Тишина на двоих

Скажу тебе, теза о том, что молчание - золото, пустая она. Звонкая, растиражированная, а пустая. Или вот эта мысль, что есть люди, с которыми хорошо молчать вместе. Тоже фигня, многозначительная разве что. Я тебе расскажу сейчас, ты не перебивай только.
Стою как-то на Старом Спуске - ну, знаешь, у лестницы - не то чтобы пьяный, так, в лёгком подшофе. Осень, вечер, темь. Снизу ветерком тянет, листья шуршат. И тут раз меня по плечу кто-то. Поворачиваюсь - красавица писаная, Алёнушка из сказки, в чёрном кожаном плащике, а в талии, как скрипочка просто. Ничего не просит, только ручкой вот так, манит. Чего тебе, милая, говорю, - слыхал, как же, какие там на Старом Спуске порой дела творятся - а сам за ней, как крыса за дудочкой, при отключённом сознании. А она всё ручкой мне, за собой зовёт, и ни словца. Чудно, думаю, и топ-топ за ней, топ-топ.
Дотопали до самого низу, кончилась лестница. Стою, озираюсь, а чего озираюсь, сам не знаю: темень там вовсе непроглядная, потому что на самом Спуске фонарей отродясь не было, а которые и были, два, те местные куркули давным-давно спилили и в хозяйство приспособили. Ну, думаю, старый, налетят щас жиганы, и каюк тебе, как есть каюк. Но нет, вроде тихо всё, только волкодавы за глухими заборами цепями позвякивают. И опять манит меня за собой Алёнушка эта, вглубь куда-то, там и средь бела дня сам чёрт не разберёт, всякие Канатные, Артиллерийские, Продольно-Поперечные...
Ну вот, идём, значит, проулочком каким-то, нимфа моя вдруг порск в сторонку, а я по инерции прямо пру. Только и успел заметить, перед лицом свисает что-то такое... навроде удава, а потом будто прожектор ударил по глазам короткой вспышкой, и темнота.
Очнулся, вокруг бело всё и существа какие-то белоснежные вокруг. Думаю, не иначе как помер я и теперь на небесах, среди херувимов удостоился. Хочу встать, понимаешь, оглядываю себя, к новым ощущениям прислушиваюсь, однако соображаю, что пребываю сейчас во всём своём, так сказать, первородном естестве. «Чистилище, наверное», - догадываюсь.
«Смотри-ка, Анют, вроде в себя пришёл страдалец», - один ангелочек другому говорит. - «А хрена ли ему не прийти, такой здоровенный лосяра», - отвечает второй. Э, нет, думаю, либо тут в чистилище порядки земные, либо не чистилище это, другое что-то. Интересуюсь робко: мол, граждане ангелоподобные, в чистилище мы сейчас или нет? «Подымай выше, - говорит прокуренным голосом один из ангелочков, - в боксе интенсивной терапии третьей горбольницы».
Ну, как услыхал я про горбольницу, опять отрубился, успокоенный: погодим пока с чистилищем.
А история такая вышла. Та нимфа моя - её, кстати, и вправду Алёной зовут, - она немая от рождения. Немая, стал быть, и не слышит ни чути. Ну, похаживал к ней крендель один, клинья подбивал (вполне себе говорливый, между прочим), отшила его Алёна. Так этот гадёныш мстительным оказался, причём, знаешь, каким-то мелкопакостным к тому же. Припёрся к ней датым под ворота, мелькал перед окном, мелькал, видит, открывать ему не собираются, так чего удумал - напротив калитки алёниной кусок кабеля на провода закинул. Привязал к верёвочке камень, к другому её концу кабеля метров семь. Метнул камушек, подтянул конструкцию, чтоб кабель за провода зацепился, верёвку срезал повыше и был таков. Болтается эта хреновина, значит, на линии, а ветерок подымется, замыкает и искрит.
Вот Алёна и побежала найти кого-нибудь, чтоб позвонить смог в аварийку. А как ей по немоте постороннему объяснить, чего сделать надо? Увидала меня, позвала, чтоб на месте показать, я же, дурак, нимфой залюбовался, а кабеля на проводах не разглядел. Ну и законтачил с ним со всей дури. Шарахнуло, конечно. Содрал я змеюку эту электрическую, когда падал, и лежу себе тихонько, космос разглядываю.
Тут уж Алёна сама не своя, побежала по соседям колотить, чтоб «скорую» вызвали. Понимаешь, с хулиганством этим как-то постеснялась она, что ли, народ беспокоить, а видит, дело плохо, так всю округу подняла.
Вот. Потом в больнице меня навещала. Ну и закрутилось у нас. Как? А не объясню даже. У неё, знаешь, глаза такие, говорящие, у Алёны. Она одними глазищами «Войну и мир» перескажет и не запнётся. Ну, конечно, записки ещё: у неё блокнот, у меня тетрадочка. Напишешь - покажешь, она - в ответ. Там такая поэма в наших записях, в соавторстве!
Поженимся, наверное, скоро. Тогда и по-ихнему, по-немому выучусь, на пальцАх. А пока что и так друг друга понимаем. Только знаешь что... Я вот, скажем, попеть люблю. Не умею, но люблю. Приду из бани распаренный, завалюсь на веранде на топчанчик и воркую: «Только мы с конём по полю вдвоём, только мы с конём по полю идём...» Блаженно так, чисто на душе, в мыслях ясно-ясно. А вдруг подумаю, что Алёне ни услышать меня, ни подтянуть, и такая жаль накатывает, даже не представить, что бывает так. Сердце рвётся! Или пойдём с ней на Пушкарский мыс - он же рядом у нас, как раз за Старым Спуском - ветер листьями шумит, костерок потрескивает, волна набегает, шипит, птички щебечут, и захочется вдруг окликнуть её, сказать: послушай, Алён, здорово-то как! Да опомнишься, какое уж там «послушай». И прям до слёз, веришь? Отвернусь, в костёр дую и мокроту с ресниц смахиваю, будто от дыма.
А она... Повернёт мою голову к себе, указательным пальцем по ушку своему розовому постучит и смотрит вопросительно. Ну, делать нечего, киваю, соглашаюсь, правильно догадалась. Она пишет тогда в блокнотике: «Зато не отвлекает ничего», - и по щеке меня гладит. И улыбается, легонько так, как месяц среди дня. А я замру под её ладонью, покойно мне делается, мирно. Но всё одно мелькнёт иногда мыслишка: как ты, родная, в тишине этой, в безмолвии, значит, беспрерывном, одна? Вроде бы рядом, тесно, в обнимку, а всё равно одна? Как?
Так что не верь, дружище, в золотое молчание, в правду его, в блаженство тишины! Нет их. Господь язык людям дал, чтоб объясниться могли, услышать друг друга. И если обделил он кого-то той возможностью, говорить и слышать, значит, другое что-то для того человека подразумевал. Вот пораскинешь тут над всем этим, поневоле уверуешь: вначале было Слово. Потом произнесённое Слово. Потом подхваченное кем-то.
В начале было Слово.