Кавокадо

Было такое дело на днях, мужики, не поверите. Поехали мы с Татьянкой на рынок. Открылся такой новый, совсем недалеко от нас. Значит-с, говорит, мол, надо ей помидоров, огурцов, картошечки, ну и так далее… Приехали, ходим, рынок большущий. Армянчики, азербайджанчики, грузинчики под большим навесом стоят и торгуют. «Лучший помидор, лучший апельсин, лучший мандарин!» — все-то у них у каждого лучшее! Моя ходит довольная, никак выбрать не может, у кого покупать. Каждый завлекает, да не отпускает.
И, значит, был там один армянчик. Зовет мою, а меня как будто и нет, на меня не обращает внимания. Говорит:
— А вы попробуйте мои нектарины! Самые лучшие нектарины!
Тьфу ты, черт, еще один заладил — «самое вкусное» у него! Моя сразу загорелась: нектарины, нектарины… Я ей:
— По кой черт тебе эти нектарины? За помидорами с огурцами пришли! — и давай на весь рынок с ней собачиться.
Говорит:
— Дай хоть раз в полгода нектарин поесть!
А я ей:
— Мы на телевизор копим, дура!
А она мне:
— Жид проклятый, дай хоть немного выдохнуть…
И так далее. А этот армянчик давай ей поддакивать, мол, «что ты, мужик, такой красавице и не купишь нектарин, давай я сам куплю ей!»
А я как вскипячусь и, понимаете, уже на принцип встаю — нет и нет! А он еще и с ухмылкой ей такой:
— А попробуйте авокадо! Смотрите, у меня тут авокадо самые свежие, самые вкусные!
Кавокадо еще какое-то! Я их отродясь не видывал и не слыхивал. Моя говорит:
— А шо это такое?
А он ей:
— А это фрукт такой модный! Из Мексики, да из Южной Америки. Но и у меня на даче в Армении такой растет! Семечко у себя дома можете посадить, он и вырастет!
У нее глаза как загорелись! От нее аж жаром подуло, я вам говорю! Я ему:
— Не надо нам ваших нектарин и кавокад.
А он, сволочь такой:
— А это от меня вам, бесплатно. Вам, я вижу, деньги нужны совсем, — и подмигивает мне, значит.
Я как зарублюсь на него, уже по роже хотел дать, а Татьянка меня хвать за руку и говорит, мол, человек тебе авокаду дарит, а ты кулаками машешь.
— Спасибо вам большое! — говорит ему.
Так и ушли мы с рынка без помидор, огурцов и нектарин, зато с кавокадой. Лаяли с ней друг на друга еще полвечера. Я ей про телевизор, она мне про нектарины.
Потом сел я, значит, на кухне. Достаю твою, Серёжик, бутылочку с самогоночкой. Стаканчик достаю, хочу расслабиться. Она мне пюрешку сварила из остатков картохи, да кавокадо энтот положила, а семечко-то его в горшок в землю прикопала. Говорит, вырастет — потом снова есть будем. Подсобил армянчик!
А потом сама попробовала и говорит, что безвкусная каша какая-то во рту получается, вот нектаринов бы на десертик-то… И давай снова мне мозги полоскать, что я фруктов ей этих зажал. Потом ушла она спать, а я кавокаду так и не попробовал, зато самогончик твой душевно раздавил. Посидел, да подумал, что надо этому армянчику-то рыло почистить, а то оно у него в пуху совсем. Красавице моей купит он нектарин, понимаешь.
Так и сидел я, по радио «Смехопанорама» идет, я в трусах да майке, сижу, твою бутылочку давлю… И вдруг смотрю на горшочек-то на энтот, а земля в нем дай-дай, да и пошевелится. Я думаю: ну, показалось. Вплотную прям наклонился к нему и смотрю на землю-то, чуть ли не носом туда клюю. А тут — хлоп! — из земли мне что-то влажное прилетает и сразу прячется. Я отпрянул от него, нос трогаю — влажный, как у собаки. Думаю: чу, что за дела… Рукой потрогал землю — ничего. Еще раз поближе смотрю на нее, а оттуда опять эта штука вылетает — и обратно. Опять мне нос как будто облизали!
Я давай лезу в горшок и копать ладонью начинаю. А мне вдруг ладонь всю обхватила скользкая хрень какая-то и не отпускает. Я весь этот горшок на руке давай трясти во всю мочь, но не отпускает, падла! Я пьяный трясу его, а он не слезает, еще и рука как будто не в земле, а в глине уже. А Татьянку звать не хочу: пусть она там свои нектарины во сне ест — на обиженных воду возят! Тряс я его, тряс, а он — бац! — и сам начинает сползать, только на руке-то, что меня держит, остается и глазенками выпученными на меня смотрит. Я на нее смотрю, а она пастью своей здоровой всю руку-то и проглотила, и держит! Смотрю на нее: ба, да это ж жаба настоящая, только здоровая, как собака! Я аж попутал, да давай реветь во все горло, а Татьянка из спальни кричит только, что, мол, хватит орать, пьяный козел!
А жаба-то все больше становится, уже пастью своей мне по локоть руку заглотила, я уж и орать-то дальше не смог. Так и осел на кафель, и смотрим мы с ней друг на друга, я в ее рыжие глазенки, она в мои. Зрачки у нее еще такие горизонтальные и — хоп! — моргнула, а уже и вертикальные. Хоп! — и снова горизонтальные! Сидим мы с ней, рассматриваем друг друга. Она крупная такая, коричневая, но с оттенком, знаешь, как в Ленинграде в комнате той… во, янтарной! И светится чуть-чуть, свет лампочки в ней отражается как будто софитами. Противные были только пупырышки на ней, я их даже потрогал, погладил. А она все смотрит, уже вроде и не злится и руку подотпустила.
Подотпустила, но заглотила по плечо, и мы с ней оказались лицом к лицу. Мордой к лицу, то есть, ну или мордой к морде, это как на меня посмотреть, хе-хе. И тут я заметил, что мы вроде как уже и не на кухне. Жарко стало, душно, пальмы вокруг. Слышу вдали улюлюканье да барабаны. А жаба уже и отпустила, сидит и смотрит. Я руку отряхнул от слизи и встал, а она мне по пояс. Говорю ей:
— Ну и че теперь?
А она мордой только в сторону кивнула, где барабаны били, и попрыгала так, что земля потряхивается. Я думаю: ну, что уж делать, да и иду за ней. К костру приближаемся, а там чумачечие в набедренных повязках прыгают вокруг костра. Так они как жабу увидели, так и расступились, но барабаны дальше играли, да аборигены по бокам улюлюкали. Жаба до костра допрыгала и снова ко мне оборачивается. И смотрят они все на меня, значит, аборигены и жаба. Я стою, не знаю, что и сказать. Слушаю, что эти чумачечие тихо под нос себе улюлюкают. Прислушиваюсь, а они громче и громче начинают:
— Жид, жид, жид, жид…
Я стою и чувствую, как к горлу ком размером с семечко кавокады подступает. Смотрят они на меня, да улюлюкают все громче.
— Че? — говорю. — Че вам от меня надо-то?
И тут — оп! — меня за руки четверо чумачечих как схватят и повалят на землю, и держат со всех сторон, а остальные придурки во все горло орут.
А жаба величественно так ползет и залезает на меня сверху, на грудь, и смотрит в глаза. Сзади нее костер этот горит и этот же костер в каждом из ее зенок здоровых светится! Животный страх вместе с ее задницей сдавили мне грудь. Сползает она медленно мне на лицо. Пупырышки, которые я разглядывал, упираются мне теперь в шею и морду. Я повернулся головой вбок, чтобы дышать, но она сдавливала горло. Чумазые, которые меня держат, наклоняются и заглядывают мне в глаза, да шепчут в такт барабанам:
— Жид, жид, жид…
Я чувствую, как пупырышки, которые упираются мне в лицо, становятся все больше, они уже сами размером с кавокадо — жаба такая большая, что она не на лице у меня сидит, а полностью накрывает мое тело! Меня уже, можно сказать, и нет, есть только она! Аборигены эти даже не старались меня держать, мне уже было не вырваться из-под нее, им оставалось только улюлюкать. Глотать воздух я не мог, только всасывал его, как через трубочку: футь, футь… Грудь сдавило, и, братцы, уже думал, что все, задушила она меня. В глазах потемнело, не слышал чумачечих я этих, как вдруг она берет, да уменьшается. Чувствую, как подотпускает грудь, ребра как будто переломала, но вроде дышу… Дышу, братцы! И живу! Аборигены уже и молчат, тишина вокруг, без барабанов. Жаба-то уже совсем малюсенькая, сидит у меня на лбу и заглядывает в глаза сверху вниз, а я и пошевелить ничем не могу. Смотрит на меня и писклявым голосом таким говорит:
— Ну что, купишь нектаринов?
Нос мне лизнула, костер резко потушили, я и очнулся на кухне своей. Утро, солнце в окно слепит, горшок разбитый, и Татьянка на меня смотрит сверху вниз, головой качает.
— Напился, черт…
Я как вскочил, так в трусах и выскочил, ботинки только напялил. Добежал до этого рынка, к армянчику прибегаю, он только прилавок свой открывает. Вывалил денег ему (из заначки на телевизор захватил) и говорю:
— А ну, сволочь, все нектарины что есть давай!
Он обрадовался, и только когда три ящика нектаринов отдал, говорит:
— Дед, ты че, с дуба рухнул? Че случилось?
Я ему только и плюнул под ноги, да потащил домой эти три ящика.
Татьянка на седьмом небе была! Сидели потом этими нектаринами давились весь день. Зацеловала меня, измазала соком. В общем, такие дела, Серёжик, а самогон-то, который ты мне давал, на чем настаивал? Уж больно хорош, еще хочу!
— Да свой рецептик у меня, дистиллят на травушке настоенный, Пёрпл хейзушка называется. Да он, отец, еще и с лизергином размешанный, не пил бы ты лучше его целыми пузырями…