Песнь Огненной лошади

   Великая грязь. Долина, впитавшая стылую воду.
   – Взяли – и р-раз!..
   Серое небо. Тени, уснувшие на холмах.
   – И р-раз – взяли!
   – Легчей, братишка. А то надорвёшься.
   Я обернулся – и снова увидел злые, настырные глаза.
   – Побереги ноги: всего не намесишь.
   Бедный невежда! Собиратель дождя поразил Ледяного быка раскалённым копьём, разделал тушу и раздал её части духам весны, пробудившим Большую мать.
   – Поживей, опоздаешь!
   Он привязался на спуске. Новый камень, гремя по щебёнке, съезжал на полозья. Гора со скалой, облепленная людьми, шебуршала большим муравейником: каменотёсы, воины в боевой раскраске, жрецы, проходящие вверх-вниз по склону…
   Вдали серебрилась река. Камни с Островов плыли на огромных плотах. Я хотел оказаться там, ибо безумец мой не покидал меня.
   – Не спотыкнись, малыш.
   Один раз я не вытерпел: попросил его замолчать. Он рассмеялся – сказал, что молчит, а мне показалось.
   Мы вышли в долину, удаляясь от русла на север. Камень, трёх локтей в ширину и длиной в семь шагов, покоился на санях; пятеро – слева и справа – тянули верёвки. Трое толкали сзади.
   Высь бледнела. Свет сочился с восточного края, как свежая кровь. Охотник-слепец запрягал колесницу.
   – Хорошо стоим! – послышалось сзади.
   Я оглянулся. Двое в соседней упряжке – у камня поменьше – лежали ничком. Барахтались, как рыбы на берегу. Один приподнялся, скользнул и упал – мордой в землю. Опёрся на руки, но руки разъехались; стал на колени, другой приподнял его – всё. Разобрались.   
   – Хлебнул из котла изобилия, – заметил Дурной то ли насмешливо, то ли задумчиво. Говорил он низким, скрипучим голосом. Был не стар и не молод. Крепок, но худ. В каких-то лохмотьях. Разве что ноги в добротных, плотных обмотках. Он что-то добавил, но я не расслышал. Меня в тот момент волновали зудящие ноги и пальцы (я их расцарапал). Позвоночник скрипел. В животе квакали жабы.
   Я глядел на холмы, за которыми Живые ручьи и Место, до которого далеко.

   В полдень нам позволили отдохнуть. Я размотал руки, заткнул тряпки за пояс и осмотрел ладони, искусанные верёвками. Так и тянуло прижать эту вспухшую, кровящую плоть к земле, пока грязь не усохла.
   Родящая сила Матери. Соки, несущие исцеление. Вон она первая травка – нежится в жёлтых лучах на пригорке. Грива Небесной кобылы.
   – Ты чё, браток? Надоели руки – так мне отдай!
   Кем он был, этот взбалмашный дядя?
   По небу ходили низкие облака, но их становилось меньше. Яркая просинь звенела, отзываясь птичьему пению, летевшему невесть откуда. Влага, павшая за ночь с небес, ушла глубоко. Белые пятна на содранной бычьей шкуре. Жрецы говорили: тепло на пороге. Надо поторопиться.
   – Я тебе говорю: сполосни ручки, малой. А то ведь помрёшь.
   Нет. Похоже – безумец.

   Вожди, проезжавшие на лошадях, воины, жрецы, старейшины и смотрители, быки и повозки... Пять камней – последние в третьем кругу – медленно ползли по краю предков, тянувших руки из недр Прозрачного мира. Руки незримых помощников. Людям – не жертвенному скоту – надлежало сдержать обет Камня. Что бы не говорил сумасшедший. А говорил он много.

   – Говорю тебе: шар, висящий в большой пустоте. Пыхает, как полено в огне, и ревёт, как медведь на горе.
   – Не бреши.
   – Подыми голову, умник! Что видишь?
   – Глаз Огненной лошади.
   – Какой ещё лошади?! Вон она – лошадь!
   Дурной кивнул на коня, скрывшегося вместе со всадниками за холмом.
   – Что здесь – то и там, – отвечал смурной бородач, опуская голову. Его бритый череп украшал охряный треугольник. Он точил нож, сидя на карачках.
   – Где там?
   – Та-ам, – тянул Бородач, показывая куда-то в сторону – неизвестно куда, – где Большая охота.
   – Тебе здешней не хватит?
   Неподалёку, на обросших мхом валунах, сидели двое из нашей упряжки (остальные уши по нужде): мужик-северянин с вечной ухмылкой на роже и его соплеменник, слегка помоложе. Оба кудрявые, коренастые. Люди старого племени.
   – О чём они говорят? – спросил тот, что помладше.
   – Ни о чём, – отвечали ему. – Сонный недуг. Демон дури, став мухой, заползает спящему в рот. Заставляет молоть чепуху, пока не пристукнут. Дух больного вечно служит демону на посылках.
   – Обереги при мне – мать дала.
   – Молодец. Видишь рыжего – с бородой? Демон уже приглядывается к нему.
   – А нас он не тронет?
   – Чутка погоди. Как глыбу дотащим – утопим обоих.
   – А того?
   И оба глянули в мою сторону. Я не расслышал ответа. Только голос Дурного нудил и нудил:
   – А другой шар – поменьше. И мы по нему, значит, бегаем, как  букашки. Много таких шаров. Сам он крутится вокруг первого. То одной стороной, то другой повернётся – отсюда и ночь, и день. То дальше, то ближе – чтоб греть твою лысину, понял?

   Держит меня рука крепкая
   другая – по гриве серебряным гребнем водит
   водит-водит
   на ветреный луг выводит
   ждёт меня битва-ловитва
   жатва великая
   потопчу я копытами землю
   кровью политую
   травы усохнут
   вода остановится
   грянут новые струны
   из чистого золота
   ветвь уронит семя
   выйдет новое племя
   с дальнего…

   Бородач не довёл исполнение: что-то пролетело со свистом, выбив ему два зуба. Он долго держал их на ладони, сплёвывая кровь. Наконец ему стало всё ясно: он вскочил, вынув нож, и закричал страшным голосом:
   – Кто кинул в меня камень?!
   – Да тише, – сказал Кудрявый. – Вон они.
   Мы должны были впрячься, однако наш отдых продлился: дикари в шкурах, лохматые и чумазые, кривозубые – скорее похожие на животных, нежели на людей, повылазили отовсюду. Воины, старейшины всех племён и жрецы окружили камни живым кольцом.
   – Я их видел, когда обходили болото, – сказал Дурной, – слева и справа.
   Наконец нам дали команду идти. Канат на плечо. Благоволение Духа, кусок мяса и миска похлёбки – за поворотом.
   Ты идёшь по обету.
   Ты, может, и свалишься замертво (как многие сзади и спереди), но тебе улыбнётся Глядящий с холма.

   Река поворачивала. Шествие убыстрялось. Дикие не отставали. Выпрыгивая из-за насыпей, закидывали нас камнями. Убегали в холмы, как дети. Прятались за кустарник. Смешные убожества. А ведь могли и убить, чего доброго. Высшему руководству попадало тоже, но там решили не развязывать бойню.
   Чего им понадобилось? Во что они верили?
   Может, и Дурик наш – ихнего племени? Я глянул через плечо. В этот раз он смотрел не на меня, а куда-то вбок. Я тоже туда посмотрел. Чёрная корова, ведомая на верёвочке статным юношей в белой одежде, медленно проходила вдоль кольца нашей охраны. Жрец Долинного племени что-то втолковывал вождю дикарей; его удивлённая рожа смешно выглядывала из-под медведя. Он таращил глаза, рычал и плевался.
   Вскоре десятка два чумазых пыхтело в задней упряжке, а тёлка исчезла.
   – Круг замкнулся, – сказал мне Дурной.
   Небо из синего становилось серым.

   Ночь. Холод. Земля твердела. Костры пылали вдоль берега реки. Небесные огни впивались в глаза. Тело чесалось и ныло. Щит Многоликой висел над водой.

   Кто-то отправился к предкам, разломившись под ношей. Кто-то, ожив, харкал кровью в конце рабочего дня. Кто-то пел песни. Толстая баба-северянка разливала похлёбку.
   Мы – оба Кудрявых, я, Бородач, ещё двое, Дурной и троица дикарей – расположились возле огня, грея руки и ноги. Еда была уничтожена. Из наших никто не мог даже пошевелиться, хотя от соседних костров люди то и дело бегали на реку, в кусты, ещё куда-то. Дурной нагонял тоски, рассуждая о чём-то (я только радовался – мучитель мой оставил меня):
   – Говорю тебе: шар, бегающий вокруг нашего шара, как телёнок за мамкой. Понял?
   Бородатый кивал, пялясь в небо.
   – А чё он не убегает?
   Дурной призадумался.
   – Хороший вопрос. Это – взаимное тяготение тел, то есть вещей. Ясно?
   – Брехня! Жрецы говорят другое.
   – Умница! – воскликнул Дурной. – Много твои жрецы понимают! Период, может, и сосчитают, а так – фуфло.
   Каков идиот! Кому дозволялось прочесть небесные письмена? Усни, усни побыстрее, болтунья...
   – Э, глянь! – Кудрявый толкнул меня в бок.
   Из темноты вышел и стал в жёлтом свете какой-то зверь. Мы глядели во все глаза. Лиса не лиса. Волк не волк. Такая зверушка. Уши большие, топорщатся. Морда пятнистая, узкая. Постоял, посмотрел внимательно – и ощерился. Как броситься хочет, а с места – ни-ни. Вздрагивает. Видно, от холода.
   – Чё стал-то?– сказал Кудрявый помладше. – Иди отсюда!
   – Тихо, – перебил его старший. – Не видишь? Это твой дядя. Вон – глаза разные.
   – Точня-як!
   – Плохая наследственность... – пробурчал Дурной (как обычно, какую-то дичь).   
   Зверушка не уходила. Только скалилась шире – так, что уши её, пушистые, острые на концах, стояли торчком на затылке.
   Жуткое зрелище отчего-то смешило болотных сидельцев. Дикари хрюкали, каркали, хрипя и давясь, кидались камнями. Зверь уворачивался, то пропадая из виду, то появляясь вновь на свету, щёлкая зубками. Дошло до того, что один из чумазых скакнул, дал ему по носу, схватил, сжал в огромных ручищах – и запрыгал вокруг костра. В огонь не бросил, но пнул хорошенько, – ночное видение убежало с визгом в кусты.
   Довольный, дикарь вернулся к своим. Отёр пот со лба. Развлеклись. Молодцы.
   – Я не поняла, – мы услышали зычный, грудной голос и тут же вскочили.
   Жрица – вся в белом – стояла позади нас. Глаза её, подведённые чёрным, были широко раскрыты, на лбу с двумя красными полосками собирались морщины.
   – Я НЕ ПОНЯЛА.
   Никто из нас не решался открыть рот. Дикари – и те притихли.
   – Тут это… – сказал Бородач.
   – Не надо! – отрезала жрица. – Приготовляйтесь, дети земных племён. Дорога Камней на исходе. Золотые уста шепчут слова одобрения.
   Она обвела нас презрительно-отрешённым взглядом и добавила:
   – Одного – сторожить. Остальным – заткнуться и спать.
   Жрица поглядела пристально на Дурного, точно знала его давным-давно, но ничего не сказала. Вскоре ушла. Чумазых скорей впечатлили её пышные формы, нежели речи. Они сразу же отрубились.
   Объявилась зверушка – и села в отблесках пламени. Она стала куда осторожней, но клыки уже не показывала.
   – Голодная, – заметил Дурной. – На.
   Он вынул откуда-то кусок сушёного мяса – видно, заначку (каков хитрец!) – и бросил наподалёку. Зверушка приблизилась, обнюхала, прикусила – и скрылась во тьме. Когда вернулась, вид её совсем изменился. Поскуливая, она ходила туда-сюда. Виляла коротким хвостом.
   – Это – ирф, – сказал кому-то Дурной. – Отбился от стаи. Давненько их не видал…
   Глаза зверя. Посланник из края теней. Кто из духов явился нам в эту ночь? Для чего? О чём спрашивал? Чего ждал? От чего берёг?
   Я сложил руки на груди, сжал ладони, согрел их своим дыханием. Вдруг захотелось оставить их так – сложенными вместе, ладонь к ладони, будто тепло этих рук связало меня с тайным миром вокруг. Близким, далёким. Приближенным…
   Щербатый круг – щит Охотницы – мирно белел над рекой.
   
   Все пробудились от страшного вопля. Вопили дикарь и с ним ещё кто-то. Чумазые повскакивали, как ошалелые. Кудрявые схватились за дротики, другие наши – за камни. Кто за что. Я тоже вскочил и сперва ничего не понял. Дикарь держал руку вытянутой, будто она застыла, показывая вниз.
   Дурной лежал на спине. Его остекленевшие, синие глаза словно что-то искали в туманном небе.

   Мы долго стояли над ним, –  разглядывая рваную рану на горле, – то ли жалея безумца, то ли радуясь за него. Бородач казался опечаленным.
   – Во дела, – повторял Кудрявый.
   Следы зверя виднелись повсюду, но сам он – исчез.
   Подошли двое смотрителей. Пора запрягаться.
   Жрецы распевали гимны.

   Мелкие серохвостые птички на ветвях деревьев – вестники Дня. Белая влага, ушедшая в землю. Журчанье ручья. Большое, крылатое небо.

   Вон они – впереди. Камни, ставшие в круг. Испещрённые письменами, призывами, долгими просьбами. Пусть промчится над ними вечность, взвихряя просторы огненной гривой. Пусть в просветах мерцают огни и кружатся весёлые тени. Пусть глядят с глубины – небес и полей – молодые глаза бессмертных.