Первый допрос

В кабинете у начальника полиции Соликовского стояла деревянная скамья с железной цепью. Как только Виктор перешагнул порог, ему сразу бросилась в глаза лужа крови под этой скамьей и свежие брызги крови на обеих стенах вокруг неё. Отчего-то Виктор сразу понял, что это Женина кровь, и что её нарочно не смыли, чтобы показать ему. Зверюга Соликовский думал напугать его этим зрелищем, не иначе. Но вместо страха Виктор ощутил дикую, доселе неведомую ярость, которая вдруг вспыхнула в нём с такой силой, что казалось, в первую минуту Соликовский сам испугался его испепеляющего взгляда. Мутноватые глазки даже на миг прояснились, в них отразилось недоумение и изумление, предавшие багрово-сизой заплывшей роже подобие человеческого выражения. Но всего на миг, потому что в ответ в них тотчас же зажглись колючие искры лютой злобы.
Этот рослый откормленный боров с лоснящемися от сала щеками и выпирающим вперёд брюхом вдруг отчётливо напомнил Виктору толстого белого хомяка с красными глазами, которого завела когда-то на свою беду Любаша Шевцова. В пятом классе... Нет уже в шестом, когда Любаша носилась со своими милыми маленькими хомячками, кто-то подарил ей этого, жирного драчливого, бесконечно жадного до еды и помешанного на её запасах, которые он устраивал повсюду. Это чудовище перекусало всех остальных хомяков и чуть-чуть не загрызло самую любимую Любашину хомячиху, так что пришлось отсадить его и держать отдельно от других. Тогда весь класс дивился вместе с Любашей тому, что и среди хомяков попадается вот такое кулацкое отродье, как метко выразился Серёжа Тюленин.
 Соликовский казался точной человеческой копией того хомяка, как если бы действительно можно было превратить грызуна в человека: вот именно такой вцепится в глотку каждому, кого заподозрит в покушении на его нычки, загрызет и не моргнёт. У него и глазки такие же красные, уже налились кровью. Вот только ещё и самогоном разит от Соликовского за версту.
В сравнении с ним оба его подручные совсем трезвые. Они ждут в глубине кабинета, отступив в тень. Над блестящим лбом Соликовского свешивается с потолка круглая бело-жёлтая лампа, освещая зелёный стол. Прямо перед Соликовским какая-то папка, а посреди стола демонстративно разложены рабочие инструменты: одна плётка из тонкой гибкой проволоки, другая - ременная семихвостка, третья - тяжёлая нагайка со свинчаткой на конце, и все - в свежей, еще не высохшей крови, видимо, той же, что на полу под скамьей.
 Соликовский дал новому арестованному время оглядеть как следует приготовленную для него выставку, и только после этого начал.
- Ну что, Третьякевич, может, сразу расскажешь, с кем машину грабил?
- Какую машину? - очень правдоподобно изобразил удивление Виктор, при этом приготовившись к удару: он заметил, что ещё одна нагайка и висит у Соликовского на боку, и тот уже взялся за её рукоятку. Ну начальник полиции только ощерился в злорадной усмешке:
- Вот и Мошков, дружок твой, сперва целку из себя строил! А как всыпали ему горяченьких, так он всё и выложил!
 Виктор скрипнул зубами. Вот уж правда, лучше бы Соликовский сразу его ударил, чем сказать такую гадость, поганый его язык!
- Врёшь! - бросил он с вызовом.
 Соликовский ещё шире ощерился.
- Мельников, слыхал? А ну, займитесь! Поглядим сейчас, кто из нас врёт!
 Два полицая с закатанными выше локтя рукавами, один почти такой же рослый и пузатый, как Соликовский, другой пониже, но и покрепче сбитый, с квадратной рожей, поросшей трехдневной щетиной, с низким лбом и косматыми бровями, схватили Виктора за руки с обеих сторон, стащили с него куртку и, толкнув в спину, швырнули на скользкую скамью, нарочно так, чтобы он ударился об неё передними зубами. В тот же миг он ощутил солоноватый вкус крови, выступившей из разбитой нижней губы, а прямо перед глазами у него оказались разводы крови, смешанной с водой, которой её смывали наскоро и совсем недавно. И он даже не подумал снова, а как-то почувствовал всем телом, всем существом, что это действительно Женина кровь разлита под ним, на скамье и под скамьей, на которую он лёг следом, и в той же крови - хвосты плетей, что напьются теперь уже его кровью. И когда полицаи пристёгивали его к скользким доскам железной цепью, точь-в-точь так же, как Женю, сами того не ведая, они братали их кровью, связывая в единое целое, и каждый становился сильнее вдвое силою одной верности и одной ярости. 
Его руки приковали за запястья к переднему краю скамьи вытянув их во всю длину, а ноги связали у щиколоток и плотно прикрутили верёвкой.
- Зараз мы тоби трошки пообтешем, щоб знав, як власть уважать трэба, - услышал Виктор прямо над собой назидательный голос фашистского холуя, и тотчас следом звонко засвистела плеть.
 Пронзительно острая боль прожгла до нервов, до рёбер и позвонков, подбросив тело в воздух, словно его ошпарили кипятком - оно изогнулось в тугую дугу, подобную дверку лука. Виктор стиснул зубы с такой силой, что челюсти сразу намертво свело судорогой. Тотчас же вдогонку первому с таким же пронзительно тонким свистом на него обрушился другой подобный же удар с противоположной стороны, и движимое болью тело выгнулось в бок, свернулось жгутом, будто проколотая иглой гусеница. Осторожным маленьким глотком он бережно втянул сквозь зубы немного воздуха и задержал дыхание, готовясь принять новую вспышку боли. Плеть снова свистнула высоко и тонко, и удар её был точь-в-точь похож на этот звук, она одинаково легко рассекала воздух и живую плоть, вгрызаясь в неё болью до костей и до самого костного мозга.
Даже самая тугая, гибкая и тонкая лоза не сравнится с плетью из проволоки. Это из-под неё растекаются гребёнкой быстрые тоненькие струйки крови, разводы от которых видны на досках, и мелкие частые брызги летят по воздуху на стены. Она как огонь и как электрический ток, заставляет привязанное к скамье тело извиваться и корчится, бесцельно биться в своих путах.
Пусть... Если не противиться этой дикой пляске, можно как бы отделиться от неё и увидеть со стороны.
И Женя вот точно так же лежал и смотрел сам на себя, как его корёжит, а эти двое так же всё пуще входили в раж. Они не знают, что их ярость - это его собственная ярость на своё тело, которое нагревается с каждым ударом, как лампочка накаливания, наполняется огнём боли и уже готово лопнуть, взорваться изнутри.
Боль становится красной, потом ослепительно белой, а потом непроницаемо чёрной.
И Женя тоже был здесь, по эту сторону боли. Он и сейчас где-то очень близко.
 Главное не забывать вдыхать воздух сквозь зубы маленькими глотками. Хотя бы иногда.
 Вёдра ледяной воды выплёскиваются ему на голову. Одно. Потом второе. Откуда-то издалека и словно бы снизу смутно доносится до него голос Соликовского, матерно орущий на своих подручных, и топот ног по коридору. На скамье под ним - новые узоры из разводов крови и воды, и теперь уже это его собственная кровь. Третье ведро воды выливается ему на затылок. В голове резко проясняется.
Оказывается, до этой минуты у него шумело в ушах, а теперь - тишина.
- Ну? - подскочив, нависает над ним Соликовский. - Вошёл в разум? - Начальник полиции тычет ему в лицо своей нагайкой, поднимает его голову над скамьей за подбородок. - С кем машину грабил?
- Какую машину?
 Удар нагайкой по лицу. Правый глаз мгновенно заплывает кровью.
- Твою мать! - Соликовский сплевывает на пол. - Ты у меня заговоришь! Я тебя самолично пороть буду, пока не заговоришь! Ты, Мельников, бери вторую нагайку, помогай! А ты, Грицко, по воду!
 Весь мир вокруг наполняется треском. Звуки ударов звонко отражаются от стен. Снова извивается и корчится на скользкой скамье прикованное к ней тело. Соликовский порет с  оттяжкой, всё увеличивая силу, кладёт нагайку поперёк спины, будто борозды пропахивает. Боль переливается через край, выходит из берегов. Под  оглушительными ударами нагаек дрожит пол, скамья начинает раскачиваться в такт, словно на волнах, кружатся стены и потолок; Виктор поднимается вверх и летит куда-то, но ему не улететь далеко, потому что на голову ему опять льются вёдра ледяной воды, правда, с каждым повторением их становится нужно всё больше и больше.
К тому же стоит Виктору взлететь, он начинает видеть сквозь стены, правда, смутно, но всё-таки он видит, что Женя тоже висит под потолком над своим брошенным на полу бесчувственным телом всего через стену от него.
 Наконец, вода из ведра уже не может вернуть его в тело всего целиком: оно всё избито, иссечено и истекает кровью, а он раздваивается и едва чувствует его, одновременно вися в воздухе, будто аэростат.
- Ладно, оставь, хватит ему пока. Завтра ещё всыплем, - слышится откуда-то сверху голос Соликовского. И Виктор ждет, что вот сейчас встретится с Женей под потолком соседней камеры, но оказывается в пустоте и одиночестве, один на один со своим полумёртвым телом.