Горящий хлеб

Валерию Михайлову


Может быть, этим утром всё пойдёт не так, как всегда, и у него получится написать первую строчку.
Хотя бы одну строчку воспоминаний о том жарком июльском дне сорок второго года…
Хасан Дзамболатович открыл ученическую тетрадку в линейку, подгладил шершавой ладонью первый лист. Он делал так много раз, так что на загибе обложки появилась белая потрескавшаяся полоса. Сколько уже прошло времени с той поры, как попросил младшего внука Тимура подарить её?
Сегодня – девятое мая, а дело было первого сентября, когда мальчик пошёл в шестой класс. Тогда дед написал на обложке в строчке между графами «учени_» и «класса» большими буквами название будущего рассказа. Или, если получится, то и повести, хотя для большой вещи не так много материала – всего-то нужно выложить на бумагу один эпизод…
Но такой эпизод, при воспоминании о котором ручка невольно выпадала, и не было сил взять её вновь…
Это был самый памятный день в жизни, а на обложке тетради он написал – «Горящий хлеб».
Внук, подаривший тетрадь из большой стопки, купленной для учёбы, удивился тогда:
– Деда, а почему так, ты не ошибся? Дай я тебе «щ» на «ч» поправлю! Обожаю горячий хлеб – мягонький, с хрустящей корочкой, а пахнет, ммм!
– Не надо ничего править, дружок. Дед твой всё, как надо, написал. История моя не про такой хлеб.
– А про какой такой – горящий?
– Позже расскажу, не сейчас.
– Да, давай я лучше прочту!
– Обещаю, будешь читать первым! – тогда он погладил Тимурчика по голове и подумал, что именно для него – внука, и будет писать эти нелёгкие воспоминания. Потому что никто другой, как дед-фронтовик, должен поделиться всей правдой, какой бы горькой она ни была. И потому что эпизод, который он пережил в тот день, был самим воплощением ада войны.
Хасан Царгасов был родом из одного местечка в Ардонском районе Северной Осетии. Появился на свет в двадцать первом году, а значит, что на момент июля сорок второго шёл ему двадцать второй год. Было ему столько, как сейчас – старшему внуку. Странно, он всё ещё считал того ребёнком, хотя в его годы сам был участником грандиозных и совершенно недетских событий…
И вот утро – девятое мая, девяносто пятый год, вся страна отмечает пятидесятилетие Победы. Думал, что именно сегодня по такому случаю всё наконец-то получится. Но вот перед ним – всё те же чистые ряды синих полос первой странички тетради. Ранний час, горит настольная лампа, под потертым стеклом – старые снимки, а на  краю письменного стола – книга Юрия Бондарева «Горячий снег».
Название для своего будущего рассказа Хасан Дзамболатович выбрал очень близкое, даже созвучное, и неспроста. В битве за Сталинград он не участвовал – выбыл из строя после того боя, о котором собирался писать. И он как никто другой знал, что одержанная победа в сражении за волжскую твердыню была заложена до того, как начались тяжёлые бои на улицах, в промышленной зоне и на Мамаевом кургане. Царгасов принимал участие в сражениях на дальних подступах к Сталинграду, когда приходилось отступать, но всё же порушить планы врага быстро и без задержек подойти к городу на Волге. Ведь Гитлер был уверен, что его войска окажутся там уже в июле, и возьмут Сталинград… но стремительный план был сорван в большой излучине реки Дон.
Юрий Васильевич Бондарев был не просто самым дорогим сердцу и близким писателем. Нет, намного больше. Порой хотелось написать ему письмо. Говорили, что он живёт где-то в Подмосковье, в лесном посёлке. Выяснить подробнее пока не удавалось. В письме он поблагодарил бы за честную, глубокую и правдивую книгу, а главное – поделился бы и своими планами о том, что хочет написать о событиях, участником которых был… Может быть, получив даже короткий, всего из двух-трёх строчек ответ от мастера слова и товарища по оружию, Царгасов нашёл бы в себе силы на первую – самую нужную, честную фразу, с которой надо начать. А дальше всё пошло бы само собой.
– Деда, с праздником! А ты не забыл, мы на скачки едем? – в дверь робко постучал внук Тимур.
Сев за стол в пять утра, когда ещё не взошло солнце, Хасан Дзамболатович упёрся локтями в стол и сжал пальцы в крепкий замок, так и не сняв колпачка с шариковой ручки. Что же, значит, и не сегодня, не пришёл срок. Первая строка не родилась. Её нельзя вымучить, она не может быть искусственной, то есть – мёртвой. От этой строки должны цепочкой пойти все остальные мысли, продолжая заложенный в ней главный смысл всего повествования.
– Да, не сегодня, – сказал себе. Значит, не настал час. Когда же тот придёт? И успеет ли он написать? – Время, время…
Он произносил это слово, будто пробуя его на вкус и хватая за кончик самую главную мысль. Но та убегала, словно ящерица, оставив в пальцах хвостик.
Время…
После войны он получил образование в строительном направлении, женился, и с молодой семьёй переехал жить в один из райцентров Тамбовской области. Ипподрома там не было, зато работал, несмотря на все трудности и ситуацию в стране, конноспортивный клуб, который и решил провести скачки, приурочив их к празднованию пятидесятилетия Победы. Супруга Хасана Дзамболатовича была русской, на уроженке Тамбовщины женился и его сын, но внуку Тимуру по крови передалась страстная любовь осетин к лошадям. Дед Хасан мог часами рассказывать ему, какое значение для их предков играл конь.
– Есть даже такая старинная осетинская поговорка, что человек без коня – как птица без крыльев, – часто говорил он, посадив внука на колени.
А ещё рассказывал, что в древности у народов Кавказа даже была традиция – устраивать для скакунов кладбища и хоронить их с такими же почестями, как самых родных. Предки тоже обожали скачки, сказания об этом идут с самой глубокой древности. Особенно Тимур любил народные осетинские сказки. Почти во всех историях героем был конь, который не просто умел мыслить, а всегда давал мудрые и правильные советы, предупреждал и спасал от опасности. Даже если же герой народного эпоса погибал, то конь никогда не бросал, а всегда доставлял его родным домой, как бы трудно это ни было.
Дед Хасан знал много таких историй – их ему рассказывали его деды и бабушки, когда он жил на родине. Как давно это было… Но он помнил почти всё, в детстве глубоко впитав память своего народа. Он и сам, конечно же, нежно, всем сердцем любил лошадей, хотя воевать довелось в пехоте… но всё же именно из-за этой любви ему так тяжело было вспоминать тот памятный день июля сорок второго, а рука дрожала, не решаясь начать записывать…
Не мудрено, что внук обрадовался, узнав, что к празднику будут скачки. Хасан Дзамболатович закрыл и положил всё такую же девственно чистую тетрадь на книгу «Горячий снег». Надушившись у столика одеколоном «Саша», долго и грустно всматривался в зеркало:
– Стареешь, аксакал! – сказал себе.
Затем вздохнул и снял крышку с коробки от шоколадных конфет. Там хранились ордена и медали: юбилейных было не счесть, но фронтовик прикрепил к пиджаку только медаль «За отвагу», которую получил за тот самый памятный бой. Он бережно погладил блестящий серебряными лучами аверс с изображением летящих самолётов и мощного танка.
Затем он вышел и направился в гараж. Старый «Москвич» он называл «Чижом», добавив одну букву к «Иж». Стальной друг завёлся не сразу, прежде недовольно чихая и ругаясь, как уставший старик.
«Вот так май выдался! – подумал Царгасов, вытирая пот. – Точно, как в том июле!»
Посмотрел на циферблат новеньких часов – кожаный ремешок ещё не обжался по руке и потому неудобно стягивал влажное запястье. Часы эти подарили на днях в ветеранской организации. На белом фоне – орден Отечественной войны, и чуть ниже надпись: «50 лет Победы». Командирские, механические, идут точно, показывая и дату, и время – половина девятого утра.
«Как же нестерпимо жарко! – подумал он опять. – Техника вон – и та беснуется, что же будет с лошадьми на таком солнце?»
Начало скачек было намечено на девять, ехать – всего ничего, за город, где для забега уже подготовили специальную площадку. Беговая дорога была грунтовой, хотя и довольно ровной, она шла по кругу на расстоянии двух километров и четыреста метров с разделением на шесть четвертей. На старте – он же и был финишем – оборудовали незатейливые деревянные скамейки с навесом для зрителей. Когда они подъехали с внуком, стало ясно – для большинства гостей сидячих мест не хватит.
– Здравствуйте! С праздником! Проходите, Хасан Дзамболатович, рад видеть! Как здоровье? – приветствовал суетливый краснолицый глава местной администрации, глядя, как поблёскивает серебряным отливом медаль на груди фронтовика. – Почему же все награды не одели? Ну что вы! Как можно! Страна должна знать, так сказать, своих-своих! Вон посмотрите! – и он указал на ветеранов, сидящих на первом ряду. У каждого грудь пестрела золотыми и серебряными кругляшками. Большинство из них было старше его по возрасту.
Фронтовик не ответил.
– И для вас там место зарезервировано, оставили, да-да-с! – продолжал чиновник. – Внучка на коленочки только усадите, уж извините, в тесноте – да не в обиде! Кепочку зря не одел, как там тебя…
– Тимур, – ответил мальчик.
– А то ведь напечёт, ух, Тимур! – главу администрации отвлекла девушка с папкой, и он ушёл вслед за ней.
– Деда, может, лучше постоим, отсюда даже лучше видно!
– Как скажешь, давай и постоим. Мне в жизни много настояться пришлось, и теперь потерплю. Тебе точно всё видно? – и он попросил двух молодых людей чуть подвинуться.
А тем временем участники забега выводили скакунов к дорожкам, готовились, и начиналась торжественная часть:
– Рады приветствовать участников и гостей наших скачек! Добрый конь подо мной и Господь надо мной! Эта русская пословица, словно образ гармоничного мира…
Это говорил в создающий сильный, с неприятным лязгом и тонким визгом микрофон глава. Перед ним стояли какие-то чиновники, девушки, широко и неискреннее улыбаясь, а также крупный батюшка в длинном чёрном облачении с крестом, полулежащем на животе. Он, похоже, сильнее других изнывал от жары, раздувал щёки и нервно позвякивал цепочкой кадила.
– В наш век машин и передовых технологий такие состязания дают возможность прикоснуться к славным культурным традициям прошлого, которые являются…
Зрители помахивали газетами и головными уборами, закрывали носы от пыли, которую порой поднимал внезапно налетающий горячий ветер, и недовольно перешёптывались: глава, как обычно, затягивал долгую пышную речь.
– Интересно, а он вообще сможет кончить-то? – Тимур поднял глаза на тучного дядьку в белом летнем костюме и галстуке.
У мальчика горели глаза – только у него, наверное, в этот момент сердце радостно билось, ожидая рождения какого-то чуда:
– Деда, посмотри туда! – он указал пальцем на дорожки. – Это фаворит, я слышал – говорят! – Тимур указал на каурую лошадь. – Она обязана выиграть! Ведь эту красавицу зовут знаешь как?! Магия Победы! – последние слова мальчик выкрикнул, так что несколько женщин вздрогнули, бросив полные недовольства и даже злобы взгляды.
Дед Хасан пригляделся:
– А наездник кто – не пойму? Мальчишка, что ли, совсем? Такой маленький!
– Да нет, это же девушка! – ответил зоркий Тимур. – Просто такая крохотная. И, наверное, смелая! Интересно, как её зовут?
А старт тем временем всё затягивался. Очередь до речи священника и обряда дошла, когда часы на запястье фронтовика показывали уже без пятнадцати десять. Может быть, из-за этой изнурительной затяжки, а также по причине того, что солнце жарило, накаляя воздух не хуже, чем в тропиках, внезапно всё пошло не так. Хотя участник войны, хорошо знающий повадки лошадей, по поведению четвероногих ещё задолго стал предчувствовать неладное.
Животные нервничали, капризничали. Одни опускали головы, другие наоборот, мотали ими, фыркали и постукивали копытами, выбивая пыль. Им явно не пришлась по душе людская затея со скачками по солнцепёку. И когда девушка в шлеме и с номером девять на спине, о которой так восторженно говорил мальчик, оседлала лошадь, Магия Победы с ржанием вскочила на дыбы и без труда сбросила незадачливую наездницу.
Сначала никто ничего в истошном плывущем мареве и не понял, но всё же толпа, подчиняясь древнему закону самосохранения, сумела вмиг расступиться, когда обезумевшая лошадь бросилась галопом прямо на зрителей.
– Ногу, ногу отдавили!
– Куда, куда!
– Да что ж такое!
Голоса смешались, ветераны на первом ряду насупились и втянули шеи, словно воробьи на жердочке, и не шевелились. Только Хасан Дзамболатович не потерял самообладания, словно был уже готов к такой плачевной развязке. Он молодецки перепрыгнул похожее на обычную сельскую поскотину ограждение и побежал к девушке, которая всё также лежала в пыли. Другие участники забега спешно уводили своих скакунов, которые рвались на свободу вслед за Магией Победы. Никто в этой неразберихе и не подумал об упавшей наезднице.
– Дочка, ты цела? – спросил Царгасов, подавая руку. Помогая встать, удивился – какая же она лёгкая! Не мудрено, что ладно сбитая, мускулистая Магия Победы сбросила её, словно пушинку. – Как ты? Всё в порядке?
– Голова немного кружится. Кажется, я сознание теряла, – ответила та, не сразу распрямившись и посмотрев на человека в затасканном пиджаке с медалью мутным рассредоточенным взглядом. – Как такое могло случиться, не понимаю… Она же такая спокойная! Да ведь Магия Победы – самая… самая такая на свете… И всегда.
– Всегда – да не всегда! – ответил ветеран. – Эх, да будь моя воля, я бы ни за что не разрешил в такую жару скачки. Да ещё с такими речами..
– У кого угодно голова закружится! – девушка положила руку на шлем. – Ой, какой горячий-то!
– А, это вы чуть голову не потеряли? – это сказал подбежавший Тимур, с любопытством обернувшись на кишащую там – за изгородью, толпу. Глава администрации по логике должен был попытаться навести порядок, сказать в микрофон какие-то нужные, успокаивающие слова, но будто это его ударили головой оземь, и он пропал.
– Врача! Да есть здесь врач? – прокричал несколько раз Хасан Дзамболатович, схватившись за изгородь.
Никто его не слышал. Лишь ветераны на лавочке покачали головами на его вопрос.
Царгасов сплюнул, и слюна утонула в пыли.
– Не надо врача! Не надо! – девушка подбежала к нему. – Меня это, Алёной звать. А вас?
Тот представился, чуть повернув к ней голову.
– Умоляю вас, Хасан Джамбуто… Дзенбутырас…
– Можно просто дядя Хасан, меня так все называют.
– Умоляю, дядя Хасан, нам нужно срочно найти нашу Магию Победы! – она нервно оглянулась, а затем указала в сторону. – Она ведь туда бросилась! А там! Там! Трасса! Если на дорогу выбежит, фуры, фуры, грузовики!
– Так, успокойся, дочка! Мы на машине. Давай поспешим! Тимур!
– Я здесь, командир! – и мальчик, взяв девушку за руку, помог ей перебраться через ограждение.
– Под ноги никому не попадите, а то задавят! – сказал фронтовик, догоняя.
Пристегнув ремень, ветеран вставил ключ и попытался запустить двигатель «Москвича». Тот опять долго чихал.
– Ну же, родной! – девушка гладила раскалённую блестящую панель. – Давай!
– Давай, «Чиж»! – добавил Царгасов.
-Чижик-пыжик, ну же! – сопереживал и Тимур на заднем сиденье.
Машина завелась.
– Найдём мы твою лошадь, только обещай!
– Всё, что угодно!
– Что сегодня же покажешься доктору!

***

Они долго колесили по округе, но пока безрезультатно. Время уже приближалось к полудню, и в салоне воздух буквально плыл, хотя форточки были открыты и дрожали, когда «Москвич» налетал на очередную кочку. Рукодельный болванчик в виде танцующего джигита в папахе, прикреплённый на верёвочке к зеркалу заднего вида, вертелся в бесконечном головокружительном кавказском танце то в одну, то в другую сторону.
– Да как же мы её теперь-то найдем? – причитала Алёна. Белый шлем с тонким слоем пыли также был на её голове, хотя и чуть сбился. Она прижимала исцарапанные ладошки к лицу и не могла удержать слёз. Тимур тем временем не мог усидеть сзади, и, чуть привстав, вцепился в обтянутые выцветшими клетчатыми чехлами передние кресла, словно держал вожжи.
– Утрись, слезами тут не поможешь! – сказал фронтовик, ловко управляясь с заносом на повороте. И тут он резко надавил на среднюю педаль. Девушку бросило вперёд, но ремень безопасности не позволил удариться о панель. Мальчик ойкнул и повалился назад.
Ветеран выбежал первым, девушка и Тимур следом, оставив двери открытыми. «Москвич» ревел перегретым мотором, будто не понимая ещё, что они резко остановились. Небольшая эмблема с надписью «Иж» синела на чёрной радиаторной решётке. «Чиж» смотрел прямоугольными  глазами фар, как хозяин присел на корточки у перекрёстка дорог.
Хасан Дзамболатович поднял палочку и пошевелил в придорожной пыли кучку коричневых лошадиных «яблок».
– Твоей лошадки удобрение, – пошутил он. – Тут  пробегала.
И он, отбросив палку, тронул помёт пальцем:
– Тёпленький какой... Только что была здесь. Дальше давайте пешком. Тимур, заглуши мотор.
– Умею, деда! Сейчас!
Они оставили машину, и пошли по едва различимому в травяном сухостое лошадиному следу вглубь заброшенного поля. Царгасов потянул большим орлиным носом и что-то буркнул недовольно на родном языке.
– Что, что вы говорите, дядя Хасан? – девушка ступала сзади по высокому хрустящему травяному морю, и не дождалась ответа. Потом вдохнула глубже, и всё поняла. – Вы тоже это чувствуете? Горит что-то? Да?
А Царгасов не просто чувствовал гарь. Он уже слышал треск объятого пламенем сухостоя… и подумать не мог, что прошлое – вот так, в один миг, сегодня, в День Победы, так резко ворвётся к нему.
Сердце фронтовика стучало чаще и чаще, словно был не май девяносто пятого, а июль сорок второго, и бой на дальних подступах к Сталинграду возвращался к нему звуками, запахами, тяжёлым и недобрым предчувствием близкой трагедии…
Он посмотрел под ноги, солёный пот тёк, залепляя глаза, и на миг показалось, будто вместо ботинок на ногах – растоптанные солдатские кирзачи. Вдали, кажется, виднелась посадка, или это тоже только мираж?.. Тогда они тоже шли вот так, стремясь достигнуть края каких-то деревьев, чтобы схорониться там от возможного налёта, хотя в случае авиаудара кроны вряд ли бы защитили их. Но когда вокруг тебя – бескрайние голые земли, так хочется найти хоть что-то, дающее надежду на укрытие.
На развилке дорог им тогда дали приказ окопаться. Рядовой Царгасов задыхался от гари – неподалёку после сброшенных немецким самолётом зажигательных бомб вспыхнуло большое несжатое пшеничное поле. Тот же треск, что и сейчас… Тогда дрожали руки, а под ногтями запеклась кровь. Солдатской лопаткой он с таким трудом вгрызался в сухую, словно камень, землю, и она, испещрённая мелкими, как черви, белыми корнями, ложилась рядом с ним грубыми угловатыми комьями.
– Деда, вон, посмотри! – крикнул как всегда зоркий внук, и Царгасов, остановившись и тяжело дыша, увидел, как по брошенному полю – или луговине, тут уж трудно было понять, идёт длинная алая линия низкого дымящего огня.
Магия Победы бегала вдоль края широкого огневого фронта, будто надеясь найти в нём лазейку и проскочить вперёд.
– Да кто же это поджёг-то? Какой урод! – выругалась девушка.
– Вот что, молодёжь! Стойте тут! Это приказ! – скомандовал дед. – Дальше я пойду один! Ни шагу вперёд! Поняли меня?
Хасан Дзамболатович наблюдал бег лошади. Понимая, что надо спешить, он всё же боялся поспешить. Увидев бегущего человека, лошадь может совсем обезуметь, кинуться или прямо на него, или вовсе броситься в огонь.
Всё это он уже видел, всё это происходило с ним…
И в этот момент, когда кровь стучала в висках, а дышать стало совсем невыносимо, в голову пришла она – та единственная и честная фраза, начало начал его рассказа. Столь недостижимые слова будто поднял огненный вихрь и донёс до участника войны на алых пульсирующих ладонях.
Здесь, здесь пришла она – на полыхающем полюшке-поле, а не в уютной комнатёнке у письменного стола, где Царгасов бесполезно прождал рождения этой фразы.
Фраза вылетела резко, словно артиллерийская гильза. И он понял, что главная истина может родиться только из огня, упасть сверху молниеносной раскалённой птицей из древних осетинских сказаний.
«Время!» – да, она начиналась именно с этого слова, которое он с таким трудом уловил за кончик из пустого майского утра.
«Время идёт не по прямой, а по кругу!» – вот эти слова ворвались, ударили, раскидали всё ненужное в душе и обожгли его встревоженное, уставшее так долго ждать сознание.
Тогда, в сорок втором, окопавшись, он слышал такой же треск и едва мог дышать от близкой гари и огня. Там, где полыхнуло пшеничное поле, и синева летнего неба сливалась на горизонте с необъятной хлебной желтизной, показались они. Чёрные, словно туши древних животных, махины наступающих тяжёлых танков. Их двигали на Сталинград, и рядовой Царгасов был в числе тех, кто любой ценой должен был исполнить приказ «Ни шагу назад!» и задержать их. Именно задержать на такой срок, какой только удастся. Все понимали, что остановить эту лавину, или, тем более, обернуть вспять было невозможно…
И он вспоминал лица товарищей – тех, кто принимал неравный бой, и навсегда остался лежать там, рядом с большим полыхающим полем. Их лица были прокопчённые, выгоревшие… и при этом чисты. Они сияли, словно лики. Ему так хотелось описать эти лица, ведь, закрывая глаза, он каждый раз снова и снова видел их...
«Сегодня я это сделаю! – сказал себе. – Сделаю… если вернусь».
Он понимал, что огонь, получая новые и новые силы, может захватить его и лошадь в кольцо, и тогда не спастись. Но, видя страдание животного, ветеран забывал о себе.
Царгасов продолжал обращаться к Магии Победы на родном осетинском языке, который в эту минуту звучал, подобно заклинанию, и лошадь, похоже, уловила эти спокойные и добрые порывы, доносящиеся, как волны, от человека. Она на миг прервала бег и повернула голову к нему.
– Я – спасу! Стой! Умоляю, только – стой! Подпусти меня к себе! – произносил он на осетинском.
Умное животное, привыкшее доверять людям, храпело, дрожало, пятясь от надвигающегося огня.
И вот Магия Победы всё ближе и ближе, Царгасов звал её по имени как можно ласковей. Тёмная с завитыми волосами рука его коснулась головы, и лошадь прижалась к нему, будто моля о спасении. Тогда он посмотрел в чёрный, с блестящей большой слезой глаз, и увидел в нём своё отражение. Но не постаревшее щетинистое лицо отразилось, как в зеркале, – на него смотрел печально и задумчиво юноша в сбитой набок выцветшей пилотке…
«Время идёт не по прямой, а по кругу!» – вновь эта мысль, вновь она…
Хасан Дзамболатович аккуратно взял лошадь за узду, и, продолжая тихо разговаривать с ней, повёл прочь от огня. Когда они отошли на безопасное расстояние, и пламя шумело уже позади, их нагнали двое ребят – по виду, молодые колхозники, или, как их теперь принято было называть, фермеры. Похоже, что братья.
– Это ваша лошадь, что ли? На кой она оказалась здесь! Чуть не подпалилась кобылина-та! – сказал один из них, тяжело дыша. – Добрая кобылина, жалко, если б сгорела.
Царгасов ничего не ответил, провёл горячей ладонью по щетине. Эти двое шли рядом, и он спросил:
– Это вы устроили?
– Да, называется это, по-умному то, ща скажу! Контролируемый пал! Больно поздновато в этом году взялись, но лучше ж поздно, чем это! Даже вот в праздник работать приходится!
– Ничего себе, контролёры, – и ветеран сплюнул.
– Да так всю жизнь делается, чтобы травы потом были хорошие! Пал! Самое то!
– Пал, или пропал! – усмехнулся его спутник.
Хасан Дзамболатович только махнул рукой, продолжая путь.
– Отец, это, постой! – догнал его один из ребят. – Это! С Днём Победы тебя, и всё такое! Спасибо за Победу-то!
Осетин помрачнел и опустил глаза, одной рукой всё также держа лошадь, а второй крепко сжав медаль на груди. Казалось, он вот-вот вырвет его и бросит вместе с обрывками пиджака прямо в лицо этому мастеру палить сухостой…
Но вместо этого он посмотрел под ноги и резко остановил лошадь – та едва не наступила копытом на что-то маленькое, мягкое, круглое, беспокойно шуршащее в траве. Он опустил руку и бережно поднял дрожащий комочек.
Пал травы безжалостно убивает всё живое на своём пути – насекомых, животных, в его огненных ручищах лопаются кладки птиц...  И вот – несмышлёный ещё совсем зайчонок. Фронтовик поднял и прижал его к груди. Тот начал брыкаться, и длинной лапкой задел медаль «За отвагу», та перевернулась реверсом с чередой цифр.
– Спасибо за Победу! – прозвучало вновь вдогонку.
 
***

Светленькая девушка и тёмнолицый, будто крепко загорелый Тимур стояли у дороги, взявшись за руки – стремительный майский день так быстро породнил их. И чем ближе подходил к ним человек с лошадью, тем больше текли и текли у них слёзы.
– Деда, я так за тебя боялся! Я думал, ты там сгоришь! Деда, я не хочу тебя потерять, деда! Ты что?
– Когда мог сгореть – не сгорел, а теперь и того подавно не надо, – ответил он, передав девушке Магию Победы. Уставшая лошадь положила хозяйке голову на плечо, будто извинялась за всё, что устроила в это безумное утро.
– Поверить не могу! Ну зачем же ты, моя родная! Родная! – гладила и целовала Алёна, и, похоже, лошадь тоже плакала вместе с ней. – Скажи спасибо своему спасителю! Вот он, посмотри, какой хороший дядя! Какой хороший! Наш защитник! Фронтовик! – она посмотрела на Хасана Дзамболатовича, который гладил по голове и успокаивал внука.
Утерев слёзы, Тимур улыбнулся и возликовал, увидев наконец, что дедушка бережно протягивает ему живой дрожащий комочек:
– Ой, деда, а кто это, кролик?
– Да какой ещё кролик – зайчишка, – ответил тот. – Едва не погиб, глупый.
– И он что – будет у нас жить? Можно, я возьму его себе?
Зайка, попав в руки мальчика, успокоился и притих.
– Ты не больно-то его тискай, – ответил дед. – Сделаем ему загон, поживёт у нас, пока не окрепнет. А там уж извини – выпустим. Его дом – здесь. Ты же осетин, и должен знать, что самое ценное на земле – это родной дом и свобода.
– Да, мы тебя обязательно выпустим, ушастик! Но пока ты поживёшь у нас!  – и мальчик погладил зайку.
– Как выпускать соберётесь – меня позовите! – сказала Алёна, по-прежнему обнимая лошадь. – Я обязательно приду! И вы к нам приходите в наш конноспортивный клуб, мы с Магией Победы будем только рады! Так ведь, моя девочка?
Девушка посмотрела на Тимура:
– Ты ведь любишь лошадей?
– Конечно, ведь дедушка рассказывает, что мы – потомки алан! А аланы знаешь какие были!
– Тогда ты просто обязан оседлать Магию Победы. Не испугаешься?
– А она брыкаться не будет, как сегодня? – усмехнулся мальчик. – Хотя знаю – не будет! Мы придём, когда холодно, и дождик будет, вот! Правильно, деда?
– Ну, в дождь какие уж там, – усмехнулся Царгасов.
– Спасибо вам, дядя Хасан! Всё хорошо, мы доберёмся! – и девушка поцеловала ветерана в небритую щёку. Тот свёл кустистые брови, и впервые за весь этот майский победный денёк улыбнулся.
– А ты уговор помнишь наш, дочка? Сразу – к врачу! Пусть тебе снимок головы сделают!
Он уже собирался садиться в «Чижа», когда услышал:
– Дядя Хасан, а знаете что… я не хотела говорить, подумаете, что я совсем крепко там стукнулась…
– Что такое?
– Да так… Когда вы шли к нам, мне в мареве привиделось, что это не вы идёте. Нет, точно!
– Не я? А кто же?
– Другой. В гимнастёрке будто. И пилотке. И через плечо такое что-то, скрученное туго, как брезент. Но на вас очень похожий. Только молоденький совсем.
– Обязательно сделай снимок головы! Едем, Тимурка, нас там уже дома потеряли!
– До встречи, дядя Хасан!
– Даст Бог увидимся, дочка!
– Спасибо за Победу! – добавила она, но «Москвич» уже тронулся, а мальчик, прижимая к груди зайчонка, помахал вслед запрыгнувшей на лошадь девушке.

***

Вечером, после застолья, когда все слова и тосты были сказаны, а мальчик от переживаний уснул раньше всех прямо на диване у праздничного стола, Хасан Дзамбулатович закрыл плотно дверь своей комнаты, зажёг лампу и бережно взял тетрадь. Вспомнил, что положил её сверху на книгу «Горячий снег».
Сегодня он сможет всё рассказать бумаге. Ему хватит сил, хватит этой тёплой майской ночи, чтобы излить наболевшее. Как бы тяжело это ни было, но – теперь настал час. Сняв колпачок с ручки, подумал, что попробует через ветеранскую организацию узнать всё же адрес Юрия Васильевича Бондарева, чтобы послать мастеру и брату по оружию свой рассказ. Да, он будет называться созвучно – «Горящий хлеб».
«Время идёт не по прямой, а по кругу, и порой возвращается к нам, когда мы не ожидаем этого. В день пятидесятилетия нашей общей, с таким трудом и жертвами доставшейся нам Победы, я вновь…»
И он писал, писал, строчки лились, так что ручка порой не успевала за мыслями, и фронтовик сокращал слова, оставлял лишь одному ему понятные символы и закорючки.
Его уже не было в этой комнате. Она растаяла, а в майской ночи из раскрытого настежь окна подуло горячими ветрами июля сорок второго года...
Тогда, едва успев окопаться, в мареве выплыли чёрные туши фашистских танков. Но перед боем на пока ещё широкую линию, отделявшую советских бойцов и приближающуюся немецкую лавину, выбежала она…
Она…
Обезумевшая от ада войны медсанбатовская лошадь.
Хасан Дзамболатович Царгасов описывал её, и слёзы размывали буквы, влага утолщала синие линии тетради. А лошадь без возницы, обезумев, неслась по краю горящего хлебного поля, раненые бойцы падали с подпрыгивающей повозки, тонули в спелом пшеничном золоте, которое через миг должен был поглотить наступающий вместе с танками огонь.
Тех, кто упал с повозки, было не различить в горящем хлебе…
В горящем хлебе той далёкой, но такой близкой, и всё также остро ранящей сердце войны…