Меж двух войн. Дочь солдата. 2. Город Н-ск

                2. Город Н-ск


    Олька же эти два года находилась у бабушки в Н-ске. Сначала они жили в доме на двух хозяев по ул. III Интернационала. Это был  самый настоящий дореволюционный частный дом, который  таил в себе массу мест для игр – большую терраску, которая была в их владении, кладовку, две комнаты и большую русскую печь. Эту самую печь они еще в совсем нежном возрасте вместе с двоюродным братом дружно  обколупывали и съедали часть побелки . Послевоенным деткам явно  не хватало кальция, и они нашли его источник…
 
      Во дворе этого дома иногда бродили какие-то пришлые козы, и одна, было дело, не на шутку испугала девочку, которую в белой шубке с муфточкой выпустили во двор чуть раньше взрослых. Огромная коза, видно, приняла ее за свою, и стала шутливо поддевать на рога белый комок. А когда он, этот комок, пронзительно заверещал, начала его всерьез поднимать на рога. Но тут, слава богу, подоспела помощь. Вот так всю жизнь поговорка «забодай тебя козел» имела для Оли вполне реальное содержание с картинками и ощущениями.
 
   На этой квартире  Олечке довелось сильно переболеть скарлатиной, с которой ее уложили в инфекционный барак, где прицепились еще и краснуха, и ветрянка. Барак был с решетками, орущими детьми и няньками, кроме того, была поздняя осень – и все вокруг дышало безысходностью.

   Оля любила стоять у окна, смотреть на мир за пределами этих стен, на голые деревья, на кучи пожухлых листьев, В общем,  там она видела совсем печальные картины. Дело в том, что напротив барака был морг и вход в него. Туда привозили и сносили мертвые тела, а потом на дрогах, на телегах, запряженных лошадками, от которых валил пар – которые единственные оживляли общую тоскливую картину – в гробах выносили покойников под плач родственников. Практически, она еще не в полной мере понимала, что там происходит, но детским чутьем маленького звереныша уже понимала, что это – самое страшное на свете.

   А однажды приехала мама и появилась, как фея, за этой ужасной решеткой, с огромной нереальной желтой грушей в руках, но ее не пустили к ней – и они ревели в голос с двух сторон страшного окна.
   Когда Олю выписали, она была как былинка, которую бабушка еще и раскрашивала зеленкой в соответствующий цвет. Но это уже было здорово и радостно, потому что дома.

   А потом бабушка переехала в государственный трехэтажный дом. В квартире на трех хозяев жили еще две семьи со взрослыми детьми и начавшимися внуками. Одного из внуков привезла с целины соседка Нина, которую они до этого за год с небольшим всем двором провожали поднимать эту самую целину. И даже всем двором снялись на фото в день общей гулянки. И Олька там фигурирует в своем пальто,  о котором еще пойдет речь, правда, в черно-белом цвете.
 
   У  бабушки была лучшая в квартире комната в обмен на те полдома, что по улице  III Интернационала. Естественно, это вызывало неудовольствие соседей. Кроме того, в этой квадратной большой солнечной комнате стояла невиданная мебель из самой Германии – привезенная и отданная на хранение теще ее старшим зятем – капитаном-связистом, попавшим в Германию в войну, и после войны также продолжившим  там дальнейшую службу. После демобилизации  он жил с семьей в бараке в Томилино под Люберцами, а там было не до пианино, не до письменного и большого обеденного столов, и великолепного посудного шкафа – о сервантах тогда и слыхом не слыхивали…

   Все это дубовое резное великолепие было как бы чуждой декорацией к их простой, если не сказать, бедной жизни. Но иногда было так приятно разглядывать, например. письменный двухтумбовый стол, на дверцах которого были замысловатые в деревянных кудрявых гривах львы, за щеки которых надо было браться при открывании этих самых дверок тумб, где внутри располагались еще и ящики, полные таинственных далеких запахов.
 
  С бабушкой, Евгенией Дмитриевной, было хорошо и спокойно. Они были светом в окошке друг у друга, придумывали общие занятия и даже немного иногда хулиганили. Именно бабушка научила ее играть в пьяницу и подкидного дурака.  А  хулиганство в основном, состояло из пения частушек подобных такой, например, «Володенька, Володенька, ходи ко мне, милой, люби, пока молоденька, хороший милый мой»; а еще чревоугодия,  которое они иногда могли себе позволить – пили чай с финиками, покупали хрустящие французские булки, переименованные затем каким-то мудрецом в городские. Переименовывай – не переименовывай, а в песню, тем не менее, вошел «вкус французской булки».

  Могли побаловать себя  треской горячего копчения – это было изысканное лакомство – сытная белая мякоть на коричневой корочке и непременно перевязанная нитками. Вкус бананов и ананаса она тоже узнала на этой побывке длиной в два года – у бабушки.

   До войны «баушка» Женя работала модисткой в ателье мод – и вовсю украшала Оленьку нарядами своего профессионального производства. Так, было у нее совершенно неповторимое зимнее пальто горчичного цвета, сшитое из немецкого парадного мундира. Конечно, его происхождение было оттуда же, откуда и дубовый стол. Не найдя хорошему сукну очень понятного покроя никакого другого применения, смогли выкроить для маленькой Олечки такое неимоверное  пальто c накладными  карманами  и серым кроличьим воротником, такой же шапкой и муфтой. К рыжим веснушкам и вздернутому носику это очень шло.
 
  Вдобавок у бывшего связиста было столько немецкой красивой одежды, из которой выросли его дочки-погодки, что они время от времени  продавали Оле.           Да-да, таковы у некоторых служивых  родственные отношения с теми, кто в войну тянул на себе этих двух дочек – бабушка да Катя с Тоней, пока Катя не ушла в армию.. А потом они кормились с бабушкой и Тоней, в том числе, и на мамин офицерский аттестат.

   Впрочем, все это было неважно, важно другое, что девочка росла обласканная и любимая. Вот рядом в полуподвале жила многодетная семья ее будущей одноклассницы Нинки Обареновой, так обитатели этой семьи могли зимой высыпать на улицу босиком – и не потому, что лень одеться, а потому, что не во что. А Олька почему-то обожала бывать у них дома среди шума и гама большой семьи, и трескать вместе со всеми картошку в мундирах с подсолнечным маслом.

   Когда Оля шалила или что-нибудь вытворяла – ну, например, лезла через забор и вырвала клок из своего горчичного пальтеца на самом видном месте, бабушка, испуганная, что с забора она могла крепко упасть и разбиться, приговаривала: - Ты уж поаккуратней, Олюшка, а то приедет твой папка, вытащит пистолет – и застрелит меня, бедную, за тебя!

   Где-то лет в пять бабушка научила ее читать, хоть сама была малограмотной и деревенской, но в этом окружении да при зятьях-офицерах за глаза именовавшаяся «барыней». И первой книгой, кроме откровенно детских раскладушек, стала для них «Приключения Гулливера». Они читали по очереди, обе медленно, но с неизменным интересом, полное неадаптированное издание «Гулливера» со всеми его хулиганскими приключениями и в стране лиллипутов, и в стране великанов и даже в стране лошадей, коих, как сейчас помнит Ольга Витальевна, звали гуингмами.
 И по своему толковали друг другу непонятные слова. Это было неслабое чтиво… зато она быстро достигла беглости при чтении, никогда не спотыкалась в будущей жизни на иностранных словах и именах, которые для многих становились непреодолимой преградой при чтении иностранных авторов. Ведь тогда еще не было Гарри Поттера – и, наверное, слава богу.
 
   В общем, это было похоже на рассказ О`Генри, где два бедолаги, застигнутые зимой в горах,  изучили каждый  доставшуюся ему книгу – один -  рубайи Омара Хайяма, а другой  - Справочник  Херкимера. Что вышло из этого одностороннего образования  - можно узнать из «Справочника Гименея», так, кажется, называется этот очень смешной и поучительный рассказ…

   В школу она пошла в 54 году, когда ей было уже больше семи лет, но еще не исполнилось восьми, не хватало четырех месяцев. Начальная школа находилась на расстоянии одного перекрестка от дома, практически  в самом центре этого подмосковного городка.
    В школе ей понравилось, но после Гулливера читать «мама мыла раму» было  неинтересно. В школе даже поговаривали перевести ее во второй класс, но для этого надо было написать какие-то заявления, куда-то их носить, пройти какие-то испытания, чтобы подтвердить какой-то уровень – а кому это было надо? Или кто-то куда-то спешил?
 С бабушкой они взялись за Робинзона Крузо – и вопрос свободного времени был решен. А вскоре произошло событие, потрясшее  девочку до глубины души. Однажды они получили посылку из Мариуполя, от папиных родителей. Там была такая вкуснятина – сало, домашняя украинская колбаса, варенье – и сушеные яблоки и вишни. Это был настоящий праздник вечно голодных желудков.
 
   Уже началась зима. Повсюду лежал снег. Темнело рано. Стемнело и в этот день. И вдруг начались крики, забегали люди, над рекой поднялось огненное зарево. Это горели сарайчики, в которых жили люди, самые настоящие трущобы над берегом Клязьмы.
   Все высыпали на улицу. Валил дым и трещало пламя, отбрасывая сполохи на снег и сараи. Работали пожарные. Наконец, все потушили. Пахло гарью и бедой. Вот тут и вынесли на покореженных листах железа  два маленьких неузнаваемо обгорелых трупика  Олькиных друзей – брата и сестры, которые, собственно, сами себя и подожгли, как впоследствии оказалось.

   Олю и раньше поражало, как могли в этих сарайках жить люди… Но могли. Потому что проблемы с жильем были как нельзя остры после войны. Вот и лепились дикарем жалкие сараюшки вдоль реки, не занимая двор  трехэтажного дома, но все же примыкая к нему, как бы подпирая со стороны реки.

   А теперь, а теперь она впервые увидела эти обугленные головешки, которые были несколько часов назад веселыми и лукавыми мальчиком и девочкой.
   А дело было так: их мама понесла поесть мужу, работавшему в котельной большого дома. А их закрыла на ключ. А ребятишки стали подкладывать дрова в печурку, что им настрого запрещалось делать – и огонь полыхнул в сарай, начался пожар, а выскочить они уже не смогли, сарай в мгновение сгорел, как сноп соломы…

    От пережитого Оля не спала всю ночь, бредила, к утру началась лихорадка. Проболела несколько дней, потом врач разрешила идти в школу – но на следующий день она опять слегла и на это раз – надолго. Оля заболела корью – и болела в такой тяжелой форме, что помнит и сейчас эти огромные утюги в красных огненных одеялах, которые накатывали на нее во время особенно высокой температуры. Ничего не помогало.
Даже  переодевания в самые красивые немецкие ночные рубашечки до пола и с настоящими буфами из цветных шелковых ниток. Даже бабушкины песни и частушки, а также лекарства, фрукты и вкусное питье – девочка прямо таяла на глазах, пока не приехала мама, на это раз не с грушей, а со сдобным ушастым зайцем, которому сама же и оторвала голову, протягивая ее дочери, чтобы отведала сладенького.
 Какой тут поднялся ор! Никто не мог понять, по какому поводу. Оля кричала, что жалко зайца. Плакала навзрыд, рассказывала, как сгорели ее друзья, как у нее все болит и катятся раскаленные утюги. А потом затихла, выкричав все свои обиды, в том числе и ту, что редко видит маму с папой. Это был переломный момент, кризис болезни, а потом все пошло на поправку. И бедный зайчик вовремя подвернулся…
   В общем, решено было с сентября забрать ее в Ленинград, где она к тому времени уже побывала несколько раз в гостях.
 
   А летом наша молодая мама, пока муж был в военном лагере, собрала свои документы и поступила в библиотечный институт. Поступила легко, сдав весьма средненько вступительные экзамены и использовав свои льготы участника войны. Она тоже стремилась к знаниям, что вовсе не входило в планы батьки Квадратьки – ведь он был родом из казаков Ростовской области, где женщины занимались только хозяйством и только детьми. Но его женщина была не такой, да и встретились они  не дома у плетня, а на полях сражений.

   В общем, поступила она тайно от него. И надо же было такому случиться, что теща одного из офицеров работала в приемной комиссии института – в общем,  Виктор узнал про ее учебу раньше, чем она сама ему сказала.

    А она приехала к нему в лагерь с полными сумками продуктов, чтобы подкормить муженька и с твердым намерением все ему рассказать – думала, что при большом скоплении народу он постесняется сильно-то шуметь. Но как только она переступила за полог большой полевой палатки, где жили слушатели академии, она заметила, что ее Квадратько  даже не оборачивается к ней лицом, каменея при этом затылком, а все остальные, как-то напряженно, двумя ручейками истекают из палатки вокруг нее.
 
   Скандал получился еще тот… с категорическим требованием немедленно забрать документы или отчислиться, что ли, раз уже не отдадут. Вплоть до развода! Вот как!
   Но наша жена тоже была не лыком шита, командирским голосом тоже бог не обидел:
 - Развод! Так развод! Или ты что думал, ты будешь человеком, стремиться вперед, а я – только твои подштанники стирать всю жизнь? – и швырнув сумки, гордо ушла назад на станцию и уехала в Питер.
 
  Да, Екатерина Александровна  была женщиной очень мягкой, но только до поры до времени. В определенный момент она могла проявить непреклонную твердость характера, по мнению всех троих из семьи Квадратько. Нет, у Кати была  другая фамилия – Поцелуева – которая тоже имеет свою историю, и которую она не пожелала менять на такую вот Квадратько, что стало первым ее непреклонным решением в семейной жизни.

  Дело в том, что все мамины двоюродные братья были Васильевы. И только ее дед дал начало семьи Поцелуевых. А дело было так: молодежь из дореволюционного села призывали в армию, это было еще во второй половине 19 века. Шла перекличка и запись в список. Одного на месте не оказалось. А кого? Парни разом зашумели: - Поцелуева.
 
  Фамилия, скорее его прозвание, в деревне было говорящим – уж больно любил и умел парень целоваться, хоть и был на самом деле Васильевым. Но тогда так и записали – Василий Поцелуев. Так и пошла ветвь этих самых Поцелуевых, родственников Васильевых.
 
   Одних Васильевых и Ольга помнит. Они жили в Москве, в самом центре, в доме почти напротив Моссовета. Дом был построен для актеров одного из московских театров, но лично Васильев, получивший в нем 4-х комнатную квартиру, служил в НКВД. Оля вместе с бабушкой дважды была в этом доме просто в гостях, а один раз – на Новый год.
 
   Это был другой мир – высокие потолки, убранство в стиле советского ампира, мусоропровод прямо из большой кухни, ванная, отделанная кафелем, куда перед Новым годом запустили зеркальных карпов. Большой комбайн из телевизора, приемника и радиолы. Богатое убранство стола, ориентированное на суперобложку «Книги о вкусной и здоровой пище».
   В гостях было много молодежи – друзей двух сыновей хозяина дома. Один был будущим дипломатом, учился уже во втором вузе, а другой был полным шалопаем – и звали его очень несерьезно – Лялька. Это был мот, пьяница, гуляка и бездельник, с замечательно красивой вывеской лица. Эдакий «московский пустой бамбук», типичный представитель «золотой молодежи». Его обаяние и напор очаровывало всех, но никого не грело.
 
   Мало того, бабушка немедленно вышла из-за стола и уединилась с ней в другой комнате до утра, чтобы  срочно уехать, едва заметила, что Лялька, оставив всех своих подружек, пытается угостить вином ее ненаглядную Олечку. Нет, скандала она не затевала в такой день и в таком доме, но про себя бурчала, что ноги ее здесь больше не будет. И добавляла:

  - Меня правильно Катя предупреждала, что от этих людей надо держаться подальше. – а речь шла об одной-единственной послевоенной встрече служивого хозяина с племянницей в форме и его оскорбительной фразе о ее медали «За отвагу», которую он вроде бы, чтоб разглядеть, недвусмысленно поддел пальцем, коснувшись груди, упакованной в гимнастерку:

 - Так как тебе досталась эта медалька, Катюшка? – и масляно ухмылялся при этом.
    Катя после этого быстро оставила их дом, и больше никогда в нем не бывала, о чем просила и свою маму.
 
    Новогодний инцидент смутил только бабушку, потому что на Масленницу Лялька, как ни в чем не бывало, явился к ним в Н-ск в сопровождении девицы и с богатым невиданным угощением. Он был настолько заразительно весел, так ловко и бесстрашно катался на ногах с огромной ледяной горы на берегу Клязьмы и не падал, прямо как заправские местные парни и мальчишки. Так орал частушки, что покорил всех на берегу, в результате и  бабушка тоже покорилась ему и оставила ночевать, забрав Ольку к соседям, уехавшим в гости к родственникам.

   Показательна еще одна Н-ская история, связанная с Лялькой. Дело в том, что в жалкой комнатушке без всяких удобств в Н-ске доживала свою жизнь убогая старушка  Нюся, бывшая нянька Ляльки, когда-то взятая семьей из родной деревни, а потом выброшенная за ненадобностью из Москвы в Н-ск, когда все выросли, а внуков не добавилось. Эта старушонка  вела полунищенский образ жизни, питалась  хлебом и водой, да и то не вдосталь, а когда умерла – удивила всех – у нее нашли несколько сберегательных книжек, нехилые вклады по которым она завещала ему, любимому своему Лялечке.

   Ольга Витальевна знала, что дальнейшая судьба семейства  очень несчастна и поучительна. НКВДшник  угорел в машине, может, это было самоубийство-как знать. Его сын-дипломат умер очень рано, подцепив какую-то лихорадку в тропической стране. Лялька  спился, некоторое время  влача жалкое существование после смерти отца. Внуков в семье не было, в огромной квартире осталась жена хозяина дома, которая медленно угасла  в никогда не ремонтировавшейся квартире.

   Впрочем, мы несколько отвлеклись, пора вернуться   к ленинградской жизни.

   Время лечит и одновременно вправляет мозги. Это только поначалу боевой танкист сидел в доме в шинели, пока жена не придет из института и не растопит печку, и не наварит щей. Потом и сам научился, ведь сидеть голодному и холодному надоело и глупо как-то, да еще и ее иногда с ужином поджидал, особенно с практики, где работали в библиотеках всерьез и за зарплату.

   Потом и сам гордился, когда однокурсники где-нибудь на вечеринке в общежитии академии или в актовом зале на концерте или торжестве каком, обступали ее и спрашивали со всех сторон:

 - Катюш, а как сессия? А как тебе « Тихий Дон», «Дни Турбиных» или «Битва в пути» - и это в то время, как собственные женушки в чернобурках на плечах и в завитых прическах сидели, как в рот воды набрав. А и что с них взять, ведь офицеры часто женились на официантках, регулировщицах, санитарках, а также дежурных в метро… а потом не находили общего языка.