Горобец

Горобец.
 Горобец.
 (Вспомнилось вот, праздновал давеча со приятелями. Одному "шестёрик" обозначился. Подумал: Ого (!) вот уже какими мы стали считай что практически взрослыми... Поглядел на бухающих трезвым взглядом - нет, не тот размер, размах, мотив... У нас по-другому всё было тогда... в общем, вспомнилось вот).

Нет, Виталик Горобец определенно нашим бойцом, конечно же, не был. Не водился таковой в среде брата нашего разгильдяя, но определенно таки, по одному из коронных своих поступков был он, конечно же, именно бойцом. Бойцовской в нем была неуемная, а толи безутешная страсть к путешествиям-странствиям. Однако, и опять-таки по-бойцовскому, или на очень нетрезвую голову.
Да, был и у нас таковой тоже адепт, звали Олегом. Оченно он душевно любил путешествовать, а толи лишь возвращаться из путешествий, а толи просто приходить в гости. Это бывало сидят бойцы и организованно занимаются нарушением безобразий, ну это обычное тогда было в нашей среде наше занятие, горячо почитаемое, как и горячо потребляемое горячительное. И тут звонок в дверь(!?). Иной раз даже и настораживаются в этой связи некоторые, а кое когда и многие это делают. Ну, а не шутка ли, все же таки – безобразия – дело серьезное, и ответственное. Так в основном ответственности и опасались. Но, это еще когда мал-мало трезвые, а потом-то уже не опасались, конечно же. Потому как потом обычно было просто-таки завсегда весело, хотя чаще всего очень весело.
Итак звонок в дверь. Тут, тот кто попроворней, или трезвей, или сидит к оной поближе, или просто ответственный наиболее в этот момент многозначительный, идет и открывает. А там… - А там – человечек. Ну, человек, человек. - Ладно айда, заходи, человек, - так  это он даже может сказать ему, хотя и подумается уже сказавшему, что вроде как дома-то были все… вроде бы. Но, эти сомнения такие забываются быстро, так как некогда в общем, - тут же веселие, тут оно в самом разгаре обычно. И веселие веселится, шоу маз гоу он продолжается. И тут снова на тебе – звонок в дверь. – Опять бегут открывать, кто-то опять настораживается. А там человек опять. А человек этот всяк один и тот же, это Олежка Малков, человек то есть, или человечек, такой вот он тогда и был человек этот, человечище. А тот посидит мал-мало, и айда снова в гости сюда же – сиганет с балкона, хотя там и этаж-то вроде бы как не очень такой и безотвественный, например третий как минимум, и опять он звонит, чем сочно разнообразит однообразно проистекающую данность. А толи  позже уже кто-то и откликается из еще не отключившихся на очередной звонок – о, это же человек, наверняка, опять в гости идёт, что-то давненько уже его сегодня тут не было… Но, это просто в общем-то. Это так, почти не путешествия. – Прогулки практические.
Горобец же Виталик по этой части любил по большому сходить, а именно попутешествовать по настоящему, или в большое сходить или еще точней встряпаться странствие, угодить в приключение. Далее чем с третьего этажа, или даже с четвертого, если не с пятого. И еще одна была у него особенность очень интимная – очень был сердцу его мил град Кишенев, такое вот, значится дело архи торжественное. И не то, чтобы он родом был оттуда, нет. Был родом Горобец аккурат не из Кишинева, из самого настоящего не Кишенева. Но любил Кишинев страстно, а то ли и больше еще, если только опять таки не на много больше. И вот, когда нашему человеку хотелось иной раз в гости пожаловать, Горобцу в этом же состоянии, или примерно таком, страстно хотелось того же, да только не к себе же зайти на огонёк, а Кишенев, славнейший град попроведать. Так, однажды очередной раз надежно склеившись ластами оказался он в Кишинёве впервые. И сразу же полюбился ему этот город еще аж пуще прежнего. Просыпается он, значится, весь верхом на какой-то уютной и теплой скамеечке. А толи и не просыпается, а только запись включается у него в этот момент архи торжественный… аккурат среди дня белого и вполне себе даже обыденного. А до этого места она, память у него то есть, утрачена, от слова нАглухо, и никакому восстановлению не подвергается. Хотя он на неё и ругается, и он старается. А тут – красота, лавочка необычайно приветливая и такая уютная А толи парк какой-то, толи красота просто, то есть красивая. И он на этой лавочке весь сам как есть, персоной собственной и очень к тому же торжественно, хотя и странновато немного выглядящий. То есть он слегка такой размякший немного, а толи чуть больше лишь, чем для такого ответственного мероприятия полагается. Ну, пусть-таки он-таки просто-таки восседает на этой той лавочке, а тут как раз и запись в нем заново, то есть опять начинается. И эко же, думает, где ж это я, язви его…?  И что же это я весь тута делаю? И чистое над головой небо приятно подсказывает ему, что это не дом казенный, а это не мало важное и оченно обнадеживающее его открытие первое, и это как раз хорошо. И вот он интересуется у проходящих мимо гуляющих, - который же час, мол, подскажить-ка пажалста, люди добрыя и дорогие товарищи? А потом интересуется так же вежливо, - а что же это за город такой это красивый, и который год на дворе, и судя по теплу месяц летне-осенне-весенний?, никак не меньше, но какой же из них именно. И заодно уже какое это теперь число на дворе? Ну, это чтоб уже доподлинно вычислить, высчитать - какое же время жизненное он в жизни собственной отсутствовал, собственно. И не меньше чем тот у кого он и интересуется, удивляется после, что это как раз Кишенев и есть(!). Вот чудеса(!) думает, - сбылася-таки мечта, мечта давняя и идейно-заветная. – Радуясь продолжает недоумевать наш этот Виталик тогда.
А вот на вопрос «а как это?» ответа ни снаружи, и ни внутри совершенно никак не находится.
Нет, он, разумеется так сразу-то и не верит, особенно же улыбающимся, и иным, пальцами в области виска вращающим. И он поначалу-то еще сомневается малость. А оно и мало-ль чего, а он же не просто так себе туда-сюда, а он же есть товарищ ответственный и далеко не слабо характерный. И он переспрашивает у других у товарищей, что дескать за местность такая, пересеченная и мало ему еще в этой части знакомая? А те, как сговорившись отвечают ему всяко одно и то же – Кишинев, мол… - так и пишется, и именно так называется. Хотя кой-кто, возможно, и шутит. А у него самого, то есть внутри на шутки поводов мало есть, как на это же дело и расположения шутейного, - не расположен он так то есть оченно рано шутить и оченно даже с того совсем не смешно аж ему. А у него к тому же, в его общажных трениках всего-то копеек пятнадцать-двадцать имеется на всё про всё (на обустройство счастливой жизни во новом, хотя и любимом городе), - какие уже тут шутки… И акромя языка собственного более ему на доводку до Киева рассчитывать-то особенно не на что. Благо за 15 копеек можно было подлечить голову в автомате по розливу пива, и тогда мысль в голове скользила чуть да более что ли проворно и не так шероховато это делала, и что характерно – прямо во цель. И так он это, в трениках с отчетливо выраженными коленками и столь же нарядной примерно маечке-футболочке с обильно вытянутым воротом далеко не первой из свежестей, и с не очень внятным выражением на морде лица начинал свой обратный отсчет в институтские стены. А институт, если не помнит кто был у нас все же Киевским, инженеров Гражданской при том Авиации. Посредством её родной, её родимой и возможны были в те времена такие вот приключения, любви разнообразной обильно преисполненные.
Шайдурыч как-то сказывал. Сидим, говорит, пьянствуем, что означает, если не знает кто, -. безконтрольно и бойко, и плотно употребляем спиртные напитки, т.е. дело обычное. – И хорошо на душе, что так же обычно. И стадия неуемно приближается к ватерлинии, или точке, именуемой теперь в технике как «резет». И вот, помню, говорит, что с Виталиком же черт угораздил присесть его рядом. А Виталик, ясное дело, любил про Кишенев ярко и красочно заговорить, особенно же будучи подходящим к тем же кондициям. И вот, говорит Шайдурыч, мы уже едем куда-то. А Виталик всё продолжает про Кишинев мне вещать, и до того же он это делает складно, старательно, страстно так, с вдохновением. А то, говорит, пригляделся я малость, на фокусе взгляда глаз сконцентрировался, и гляжу – вай, точно, едем мы на «Полете» уже, на экспрессе, на красном икарусе. А «Полет» же, известное дело, ездил тогда до Борисполя. И сие означает, что едем мы вместе с Виталиком во Борисполь, в аэропорт. Вот так просто, на легке то есть, в чем сидели в общаге и в чем начинали еще не так давно праздник праздновать, т.е. принарядившиеся. А Виталик-то, тот не останавливается, тот про Кишинев всяк только разговаривает сугубо хорошее, до того был влюбленным он в город этот своей мечты, но особенно же, когда память ему уже начинала отказывать. Ну, и не дожидаясь Борисполя, сошел-таки наш Шайдурыч с этой прямолинейной дистанции, именуемой в авиации «глиссадой», а именно – прямолинейного участка полета пред непосредственным касанием колес о бетонное основание ВПП… соскочил. А Виталик не смог остановиться, тот судя по всему горючим заправился основательно. Не внял он доводам Шайдурыча нашего, толи не расслышал будучи чрезмерно оглохшим, толи он не поверил тому, что можно вот так отказаться запросто от мечты, от более главного, в угоду насущному и сиюминутному. Уже на следующий же день, а толи и через день-два приехал обратно Виталик отдохнувшим и помолодевшим, однако, отгадайте же сами откуда? Правильный ответ – из Кишинева.
Вот такой это у нас был тогда товарищ Виталик. Вот чего творила с ним любовь его обоюдная, обоюдоострая, а толи это лишь страсть только к Кишиневу и безмерному количеству выпивки. Вот это какие дела тогда происходили у нас. – Человечек в гости любил заходить чаще обычного, а Виталик вот Кишинев для частого гостеприимства приветствовал.
А там, возможно, и летчики-то его уже многие распознавать стали по выражению лица ссредоточенному. – А, это, этот, что ли опять который в трениках, с нарядной маечкой? - Ну, этому в Киев, конечно же, улететь надобно опять срочно, он ведь же там учится….
Как он улетал в Кишинев, известно лишь теоретически, ибо логически и практически представить это совсем невозможно.


21-22,06,22