Меж двух войн. Дочь солдата. I. Бусы из капели

   Посвящается моим родителям,               
                участникам Великой Отечественной               
                войны 1941-1945 гг



                Глава 1.  Детство золотое, послевоенное.

               
                1. Бусы из капели.



     Она помнила себя лет с 3-х. Но до этого было еще одно четкое воспоминание – как они ночью вместе с мамой идут с вокзала, нет, это мама идет, поминутно озираясь от страха, ночью, по шпалам, крепко прижав ее к себе, идет с поезда домой к любимому мужу, у которого на всю жизнь была только одна постоянная оригинальная особенность – забывать их встречать с поезда.
 
     Они идут, вокруг кромешная тьма, и только поблескивают рельсы. Чемодан оставили на станции. Вокруг послевоенный белорусский городок – Осиповичи. Идут в сторону частного сектора, где папа снимает комнату. В городке еще много следов бомбежки, это еще более страшно и пустынно. Мама что-то ласково шепчет – и смысл этого шепота Оля ощущает до сих пор:

 -  Ничего, все пройдет, скоро придем, и совсем не страшно, нас же двое…
И пришли, наконец, батько Квадратько трепыхался, чувствуя свою вину, и оправдывался, и они все мирились, и все было хорошо. Но пережитый страх остался в памяти, хоть все остальное изгладилось. И первые воспоминания уже относятся к ее трехлетнему возрасту.
    Это они с мамой вычислили много лет спустя, когда вместе первый раз побывали у папы в госпитале им. Бурденко.
 
     Возле ворот госпиталя Олю вдруг пронзило острое чувство узнавания местности:
 - Мам, у меня такое ощущение, что я здесь была когда-то очень давно.
 - Да что ты придумываешь! – и они отложили этот разговор  хотя бы потому, что спешили к  своему родному больному в радиологическое отделение.
 
    А когда уже вернулись домой, Оля снова напомнила маме, что она  помнит это место, и какое мороженое ей покупали, и как дядька выходил через проходную к ним с дыней, а они к нему – с арбузом.
    Тут мама охнула и подтвердила:
 - Да, Оля, это был Ваня Кузьмин, из Осиповичей, папин сослуживец еще с фронта, боевой танкист, залечивал там свои застаревшие раны во время учебы в Академии им. Сталина, в которую нашего папку не приняли… Постой, но ведь тебе-то было всего три года… ты не можешь этого помнить… и тем не менее, это именно ты завела эту песню, что была возле госпиталя, значит, правда помнишь.
    Все, что было с ней до этого возраста, она знает по рассказам взрослых.
 
      Мама, молоденький младший лейтенант, родила ее в Н-ске, куда приехала, естественно, к своей маме. Рожала ее трудно, около трех суток. А через два месяца должна была вернуться к месту службы, своему и мужа, в Бобруйск. Папа, всего на пару лет старше, был уже к тому времени капитаном. Оба встретились на фронте перед самой Победой.

   Дорога с маленьким ребенком запомнилась ей на всю жизнь. Зима. Военная жесткая форма. За спиной – вещмешок, на руках – ребенок. От Н-ска до Москвы ходили паровики, переполненные  и тихоходные, с остановками возле каждого столба. Добралась практически к ночи. Разыскала бабушкиных родственников – Камашкиных. Они жили на Плющихе, в самом центре.
 В этой огромной казарме  пару раз впоследствии побывала и подросшая Олька. А тогда – их встретила большая голодная и холодная семья бабушкиной  двоюродной сестры. У них переночевали с ребенком и одновременно съели все ее припасы в дорогу. Затаить что-то от детей мал мала меньше  Катя не смогла. В общем, от двух буханок хлеба и банки консервов не осталось ничего. А что могло остаться, если на календаре было только начало 47 года…
   В поезде ехала голодная, так, вместо еды  вместе со всеми глотала горячий напиток, называемый «кипяток», известный всем странникам тех лет…

    В Минске была пересадка. И в Минске жила фронтовая подруга по Смершу, Клава Караваева. Она и так собиралась у нее побывать, а теперь – так тем более, доехать до Бобруйска у нее просто не хватило бы сил, да и дочку надо было чем-то кормить, а от одного кипятка и молоко пропасть может.
 Вышла на вокзале  с еще одной незадачей – пропал листочек с адресом подруги… ребятишки в Москве заиграли, что ли. Помнила улицу, дом – нечетко. Добралась до улицы и пошла по домам. А дома – четырехэтажки из трех подъездов. Оля потом бывала у Клавдии дома – в  солидном доме сталинской постройки  недалеко от центра белорусской столицы. Это к тому, что обойти  подъезды  – совсем непросто с ребенком на руках.
 Везде отвечали, что не знают такой.  Где-то в четвертом по счету доме Катя отчаялась совсем и присела прямо на лестнице покормить Ольку, да и самой что-то нехорошо стало, и закружилась голова. Так она сидела и плакала – и вдруг - о чудо!- по лестнице стала спускаться сама Клавка, подруга дней суровых,  замужняя за инженером дамочка, да и сама при шляпке.
   Вот это была встреча! Они обнимались и смеялись, а потом вместе сидели и плакали, не в силах подняться и пойти в квартиру.

   Через пару месяцев к родителям в Бобруйск приехала мамина  сестра Тоня, на полтора года всего-то моложе нее. Вот она и нянчила Ольку – и прозывалась именно так – Тоня, а никакая не «тетя». Да и было ей всего 19 лет в то время.

   Когда Ольке было два года, мама  демобилизовалась  с военной службы и всецело занялась семьей, а прежде съездила к своей маме в Н-ск. Вот оттуда они и приехали в ночной город,  где в страхе шлепали по шпалам, в эти самые  Осиповичи,  куда перевели отца.

   А у капитана, кавалера ордена Красного Знамени, в это время были свои проблемы. Так случилось, что в одном из подбитых танков, которыми он командовал, сгорел его аттестат зрелости  из средней школы в Ростовской области. После окончания десятилетки в 17 лет  он как доброволец был призван на военную службу и направлен в Саратовское танковое училище для прохождения ускоренной учебы.
 
  О! Это отдельный рассказ о том, как хуторской  мальчонка – казачок, отлично закончивший школу, но сельский до мозга костей, вдруг попал в областной русский город, в казарме впервые увидел белое, скорее, серое, постельное белье – и искренне удивившийся, а не лучше ли его было бы заменить на цветастое, как у них в бедной  хуторской мазанке… Как впервые попал в оперный театр и слушал «Аиду» - и потом побывал на всех спектаклях, в том числе и столичных трупп, находившихся в Саратове в эвакуации. Отсюда и началась его искренняя любовь к оперной музыке на всю жизнь. Это было настоящим увлечением, поскольку он даже собрал впоследствии небольшую фонотеку из оперных пластинок.

   А тогда… А тогда он оказался перед выбором – пойти учиться вместе с солдатами в выпускной класс вечерней школы, чтобы экстерном сдать курс на аттестат - и учиться дальше. Ведь именно в ней, в учебе, был дальнейший смысл его жизни. Или остаться капитаном без перспектив, с ускоренным училищем, напиваться по выходным, как делали многие фронтовые герои тех лет от безысходности быта и отсутствия подвига в серой повседневности.

   Он сделал свой выбор – и под насмешки друзей сел за парту с солдатами, летом получил аттестат зрелости и успел сдать вступительные экзамены в два этапа в танковую  академию им. Сталина в Москве (с первым этапом – в Минске, который допускал к поездке на экзамены в столицу). И так было три года подряд. Несмотря на успешно сданные экзамены в академию его не принимали.
 
   На третий год в Москве у него был 6-ой результат  среди поступающих, однако зачисления не произошло все равно. Квадратько был на грани отчаяния, не мог понять, что происходит, к кому идти, на что жаловаться.
 
  Да и времена были такие, что никто никаких объяснений в Академии имени самого Сталина не давал. Самое обидное, что Иван Кузьмин уже два года был слушателем этой самой Академии. А ведь они вместе служили еще с Саратовского училища… да и слабей Ванька был в науках по сравнению с ним, Виктором,  как все называли его вместо имени Виталий, которое ему самому не нравилось и казалось каким-то размытым. А Виктор – он Виктор и есть, то есть Победитель.

   В совершенно раздерганном состоянии  он отправился к начальнику особого отдела академии. Его встретил седой полковник  с усталым лицом много повидавшего человека. И капитан  посмел задать свои непростые и мучившие его вопросы  этому орденоносному полковнику.
 Выяснилось, что для академии имени самого генералиссимуса у него не совсем чистая анкета – его дед, имевший хутор в Ростовской области и двенадцать детей, которые вместе с семьями пахали на этом хуторе, был раскулачен и отправлен в Сибирь. А поэтому и его внуку не учиться в славной советской академии. Но у ершистого капитана тут  же возникли новые вопросы:
  - Да я же со школьной скамьи воевал за Родину. Я потерял несколько танков, 4 экипажа, много раз ранен, т.е. проливал кровь за свою страну – на это я годился, был достоин?

 - Ты вот что, парень, не кипятись, и не усугубляй  своего положения, - такое не военное обращение действительно несколько охладило  боевого командира, - и эти свои вопросы больше никому не задавай. Хочешь учиться – езжай, например, в Ленинград, там ндравы другие, - да, он так и сказал нарочито «ндравы». И добавил: - Все понял?

 - Так точно. Все понял. Спасибо вам! – отрапортовал  повеселевший  и одновременно еще более озадаченный Квадратько - и выскочил из кабинета.
   На следующий год он поступил в Ленинградскую академию тыла и транспорта. А что? В конце концов – и танки, и трактора – они все на гусеничном ходу. А стать инженером-эксплуатационником ничуть не хуже командира танковых соединений.

   Так и началась  их Ленинградская  жизнь. Родители  уехали  в северную столицу на два года раньше нее, просто не находилось подходящей квартиры с ребенком.   Нет, квартиры – это слишком. Все пять лет они снимали комнатки, одна другой лучше.