Комиссар Славин

 Он чувствовал, на ватных ногах идя по коридору, что случилось страшное. Но когда над его головой прозвучали те самые роковые слова - вернее, слово, единственное, означающее крушение едва-едва не сбывшейся надежды - сердце сжалось словно в тисках:
- А вот теперь, большевицкое отродье, ты мне про своё подполье расскажешь!
 В налитых кровью глазах Соликовского Виктор видит одно: пощады не будет; теперь начальник полиции знает то, о чём он молчал. Откуда? Подлая мысль червём лезет в мозг: Женя? И возмущенное сердце со стыдом отбрасывает её. Иван? Но как можно даже допустить подобную вероятность? Здесь нет и не может быть предателей! Но на столе перед Соликовским лежит лист бумаги, и насколько Виктор может видеть, это список с фамилиями. Как бы заглянуть в него? Тот ли это список, который был передан пресловутому "диду Данило" Кошевым, или в нём другие фамилии? И тут Соликовский лезет в карман и достаёт бланк временного комсомольского билета.
- Будешь дальше отпираться, комиссар Славин? - слышит Виктор зловещие слова. Значит, в руках у начальника полиции не бланк, а чей-то билет, если только к нему не попали бланки, которыми завладел Олег Кошевой. От этой мысли на висках у Виктора выступил холодный пот. Соликовский грозно поднялся из-за стола, протянул билет чуть ли ни ему под нос, быстро махнул им и тотчас убрал обратно в нагрудный карман. Виктор как-будто рефлекторно шагнул к столу, подался вперед всем телом и, потеряв равновесие, упал грудью на стол, так, что список оказался прямо у него перед глазами. Пары секунд, оказавшихся в его распоряжении, хватило на то, чтобы прочесть список и крепко запечатать его в памяти. Самый первой стояла его фамилия. Кулак Соликовского обрушился ему на голову, но это уже не имело значения.
- Ты у меня заговоришь, наконец! А ну отвечай: Славин - твоя кличка?
- Ну, моя, - соглашается Виктор, потому что это теперь тоже не имеет значения, а с другой стороны, коли на то пошло и он уже в их руках,  пусть даже не вздумают искать другого.
- А раз твоя, давай, выкладывай всё как есть!
 Виктор знает: сейчас ему покажется, что до сего момента он даже не мог себе представить подобных мук, но он словно одевает сердце в броню и отвечает с вызывающей улыбкой:
- Мне нечего выкладывать.
 Его привязывают к скамье, но на этот раз лицом вверх. Он закрывает глаза, чтобы не видеть. Тонко свистят проволочные плети, прожигая щёки и скулы, вгрызаясь в виски. Горячим дождём стекает сладко-солёная кровь, и смешиваясь с нею, ручьями льются из глаз безудержные слёзы боли. Его глаза плачут вместе с сердцем. А перед ними стоят, горят огненными буквами фамилии из списка. Всё что угодно! Он готов выдержать всё что угодно, лишь бы остановить это! Если только это можно остановить...
 Когда Соликовский накинул ему на шею петлю и стал затягивать, и липкая тьма становилась всё гуще и кромешнее, и вместе с удушьем бьющееся в судорогах тело охватывал леденящий ужас, уже словно сквозь толщу воды Виктор то ли слышал голос, то ли читал по губам начальника полиции приказ назвать имена и фамилии. В какой-то миг этот плотский ужас смерти отразился в нём ответным страхом: а вдруг разум его помутится, и жизненный инстинкт возьмёт верх? Ведь ещё пара секунд - и тьма больше никогда не рассеется, она станет вечной.
 Вот он уже падает в красную пустоту, и пустота чернеет, превращаясь в могильную землю внутри кургана. Как глубоко! Теперь он зарыт здесь навсегда, и никто его не найдёт. Никто даже не догадается, что это курган - он слишком древний и не похожь на другие. В нём лежит Она, забытая воительница вольной степи, погибшая за эту землю на заре времён. Но она как-будто не умерла, а спит и видит вещие сны. Виктору кажется, что он это Она, с мечом в руке охраняющая похороненную вместе с нею в тайну. Она, как живая, посылает ему из недр земли свою силу, как-будто смерти нет, и страх рассеивается, словно туман перед лучами солнца. Он чувствует Её присутствие в себе, Её кровь - в своей; это Её голос звучит у него в сердце, когда оно говорит: "Я готов на всё. Всё, что угодно! Я отдам всё до конца, только бы защитить их".
 Его тело болтается вниз головой, подвешенное за ноги к потолку. Плети хлещут по рёбрам и опять по лицу. Пол раскачивается всё сильнее. Кровь торопливыми каплями покрывает серый пол, и уже течёт ручьями изо рта и из носа, всё быстрее и обильнее. Его отвязывают, кладут, безуспешно обливают водой, волокут в камеру и бросают на пол. И как будто всё это происходит с кем-то чужим. Он чувствует боль и чувствует так же остро и явственно, что его тело больше уже не принадлежит ему.
 Снова он на дне чёрно-красной тьмы, ему не разомкнуть слипшихся ресниц. Сколько он пролежал, наглухо замурованный в ней, пока слуха его снова не начали достигать живые звуки? Вот шаги по коридору, несколько пар ног. Шаги приближаются, удаляются. Лязг железа, крики, голоса. А вот где-то простучали торопливо и гулко женские каблучки. Что это может значить? Ум цепенеет и отказывается работать. Зато слух возвращаются к нему окончательно. Он улавливает, или ему это только кажется, что рядом с ним кто-то шевелится? Откуда-то издали доносится тяжёлое свистящие дыхание. Кажется, как будто это уже другая камера, больше той, в которой его держали до сих пор, и в дальнем углу её кто-то дышит, так мучительно и натужно, что Виктор сам начинает ощущать боль в лёгких. Одновременно он чувствует на себе чей-то тяжёлый и пристальный взгляд.
- У него кровь горлом идёт, - услышал Виктор совсем рядом глухой, изможденный, едва узнаваемый голос Ивана, и уловил в нём нотки удивления с оттенком недоверия, хотя и сострадания тоже. Голос из дальнего угла камеры отозвался со свистом, хрипом и клокотанием в лёгких, но так горячо, что его нельзя было спутать ни с каким другим.
- И тебе не стыдно перед ним, Ваня? - спросил Женя укоризненно. - Как ты мог поверить этому подлюге Соликовскому? Да ему, мрази, только того и надо, чтобы мы друг другу верить перестали! Я ему в морду его поганую плюнул, когда он при мне вздумал с грязью Виктора смешать. И за тебя бы тоже плюнул. И плюну, пусть только попробует, гадюка...
 Он задыхался, в груди у него клокотало. А у Виктора сердце сжималось от боли и пело от гордости.
Иван подполз к нему вплотную и приподнял его голову в ладонях.
- Так он может задохнуться. А так кровотечение не остановиться, - пробормотал Иван мрачно, и вдруг произнёс с силой: - Прости, Витя! Я опять едва не поверил, что это ты. Он сказал, что, это от тебя список, по которому сейчас берут ребят.
- Ты знаешь лучше всех, откуда у них этот список, - не удержался Виктор.
Горечь захлестнула его с головой, и на глазах выступили слёзы. Он понимал: слова его сейчас прозвучали жестоко по отношению к Ивану. И чувствуя, что тот тоже готов заплакать, прибавил: - Я, Ваня, ни на миг не поверил, что ты в чём-либо сознался, и за эти подлые слова глотку гаду перегрызть готов. А что Кошевого ты к нам привёл и за него поручился - за это себя не вини. Никто не мог знать заранее...
- Не надо Витя! - прервал его Иван дрогнувшим голосом. - Не жалей меня!
- А он тебя и не жалеет, - снова донесся из дальнего угла свистящий, надрывный голос Жени. - И лучше ты здесь поплачь, со своими, чем перед фашистскими холуями. Теперь нам с вами, хлопцы, отступать некуда.
 И снова сердце Виктора затрепетало от боли и безграничной благодарности. И горечь за себя самого уже не отравляла его мыслей - они прояснилось, как небо после ненастья.
- В их списке моя фамилия первая, - произнёс он значительно. - И они знают, что моя подпольная кличка Комиссар Славин. Я буду всё брать на себя, хлопцы, - чем дальше, тем твёрже и решительней звучал голос Виктора. - Не бойтесь, я выдержу. Только верьте мне! Что бы они не врали вам про меня...
 Слова эти рождались на глубине и выходили, казалось, вместе с кровью, что продолжала тонкой струйкой стекать у него изо рта по подбородку. Так выходит магма из жерла вулкана. Не было и не могло быть иного пути, иного способа принять и пережить этот сокрушительный провал. Кровь выходила из тела вместе с силой, Виктор ощущал дурноту, но решимость в нём лишь росла, отчаянная и несокрушимая среди этих страшных звуков, которым стены уже не были преградой: обострившийся слух различал в гуле голосов каждый знакомый голос в отдельности, и фамилии из списка снова вспыхивали огненными буквами в красной тьме перед глазами, прожигая мозг. Но вот крик нечеловеческой боли рванулся из глубины коридора, пронзительно высокий, явно девичий, дикий, и его не узнать, как, наверное, не узнать сейчас и искаженного судорогой лица. Что они там делают с этой девочкой, выродки? И хотя Виктор сейчас вряд ли смог бы устоять на ногах, ослабевший от потери крови, у него было одно желание - оказаться там вместо неё, и пусть они делают это с ним. Это было так естественно и казалось единственно верным. Ведь её крик уже превращал всего его целиком в один сплошной сгусток напряженных пульсирующих нервов.
- Меня ты, Витя, не спасешь, как ни выгораживай! - прохрипел тут Женин голос из дальнего угла камеры. - Я директор клуба. Они же знают, что клуб это штаб подполья, а значит, мы с тобой подполье и есть. Ты так и признайся: мол, с Женькой Мошковым машину эту...
- И со мной! - подхватил Иван с мукой в голосе. - Я администратор, да и фамилия моя в начале списка. Если уж признаваться про машину после всего, что мы перетерпели, так втроём! Так и скажи: трое нас! - воскликнул Ваня, и в словах его прозвучал вызов, адресованный ненавистным палачам. - Ты, я, да Женя - мы втроём и есть краснодонское подполье! Наша группа - из трёх человек. Трое нас, и баста! Больше никого знать не знаем. Пусть что хотят с нами делают, гады - будем стоять до конца!
- Верно, Ванюша! - прошептал Женя, задыхаясь. - Будем! Обломает зубы об нас эта подлая мразь!
 И в это самое мгновение крик оборвался. "Потеряла сознание," - понял Виктор.
Наступившая тишина принесла с собой сладко-солёное счастье. Виктор чувствовал, что слёзы на глазах не у него одного. Неимоверное напряжение этих адских дней, наконец, прорвалось. Счастьем было уже одно то, что они вместе, и никакой ложный стыд больше не обременяет их. Чистые друг перед другом, каждый чувствовал двоих других как самого себя, и Виктор не мог отказать товарищам в святом праве разделить с ним ношу.
- Конечно они нам не поверят, - произнёс он, сглатывая кровь. - Но у нас будет за что держаться. Стратегия. А это главное.