, не  взять.
       Штабель  плыл  медленно, переваливаясь  через мелкие  пеньки, всё  больше  сгребал  перед  собой  сырой  мох  и  набирал  вес. Двигатель  взял  са-мую  низкую  ноту, готовясь  заглохнуть, и  тракторист  выключил  лебёдку. Придерживая  ногой  педаль  тормоза, он  высунулся  в  заднее  окно, опреде-ляя  задачу. И  крикнул  Куркину:
       - Не  возьмёт!
       - Должон  взять! Ты  его – рывочком, рывочком! – посоветовал  Фёдор. Уж  очень  не  хотелось  расчленять  штабель. Устал, а  там  работы…
       И  Таранов  его  понял  и  прижалел. Он  добавил  дизелю  газку  и   включил  лебёдку. Больше  не  оборачиваясь, тёр  ладошкой  щеку  и  слушал  мотор, определяя  на  слух,  как  идёт  штабель. Тот  опять  пошёл  плавно,  и  Андрей  успокоился  и  полез  в  карман  за  куревом, достал  беломорину  фабрики  Урицкого. Все  тут  почему-то  предпочитали  папиросы  этой  фаб-рики,  а  не  Клары  Целкин,  как  озоровали  мужики. Такая  мысль  одолела  и  Таранова  и  он  её  посмаковал:
       - И  чего  спорить,  если,  правда,  курим  мы  не  Целкинной,  а  крутого  мужика  Урицкого  табак, - сказал  Андрей  и  оглянулся.
       Он  сразу  не  понял, почему  штабель  плывёт  в  окне  обратно.
       «Что такое?! Пенёк?!» 
       И  пенёк  попался  на  пути, и  запрокинул  левый  борт, и – оста-новил  отяжелевший  штабель.
       Влекомый  тросом,  осклизаясь  траками, поднимался  на  дыбы  взревевший  трактор. Прямо перед  глазами  Андрей  увидел  землю…Левая  нога, ищущая  опоры,  нашла  рычаг  и  выключила  лебёдку. Вздыбившаяся  махина замерла, словно  раздумывая, куда  тут  удобнее  пасть, и  всею  многотонной  массой  грохнулась  на  гусеницы. Что-то  сильно  хлестнуло  по  кабине, посыпались  стёкла. Трактор  сам, от  удара  отскочила защёлка  тор-моза, тихонько скатился  к  штабелю  и, уткнувшись, повинуясь  руке  трак-ториста, заглох.
       Куркин  подбежал, испуганный, с  трудом  поднялся  в  кабину.
       - Ты  что, Андрюха?!  Живой!?
       И  щупал  руки  и  лицо  напарника.
       - Трос…ло-опнул, - медленно проронил  Таранов, будто  подбирал  слова. Он  долго  сидел  недвижно,  озираясь  и  приходя  в  себя, потом  прикурил  от   спички Фёдора так  и  незажженную  папиросу, повёл  головой. – Вот…морковина  с  хреновиной.
       С лица бригадира  потиху сходила бледность, он смотрел на оша-рашенного  товарища  и  тоже  потеряно  лыбился.
       - Струсил?  - спросил  он  Куркина.
       - Ага, - просто  ответил  Фёдор. – А  ты?
       Таранов  хотел  сказать, -  нисколько, но  почувствовал  как  часто задергалось  веко,  отвернулся  и  прикрыл  рукой  глаза. Когда  унялся  нер-вный  тик,  признался:
       - Было  дело. Так  и  жизнь... Страх  прячется  в  пятках  и  помнит  про  ящик  в  красном  ситце. Поначалу  растерялся, вот  чего  паршиво. Уста-ли  мы,  а  отдохнуть  мешает  мысль  про  непогоду.  Но  есть  надежда,  зимой  тот  недостаток  возмездить. Под  вой  пурги  придавим  храпака,  и,  хошь - не  хошь, а  сон  приснится  за  орех,  который  просится  на  грех. Одно  спасенье, дровишек  порубаем,  когда  в  общаге  нет  истопника. А  ведь  начальник  не  дурак,  устроив  мужикам  такую  бяку. Ты  как  об  том,  согласный?

- 6 –

      Незаметно, но  подкрался  вечер. Они  сидели  в  полутёмной  избе,  верно,  с  лени  подзабыв  зажечь  лампу.
       Андрей растопил  печь  для  тепла  на  ночь,  а  заодно  и  «бур-жуйку»,  которая  давала  скорый  обогрев  железом  задубелой  и  просторной комнате,  и  принялся  варить  перловый  суп.
Куркин  придвинулся  к  «буржуйке»,  потянулся  к  распахнутому  тво-рильцу  руками. Затем  подставил  бока: один,  а  по  согреву, - другой. Его  знобило, слегка  кружилась  голова, но  он  крепился, ещё  не  принимал  про-студы  всерьёз, думал, – дурман  от  усталости. Он  смотрел  на  ложку  в  руке  бригадира, как  тот  достаёт из  банки  тушёнку, и  глотал  слюни. Очень  захотелось  мяса. Пусть  и  холодного, но  чтобы  досыта.
       Таранов  перехватил  взгляд  и  встревожился.
       - Что-то  ты  паршивенько  гладишься, парень! – И  стал  торопливо  вытирать  о  штаны  руки.- Никак  заболел?! Тебя  же  трясёт! Ну-ка, давай  на  койку,  я  спирта  достану.
       Андрей  помог  Куркину  добраться  до  постели, нырнул  под  нары  у  стены, и  достал  чемодан. Бутылка  была  непочатая, бригадир  берёг  её  для  последнего  здесь  дня,  на  отходную  пригладить  дорожку.  Таранов  ногтём  сорвал  фольгу, ударом  о  пол  вышиб   картонку  пробки, налил  спирта  в  стакан. Половину.
       - Перца горького нет, - прижалел  он. – При  таком  случае  ещё  и  перчика  побольше. Да ничего, и  чистый  спирт  помогает  от  простуды-прокуды. Пей!
       И схватил  ложку, выгреб  из  банки  остатки  тушёнки, изготовился  дать  закусить. Стуча  зубами, Фёдор  стал  тянуть  лекарство. Не  допил, - закашлялся, ловил  ртом  воздух.
       - Ты  что, первый  раз  спирт  тянешь? Его  быстро  надо  пить, а  то  горло осушит. Допивай! Что  тебе  эти  полста  грамм  помогут? Потрудись  побороться  с  болезнью. Нам  теперь  её  никак  нельзя.
       Но  Фёдор  уже  обессилел. Пальцы  роняли  стакан, голова  опус-тилась  на  подставленную  руку  бригадира.
       - Эх, - скривившись, простонал  Таранов  и  скрипнул  зубами. – Загубил  парня!
       Торопливо  разболок  Куркина  до  пояса, опрокинул  на живот  и  стал    на  спину  лить  спирт, остервенело  растирая  грубыми  руками  худые  рёбра  и  лопатки.
       Не скоро, но отошёл Фёдор, открыл глаза. Бригадир обрадовался, затормошил, обнял.
       - Очухался, лесной  проказы гвардеец! То-то, знай  наших! Дура  мамина, в  ящик  захотел! – говорил  он,  скупо  улыбаясь  с  радости. – Эх, Фёдор Иванович! Нам  сейчас держаться  надо, чтоб  никакая  гадость  не  оседлала. Ты  теперь  по-спи. Охота  же  поспать.
       - Ты  не  баюкай, бугор. Я  здоровый, просто  устал  малость  и  про-мок. До  свадьбы  доживу.
       - Ишь, весёлый  стал, жених!
       Но Куркину  плохо. Слегка  тошнило,  глаза  видели  окружное  в  ту-мане,  и  хотелось  есть. Он  подумал  уже  попросить  Андрея  чего-либо  бросить  в  рот, но  тот  догадался  сам, приподнял  напарника,  подложил  под  бока  подушек, придвинул  табурет  и  бухнул  на  него  горячую  миску  с  варевом.
        - Давай-ка,  Федя,  покушай.  Сухарик  вот  белый,  умни.
        Он  покрошил  сухарик  и  размял,  и  стал  кормить  Куркина  с  ложки.
       - Лопай, Феденька, прими  тёпленького,  глоточек  спирту  сделай. Болезнь  пройдёт. Вот  полежишь,  заснёшь, жаром  тебя  прохватит, и  будешь  как  огурец.
       Куркин  слышал  его  и  понимал,  глотал  супчик  и  согласно  при-крывал  глаза.
       Потом  бригадир  зажёг  «летучую  мышь», укрыл Фёдора  одеялом, сверху  навалил  матрас  с  соседней  койки.
       - Это чтоб  пропотел. Хорошо  пропотеть  надо, - Приговаривал Таранов,  протягивая  в  стакане  спирт. – И выпить  надо.  Дёрни  эту  малость, Фёдор  Иванович. Помни: кто  здоровеньким  помрёт,  тот  и  чёрту  нос  утрёт!
       Но  Куркин  пить  отказался.
       - Не,  ты  раскрой  меня, - жарко!
       - Это  хорошо, что  жарко. Тебе  бы  уснуть  сейчас, часок  поспать.
       И долго  сидел  Андрей  подле  товарища, держа  в  руке  его  слабую  ладошку,  когда  Куркин  уснул. Уже  под  полночь, когда  и  доброхот  стал  подрёмывать,  Фёдор  открыл  глаза. Увидев  подле  себя  бригадира, с  тревогой  спросил:
       - Ты  что,  Андрюха, случилось  что?
       - Да  нет, - улыбнулся Таранов, - всё  нормально.Ты спи, Фёдор  Иванович. Спи.
        - Не-а, - качнул  лохмами  волглых  волос  трелёвщик, - я  уже  выс-пался. Вишь, и  болезня  пропала, а  ты  тут  больничку  открыл. Спасибо.  Я  и  не  знал, что  спирт   помогает  здорово.
       - Отошёл, значит, иммунитет  у  тя  нормальный.
       - Отошёл, Андрюха. Да  если  ты  мне  будешь  наливать  спирту, я  тебе  знаешь,  сколько  разов  буду  выздоравливать?! Вагон  с  тележкой! Эх, бугор Таранов! По  секрету  сказать,  люблю  весёлую  житуху,  как  теперя тут! Выпить, закусить…Жалко  бабы  потушистей  тут  не  наблюдается,  а  то  бы  пригорнуть…Мне  двадцать  пять  годов  стукнуло, а  настоящей  девахи,  чтобы  мысля  пришла,  какая  надобна  для  жизни,  я  не обнимал. Были  всякие, но  чтобы  поделиться  нежностью, не  встречалось. Так, природе  долг  отдали,…и  до  свиданья  не  сказали… Правда, был  у  меня  случай  с  бабой  на  такую  тему, но  единственный  и  необычный. Я  сюда  как залетел?  Попался  на  глаза  в  газете  призыв  зайти  в  контору Оргнабора,  чтобы  не  бить  баклуши  за  малые  шиши. Я  и  зашел, мне   посулили  Колыму,  в  совхозе  покрутить  хвосты  коровам. Подъёмные, бесплатная  дорога. А  я-то – сельский! Знакомая  работа. Решил  рвануть.  И  оказался  на  Талоне, так, кажется,  зовут  посёлок. Освоился  помалу  в  скотниках, стал  оглядаться. А  дело  летом, вокруг  тайга, вблизи  река. А  я  охотник  посидеть  у  речки,  и  когда  надо,  рыбки  половить. И  к  комарью  привык,  вместо  москитки,  мазутой,  как  и  все  тут, натирался. И  как-то,  возвращаясь  с  ловли  местной  рыбки  хариуса, что  в  нос  шибает  огурцом, чуток  с  дороги  сбился  и  уткнулся  в  колючки  зековской  ограды. Я  и  забыл,  хотя  слыхал, там  располагался  женский  лагерь,  ещё  с  каких  времён.
       Вот  я  наткнулся,  удивился, осмотрелся,  принял  направление  на  просеку  поодаль  от  забора,  и  двинул  дальше. Домой-то  надо. По  сторонам  гляжу. А  кругом  тихо, не  видно  вышек  с  вертухаями  при  пулемётах, -  стена  глухая,  задняя, - в  тайгу  не  убежишь. И  вдруг  я  слышу  голосок: «Эй, парень! Ты  не  спеши, послушай!»  Я  присмотрелся,  и  вижу  за  забо-ром  бабу. В  сером  халате,  зековской  работы, в  белом  платке  и  с  виноватой улыбкой. «Чего  тебе?»  Я  остановился. «Давай, парень, сменяем    хариус, который  у  тебя  на  низке,  на  мой  пориус». И  хлопнула  себя  пониже  живота. Ещё  чего? Не  понял  я. «Вот  ты  деревня! Здесь  нету  никого  с  охраны  и  можно  всласть  перепихнуться. Ты  сделай  мне  ребёнка,  я  понесу,  и  мне  дадут  путёвку  в  поселенки. У  нас  такой  закон  и  мне  не  будет  зоны. Так  я  подставлюсь? Парень!  Да  не  ленись, не  бойся, ты мужик или  портянка!? Тут  нет  же никого!» И раздвинула  колючки  проволоки, вылезла  за  зону, стряхнула  с  плеч  халат,  осталась  в  лифчике  да  в  стираных  трусишках, и  кинулась  ко  мне. А  я  же  молодой  и  не  сдержался,  забыл  про  всё  и  зову  природы  поддался.  Ну  и…какая  свадьба  без  баяна, какая драка  без  буяна?.. Не  знаю  только,  понесла,  чего  я  ей  заделал, освободилась  с  зоны? Э, да  что, сейчас  об  этом  толковать?  -  взмахнул  ладошкой  Куркин. - Вот  вспомнил  случаем  и  всё…
       Фёдор  говорил  возбуждённо,  иногда  бессвязно,  и  долго. С  ним  что-то  случилось, лопнула, верно, фибра в душе и он  расслабился: то ли  вспоминал, а  то  и  напридумывал  бредней. Папироса  догорала, но  он  только  стряхивал  в  банку  пепел,  ленясь, верно,  подносить  руку  ко  рту.
       - Что-то  ты  растрепался  очень, - приструнил  его  Таранов. – Давай  спать.
       - Да  не  сердись  ты, Андрюха, - примирительно  сказал  напарник. – Лучше  скажи,  как  трелевать  завтра  станем. От  троса  куски  остались. Связать  их  для  лебедки  не  получится. Узлов  сколько.
       - Спи, Фёдор  Батькович. Завтра  работать  будем, дорогой  товарищ, завтра  и  думать. Как  тут  иные  говорят: раньше  сядешь, раньше  выйдешь.
       - Ты  скажи  сейчас,  ты  же  думал, - потребовал  Куркин.
       - Вот  ты  пристал, как  бородавка  к  носу  до  Никиты!  Как  мы  без  лебедки  раньше трелевали? Два  троса,  крючья,  штабель  и  форкоп  у  трактора. А  лебёдкой  таскали  штабеля  из-за  валунов  или  дровишки  меж  лесин  лежали. Их  требовалось  тросом  стянуть  и  на  сторону  вывернуть,  а  уж  потом  волочь  на  биржу. А теперь  придется  подъезжать  впритык  и  сразу  отвозить. А  если  попадётся  между  лбов  или  лесин,  тогда  хреново, перекладывать  придётся. Работка  лишняя  и  времени займёт. А  времени  у  нас,  того…Нема.  Остаётся,  тягочём  пробовать  вывертать.
       - По сопке, сидя  боком  под  углом? – встревожился Куркин  и  даже  привстал  на  локоть. – Перевернуться  трактором  можно! Но  ты  и  жох! То-то  думаю, бугор  какой  спокойный? Трос – к  лешему, а  тебе - досады  с  гулькин  нос. Ни  матом  не  покрыл, ни  послал  к  спасителю  с  заместителем.
       - А  кого  посылать?..Тебя  вроде  не  за  что,  а  себя…Как  там  поётся? Сама садик я садила, сама  буду  поливать…Риск, конечно, про-глядывается…А что наша жизнь? – усмехнулся  Таранов. - Кирпичик  сорвётся  с  крыши, разве  не  риск?.. Угол,  конечно,  на  сопке  приличный, так  что?.. Смотреть  надо, осторожничать. И – всё, давай  досыпать!
       - Эх, Андрюха! Ничего  ты  не  понял, хотя  и  умный  бугор  и  даже  целый  комбриг. Ну, вот  сидим  мы  в  этом  халабудище, скуку  языком  гоня-ем, а  что  будет, когда  трепаться  перестанем? Мне  хоть  почесать  язык, - всё  легче. Думаешь,  мне  теперь  нужны  бабы  да  выпивка? Время  долгое, а  на  душе  камень, вот  и  завёлся  болтать, - с  укоризной  глядя  на  сотоварища,  объяснил  Куркин.
       - Ничего, Федя. Броня  крепка  и  танки  наши  шустры. Отработаем делянку, получим зарплату, да  и  поставим  задачку  махнуть  в  город. Схо-дим  в  баньку, бражкой  охладимся,  киношку  поглядим, - развеемся.
       - В  баньку  сходить,  ладненько. И  посля  баньки  хорошую  кино-картину  посмотреть  я  согласный. Ты  про  Тарзана  вспоминал,  у  нас  тоже  его  крутили  и  много  пацанов  калеками  остались,  прыгали  с  дуру  по  веткам  и  с  крыши  на  другую. А  я  любил  про  Чаплина  смотреть,  когда  тую  киношку  привозили. Только  охлаждаться  будем  пивом. Тут  бражку  не  проворят. А  потом, - кто  куда,  а  я  шаболду  поищу. Как  это? Кепка  на  бок  и  зуб  золотой. Слыхал  я,  будто  бы  Маруська, которая  картины  в  клубе  крутит, незамужняя  вдова,  и  потому  на  ласки  слабая,  как  цуциня. А  ежели  приходят  с  бутыльцом, -  совсем  не  против  приложиться. И  тоже  обожает  пиво.
       - То  я  оговорился, насчёт  бражки. На  целине  брагу  принимали  после  баньки. В Атбасаре,  туда  меня  послали  из совхоза  Гарибальди  на  учёбу, я  пивал. Ничё  охлаждала, нормально. Но  крепкая, зараза,  по  мозгам  ударяла  до  лёгкого  кружения  балды. Да  и  опасна,  ежели  поставить  в  цинковом  ведре. Был  случай  там,  на  свадьбе  жених  с  невестой  отравились  насмерть. На  свадьбе  им  зарок   не  пить, они  и  приложились  до  того,  чтобы  потом  держаться,  но  чуть  навеселе. А  получилось  горе. Но  тут -  судьба,  кому  чего  отпущено  планидой.
       И  бригадир  умолк. Чуть  слышно  потрескивал  огонёк  в  фонаре, скрипнула  сетка  кровати  под  лёгким  телом  Куркина, о  чём-то  вздохнул  Андрей. И  тут  Фёдор  предложил:
       - А  давай  подшамаем, чего  осталось.
       И  уже  перед  рассветом  ужинали. Андрей  раздобрился, к  супу  плеснул  себе  и  напарнику  по  чуточку  спирта  для  аппетита. А  когда  подносил  кружку  ко  рту,  вдруг  задержал  взгляд  и  печально  посмотрел  на  Куркина, на  что  тот  удивился.
       - Ты  что, Андрюха? Тоже  занедужил, схватил  хворобу?
       Бригадир  промолчал, выпил  спирт  и, взяв  несколько  ложек  супа,  почувствовал  внутри  тепло  и  ощутил  его  разлив  по  телу. Странная  эта  штука – жизнь. Вот  только  же  было  тоскливо  и  горько  до  боли  в  кадыке, и  вдруг -  хорошо,  и - понимание  счастья. Не  от  глотка  спирта,  конечно…  Пожалуй,  не  было  одиночества, рядом  был  хомо-сапиенс – заединщик. И  работа, которой  тут  жили. Чувство  совершаемого,  причастности  к  общему  делу. Таранов  подумал  так  даже  с  каким-то  сарказмом,  но  душа  не  отвергла  и  даже  пристыдила. И  он  сказал  себе: «Не  надо  ерепениться, Андрюха. Это  тебе  не  в  газетке  почитать, это  житуха. Без  людей  ты  никто  и  живешь  для  них. Тебе-то  одному  много  надо? Вот  и  каждый  с  другими  делится, потому  все  довольны. Только  не  думают  о  том,  как  ты  загоняешь  иногда  в  мозги  колючку. Так  проще  и  покойней. А  вот  понимать  это  надо  всякому!»
       Андрей  сидел  за  столом  вполуоборот  к Куркину  так,  что  тот  видел  только  прикрытое  отросшими  волосами  ухо, полузакрытый  впалый  глаз  да  выпирающую  скулу. И  будто  по  сговору  стал  думать  о  напар-нике.
       «А бугор тоже сильно сдает, худущий стал, - заметил себе чеки-ровщик. -. Так  он  и  сгорит  на  боевом  посту,  и  даже  очень  просто. Удар-ник  и  боёк!»
       Впервые  он  приметил, как  скорбно  опущены  углы  губ, как  раз-бежались  от  глаз  Таранова морщины,  и  появилась  под  глазницами  тёмная  синева.
       «Вот-то  тебя  измотало…И  не  жалуется,  стервец. Всё  нас  под-гонял. Эка, жизнь  среди  мошки! Пропадёт, сковырнётся  так  человек  на  работе, у  могилки  скажут  ему  много  хороших  слов, а  ему  те  слова  уже  псу  под  хвост. Он, может, ещё  пожил  бы, да  спешил  строить  социа-лизму…Так  и  надо  строить,  кто  против, только  спешить  зачем? Войну  одолели, страну  посля  подняли,  много  чего  построили  нового, Целину, вон,  вспахали. Бригадира, это  самое, выдвинули  в  трудовой  совет  на  совещании  при  директоре,  чтоб  тот  оглядывался  на  коллектив  рабочих. В  других  местах, пишут  в  газетах  и  сообщают  из  радиона, тоже  идут  дела  норма-льно. Чего  ещё? Так  нет  же,  всё  грузим  людей  производственным  планом,  в  передовики  продвигаем  и  мало  чем  бережём. И  я  вот  не  берегу, выходит», - думал  Куркин,  по-прежнему  тайком  наблюдая  бригадира.
       Таранов  будто  почувствовал  интерес  напарника  к  своей  особе  и  его  жалость,  резко  вскинулся  на  ноги,  подмигнув  Фёдору, задорно воз-гласил:
       - Не  вешать  нос, товарищ  по  несчастью! Ещё  поживём, а  план  выполним  и  перевыполним! Для  того  мы  сюда  и  всунуты. Рано  нас  хоронить! Так?! Так!  Ну  и  держи  хвост  трубой,  как  коты  держат, а  они  нужную  дорогу  всегда  находят. Матушка  говорила,  у  нас  был  кот  Васька  и  его,  когда  отступали,  а  всё  ж  попали  в  оккупацию, брали  с  собой. А  когда  фрицев  шуганули  с  Кавказа  на  обратную  дорогу  и  сами  вернулись  до  хатки,  про   кота  подзабыв,  бо  пёрли  пёхом,  так  через  два  месяца  Васька  заявился,  даже  не  похудав  в  дороге. Мышки, верно,  выручали.

- 7 –

       В леспромхоз  Фёдор  Куркин  попал  случаем.  Душой  непоседа, покинув  очередное  место  работы,  а  напоследок  выпала  артель  старателей, отослав  домой  деньги  и  прогуливая  остатки, он  как-то  заглянул  в  пив-нушку-кафетерий, что  вблизи  морпорта. И  пока  смотрел  на  виды  кораблей  и  кранов, оглядывал  просторы  бухты  Нагаева  и  дальние  сопки  за  Мар-чеканом, сосед  сбросил  на  стол  солдатскую  фуражку  с  околышем  стройбатовца, придвинул  Фёдору  стакан  с  водкой  и  воскликнул:
       - Привет, бродяга! Покуда  принесут  до  пива  закусить, прими  причастие, потом  поговорим  за  жизнь. За  водку  выделишь  клешню, один  ты  краба  не  осилишь..
       Куркин  не  удивился,  на  северах  общались  просто. И  когда  он  заказал  официантке  пива,  та  принесла  блюдо  с  огромным  крабом,  а  на  удивление  Фёдора  сосед  выдал  справку:
       - Тут  столица  Колымы, парень. Потому объявили  культуру  обслу-живания,  а  пьянству  бой. И  подают  сначала  пошамать, а  уж  потом  запи-вать.  Но  для  нормальных  ханыг  такое  не  касается,  мы  знаем  норму  и  умеем  пить. Так  всё  ж  причастись.
       - Ага, - сказал  Куркин, протягивая  руку. – С  нашим  удовольст-вием  и  для  знакомства. Меня  зовут  Фёдором. Рабочий  всяких  профессий.
       И  затем,  взяв  стакан,  опрокинул  в  себя  содержимое,  запил  при-несённым  пивом,  принял  на  закусь  отломленную  соседом  немалую  клеш-ню, шумно  шмыгнул  носом  и  стал  выбирать  зубами  крабовое  мясо.
       - Да  ты  придвигайся, тут  все  свои. А я  Юрик, - сказал  Осюшкин. – И  тоже  человек  подсобных  профессий. А  водку  ты  принимаешь  нор-мально,  одним  глотком. Значит,  алкашик  из  тебя  выйдет  клёвый.
       - Не  выйдет, - мотнул  головой  Куркин. – Я  много  выпить  не  умею, кадык  перекрывает  взять  лишнего.
       - Ишь  ты, умелец! Такой  зарок  давать  опасно. Жизнь  сама  опре-делит,  чего  тебе  и  сколько. Ты  что,  летун  или  в  бичах? – спросил  Юрий  Осюшкин, в  полупьяном  веселии  проникаясь  к  коротышке  сипатией. – Эка, морду  оспой  покорёжило! Хотя, -  не  баба,  и  с  морды  ничего  не  пить. И  если  ты  летун, так  с  первой  получки  выставишь  на  столик, на  работу  я  тебя  устрою,  а  ежели  к  бичам  определился,  тогда  вот  посидим, и – зад  об  зад  ударим. Рыба  ищет  где  лучше,  а  бич – где  глубже  в  сено  закопаться,  чтоб  зиму  пережить.  Я таких  видал  однажды  и  даже  в  гости  заходил. Иду  по  Сталинке,  и  вдруг, у  Горняка,  кинотеатра, на  тротуаре  люк  поднялся,  оттуда   харя  глядит,  ничего  не  говорит,  а  держит  пару  пальцев  на  губах.  Я  сунул  ему  пачку  норда,  а  он  стал  голосом  канючить. «А  может  и  глоточек  пойла  при  себе  имеешь?»
       А  я  как  раз  у  гастрономе  загрузился. И  выпить,  и  колбаска,  хлеб,  балык – спина  копчёной кетины. Правил  до  общаги  и  взял  пере-кусить,  будучи  под  газом.  И  тут  я  замялся: где  и  как?  А  он  кивает  вниз, мол,  заходи,  здесь  есть  где  развернуться, поговорить  за  жизнь. Я  и  спустился,  тут  просто  с  этим,  мужики  своих  не  обижают. Внизу  тепло,  труба  от  теплотрассы,  у  них  гитара   и  баян. Всё  чином-чинарём.  Поверх  трубы  соорудили  столик  из  ящиков  для  Беломорканала,  вокруг  сидят,  на  нас  глядят бичи. А  как  увидели, что  я  достал  с  авоськи  двух  гусей  с  портвейном,  подняли  хай,  чуть  стол  не  поломали. Когда  разлили  раз  по  банкакам, два  и  третий,  один  рванул  по  струнам  у  гитары, стал  петь  про   Сталина  стихи.  Как  раз  его  склоняли  в  радионах  и  в  газетах,  Хрущёв  ему  культ  личности  цеплял  и  сильно  хаял.  И  этот  глотку  рвал,  я,  правда, уши  не  держал  в  распашку, такое  мне  до  синенькой  лампады. Фамилию  зато  запомнил, кричал  мне  кто-то: «Галыч  вон  в  Москве,  а  этот  шпарит  тут,  тому  в  подмену!»
       Во-от, время  промурыжили  нормально. В  общем, ладно. Про  тебя  решим. Я  почему  так  про  бичей,  предупредить  хотел. Вдруг  попадёшь  привычке  на  зубок,  у  них  перекантуешься,  а  дальше  видно  будет. У  них  всё  просто. Весной  их  ловят  мусора,  делят  на  бригады  и  посылают  косить  сено,  за  жратву  и  за  билет  на  материк. Ага. Как  только  лето  закруглится,  тех, кто  не  сбежал, сажают  в  самолёт  и – на Хабаровск,  а  там  езжай  домой,  но  в  общем,  чтоб  не  тут.  А  то  их  развелось.  Но  и  понять  их  можно.  Жравты  достать  тут  без  напруги, - народ  подельчивый,  и  даже  может  обломиться  выпить.  Как  я  отстёгивал  бичам…Ты  в  леспромхоз  подсобником  пойдёшь? Ну,  это,  к  трактору  цеплять  хлысты, чекировать.
       - А  мне  куда  идти, когда  финансы  спели  все  романсы?  Пойду  и  в  леспромхоз. Я  там  ещё  не  рисовался. Платят  хоть  нормально? -  Подув  на  пену, Фёдор  приложился  к  пиву.
        - Так -  сдельщина! А  отпуск   тут  два  месяца  с  прицепом. За  год! Вот  в  отпуск  можно  погулять  и  на  материк  махнуть,  взглянуть,  как  развлекаются  в  Сочах  или  на  озере  Севан. Читал  в  газете,  там  ловится  форель.
       Осюшкин  слово  сдержал, хотя  и  слукавил. Никакой  руки  в  конторе  у  него  не  было, он  и  сам  в  леспромхозе  работал  на  подхвате, но  в  тайге  всегда  требовались  работяги. Лесоруб  привёл  Куркина  к  отделу  кадров,  на  минутку  туда  нырнул, а  выйдя, широким  жестом  пригласил:
       - Валяй  и  всё  будет  в  ажуре. И  не  забудь  потом  про  столик  под  сосной.
      В  отделах  кадрами  в  последнее  время  очень  уж  неохотно  его  принимали. Посмотрят  книжку, и  вежливо  улыбаясь,  а  то  и  хмуро,  сооб-щают:
       - Не  надо.
       И  реже  говорили  иное.
       - Очень  уж  вы  того,  увлекаетесь  бегом. Каждый  год  меняете   места. Но  деваться  некуда, рабочие  руки  нужны.
       Бывало,  он  расстраивался  на  отказы, потом  привык  и  наловчился  определять:  возьмут  или  откажут. Здесь  он  сразу  сказал  себе: «Возьмут».
       За  столом  начальника  над  кадрами  сидел  лысый  благообразный  подстарок  в  белой  рубашке  с  чёрными  нарукавниками  и  с  очками  на  тонком  горбатом  носу. Перед  ним  газета  «Магаданская  правда»  с  пучком  лука,  нарезанным  помидором, верно,  из  собственной  теплички, - братушки  из  Балкан  поставляли  ассорти,  но  с  маринадом, - огурчики-мерзавчики  в  железной  банке  из  Китая, плавленый  сырок  родного  производства,  спина  кеты  копчёной,  и  тоже  местная  янтарная  икра  в  розетке. И  резаная  булка-халка. Прицелившись, едок  брал  на  остриё  ножичка  пластину  сыра, затем  на  него   накалывал  дольку  помидора,  оглядывал, поворачивая  перед глазами,  и  по  бакланьи  глотал. Осмотрит – и  в  рот. Раз – и  нет, а  сле-дующим  идёт  балык,  с  приправой  пёрышек  из  лука. На  Куркина  он  не  смотрел. Знал, что  вошёл  посетитель, но  не  хотел  прерывать  трапезу. Кадровик  ел  и  молчал,  болваном  смотрел  на  него  и Фёдор. Начальник  занят  важным  делом  и  если  вдруг  он  осерчает …
       Однако,  с  едой  покончено, свернута  и  убрана  газетина, столона-чальник  воззрился  на  Куркина  и,  ладошкой  вверх,  протянул  руку 
       - Нуте-с,  что  у  нас?
       Фёдор  отдал  документы  и, затаясь, ждал. Он  был  уверен,  что  во-зьмут, но  волновался.
       - Лесорубом  пойдёте? На  участке  Туманный  не  хватает  специиа-листов. А  вы, судя  по  трудовой  биографии,  большой  мастер  с  обширным  опытом.
        - Ага, -   проронил  Куркин,  не  обижаясь  на  интеллигентную подначку. – Пойду.
       Он  оставил  заявление  и  Трудовую  книжку, у  главбуха  выхло-потал  червонец  аванса. Впрочем, к  отходу  на  боковую  от  денег  остался    звон  мелочи  от  сдачи  в  магазине. В  общежитии  новые  сотоварищи  опи-сывали  ему  местный  колорит,  а  разговор  без   антуража  на   столе  мог  по-лучиться смурым, невскладушку. Коллегам  особенности  здешних  порядков  до  определённого  места,  а  водка  делала  язык  охочим  до  нюансов.
       И  придавив  ухом  подушку  в  местной  то  ли  общаге,  то  ли  гостинице, он  упокоено  подумал: «И  ладно,  и  хрен  годится  к  поросёнку. День  прожил  и  слава  те. А  деньги  что? Они  навоз: сегодня  нету, завтра – воз. Были  б  руки-ноги, да  ушки  на  макушке».
       И  с  тем  подался   в  неведомый  посёлок  Туманный,  а  там  сходу  нарвался  на  интерес  Таранова.
       - Новенький?  Идём  со  мной, будешь  чекира  цеплять. Я  звено  сколачиваю  на  дальний  распадок. И  сам  поеду. В  Глухой  Пади  ещё  от  прошлых  времён, после  зековских  лагерей  дрова  остались  и  гниют. Надо  их  оттуда  достать  и  отправить  людям  для  тепла. Но  наше  дело -  стащить  дрова до  биржи, а  потом  лесовозы  подключатся. Не  против  романтики  понюхать?
       Фёдор  бригадиру  возражать  не  стал. Зачем  время  терять?
       А предлагалось дело верное и, если  приплюсовать  командиро-вочные, - денежное. И  о  пропитании  заботы  нет, о  нём  бригадир  похло-почет. А  ты  работай  ударно,  ходи  с  ружьишком  да  высматривай  куро-паток,  рябчиков  иль  глухаря,  лови  рыбу, коли  охота,  собирай  грибы  да  жимолость  и  голубику, морошку  и  малину, -  отдыхай  от  трудов  пра-ведных, наращивай  мозоль  на чреве  и  любуйся  щедрой  тайгой. Да  не  ленись  от  кровосов  отмахнуться, иначе  комары  съедят  без  соли.. Ходили  слухи, будто  здешние  не  так  кусачи,  как  чукотские  особи,  но  кто  поедет  и проверит? В общем, не  рабочий  тут  участок, а  здравница  в  тайге. О  таком  можно  только  мечтать  в  другом  месте,  а  тут -  вот  она,  природа  нараспашку!

- 8 –

       - Скажи, Андрей! Вот  скажи. Юрка  Осюшкин  смазал  пятки  и  рванул,  куда  глаза  глядят, и  ты  ему  не  приложился  в  копчик  кирзухой сапога. Почему? Что  сачёк  он, знаем. И  хлюпик.  Как  только  жареный  петух  ему  горячего  до  зада  прикладёт, так  сразу  сопли  пустит. А  жрать  здоров,  и  выпить  нахаляву  мастер!  А  ты  и  я,  разве  не  хотим  чего-нибудь  из  забугорных  цимусов  похавать? Мы  тоже  сделаны  не  пальцем,  а  тут  торчим, кедровки,  глядучи  на  нас,  бельма  приобретают!  Надоело,  я  согласный, попками  торчать. А  как  заявишься  в  Центральный?  Припёр-лись,  и – здрасьте, целуйте  нас, мы  спрыгнули  с  трамвая?!.. А  где  дро-вишки? Спросят. Из  леса,  вестимо. Это  я  помню  по  школе, ещё  Некрасов  говорил. За  какой  овощ  командировочные  вам  платят  и  чай  купеческий  смакуете? Работу  покажите,  духарики  приезжие! А  мы  глазами  хлопай? Слабаками  оказались, простой  работы  испугались. Морозов  ещё  нету,  а  мы  сосульки  под  носами  отрастили…Не-ет, товарищ  бригадир, тут  вопрос  по-другому  ставится. На  меня, может, первый  раз  положились,  поверили, понадеялись, а  я  им – изображение  из  пальцев?!
       И  Куркин  выставил  фигуру  на  обозрение  Андрею.
       Второй  день  они  вдвоём. Когда  шабашили  и  возвращались  в  избушку, на  Фёдора  наваливалась  тоска, тут  же  являлись  беспокойные  мысли  и  рвались  наружу. Пожалуй,  он  досаждал  нудьгой  Таранову, но  тот  то  ли  терпел,  то  ль  занимали  свои  мысли.
       Теперь  утро  и  Куркин  давно  на  ногах, успел  затопить  печь, заварить  крепкий первачёк, и,  стряпая  всё  тот  же  перловый  супец,  топ-тался  у  «буржуйки», выкладывал  словами  неудовольствие  и  ждал,  когда  оденется  бригадир  и  подступит  к  столу.
       Суп  сегодня  пожиже  вчерашнего.  Куркин  мешал  ложкой  варево,  вывалив  последыши, ложки  полторы  жира  из-под  тушёнки,  и  гонял  блески  жира  и  прожаренный  лук. Чего-чего, а  от  лука  суп  благоухал.
       Когда  приехали  сюда,  всё  у  них  было: и  сухая  в  кругах  карто-шка,  и  лук,  тоже  сухой,  и  тушёнка,  и  макароны, рис, перловка, пшёнка. Курево  и  спички,  патроны  и  ружьё. Но  когда  ладилось,  упустили  время,  много  отдыхая  и  балуясь  на  природе,  радуясь  теплу, а  потому  не  жалели  припасов. Понадеялся  бригадир  на  обновлённый  коллектив  работничков,  а  он  оказался  на  расправу  вшивеньким,  и  тут  полная  вина  Таранова: не  употребил  власть, не  взял  на  горло, не  применил  угроз.
       И  Фёдор  теперь  психовал,  а  через  то, верно,  говорил  жарче  обычного.
       Таранов  стоял  перед  зеркалом  на  гвозде  возле  умывальника. Лицо  заросло  щетиной,  и  он  хмурился, трогал  пальцами  подбородок,  жалея, что  не  купил  механической  бритвы. Лезвия  кончились  и  бригадир,  не  терпящий  лишней  растительности  на  лице, с  кровью  и  муками  скоблил  щетину  туповатой  «Невой». Бригадир  с  грустинкой  смотрел  на  своё  отражение,  вдруг  понимая, что  время  бежит  безудержно  и  меняет  ему  портрет.
        «Да-а, Андрюха, не  тот  ты  теперь  парень  на  деревне.  И  тебе  хочется  полежать  и  просто  отдохнуть. И   мечтать, ожидая,  когда  принесут  на  блюдечке,  даже  без  каёмочки,  но  жизнь,  устроенную  без  твоих  ста-раний. Хм… Стихов  не  люблю,  но  Пушкина  уважаю. Как  бы  он  тут  выразил  мысль? Вотще  я  дни  прожил  иль  не  напрасно,.. но  план  в  контору  привезём! И  точка! Клянусь  бородавкой  на  носу  Никиты!».
       Он  коснулся  висков, зачем-то  потрогал  малость  вздёрнутый  нос, и, меняя  настроение,  заклеивая  порезы  кусочками  газеты, повернулся  к  напарнику.
       - Знаешь, дорогой  мой  приятель, Фёдор  Иванович, как  я  учился  в  начальных  классах?  На  сплошные  пятёрки.  И  без  учебников! Нет,  они,  конечно,  до  поры  были,  но  их  кто-то  спёр. Когда  привозили  в  клуб   тро-фейные  фильмы,  они  афишами  на  тумбах  звали  нас  с  уроков  в  само-волку. Билетов  у  нас  не  было,  откуда  деньги? И  мы  просили  офицеров  и  солдат,  имея  опыт  прятаться  под  их  шинелями,  помочь  проникнуть  в  зал. Те  нас прятали  и  проводили  в войну сгоревший  клуб.  Его  брезентом  накрыли,  как  цирк  приезжий,  чтоб  темноту  держать  и  днём. И  мы  смотрели  про  Тарзана  и  прочую  мещанскую  муру,  а  наши  книжки  в  это  время  кто-то  стёбнул. А  книги  были  дорогие. А  делать  что?  Пришлось  распахивать  уши  на  уроках,  вести  записи,  запоминать. А  вот  с  пятого  класса  пошла  заковыка. Нет, литературу, географию,  историю  и  даже  аст-рономию  я  в  голове  укладывал,  а  вот  физика,  химия,  и  иностранный  язык  в  башку  не  лезли. И  я,  да  и  другие  пацаны,  сели  на  тройки. А  тройка  с  бубенцами, это  тебе  не  Чапай  на  лихом  коне! Там  отдыхай  и  наслаждайся,  а  всадник  на  работе. Теперь  и  тут  такое,  и  мне  охота  отдохнуть  и  выкинуть  такое,  чтобы  восторг  вот  тут  бы  рёбра  распирал.– И  он  постучал  себе  по  груди  и  принуждённо  и  будто  виновато  засмеялся,  и  сел  к  столу. – Помню,  вблизи  нашей  слободки  находился  детдом, а  рядом  жил  вредоносный  старик. Его  козы  всегда  объедали   молодой  сад, который  высадили  детдомовские  пацаны, с  которыми  мы  дружили. Козы  те  были  сущие  черти. Мы  гоняли  их, а  дед  Трофим  ловил  нас  поодиночке  и  драл  уши. Тогда  мы  постановили  отомстить  деду,  поймали  однажды  козу  и  повесили  рогами  на  перекладину  забора. Она  кричала, мотала  ногами,  но  освободиться  не  могла. Дед  её  выручил,  но  как-то  я  подвернулся  ему  на  глаза, он  ухватил  меня  за  ухо  и  выпорол  вожжой. От  обиды  я  решил  свести  концы  с  жизнью,  но  сначала  деду  насолить…  На  выгоне  трёх  коз  связал  рогами  голова  к  голове  и  пустил  гулять. Они  до  вечера  толкались,  а  потом…
       Но  Куркин  окончить  побывальщину  не  дал.
       - Хорош,  Андрюха,  заправлять  арапа! Жрать  охота,  положение  наше  ни  хрен  ни  редька,  ты  и  того…Осюшкина  ты  напрасно  направил  из  бригады. Втроём  мы  бы  быстрее  управились. И  вообще,  зачем  бодяга? Выкинуть, построить.. Я вот  тоже  хотел  построить  дом, потому  и  сюда  махнул, подзаработать  на  него…У  нас  дом  ничего, даже  турлучный, но  хочется  просторный  и  высокий, и  кирпичный. И чтоб  в  нём  была  наша  печь  с  лежанкой, в  ней, знаешь, какие  мать  пекла  хлеба…Он  полежит  день-другой  под  дерюжкой, его  возьмешь, придавишь, сплющишь, а  он  гор-бушку  снова  поднимает. А  какой запах, если  нюхнуть  даже  остывшего!..
       Бригадир  на  то  помолчал,  потом  вздохнул  и   поведал:
       -  Я  бы  тоже  помог  строить  дом   пацанам  из  детдома,  но  такую  штуку  надо  коллективом  делать. Для  всех, так  всем  и  строить. А что  до  сачка Осюшкина, наверно,  ты  прав. Втроём  скорее  можно  управиться.
       Он  с  виду  соглашался  с  Фёдором  Куркиным, но  в  душе  призна-вал  свою  правоту. Такой  помощник,  как  Осюшкин, -  третий  лишний. Толь-ко  путаться  под  ногами  да  время  воровать  станет. И  случись, снова  ре-шать – выгнать  такого  работничка  или  терпеть, - он  бы  наверняка   демарш  повторил.
       После завтрака  они  довольно  долго  вязали  тросы, узлы  затяги-вали  трактором,  уцепившись  за  крепкий  пенёк,  и  получили  четыре  при-личных  приспособы,  равных  и  удобных  для  трелёвки. И  стали  таскать  лес  до  биржи,  зацепив  для  начала  штабелёк  кубика  в  три. И  работа  пошла  и  ладилась  до  темноты, когда  пошабашили.

- 9 –

       Утром  вышел  Фёдор  отлить  из  пузыря. Тумана  не  было,  но  пах-ло  морозцем,  за  купами  кедровников  что-то  шептала  река.
       Он  торопливо  сбежал  с  крыльца, трусцой  заспешил  к  кустарни-кам  и лёгкий  ветерок  плеснул  встречь  ему  чьё-то  шумное  дыхание  и  мягкий  треск  сучьев.
       «Медведь!» - Испугался  Куркин, замирая  на  прозоре, и  тут  же  подумал: - «А  если  медведь, это  сколько  мяса  будет?! Нельзя  упустить  мишку!»
       И  тихонько, задком-задком, едва  касаясь  земли, подался  в  избу.
       - Андрюха! Вставай,  Андрей! Медведь  шастает  в  кедрачах! – лесоруб  стал  будить,  трясти  бригадира, сдергивая  с  него  одеяло. – Пойдём, завалим!
       Таранов  вмиг  был  обут,  одет  и  торопливо  загонял  в  стволы   тулки  патроны  с  жаканами.
       - Карабин  если  б, эх,  карабина  нету! – причитал  Куркин,  от  не-терпения  приплясывая  со  своим  ружьецом  двадцатого  калибра  для  куро-паток. – Рази  из  такой  пукалки  вдаришь  как  следует?! Уйдёт  мишка,  убежит, паразит!
       - Типун  тебе, Федя, на  одно  место! – оборвал  его  Таранов. – Идём! Показывай  медведя!
       Он  взвёл  курки, толкнул  дверь, с  прищуром  оглянулся  на  напар-ника.
       - Гляди, вдруг  ружьё  бросишь! Тогда  точно  по  дрысталовке  полу-чишь. 
       Гуськом,  осторожно  пригибаясь  под  ветвями, дабы  не  сделать  шуму,  вышли  к  реке. Тихо,  только  легонько  журчит, переливается  чешуй-чатым  серебром  речка  Меренга.
       «Ну?!» - взглядом  спросил  бригадир.
       Куркин  пожал  плечами, прошептал:
       - Только  что  в  ухо  мне  дышал. Он  далеко  не  мог  уйти.
       Андрей  остановил  его  жестом, сам  двинулся  вдоль  берега.
       В  сизой  дымке  застыла  тайга, клонились  долу  седые  от  измо-роси  лапы  кедровников, а  на  крутом  берегу,  гордо  вскинув  рогатую  корону, стоял  олень. Он  что-то  слушал, чуть  заметно  поводя  сторожким  ухом, большой  блестящий  глаз  смотрел  на Таранова. Смотрел  спокойно,  не  удивляясь  и  не  пугаясь, доверчиво  и  глупо.
       Охотник  застыл. Он  не  растерялся, он  готовился  к  такой  встрече, и  даже  сердце  не  взволновалось, словно  и  не  было  перед  ним  целых  пят-надцати  пудов  мяса. Таранов  медленно, слишком  медленно  для  такого  случая  поднял  ружьё  и  поймал  на  мушку  влажный  глаз   создания  при-роды.
       «Ну, - сказал  он  себе,  почувствовав,  как  дрогнула  рука. – Спо-койно, Андрей. Это  еда.»
       Но  рука   ослушалась,  мушка  заплясала,  а  глаз  лесоруба  смотрел  в  чужой  и  удивлённый  зрак.
       И  тут  он  понял,  что  выстрелить  не  сможет.
       Отчего  это?  Оттого,  что  на  оленей  ещё  запрещена  охота  или  жаль  ему  красавца? Нет, не  было  в  нём  сентиментальности, он  знал, что  секунду  назад  стрельнул  бы,  побеги  олень  от  беды, но  увидел  в  глазах  его  доверчивость,  и… душа  не  позволила  обидеть  наивность.
       И  Андрей  прогнал  наваждение,  казанок  с  варевом  мяса,  запах  приправы,   рядом   стоящего  Куркин  с  плотоядной  улыбкой.
       А тут -  треск  ветки! Олень  взлетел  над  землей, Таранов  едва  пой-мал  на  мушку  метнувшуюся  тень  беглеца, нажал  на  курок, но,..чрезмерная  сытость  вредна. Так  распорядился  случай.
       - Ушёл  олежек,  промазал  я, - доложил  Андрей  Куркину,  когда  тот  прибежал  на  выстрел. – Волновался  очень, долго  целился, потому…
       Удрученные  и  потому  молча,  вернулись  они  в  избушку.  Куркин  принялся  колдовать  у  печки, добывая  тепло, а  бригадир  лёг  на  полати-нары  покимарить.
       Но  Фёдор  тишины  не  удержал,  и  проронил:
       - Слышь, Андрюха. А  если  б  повалил  ты  оленя, это  сколько  бы  мяса  пропало!? Нам  скоро  домой,  а  тут  соли  на  такое  дело  не  хватит. Ни  посолить, ни  подвялить…Да  и  тащить…Нам-то  пёхом  отсюда  до  трассы  добираться. Тут  связи  нет,  чтоб  доложиться  про  скончание  работ. Выхо-дит, хорошо, что промазал. Портить продукт  негоже.
       - Да, вышло  нормально. Обойдёмся  без  оленины. Мы  её  потом  в  столовке  на  Туманном  наедимся  от  пуза, -  пробормотал  Андрей  сквозь  дрёму. – Ты  что  там  колдуешь? Организуй-ка  на  завтрак  синичку,  а  жу-равля  с  неба  мы  потрошить  позже  будем.
       - Жира  с  пол-ложки  наскрёб, и  то  удача. А  крупы,  если  жиде-нький  супчик  варганить, на  сегодня  хватит. Всё  сыпать  или  того, воз-держаться?
       Куркин  держал  в  руке  сумочку  с  малостью  пшёнки  и  перловки, смотрел  на  Андрея.
       - Сыпь  всё. Что  там  растягивать? Пару  дней  перебьёмся  на  сухарях.
       - Так  и  сухарей, - хрен  без  лаврового  листа  у  мраморной  статуи! Осюшкин  позычил  на  дорогу. Ему  в  неведомую  даль  топать,  а  нам   недалеко  до трассы. С  протянутой  рукой  до  шоферов, -  поведал  напарник,  не  скрывая  сарказма.
       - Перебьёмся  и  с  малым  запасом. Голодовку  объявим.
       - Хорошо, хоть  с  куревом  нету  тревоги.  Не  было  б  курева, - сов-сем  труба! Да-а, как  ни  крути,  а  Осюшкин  сыграл  в  придурка. Взял  и  смылся,  а  мы  тут  кукуй,  пока  не  посинеешь,  да  рви  пупок. Он,  бичара, с  понятием.
       - Панихиду  заказывать? Чего  нюни  распустил? Договорились  же: рано  нас  списывать! – возмутился  бригадир,  вскидывая  от  подушки  голо-ву  и  прожигая  взглядом.
       - А  что? Что  тебе,  бугор?! -  спросил  Куркин  вдруг  осипшим  голосом  и  оттого  зловеще-тихо. – Тебе  легко, да? У  тебя  вон  морда, в  объектив  не  влазит! Небось,  не  трясёшь  жиром,  хоронясь  в  теплой  ка-бине. Может,  у  тебя  кладовая  с  жратвой  где  спрятана! Налопаешься  и  кричишь: «Тут  останемся! До  последнего  балана  вывезем  дрова  району!  Комсомольцы  никогда  не  подводили! Дадим  план  сверх  плана!» Шишка  на  ровном  месте! Агитатор – активист!  Я таких  начальников, знаешь, сколько  перевидал?! Вот  когда  у  тебя  пузо  к  хребтине  прирастёт, да  троса  потаскаешь  по  сопкам  и  пням, тогда  и  командуй!
       - Ты  что  понёс, Феденька?! – изумился  Таранов, поднимаясь  с  лежанки  на  ноги. –  В  мозгах  развёл  червей  сомнения  или  мухомор  вти-хую  скушал?!
       - Какие  мухоморы?! Какой  тебе  я  Феденька?! Я  чекировщик  лес-промхоза!  И  если  что, - разнорабочий!.. Нашёл  козла…Чего  к  тем  не  цеплялся, которые  ушли?!
       - Перестань, - тихим  голосом,  с  натугой  разжимая  челюсти, по-просил  бригадир.
       - Сам  перестань, активист  шестерёнчатый! Затащил сюда  на  умор. Другой  бугор  давно  бы  отсюда  дал  дёру, а  ты  и  сам,  и  меня…А  для  чего  я  гнусь  здесь?...Чтоб  тебе  благодарность,  фотку  на  доску   передови-ков, да  перед  начальством  вывернуться,  а  мне  - в  ящик  в  кирзачах?! Я  тапочек  тут  не  видел. Плевать  мне  на  те  коленца! Мне  дай  пожрать  да  в  тепле  полежать,  а  работают  пускай  лошади! Понял?!
       - Всё  сказал  или  оставил  на  потом?
       -Тебе  мало?! Макитру  на  башке  разбить,  чтобы  дошло?! – не  снял  звериного  оскала  Куркин. -  Надоело  тут  до  чёртиков! Устал!
       - Хорошо, тогда  послушай, что  скажу  я. - Устал, согласен,  а  надоело - слова  нет.  Я  люблю  читать  книжки  и  как-то  заглядывал  в  словарь Даля. Его  недавно  издали, большущие  фолианты, а  их  четыре  штуки. Так  я  купил,  в  общаге  стоят  на  полке. Нет  там  слова,  надоело! Надоить  есть. Много  или  мало,  но – надоить! Молока! А  его  человеку  в  запас  надо! И  когда  много  надаивается, руки  начинают  болеть. Это  и  есть  усталость. Вот  тут  я  согласный – сказал  Таранов  со  вздохом. -  И  что  устал  тут  прыгать  меж  пеньков, хочешь  пошабашить, а  нельзя. У  нас - план! И я  тебя  очень  даже  понимаю, Фёдор  Иванович. Но  и  ты  пойми  меня  и  заруби  на  носу. Нянчиться  с  тобой  не  буду. Нет  на  то  времени, надо  кончать  трелёвку. А  душу  мне  мутить  не  надо, она  нормальная. Один  стану  работать, зубами  таскать  троса  буду, землицу и  что  на  ней  растёт,  хавать    придётся, а  лес  на  склад  вывезу,  хошь  и  не  комсомолец  я  теперь. Был  да  весь  вышел. Комсомольцев  на  наших  северах  разводят  на  заводах  и  фабриках, в  оседлой  жизни, а  у  мелких  коллективов  профсоюзы  и  партия  стараются  для  плана. Вот  ты  о  благодарности  говоришь…А  от  кого? Ты  прежде  себе  обещал  сделать  работу,  когда  соглашался  сюда  ехать. Вот  и  благодари  себя  за  такой  труд…Думал,  прогуляться  по  тайге  с  ружьишком, а  между  делом  на  благо  коллектива  поработать. Нет, брат, шалишь  умишком. И  ты,  и  я  знали, куда  стопы  направляли. Я  и  не  в  таких переделках  побывал,  а  дела  до  конца  всегда  доводил  и  никто  ни  разу  глаз  мне  не  колол  упрёком… Нервы  у  тебя  не  выдержали, знаю. Человек  не  железный, есть  предел  прочности, да  и  мысли  всякие  всту-пают,  жалеть  себя  принимаешься,  а  жалеть  себя, друг  мой  настырный, - последнее  дело. Других  можно  и  надо,  а  себя   пожалеешь, тормоза  отка-жут. У  тебя,  видно,  они  отказали. Э, да  что  рассусоливать?! А  теперь  так: работать  ты  больше  не  будешь. Ослаб, дальше  вовсе  скрутишься,  и  при-везу  я  в  посёлок  вместо  трелёвщика  Фёдора Куркина  дистрофика,  кото-рого  можно  в  морг  сразу  сдавать. Ты  мне  верную  мысль  подал, Федя! А  потому  слушай  приказ.
       С  этими  словами  Таранов  вскинулся  на  ноги,  снял  со  стены  рюкзак  и  вытряхнул  на  стол  содержимое,  где  оказалось  немного  сухарей,  початый  цибик  краснодарского  чая,  рафинад  в  паре  пачек,  да  пяток  пачек «Беломорканала». Андрей  сдвинул  несколько  солдатских  сухарей  к  себе,  а  остальные  в  сторону  Куркина.
       - Ты  сейчас  двинешь  в  Туманный. Курить  и  сахара  набирай,  а  сухари,  вот,  тебе  в  дорогу. Ещё  есть  ягоды,  жимолость  и  голубика,  под-кормишься  по  пути  брусникой,  её  хоть  пузом  загребай, зато  не  про-падёшь. Тут  и  идти, через  сопку  перевалишь, а  там  трасса,  любой  шофе-рюга  подкинет,  мимо  едучи. Так  будет  лучше. Психованный  работник  тут  не  нужен.
       Ошарашенный  Куркин  молчал,  приказу  не  прекословил.
       А  бригадир  вдруг  перестал  наставлять, уставился  на  работничка  леса,  пеняя  себе  за  позднюю  догадку. Ну  как  раньше  не  пришла  ему  простая  мысль,  наладить  Куркина  домой  ещё  тогда,  вместе  с  Осюшки-ным?! Самому  работать  трудновато: ну-ка  помотайся  от  штабеля  в  кабину  и  обратно, - зацепи  и  отцепи! Но  зато  без  нервотрёпки, не  надо  за  напар-ника  переживать. Пускай  валит  Куркин  домой, - тут  справиться  одному  вполне  возможно. Силенка  есть, а  ума  на  такой  работе  много  не  надо.
       И  Таранов  тряхнул Фёдора  за  плечо  и  даже  кривенько,  с  тоскою  улыбнулся.
        - Давай, Фёдор  Иванович, иди. Будь  здоров  и  топай  до  нача-льства. Доложи, что  задание  выполнено  на  целых  девяносто  девять  про-центов. Один  процент  я  дотяну,  покуда  ты  дотопаешь  до  дома. А  то,  гляди,  вот-вот  морозы  стукнут,  а  там  и  снеги  лягут  на  всю  зиму. Зачем  нам  тут  вдвоём  торчать? Иди. Привет  ребятам  передай.  Ты  топай  через  сопку. Тяжеловато, зато  крюку  не  давать  в  десяток  вёрст. А  дальше  трасса,  и – в  Туманный. Да! Чуть  не  забыл! Под  сопкой, там,  на  трассе, стоит  дом  отдыха  с  обслугой  для  машин! Как  раньше, - постоялый  двор. Смотритель  там  диспетчер  для  Колымской  трассы, есть  медпункт,  столов-ка,  банька  шоферам! И  спать! Не  выпустят  на  трассу,  пока  не  отдохнул. А  если  что,  тебя  приветят, обогреют  и  дадут  перекусить. Так  что,  учти, не  постесняйся  обратиться. Могу  уверить, народ  на  северах  толковый, добрый.  Ты  что, не  веришь? Да  вспомни,  в  городах  и  на  дорогах  есть  на  остановках  крыша, чтоб  ждать  автобуса,  трамвая  и  укрыться  от  солнца  и  дождя. Но  то  для  пассажиров!. А  тут  на  трассе  устроили  приют  для  шоферюг  грузовиков. На  материке  такого  нет,  там  у  машин  начальства  много, а  тут  только  Дальстрой  хозяин  трассы  и  машин. Ты  вряд  ли  обратил  внимание,  но  трасса  здесь  бывает  узкой, разъехаться  никак, особенно  зимой. Поэтому  на  трассе  есть  ОРУД  на  мотоциклах, чтобы  следить  и  указать,  где  можно  разминуться, сдать  назад  и  отстояться  в  тупичке. Назад  грузовиком  не  развернуться. И  станций  отдыха  построили, смотря  по  сложности  дороги. По  степу  едут,  там  просторней,  но  по  весне  есть  наледи, - опять  беда. Там  много  загорали,  попадая  в  яму.  Так  вот  через  сотню  километров  или  три, смотря  по  тяжести  пути, можно  встретить  такую  станцию,  где  диспетчер  тебе  поставит  штампик  про-пустить, или  застопорит,  когда  проехал  больше  времени, чем  надо  для  здоровья. И  вдруг  прикажет  отдыхать, - машину  на  осмотр  у  слесарей, а  шоферюге  банька, доктора  посмотрят,  ну  и  поспать  после  кормёжки. Хорошая  затея  для  дороги,  людей  тут  берегли  и  берегут. Так  что,  спу-стишься  под  сопку,  стесненья  брось, пересопни  у  них. Ну  и  в  попутчики  возьмут. Сравни:  болтаться  одному  в  кабине  или  поболтать  от  скуки  с  седоком. А  ты  болтать  умеешь.
       Кепку  Куркин  держал  в  кулаке,  как  сунул  ему  бригадир  в  руку, так  и  осталось, и  стоял  ошарашенный. На  душе  мерзко,  но  не  от  обиды:  её  он  не  осмыслил,  а  уходить  не  хотелось. Уйти, значит, предать, оставить  одного,  а  вдруг  чего  тяжелого  нагрянет,  некому  плечо  подставить, руку  протянуть. И  он  молчал, чувствовал  нутром, что  уходить  нельзя, но  повиновался,  как  слепец, не  знающий  пути…

-10-

       И  всё  же  Куркин  не  ушёл. Он, правда, оттопал  с  километр,  но  затем  поворотил  оглобли. Не  смог  уйти  потому  только, что  бригадир  его  наладил, - оставить  Таранова  теперь  одного, значило,  пасть  в  подонки.
       Он  сидел  в  холодной  избушке, сложив  на  коленях  руки, опустив  голову, невидящими  глазами  уставившись  в  половицу. Включённая  Спидо-ла передавала  по  «Маяку»  камерную  музыку,  потом  диктор  стал  с  тор-жеством  оглашать  про  годовщину запуска  спутника  в  космос,  но  это Куркина  не  затронуло. Писк  того  прибора  раньше  много  раз  передавали  по  радио  и  к  нему  привыкли.
       Фёдор  думал, размышлял  о  том,  что  бригадир  всё  же  с  большой  придурью,  если  прогнал  и  Осюшкина  и  его,  оставшись  трелевать  один. Полуголодный,  но  работает  и  доставит  остаток  штабелей  на  биржу. А  почему?
       «К  бугру  на  деляну  топать  надо.  Делать  свою  работу, цеплять  чекира,  а  ему  не  прыгать  из  кабины  и  потом  в  неё…А  если  нагонит?.. А  если  его  тоже  послать?.. И  не  прогонит  он. Попсиховал,  так  такая  житуха  кого  хошь  вывернёт  наизнанку. Но  бугор  уже  отошёл, он  отходчивый.  И  уже  жалеет. Ну-ка,  попрыгай  туда  наверх  и  птичкой  вниз.»
       Как-то  незаметно  сменилось  настроение  Куркина, прошло  состо-яние  сонливой  опустошённости,  а  чувство  голода  будто  пропало. Но  едва  подумал  о  еде,  червячок  вернулся  и  засосал  под  ложечкой. И  дым  табач-ный  не  притупил  то  чувство,  а  распалил,  и  рот  наполнился  тягучей  слю-ной. Фёдор  взглянул  на  настольный  будильник, - скоро  пять,  без  семи, за  окном  темнеет  и  подобру  должен  шабашить  на  сопке  Таранов  и  ехать  на  табор. А  что  ждёт  его  здесь? Ни  поесть,  ни  тепла,  ни  уюта.
       Куркин  стал  шарить  по  сусекам  в  поисках  чего-либо  съестного,  проклиная  между  тем  двух  «летунов».  Бригадир  послал  их  за  продуктами  на  базу, а  те, наверное,  свернули  не  туда,  мечтая  покорячиться  и  сбить  деньгу на  прииске. «Болваны! На  прииск  подаваться  надо  по  весне,  как  птица  всякая  меняет  место  для  потомства». От  этих  мыслей  Фёдора  взорвало,  он  бросился  на  койку, заревел  без  всякого  стыда,  как  при-ходилось  в  детстве. Его  трясло, а  он  всё  плакал  от  бессилья. Изнемог,  и  кажется,  уснул.
       Когда  Фёдор  пришёл  в  себя,  было  темно  и  тихо. В виски  сту-чала   кровь,  болела  грудь.  А  на  часах  прошло  всего  минут  с  десяток. Куркин   резко  стал  на  ноги,  тут  же  вернулись  нужные  мысли  и  он  заста-вил  себя  приняться  за  хозяйство. И  наскрёб-таки  чуток  пшена  и  крошек   сухарей, зернышек  перловки,  гречки  и  сварганил  затируху. Поставил  ка-стрюльку  на  стол, для  сохранения  тепла  укутал  тряпьём. Потом,  присев  на  корточках  у  печки, глотая  папиросный  дым,  стал  ожидать  Таранова.
       Тот  пришел, когда  Фёдор  устал  ждать  и,  свернувшись  калачи-ком  на  топчане,  дремал. Бригадир  увидел  Куркина, закутанную  в  старые  отрепья  кастрюльку  и  всё  понял. И,  торопливо  подойдя  к  напарнику,  тро-нул  лоб.
       - Ты  что,  Федя?  Опять  схватил  болячку? Чего  молчишь? Ужинать  вставай,  подкрепимся  твоим  кондёром. Или  что  там  получилось?  Полба?
       И в  душе  ругал  себя  за  глупые  вопросы, за  позднее  о  товарище  беспокойство, которому  слова  сейчас,  как  в  беге  от  лягавых,  зайцу  стоп-сигнал. Ему   теперь  бы  солдатскую  миску  горячих  жирных  щей, гречневой  каши  на  масле, да  кружку  кипячёного  молока.
        Таранов  поднял  напарника  с  лежанки,  подвёл  к  столу,  и,  усадив  на  лавку, снял  с  кастрюли  утеплитель.
       - Ешь,  мой  дорогой  товарищ.
       Куркин  подумал  о  чём-то,  глянул  с  тоской  на  бригадира,  и,  качнув  головой,  отодвинул  посудину.
       - Ты, Андрюха, не  ругайся,  что  я  не  ушёл. Я, вишь, пошёл, да  стыдоба явилась. Как  мне  на  люди  показаться? Слабак, бросил  товарища, дело  на  тебя  оставил. Ты  потерпи  меня, обузой  не  буду, чем  смогу – помогу. Это  я  так,  расклеился, дурь  вступила  куда  не  надо. Я  перемогусь  и  пойдём  на  деляну. А? – говорил  Фёдор,  заискивая  глазами. Уж  очень  хотелось  загладить  вину  невольного  предательства.
       - Ты, парень,  бери  ложку  и  лопай,  а  балаболить  потом  станешь, - сердито  отозвался  Таранов. – Дровишек  осталась  самая  малость,  один  я  управлюсь  завтра.
       Но  Куркин  откинулся, упёрся  в  стену  спиной.
       - Много  без  меня  стрелевал? – спросил  он  и  отвёл  глаза, сте-сняясь  глупого  вопроса. Когда  бригадиру  заниматься  пустым  делом,  учё-том? Сколько  сделал -  его  труд.
       - Кубов  семьдесят, наверное,  осилил. Я  не  считал, - сказал  с  вино-ватой  улыбкой  Таранов,  придвигая  к  себе  кастрюльку  с  варевом. – Я, пожалуй,  подам  тебе  пример, а  ты  продолжишь. Заправиться  хоть  чуток  надо. Завтра  работать. Ешь, составь  компанию!
       - Это  я  сыграл  болвана, -  проглотил  слюну  и   взял  ложку  Кур-кин. – Вдвоём  мы  б  сегодня  закончили,  а  так  -  день  потеряли.
       - Ты  чайку  догадался  заварить? – вдруг  спросил  бригадир  и  вино-вато  махнул  рукой. – Нет,  это  я  так…  Работаю, а  перед  глазами   кружка  с  первачком  и  поверх – кетовый  балычок. Вкуснятина!
       - Съели  кетину, щас  бы  её  кусочек, - проронил  чекировщик. – А  чай  вон  он,  заваренный   в  банке,  горячий.  Буржуйка  тепло  держит,  я  подживляю.
       - Да-а, - вздохнул  Таранов. – А  я  вот  вспомнил,  после  войны дедуля, давно  пенсионер,  но  подрабатывал  жогарем  на  кирпичном  заводике. Мой  отец  и  два  других  сына,  мои  дяди,  с  войны  не  вернулись,  и  на  шее  дедушки  образовалась  уйма  иждивенцев.  И  дедуля  расстарался  завести  свиней,  одну,  чтобы  весной  прирезать,   другую  чтобы  зимой  не  голодать.  В  сажку  хрюшки  сидят  по  очереди,  а  дедушка  их  умел  кор-мить. Мы,  малышня,  траву  серпами  добывали,  а  прочее  им  доставалось  с  огорода. И  сало  с  прожилью  мяса  получалось,  бекон. И  вот,  когда  заколет  ту  свинушку,  соседей  созовёт,  из  мужиков, которые  остались  после  ок-купации  или  с  войны  вернулись,  в  помощь  на  разделку, и  жаркое  готовят.  Вокруг  стола  сидят,  а  мы  за  спинами,  тоже  ждём  и  слушаем  как  на   сковородке, да  вот  в  обхват  и  высотой  на  пятерню,  шкварчит  свининка. Когда готова  свежатина,  на  стол выставляют  четверть  водки,  домашний  хлеб  и  сковороду. А  нас,  детвору  допускают  первыми.  И  мы  не  сало  достаём,  ныряем  в  горячий  смалец  хлебом! Хлеб  тёплый,  белый,  жир  течёт,  а  мы…В  общем,  наедались  в  этот  день  от  пуза.  Затем  нас  провожали  от  стола,  а  мы  и  сами  рады  выскочить  на  волю…Вот  так,  бывало  иногда…Ну  что? Примемся  хлебать  и  твой  кондёр.
       И занялись ужином. Неторопливо,  без  жадности, уступая  друг  другу  черпать. Возможно,  впервые  ели  молча.

- 11-

       Непроглядная  темень  не  собиралась, верно, покидать  тайгу, оку-тала  её  до  самых  маковок  высоких  лиственниц, залегла  в  наледевой  сте-пушке. Невысокие  каменные  кряжи  сопок  касались  лбами  холодного  неба, но  и  холод  не  мог  прогнать  зги. Лишь  часам  к  семи  чуть  проглянул  на  востоке  жидкий  полусвет, выцветил  чёрные  шапки  далёкой  гряды  гор, резче  очертил  частокол  прибрежной  тайги. Из топких  низин  выполз  туман, но  быстро  рассеялся, лёг  на  позднюю  зелень  мхов  инеем.
       Андрей, в телогрейке  внапашку, в  сапогах  и  без  кепки, вышел  на  крыльцо  посмотреть  погоду. В  лицо  пахнуло  знобкой  колымской  зимой. Он  увидел  несмелый  снег  и, представив  картину, вьюжную  и  бескрайне  снежную,  морозную, зябко  передернул  плечами.
       «Вот  и  явилась  матушка-зима. Колючая  и  могучая», - подумалось  ему  с  огорчением, и  душа взялась тоской. Не хотелось холодов, - рано. По-дождали  бы,  пока  работу  закончат,  да,  видно,  недосуг, - у  природы  свои  планы  на  погоду. Таранов  повздыхал  и  вернулся  в  избу.
       Куркин  стоял  перед  печкой  на  коленях, рукой  в  рукавице  дер-жал  на  угольях  банку  с  кипящим  чаем. Когда  вошёл  бригадир, Фёдор  вы-хватил  из  огня  вар, поставил  на  «буржуйку»  и,  разглядывая  содержимое, определяя  цвет,  принялся  прутиком  стланика  помешивать  цейлонский  на-питок.
       - Первачёк  вчера  выдули,  теперь  вторячком  заправляться  станем. А  надо  бы  наоборот. Утром – первачок. Он  кровь  гоняет  шибче, - заявил напарник,  оглядываясь  на  бригадира.
       - Снег  на  нашу  голову, - с  очередным  вздохом  поведал  Андрей, присаживаясь  подле  печки  и  прикуривая  от  уголька  папиросу. – Снег, Фёдор  Иванович,  к  нам  в  гости  заглянул.  Ещё  стесняется,  но  скоро  осмелеет. А  нам  его  охота?
       -А  что  нам  снег?! – с  улыбкой  принял  новость  Куркин, занятой  другой  задачкой, но  спохватился. – Какой  снег?  Навалистый  или  худой? И как  теперь  с  остатком  штабелей? Кубиков  полста  осталось!  Его  что, по  боку?! – С такой  обузой  мыслей  Куркин  выскочил  наружу  и  почти  тотчас  вернулся  и  доложил: - Чепуха! Слабый  снежок  кружится. Это  не  страшно. Хорошо  даже, что – зима. Зимой  душу  не  пекёт.
       - Навалит, будет  нам  такая  морока,  Федя, что  семилетку  за  пять  лет  не  обогнать.
       - Значица,  зима…Быр-ррр! – И  напарник  вздрогнул,  будто  пахну-ло  на  него  холодом,  но  на  Таранова  он  смотрел  весело  и  будто  с  вызо-вом,  имея  своё  мнение. – Нет, а  здорово! Снег,  а  мы  трелёвку  заканчиваем  и, нате  вам, завтра  являемся  в  Туманный. А?! Вот  дело!
       Андрей  стоял  у  окна  и  смотрел  на  падающие  в  медленном  кружении  хлопья  снега. Ложатся  на  землю  и  потихоньку, наверное,  тают. А  может  и  не  превращаются  в  воду,  а  остаются  согревать  тайгу. И  тогда  через  время  им  предстоит  морока.
       - Ты  что  невесёлый, Андрюха? Ну, жрать  охота,  а  дальше?
       Фёдор  хотел  сказать, что  сейчас  бы  самое  время  приняться  за  работу, а  не  нагонять  тоску, но, взглянув  на  бригадира, придержал  язык.
       Таранов  был  насупленный, лицо  мрачное,  и  в  глазах  тоска.
       - Ты  что, Андрюха?! Ты  на  больничный  захотел?! – встревожился Куркин.
       Тот  оборотился  и  скривился  ещё  больше.
       - Оставь  ты  меня! – глухим  голосом  попросил  сотоварищ. – Да  не  сердись, чудак. Душа  чего-то  ноет. Не  обращай  внимания, пройдёт.
      Таранов  вернулся  к  столу,  привлёк  товарища  за  плечо,  обнял  и  через  силу  улыбнулся.
       - Всё  будет  нам  путём  и  образуется  как  надо.
       - Опять  ты  про  политику,  а  на  хрена?  И  Никиту  не  любишь,  катишь  бочку  на  него. Когда-нибудь  тебя  за  твой  язык  яйца  к  лавке  пригвоздят. Я  слыхал  про  такое  тут, - Отодвинулся  Куркин  от  объятий.
       - А  жизнь,  товарищ  Куркин,  и  есть  политика. Как  лучше  её  устроить  для  всех. Не  для  себя,  заметь,  а  для  всех. Потому  и  строится  социализм.  Что  же  касаемо  Никиты,  не  люблю  его. За  что,  не  знаю,  а  терпеть  не  могу. Выставляется,  нахально  ведёт  себя,  поучает. Сталину  пришил  культ  личности,  а  сам  за  пяток  лет  уже  кавалер  двух  звёзд  для  героев.   И  ещё  хапнет, к  тому  идёт. Ну  да  хватит  про  героический  труд  партийных  товарищей,  мы  там  немножко  были,  мёд-пиво  пили,  по  сторонам  глядели  и  на  ус  мотали,  а  потому  знаем,  что  им  с  нами  не  по  пути.  Путя  разные:  а  на  них  вагоны  для  тех  мягкие  и  спальные,  а  для  нас  жесткие  и  общие. И  такая  разница  вовек.  Но  мы  люди  простые  и  нам  нужны  гроши  и  харчи  хороши,  а  потому  перебьёмся  и  в  такой  обстановке.  И  я  прав,  потому  как  тут  нету  кривды.
                И  подмигнул  напарнику  и меж  тем  достал  из  пазухи  узелок, развернул, вывалил  на  столешницу  пару  больших  черных  сухарей.
       - Давай  один  в  расход  пустим  под  чаёк. А  другой – на  дорожку  оставим.
       Куркин  отвернулся, сдавлено  сообщил:
       - А  я  свои  съел. Разом,  как  баклан. 
       - Так – с  охотки! Стоит  о  том  вспоминать? – с  укоризной  заметил  бригадир. – Оставь, были  бы  живы. Сейчас  попьём  чайку, заправимся  сухариком  и  примемся  за  дело. Как  это  он  напевал?  Если  я  возьмусь  за  дело,  нам  на  дело  наплевать?
       - Не, там  он  на  мели  всякие  плевал,  ещё  до  Волги  не  дочапав, - поправил  Фёдор.
       - Такие  мели  нам  не  надо. – Всхохотнул  Таранов. - Станем  смотреть, чтоб  не  влететь. И, глядишь, к  ночи  управимся. Одно  меня  не  веселит:  о  жратве  много  думаем. А  я  дурак,  и  круглый!  Надо  было  парней  не  в  посёлок  посылать  за  харчишками, а  приспособить  их  ловить  тут  рыбу  да  собирать  ягоды  и  грибы. Вот – хреновина! Век  тут  живи,  а  дураком  протянешь  ноги! Жратвы  навалом,  гляди  и  подбирай,  а  мы  тут  сшибаем!...
       - Да-а, Андрюха,  щас  бы  кружечку  морса  морошкового,  а  перед  ним  маслят  жареных,… -  помечтал  и  напарник. – Чудно!
       - Чудного  мало, – передёрнул  плечами  Таранов, –  а  за  чаем  гля-деть  надо  а  то  вон – через  верх.
       - Гляжу  я,  гляжу! Добавил  водички,  чтоб  мало  не  казалось,  а  он  пустился  через  край…А чудной  случай  припомнил  из  прошлой  жизни. Тоже  за  жратву,  за  хлеб. И  тоже  невезучее  время  было, даже  голодное. В  войну  это  было, под  самый  конец. В колхозе  я  работал, ещё  пацанёнком,  на  комбайн  соседа  меня  пристроили  в  ученики. А  чтобы  вышел  толк, сначала  на  копнитель  поставили. Щас  нету  той  должности, должно  быть, комбайны  пошли  другие,  а  тогда…Стоишь, бывало,  на  площадке, ждешь, когда  в  коробку  насыплется  соломы, а  тогда  нажмешь  на  педаль – и  позади  копна  соломы  для  подстилки  в  скотнике  коровам. Или  им  про-питание,  когда  сено  закончится. Вот.  Ты  торчишь  на  копнителе, а  мелкая  труха  тебе  в  глаза  и  в  ноздри,  на  шею  и  за  пазуху  набивается  и  липнет  колючками. Вот  сколько  где  работаю, а  паскудней  профессии  не  встречал. И  пот  с  тебя  градом  текёт  от  жарищи, до  любой  железяки  нельзя  прикасаться, а  остюки  тебя  жалят  хуже  злющей  змеюки. Да-а,  и  вот  в  такую  страдную  пору  моя  мать  заболела. Мы  вдвоём  с  нею  жили, отец  уже  отвоевался,  похоронка  пришла. До  больной  пришёл  и  фельдшер. Послушал, термометр  посмотрел, махнул  рукой. Слегка  простыла, холодной  воды  хватила,  вот  и  результат. Болеют  многие, проходит,  и  тут  пройдёт. А  харчишек  в  хате  нету,  чтобы  болезню  силой  калорий  гнать, и  работать  матери  не  под  силу. Домой  с  комбайна  прибегу,  что  по  хозяйству  успею, сварю  тюрю  мать  подкрепить,  да  и  на  завтра  оставить, воды  с  Урупа  принесу. Главное – мать  проведал! А  с  едой  загвоздка. Даже  дерти кукурузной – кот  наплакал. А  жмых…Макуха  тоже  от  голодухи   помогает, да  рази  больной… маме  давать? От  макухи  живот  сильно  пучит.
       Куркин  умолк,  принялся  шарить  по  карманам, верно, в  поисках  курева, и Таранов  вдруг  поразился, услышав,  как, может  быть  единствен-ный  раз  в  теперешней  жизни  Фёдор  странно  дрогнувшим  голосом  родительницу  назвал  мамой. И душа  бригадира  отозвалась  сочувственной нежностью.
        «Да-а, парень,  ты  тоже  загрубел, добывая  лучшей  доли.»
       - Закурю я, - сообщил  Фёдор  и  долго  разминал  папиросу, выдувал  из  мундштука  пыль, и  задумчиво  прикуривал  от  ломающихся  спичек. – Да, так  вот, значица,  и  пришлось  мне  стараться  раздобыть  для  матяни  хар-чишек. Одёжку  батяни,  какая  в  ход  шла,  ещё  ранее  поменял  на  съестное.  Да  что  там  я  наменял?! Слёзы  голодной  собаки. Как-то  хотел  я  из  бункера  пшенички  загрести  в  карман, да  не  осмелился. Дядька  Семён,  комбайнер,  всё  поглядывал  на меня,  будто  знал  наперёд  мою  задумку. Уставится, как  бык  тягловый,  глазами  с  жалью  и  глядит. В  обеды  старался  меня  подкормить:  до  своей  холстины  усадит, то  огурец  подсунет, то  хлеба  краюшку. Да  мне  что?!  Я  колосков  пожевал  и  сыт,  а  как  матяня?..Она  будто  неладушку  почуяла  и  говорит: «Ты, Федюшка,  раздобудь  мукички  малость,  оладушка  испечь. Захотелось  мне  страсть  как  оладушка  покушать  с  морковным  чаем  али  с  желудёвым  кофем. Сказывала  Маришка,  председателева  доня,  щас  он  за  смак  проходит  у  домах  начальства.  Ишо,  может,  и  пожила  бы,  да  болезня  вязы  скрутила  и  роздыху  не  даёт.»
       Попросила  и  не  плачет,  а  только  слёзы  в  глазах. Так  и  сколько  ей  плакать?! Сколько  слёз  бабы  выплакали  за  войну?!. А  как  батяня  погиб,  так  она  и  вовсе  сделалась  старухой. Да-а…Оладушка  я, конечно, пообещался  испечь. А  где  взять  муки? И  надумал  ночью  на  ток  зайти,  нагрести  пшенички. Крупорушка-то  у  нас  была,  чтоб  намолоть  чего  испечь,  ещё  в  войну  кузнец  нам  сделал.
       И  вот  пошёл  я  на  раздобычу. Ночка  та  выдалась  как  на  заказ:  тёмная, беззвукая, тучки  прижались  к  земле,  - самая  пора-раздолье  добытчикам. Взял  я  торбочку, на  другой  конец  станицы  пошёл. А на  току  лампы  горят  яркие, светлым-светло, хоть  иголки  собирай. Работают  люди,  зерно  провеивают, просушивают, до  непогоды  норовят  управиться. Потихоньку,  где  потемней  снаружи, я  про-брался  к  крайнему  бурту, пшеничку  в  сумочку  гребу, а  страху – дыхнуть  боюсь. Только  я, значица, разгибаюсь,  мешочек  в  подмышку  пристраиваю, меня  за  плечо  кто-то  как  хватнёт!.. Глянул  я  и  обмер…Председатель  наш  вислоусый  стоит. Дядка  здоровый, я  против  него  совсем  цыплёнок. Молча  зыркнул  он  на  меня  глазищами, развернул  к  себе  спиной…Я  думал, пен-деля  пристроит  в  копчик,  а  он  за  руку  схватил  и  за  собой  повлёк. Ну, думаю,  отгулялся  копнильщик, сдаст  председатель  меня  в  район,  а  там  на  Соловки  дорогу  знают.  Доходим  до  правления, я – до  калитки, а  он  не  свертает,  и  сумку  с  пшеничкой  себе  забрал. Так, думаю,  до  Сельсовета  волокёт, чтоб  акт  составить. Он-то  кто? Начальник  по  работе, а  в  Сельсовете – власть! Подходим  к цветникам  возле парадного, я  там  опять  свертаю, а  председатель  меня  хвать за  шею, и  как  телёнка-сосунка  толкает  прямо. Куда  итить? Участкового  уполномоченного хату  прошли. Неуж  обыск  у  нас  намыслил  учинить?! Это  ж  надо! Больной  матери  напоказ  ведёт  воришку!
       Приходим  до  хаты. Я  топчусь  во  дворе, будто  ноги  обтираю,  страшно  идти. Матяня  больная  и  вдруг  в  сполох  ударится…А  он  подошвы  сапог  об  солому  потёр,  толкнул  меня  в  дверь,  и  сам  идёт  не  топнувши,  как  гость. Огляделся, зажег  семилинейку-лампу  на  столе, фитиль  подкрутил,  чтоб  чаду  не  давал,  а  свету  чтобы  вдосталь. А  мать  не  спит,  глядит  на  нас  с  испугом. А  председатель  тихо  объясняет:
       «Ты, Ефросиньюшка, прости  меня. Дела треклятые, всё  неувязка  заглянуть, проведать. Спасибо, хлопчик твой напомнил и привёл. Вот заодно  принёс тебе гостинец, колхоз  болящей выделил, а я принёс. Пшенички тут  немного,  но  ты  уж  потерпи. Управимся  с  делами,  я  лично  привезу, чего  на  трудодни  начислят. А  завтра  пущай  Фёдор  придёт  до  конторы,  я  прикажу  со  склада  отпустить  авансом  немного  того-сего. А   ты,  Фрося,  лежи,  лежи, тебе  покой  нужон. А  я  пойду, замаялись  с  уборкой  при  дож-дях.»
       Поведал  и  ушёл.
       Куркин  опять  умолк,  и  теперь  надолго, чему Андрей  удивился  и  интерес  выдал:
       - А дальше  что? К чему  ты рассказал  историю?
       - Так дальше – всё! Матяня  потиху  оклемалась  и  ждёт  меня  до-мой. А  я  махнул  сюда  подзаработать. С  получки  высылаю  на  подмогу. В  колхозе, правду  рассказать, не  очень  чтобы  очень. У  нас  хоть  председатель  человек, за  зря  на  хрип  не  давит,  а  у  других  тяжельше…А  историю  я  тебе  потому  выдал,  что  ты  ко  мне  с  сухарями, как  тогда  председатель. Совестно  мне за сухари  перед  тобой, жмотиной  я  оказался. А при  стеснении  меня  корёжит, дурь  в  голову  шибает, и  я  могу  наделать лишнего. Рубаху  последнюю  скинуть  и  тебе  отдать. Всё, что  хочешь,  для  тебя  и  с  тобой  на  чёртовы  кулички! Вот!
       И  болезными  глазами  Фёдор  посмотрел  на  бригадира.
       -Ну-ну, дорогой товарищ, уж лучше завтра на деляну. Это  ближе, - пробурчал, отворачиваясь, Таранов.
       К утру  снег  изошёл, но  рваные  белые  облака  опустились  ещё  ни-же, холодной  громадой придавили землю.
       - После  обеда  снег  вовсю  повалит, - сказал  Куркин.
       Бригадир  тоже  оглядел  небо, но  молча.
       Время бежало быстро. Работая, они  не  заметили, что вывезли  почти весь  лес, - внизу осталась  сиротливая  парочка  штабелей.
       Андрей  скатил  к  ним  трактор  и  выпрыгнул  из  кабины.
       Лицо его, до самых глаз заросшее щетиной, казалось чёрным, но  худобы  не скрывало. Он старался  хмуриться, разглядывал деляну, но  не  мог унять, спрятать  растягивающей  рот  улыбки. Работе – конец! Вернее, мукам  амбец.
       Облокотясь на  гусеницу, блажено  курили, улыбчиво смотрели  ок-руг, и, изредка, друг на друга. Им трудно скрывать потаенную радость  души,  где  проснулась  надежда  на  скончание тревог.
       Каждому хотелось чего-то сказать  напарнику, и  они  порывались  и  даже  открывали  рот, но  вдруг  сдерживались  и  уводили  глаза. Так    покурили, бросили  под  ноги  окурки, и  вот  тогда Андрей жестом указал на  штабели.
       - Сколько там  кубиков?
       - В одном четыре, в другом шесть. А  что? Ты  тоже так  подумал? Взять  за  один  рейс, - улыбнулся Куркин.
       - Охота чуть пораньше пошабашить. Но, четверть часа  мало  что  изменит. Так, дурная  мысль  вступила.
       Фёдор  присвистнул.
       - Мысль  загнута  хорошо, но  вряд  ли  получится. Не-ет, не  вы-тянет. На  гору  же.
       - И  я  туда  же…Не вытянет, - согласился бригадир. – Так  что  га-дать?! Каких-то  два  штабеля  осталось, а  мы  турусы  развели.  Готовь дру-гой, а  я  пока  что  с  малым  обернусь!
       Прыгнул в кабину, полез в карман за куревом. Папироса оказалась последней  в  пачке, он  подумал и  зажёг. То ли  привычка сработала, то  ли  от  нервов  потянуло на табак. Влажный  волок  показался  ему  теперь чересчур длинным, Желанный и близкий конец  до предела  наполнили  нетерпением  душу, стало  жарко  и  неусидчиво в  распахнутой, и теперь  такой  тесной, кабине. Хотелось, чтоб  трактор  был  уже  наверху, возле биржи, а Таранов  видел  перед  собой  только  первый  взгорок.
       На  сопку волок  вёл  наискосок, петляя  меж  пеньков и выбирая подъём  поплавнее. Мотор  и  на гору  тащил  четырёхкубовый  штабель  без  особой  натуги: взяв  малый  взгорок, регулятор  давал  дизелю такие  обороты, что  далеко  окрест  был  слышен  его  победный  рёв  и  звон  гусениц.
       Но погодя, уже  возле биржи, переполненный нетерпеливой радо-стью, Андрей  не сразу услышал перебои  в  работе  двигателя. Он  стал  пуль-сировать, «троить»: то  сбрасывал  обороты,  то  взрёвывал  и  бежал   дальше.
       «Хватил  воздуха  или…вода?!»
       Солярку  должны  подвести  лесовозы,  для  ходу  тягачу  на  базу,  а  пока  что  в  самый  раз хватало  для  работы  здесь. Вчера  залил  остатки, а  если  в  последней  бочке  оказалась  вода…
       Таранов ухватился  за  рукоять  акселератора, поддёрнул  на  себя. С  трудом  одолелся  последний  подъём. Дальше  пошло ровнее  и  мотор перестал   выбрыкивать.
        «Что  же  ты, брат, шалишь?! – сказал  Андрей  дизелю. – Последние кубики  давай  вывезем, а  тогда  уж  можешь  и  попужать.»
       Бригадир  отцепил  штабель  и  посмотрел  вниз. Напрямую, до оставшихся  дровишек, пожалуй, метров  сто  с гаком, а  по дороге  на   гусе-ницы  наматывалось  с  километр. Андрей  видел Куркина, сидящего  у  шта-беля, что-то, верно,  разглядывающего  и  пыхающего  дымом.
       «Ну  вот, Фёдюнчик, кончилось  нам  с  тобой  удовольствие  позна-ния  жизни. Мы  её  тут  хлебнули  по  самые  ноздри,  как  сказал  кто-то  в  киношке. Погоди  ещё  чуток, с  полчасика,  и  двинем  домой.  А  там  уж  отоспимся  на  чистых  постелях.»
   
-12-

       Через  заднее  окно Андрей  смотрел,  как  Куркин  цепляет  трос. Едва   напарник  завёл  петлю  в  форкоп  и  опустил  штырь, Таранов  потянул на  себя  ручку  акселератора. Фёдор  испуганно  отскочил, замахал  кулаком  и  что-то  заорал  за  рёвом  дизеля.
       - Давай, давай, вали  в  сторонку! – прокричал  со  смехом  Андрей  и  включил  коробку  скоростей.
       Дорога  длинная  и  хотя  повалил  густой  и  лапатый  снег, Таранов  находил  волок. Трактор  шёл  легко, перезвон  гусениц далеко нёсся  в  утренней  тишине. Наверное, его  слышали  шофера  на  трассе  и  якутские пастухи  в  распадке.
       А снег валил  всё  гуще, и  уже  не  просто  тайга  вокруг, а  снежное  сказочное  царство. И подумалось  бригадиру, что  здесь  могли  обитать Сне-гурочка  и  Берендей. Но  если  за Берендея, пожалуй,  сойти  мог  он  сам, то  Снегурочка  далеко.
       Андрей  вспомнил, как  познакомился  с  девчушкой  из  того  самого  Углича,  где  появляются  сказки. Совершенно  случайно, негаданно. И  раз-говор  получился  сумбурный,  короткий.
       - Ты  чья? – неожиданно  спросил  он,  удивляясь, встретив  пре-лестную  видом незнакомку  в  конторе. Она  сидела, сложив  на  коленях  ручки, маленькая, почти  девочка, и, верно, ждала  начальства.
       - Папина  и  мамина, - ответила  она  с  улыбкой  вежливости. Девчушка, должно  быть, о  чём-то  думала, а  он  отвлёк.
       - Так  кто  бы  спорил. Но  мама  с  папой  на  материке, а  ты  при-катила  замуж  выйти. Или: пальцем  в  потолок?
       - Да  нет,  ваша  правда. Кто  ж  там  меня, такую  пигалицу, всерьёз  примет? Вот  мы  с  подружками  и  приехали  на  лесоповал, рубить  сучья. Только  подружки  уже  вышли  замуж.
       - Да, не  везёт  тебе. А  чего? Ты  же  красивая,  если  приглядеться. Или  язычок  острее  бритвы? Видать, забыла, кто  первейший  враг  у  чело-века?
       - И  то  знаю,  и  что  симпатичная, - ответила  она, смеясь. – Только  за  первого  встречного  выходить – невидаль  небольшая. Зачем  тогда  приду-мали  любовь?
       - Ты  думаешь, её  выдумали?
       - Не  знаю. Только  я  не  встречала  её. Или  не  выросла,  или  не  везёт.
       - У кого-то  я  читал, будто  любовь  и  есть  счастье. Но  это  и  муки  души, боль сердца, и, бывает, позор. Всё  понимаю, - сказал  с  грустью  Та-ранов, - но  зачем  же – позор?
       - И  пускай  позор! Если  с  любимым  и  любимая, - ничего  не  страшно, - заявила  пигалица,  гордо  вскидывая  лицо.
       - А меня  ты  смогла  бы  полюбить? – спросил  он, то  ли  играя  словами, то  ль  всерьёз.
       - Шустрый  ты  больно. Сразу  быка  за  рога. Человека  узнать  надо, а  уж  потом…Вот  когда  узнаю  тебя  как  следует,  тогда  уж…А  вдруг  ты  предать  способен?
       Наверное, она  и  сейчас  его  не  знает,  как  хотелось, как  не  знает  её  он, но  это  не  мешало  им  иногда  сходить  в  кино  и  просто  так  встре-чаться, и  потихоньку  тосковать.
       Биржа  наверху  и  почти  рядом, но  петлять  до  неё  ещё  много. Таранов  оглянулся  и  подмигнул  идущему  позади  штабеля  напарнику. Фёдор  махнул  в  ответ  рукавицей  и  крикнул:
       - Веселей, Андрей! Это  ж  последни-ий!!
       И  засмеялся, пошёл  колесом  по  снегу.
       Да, это  уже  конец. И теперь, когда  он  виден, когда  невероятное напряжение нервов  и  мускулов  стало  спадать, Андрей  вдруг  пожалел  те  тревожные  дни. Ему  подумалось, что  всё  ими  сделанное – не  бог  весть  что,  ничуть  оно  незначительнее  того,  что  делали  они  раньше  и  будут  сотворять  потом: всё  это  суета  жизни. Просто  тут  им  досталось  трудов  побольше  и  скуки  поменьше.
       Дорога  пошла  круто  в  гору. Таранов  включил  первую  передачу, и,  чтобы  видеть  за  вздыбившимся  радиатором  волок, чуть  привстал. Ди-зель  опять  «затроил», Андрей закусил  губу  и  бессильный  что-либо  сде-лать,  крутил  головой,  подставляя  уши,  слушал,  как  движок  теряет  силы.
       Но  тягач  осилил  этот  взгорок,  весело  заревел  и  покатил  к  последней  и  самой  крутой  ступени,  за  которой  была  биржа. Тракторист  высунулся  из  кабины  и, задрав  голову,  смотрел  на  открывающуюся  картину  лесосклада,  длинную  череду  штабелей  дров, занявшую  всю  види-мость,  с  трудом  найденной,  относительно  ровной  площади.
       И  Андрей  вдруг  с  самоиронией  подумал.
       «Вот,  вишь, и  всё! Закончилась  гулянка  между  пеньков. Довезём  штабелёк, соберем  вещички,  и  айда  своим  ходом  потиху  в  Туманный. И наверняка  больше  не  вспомним  кусочек  трудной  тут  и  невесёлой  жизни, а  если  помянем, то  меж  других  поступков  героического  труда. И  висеть  нам  на  Доске  Почёта  участка  до  новых  побед  в  соревновании  бригад… Если  работа  тут  прибавит  леспромхозу  план  хотя  бы  на  процент.»
       Трактор  почти  одолел  последний  взгорок. Андрей  оглянулся, потянул  рычаг  фрикциона,  подворачивая  к  штабелю  дров,  а  это  лишня  нагрузка  на  мотор  и  он  чихнул…Таранов  выключил  муфту  сцепления, давая  роздых  движку  и  мысленно  умоляя: « Ну, самую  малость, чуток...» И не  стало  перебоев, будто  послушался  дизель  хозяина, потянул  ровно. И  вот  уже  биржа. Конца  её  отсюда  не  видно  и  тракторист  покрутил  голо-вой.
       «Наворочали  дров. Всё-таки  забили  гвоздь,  хошь  он  и  гнутый»…
       И  вдруг  отрубило, - дизель  стал. От  неожиданности  Андрей  вы-ключил  муфту  сцепления,  а  натяг  троса  потерять  нельзя. Бригадир  рас-терялся  на  какой-то  миг, не  сразу  сообразил, что  делает  вредное. Он  оглянулся: близко, у  форкопа  стоял  Куркин…
       Таранова  прошибло  потом.
       - Фёдька, уходи…! – заорал  он,  прилагая  слова  нецензурщины. – Беги…!
       А  гусеницы  уже  начали  крутить  назад!  Ещё  миг…
       - Мудак! Прыгай  в  сторону! -  помог  крику   жестом  бригадир.
        И  что  было  сил,  рванул  на  себя  правый  фрикцион  и  надавил  педаль  тормоза, выворачивая  трактор  на  сторону. Тягач  круто  развернулся, и  оказавшись  поперёк  склона, стал  медленно  заваливаться  на  бок.
       Андрея  бросило  в  открытую  дверь, ударило  о  рычаги  управления  и  он  почувствовал  могучую  силу,  поднимающую  его  в  высь,   увидел  тайгу, плавно  кружащую  перед  глазами, затем  побежала  маковка  сопки… Бригадир  рванулся  к  двери, но  перед  собой  увидел  небо, осознал,  что  захлопывается  над  ним  ящик  кабины,  а  всё  вместе  куда-то  падает, пово-рачиваясь  навзничь. Последним  усилием  Таранов  заставил  себя  дотянуться  до  рычагов  управления,  упасть  и  обвиться  вокруг,  и  вжаться,  и  закрыть  глаза. Сильный, протяжный  со  скрипом  удар  вмиг  смятого  железа, резкий  рывок, – и  тупой, так  долго  ожидаемый  удар  по  всему  телу  погасил  сознание.
       Он  не  чувствовал, как  рвануло  его  из  кабины  и  бросило  на  склон  сопки  в  увал, как  прокатился  над  ним  гремящий  ломаным  железом  трактор,  как  подбежавший  Фёдор  хлопал  его  по  щекам, затем, теряя  слёзы, торопился  расстегнуть  бушлат,  и  распахнул  и  припал  ухом  к  его  груди…
       На  другой  день, с  рассветом, Куркин  вытащил  Таранова  на  само-дельной  из  кедрача  волокуше   на  трассу  и  скоро  услыхал  треск  мотто-цикла. И  из-за  поворота  выехал  сотрудник  ОРУДа.
        Фёдор  замахал  руками,  требуя  внимания, и  когда  мотоцикл  под-катил, трагически  взмолился:
       - Помоги, братуха, машину  остановить! Его  в  больничку  надо. По-мяло  трактором!  Мы  с  леспромхоза!
       Сержант  ОРУДа  снял  перчатки  и  сунул  за  борт  полушубка,  бегло  осмотрел  волокушу, человека  на  ней, выключил  мотор  и  в  тишине  поведал:
       - Обойдёмся.  тут   рядом  станция. В  коляске  тросик, цепляй  за  ко-мель  кедрача, садись  на  волокушу  для  пригляда  за  болящим  сам,  и  мы  доставим  его  к  доктору. Парня  ломать  нельзя,  в  машину  громоздя. А  так, -  ему  покой. Сейчас  мы  добавим  лап  кедровника  для  мягкости  посадки, и,  потихонечку, – айда! А  слёзы  убери.
       И  неожиданный,  но  обещанный  Тарановым  помощник,  помог  наладить  лапником  лежанку, устроил  на  неё  Куркина, показал,  за  что  и  как  держаться  лесорубу,  и  потихоньку  покатил.
       За  поворотом,  метрах  в  ста,  на  станции  Колымской  трассы  для  сервиса  машин  и  их  водил,  располагалась  лекарская  помощь…
 
Ворошиловград,  1965 г.  Азов, 2018 г.