Сценарий для Тарантины, написанный очень спьяну

     Князь Игорь Бородин и хан Колчак Бекмамбетов, объевшись бараньей корейкой гриль, полулежат на грудах соболей в позе Данаи (см. Р.Х. ван Рийн, Гос. Эрмитаж), и осоловело смотрят половецкие пляски.
 
     Дальше сюжетная линия делится на три. Можно - в виде новелл, нашинкованных в концептуально-случайном порядке:

    Половцы, проголосовав, делятся на СЕКСОВЦЕВ и ГЕНДЕРОВЦЕВ. Первые – сангвиники-жизнелюбы, и поэтому совокупляются где попало, вторые демонстративно начали носить белье, и, не вставая, но уже с улыбкой, приподнимают малахай, если в кибитку входит дама. Потом, под Аллегретто из 7-й симфонии Бетховена (см. к/ф "Парад планет, Мосфильм, 1984), в багровом закатном солнце появляются татарские монголы - серьезные спортсмены на коренастых лошадках, и рубят гедонистов обоих сортов в лапшу.

    Игорь и Колчак давно дружат, и поэтому регулярно берут друг друга в плен. Для определения "кто кого" применяется методика "эники-беники, ханики-князики". Проигравший  на  этот раз князь, разомлевший от вкусного и пряного, разминается, готовится исполнить арию, невразумительно бубнит: "... Я свой позор сумею оскопить. Нет. Окропить. Опять не то..."

    Оба, хан и князь, задремав, грезят. Им мнится грядущее. Генетический кунстштюк. Пепельно-русые, но скуластые. Чуть что - европейцы. Если надо - да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами - с ревом "уррагх" доскачут до Гибралтара. Неожиданная дивная горбинка на носу у селянки из-под Суздаля. И главное - никаких рефлексий. Рефлексия - она ведь что? Мало того, что отражение, так ведь и отторжение... А тут - новый человек. Хомо новус абсорбикус. Впитает все, но - с непредсказуемым результатом впитывания. Сон продолжается.

    Князь, ранним дымным утром, продираясь сквозь сухой тростник, УШЕЛ. Ему как-то тоскливо от неизбежности РИТУАЛОВ. А как без них? Вчера, на глазах у хозяев, пришлось припасти чистую тряпицу и стырить полбутылки соуса "Наршараб".

    Степь. Ковыль. Суслики. Гадость какая. Увидев издалека купола путивльских церквушек, он тщательно сооружает повязку поперек крутого залысого лба, добавляет к ней выражение неизбывной скорби, и, поднимая клубы пыли, трусит к городским воротам. Все, как обычно. Княгиня, тоже скорбная, отсидевшая попу за трое суток непрерывного сидения на особом "кресле ожидания Его из похода". Узкие бойницы городской стены, заполненные добрыми лицами подданных, как стручки горохом.

    Бородин откашлялся, одернул кольчугу, показал мечом на повязку в бурых пятнах, и загнусил: "Ранен на колчаковских фронтах... Ммиии... Ррре... Си-бемоллль... Исправлюсь я, други, как только Бирнамский лес взойдет на Дунсинан, ой, блин, что я несу..."

    Ждал эмпатии. Женской и народной. Обе эмпатии похожи, и достигаются сходными средствами. И дождался.

А финала нет. Чего нет, того нет.