Просто любить.
…В час, когда с этой землёй распрощаемся,
Прежде, чем сгинуть в далёкие дали,
Знаю я точно — мы все возвращаемся
В те же дворы, где когда-то играли,
И, тополя огибая высокие,
Мы словно птицы кричим! А под нами -
Неба бескрайнего своды далёкие,
Мир, где умели дружить с облаками...
В свой самый первый, школьный, праздничный сентябрь я внезапно стала…птицей. Пусть ненадолго, лишь на несколько минут, но стала! Долгие ранние годы это было моею заветной мечтой – побежать наяву вровень с ветром, как бегут самолёты по взлётной своей полосе, а потом ощутить, что земля отпускает тебя… Часто, ох часто нам снятся полёты, пока мы растём! Вырастая, взлететь смогут лишь единицы.
Тихая, послушная в младенчестве, годам к шести я выросла в девчонку не из робкого десятка. Реальный мир подвинулся поближе, и странные, по меркам взрослых, порывы и фантазии мои померкли и свернулись до поры до времени в каком-то уголке, периодически, конечно, всё же выползая. Но я уже умела с ними справиться, и больше не рыдала, если поутру, проснувшись, обнаруживала вдруг саму себя всё там же – в старом домике, на улице, заросшей тополями.
Привыкнув доверять себе, я жутко испугалась, увидев не во сне, а наяву, заполненный людской толпою школьный двор с огромной высоты - квадратиком, кишащем муравьями и цветными брызгами дождя. Закрыв глаза, привычно отдалась полёту, приготовившись упасть, чтобы проснуться. Тикали минуты…и никак не падалось. И страх летел со мною вместе, и не разжимал своих когтистых, жёстких лап. Тогда я не на шутку разозлилась, приказала одному из своих глаз: «Немедленно откройся!» Он послушался, но лишь наполовину, и сквозь щёлку стало видно приближающийся праздник – люди привели своих детей учиться. Правда, праздником назвать такое сборище неверно – многие из маленьких боялись; взрослые тревожились, переживали, думали о том, чтоб поскорей всё кончилось, опаздывали, злились… Радужные брызги, с небольшой - теперь уж, высоты, раскрылись множеством букетов и бантов – огромных, пышных, белых праздничных бантов, плывущих в человеческой толпе навстречу увядающим цветам и расцветающим надеждам…
Моей надеждой было – завести друзей. Нормальных, настоящих и живых друзей, и чтобы с ними можно было говорить на равных. До сей поры в друзьях моих водились только белый плюшевый медведь; большое, вредное, ужасно старое, больное зеркало, с которым я вела пространные беседы обо всём; и рыжий Кузя-кот, защитник от ночных кошмаров и от крыс. Была ещё и Элечка-соседушка, бедовая головушка, помладше годом и побольше ростом, но в друзья она мне не годилась: не могла рычать, не выходила дальше своего двора, и вечно хлопала глазами, слушая мои рассказы о чудовищах, русалках и драконах; понимая в них не больше, чем сама я в ежедневной сводке телевизионных новостей.
- Ника! Снова в облаках витаешь?! Ну, иди скорей – зовут читать стихи!
Ещё до массового чтения со школьного крыльца я рассмотрела сверху двух девчонок - хорошенькая светлая головка под бантом, испуганные синие глазищи — это Софа. И - острый носик, любопытный взгляд, ни капли страха – имени не знаю, выясним попозже. Разделив потоки в бурном море молодых учеников, опытные капитаны развели свои команды по соседним кораблям, и школьная флотилия враз начала учебные манёвры перед первым своим плаваньем… Отпущенная в перемену, улучив минутку, я решительно сказала первой девочке:
- Я видела тебя сегодня, ты боялась. А я ни капли не боюсь! (бессовестная ложь). Поэтому давай с тобой дружить!
- Давай… - отозвалась новоиспечённая подруга, словно эхо, и хотела было что-то досказать, да я уж утекла, как ртуть из треснувшего градусника, на другую парту:
- Как тебя зовут? Меня вот – Ника! У меня есть маленький щенок, и скоро будет попугай, и я могу одна гулять почти что до оврага!
- А меня Оксана, - ответила, ничуть не изменив спокойствию, с которым шевырялась в своём новеньком портфеле, одновременно со мною говоря, девчонка номер два. Вот так и состоялось наше историческое первое знакомство.
- И запомните, мои хорошие! – заботливо твердила нам учительница наша в самый первый школьный день, - Запомните как следует! Теперь вы – первоклассники, мои ученики! Вы - мальчики и девочки из первого «Г»! Это наш класс!
По большей части, все мы обитали на одних и тех же улицах – бегущих параллельно вдоль оврага, с ровными рядами маленьких домов, фасадами глядящих друг на друга сквозь древесные стволы и зелень палисадников; весной звенящих птичьим гомоном и смехом детворы, зимою тонущих в сугробах, вровень с верхними оконными венцами; освещённых тусклым и тревожным светом жёлтых электрических огней на каменных столбах, что составляют вместе с провисающими проводами призрачную в сумерках, манящую фонарную дорогу…
Заполучив сразу двоих школьных подруг, я приоткрыла для себя огромный новый мир, мне прежде недоступный — изнанку чьей-то посторонней жизни. Безжалостно забросив бедненькую Эльку, я то и дело убегала к новым увлекательным знакомцам, и:
- Входи, входи, кызым! Не бойся, я Абика…угощу вас хворостом…садись, садись тут, рядом с Суфиёй…ты не татарочка, кызым?
- Рахмет, бабуля! Нет, я русская, это наши ближние соседи научили… знаю пару слов, и хворост ела, и люблю ужасно ваши треугольники!
- Ай, Аллах! – смеётся Софина Абика, - Ну, тогда я тебя замуж за татарина отдам! Татарам можно жениться на русских, кызым, а вот татарочке замуж за русского никак нельзя! Нет, кызым, нельзя... Вдруг только Суфия соберется замуж за русского выйти, так я сама ей ноги выдерну, если доживу, даст Аллах!
Услышав в первый раз такое наставленье, я ужасно изумилась. А потом привыкла, и подобные беседы неуклонно укрепляли нашу дружбу с бабушкой Софии:
- Есть татары на земле, кызым – обычные татары, просто тьма! А есть мишары – чистая и древняя, не смешанная кровь! Они все светлые, и волосы как золото, а кожа как фарфор, с глазами словно небо или летняя трава… Смотри, не вздумай только выйти замуж за простого, чёрного татарина, кызым! Ты поняла?!
- Конечно, поняла, Абика! – я смеюсь, а бабушка немного сердится беспечности моей, и достаёт из ящика комода фотографию. На старой карточке, узорчато изрезанной по краю, портрет неслыханной красавицы –эльфийская царица, не иначе! Разлёт бровей, ресницы словно бархат, ясные огромные глаза, и головной убор с монистами, похожий на корону…
- Кто это?! – я, едва дыша, глазами ем картинку, сохранившую такую красоту…
- Я, кызым… - вздыхая, отвечает мне Абика.
- Ты?! Ой, простите…то есть, вы? Да неужели…
- Да, уж вряд ли и узнаешь…
- Ну почему…- гляжу и на портрет, и на живой оригинал, - Глаза практически такие же! И даже лучше! А ведь это фото не цветное…
- Ай, мой кызым, ты льстишь своей Абике…
- Вовсе нет! – я протестующе машу рукой, - Так вот же на кого похожа наша Софа! Довольная Абика улыбается и гладит ласково меня по голове. Потом, как будто спохватившись, добавляет:
- Но смотри, кызым! За рыжего ни в коем случае не выходи! Такие люди как большой огонь – заманят, и сожгут дотла…Ты поняла меня, кызым?!
- Да, поняла, Абика! – говорю уже серьёзно.
- Ну, вот и хорошо! Пойдём, теперь пора обедать!
Так мы и жили в нашей Комаровке, обмениваясь крашеными яйцами и хворостом, и, убегая мимо православной церкви вслед за ручейком до каменной мечети на углу, ловили звонкие монеты на великий мусульманский праздник – все, любые дети, без разбора…
И, когда в начальной школе вышло так, что моя собственная жизнь разбилась на осколки, мне оставалось только это – думать, что вокруг всё может рухнуть в одночасье, а большое Софино семейство в веки вечные останется таким же: и Абика, и родители…прекрасные обеды, славный и гостеприимный дом, накрытый стол, покой и тишина «передних» комнат — незыблемо сейчас, и завтра, и всегда...
Оксанкин дом и всё её семейство были, разумеется, другими; но не менее прекрасными. Начнем с того неоспоримого достоинства, что улица Седьмая-Крайняя, как её мы просто называли, простиралась вдоль огромного оврага. Строго-настрого всем детям Комаровки запрещалось залезать в овраг; и все, конечно, лазали тайком. А после школы мы нередко возвращались под конвоем её бабушки - усердной, ненавязчивой и тихой, словно первоклассный сыщик. Оксана погоняла своей смирной, тихонькой бабулькой как хотела, и ей всё сходило с рук:
- Бабуль, иди вперёд, а мы тут поболтаем!
- Ну-ну, болтайте на здоровье, а я взади побреду... - покорно отзывается старушка, пропуская нас и семеня поодаль.
И, если мне случалось отобедать у подруги, это выглядело так:
- Покамест ешьте борщ, а после сделаю вам булки со сгущёнкой... - и бабушка с изяществом балетного танцора кружится в тесной кухоньке, намазывая маслом бутерброды, - Ах, вот ведь незадача! Кончилось растаяное маслице... Ну, счас из морозилки принесу!
- Вот это что?! - подруга тычет пальцем, указуя на мою тарелку, где красуются огромные ломти белейшей булки, сдавливая комья нерастаявшего масла, щедро сдобренного жёлто-кремовой, тягучею сгущёнкой, - Как же Ника будет это есть? Как, я спрашиваю?! У меня нормальная, а эта?!
- Эта просто нерастаяная... вот... - конфузится бабуля, и глядит, как виноватый спаниель.
- Унеси её сейчас же, мы не будем это есть! - Оксанку не остановить, и сцена «неприлично обижать гостей» течёт и развивается спонтанно. А мне ужасно жаль несъеденную булку! Провожая её взглядом, я, похоже, выгляжу так плохо, что бабулечка решается на крайние, заранее в сценарий не записанные меры:
- Тогда я торту вам нарежу! - и, увидев одобрение во внучкиных глазах, метнулась в длинный коридор, и мигом принесла откуда-то картонную коробку с красно-хохломским, по белому, узором.
- Ну, вот - другое дело! - торжествуя, радуется Окси. Из коробки извлекается ужасно дефицитный, весь облитый шоколадною глазурью, завитушкой изукрашенный искусно, многослойный вафельный брикет.
- Ничего себе! - не в силах удержаться, выражаю свой восторг.
- Классный, правда? - и вишнёвые хитрющие подругины глаза горят победой и триумфом.
- Режь! - повелевает она бабке.
- Ну-ну-ну, не трог... нарежу счас, нарежу... токма ножик наточу, чтоб вафля не ломалась...
На Оксану бедная бабулька даже и не смотрит, хлопоча и опасаясь новых криков недовольства от любимой «госпожи». С тех пор это сконфуженное «ну-ну-ну» Оксанкиной бабули слилось в моём сознании с тортом и булками, с простым уютом наших кухонь навсегда.
И, к тому же, хоть у моей собственной бабули междометия такие выходили в основном скорее угрожающе - заставить меня съесть картошку, скажем, по-другому вряд ли б удалось; настолько мелкие различья не играли большой роли. Потому что совершенно непонятно как, но эта явная угроза была в одно и то же время нежной, ласковой, домашней, и служила символом такой простой, и нужной всем любви. Обычной, старенькой как мир, и сами наши бабушки, простой любви. В ней доброта, забота о своём потомстве – детях, внуках, правнуках — что бы они там не говорили, как бы яростно не спорили, как громко не кричали с высоты максимализма юности и веры в идеалы — а в ответ им - просто, незатейливо: «Ну-ну, не кипятись! Всё утрясётся, всё уляжется, пройдёт… А я тебя люблю, и буду любить вечно…что б ты там не говорила!» В этом есть и суть, и смысл безусловной и простой любви – фамильной, родовой, домашней. Философия такой любви имеет постулатами не аксиомы, не требует логических посылок. Её адепты не выпячивают собственное я, не учат на примере своих шишек и ошибок, не требуют в ответ любви к себе. Но совершенно точно - обладают неким тайным знанием, пришедшим к нам из глубины веков: и нам, и вам, и маленьким и взрослым - большим, значительным, и мелким, незаметным, а равно и всем прочим людям на земле, всем нужно одного – лишь знать наверняка, что кто-то их ужасно любит! И любит просто так, а не за что-то. Ведь, в сущности, это же так просто - любить!
Кое-что из жизни домовых
Вот дом как дом...не хуже и не лучше остальных... Да мало ли их было в те года — построенных кой-как и наспех, понаехавшими в город батраками, подуставшими батрачить в никуда... В городах была работа, в городах давали землю, чтоб отстроить то, что было уничтожено, разрушено войной... И мои прадеды, прабабки, знавшие не понаслышке, что такое голод, холод, страх - приехали в числе таких же, прочих - многочисленных в те годы, из деревни в город - за работой и за лучшей долей. Сварганили они довольно маленький домишко из дешёвого, простого материала - шлакоблока, потом к нему неоднократно что-то добавлялось, перестраивалось, снова прилеплялось...пока не вышло так, как было уж при мне: две разных половины под одною общей крышей.
В моём далёком детстве половину занимали «молодые» — мама с папой, и в довесок я; а во второй жила бабуля Фая, бабушка моя по матери, а также её собственная мать — изношенная, старенькая Пра. Устройство старенького дома было хаотичное. Зато и вдоволь места - незнакомый с помещениями, пришлый человек ни в коем разе не нашёл бы игроков в гляделки или прятки! Чем мы с друзьями часто и охотно забавлялись, легко вручая роль «водящего» пришедшим в гости к нам «квартирным», «необстрелянным» ребятам.
- Эй, Ника! Эля! - чуть не плачет от досады одноклассница, спустя двадцать минут усердной безуспешной беготни, - Ну хватит! Вот куда вы подевались, а?! Давайте, вылезайте!
Мы же, едва сдерживая радостное хрюканье, скрываемся под задней сараюшкой, заперев ход из сеней на внутренний засов. Куда уж нас тут обнаружить! Изнеженным квартирным детям ни за что не проползти сквозь буйную колючую малину, закрывающую дверцу под навесом со двора. Впрочем, если б и нашли — так она уже сто лет закрыта на замок, ключ от которого потерян навсегда! Время от времени мы проползаем сквозь завалы к запертой навечно дверце, и в щёлочки бросаем громкие таинственные звуки:
- У-у-уу! Кха, кха...бррр!!
Тогда нас распрекрасно слышно в доме и в саду! Едва только обрадованный «вода» добегает до предполагаемого места этих жутких завываний, дверка вновь скрывает нас внутри...а мы стихаем, перешёптываясь в сумраке сарая.
Всё это происходит летним днём, когда горячий солнечный десант легко сквозит промежду дырок низенькой пристройки. А в сумерки…уже никто из нас не станет проникать сюда без всяческой нужды. Да и какая нам нужда сидеть средь кучи хлама в темноте?! Тогда тут восседает домовой! Частенько к нему в гости забредает поболтать «ихеевский» бабайка. Фамилия ему досталась, разумеется, от дома, где он обитает, как родной:
- Значит, наш бабайка тоже Ихеев, как дедушка?
- Ну конечно, а как же иначе! А наш Кораблёв! Или Холмогоров... наверное, всё-таки Холмогоров, ведь это фамилия бабушки, и её родителей, которые построили дом...
- А сколько живут домовые, Ника?
- Долго, очень долго! Пока стоит тот дом, где они жили, родились.
- А если дом сгорит, или его сломают?
- Тогда бедняжка-домовой умрёт...если его не позовут хозяева в свой новый дом!
- Как интересно...и откуда ты всё это знаешь?
- Из книжек, разумеется!
- Из книжек... ах, как жаль, что я читать-то не умею... книжек, правда, у вас много!
- Да...ничего, я расскажу тебе...ты слушай...
И, в сотый раз соседка Элечка, открыв, как заводная кукла, рот, восторженно внимает моим россказням о жутких и весёлых домовых, о леших и бабайках. О говорящих псах, подмёнышах и феях...оборотнях, в полную луну меняющих свой образ с человечьего на волчий. И об огромных хищных совах с головами диких кошек, уносящих не заснувших вовремя детей из дома прочь - в свои таинственные дупла...если только взрослые не потрудятся запереть как следует окно... Откуда появляются сии замысловатые сюжеты? Толком я не знаю и сама. Читаю много, всё, что попадётся, это точно. По мне — любая абсолютно книга пригодится, каждая достойна, чтоб её хоть разик, но прочли. А дальше отфильтрованные знания роятся в моей странной голове, живут своей особенною жизнью, и стучат, и просятся наружу... Начиная свой очередной рассказ, я совершенно не могу представить - что будет в конце, и далеко ли занесёт меня кривая собственных безудержных фантазий...
И, даже в школе, в перемены, на свет божий извлекалась общая заветная тетрадь, и в ней писалось всё, что в голову взбредёт: пасквиль на одноклассников, смешные наставленья, моментальные рисунки, разные заметки «просто так». Оксана с Соней очень часто подбавляли мне сюжетов; и, пока мальчишки бодро разносили в хлам свою вторую обувь, выпуская пар в длиннющих школьных коридорах, а девчонки щебетали обо всякой побрякушечно-прекрасной ерунде, мы втроём сидели рядом, углубившись в заповедные листки:
- Ника, это новое?
- Ага, про нас! Хотите, прочитаю?
- Ну конечно, разумеется, хотим!
- Слушайте тогда…
Вот начало, как всегда звучало: А и Б сидели на трубе.
Пусть А упало, Б пропало... что осталось на трубе?
Там остался только «В»! Это правильный ответ!
«Г» - герои, «Г» - гусары, на трубе им места нет!
И, к тому же, лучшей частью мы являемся из «Г»:
Три девчонки возле печки, при углях и кочерге...
Исключение из правил - нет единственного числа,
Только множественное, мы - навсегда втроём!
Вовсе и не на трубе! Верхом на старой кочерге -
Девочки из Первого «Г»...
Пауза... Повисло напряжённое молчание.
- Это как то...непонятно...
- Почему же нет единственного числа?
- Но интересно, правда! - добрая Софа, как всегда, разряжает обстановку.
- Вот смотрите... А и Б, ну и В тоже — это все классы, кроме нас, Гэшек. Они все, как в известной считалочке, сидят на трубе, то есть обычные. А мы, Гэхи — лучшие! Но мы с вами, все втроём — лучшие из лучших, понимаете? А про множественное число — это сравнение такое, ведь мы вместе навсегда, ведь правда же? Плюс к «Гэ» не подобрать другой нормальной рифмы, кроме кочерги, чтобы смысл нужный был...
- А, теперь понятно! Молодец, Ника!
Разумеется, такое увлеченье не могло не вызвать пристального взгляда нашей РимИванны и острейшей любопытной жажды однокашников, особо разудалых пацанов:
- А это что у вас такое? Дай позырить!
- Ага, счас! Давай иди, куда идёшь!
- Ну, держись! - и вихрем налетев, давай тащить из рук мою чудесную тетрадку.
- Ах ты...вонючий гад! Отдай немедленно!
- И даже не подумаю! Попробуй, отними!
- Смотри - сейчас тебя я так отколошматю! Будешь помнить навсегда, как отбирать чужие вещи!
- Кто?! Ты?! Ой, вот умора! Насмешила, я уже почти боюсь!
Развитие событий происходит и стремительно, и бурно. С коротким воплем я кидаюсь на врага — в одной руке линейка, а вторая в волосы вцепилась на загривке мёртвой хваткой. Неприятель под контролем — взад не вывернуться, руки не согнуть, чтобы схватить меня в тылу...
- Давай, девчонки! Отберите же тетрадь, быстрее!
- Ой, Ника... - в ужасе пищит София, а Оксана, улучив момент, когда мальчишка, взвыв от боли, выпускает уворованную вещь из своих лап, хватает и суёт её в портфель.
- Да Господи! Вы что тут вытворяете, засранцы?! - и РимИванна, открывая дверь, не может лучше выражений подобрать, увидев в своём мирном классе дикую картину: вопя и корчась, распростёрся на полу поверженный Илюша Долгоносов, тщетно колотя руками и ногами; а на нём верхом, надёжно придавив всей массой, восседает Ника Кораблёва - словно кошка, закогтившая добычу; и линейкой лупит что есть силы по затылку. Опустим здесь дальнейшие разборки, ввиду обыкновенности и содержания скучнейших наставлений. Но результат был полностью достигнут - с того дня никто — никто вообще, не смел приблизиться к моим вещам без спросу. А РимИванна, подостыв от шока, потребовала яблоко раздора, чтобы рассмотреть в подробностях, чем мы там развлекаемся, и вынести вердикт.
После уроков все пошли в спортзал — маршировать и петь, а мне велели в классе ждать, пока учитель разглядит как следует тетрадку. И я сидела, углубившись в чтение библиотечной книги, в то время как учительница углубилась в изучение моей. Сначала было тихо, лишь страницами шуршали в унисон; а через несколько минут, когда я и забыла думать о своём проступке, увлечённая рассказами Бианки, дыханье тишины вдруг разорвал задушенный смешок...потом ещё один... Я подняла глаза и встретилась со взглядом классной —добрым и смешливо-удивлённым, вовсе даже не сердитым.
- Поди сюда, малыш! Вот эти все стихи — твои?!
- Мои...вам нравится?
- Да, нравится, и очень! У тебя талант! И ты должна его направить в правильное русло, понимаешь?
- Ну...наверно...
- Значит, так! Будешь писать для нашей стенгазеты, обличая недостатки и рассказывая о хорошем...о товарищах своих, о поведении, о праздниках...Начнёшь с себя! Возьми и напиши нам до субботы...предположим так: «Как нужно отношенья выяснять без помощи насилия и драк».
- Хорошо...попробую...
- А тетрадочку ты эту береги, но в школу лучше не носи! Пиши в ней дома...мы договорились?
- Да, договорились.
- Ну, иди, иди. Тебя там уж бабуля заждалась...
Тут следует отметить, что на дислокацию тетрадки этот разговор подействовал довольно мало; и она, неслушная, всё время копошилась в рюкзаке, напоминая о себе прекрасным запахом обложки, отвлекая от уроков, заставляя меня думать - чтоб ещё такого наклепать...
В те годы нам казалось, что уроки – наше тягостное бремя, и мы не знали бытовых проблем как следует, хоть каждый день и сталкивались с ними: нет водопровода, отопление печное, руки и посуду мыть приходиться в тазу, и возить воду из колонки. Такая роскошь, как домашний туалет, вообще считалась за пределами возможного для нас, живущих в Комаровке «домовых». «По полной» доставалось нашим взрослым, мы же были лишь беспечными детьми… Постоянный и тотальный дефицит всего на свете и длиннющие очередищи - можно только удивляться, как родители хоть что-то успевали?! Жизнь в отдельных, «комфортабельных» квартирах много лет была предметом нашей с девочками зависти и постоянных разговоров. Диалог на эту тему начинался так:
- Вот хорошо ж в квартире жить... (тяжелый долгий вздох). Топить не надо, воду не возить, и ванная под боком...
- Ага, а Ленке-то везёт! (одна из наших одноклассниц, наделенная указанными благами).
- Ты представляешь, Соф, она даже на улицу не знает, как сходить! Она боится прямо в туалет идти к нам, только что сама сказала мне.
- Подумаешь, принцесса! Ну и пусть боится, нам-то что??
- А знаешь, Соф, я ей сказала, что у нас в подвале домовой...
- И что она?
- Она сказала, что не очень-то боится домовых, и их на свете не бывает... Тоже мне, всезнайка!
- Это точно! Да и в чем они вообще-то разбираются, квартирные...
Тут мы соображаем, что сочетанье слов «квартирные и домовые» вдруг составляет славненькую шутку: мы, обитающие в доме без удобств — такие же по сути «домовые», как и косматые чудные существа, живущие поблизости от нас...а избалованные слабенькие личности, живущие в больших благоустроенных домах на всём готовом, именно «квартирные»! И я, и Софка начинаем хохотать, как сумасшедшие — нас не остановить, мы валимся на снег и прямо-таки бьёмся в истерическом припадке, умирая со смеху и всхлипывая хором. За этим застает нас моя бабушка — обладатель далеко не столь покладистого нрава, как...ну, скажем, у Оксанкиной старушки. Мы с Софочкой насильно извлекаемся из снега, выслушав ворчанье бабушки по поводу «мокряти» и соплей, а также и угрозы рассказать про всё Абике (дело было во дворе у нас, а между тем предполагалось, что мы всё это время чинно занимаемся уроком). Немедля водворяемся на кухню, мокрое всё стаскивают с нас, и отправляют на просушку возле печки. Засим, пред нами возникают две тарелки - с одинаковой тушёной в молоке картошкой, и кружочком розовой варёной колбасы. И вот мы — нагулявшиеся, мокрые, румяные, и безо всяческих соплей - сидим напротив низкого окна и уплетаем поданное блюдо. Но, правда, при проверке выясняется, что в Софкиной тарелке съедена картошка и не тронута нисколько колбаса, а вот в моей - совсем наоборот! Бабушка моя решает эту сложную проблему быстрым и блестящим совершенно, с точки зрения детей, педагогическим приёмом. Строгим тоном полководца, не видавшего ни разу поражений, она велит нам... поменяться нашими тарелками! Этот гениальный «ход конём» вдруг вызывает у нас новый приступ смеха, теперь переходящего в какое-то придушенное бульканье; но, справившись с собой под пристальным бабулечкиным взглядом, мы общими усилиями справляемся и с содержимым поданных тарелок...
А за уроками, которые, к несчастью, никуда от нас не убежали, мы то и дело потихоньку подхахатываем, шёпотом свистя друг другу на ухо заветные слова:
- Квартирные!
- А мы то - домовые!!
И маленькое сонное окошечко напротив моего рабочего стола, со старыми, ободранными ставенками, чуть наискосок глядит на нас, серьёзно отражая в двойных дымчатых глазах (заполненных на зиму толстым слоем ваты) весь тёмный ближний дворик, тень скрипучей яблони, неверный лунный свет, и двух счастливых маленьких девчонок, склонивших свои славные пушистые головки над исписанными тонкими тетрадками...
Так вот и прижились у нас эти забавные словечки... Завидуя удобствам обитающих в многоэтажках одноклассников, мы долго-долго называли их презрительно «квартирными». Попозже к ним добавились и «банники», и «ванники». Первые - фольклором предусмотренные жители дворовых наших бань, а вот вторые — нами лично сочинённые «жильцы» удобных ванных комнат в городских благоустроенных квартирах.
- Как думаешь, Оксан, у ванников есть шерсть?
- Зачем им шерсть?! В квартирах-то тепло, они же голые, как пупсы, должны быть!
- Да-а...голенькие пупсики...ха-ха! Смешные голыши...ой, не могу, сейчас умру со смеху! Куда уж им до страшных, волосатых наших банников!
- Да они сами, если вдруг увидят банника, с ума сойдут от страха!
- Сойдут с ума и будут сумасшедшие и голенькие ванники!! Смешают все шампуни, кремы и духи... напьются, и устроят им потоп!!
И тут же, из последнего отдела письменного шкафа извлекается та самая заветная тетрадка с зарисовками, сюжетами и разными стишками; и я быстренько набрасываю ручкой несколько рисунков банников и ванников, увидевших друг друга ненароком, а также и последствия — вот тут пузатый ванник в ужасе закрылся круглым тазом от оскала страшного мохнатого «братишки»...а вот он пьёт из горлышка шампунь... Смешные были зарисовки...жаль, не сохранились - улетели, закружились вместе с листопадом наших детских лет, смешались с прелою, усталою землёй под корявой старой яблоней далёкого, любимого двора...
Про «настоящих» же, «нечистых» домовых ходило среди нас достаточно загадочных легенд, которые рассказывались шёпотом, закрывшись зимним вечером в тепле только натопленных домов:
- А, знаете, что, девочки! Недавно бабушка рассказывала мне, как тёть-Маруся домового с собой в город из деревни позвала... Вы слышали об этом?
Подружки смотрят широко раскрытыми глазами: в глубине Оксанкиных лукавых тёмных вишен пляшет огонёк зажженной нами на столе свечи, и взгляд её мне кажется насмешливым и дерзким. Софины бездонно-синие озёра в полутьме закрыло дымкой, они выглядят стальными... безоговорочно-доверчиво внимают каждому придуманному слову, и ледяная гладь туманится вдруг подступившим первобытным страхом... Итак, мой занавес открыт, и зрители готовы, начинается спектакль!
- Так вот, - я ещё ниже беру тон, - Тот домовой за печкой у них жил...ну - как обычно…а ночами вылезал и пил из блюдца молоко. А если вдруг забудут молока-то ему вечером налить — то жди беды! Нахулиганит, разобьёт горшки, рассыплет крупы и муку...и воду приготовленную выльет... А может, и ещё чего похуже! Но, в основном, они не забывали домового покормить, и за это он не трогал ничего, а только по хозяйству помогал.
- Как помогал? - вдруг деловито-недоверчиво осведомляется Оксана.
- А вот как: мусор подметал, щепил лучинами дрова, и тесту за ночь опуститься не давал, чтобы утром напекли отменных пирогов...ну, или там, блинов...Так жили они долго, душа в душу, много лет. Но никогда он не показывался им. А стали в город собираться, чтобы уезжать - тётя Маруся ночью встала, и затеплила свечу...по виду прямо как у нас, такую же совсем! Но свечка эта была очень непростая...
- А какая?!
- Узнаете попозже! - делаю свирепое лицо — мол, не перебивай рассказчика! И убедительно машу рукой по направлению горящей на столе свечи.
И пламя враз послушно наклоняется, трещит, рождает на стене ползущую загадочную тень... Девчонки ёжатся, и, озираясь, зябко кутаются в старенький, колючей клеткой вымощенный плед, лежащий рядышком, как реквизит для зимних посиделок. А я использую минутку, чтоб построить свои мысли по порядку — ведь все мои рассказы есть экспромт чистой воды!
- И вот, при свете этой свечки, тёть-Маруся увидала...будто волосатый буренький клубок скатился из корзинки и лежит себе у печки... Присмотрелась — а клубок-то вовсе не из пряжи, а живой! Как будто дышит, и тихонечко ворчит... Едва она уразумела это, как он стал расти, расти, и вырос уж размером больше кошки...у неё внутри всё аж похолодело... А большенький клубочек вдруг тихо-оонько повернулся половиной тела своего... ну, знаете, как совы - что умеют голову крутить вокруг себя...и смотрит на неё такими же огромными, янтарными глазами... и светятся глазищи в темноте... Ну, а тёть-Маруся не из робкого десяточка была, она поближе подошла, потом ещё поближе, и ещё, а...
Софочка испуганно вздрагивает, услыхав какой-то дальний скрип... Но я, не дав ни шанса вставить реплику подругам, быстро говорю:
- А он ка-а-ак прыг!!! Да и шмыгнёт под лавку! И сидит там тихо-тихо...Тёть-Маруся тут ему и говорит:
- Хозяин домовой, пойдём скорей со мной!
Мы тут жили — не тужили, но пора нам уходить.
И с тобой всегда дружили, будешь снова с нами жить!
- Уф! - выпалив скороговоркой, я перевожу дыхание... Воспользовавшись наступившей паузой, Оксанка заинтересованно спрашивает:
- А откуда она знала, что вот так всё нужно говорить?
- Ей соседка старенькая объяснила.
- А соседка откуда знала? - в настойчивости Окси не откажешь!
- Тут самое интересное! Помните, я сказала, что свечка у тёть-Маруси была не простая?
- Помним...
- Ну да!
- Даже и не свечка, а огарочек от свечки-то на самом деле был... Когда-то, много лет назад, эту свечу дала соседке тёть-Марусиной одна старуха... - совершенно понижая голос, сообщаю я, - Жила она у них в деревне, на краю, у леса на опушке...и молва ходила, что старуха эта...самая что ни на есть проверенная...ведьма!
- Ах! - не выдерживает Софочка, и жмурится от страха.
- И в своей избушке она — старая, косматая, седая, и с огромным носом — варила зелья разные, сушила травы... по окрестностям лягушек собирала и летучих новорожденных мышей. И ещё пауков всяких.
- Зачем? - в ужасе пищит Софочка.
- Как зачем? Зелья разные как раз из них варила — приворотные, отворотные, лечебные и не очень... Все ведьмы так делают, ты что, не знала? Тёмной, безлунной ночью, когда все вокруг спят, она кипятила огромный котёл, бросала туда мышей, ящериц, пауков...
- А про ящериц ты не говорила, - замечает внимательная Оксана.
- Ну конечно, и ящериц - разве я не сказала? Может, и ещё чего! Мало ли что ведьмы собирают...Так вот...и у неё было три чёрных – чёрных, преогромнейших кота! Злющие, глаза как золотые блюдца! Охраняли домик ведьмы лучше всяческих собак. Но, как-то раз, один из них пропал...
- А домовой? - Оксанка не даёт моей сюжетной линии уехать в дальние запутанные дебри.
- Домовой...он ей потом спать не давал недели две...
- Кому, ведьме?
- Да нет, при чём здесь ведьма? Тёть-Марусе спать-то не давал. Только она в кровать - так он ей в спину кулаком ка-ак ткнёт! Да и давай стучать без остановки! Вот примерно так! - и я ритмично отбиваю кулачком тревожные, дрожащие удары по столешнице, всем демонстрируя недюжинные музыкальные способности Марусиного домового:
- Тук, тук-тук...Ту-ук, тук-тук...Успокоится немного, и опять стучит: Ту-ук, тук-тук...
- И, что ни ночь - он в спину ей стучал! Она уж прямо вся замучилась совсем! А уж потом-то оказалось: надо было звать его прям накануне переезда, в самую последнюю на старом месте ночь. Поэтому и рассердился домовой - не понял, зачем звали, и куда ему идти? Хозяева ведь не уходят…
- Зачем же тёть-Маруся его загодя звала?
- Так бабка та, что ей огарочек дала, уж старая была...забыла половину!
- А как теперь - он с ними до сих пор живёт?
- Живёт, конечно! - отвечаю убеждённо, - Тёть-Маруся говорила — домовые могут жить лет триста. Или даже больше...
Cофочка взирает с восхищением и ужасом:
- Ой, Ника... а ты разве не боишься?
- Да чего бояться-то! Подумаешь, ну - домовые всякие...(я хитро смотрю на Оксанку и подмигиваю ей).
- Квартирные! Аха-ха-ха! - быстро уяснив суть дела, подхватывает она мою тайную мысль.
- Ой, девчонки, ой...ха-ха...да ну вас! Нельзя ж смеяться-то над этим...- Софина слабая реплика.
- Да почему...Ха-ха...ой, не могу! - Оксанка валится со стула на палас и, корчась со смеху, выдавливает из себя вопрос:
- Ну, Софка, почему нельзя-то?? Он ведь у них...за печкой...Ха...Ой, ха-ха-ха...- Оксана, как и я, да уж теперь и Софа, давится от смеха, всхлипывает, фыркает и плачет, посему конца той фразы мы себе не уяснили...
Но тут, перебивая наши голоса, вдруг раздается громкий странный скрип... И как далёкий дверной стон, разносится по дому... А за ним ещё...как будто кто-то, открывая двери в темноте, идёт по дому...вот уже доносится он прямо из соседней комнаты... О боже! Мы стремительно подскакиваем с пола и сбиваемся в дрожащую, живую, замирающую кучку за другим концом стола...и смотрим, смотрим, и не верим своим собственным глазам... Хотели бы кричать что было сил, да силы нас покинули — не можем выдавить ни звука... Звуки в нас закончились как будто... И всё явственней, отчётливее видим, как из-за стеклянной, и задёрнутой вишнёвой шторкой маленькой двери вдруг возникает и растет чья-то огромно-ужасающая тень - кривляясь, вырастая в свете догорающей свечи... Вот она движется сюда - всё ближе...ближе, и дверная ручка открывается со скрипом… Время враз остановилось, не идут часы, не слышно ничего...всё замерло...и нет уже нам сил дышать, продвинуться хотя б чуть-чуть...бежать уж нету мочи...
Потом уж, после, бабушка соседки-Эльки – Яхия - неоднократно, долго, каждый раз сердясь не понарошку, рассказывала всем вокруг, как сидя в своей кухне, полностью уютно разместившись и налив себе чайку, уж собралася проводить прошедший день (Хвала Аллаху за него), но услыхала в стылой тишине надрывный и пронзительный...не визг даже...нет-нет, какой-то дикий ультразвук! Такого в жизни своей слышать никогда ей и не доводилось; и тогда, вся в панике, в кошмаре наяву — она помчалась, как была — на босу ногу, в одном тоненьком запахнутом халате - на соседний двор, в сугробы, и в холодный мокрый снег; пытаясь на ходу понять — откуда это страшное звучанье может доноситься?! А разобрав, что вопят у соседей, кинулась на выручку...и только одна мысль металась и стучала в её бедной голове:
- Лишь только бы успеть! Ай, милостив Аллах! Лишь только бы успеть...
Маришкин овраг
Каникулы свалились на нас с неба вместе с небывалым снегопадом. Освободившись от уроков и бессмысленных подсчетов А и В, черченья карт и надоевшей музыкальной школы, я с головой ушла в любимый книжный мир. Второй класс — это вам не первый! Кого угодно можно замотать до полусмерти! И пару дней, не вылезая из кровати, глотала содержимое домашних книжных полок, как сладкие пилюли от усталости. А, наглотавшись вволю, ощутила снова интерес к происходящему вокруг, и вспомнила о верной славной Эльке, чью бабушку мы с девочками чуть не до инфаркта довели своими воплями в тот давний вечерок, когда пытались защититься от кошмара, показавшегося нам при свете угасающей свечи...
Итак, вернувшись в мир, я обнаружила у нас на кухне бабу-Яхию, в компании моей бабули мирно попивающую чай. Изрядно оказав им помощь в поедании пирога, я поинтересовалась скромно — а когда же будет Элечка моя? И, в сотый раз прослушав от обеих строгие нотации по поводу безумной и не нужной никому фантазии моей, я всё же получила следующие сведенья — что Элю мама привезёт на днях; ну, и попутно множество других — что поиграть её со мной отпустят, только если я дам обещанье не морочить голову девчонке ерундой, живущей в моей глупой голове; и не пугать до смерти заодно соседей (не виновных, кажется, ни в чём передо мной) и собственную бабушку в придачу; и вообще — мне надо заниматься, на каникулы по музыке ведь задали полно! (как будто я не знаю), а не валяться носом в книги сутки напролёт!
Вычитав недавно где-то, что нет способа защиты лучше, чем ответная атака, я собственную бабушку бездушно обвинила в слабой пунктуальности (а нечего было возвращаться раньше времени с работы, никого не предупредив, и ходить по дому в темноте!), а также и в частичной амнезии (сама же и рассказывала эту незабвенную историю про домового тёть-Маруси, а теперь в кусты?!) Моя вина лишь в том, что я её слегка подредактировала, это называется «художественный пересказ» (а что все такие впечатлительные — это ваши личные проблемы!) Правда, я сама в тот раз орала - будь здоров, но это к делу не относится нисколько... Отбившись, таким образом, от ложных обвинений и попыток накормить меня борщом и заливной сёледкой, я вышмыгнула прочь, и через пять минут была уж возле домика Оксаны. Двор...калитка...крайняя заснеженная улица...овраг.
Несколько минут мы развлекались, всаживая в санки мою рыжую собачку; а потом уж развлекалась Ладка, ловко угонявшая у нас буквально из-под носа транспортное средство, едва только мы немного отвлекались. Но мелкая угонщица не рассчитала собственных возможностей: улочка петляла вдоль оврага, всё снижаясь и снижаясь, и вот уже собачка с громким визгом вынуждена жизнь свою спасать от страшных санок, угрожавших со всех сил наехать на неё, ну а спастись-то некуда — с обеих сторон сузился проход, в который занесло в пылу игры, и возвышаются немыслимые скользкие сугробы. Когда же мы, со смехом, и слезами на глазах от бешеной крутящейся погони, изловили, наконец, свой буйный транспорт, и спасли мою любимицу; то стало очевидно: мы приблизились вплотную к запрещенному и страшному Маришкину Оврагу...
Тяжело дыша, стояли мы у спуска и смотрели долго вниз…где синие, таинственные тени собирались по краям...сползаясь, лиловея, набирая глубину... Оттуда, из темнеющей низины, доносились до нас шорохи и вздохи, заставлявшие насторожиться... Даже Лада, выставив торчком свои хорошенькие ушки, потихонечку рычала, лапы подобрав, и закрутив колечком хвост. И, уж совсем собравшись повернуть обратно, мы обе ощутили приступ жгучего, дурного любопытства, и желание спуститься в запрещённую ночную глубину (но Лада не выказывала своего намеренья к нам присоединиться в этом сумасшедшем предприятии, нет-нет!) Переглянувшись, мы с Оксаной рты открыли в унисон:
- Послушай, раз уж мы сюда попали…
- Может, нам разок спуститься? Говорят, внизу есть ещё склон, и офигительная горка...
- Давай прокатимся с неё, если найдем! Всего один разок...и всё, сразу наверх!
- Ну посмотри, не так уж здесь и круто...
Последнее произносилось мной уже в процессе спуска, под отчаянный протест нашей мохнатой спутницы, которая гораздо лучше нас осознавала, что не стоит нам туда соваться, ох, не стоит... Но в конце концов собачья преданность возобладала, и бедняжка Ладочка, отчаявшись уговорить обратно нас вернуться, стала сползать, скользя и взвизгивая, с нами. Спуск оказался всё-таки крутой, засыпан по колено снегом, кое-где нам и по пояс. Проваливаясь, мы упёрто лезли дальше — снегом нас не запугать, подумаешь, не видели мы снега! Вытягивая валенки и санки, мы кое-как добрались до вполне приличной, ровной местности в низине. Вокруг вздымались кручи, все засыпанные снегом, и ощущали мы себя первопроходцами, освоившими горные вершины. Хотя, если подумать, то на деле мы с горы как раз спустились. Подъем ещё осилить только предстояло, чтоб вернуться.
А пока мы двинулись вперед, растаптывая валенками снег и вспоминая по пути, что нам известно было о Маришкином овраге. Во-первых, протекало целых три реки. Когда-то протекало... Одна, со смешным именем девчоночьим - «Маришка», в нашу пору уж была не больше метра в ширину, а ещё две и подавно ушли в землю, спрятались...лишь кой-где выбиваясь на поверхность ручейками и ключами, возникавшими, откуда-ни-возьмись, из-под камней, и так же исчезающими в камни... О пропавших этих речках в Городе ходило множество преданий и легенд, а про Маришку говорили вот что: в давние года Маришка протекала полноводною, богатою рекой, одним из небольших притоков величайшей Волги. Имела крайне прихотливое, извилистое русло. Потому, когда наш Город стал расти и расширяться, полноводная, капризная Маришка помешала его жителям в осуществлении желаемого всем благоустройства. И посему тут было решено загнать «ненужную» речушку в землю, заточив её в железную трубу. Недолго думая, частично изменили у Маришки русло, закопали, заковали, сверху заровняли всё безжалостным бетоном... И с тех пор весёлая живая речка чахла и тихонько умирала, задыхаясь под землёй без воздуха и света...
Мне всегда было так жаль бедняжечку Маришку - просто слезы наворачивались, злость одолевала и бессильная, сверкающая ярость. «Глупые вы люди!» - думала не раз, печально сидя жарким летним днём на крыше низкого сарая... Вот на что сдались вам эти бестолковые дороги, стадионы, магазины...неужели нельзя было стройкой речку не губить?! Так приятно посмотреть на светлую, играющую воду...уж получше, чем на пыльную, шумящую дорогу! Если бы Маришку не сгубили, то в овраге нашем было бы бушующее море... мы бы плавали на лодках, в летний зной купались...было бы чудесно... А потом я тяжело вздыхала, уходила в свою комнату, скрываясь от жары; и бесконечно рисовала бирюзовую, прекрасную Маришку... но не речку, а речную фантастическую Деву — королеву всех русалок и ундин - с чешуей, сверкающей на солнце, и прекрасными, печальными глазами...
Чуть попозже я узнала, что Седьмая, Крайняя по-нынешнему улица, во времена не столь далёкие была вовсе не крайней - предыдущую по счёту целиком смыло в овраг! Весенний паводок однажды был настолько кровожаден и коварен, что последствия его весьма плачевны оказались: девочкой моя родная мать воочию видала, как в овраге плыли целые дома, чуть скособочившись или совсем заваливаясь набок, с выбитыми окнами, трепещущими шторами, как флаги умирающего судна... Вслед за ними плыли стулья и диваны, веники, ковры и прочая хозяйственная утварь. Потоп был столь внезапным, что несчастные жильцы тогдашней Крайней улицы утратили всё, что имели, в одночасье… Всё это небывалое, невиданное мною зрелище стояло у меня перед глазами так отчетливо, как если бы я видела сама и затонувшие дома, и море, бушевавшее в овраге...много думала об этом, много видела во сне... И, каждый раз, как снилось наводнение, спрашивала дома — были ли утопленники, вдруг люди не успели вовремя спастись? Мне отвечали: не было, конечно, ведь дома сползли не моментально, жители успели выйти, им потом квартиры даже дали — повезло же людям! Но для меня всё оставались многие неясные детали — как, к примеру, можно убежать из родненького дома, не забрав с собою множества вещей? Или ненужного до кучи было у людей, или не так всё гладко обстояло, как рассказывают мне... Ещё было ужасно непонятно, как произошло такое наводненье, если бедная Маришка к тому времени довольно много лет мучительно терзалась в грязной и вонючей человеческой трубе?
- Ну что тебе за дело?! - возмущались мои близкие, измученные мною до предела бесконечными вопросами, - Всё это было так давно! Какой-то ненормальный интерес!
- Ужасно впечатлительный ребёнок! - жаловалась мама, - Лучше б не рассказывали ей!
- Ну всё-таки, скажи! А то не буду спать! - в ход шли и уговоры, и шантаж.
- Да боже мой! Как ты не понимаешь? Паводок был сильный оттого, что разорвало-то ту самую трубу вблизи оврага, и потоком мощных вод всю улицу и смыло!
- А, теперь понятно...
Короче, постепенно я уверилась - масштабы той далёкой катастрофы мои взрослые «слегка» преуменьшали, дабы не пугать меня напрасно…ведь что уж было — то прошло, и поросло быльём, как говорится… И, забежав вперед, тут нужно рассказать, что бедствие такое повторилось позже, нам уж было по пятнадцать, когда вновь подземные ключи - засыпанные мусором, едва живые - всё же подточили наши старенькие улицы. Опять, как много лет назад, довольно сильный оползень наметился в овраге, теперь уж и седьмая улица мало-помалу начала сползать и разлезаться, повалились шаткие заборы, покрылись трещинами старые сараи, гаражи, а вслед за ними и кирпичные дома. Жильцов опять селили в новые квартиры, но на сей раз наводнения не вышло, и никто не пострадал. И снова обвиняли бедную Маришку, после склон всё как-то укрепляли, приезжали важные-бумажные комиссии...и что-то говорили, говорили... Меня уже и не было в ту пору на петляющих и старых наших улочках...и дома, где жила я прежде, не было давно...хотя Маришка тут и вовсе ни при чём.
Но до сегодняшнего дня я не рассказывала ни одной живой душе, что в тех далёких снах, совсем ребенком, я видала страшное: плывущих вдоль по полноводной, и бурлящей в ярости Маришке, мертвецов - белёсо-синих, вспученных, похожих на несвежие кошмарные селёдки...с равнодушными стеклянными глазами...с волосами, распустившимися на воде диковинными мёртвыми цветами... Они всё плыли... бултыхаясь на стремнине и скользя, и постепенно опускались глубже, глубже…в подземелье под рекой...а я — о ужас! - опускалась вслед за ними... И смотрела, как в глубокой самой глубине - там, под водой - они внезапно оживают! Как включаются холодным, нестерпимым светом их остановившиеся взгляды...вот они уже танцуют жуткий, заплетающийся танец, волосами и руками обмотавшись в тесном хороводе, одинаково одетые в струящиеся белые одежды, в пятнах плесени на теле, и с венками из увядших мёртво-жёлтых водяных кувшинок на ужасных, вспухших головах... В тех, давнишних снах мне приоткрылась тайная и страшная дорога в подземелье, где убитая Маришка образует Озеро Всех Мёртвых, утонувших на реке; путь в него лежит через подводную пещеру — там, на троне из сплетённых топляков-корней спит древний Речной Царь, а вкруг него русалки и неведомые твари; и утопленники-люди потихоньку обрастают тиной, водорослями, всякой шелухой; становятся такими же, подвластными Царю, речными духами, болотными огнями...
Тот сон — и страшный, и до жути настоящий, возвращал меня в подводную пещеру не однажды...и никто из страшных обитателей её меня не видел и не замечал; зато уж я отлично их видала — и могла б потрогать каждый волосок русалки, если б захотела... А в последний раз вернулась я в Маришкину пещеру прямо накануне нашего отъезда...и меня заметили! Как будто и узнали - окружили, повлекли к Подводному Царю... Он был прозрачно-неживой, зелёный, словно старое стекло, и с бархатными пятнами на тонкой, будто жабьей, коже...а глаза печально-жёлтые, как мёртвые кувшинки...очень старые, усталые до боли, но не злые и не страшные почти... Мне показалось, что со дня последней нашей встречи он ужасно постарел, как только может постареть такое ужасающе отвратное и дряхлое чудовище... Царь медленно разглядывал меня скользящим липким взглядом, а потом сказал, дотронувшись противным, мокрым пальцем между глаз:
- Плыви! И никогда не возвращайся. Будем ждать... Запомни! Все мы будем ждать!
Бесчисленное множество различных вариантов с той поры обдумывала я, решая - что же означала та загадочная фраза? Почему «все будут ждать», ведь мне велели больше никогда не возвращаться? И чего же в целом они ждут? Утопленников, ставших новыми рабами для Царя, мне было вовсе никогда не жаль; и катастрофа, смывшая всю улицу и многих обитателей в придачу, представлялась мне довольно справедливым возмещением страданий бедной и загубленной Маришки... Постепенно стало мне казаться, словно я забыла что-то очень-очень важное, связанное как-то с наводнением, Маришкой, водяными обитателями, всей этой реально-нереальной чертовщиной... Там, во сне, я больше понимала, чем теперь... Сколько-нибудь внятных объяснений так и не нашлось, и постепенно старый сон забылся, потускнел... и больше никогда не возвращался. Сравнительно недавно, делая наброски к этой самой вещи, я внезапно поняла, что значило: «Плыви…не возвращайся…будем ждать...» И всё сложилось, наконец-то, на свои забытые места.
Ну а тогда, в овраге, разумеется, до этого мне было далеко! Мы просто шли и весело болтали — о Маришке, наводнениях, несметных и богатых кладах, что по слухам, схоронили здесь неоднократно; и даже в наше время изредка кому-то попадались странные старинные монетки, черепки, кусочки из металла непонятно от чего, а также неизвестно чьи обглоданные кости, чаще всего лисьи и собачьи, но не факт, что только эти... Втроём плутая по сугробам – восемь ног и хвостик - мы ушли довольно далеко, но никакой прекрасной горки для катанья так и не нашли. Стало и смеркаться - солнце зимнее уходит рано на покой, и мы решили возвращаться. Заблудиться-то, конечно, не могли: ведь снегопада не было, свои следы отлично привели бы нас обратно. На полдороге что-то вдруг блеснуло у подножия обрыва, начисто обглоданного ветром. Не сговариваясь, мы кинулись к предмету…и скорей раскапывать находку в мёрзлой смеси из песка и льда. Лада почему-то помогать нам отказалась, горестно и тяжко подвывая...
Блестяшка оказалась тускло-желтой пряжкой на давнишнем полусгнившем кожаном ремне, а дальше...дальше раскопалась рваная коричневая ткань, скрывавшая собою что-то жесткое и длинное...похожее…похожее...на кость?! Осознание возможной страшной принадлежности находки словно приморозило нас к месту...мы стояли и смотрели, а сказать друг другу ничего и не могли, и всё внимание сосредоточилось на этой жуткой...вещи, расковырянной из стылой неподатливой земли. Наконец, моя собачка, бросив выть, превозмогая страх, к нам подбежала ближе и прорезала висящее молчание визгливым тонким лаем! Тут же мы с Оксанкой, словно по команде, кинулись что было сил обратно - к завидневшемуся в сумерках подъему – прочь отсюда! Прочь, наверх, домой - где нету разных ужасов, тепло трещит дровами печка, бабушка нальёт горячий чай... Скорее, ох, скорее...вот уже и улица...мы выбрались, мы дома! Никто, по счастью, нам не встретился тогда — лихие люди были бы неважным дополнением к такому вот походу, нам и найденного было за глаза! В Оксанин дом нас затянуло словно вихрем — тяжело пыхтя и отдуваясь, стягиваем валенки и мокрую одежду...во дворе скулит и плачет Лада...бабушка выходит из сеней и смотрит с удивлением на нас:
- Ишь как набегались! Инда гнался за вами кто...сымай, сымай...мокро-то! Ох, все ноженьки насквозь... Сейчас, сейчас, с малинкой чаю будем пить…да Ирынька ужо домой и побежит... а то уж поздно будет...тёмно...
Тепло. Спокойно. Безопасно. Весело поёт пузатый чайник на плите, и булькают у бабушки кастрюльки... Трещит, дрожа и рассыпая яркие оранжевые искры, ласковый огонь - домашний и уютный, пожирая длинными своими языками бессловесные дрова... Обеим выданы сухие, шерстяные, тёплые носки, по чашке обжигающего чая и бальзам от всех болезней и тревог - малиновое дивное варенье...Тем вечером, в уютной кухоньке у самого оврага, среди друзей и мирной тишины, в моей чудной и беспокойной голове наклюнулся затейливый сюжет — не сказка и не быль, а что-то между ними... после я определила свою повесть как легенду, и, не долго думая, так про себя её и назвала: «Легенда о Маришке»
«Легенда о Маришке»
В ту пору, когда мир наш был значительно моложе, на месте современного оврага пробегала полноводная река, просто Река - без имени. Бежала она к старому, седому Морю-Океану, как и все реки на свете. Когда же к безымянной пришли люди, то на этом самом месте они выстроили город, просто Город - без имени. В старину люди очень много работали, работа занимала почти всё их время, и им недосуг было давать имена рекам и городам. Совсем рядом с рекой жила семья, а в семье подрастали три дочери. В те далёкие времена даже детям не всегда давали имена, по крайней мере - не сразу при рождении. Имя для человека находилось само, но сначала нужно было, чтобы человек себя показал, и стало бы ясно: какой он, и как будет жить, весёлый или хмурый, приветливый или бирюк, и к какому ремеслу душа его лежит. Так и назывались первые люди: Кузнец, а потом Кузнецов сын, значит и дальше все Кузнецовы; или Бондарь, или Пекарь, или Красавец, а то и Хромой.
Так вот, и в той семье имена у всех были одинаковые - звались они Рыбаковы, потому что отец у них был Рыбак. Но и семейные прозвища - ласковые маленькие имена - мать, конечно, дала своим дочкам. Старшая звалась Милашей, среднюю называли Добряной, а для младшенькой самой своего имени пока не нашлось. Любила эта малышка-без-имени сидеть на пригорочке, да и смотреть на речку. Ей нравилось наблюдать, как сверкают на солнышке бегущие волны, как чайки кружатся над бирюзовой гладью, а в журчании воды ей слышались напевы складные и голоса...Однажды, в жаркий полдень, девочка сидела на песке, склонивши голову к воде, и видела, как маленькие шустрые рыбёшки водят хоровод на мелководье... И тут ей показалось, что неподалеку под водой проплыло что-то – и больше, чем все самые большие в реке рыбы. А с другой края проплыло еще... и ближе, и подальше... словно чей-то тихий, мелодичный смех и мягкое шушуканье послышались ей в звуках набегающей волны...Девочка-без-имени прислушалась, и разобрала напевные, протяжные слова:
- Иди, иди же к нам!
- Ну же, маленькая! Нас не бойся...Заходи...плыви...плыви сюда!
В каком-то странном забытьи вошла она в речную воду — приятную после дневного зноя...волны подхватили её, укачали...понесли с собой - всё дальше, дальше...далеко от берега речного. И, тотчас же, со всех сторон, малышку окружили странные создания: прекрасные, с блестящей чешуёй и рыбьими хвостами, до пояса как человечьи девы — их изящные головки украшали изумрудные, плывущие за ними по воде распущенные волосы. Смеясь и щебеча, как стайка говорливых птиц, чудесные созданья повлекли малютку за собою, закружили в танце, гладили по волосам, легонечко щипали, сняли мокрую одежду... Девочка нисколько не боялась - ей приятно было плавать вместе с ними, весело плескаться и нырять - ну совсем как маленькие рыбки, только что увиденные ею!
- Мы будем звать тебя Мариной!
- Да, Мариной!
- Ты будешь нашей маленькой сестричкой...
- Одной из нас...
- Такой же, как и мы…
- Марина, Маришка!
- Маришка - малышка...
- Смотрите, у неё глаза речной воды!
- А волосы как Солнце!
- Дитя Солнца и Воды!
- Ты одна из нас...
- Ты будешь нашей Королевой!
Так говорили девочке Речные Девы, заплетая её золотые волосы в невиданную сложную причёску...
- А сейчас иди!
- Плыви обратно...
- Время не настало...
- Мы еще увидимся!
- Приходи скорее к нам, Маришка!
- Мы будем ждать...ждать...ждать...
Очнулась девочка на берегу, когда уж солнце опускалось в облака, окончив день, и небо за Рекой окрасилось оранжевым, сиреневым и сизым...
Дома мать не находила себе места, беспокоясь о малышке. Собиралась уж идти искать, да тут сама пропажа объявилась. Обняла дочурку мать, заглянула в тихие спокойные глаза, погладила по волосам, спросила:
- Где же ты сегодня пропадала день-деньской, моё родное Солнышко?
Малышка отвечала матери:
- На речке отыскала себе Имя, Матушка! Но Солнышком не называй меня, теперь зовут меня Мариною!
Удивилась мать, уж больше некуда:
- Что за имя-то такое, доченька? Кто назвал тебя так, моя милая? Отродясь таких имён у нас и не было...
- А назвали так меня Речные сёстры, Матушка! Целый день играли мы и плавали, и привольно было мне и весело! А потом нарекли меня сёстры-рыбицы Маришкою. Очень имечко моё мне нравится!
Испугалася тут мать-то, опечалилась. Поняла, что страшные речные девы заманили дитя её к себе хитростью... Но не слышала никогда она, чтобы кто-то ушёл бы живым от них!
А когда обо всём узнал отец девочки, опечалился он и разгневался. Приказал жене строго-настрого не пускать её больше на реку, чтоб русалкам она не досталася. Долго девочка плакала, оттого что нельзя ей повидаться вновь с Речными сёстрами, искупаться в прохладной речной воде, поиграть с серебристыми рыбками... Вот прошло с тех пор лет достаточно... Выросла девочка в раскрасавицу, да притом ещё скромную и прилежную. Во всем по хозяйству помогала матери, и рукодельничать научилась искусно: шила, вязала, вышивала. Все узоры и кружева у неё выходили похожими на волны речные, люди только диву давались, глядя на творения Маришки. Имя это, несмотря на запреты отца, так и прижилось - девочка отказывалась на другие откликаться; ни уговоры не помогали, ни наказания. О давнишней истории с Речными Девами в семье не вспоминали, и никому не рассказывали...потихоньку Марина сама позабыла всё: и чудесную встречу свою, и отчего зовут её так необычно... Лишь только изредка, в сумерки, словно бы слышалось или казалось ей, как будто напевно и жалобно зовёт её кто-то по имени:
- Марина! Маришка!
- Где же ты, наша сестричка?
- Почему не приходишь к нам, милая?
- Так без тебя стосковались мы...
- Мы будем ждать...мы всё равно будем жда-а-ть!
Однако, среди повседневных забот некогда было Маришке-то думать про разные странности...послушной была она дочерью, крепко любила и мать с отцом, и сестёр своих старших, ласковых. Долго ли, коротко ль, а пришла пора, и настало время отдавать отцу замуж дочерей своих. Ко всем женихи посватались, старшим сыграли свадебки...и к Маришке приезжали не единожды, потому как первой красавицей числилась та во всем Городе: изящная, стройная, с золотой косой ниже пояса, с кожей розовой - тонкой и гладкой, как раковины, и глазами цвета воды речной. Среди всех женихов родители для неё наши подходящего — молодого и статного сына старшего богатых и знатных родителей; назначена была уж и свадьба у них. Марина покорна была воле родительской, но любви к жениху у неё не было. Но и печали она не ведала — испокон веков заведено было, чтобы родители судьбу детей своих устраивали, значит — так тому и быть, как положено. Накануне свадьбы, поздним вечером, когда уж все спать улеглись, вдруг услышала девушка далёкий, знакомый призыв:
- Марина, Маришка!
- Приди к нам, Марина!
- Мы ждём тебя, заждались уже...
Но на этот раз к голосам протяжным и жалобным добавился новый - низкий, властительный:
- Марина, возлюбленная моя, приди ко мне! Я давно тебя жду, настало наше время! Иди ко мне, Марина, услышь меня, откликнись!
Словно во сне, встала с кровати девица-невеста, и, как была - босоногая, в тонкой рубашке ночной, потихоньку из дома выскользнула — ни одна половица не скрипнула, никто ото сна не опомнился...
Ноги быстрые сами собой привели Марину на берег – знакомый, речной. В серебристом лунном безветрии Река разлилась, словно зеркало. Стояла недвижно и девушка, глядела на речную гладь, обо всём на свете забыв тогда. Насмотревшись, разделась медленно, берегам рубашонку оставила, и в прохладной воде оказалася. А вокруг - тишина, ни шороха!
Лишь вдали, за Рекой разливал соловей рулады звучные, да пронзительно ночные птицы вскрикивали... Марина дрожала вся, но не от холода; она ясно и твёрдо почуяла, что расстаётся сейчас с жизнью своею прежнею... Точно так, как и в прошлый раз, появились Девы Речные из вод, но на этот раз все они были в белых одеждах струящихся, словно пена на быстрых волнах, и с венками из белых же водяных лилий, источавших сладостный и тревожный аромат... Русалки повлекли Марину за собой, и она без страха и сожаления поплыла вместе с ними, всё дальше и дальше от родного берега. Вскоре они добрались до маленького островка, скрытого густыми зарослями камышей и ивняка в излучине Реки. Выбравшись на сушу, русалки усадили девушку на большой камень, накрытый мягким ковром из высушенных водорослей, и стали расчесывать её длинные, золотистые волосы; натирать тело мазью, отдающей тем же лилейным тонким запахом; две из них принесли такую же белую и полупрозрачную накидку, как у них самих, отделанную настолько искусно сплетённым и тончайшим, как паутина, кружевом, что Маришка глаз от него не могла оторвать.
- Кто же плетёт такие удивительные кружева? - спросила девушка.
Русалки засмеялись своим булькающим серебристым смехом:
- Твой придворный ткач, Царица!
- Скоро ты с ним познакомишься, и с остальными тоже!
Марина удивлённо посмотрела на них:
- Почему вы называете меня Царицей? Разве я теперь не одна из вас, не ваша названная сестрица?
Речные Девы отвечали ей:
- Да, ты наша сестричка, но не такая же точно, как мы...ты — Дитя Солнца и Воды! Наш Царь ждёт тебя уже долгие годы...
С этими словами они надели ей на голову венок, но не из белых лилий, а из пышных золотистых кувшинок, и повели её обратно к воде.
- Пойдем, Царица, нам пора!
- Наш Государь ждет!
- Не бойся, Марина, ты будешь счастлива!
- Сейчас мы поплывем под водой, и ты увидишь, как красиво в твоих владениях!
Внезапно голова у Маришки закружилась, и в глазах замерцали разноцветные круги...
- Я погибну! Ведь люди не умеют дышать под водой! Я знаю, что должна умереть, но это... слишком страшно...
Слёзы навернулись ей на глаза, а легкомысленные русалки только засмеялись в ответ:
- Что ты, Маришка!
- Разве мы можем утопить нашу Царицу?
- Ты не умрешь, конечно же, нет!
- Пойдем, не бойся...вот так…смотри, это легко...
Подступающая к лицу вода уже больше не радовала Марину, она задыхалась, захлебывалась, в груди словно вспыхнуло горячее Солнце, и тут же развалилось на тысячу мелких осколков... наступила тишина и темнота...
Когда же Маришка пришла в себя, то сначала не поняла, где находится. Она лежала и одновременно двигалась, ей было удобно, дышалось легко, повсюду разливался мягкий, рассеянный свет, но не белый, а зеленоватый... и всё вокруг было зыбким, нереальным, всё качалось и...плыло? Маришка даже вскрикнула от внезапного осознания, что вокруг неё — сплошь вода! Оглянувшись, она поняла, что находится внутри повозки, красиво отделанной какими-то неведомыми тканями, лежит на мягких подушках, и вовсе не мертва! Наоборот - дышится ей так легко и свободно, словно после грозы... Привстав, Марина увидела, что повозку тащат огромные рыбы, она сосчитала — их было восемь, запряженные, будто кони. На одной из рыб сидело диковинное существо — тоже всё в рыбьей чешуе, но с человечьими руками и ногами, которые, впрочем, заканчивались ластами; с гребешком вроде петушиного, и хвостиком мохнатого зеленого мха... Словно почувствовав Маришкин взгляд, существо обернулось и в знак почтения к Царице приложило ко лбу свою чешуйчатую, пятнистую лапу. Вернее, не ко лбу, а к морде — она напоминала лягушку и ящерицу одновременно. Возле повозки плыли русалки, грациозно изгибаясь и весело перекликаясь в воде. Звуки эти не похожи были на человеческую речь, но Марина их понимала. Глядя на весёлых шаловливых подруг, Маришке тоже захотелось вылезти из повозки и поплыть вместе с ними, но она не решилась так сделать. Вместо этого она опять улеглась на подушки и стала с интересом рассматривать неведомый мир, простирающийся вокруг.
Её подводная карета плыла невысоко над речным дном, повсюду росли гигантские водоросли, всех оттенков зеленого и голубого. Местами также встречались бурые, кирпичного цвета, желтоватые, всевозможных размеров и разновидностей. Между ними резвились и шныряли мелкие рыбки, сверкающие серебряной, красной, золотистой чешуей; рядом с каретой важно проплывали большие рыбищи; буро-зелёные раки почтительно пятились назад при виде царского эскорта, и наклоняли свои усатые головы; огромный пятнистый сом, усищи у которого были толщиной с руку ребёнка, извиваясь, проплыл над самым песком, перебираясь из одного укрытия в другое; в длину он был саженей восемь, а то и больше...и еще куча всякой речной мелочи то и дело сновала туда-сюда так быстро, что Маришка даже не успевала их как следует разглядеть. А в одном месте большой камень вдруг пошевелился и резко поплыл вверх, вытягивая из себя морщинистые когтистые лапы и голову с птичьим клювом. Позже Марина узнала, что такие живые камни называются черепахами, раньше она никогда их не видала на реке. Так они плыли довольно долго, но сколько прошло времени с того мига, как Речные Девы нырнули с ней в глубину, Марина не знала...наконец к ней подплыла одна из русалок и, поцеловав ей руку, сказала:
- Видишь, Царица, ты не умерла! Ты пробудилась к новой жизни!
- Но как это может быть, что я могу дышать под водой? - спросила её Марина.
- Скоро ты всё узнаешь, Царица. А пока отдыхай и любуйся своими владениями — всё это теперь твоё, и все мы — твои подданные! Приближается Великое Полнолуние, и вновь Царская Чета взойдёт на Подводный Престол! Мы уже подплываем ко входу в Тайную Пещеру, там теперь твой новый дом.
- Вернее, Дворец, сестра! - поправила её другая русалка.
- Да, Дворец! И чудесный Дворец, полный неисчислимых сокровищ... все они ждут тебя, Царица!
С этими словами обе русалки поплыли быстрее, обогнав неторопливо движущуюся повозку, и вдруг...словно разом провалились в какое-то тёмное пятно, возникшее впереди. Спустя мгновение и сама повозка резко ухнула вниз, сердце снова прыгнуло у Марины в груди, но сознания она на этот раз не потеряла. Они двигались всё ниже и ниже, спускаясь по спирали в гигантском водовороте. Чудовищная воронка поглощала их, затягивала, и казалось, что этому падению не будет конца. Вокруг была косматая, наползающая тьма, и лишь изредка в ней мерцали яркие крошечные вспышки. Но вот тьма стала расползаться, сворачиваться, как скисшее молоко, стала из черной сине-серой, похожей на грозовое облако; и, наконец, в туманной дымке проступили далёкие очертания огромных, зубчатых холмов (гор Маришка никогда в своей жизни не видела). Местность изменилась - не было видно рыбок, вместо песчаного, илистого дна Марина увидела мелкие, блестящие, белые и серебристые камушки, повсюду группами сидели гигантские устрицы — величиной с большой лист лопуха, тёмно-бирюзовые снаружи и перламутровые внутри (некоторые из них были полуоткрыты). Водоросли тоже изменили свою форму и окраску — они напоминали земные деревья, кусты и цветы, всевозможных ярких оттенков: фиолетовый, глубокий синий, пурпурный, изумрудный, лимонный, розовый, как грудка снегиря - каких здесь только не было красок! От восторга Маришка даже наполовину высунулась из повозки, которая нарочно двигалась медленно, и нежно гладила шелковые лепестки. Подводные цветы раскрывались под её руками, поворачивали к ней свои красивые головки, кивали ей и кланялись.
Оторвавшись наконец от их причудливой красоты, Марина увидела, что странные холмы приближались: в них было множество отверстий разной величины. Присмотревшись, она поняла, что это двери и окна. Маленькие и круглые были затянуты какой-то прозрачной и радужной плёнкой, большие и овальные были пусты и темны, словно входы в нору неведомого зверя. Сам Дворец (теперь она поняла, что это и был Подводный Дворец) был сложен из светлого, дырчатого камня с розоватым оттенком, стены во многих местах обросли голубым и пурпурным мхом, качающимся в воде, и от этого казалось, что Дворец подрагивает и расплывается, как отражение самого себя в прозрачной воде...Это было величественное зрелище — у Марины захватило дух от ликующей радости. Всё внутри у неё пело и звенело, но одновременно к этому ощущению счастья примешивалась лёгкая грусть, и странное чувство, что всё это она уже видела когда-то...давным-давно...наяву или во сне? Этого она не знала...
Минуя череду огромных, красивых водорослей нежно-сиреневого и кремового цвета, которые росли друг напротив друга двумя стройными рядами, повозка подплыла к самому большому отверстию — это был, конечно, главный дворцовый вход. Края его оплели подводные лианы, с нежными крупными цветками всех оттенков синего цвета, стены Дворца в этом месте были отделаны розовым перламутром, и широкая лестница из прекрасного белого, гладкого камня с серебристыми прожилками вела от входа вниз, к подплывной аллее. Завидев кортеж, шестеро огромных тритонов, стоящих на страже возле входа, затрубили в длинные, отделанные серебром и перламутром трубы, и тут же, мгновенно поднявшись по длинному шесту, в воде затрепетало большое белое Знамя. На нём был изображен символ Царской Четы: две большие капли — бирюзовая и золотистая — сливались в круг, обрамленный голубым и золотым кольцами. Тритоны низко поклонились Царице, которая вышла из повозки, и в сопровождении своих придворных дам проследовала внутрь Дворца. Вокруг была невиданная прежде Мариной роскошь: вся обстановка сияла золотом, серебром, драгоценными каменьями, жемчугом и перламутром. Тяжелые, вышитые занавеси из неведомых тканей обрамляли круглые окна; на полах лежали пышные ковры, ноги в них утопали по щиколотку, словно в мягком иле; повсюду стояли роскошные чаши, амфоры и статуи, изображавшие разных речных и морских обитателей. Марине не удалось разглядеть всё великолепие как следует, потому что русалки сразу повели её вглубь Дворца, в личные покои Царицы, где уже было всё приготовлено кем-то: большая, круглая ванная из камня, на толстых лапах, доверху была заполнена жидкостью, которая, видимо, была тяжелее окружающей воды — приятного розоватого цвета, вся в радужных мыльных пузырях вперемежку с лепестками каких-то приятно пахнущих цветов...Тут же было огромное зеркало из полированного серебристого металла, сундуки с разной одеждой и утварью, и большая, высокая кровать, занавешенная полупрозрачной мерцающей тканью. Вход в покои Царицы также охраняли два тритона с копьями и блестящими щитами. Русалки раздели Марину, расчесали ее длинные золотые волосы и отвели в ванную, где приятная, теплая жидкость с тонким ароматом цветов убаюкала новоявленную владычицу...
Пробудилась она от легких касаний и тихого смеха — русалки тормошили её, приговаривая:
- Просыпайся, Царица! Ты проспишь всю церемонию!
- Твой супруг ждёт тебя!
Вокруг потемнело, лишь на столике у кровати излучал ровное белое сияние круглый, словно стеклянный, шар. Присмотревшись, Марина поняла, что это удивительная живая рыба — слегка перебирая прозрачными плавниками, она висела на одном месте, распространяя вокруг себя такой свет, как будто разом горели три большие свечи. Тем временем русалки принесли богато разукрашенные жемчугом и золотым шитьем одежды, уложили Маришкины волосы в сложную, высокую прическу, и украсили свежими цветами. Потом они накрыли её прозрачным серебристым покрывалом, и повели из Царских покоев в другую часть Дворца. Миновав множество разных помещений и извилистых коридоров, процессия вышла к огромным, окованным тяжёлыми бронзовыми накладными петлями и запорами, двустворчатым дверям. Возле них снова был пост тритонов. Узрев Царицу, они затрубили в трубы, отворили тяжелые двери, и низко поклонились.
Марина и русалки вошли в гигантский Тронный Зал. Он был круглый, стены, сложенные из древнего камня, обросли ракушечником и водорослями, а потолка не было видно вообще. Зал был полон — кого здесь только не было! Множество различных рыбин гигантского размера, большие водяные черепахи, русалки, тритоны, и такие же существа, как то, что управляло царской каретой; также были водяные, с толстыми трясущимися туловищами и копной зеленовато-бурых волос на круглых пучеглазых головах; были тощие болотные вертлявые кикиморы, разные речные духи и мороки, завлекающие в болота заплутавших путников; огромные, волосатые водяные пауки, все в серебристых пузырьках воздуха; а над этим сборищем носились и прыгали разноцветные мелкие рыбки и болотные огоньки, рассыпая по всему залу мириады мерцающих брызг. При виде царской свиты все прекратили возню и болтовню, и низко склонились перед новой Царицей. Благодаря этому Марина увидела в дальнем конце зала высокий пустой трон, к которому вели каменные ступени, полукругом уходящие вверх; сам трон был сплетен из толстых корней и стеблей каких-то подводных растений, и в этот искусный узор тут и там были вставлены невероятного размера жемчужины, молочно-белые, голубоватые и изумрудного цвета. Сиденье и подлокотники трона были сделаны из отполированного до блеска панциря гигантской черепахи. Рядом с большим стоял трон поменьше, также отделанный и украшенный, он тоже был пуст. Русалки повели Марину к маленькому трону и усадили её там со всевозможным почтением на мягкие подушки. При этом звучала нежная и переливчатая музыка, похожая на журчание воды, а когда Царица заняла приготовленное ей место, все придворные в радостном приветствии захлопали, кто как мог, загалдели и закричали. Потом всё стихло.
Вперед вышли два тритона, в расшитых серебром и жемчугом ливреях, протрубили в свои трубы, и громко объявили:
- Царь озёр, болот и рек, омутов, проток, каналов, Царь прудов, ручьев, речушек, водопадов и запруд! Государь воды проточной, ключевой и родниковой, Повелитель Живых Вод и Хранитель Источников Забвения! Его Царское Величество — Водемар Вечно живущий, Первый и Единственный!!!
В зале наступила полнейшая тишина, все замерли без движения, склонившись так низко, как каждый мог. Даже шустрые болотные огоньки куда-то попрятались и прекратили свой безумный танец. Слышно только было, как где-то далеко-далеко, вызванивая грустную хрустальную мелодию, падают невидимые капли. Из темного отверстия в дальнем конце этой гигантской подземной пещеры послышались медленные хлюпающие шаги. Сердце у Марины бешено колотилось, ей отчего-то стало очень страшно, по телу побежали холодные мурашки... И тут она увидела Его... Большое, толстое и очень старое существо, напоминающее помесь водяного и большой безобразной жабы, с зелено-серой морщинистой обвисшей кожей, в отвратительных бородавках и белёсых пятнах плесени... С обоих сторон его бережно поддерживали два здоровенных тритона, а то бы он не смог идти — так был немощен. Длинный шлейф его одежды сзади поддерживали шесть настоящих жаб, шлёпающих за Царем с очень гордым и важным видом. Эта скорбная процессия приближалась медленно и неотвратимо, как в кошмарном сне... Марину охватила настоящая паника. Сердце её уже не билось в груди, оно свалилось куда-то в ноги и дёргалось там в предсмертной агонии, сами ноги стали как ватные, и не слушались свою хозяйку. Она хотела было вскочить, бежать отсюда куда глаза глядят, лишь бы не достаться этому отвратительному Чудищу! Но куда же отсюда убежишь...уже поздно, слишком поздно...
- Господи, - подумала Марина, - Что же я наделала?! Как могла загубить всю жизнь свою, и ради чего? Ради этого чудовища?!
Слезы подступили к её глазам, в горле стоял ком...и ничего, ничего нельзя уже было изменить... Она сидела на своём троне как изваяние, и смотрела на отвратительную Тварь, которая должна была стать её мужем… Тем временем Царь, с помощью тритонов, взобрался-таки на свой высокий Трон, оставляя за собой мерзкий слизистый след, пыхтя, сопя и отдуваясь. Посидев так минуты две, он издал какой-то булькающий звук и поднял толстую перепончатую лапу, видимо приветствуя своих подданных. Невообразимый галдеж, крики, писк, визг и скрежетанье непременно заставили бы Марину заткнуть уши, если бы она могла пошевелить рукой. Эта безумная какофония продолжалась до тех пор, пока Царь, с трудом, снова не поднял лапу. Тотчас всё стихло, все замолчали, и в наступившей опять тишине раздался скрипучий и шепелявый одновременно Голос, который был слышен как будто откуда-то сверху. Но это говорил сам Царь. Во всяком случае, губы его шевелились, и все присутствующие, затаив дыхание, внимали Царской речи. Голос не походил на человеческий, но был понятен Марине, хотя смысл произносимого вначале ускользал от её помутнённого горем сознания. Наконец, и она поневоле стала разбирать отдельные слова:
- ...Мой славный народ...ныне вновь...наступает Ночь Великого Полнолуния! Сегодня опять, как и тысячи лет назад, Царская Чета воссоединится и взойдет на Подводный Трон! Моя возлюбленная супруга возвратилась ко мне, иссякший источник возродился...Вода повернулась вспять!!
С последними словами голос Царя как будто окреп, и гулкие своды Подводного Зала, смыкающиеся где-то в тёмной вышине, отражали его многократным эхом.
- Подойди же ко мне, моя возлюбленная Марина, подойди ко мне и посмотри на меня! Я жду тебя тысячи тысяч лет, с тех пор как Вода повернула вспять, и Суша восстала из Моря! Узнай меня, Марина, узнай меня через века, как я узнал тебя, Марина!
При этих словах Марина обнаружила, что уже не сидит на своём Троне, а стоит, поддерживаемая с двух сторон Русалками, прямо перед Царём, и смотрит ему в глаза. Глаза эти были серо-желтые, цвета умирающих кувшинок, мутные, очень старые, и очень усталые...но не злые, и не страшные даже...и где-то в глубине их, или не там...а в самом дальнем уголке своей памяти...Марина вдруг увидела другие глаза - цвета речной воды, с пляшущими в них золотыми искрами, как отражение солнечных лучей на бегущей волне; а потом...вся её прошедшая короткая земная жизнь словно свернулась обратно, как праздничная скатерть, которую убирают со стола после пира, и перед ней, стремительно сменяя друг друга, понеслись обрывки каких-то давнишних воспоминаний:
- Вот она сидит у радужного круглого окна здесь, во Дворце…и качает на руках ребенка...их ребенка; вот несётся верхом на огромной рыбе среди бушующих волн, а вокруг шумит буря, и рядом с нею её Царь и Повелитель, он крепко держит её в своих объятиях, они смеются и лавируют среди падающих в воду молний... Торжественный приём во Дворце...и на другом, двойном троне из хрустального камня восседает Царская Чета: она сама - гордая Царица, Мать многих земных Вод, и прекрасный как горный водопад Речной Царь... А вот - отвратительная, хрипящая слизистая Жаба сидит у неё на груди и не даёт дышать...а так хочется жить...её дети, милые детки...муж...её любимый! Куда же всё уходит?! Плывёт, исчезает… Марина вскрикнула, слёзы застилали ей глаза...было больно дышать, но теперь она знала...она всё знала!
- Супруг мой, мой возлюбленный, я пришла к тебе! Я вернулась! Я помню, я всё вспомнила!
Она упала на колени перед сидящим Царём, и плача, целовала и гладила его отвратительные лапы, его спутанные серые волосы, и не отрываясь, глядела в родные, любимые глаза — и они менялись под её взглядом, становились из мутно-стеклянных молодыми, живыми и блестящими, старая оболочка трескалась, сползала как змеиная кожа, и с лёгким шипением исчезала, растворялась в воде, а вместе с ней исчезала и вся боль, вся тяжесть разлуки, все раны заживали, и заканчивалось всё плохое в эту Великую, исцеляющую Ночь. И вот уже - перед ней стоит настоящий Речной Царь, её вечный и возлюбленный супруг: высокий и статный, с изумрудно-прозрачной кожей, в кольчуге из серебряной рыбьей чешуи и драгоценных перламутровых раковин, с длинными серебристо-голубыми волосами, в короне из жемчуга и лунных камней. В руке Царя посох, свитый из древних корней подводных растений, и украшенный сияющими каменьями, а на конце его, словно звезда, светится прекрасный голубовато-молочный шар: будто ребёнок Луны заигрался в ночи с русалками, да и остался спать в царском посохе. Он осторожно берёт её за руку, и нежно прижимает к своей груди:
- Милая моя Марина, наконец ты опять со мной...сегодня и навсегда!
Обвив своими тонкими руками могучую шею мужа, Марина долгим поцелуем прильнула к его губам...
А вокруг царило радостное смятение — подводные жители вовсю готовились к Великому Празднику Полнолуния. Жуки-плавунцы наигрывали на тоненьких камышовых дудочках весёлые мелодии, русалки перебирали длинными пальцами свои арфы, лягушки организовали целый квакающий и урчащий хор...Все пели, скакали и плясали; тритоны принесли и рядами поставили длинные столы, накрытые белыми скатертями, и тут же они, словно по волшебству, сервировались разными изысканными блюдами. Сам Дворец преобразился — всё старое стало новым, всё печальное — радостным, со стен Тронного Зала исчезли мох и ракушки; сверху - там, где смыкались невидимые раньше своды подводной пещеры, кто-то враз исправил сломанное освещение, и видно стало: гладкие теперь, мраморные стены оканчиваются хрустальным, переливающимся куполом, отражающим в своей далёкой вышине огни, горящие внизу, и весёлую пляску болотных светлячков. Это было похоже на звёзды в ночном небе, только они не стояли на месте, а беспрестанно кружились в загадочном хороводе. Царские Троны тоже преобразились — они стали кристально-прозрачными, будто застывшая вода, с вкраплениями драгоценных камней и жемчуга, и стояли совсем рядом. Наконец, всё было готово — и две большие жабы принесли на блестящем перламутровом подносе два простых, гладких кольца — одно из незнакомого Марине голубовато-серебристого блестящего камня, а второе словно из золота. За Тронами подняли Царское Знамя, такое же, как у подплывных ворот; и радостные фанфары провозгласили приход Великого Полнолуния. Восемь русалок торжественно принесли и надели на Марину ошеломительной красоты Царскую Корону. Она была целиком вырезана из такого же голубого камня, как и кольцо Царицы, и так искусно и тонко прорезана ажурной резьбой, что казалась сотканной из кружева. Корону венчали две изумительные, переливающиеся всеми оттенками воды жемчужины, и такой же Лунный камень, как в Царском Посохе. Прекраснее этой короны невозможно было представить ничего в подлунном мире!
Царь и Царица встали у подножия тронов, лицом к своим подданным, и словно ожидая чего-то, молча глядели в далёкую высь хрустального купола Тронного Зала. И вот - оттуда, издалека, облачком искрящегося тумана стало спускаться к ним какое-то неведомое существо... чем ближе оно опускалось, тем более явственными становились черты его облика: это была Дева невиданной в подлунном мире красоты; вся она светилась волшебным, молочно-серебристым сиянием, и шлейф из сияющих звезд тянулся за её переливчатым нарядом. Волосы Девы были уложены в двурогую прическу, глаза больше всего напоминали два лунных камня - конечно, это и была сама Богиня Луна, сошедшая с Небес, чтобы вновь соединить Царскую Чету в Праздник, который случается раз в несколько сот тысяч земных лет... Государи низко поклонились Лунной Деве, и она ответила на их приветствие, с улыбкой произнеся:
- Небесные Светила вновь приветствуют Стихию Земной Воды в её Древнем Чертоге! Мы рады видеть, что извечный баланс не нарушен, и всё повторяется вновь! Тысячелетия канули в Вечность, и много воды утекло; а Дом Ваш всё так же прекрасен, как Вечное Небо над ним! О, пусть продолжается род Властителей Вод быстротечных, залогом Любви и Порядка вам Кольца даруются вновь! - с этими словами Богиня надела на пальцы Марине и Водемару два кольца — золотое для мужа, голубое для жены.
И властительные супруги отвечали Лунной Деве:
- О, вечно младая Силена! Ты ночь освещаешь собою, и Воды земные подвластны твоей притягательной власти! Мы верные слуги твои!
Лунная Дева повела рукой, и всё вокруг заискрилось и заплясало мириадами мерцающих звёзд... Через несколько минут звёзды растворились в легкой туманной дымке, а Богиня исчезла. Вместо неё перед Царской Четой в водовороте бушующих пенных волн появился в квадриге, запряженной семеркой морских коньков, каждый из которых был размером с большую земную лошадь, Морской Царь — с длинной белой бородой и усами из морской пены, с огромным трезубцем в левой руке. Оба Царя обнялись как братья, да они и были братьями — Владыка вод морских безбрежный Океан явился в праздничную ночь увидеть радость брата и его прекрасную жену. Вместе с ним прибыла супруга — величественная Гея - воплощение стихии Земли, а также многочисленная царская свита. Здесь были и Сирены - морские русалки, и огромные спруты, электрические скаты и гигантские кальмары, морские ежи, дельфины и даже большущий синий кит — всем нашлось место в Подводном Дворце! И были принесены богатые дары молодой супружеской чете, и шумное празднество продолжалось так долго, как только может длиться торжество в Ночь Великого Полнолуния, когда всё прошедшее исчезает, как дурной сон...когда отмщенье свершилось, и Воды воротятся вспять...
Как получаются сказки
- Отличная вышла сказка!
- Легенда, не сказка, Оксан! - поправила я подругу.
- Я бы не прочь стать Маришкой... Жить в подводном дворце, кататься в карете, запряжённой гигантскими рыбами... - Оксанка мечтательно зажмурилась, закрываясь ладонью от полуденного солнца, и сладко потянулась всем телом, выгибаясь на стареньком полинялом покрывале, как засидевшийся котёнок.
В нашем главном убежище - на низкой сарайчиковой крыше, только что закончилась презентация «Легенды о Маришке», изложенной моим разнокалиберным почерком в нотной тетради (более подходящей по размеру для третьей редакции оного повествования под рукой не оказалось). Иллюстрации автора, выполненные тонкой чёрной ручкой и цветными карандашами, удачно (как мне казалось), дополняли сие шедевральное творение.
- А ты что скажешь, Соф? - требовательно обратилась я ко второй части своей читательской аудитории.
- Не знаю... - задумчиво, по своему обыкновению, ответила Сонечка, вытирая ладонью глаза (мы с Оксанкой тактично не заметили, мало ли — соринка попала, с кем не бывает?) - Вечно жертвовать собой ради спасения других... Это тяжело...
- Конечно, но ведь...кто-то же должен?
Все помолчали. Свет и Тени в летний полдень делили убежище наше на две половины — часть крыши была раскалённым на солнышке противнем, и в эти часы лишь жаропрочные мухи да осы, влекомые запахом наших припасов, сидели на ней без вреда для здоровья. Мы же сбивались повыше, где стены домишки служили от пекла щитом, оставляя немного прохлады.
- Ник, а ты кому-нибудь ещё показывала, что получилось?
- Нет, конечно, бог с тобой, Оксан! Кому я ещё покажу, кроме вас?
- Ну... родителям, РимИванне...
- Зачем это? Мама скажет, что мне надо музыкой заниматься, а не ерунду всякую писать в нотных тетрадях... РимИванна напряжёт опять какой-нибудь стенгазетой... ну их!
- А сюжет откуда взяла?
- В смысле, откуда? Из своей головы, разумеется!
- Да ладно, хорош заливать! Нет, что-то, конечно, сама напридумывала, - торопясь, добавляет подружка, видя, как физиономия моя наливается краской справедливого возмущения, - Но, в основном-то...
- Что, в основном-то?! - угрожающе вопрошаю я, топорща перья, как моя драчливая канарейка.
- В основном, похоже на «Садко»...ну...немножко... - тушуется Оксанка, на всякий случай отодвигаясь поближе к краю.
- Ах, на «Садко»?! (спокойное принятие критики собственных творений в те прекрасные годы ещё не входило в число моих достоинств), - Ну, так иди и читай своего «Садко»! Сюда можешь больше не возвращаться!
- Я только хотела... - пытаясь сгладить конфликт, что-то мямлит Оксанка.
- Я тоже хотела! - ору я, размахивая тетрадкой во все стороны, - Хотела немножко доверия от самых мне близких подруг!
- Девочки, не надо... - робко увещевает Софочка-миротворец. Но мы её не слышим... куда уж!
Шуршит малинник, оглушительно хлопает калитка, и снова воцаряется покой. Мы с Софой на сараюшке вдвоём.
- Ник, ну успокойся... она и правда не хотела...
- Вот пусть извинится за своё безобразное поведение, тогда и посмотрим, кто что хотел! - подвожу я черту под попыткой заявить о себе миру.
Да... в десять лет сложно смириться с тем фактом, что и близкий тебе человек имеет право на собственное мнение...
- Знаешь, а я вот хотела спросить... - несмело говорит Софка.
- Я вся внимание! - делаю, как могу, приветливую мордочку, боясь спугнуть и второго своего читателя.
- Как Маришка смогла дышать под водой?
- Прекрасный вопрос! - улыбаюсь довольно, - Только один?
- Нет, не только! - смелеет подруга, - И почему Речной Царь стал опять молодым? А самое непонятное - как всё вообще получилось?
- Значит, тебе и вправду понравилось, раз ты уловила главное! - радуюсь я.
- Главное? - не понимает София, - Что главное?
- Что будет ещё продолжение!!
И продолжение было. Много чего ещё было на крыше сарайчика с хламом... Были рассветы, закаты, потери...горькие слёзы и смех...было поедено вкусных лепёшек без счёта, были свидания, встречи, разборки полётов...и обсуждения книг, и беседы в ночной тишине с чем-то, невидимым прочему миру... Было однажды такое, за что до сих пор мне мучительно стыдно... Здесь придётся нарушить свою хронологию и отмотать ленту времени влево на годика два... Сразу отметим отдельно, что юный мой возраст никак оправданьем не служит тому злодеянию...
Итак - представьте себе поздний май, и сады в хрупких хлопьях весеннего «снега» на вишнях...яркое-яркое солнце - такое, что хочется прыгать, орать и смеяться! Представьте, что вам восемь лет, и закончилась школа, и лето блестит впереди всеми красками, и на душе так легко, что стоит немного подпрыгнуть — и ты полетишь, словно птица, в весенне-бездонное небо! А что нужно перед полётом? Конечно же, топливо и вдохновение! Первое выдали в кухне, второе идём набирать на пристройку сарая...вкруг по мощёной дорожке, мимо большого колодца, колонки...грядок с ростками, цветущих вьюнов...теперь лезем в малинник...ох, прочь от меня пауки! Та-ак...осторожно...чтоб чашку не выронить...вот...залезаем на крышу...порядок! Можно читать, загорать, есть печенье и вафли, нюхаться с пёсом соседским сквозь щёлку в заборе… Можно лежать и смотреть, как бегут облака...и никто тебя не потревожит! Прелестное место — укрытие номер один! С двух сторон — заросли цепкой малины, за спиной — стенка дома, напротив — соседский (и наш заодно) разделитель-забор, весь увитый вьюнами... Надо ещё изловчиться, чтоб тут проползти, словно юркая тень, не сломать молодую малину, не выронить тару из рук...но, когда все препятствия пали — сиди, наслаждайся! Вот я и сижу...а точнее, лежу. И смотрю на забор и малину. И думаю...так, ни о чём...и о чём-то глобальном...и снова почти ни о чём...
Но, позвольте-ка, что это здесь?! Никак, чьё-то гнездо?! Правда...такое прелестное! Крохотное, перевитое искусно за ветку малины и вьюн...в самом-самом краю, в уголке между крышей сарая и планкой забора. Сколько же раз я сидела тут и совершенно не видела этого чуда?!
- Ну-ка посмотрим...а вдруг, и к тому же ещё не пустое?
- Здравствуй, малышка! Какая ты славная пташка! Не бойся...тебя я не трону...Да-да, и никак не обижу! Просто чуть-чуть посмотрю...ах, какая красотка! Можно погладить тебя? Ты ведь не улетаешь отсюда? Да?! Во-от...потихонечку...славная птичка...хорошая...милая птичка! Бедняжка, сидящая в гнёздышке, слова в ответ не сказала. Молча терпела мои приставания, молча, покорно смотрела, как страшное чудище лезет к ней в домик чудовищной лапой...молча, от страха глаза закрывая и еле дыша, распростёршись, закрыв собой будущих деток, ждала — вот сейчас и съедят... Но не съели, а только потрогали... Значит, съедят в другой раз... Эх, а казалось — такое укромное, тихое место...
- Софочка! Ты не поверишь, что я сегодня нашла!! - ору я с порога, как буйный тайфун, залетая в знакомую кухню, - Гнездо!! Настоящее гнездо - прямо у нас на сарайчике! И живая малиновка! Пойдём смотреть?!
- Сейчас не могу, извини...мне ещё надо тут маме помочь...
- А-а...ну ладно... - слегка огорчаясь, иду восвояси, - Ты приходи, как отпустят тебя, хорошо?
- Хорошо!
Нету так нету... жаль, разумеется, но ведь ещё есть друзья! Надо скорей сообщить всем прекрасную новость! Результатом моей агитационной работы стало настоящее паломничество в наш малинник. Уже и бабушка ругалась, и я сама была немного смущена таким наплывом посетителей, но дело было сделано: мои друзья, знакомые, соседи; их друзья, а также и знакомые, соседи их друзей перебывали в этот день в гостях у крохотной пичужки.
- А у неё есть там яички?
- Сколько птенцов вылупляется в день?
- Чем ты их будешь кормить?
- Оставишь себе всех или на волю отпустишь?
- А вдруг её кошка сожрёт?
- Может, в клетку её посадить?!
Несчастная птичка, замученная толпами жаждущих враз поглазеть на её тихий и маленький домик, к вечеру выглядела совершенно истерзанной: пёрышки растрепались, взгляд лихорадочно-смутный, клювик приоткрыт... Я побежала домой, принесла ей воды в мелкой крышке от банок с вареньем... Малиновка пить отказалась. Тогда я припёрла пипетку, и стала пытаться насильно её напоить.
- Оставь ты её, наконец-то, в покое! - сказала мне бабушка, хмурясь.
- А вдруг она хочет попить и поесть?
- Нет, это вы ей попить и поесть не даёте! Где-то поблизости есть её муж, он ей приносит еду. А из-за вас он не может добраться до дома...боится.
- Чего нас бояться? - обиделась я и надулась.
Но, подумав немного, сама поняла, что сгоряча натворила. Вряд ли бы мне-то понравилось, если б в доме у нас бесконечно ходили экскурсии…Всё! Никого больше к ней не пущу! Разве что - только Оксану и Софу... ну и соседушку Эльку, куда ж без неё...Назавтра, с утра, первым делом помчалась проверить малиновку — как она там? Птичка сидела на месте, глядела вокруг, и было ей вроде получше. Не удержавшись, погладила серую спинку... Спинка под пальцем дрожала, пичужка вжималась в гнездо.
- Ну, зачем же меня ты боишься? - ласково я ей шепчу, и чмокаю возле прелестного клювика.
Ах, если б могла она мне отвечать...
В последующие дни у меня просто руки чесались — так хотелось посмотреть, сколько яичек в гнезде. Держалась я, прямо скажем, недолго — дня через три осторожненько пальцем чуть сдвинула бедную птичку...а она, неожиданно вскрикнув пронзительно, быстро вспорхнула и прочь улетела с гнезда! В маленьком кругленьком гнёздышке, свитом травинка к травинке, покоились три - сероватых и крапчатых, крохотных, тонких яичка. Размер их меня удивил — даже меньше, чем у канареек! Не крупнее, чем спелый горох, только формой длинней.
- Не трогай, не трогай! - шептал мне мой внутренний голос, - Она может их бросить, не трогай!
- А если чуть-чуть? Ведь сейчас её нет, не увидит!
- Какая же ты любопытная, глупая, злая девчонка!
- Молчи, тебя вовсе не просят читать мне мораль! Не считается, если один только раз их поглажу...
Как вы, наверно, уже понимаете, разом тут не обошлось. Больше недели я мучала бедную птичку, всё проверяя — а вдруг из яичек уже народились птенцы?! Но ничего так и не дождалась, и, в один не прекрасный совсем, а ужасный сиреневый вечер, придя на свой пост, обнаружила домик пернатый покинутым — гнёздышко было пустое, одно из яиц раздавилось и всё протекло, извозякав другие, лежащие целыми рядом... И на другой день никто не вернулся, и даже на третий…Тут я и вспомнила всё, что шептал мне мой внутренний голос, и горько рыдая, сидела на крыше сарая весь вечер, глядя на бедное, так ни за что разорённое мною гнездо... А, нарыдавшись до колик в пустом животе, забрала аккуратный комочек из тонких травинок и перьев и положила в коробку, под лампу на письменный стол.
- Инкубатор устроила! Поздно теперь, не проклюнутся...
- Может, ещё прилетит! А они в это время уже и родятся!
Здесь же, под ярким лучом электрической лампы, сидя с ногами на стуле и глядя на мелкие, мёртвые яйца, я вдруг отчётливо — как наяву, увидала — маленькую безутешную мать, сидящую в дождь под листом наклонённой малины, роняя прозрачные, будто хрустального бисера, слёзы, в мокрую жирную землю под нашим сараем... Жалобно плача, Малиновка скорбную повесть свою говорила, обращаясь к какому-то птичьему богу:
- В чём я виновна, скажи?! Никогда не брала я чужого...мошек ловила по счёту, как раз ровно столько, чтоб деток своих прокормить ненаглядных... Эти вторые мои! Прошлым летом тебе четверых дорастила...ночи и дни всё сидела прилежно, и грела своим их теплом...вместе с мужем усердно кормила...вышли прелестные птички! И за морем долгой зимою всё ждали — когда же назад возвратимся, в родные края! Чтобы опять, на любимой и милой своей стороне в мир привести новых пернатых певцов, восхваляя Тебя! Лишь тебя...и за что нам такое?! Что за чудовище мерзкое ты нам послала? Долго терпела я, но не смогла уберечь от беды своих деток... Ах, я несчастная, я злополучная мать!
Самое интересное, что я не капельки не удивилась. Да, всё так. И «мерзким чудовищем» меня назвали абсолютно заслуженно. Кто же я ещё, после убийства троих ни в чём не повинных малюсеньких душ? Но как мне теперь искупить этот гадкий поступок? К кому обратиться за помощью? Немного погодя до меня дошло, к кому обращалась с мольбами Малиновка. Конечно же, к Матушке-Природе! Только к ней, к ней одной и может призвать беззащитная, слабая птичка, прося о справедливом возмездии... Ну что ж, я готова! Пусть меня накажут! Признаю свою вину и искренне раскаиваюсь...
Через несколько дней меня как-то сморило на крыше своей сараюшки — с самого утра было ужасающе жарко, а после полудня замолкли все птицы, затих даже лёгонький ветер…на горизонте собрались толпой пухлые, чёрно-багровые тучи. Я лежала и смотрела, как они ворчат и переминаются там, вдалеке, готовясь наброситься на синеву небосвода и сожрать её жадно и хищно...а тучи всё приближались, приближались...и в какой-то момент оказались везде — даже вокруг меня! Или это я оказалась внутри тучи?
- Смотрите, какая хорошенькая!
- Не бойся, мы тебя только слегка погладим!
- Милая крошка!
Назойливые ласки туч не давали слова сказать, обволакивали плотным удушливым дымом, забивались в глаза, ноздри, горло...проникали жарким паром, как от кипящего чайника, внутрь...И, в довершенье всего - что-то грохнуло, бумкнуло, чем-то сверкнуло, да так, что глазам стало больно!
- Аха-ха! - грохотали тучи, - Отличное фото на память!
- Ну-ка, ещё разок, для верности! - и опять ударило ослепительной жгучей вспышкой...
- Прекратите! Пустите! Аа-аа!!
Внезапно всё кончилось. Я лежала на чём-то мягком, приятном...с закрытыми глазами... пахло скошенной травой, полевыми цветами...решилась приоткрыть один глаз...и увидела изумительный, приглушенно-рассеянный зелёный свет! Всё вокруг было самых различных оттенков зелёного — нежно-салатовые юные ростки прорезывались кучками в изумрудном мшистом ковре, тоненькие стебельки вьющихся побегов цеплялись за поросшие мхом стены, зеленовато-сизые листья тюльпанов раскрывались торчащими пальцами, подпирая распускающиеся жёлто-зелёные бутоны...это был какой-то зелёный цветущий оазис! Уголок тайного волшебного сада, где растительность ложилась так густо, что не видно было ни сантиметра земли или камня, только густой изумрудный мох и всевозможные растущие организмы. Я слегка приподнялась на своём ложе и облокотилась, приняв полу-сидячее положение — так и есть, я тоже лежу во мху! Пушистом, ласкающем, плюшевом мху...вот так бы лежала тут вечно... Но, видимо, мне не судьба — то, на чём я лежала, вдруг дрогнуло, накренилось и стало куда-то подниматься, да так быстро, что движение ощущалось всем телом, как на скоростном лифте. Одновременно моховые стены стали сдвигаться, деформироваться, принимать некую форму...на что-то неуловимо похожую...на что? А рядом со мной появилось, а точнее — приземлилось, буквально упав сверху, какое-то огромное существо — не зверь и не птица...в странном наряде из серых и алых кружев...вот оно наклонило свою гигантскую голову... Господи! Да это же...Малиновка?! Но почему она так вымахала? Или это я уменьшилась...скорее всего...вот мне и птичьи перья кажутся кружевами... Наверное, они так и выглядят при большом увеличении...
- ГОВОРИ!
Что говорить? Зачем? И кто это вообще сказал? Откуда доносится этот бархатный, глубокий, раскатистый голос...как будто с неба... А! Всё ясно...наверное, я умерла и попала...а куда, собственно, я попала?! - пока эти мысли вскачь неслись в моей голове, я услыхала другой голос, напевный и мелодичный, похожий на челесту:
- О Великая Мать! Это существо убило моих деток!
- Намеренно?
- Я не знаю. Прошу о возмездии, Великая, Мудрая Мать!
- Отвечай, Ника, ты убила птенцов Малиновки намеренно?
- Я...я...нет...то есть...я не хотела...я думала... - всё моё существо пронизал глубокий стыд и сильнейшее сожаление...А вот страшно мне не было почему-то совершенно.
- Итак, вот мой вердикт! - произнёс первый голос торжественно и громко неизвестное мне слово, - За гибель троих птенцов Малиновки Ника лишится троих дорогих ей существ!
- Принимаешь ли ты моё решение, Малиновка?
- Да, Великая Справедливая Мать! - и Малиновка-гигант низко поклонилась по-прежнему невидимой мне сущности.
- А ты, Ника, принимаешь моё решение?
Вопрос меня изумил. Разве преступников спрашивают, согласны ли они с наказанием?!
- Наверное...да... - ответила я робко, - Но, пожалуйста, можно мне понять?
- Что именно?
- Разве от моего согласия...принятия...зависит Ваше решение?
- Да, зависит.
- Можно узнать, почему?
- Разумеется. Существо, принимающее наказание, признаёт свою вину. Признание вины смягчает последствия совершённого поступка. Возможно даже, что существо, принявшее наказание, сможет исправить эти последствия.
- То есть... погибших птенцов можно оживить?
- Да. Но это дано не каждому.
- Что нужно, для того чтобы их оживить? - невероятно надеясь, вся трепеща, спросила я, едва дыша.
- Чудо! Нужно совершить Чудо, - совершенно серьёзно ответила мне Великая Мать.
- Я не умею творить чудеса...
- Этого не умеет никто.
- Так значит, птенцов оживить невозможно...
- Тому, чего не умеешь, можно научиться.
- Как? Я хочу, очень хочу научиться!
- Тогда ты сможешь узнать, как.
И что-то в тоне, которым были произнесены эти последние слова, заставило меня замолчать. Просто стало понятно, что это конец нашего диалога. Малиновка вспорхнула и улетела прочь, а мне что делать? Ах, если б я тоже умела летать, словно птицы! Ведь я даже не успела попросить у неё прощения... Подумать об этом я тоже как следует не успела - меня словно подбросило в воздух!
- Подожди, подожди меня, Малиновка! - кричала я, вихрем уносясь в воздушном потоке. Вихрь оказался капризным, и крутил меня, словно пробку, попавшую в водоворот. На очередном повороте, вместо безбрежной синевы, в которой исчезла Малиновка, я увидала такую картину, которую не забуду до конца своих дней:
…Далеко-далеко внизу, как если бы вы смотрели из иллюминатора набирающего высоту самолёта, простирался бескрайний лес. Но деревья с такой высоты казались уже травой...или мхом...а среди этого мха, величественная и гордая, высилась колоссальная женская фигура! Она стояла, вырастая горным утёсом из изумрудного облака, глядя прямо на меня, и простирала раскрытые ладони, как будто бы только что выпустила из них птицу... Никаких средств художественной выразительности в мире не хватило бы, чтобы описать её лицо. Бесконечно доброе, мудрое, ясное, как самый солнечный день, оно постоянно менялось, и черты его были похожи то на медведицу, то на орла...то на бездонное озеро...и при этом оставались человеческими... Ни тогда, ни теперь я не могу постигнуть, как такое возможно.
А бешеный вихрь всё усиливался, превращался в смерч, крутящийся губительной воронкой, и где-то внутри этой воронки летела я — крохотная серая песчинка в бесконечном океане жизни... Очнувшись от резкого толчка, я вскочила как чёртик из табакерки...на своей сарайчиковой крыше! Прямо надо мной висела лиловая туча, растопырив свои лохматые лапы, с минуты на минуту готовая открыть свой брандспойт. А может даже - и не один! Моментально скатившись с низкой крыши, я полезла сквозь колючий малинник, спасаясь бегством. И было от чего! Уже схватившись за ручку входной двери в дальние сени, я всем телом ощутила такой мощный разряд, от которого сердце моё пропустило удар, и, казалось — подпрыгнул весь дом. И тут же потоками хлынул невиданный ливень! Вмиг затопило дорожки, превратив огород наш в болото, вихрем перевернуло тележку, повалило подпорку под средней ранеткой, и она обломилась, расколовшись тогда на две части...С опаской выглядывая из окна на это стихийное бедствие, я видела, как крупный обкатанный град сыпет так густо, что вскоре им были полны все тазы, все открытые вёдра...
- А ведь меня принесло этим вихрем назад! - думала я, вспоминая своё путешествие... Да... наш сарайчик свидетелем был разных давних событий...И чего я накинулась так на Оксанку? Надо пойти помириться. И заодно показать им обеим вот это — единственно доступный мне способ сотворить маленькое, зато своё собственное Чудо. Кто знает, может быть, прочитав мою «Легенду о Маришке» и её продолжение, хотя бы один человек на Земле подумает, прежде чем разорять беззащитные гнёзда... Итак:
…В разгар праздничного пира одна молоденькая Сирена, танцуя с речным тритоном, спросила его:
- Скажите, любезный, а как же получилось, что Царица Марина не знала прежде своего мужа и государя, а потом вспомнила? Ведь она была земной девицей ещё несколько дней назад, а теперь, как и мы, дышит жабрами? И почему Царь, дряхлый и немощный, вновь молодым оказался сегодня?
- Милое дитя, вы совсем ещё юны и неопытны, коль задаёте такие вопросы. После бала непременно пойдите в Пещеру Хранительницы! Она будет рассказывать всем, кто родился недавно, или иными путями к обществу нашему присоединился, Тайного Знания Повесть.
Юная Сиреночка слегка обиделась на то, что её посчитали ребёнком, но любопытство возобладало, и следующей ночью она и вправду присоединилась к желающим слышать Тайну Великую Вод. Присоединяйтесь к ним и вы, если желаете! Пещера Хранительницы находилась за Тронным Залом, и в ней испокон веков струился Источник Тайного Знания, или, как его ещё называют люди в своих сказках, Источник Живой Воды или Вечной Молодости. Сама же Хранительница была Саламандрой - удивительным существом, сочетающим в себе две противоположные стихии — Огня и Воды. Её собственная история заслуживает отдельной повести, но этой ночью слово принадлежит ей, и она поведает всем желающим Великую Повесть Мироздания, объясняющую все загадки прошедшей волшебной и праздничной Ночи. Во Дворце Речного Царя закончился праздничный бал, погасили огни, и Госпожа Саламандра ведёт свой пространный рассказ:
- Вечность назад Мирозданье родило Стихии. Было их многое множество, разным мирам —
Не исчислить уж, сколько их стало, свой полагался набор, свой порядок,
И собственный Мира уклад. Нашему Миру досталось четыре Стихии —
Жаркий Огонь, полыхающий вечно пожаром, Воздух — прозрачный Эфир,
Без которого жизнь невозможна, Матерь Земля, колыбель всех живых и растущих,
И, наконец, Кровь Планеты — Вода, что струится повсюду.
Долгие тысячи лет равновесия не было вовсе, Жаркий Огонь полыхал поначалу над миром,
Грозно дымились вулканы и плавилось жидкое пламя, тысячелетья спустя обернулась планета Водою.
Всюду безбрежные волны струил Океан бесконечный, и зародилось тогда в нашем мире живое начало...
Следом Земле Океан уступил часть просторов, и расплодилось великое множество тварей:
Каждый живущий зачем-нибудь в мире да нужен, каждая мелкая сущность имеет свой вес и значенье.
Много лесов разрослось на просторах Земли бесконечных, много животных бродило по юной планете.
Так наступило с тех пор равновесие в Мире —Воздух, Вода, и Земля, и Огонь стали вместе,
Каждый другого собой дополняя, не споря, хрупкий наш Мир охранять, согревать и лелеять.
Чтобы отныне всегда равновесие это держалось, были Природой назначены в помощь Стихиям
Духи особые - звались Хранители Мира. В рощах, лесах, буреломах, дубравах и скалах,
В реках, морях, на болотах, озерах, протоках, в поле, в горах, и в подземных пещерах, и в небе,
И глубоко под землею, где вечно горит негасимое пламя — всюду живут хлопотливые Духи Природы.
Старших из них называют извечно Царями. В море солёном свой Царь,
И у пресной Воды свой Правитель, свой у живого Огня,
И у воздуха быстрый Эфир среброкрылый. А для того, чтоб всегда Равновесие было в природе,
Старшие Духи Стихий сочетаться попарно брачным союзом должны меж собою, как древний,
Грозный седой Океан с мудрой Геей - землёю. Браки такие рождают Хранителей новых и новых,
Каждый земной ручеек обладает своею душою, каждое юное деревце прячет Дриаду в себе.
Вот почему всё живое живым и зовётся - шепчут деревья, и звонко речушка поёт под сосною,
В воздухе чистом плывут облака кучевые, Солнце восходит на небе, и снова скрывается на ночь,
Жизнь бесконечно стремится на круги своя возвратиться…
Здесь Хранительница надолго замолчала, глядя на пылающий костёр, который вечно горел в её Пещере, напротив Источника Живой Воды.
- Несколько позже, - продолжила она свой рассказ, и голос её при этом звучал уже не так радостно и торжественно, - Так вот, несколько позже случилось так, что в Мире, который был образован Четырьмя Стихиями, появилось ещё одной существо — Человек. Само по себе это удивительное Творение Природы, но в наш Мир эти существа попали случайно, поскольку родной их край был навеки утрачен, и знания о своей сущности утрачены вместе с ним, и лишь малая часть людей была спасена по воле Мироздания, чтобы вновь начать своё существование в других Мирах.
Итак, люди появились на этой планете, и, поскольку, лучше всего человеческий организм приспособлен для жизни на суше, расселились постепенно по поверхности Земли. Так и планету назвали они - Земля, хотя лучше ей подходит древнее название Хранителей — Андея, что означает - Мир Четырех Стихий. По незнанию своему люди стали слишком уж вмешиваться в привычный уклад нашего мира — они вырубают леса, освобождая место для своих посевов, они загрязняют реки отходами своей жизнедеятельности, они глубоко роют землю в поисках металлов и драгоценных камней, и недалек тот день, когда человек сможет подняться в воздух, и даже вырваться за пределы своего нового мира, для того чтобы открыть и подчинить себе и другие, неизведанные пока миры. Однако с каждым срубленным деревом, с каждым пересохшим ручейком гибнут Духи Четырех Стихий, и равновесие Мира всё больше нарушается... Однажды этот хрупкий баланс может не выдержать и рухнуть, и тогда Мир уже больше не будет прежним. Страшные катастрофы могут случиться вновь, как на заре Мироздания, великая опасность нависнет над всей планетой, и человечество также окажется под угрозой гибели...
Поэтому Старшие Хранители решили, что малая часть человечества должна быть наделена особыми способностями: некоторые из людей смогут дышать под водой, другие — летать словно птицы, кому-то не повредит огонь, кто-то будет слышать голоса животных и деревьев, и сможет общаться с Духами всех четырех стихий. А в супруги нашему Речному Царю была назначена человеческая женщина, которая, как и русалки, сможет дышать и жить под водой. Поскольку все люди произошли от древней расы Стихии Солнца, супругу Речного Царя называют Дитя Солнца и Воды. Такая женщина рождается в нашем мире раз в несколько тысяч лет. Каждая Речная Царица проживает долгую и непростую жизнь, рождаясь ребёнком в человеческой семье, а достигнув зрелости — покидает людей и уходит в Реку, чтобы дать жизнь новым Водным Духам. Многие тысячелетия живет Царская Чета в Подводном Дворце, но за это время по воле людей вновь умирают тысячи Духов Воды... В конце своей жизни стареющая Царица должна искупить людские грехи своей смертью. Душа же её неприкаянно бродит по свету, до тех пор, пока где-то в подлунном мире не родится дивный, волшебный ребёнок - Дитя Солнца и Воды, и всё повторяется вновь... Со смертью Царицы Подводный Царь начинает дряхлеть на глазах, силы его убывают, тоска по ушедшей супруге мучит его беспрестанно... Тогда иссякает в Тайной Пещере Источник Вечной Молодости, и на землю приходят печали, болезни, великие беды... Многие тысячи душ человеческих гибнут, возвращая баланс в равновесье. Но! - тут голос Саламандры-прорицательницы снова окреп и зазвенел торжественно, словно звуки небольшого органа переливались под сводами Тайной Пещеры:
- Но, с возвращением в свой истинный дом возрожденной Царицы всё вслед за ней возрождается снова и снова!
Царь набирается жизненных сил, на глазах молодеет, Царский Дворец обновляется, Воды воротятся вспять!
Снова в Пещере Подводной иссякший Источник звонко течёт серебристой струёй говорливой!
Также, в придачу к уже обозначенным силам, Духами древних стихий было назначено впредь -
Людям особым иметь непростые таланты: Даром Волшебного Слова иных наделить, чтоб отныне
Им в совокупности с Даром увидеть сокрытые тайны, чтобы могли рассказать остальным о Порядке,
Данном навеки всем тварям земным от рожденья, как тот порядок блюсти и беречь Равновесье,
Чтоб не лишиться нам Мира и жизней своих в одночасье.
Так закончила таинственная Прорицательница Саламандра свой рассказ в ту далёкую длинную ночь... А нам теперь осталось только рассказать, что стало после Маришкиного исчезновения из семьи, где она родилась и выросла:
Наутро хватились любимой Марины родные и близкие, стали искать, и следы привели их к Реке. Долго рыдала тогда безутешная Мать, также и старшие сёстры, отец, и соседи; прочие люди печалились...многие в Городе знали её и любили. В гневе, тоске и печали несчастный жених безутешный долго к Реке приходил и стоял на пригорке, рыдая; громко крича, призывая Марину к себе...Но не ответил никто, и назад она не возвратилась…Много с тех пор утекло равнодушной воды, и забылась с годами давняя эта печаль...но у Речки той Имя своё появилось. И по сей день ещё люди Маришкой её называют, хоть от Маришки самой уж давно и следа не осталось...
Всё вышеописанное — история Маришки, мудрость Саламандры — приоткрылось, как щёлка в незримой и плотной завесе, разделяющей Время, в последний «визит» мой в Подводное Царство Речного Царя. И, лишь спустя много лет я смогла воссоздать тот давнишний, волшебный, и необычайно прекрасный свой сон, хотя — видит Природа, попытки предпринимались ещё в детстве... Видимо, в пору моих юных лет Речной Царь опять был вдовцом, ведь бедная речка Маришка, а с нею и неисчислимая масса рек, ручейков и озёр умирали, становясь бессловесными жертвами человеческих дел и свершений во имя «прогресса». Очень надеюсь, что сейчас, когда я пишу эти строки, Маришка — Речная Царица уже вернулась к своему царственному супругу, а если ещё нет — пусть поскорей возвращается!
Речной Царь! Я выполнила твой приказ, и поняла наконец и твои слова, и своё призвание. Теперь я знаю, что в нынешнем безумном мире всем вам - существам древним и тайным - приходится всё тяжелее, и кто-то из нас, людей должен помочь вам поддерживать Равновесие, данное всем нам Природой. А ты, Марина — Новая и Вечная Царица, Дитя Солнца и Воды - где же ты теперь? Скоро ли вновь возродишься на этой Земле? Возвращайся поскорее к своему любимому мужу и Царю! Услышь его Зов, загляни внутрь себя и также пойми своё предназначение, как это смогла понять та, другая Маришка... Другая, но такая же, как и ты... У вас с ней одна душа, и одна судьба. Он ждёт, он всегда тебя ждёт...и вместе с ним ждут все речные Духи, болотные огоньки, ждут Хранители Четырёх Стихий, ждут все умирающие речки, пруды, озёра, ручейки и болотца, и ждёт Матушка-Природа... Пока всё ещё ждёт - когда же Человек научится наконец - хранить и беречь Мир, в котором он живёт.
Оправдаем ли мы их ожидания?
Зачем нужны друзья, или - «Школьные активности»
- Ну что, опять друзья помогали? - смеётся отец, снимая меня с высокой грушевой ветки, с которой я уже почти срослась...
- Да нет, сама справилась...
- Не верится как-то! - подначивает папа, усмехаясь.
В любой семье имеются свои «крылатые словечки», прозвища домашние и милые смешные выражения, смысл коих ясен лишь своим. Вот это — про друзей, которые всё в чём-то помогают, берёт начало в самом раннем моём детстве. Намного раньше всех подружек заимела я любимого и закадычного дружка. Почему-то в детстве слово «закадычный» рифмовалось для меня с «загадочный», «таинственный», и означало что-то сокровенное... такое, что уж точно нужно постараться придержать в себе. И не болтать об этом с кем попало. По этой ли причине, или потому, что раньше нас сдружились наши юные родители, общались мы с Илюхой в основном лишь на семейных вечеринках, в тесном дружеском кругу. Момент первичного знакомства затерялся в закоулках нашей общей памяти, да и понятно — было нам обоим о ту пору годика по три... Отцы наши служили в авиации, и мамы, как обычно водится, нашли общий язык довольно быстро...ну а мы уж — троица детишек-дошколят, составили отличную компашку! Илюшка, я и Оленька — немного нас постарше, вот и были мы - те самые друзья.
Семейство Атамановых подальше обитало от моих привычных улиц, в мещанско - историческом кусочке Города, на улице с простым названьем Мирная. В эпоху развитого «изма» мирная, на самом деле, улица, вдруг разделив судьбу своих бесчисленных товарок, потеряла своё имя; а раньше называлась Пирожковый Ряд; и это - прежнее, утраченное ныне, прозвище, ей подходило очень! Потому как в первом из старинных каменных домов размещалась вплоть до революции пекарня, и при ней прекрасная кондитерская, может даже, и кафе. Обрывочные уцелевшие сведения о прошлом исторической застройки, к сожалению, не позволяют нам наверняка установить назначение каждого из зданий этой улицы... возможно, были и другие заведения, удовлетворявшие когда-то, в прежние года, общественные нужды населения во вкусной и здоровой пище, недаром же целый «Рядъ пирожковiй» был обозначен на старой, не существующей более, вывеске...
Сколько раз, шагая автоматом по маршруту к дому Атамановых, представляла я - а как бы всё смотрелось много лет назад...кто жил в покинутых теперь домах...в какие, неизвестные нам игры, здесь играли дети в чистых и ухоженных дворах, большинства-то из которых нет уже на этом свете; а дома пустые всё стоят, ослепшими глазницами пытаясь разглядеть - какая стала вокруг жизнь...Тот дом, где жил Илья, был совершенно не похож на наш — что в нём было раньше, неизвестно, а в те годы, когда мы были малыми детьми, здесь обитали вместе несколько семей. Такая помесь дома и квартирной коммуналки. Имея многие удобства жителей квартир — колонка газа, внутренний водопровод, и санузлы с большой и настоящей ванной - кухню общую делили пополам, топились дровяными печками, как мы.
В распоряжении Илюшкина семейства было две больших и смежных комнаты: столовая-гостиная, она же дополнительная кухня, она же комната, где делали уроки; и вторая - спальня, детская, и временами - танцевальный зал. На весь большой и странный дом имелся и такой же двор — и чей-то, и ничей... у каждой из семей был огорожен собственный участок, и сидели среди грядок разные постройки — погреба, сараи, даже гаражи. В тепло нам, детям, был простор и радость! И где-то здесь, средь пахнущих до одурения кустов старой сирени и жасмина…или, возможно - между грядок с огурцами и картошкой, облепленной противным колорадским гадом; а, может - в старых жестяных тазах, поставленных купаться и играть в кораблики, осталось наше сказочное, дошколячье Лето...
В любой из мелочей огромного двора мы находили новые и новые забавы. Но, кроме популярных, «стадных» игрищ, мы втроем — Илюшка, я и Оля, уединялись часто для создания своих, разнообразных развлечений:
- А давай, я буду сказочной принцессой!
- Почему вдруг ты?! Я тоже хочу быть принцессой!
- Ты маловата для принцессы, будешь фрейлиной придворной!
- Ну нет! Я не хочу быть фройленой! Хочу принцессой!!
- Девочки, да успокойтесь наконец! Вы обе будете принцессами, согласны?
- Встань и иди!!
Такая странная концовочка, конечно, больше подходила бы какой-нибудь библейской сценке, где божий сын внезапно исцеляет безнадежных, стонущих больных. Откуда взялась фразочка такая в детском лексиконе, неизвестно. Библейские сюжеты тогда были не в чести, и книг таких мы отродяся не видали. Но, так или иначе, «безнадежного» Илью она воистину чудесно исцеляла — он, осторожно и неловко опираясь на скамейку, враз пытался встать своими непослушными ногами... мы с «волшебницей» кидались помогать...и, опершись на наши дружеские плечи, бедный «больной» мальчишка шёл, прихрамывая, несколько шагов в сторону сада... Пройдёт немного - торжествующе вопя, отбросив палки, с ненормальной скоростью и силой несётся по двору, и мы за ним по следу!
Однажды, мы втроём, в безумной этой гонке чуть не растоптали насмерть хиленького старичка, пришедшего под вишни в палисадник, чтоб испортить воздух сигареткой. Ох, не ко времени он выбрал это место! Родители ругались для порядка, и пытались ставить нас, всех оптом, в разные углы. Но, в разгар «разбора взлётов и посадок» я, не выдержав несправедливых обвинений, выкрикнула что-то вроде:
- Да на что вам дался этот дядя Вася! Он ведь всё равно скоро помрёт!
Взрослые донельзя удивились поворотом воспитательной беседы:
- Почему это, позвольте вас спросить, вполне здоровый с виду дядя Вася должен взять и помереть?
- Конечно же, помрёт, - я гнула свою линию упёрто, - От курения! Курение опасно для здоровья!
Каких-нибудь весомых аргументов на резонный мой расклад они придумать не смогли, и отпустили нас - опять же оптом, восвояси; строго-настрого веля нам ограничиться в своих передвиженьях местом и пространством, не занятым цветами, овощами и чужими, погибающими от куренья, старичками.
Ах, старый милый двор! Как часто вспоминается он нам теперь, каким же кажется далёким... Вот сплошной окрашенный забор, петляющие в зарослях дорожки, лавочка в сиреневых кустах, стон скрипучей лестницы на верхнем этаже...а вот и наши славные родители — молодые и беспечные... жарят на самодельном, сооруженном из кирпичиков мангале страшную какую-то вкуснятину, и пахнет так, что хочется загрызть даже шампур! А вот и троица смешных чумазеньких детишек — смеясь и щурясь от лучей безжалостно ласкающего солнца, кидают об забор резиновый, видавший виды мяч... Нашему энтузиазму можно было только позавидовать — никакая, даже самая противная погода, не была для нас препятствием в прогулках. Но, когда уж на дворе и улицах темнело, нас насильно загоняли в дом.
Снаружи выл холодный ветер, хлестал дождь, и гибкие, податливые ветки старых вишен, посаженных когда-то близко к дому, стучались к нам в оконное стекло…просясь войти и отогреть замёрзшие, коричневые пальцы. А в доме было здорово, тепло, уютно... родители в передней комнате играли в преферанс и пили горячительное «с чаем», а нас, затарив молоком, вареньем и блинами, выпроваживали прочь - играть в соседнюю - заставленную мебелью, застеленную пыльными дорожками, большую комнатищу. И тут мы не сидели сложа руки, и нарочно выдумали новую забаву: нужно было, на пол не ступив, попасть с начала комнаты в конец. Задачка эта представлялась не из лёгких, несмотря на разное количество столов, кроватей и различных мелочей. Начиная от Илюшиной кровати, которая стояла справа, мы перепрыгивали на родительскую, и потом на Олину. А дальше возникало непреодолимое препятствие, в виде большого и трёхстворчатого шкафа. Благо, что в соцреализм вся мебель создавалась не особенно высокой; и, соорудив большую гору из имевшихся в наличии подушек, пледов, одеял, мы - подталкивая и поддерживая «дружка дружку», с пребольшим трудом, но всё-таки влезали на противный шкаф. Первой подсаживали маленькую самую - меня. Хоть мы с Илюшкой были одногодки, а я и вовсе на полгода старше, всё равно считалась самой маленькой из нас, потому что девочка, а наш Илюха - мальчик. Исходя из этого — ответственности больше! Что с нас, девчонок неразумных, взять? Одни мы пропадём, без крепкого плеча мужского, не иначе.
Так вот - когда мы, взгромоздившись в первый раз на шкаф, обозревали комнату с открывшегося ракурса, я поняла, что прыгать-то со шкафа я не буду. Вот не буду прыгать я, и всё! А было мне в ту пору с половиною четыре года...но — не буду прыгать я, хоть тресни!
Итак, сидим... Олечка с Илюшкой давно спрыгнули, и уговаривали то же сделать и меня, но я упёрлась. Реветь-то не ревела, а сидела на шкафу тихонечко, и никуда оттуда уходить не собиралась. Отчаявшись стащить меня с позиции, ребята, хошь-не-хошь, а были вынуждены обратиться тут за помощью к родителям. Вскоре воспоследовала сцена: дверь в спальню открывается, идут толпой родители, за ними робко следуют растерянные, и уже готовые реветь ребята-Атамановы; а я, как королева, наверху сижу.
- Малышка, что же ты тут делаешь? - вопрошают меня взрослые, отчего-то очень веселясь.
- Сижу... - насупясь, отвечаю я.
- А как же ты так высоко-то забралась?
- Друзья мне помогли! - я выдаю свою коронную, отточенную фразу.
На молодых родителей враз нападает хохот, и нам тут же всё прощается: помятые и снятые кровати, беспорядок на полу, опасности, которым мы себя подвергли, и наверняка уж безнадёжно порченый матрац. Хотя...пружины в те года производили «на века», и не одно прыгучее потомство могло их вновь и вновь испытывать на прочность, прежде чем они сдавались навсегда...
Но всё же выпадали дни, когда мы были заняты и более спокойными вещами...освоив новое ристалище холодного сезона — монополию. Подсмотрев идею у кого-то из одноклассников — счастливых обладателей заветной коробки (родители которых имели доступ или к спецотделам советских магазинов, или к более богатому выбору товаров, имевшихся в наличии на прилавках стран соцлагеря), наш Илья сделал монополию сам. С небольшой нашей помощью. Несколько недель старательный Илюшка резал и разрисовывал карточки, клеил из картонных листов игровое поле, писал на бумажках правила, с упорством настоящего фальшивомонетчика много дней подряд выпускал денежные знаки, а фишки нам заменили разные мелкие предметы — наперстки, монетки, пуговицы, какие-то маленькие игрушки, и началось! Мы покупали, продавали и закладывали фабрики, заводы, пароходы, банки, улицы и парки! Да что там - целые большие города и страны! Мало разбираясь в мудрёных экономических терминах, компенсировали этот недостаток неистовством настоящих воротил теневого бизнеса. Нам не годились в подметки Рокфеллеры и Мистеры Твистеры, империи Роллса и Ройса бледнели перед нашими оборотами! Это было увлекательно, захватывающе и по-настоящему здорово!
А лично меня всегда привлекал даже не столько сам процесс — покупки, продажи, потери, обмены и сокрушительные катастрофы, первичные накопления и гигантские рынки сбыта; а возможность почти по-настоящему переместиться в пространстве, представляя себя финансовым магнатом в кругосветным путешествии, скупающим активы по всему миру! Сами названия стран и городов, найденных нами с Илюшкой в большом красном географическом атласе, просто завораживали...манили своей необычностью, почти музыкальным созвучием неожиданных сочетаний — Кейптаун, Глазго...Манила, Ливерпуль...Сандвичевы Острова, Новая Каледония...Карибское Море, Аляска, Рейкьявик...Мыс Доброй Надежды... И тогда и сейчас мне кажется нереальным, чтобы в местах с такими сказочными названиями жили бы обычные люди, такие же, как и мы с вами...Нет-нет! Там, на этих недосягаемых бутербродных островах, непременно всё по-другому - как в Зазеркалье, и даже представить себе невозможно, насколько красиво и совершенно устроена там жизнь, и как отличается она от нашей! Несколько сезонов подряд болели мы этой финансово-географической лихорадкой, а затем она пошла на спад...
Куда девалась эта самодельная игра? Так же незаметно, как уходит само детство, исчезают вместе с ним его любимые игрушки. Где вы теперь, мои немногочисленные куклы? Где наборы для игры «в доктора», игрушечные собаки, беспрестанно качающие головами; куда свернули паровозики, везущие по рельсам - прямо в будущее, детские надежды и мечты? А может, это мы, взрослея, забываем своё детство, и уходим сквозь невидимую дверцу, что открывается лишь раз, и только в одну сторону? И всё же - знаю это твёрдо, совершенно точно знаю: где-то, может быть - совсем и рядом с нами - существует место: тайное, загадочное место, в котором каждый может вновь себя почувствовать ребёнком. И вы сумеете - пусть ненадолго, пусть на несколько минут, а может даже на мгновение - в своём воображении, в потайных кармашках памяти, найти дорогу и вернуться в это место; ощутить простую радость безо всяческих причин - только оттого, что ты живёшь, и наступает новый день, и солнце светит за твоим окном, и мир твой улыбается тебе... Будьте уж уверены, что каждого ушедшего и взрослого ребёнка в этом необычном месте ждёт его любимый заводной котёнок, кукла с голубыми волосами или фиолетовый медведь... Вернитесь к ним из ежедневной суеты, взгляните в преданные, славные, игрушечные глазки, погладьте плюшевую шубку...и вы гораздо лучше сможете понять своих собственных - несносных, непослушных, удивительных, талантливых детей!
Ну, игры играми, а в школе мы своё знакомство совершенно не «светили», тем более, что были в разных классах. Илюха попал в «В». И как же только не интерпретировали школяры эти простые буквы, разделяющие нас в потоке одногодок! В нашу «смену» было ровно пять — целая «АБВГДейка». Каждый класс стремился выдать остальным прозвания как можно более обидные; ну, а себе присвоить лучшие, и самые достойные. В результате, «Гэшки» сами для себя были «Героями»; а для других - «Гусями» и «Гадюшником», и это ещё самые приемлемые варианты! Было дело, сознаюсь, и я поучаствовала в этом увлекательном процессе, предложив называть «В» класс «Вездесущими Вопящими Выскочками». Нашим мальчишкам так понравилась эта мудрёная фраза (плод моей начитанности, многократно превосходящей их собственную, слабую фантазию), что уже через пару дней об этом знала вся начальная школа. Знала не только сами обидные слова (вдвойне обидные, потому что до такого ругательного изящества больше никто не додумался), но и их автора...
Подозреваю, что этот факт и был катализатором крайне неприязненного отношения, которое питала ко мне некая Ирина Киржакова — персона в своём роде потрясающая, обитающая в «В», совместно с Атамановым Ильёй. Попасть в наш первый (а потом второй, и третий) «Г», возможно было только через длинную, пустую рекреацию. По утрам она под самую завязку заполнялась шумными детьми, бурля и выливаясь через край. Как и всякая река, брала своё начало в самом неприметном уголке - сразу за входной скрипучей дверью, где помещалось только несколько скамеек да колонны с зеркалами. Дальше, под большими окнами, жила, точнее — выживала, группа чахлых пальм в огромных деревянных кадках, а на растресканном паркете волочилась пыльная дорожка, затёртая десантами усердных школяров. За одной из этих пальм, каким-то тусклым утром, состоялся достопамятный тот диалог, на чёрных и повышенных тонах, между мной и этой самой Ирой Киржаковой - моей тёзкой, как ни жаль осознавать такой отвратный факт. Общего у нас с ней было - ну вот разве только имя - такая насмешка судьбы! В остальном же эта Ира была моей полной противоположностью: здоровенная, с короткими белёсыми волосами, в выпуклых глазищах — ни одной разумной мысли, с грубым мальчишеским голосом и замашками отпетого второгодника. Уж и не вспомнить, с чего именно началось наше великое противостояние, но, раз начавшись, приобрело характер явно хронический...
- Слышь, Кораблёва, ты чё такая борзая?!
- Борзыми, Ира, бывают только собаки, и то - ударение нужно ставить на второй слог.
- Ну, ты у меня довыпендриваешься, Кораблёва… слишком умная, как я посмотрю!
- Слушай, Ирин, ты же девочка! Давай поговорим как девочки, называй меня по имени, пожалуйста.
- Тебя?! По имени? Если б у тебя имя-то было, а то придумала себе какую-то собачью кличку! Ника-ника-недосика!
- Имя как имя, между прочим, так звали богиню Победы в Древней Греции...
- Знаешь что, Кораблёва?! Задолбала ты всех своими знаниями, слышь?!
- А ты даром что девочка, а ведёшь себя как бандит - некрасиво.
- Как хочу, так и веду, и тебя не спрашиваю!
- Мне и не нужно, чтобы ты меня спрашивала, просто иди уже, куда шла, и оставь меня в покое!
- А вот и не пойду!
- А вот и пойдешь!!
- Не пойду, и всё тут!!
- Что ты вообще от меня хочешь, ты можешь сказать нормально?! Я на урок опаздываю.
- На урок она опаздывает, нашлась отличница... ах - ах! А я вот возьму и не пущу, будешь здесь со мной сидеть, под пальмой... хга-га-га, - эта дылда ржёт, как кобыла, и злобно щурит свои тупенькие глазки.
- Сгинь с дороги! Дай пройти! - я уже разозлилась не на шутку; а всем известно, что разозлясь не на шутку, мне свойственно напрочь забывать об опасности, и тогда размеры и потенциальная сила противника перестают иметь какое-либо значение.
Короче говоря, оттолкнула я эту самую Киржакову так, что она каким-то образом ударилась своей глупой башкой о деревянную кадку. Не так, чтобы убиться насмерть, но обидно. В результате, на ближайшем же родительском собрании, донельзя удивлённая РимИванна выговаривала моим родителям, сидевшим рядком, как два настороженных воробья:
- Вы знаете, за мою доо-олгую педагогическую жизнь я видела разных, очень разных детей. - - Но ваша Ника... нет, вы только не подумайте, что я хочу сказать о ней что-то плохое... но она ребёнок очень сложный! Обычно дети, которые хорошо учатся, и ведут себя хорошо. Тем более девочки. А у вашей дочери прекрасная успеваемость, память великолепная, но поведение... я просто не знаю, что и думать. То её ставим в пример всему классу, то вдруг такое хулиганство... ведь даже мальчишки жалуются — она их линейкой бьёт и таскает за волосы! Да-да, я бы и сама ни за что не поверила, если бы не видела собственными глазами... вам обязательно надо с ней поговорить!
Нужно сказать, что для моих родителей это были новости не первой свежести. Уже и в детском саду стало ясно, что мне под горячую руку лучше не попадаться, а то хуже будет. Как сейчас помню себя, стоящую навытяжку перед столом воспитателя, а рядом бьющийся в истерике мальчик, который пытался сначала отобрать у меня что-то, а потом и долбануть меня этим чем-то по башке, но вместо этого получил по башке сам, и чувствительно. Воспитатель строго и сердито выговаривает мне, что вести себя так нехорошо, а я стою и думаю: «Лишат меня за это обеда или нет? Хоть бы лишили! Ведь, когда мы шли из музыкального зала мимо кухни, на весь коридор воняло гороховым супом...»
Вот и теперь, стоя за классной дверью, в приоткрытую щёлочку я отлично слышала всё, что было сказано, и горько думала…но уже не про суп, а вот про что: разве, если человек умеет за себя постоять, это так уж плохо?! Значит, нужно покорно терпеть насмешки, издевательства, угрозы, наконец? Ну нет, увольте! Когда меня бесконечно изводят глупыми приставаниями и не понимают человеческих слов (а я не раз и не два пытаюсь решить конфликт словами, прежде чем пустить в ход кулаки, а точнее - когти), где-то внутри поднимается дикая ярость, не дающая ни малейшей возможности хоть мгновение ещё терпеть несправедливость. Именно так — несправедливость! Вот что раздражает больше всего. Несправедливо, когда день за днём тебя тычут, теребят и обзывают умственно недалёкие субъекты, без повода и без причин. Верней, и повод и причины существуют, но, только лишь, в их мало внятных головах. И, отчего-то, взрослые понять меня упорно не желают. К примеру, пытаюсь я рассказать маме о своей проблеме:
- Меня одна девочка из параллельного класса обижает всё время…
- Обижает? Чем это она тебя обижает?
- Ну, пристаёт всегда, говорит разные гадости, лезет то и дело...
- А ты сама, наверное, её чем-нибудь обидела, не на пустом же месте она к тебе пристаёт?
- Вот именно, что на пустом!
- Вряд ли, дорогая моя, подумай хорошенько, и поговорите с ней. Вот увидишь, что вы помиритесь, - и мама продолжает заниматься своими делами, дав понять, что обсуждать тут больше нечего. Хорошенькое дело — «помиритесь!» Как будто мы когда-нибудь дружили... совершенно ничего не понимают эти взрослые... Эх... Видимо, мама-то не знает, что девочки иногда бывают гораздо хуже мальчиков...придётся как-нибудь самой справляться... Вот я и справлялась, как умела, ведь ни о каком примирении не могло быть и речи.
Совсем неожиданную помощь и поддержку получила я вовсе не от родителей, и не от учителей, а от моего верного закадычного Илюшки. Ни словечка не говорила я ему об этой проблеме, но после «разговора» под пальмой она стала достоянием общественности. Хорошо ещё, что только мы и «Дэшки» располагались в первом этаже — прямиком по галерее и направо, в закутке. Остальные начальные классы, и «В» тоже, учились на третьем. Но оставались перемены, общая раздевалка — почти напротив нашего класса; разные общешкольные мероприятия и огромнейший, в ту пору, двор — со стадионом, и даже с собственным участком-огородом, где ученики, на биологии и на трудах, копали и сажали... Есть где разгуляться! К сожалению, ударившись башкой, Дылда поумней не стала — совсем наоборот, прохода не давала: то и дело норовила ущипнуть, обидеть, сделать зло и пакость. Однажды мой сапог взяла и утащила — мне уходить, а сапога-то нет! Искали-искали, насилу нашли - где-то, чуть ли не на мусорке. Все удивлялись, и одна лишь я отлично знала, кто тому виной. Потому и несказанно изумилась, увидав однажды, в той же рекреации, под пальмой, в дылдиных глазах досадливое выражение вины и неохотного сожаления, и услышала своими ушами совсем уж невозможные слова:
- Ты...это...слышь, Кораблёва...давай замирим, а?
- Замирим?! - видимо, неприкрытое моё изумление было больше похоже на вызов, поскольку несчастная Киржакова забормотала совсем уж невразумительно, краснея и сбиваясь:
- Ну да...замирим давай...ты не сердись...я ж не знала, что ты с Илюхой...Атамановым...это...
- Что – это?!
- Ну, что вы там...давно дружите...сидели вместе на горшке...ну, что знаешь ты его, короче!
- А-а, - я в полной растерянности взираю на недовольно-смущённое Иркино лицо, и вдруг мне становится так смешно, что удержать себя невозможно! Но, в то же время, если сейчас позволить себе засмеяться, то, пожалуй, мирные переговоры закончатся новой стычкой...
- Кх, кха...ой...постучи по спине...пожалуйста... - я наклоняюсь, имитируя внезапный кашель, а Дылде только в радость руку приложить, вместо ужасно неудобных, непослушных слов.
- Ну как, полегчало? - вглядывается она в моё красное от сдавленного смеха лицо.
- Ага...спасибо...
- Ты, это...только Атаманову не говори, что я тебя побила, ладно?
- Побила?? А, это ты про спину...да не...ты что? Ну, это ж так, обычный дружеский массаж... ведь правда?
- Правда! - ухмыляется Дылда, довольная итогом «встречи в верхах». - А ты…ты это...точно с Атамановым не ходишь? – замирая и краснея, еле выговаривает Ирка. Я, изумлённая опять, гляжу в её глаза и вижу неподдельное смущение. Так вот что…
- С Илюхой? Что ты, нет! У нас родители дружат давно, отцы вместе работают. Ну, и мы тоже, куда ж деваться? - успокаиваю я страдалицу на предмет наших с Илюхой отношений.
- Ага... – бормочет Дылда, улыбаясь до ушей, - Ну, бывай Кораблёва, до скорого! - звенит звонок, и все разбегаются по своим классам: писать диктанты, решать примеры, кидаться друг в друга записками с последними школьными новостями, перемигиваться, обмениваться под партой разными интересными вещами, шептать на ухо соседу подсказки, если его спрашивают домашнее задание, а он вдруг не в курсе ответа; жмурясь на солнышко, смотреть в окно на школьный двор и думать - как же всё-таки прекрасно иметь настоящих друзей, особенно мальчишек!
Назавтра «сарафанное радио» гремело на всех углах и в закоулках школы: Кораблёва и Киржакова помирились! Долой вражду! Договор между заклятыми врагами! Правда, оставалась масса невыясненных вопросов, занимавших пытливые детские умы:
- Кораблёва, а, Кораблёва, правда, что ль, ты с Атамановым встречаешься?
- У вас любовь??
- Киржакову вместе избили, а, Кораблёва?!
И это только прямодушные, грубоватые мальчишечьи приставания, я уж молчу о девчонках, загадочно шушукающихся за спиной и при встрече стоящих томные глазки с многозначительным:
- Ах, Ника...
- Что же ты молчала?
- А правда, что вас родители хотят поженить сразу после школы?!
Меня хватило на несколько дней. Даже меньше, чем на несколько. Может быть, даже на один. Потом я опять начала «кидаться на детей», поскольку слова не помогали. Девчонки отделались лёгким испугом, рассыпавшись стайкой трепетных бабочек, когда одна из этих «бабочек» получила мокрой тряпкой со школьной доски прямо по своей трепетной физиономии; с пацанами было потруднее. Пришлось отлавливать их по одному и лупить что было силы линейкой, вцепившись когтями в загривки. Такие простые и надёжные методы помогли отлично! Правда, родителям пришлось опять выслушивать от Риммы Ивановны бесконечные наставления. Через годы я так и слышу её характерный, неторопливый, тщательный выговор:
- Ну, дорогая, ты просто меня поражаешь! Разве пионеры ведут себя так?! — это было уже «расширенное заседание», с моим личным присутствием на «лобном месте».
Родители теперь уже нервически перемещаются вокруг меня, пытаясь вразумить свою агрессивную дочь, и одна только классная сидит - спокойная, как Будда, на своём обычном месте. А я стою, угрюмо наклонив башку, и молча слушаю, всем видом выражая упёртое несогласие.
- Ника, ты слышишь нас или нет?!
- Ты подумала о родителях своих одноклассников? Вот, если бы, тебя побил кто-нибудь, как бы мы себя чувствовали?!
- Меня?! - презрительно вскидываюсь я, - Да кто ж меня теперь побьёт? Илюшка вступился - никто и близко не подходит.
- Нет, вы слышите это?! - Римма Ивановна делает вид, что очень сердится, но в её глазах так и прыгают весёлые чертенята, - Вы только послушайте эту девчонку! Илюшка за неё вступился! Что ж за кавалер такой?
Теперь и маме с папой приходится отдуваться, объясняя учителю наши дружеские связи.
- Ах вон что...ну, я вам должна сказать, этот Атаманов сам ещё тот удалец! Надежда Васильевна от него уже плачет, да...Что ж, обсудим всё это на ближайшем педсовете. А ты, дорогая, должна нам прямо сейчас обещать — вот и родителям своим, и мне, что не будешь больше выяснять отношения кулаками!
- Не кулаками, а когтями...и линейкой...никого не бью я кулаками...
- Ни линейкой, ни когтями, и ничем вообще, ничем! Ты хоть понимаешь, что нельзя людей-то бить?!
Упрямое молчание.
- Ника??!
- Да, мам, понимаю.
- Хорошо, вот обещай нам, что не будешь больше драться.
- Не могу...
- Почему?!
- Если они будут обзываться и приставать, то буду.
- Бог мой! - РимИваннино терпение подходит к концу, и Имя Божие поминается всуе в стенах советской атеистической школы, - Давай знаешь, как сделаем, Ника? Если только хоть кто-нибудь обзывается, пристаёт к тебе, или ещё как-то тебя беспокоит — сразу подходи ко мне и рассказывай, мы во всём разберёмся, хорошо?
- Хорошо, - это я обещать могу.
- И теперь вопрос к вам, дорогие товарищи родители, - Римма Ивановна переводит свой внимательный взгляд на папу с мамой, - От вас я хочу видеть активное, самое активное участие в нашей школьной жизни. Чтобы помочь своему ребёнку наладить отношения с одноклассниками, давайте все вместе постараемся побольше общаться, проявим активность...вот у нас школьные соревнования проводятся, весёлые старты...неплохо бы пригласить в гости ребят всем классом, если это позволяет жилплощадь, так сказать...может быть, есть возможность организовать экскурсию какую-нибудь интересную...да?
Разумеется, Римме Ивановне тут же была обещана экскурсия на местный аэродром — то есть к папе на работу; которая и состоялась спустя несколько недель, увенчавшись оглушительным успехом. Каким-то, неведомым мне образом, всему нашему (да, наверное, и не только нашему) классу стало известно о состоявшемся «разборе полётов» уже буквально на следующий день. Памятуя о возможных последствиях, никто особо не приставал, всё ограничивалось перешёптываниями, полунамёками и косыми взглядами, но по довольным физиономиям одноклассников было совершенно ясно, что им весьма нравится тот факт, что Нику Кораблёву как следует «проработали». Слыханное ли дело! Вызывали родителей в школу — и чьих! Отличницы и всезнайки Кораблёвой! Так ей и надо, сама виновата — чего на людей кидается?! Подумаешь, поддразнили пару раз! С кем не бывает! Однако, и у меня тоже имелись сторонники:
- Кораблёва! Ну, ты даёшь! Саму Киржакову поставила на место! Молоток! Кстати, Атаманову привет! (и хитренькая улыбочка).
- Брось, Никодимов, ничего у нас с Илюхой нет, а за комплимент спасибо! Но только я никого никуда не ставила, просто Ирка осознала, что была неправа.
- Ой, не могу! Осознала она, скажешь тоже!! Да эта дурында вообще что-нибудь способна осознать?! - и Петька Никодимов, сам неоднократно пострадавший от тяжёлой дылдиной руки, подмигивает; и, довольно улыбаясь, убегает по своим делам, предварительно легонько приложившись кулаком к моей руке.
Ну, как ни крути, а польза от всей этой истории есть — хотя бы часть моих вечных оппонентов сдулась, как проколотые воздушные шарики, столкнувшись с непростым выбором: прекратить свои нападки или доставать меня, как и прежде, рискуя получить по башке теперь уже не только от моей персоны, но и от Дылды. Она ведь во всеуслышание заявляла не далее, как пару дней назад, что мы теперь с ней лучшие подруги до гробовой доски! А, возможно, и от Илюхи Атаманова, чем чёрт не шутит? Мои заверения о «просто дружбе» никто всерьёз не воспринял — так уж в наши школьные времена было заведено: раз девочка с парнем общается где-то, вне учебных стен, значит, у них — любовь!! И переубедить кого-либо в обратном не представлялось возможным. Исключения делались лишь для двоюродных братьев и сестёр, что поделать — дело семейное! Но если уж между ребятами, не связанными родственными узами, замечен хоть какой-то намёк на более тёплые отношения, чем совместное дежурство в школьных коридорах — задразнят насмерть. Редко-редко бывало и так, что девочку на правах «своего парня» принимали в тёплую пацанячью компанию, но для этого девочка должна была быть ходячим недоразумением типа Дылды-Киржаковой — больше пацаном, чем девчонкой.
Но нас с Илюхой никто не дразнил. После вышеописанных событий даже и не пытались. Атамановский несомненный авторитет и моя репутация дикой пантеры, помноженные друг на друга, давали почти стопроцентную гарантию от насмешек и издевательств однокашников. Так что стратегия, выбранная мной, и весьма далёкая от библейского правила о правых и левых щеках, помогла как нельзя лучше. Парочка эпизодов с «избиением младенцев» ещё случалась, но это уже было после началки, когда вновь сформированные классы пополнялись учениками, не знакомыми ни со мной лично, ни с нашей устно-летописной школьной историей. Теперь остаётся только добавить, что вышеописанное происшествие произошло на втором году нашего обучения, а третью по счёту учебную осень я встретила уже другим человеком — заметно повзрослевшим и осознавшим, что не все, далеко не все жизненные сложности можно решить с помощью остро наточенных когтей и боевого духа. И, боюсь, усилия Риммы Ивановны, направленные на «активное участие» моей семьи в школьной жизни здесь были совершенно ни при чём. Просто в то далёкое лето мои родители взяли... да и развелись. И не стало больше ни семьи, ни активности...
Запечные жители
Проснувшись, я увидела перед глазами краешек зелёной половой дорожки, на которую из приоткрытой двери вполз багровый тусклый отблеск. Пахло снегом, мёрзлыми дровами и теплом. В ночной пижаме, в тапочках на босу ногу я прошлёпала в смежную комнату, служившую и гостиной, и столовой, и библиотекой в доме Илюхиных родителей. Все остальные домочадцы мирно спали. Было очень раннее, зимнее, воскресное утро, да к тому же ещё и каникулы. Разумеется, мне не спалось. Если б школьный будний день — спать бы хотелось просто дико! Но не сейчас, нет... Размышляя над странностями поведения своего организма, я сидела возле разожжённой печки и смотрела, как маленькое пламя лижет оранжево-синими, гибкими языками шипящие дрова. Кто-то из взрослых уже встал, принёс из сарая утреннюю порцию дровишек и развёл огонь, а потом опять ушёл на двор. Наверное, Илюшин отец. За ночь навалило кучу снега, и он большой лопатой расчищает все дорожки и крыльцо. Пойти, что-ли, одеться и помочь? А, впрочем, я сначала попью чаю...
Выйдя в маленькую холодную кухню, я обнаружила, что чайник уже стоит на плите, и вот-вот закипит. Дожидаясь окончания процесса, я зябко, словно кура на снегу, переминалась в чьих-то явно мне не по размеру, жёстких тапках. Выключив горелку, налила себе и кипяточка и заварки, и вернулась к печке. Тихонько, чтобы никого не разбудить, взяла и притащила из соседней смежной комнаты большое одеяло, и, завернувшись на манер окуклившейся гусеницы, стала пить горячий чай... Тепло, уютно сидеть в кресле возле печки, укутавшись с ногами в одеяло...и смотреть на полыхающий огонь! Под печкой на полу лежали ещё стылые дрова, приготовленные в очередь, на смену первой утренней закладке. В комнате волшебно пахло хвоей, снегом...дымом от печи, и ни с чем на свете не сравнимым запахом каникул!
Вы знаете, чем пахнут школьные каникулы? О, это прекрасный и сложнейший аромат! Летние каникулы пахнут белой зацветающей акацией, исписанными мятыми тетрадками, свежестью бушующей листвы, молодой крапивой, ягодой и пылью. В конце августа к этому прелестному букету примешивается очаровательный запах новеньких ластиков, не заточенных ещё карандашей, коленкоровых толстых тетрадей (тоже новых, разумеется), и свеже - глаженого белого белья. Осенние каникулы, конечно, отдают покоем, увядающими листьями, грибами, мокрой залежавшейся землёй...собачьей шерстью, старой книгой сказок, между жёлтыми шуршащими страницами хранящей неожиданные вещи — листки календаря за давние года, внезапно вспомнившийся сон, ночное вдохновенье... А вот новогодние, январские — ну, это мандарины, как без них? И шоколадные конфеты, и салатики, спрессованные в недрах холодильника, и старые картонные коробки, полные волшебных, хрупких ёлочных игрушек, смолистый хвойный дух и нестерпимо ледяной морозный воздух, легче и свежее нет в знакомом мире ничего... Не знаете, чем пахнут старые картонные коробки с золотыми шишками и яркими стеклянными шарами? Немножко пылью, чуточку мышами, старой прошлогодней хвоей...это если разложить на составляющие... Ну, а всё вместе — Чудом, разумеется! И запах снега — когда много, просто очень много снега! А также всяко-разно: шерстяные мокрые носки, горячий чай с малиной, новогодние костюмы...
Долго так сидела я, перебирая запахи каникул, глядя на огонь...и обнимаясь с притягательно-приятной чайной чашкой, греющей мои вечно холодные ладони. Как вдруг...скорее я почувствовала, чем нечётко, краем глаза увидала еле-еле уловимое движенье под дровами.
- Большая мышь... - подумалось лениво мне...Мышей, конечно же, я не боялась; мыши были повседневным делом в своём доме. Бывало, до смерти, иной раз, жаль, увидеть в мышеловке совсем маленького, глупого мышонка...
Тут движение повторилось. Я по-прежнему смотрела на огонь. Глаза мои уже почти слипались, и надо бы пойти обратно до кровати; только неохота... Внезапно я увидела такое... от чего сонливость моя тут же улетучилась. Передо мною, супротив печной заслонки, на раскиданных дровах, сидело странное, неведомое Нечто. Небольшое, с крупный апельсин, мохнатенькое и почти округлое... А цветом оно было...нет, не знала я такого цвета. Да, навряд ли кто-нибудь и знал! В его шерсти переливались отблески пламени...и она вспыхивала синим, красным, оранжевым, жёлтым, золотым и ярко-коричневым, как спелые гладкие каштаны. Потом по раскалённому радужному золоту шла волна, и шерсть существа тускнела, покрывалась серым пеплом...и сворачивалась черными хрупкими стружками, словно горящая бумага. А следом за чернотой опять выглядывало тусклое, слабое багровое пламя...цвело, набирало силу и переливалось... я смотрела и смотрела, как заворожённая. Идти куда-либо мне резко расхотелось...более того - я чувствовала, что практически приклеена к «закукленному» одеялом креслу. Ноги страшно затекли, и руки крепко зажимали чашку. Силилась я было закричать... Но, как в плохом и страшном сне, звук отключили. Существо посмотрело на меня озабоченно. Я уверена, что именно озабоченно: ни злобы, ни даже досады в этом взгляде не было. Странно, что я сразу не рассмотрела его лица — маленького, сморщенного, с горящими, как угольки, глазками; но не красными, а гладко-коричневыми, яркого каштанового цвета. Лишь в глубине зрачки отливали огнём.
- Ты меня видишь, что-ли? - спросило оно без всякого предупреждения.
- Вижу... - голос-то, оказывается, был, никуда не делся.
- И как я тебе, нравлюсь? - огненный мохнатик покрутился, словно шерстяной клубок, когда его нарочно резко тянут, чтобы выправить закрученную нить.
- Не знаю... - честно отвечала я.
- Тогда узнай! - вскричало существо, сменив скрипучий голос свой на резкий крик. «Кажется, оно рассердилось» - пронеслось у меня в голове. Что же делать?!
- А-аа, да ты меня боишься, - усмехнулась эта невероятная сущность и подкатилась почти к самому креслу. На меня дохнуло жаром, словно от огня, и стало ещё чуточку страшнее...
- Да не бойся... - неожиданно миролюбиво сказал огненный шарик, - Чего тебе меня бояться? Ты ведь гореть не будешь…
Произнеся эти престранные слова, очевидно, призванные меня успокоить, оно откатилось обратно к печке и снова уселось на дрова.
- К…кто ты? - выдохнула я.
- А ты кто? - в свою очередь спросило существо.
- Я Ника...
- Ну, а я Огнивка.
- Огнивка?
- Да, мы запечные жители. Слыхала про таких?
- Не... не знаю...может... Вроде домовых?
- Ну не-ет, - поморщился мой новый удивительный знакомый, - Мы за-печ-ные! По дому не помогаем, молока не пьём, и кошками не оборачиваемся.
- А-аа... а что же вы тогда делаете?
- Раздуваем огонь, разумеется! Не даём ему угаснуть.
- Но он же гаснет всё равно, когда дрова-то догорят...
- Кто тебе такое сказал? - прищурился Огнивка, - Даже когда догорят все дрова, и кажется - нет надежды, даже когда превратились в золу, и кажется - нет надежды, даже когда зола стала землёй, и кажется...
- Нет надежды... - шёпотом повторяла я вслед за ним.
- Да...и кажется, что нет надежды...а ты соображаешь! - похвалил меня Огнивка, - Так вот, даже тогда остаётся крохотный-прекрохотный уголёк, в котором теплится Живой, Негаснущий, Жаркий Огонь!
- Негаснущий, Жаркий Огонь... - как красиво! Расскажи ещё немного про Огонь, пожалуйста! - я умоляюще смотрела на Огнивку, и ни капельки его уже и не боялась.
- Расскажу...ну почему ж не рассказать, если желаешь слушать? - Огнивка выглядел довольным, - Только в другой раз! Сядь перед огнём и скажи Заклинание. Я и приду.
- Заклинание? Но... - Я не успела завершить — тут отворилась дверь и в комнату вошёл Илюшин папа, раскрасневшийся и свежий. В руках его плескалась чашка с чаем.
- Ника! Ты чего не спишь?
- Я...здрасьте, дядя Коля, доброе вам утро! Вот…проснулась... - довольно сбивчиво пробормотала я ему, - Проснулась вот, а все ещё лежат... А я чего-то и не сплю... И чаю налила...
- Ну, давай пить чай! Дровишек счас подбросим только...
В тревоге обернувшись к печи, я ожидала, что сейчас и дядя Коля увидит Огнивку, но... никого уже не было на кучке дров.
- Смотри-ка, сколько золы насыпалось... и угли вылетели... - дядя Коля смёл сор, и железным совком забросил его обратно в печь.
И тут...мне показалось...что летящие соринки, угольки сложились в круглый и знакомый силуэт...и из печи мне помахала сморщенная тоненькая лапка. Теперь-то до меня дошло, кого напоминал Огнивка! Он был похож на маленького ёжика, только колючки были язычками пламени...исполняющими — беспрерывно - то искрясь, то угасая, вечный танец того самого - Живого, никогда-не-гаснущего, Жаркого Огня!
- Ника...Нику-ша! - вижу мамино улыбающееся лицо.
- А...что?
- Ты чего в кресле спишь?
- Ой…да я вставала рано утром...здесь сидела возле печки...мы с дядей Колей пили чай...
- Ну давай, просыпайся...беглянка из кроватки, завтракать будем!
Мама и все остальные наконец проснулись. Из кухни вкусно пахнет жареной яичницей и колбасой, а за окном — искрящееся утро! У Атамановых мы ночевали запросто, по-свойски, и впереди был замечательный денёк! Самые обычные ребячьи зимние забавы на морозце разрумянивали щёки снегирино-алым... И мы - втроём, с горящими голодными глазами, все мокрющие насквозь, заваливались в жаркие натопленные комнаты...но лишь когда на улице уже совсем темнело...и сметали начисто обед и ужин разом! Повсюду вешали сушить нашу нехитрую одежду, и в печке снова был огонь, пылал уютно и тепло...и так спокойно, беззаботно под защитой своих взрослых - сильных, всё на свете знающих родителей...
Никогда, никогда не закончатся каникулы, никогда не завершатся эти милые зимние деньки, наполненные заботой, радостью и сказкой! Никогда нам не доесть всех золотых конфет, всех мандаринов, всех домашних, бесподобно-вкусных праздничных тортов...не доиграть в лото, и в морской бой, и в шашки, не сосчитать игрушек на огромной новогодней ёлке...и никогда не начнутся уроки...а мама никогда не постареет...никогда! Но праздники всё-таки кончились. Безжалостно подступили будни. И пришлось собирать новогодние чудеса и прятать от самих себя на антресоли и в кладовки, прощаясь с ними — может быть, на год...а может статься, что и навсегда...Ведь, если верить разным дуракам (а я не верю, и не буду верить никогда!), то наступает время, когда дети в одночасье быть детьми перестают...а это значит — до свиданья, Дед Мороз! Он тебя вычеркнет из сказочного списка, и дальше...дальше я и думать не хочу!
- До следующего года! - говорила я своим сосулькам, шарикам и мишкам, - Мы обязательно увидимся! Смотрите не скучайте!
А сама уже скучала, и отчаянно скучала…лихорадочно гадала - чем таким заняться, чтобы поскорее Новый Год забыть?! Конечно, нужно попробовать вновь сложить заклинание Огнивки.
- Живой, негаснущий, пылающий Огонь... - бормотала я, всё тыча кочергой в горящие поленья, - Живой...и жаркий...даже когда нет надежды...
В принципе, я помнила всё-всё, что говорил Огнивка возле печки в доме Атамановых, но вот порядок слов мне совершенно не давался.
- Даже когда догорят все дрова, и кажется - нет надежды...и даже когда угольки превратились в золу, и кажется - нет надежды... даже когда зола смешалась с землёй, и кажется - нет надежды... и даже тогда остаётся крохотный-прекрохотный уголёк, в котором теплится живой, негаснущий, жаркий Огонь! Ну вот, вроде так... но всё равно это не особо похоже на Заклинание... Эх, наверное, мне это правда приснилось... или Огнивка подшутил надо мной... - мрачно размышляла я, ковыряясь в носу, - Заклинания должны быть запоминающимися, складными, как стихи! А это что? Сто раз одно и тоже, и никакой тебе рифмы...
- Пойду-ка я спать, - сказала я своему отражению в зеркале, - Уже и дрова догорают...Утро вечера мудренее!
Ложась в кровать, я слышала, как бабушка, выйдя из кухни, закрывает печную заслонку, выключает свет и тоже ложится. В доме становится совсем тихо...только слышно, как настенные часы с кукушкой мерно тикают, да где-то в переулке лает неспокойная собака.
И даже когда догорят все дрова, и кажется — нет надежды,
И даже когда догорит зола, и кажется — нет надежды,
И даже когда остыла земля, и кажется — нет надежды...
И даже тогда надежда жива! Огонь пылает как прежде...
Негаснущий, Жаркий, Живой Огонь - он Жизни даёт Надежду!
Меня словно подкинуло на кровати, вырвало из полусна. Что это? Откуда взялись в моей голове эти слова?!
- Ника, ты чего? - бабушкин недовольно-заспанный голос протестующе раздаётся с соседней кровати.
- Счас, бабуль, я недолго...только запишу кое-что! Забыла...завтра спрашивать будут, - сбивчиво отвечаю я, быстро-быстро, чтобы не забыть утром, записывая Заклинание. Да, это же именно Заклинание! Те же самые слова...но вот, оказывается, в каком порядке нужно их расположить!
- Ты уж давай вовремя вспоминай про уроки-то... - зевает бабушка и отворачивается к стене, подальше от света настольной лампы, - Время-то уже, смотри-ка...
Скоро и я укладываюсь...и снова слушаю ночную тишину. И улыбаюсь...Послезавтра воскресенье, и теперь-то мы уж точно повидаемся с Огнивкой!
Но воскресно-послезавтрашнее утро началось совсем не так, как мне хотелось накануне. Во-первых, я проснулась поздно, бабушка давно уж напекла воскресных пирогов и натопила печки; мама уехала на целый день куда-то в гости на другой конец большого города... Хорошо, проснувшись в выходной, получить всё-всё готовенькое; но, однако, ранне - утренние планы с треском провалились...для проверки действенности моего ночного Заклинания остался только поздний вечер, когда топили печи на ночь. Но так поздно в воскресенье мне уж точно не позволят посидеть, ведь в понедельник школа... Что же предпринять? Вкуснейшие воскресные большие пироги жевала я довольно вяло и рассеянно, всецело занятая мыслями о печках и Огнивке.
- Милая, ты что, словно в воду опущенная? Бледная какая-то...скукоженная...уж не заболела ли ты, часом? Давай-ка, мы тебя на русской печке прокалим как следует, всю хворь словно рукой и снимет!
- Правда?! - радуюсь я неожиданному разрешению проблемы, - Бабуля, как же я хочу на паровую баню! Ты просто и не представляешь! А потом и посидеть у печки...так приятно, правда?!
Бабушка радуется моему энтузиазму и, убрав посуду, уходит натопить русскую большую печь - ту самую, что в задней половине дома. На мою удачу, старенькая Пра уехала примерно на недельку погостить к «свовому сыну старшему», её комната свободна, мне никто не помешает! Правда, уговорить бабушку разжечь русскую печь без особой надобности мне бы ни за что не удалось, но вот поглядите-ка! Обстоятельства сложились так удачно, что она сама же, лично, предложила то, о чём я и просить не смела. Конечно, я с удовольствием посижу в паровой бане. О чём речь? Лишь бы потом оставили в покое...
Процедура заключалась в следующем: сначала хорошенько топилась русская печь. Когда же дрова прогорали и она немного остывала, на неё залезал больной, накрывался сверху всеми возможными одеялами и накидками, какие только имелись в доме, изнутри при этом делалось что-то вроде гнезда из пуховых подушек, а между ног ставился чайник или кастрюля с кипятком, в который ещё и добавляли картофельных очисток с чесноком. Сидеть так полагалось до тех пор, пока с тебя не слезет семь потов. С непривычки выдержать такое, мягко говоря, непросто! Но у меня привычка-то была: при первых признаках простуды и недомогания меня запихивали в этот жаркий кокон с детских первых лет. Сначала вместе с кем-то взрослым — опасно ж маленькое глупое дитя сажать наедине с кастрюлей кипятка! Потом, по мере появления мозгов, одну стали сажать. Историческими корнями такая защита от болезней уходит в далёкое прошлое, когда наши предки в русских печках не только пищу готовили, но и мылись. Тогда отверстия в печах были побольше, и в них залезали люди после прогорания дров, предварительно выгребая золу. Затаскивали бадьи с кипятком и мылись. Прабабушка, уехавшая нынче погостить, как раз и обладала таким опытом — во времена её далёкого деревенского детства именно так и мылась вся большая семья - раз в неделю в русской печи.
Часа через два, красная, как рак, измочаленная паровой баней до никакущего состояния, с банкой малины в руках, сидела я перед печкой на стуле, накрытая одеялом с головой, не особенно уже соображая — а зачем я тут, собственно, нахожусь. За окном сгущались сумерки, короткий зимний день уж подползал к концу. В задней половине дома было тихо, только чуть слышно доносилось бормотание радиоприёмника, да поскрипывали старенькие половицы, да трещали в печке жаркие дрова. Постепенно мысли мои приняли более-менее сформированные очертания, и внезапно до меня дошло - что сижу-то я тут одна... Одна! Бабушка ушла к себе полежать, наказав мне позвать её, если будет нужно. Значит... я могу попробовать вызвать Огнивку!
И даже когда догорят все дрова, и кажется — нет надежды,
И даже когда догорит зола, и кажется — нет надежды,
И даже когда остыла земля, и кажется — нет надежды...
И даже тогда надежда жива! Огонь пылает как прежде...
Негаснущий, Жаркий, Живой Огонь - он Жизни даёт Надежду!
Тихонько говорила — двери приоткрыты, чтобы бабушка меня услышала, в случае чего... Но чётко. И, однако, ничего не происходит... Попробую ещё разок... И снова ничего... Наверное, нужно мне как в сказках — трижды повторить. Три, семь и девять — волшебные числа. Усиленно бормочу заветные слова в третий раз. Жду. И ещё жду. И ещё... Ну всё, кажется, не вышло ни-че-го... Эх...что-то я напутала...как жаль! А так хотелось вновь увидеть огненного человечка-ёжика! Ну что ж…тогда пойду возьму бумагу и карандаши...нарисую хоть, как помню…
Вернувшись к очагу, я увидала комнату без света. Странно...я же вроде как не выключала...и дрова почти что прогорели... Надо их поворошить. Нагнувшись к кочерге, почти что вскрикнула от страха: из-за печки огненным клубочком выпрыгнул Огнивка!
- Что, ты снова испугалась?! - громко и насмешливо вскричал мой огненный знакомец.
- Тсс... - я приложила палец, - Бабушка...она услышать может...
- Спит твоя бабушка и видит седьмой сон! - засмеялся Огнивка, - Не волнуйся, тут никто нас не услышит!
- Почему ты не явился сразу, когда я сказала Заклинание?
- А ты сама в ту же минуту прибегаешь, как и позовут?! - возмутился Огнивка.
- Ну-у...
- Баранки гну-у... - поддразнил он меня.
- Ах, ты ещё и дразнишься! - настал и мой черед негодовать.
- Уже и слова лишнего сказать нельзя! - прищурился Огнивка, надувая щёки, - Ишь, какая обидчивая! Не хочешь поболтать и посмеяться — на здоровье, я могу и обратно исчезнуть!
- Ну ладно, ладно...извини... - смутилась я, - Не уходи!
- Да? А угощать будешь?
- Угощать? - совсем растерялась я, - А чем тебя угощать-то можно? У меня вот тут малина... ещё чай, пряники...
- Пряники! - рассмеялся Огнивка, - Не-ет, мне пряников не надо!
- Что же тебе надо?
Я совершенно не могла представить, чем же можно угостить такое удивительное существо, как огненный запечный человечек.
- Спички есть у тебя? - деловито поинтересовался Огнивка.
- Спички? Есть, конечно, - подтвердила я, - Да вот они, у плиты!
- Коробочек... и то неполный... Огнивка явно был разочарован.
- Мало? На передней кухне есть большая упаковка... я сама вчера из магазина принесла.
- Тащи! - Огнивка расселся на приоткрытой дверце печной заслонки, болтая ногами.
Когда он двигал ими туда-сюда, выходило такое же зрелище, как если бы зажжённой лучиной быстро-быстро махали в воздухе — огненные полосы оставляли в темноте светящийся шлейф... Я сбегала на другую кухню и вытащила из ящика буфета упаковку спичек в серой обёрточной бумаге. Они ещё даже не были распакованы.
- Отлично! То, что нужно! - расплылся в улыбке Огнивка. - Ну, а теперь рассказывай!
- Что рассказывать? - в недоумении спросила я.
- Как это что?! Малюсенькая девчонка сама сложила труднейшее Заклинание, и даже не собирается поделиться со своим приятелем, как ей это удалось?!
Я была очень польщена похвалой Огнивки насчет «труднейшего Заклинания», но и слегка уязвлена данным мне определением. «Малюсенькой девчонкой» я себя вовсе не считала.
- Послушай-ка, Огнивка! А ты и сам-то не особенно большой, ведь так?
- Так...- нехотя признался он.
- Ты такой же ребёнок, как и я! Угадала, угадала! - засмеялась я и запрыгала на одной ноге от радости.
- Нас, огненных духов, детьми не называют, - серьёзно и напыщенно сказал Огнивка.
- Ну и пусть не называют, а всё-таки ты ребёнок! - торжествующе сказала я.
- Хорошо-хорошо! Если, по-твоему, существо возрастом в четыреста двадцать восемь ваших лет можно назвать ребёнком, пусть я буду ребёнком, - миролюбиво согласился Огнивка.
- Четыреста двадцать восемь! - изумилась я, - А сколько же лет тогда вашим взрослым?!
- По разному...некоторые помнят ещё драконов…а иные даже времена, когда вся Земля была сплошным Огнём... Тогда нас было очень много! А теперь осталось мало...И новые огненные духи появляются всё реже и реже...я здесь вообще один... - печально вздохнул Огнивка.
- «Здесь» это где? - не преминула уточнить я, как всегда, желая расставить все точки над «i».
- «Здесь» — это здесь, - не особенно любезно отозвался Огнивка, - Здесь, где я живу вместе с другими духами Огня. В других местах, наверное, есть ещё Огнивки моего возраста, а здесь вот я один! Понятно теперь?!
- Аа-а…вот ты поэтому ко мне пришёл...скучно одному со взрослыми...Я тебя отлично понимаю!
- Вечно меня учат, учат... - ворчливо сказал Огнивка, - А я уже и сам всё знаю! И всё умею! Раздувать Огонь, собирать искры, запасать топливо...
- Для этого тебе нужны спички?
Огнивка лукаво улыбнулся, и в его маленьких каштановых глазёнках блеснули рассыпающиеся, как от бенгальского огня, озорные искорки.
- Ваши спички для нас как конфеты, - сообщил он мне заговорщицким тоном, - Спасибо тебе! Только никому не говори, что ты их мне дала, ладно?
- Да мне ж никто и не поверит, даже если расскажу! - рассмеявшись, успокоила я своего огненного дружка, - Так что будь спокоен! Кушай на здоровье, а как закончатся, я тебе ещё раздобуду.
- Знаешь, а ты ничего, хоть и девчонка, - Огнивка посмотрел на меня очень внимательно и изучающе, - Не ошибся я в тебе...
И, стремительно развернув упаковку, с неуловимой быстротой засунул себе в ротик пригоршню свеженьких спичек. Несколько минуток мы тихонечко хрустели своими сладкими запасами, уютно глядя на мерцающее пламя...
- А теперь расскажи, как же ты смогла сложить Заклинание.
- Ну, слова я знала...
- Мало знать слова, нужно их ещё сложить. Я тебе их в беспорядке рассказал.
- Я это очень скоро поняла, когда пыталась повторять. Думала-думала... а потом легла однажды спать - и всё само собой сложилось.
- Ага! - Огнивка был явно доволен, - Так я и думал. Значит, ты можешь управлять словами, как мы управляем огнём.
- Управлять словами?! - изумилась я.
- Да-да, иначе б ты меня и не увидела. Только тот, кто обладает каким-то Даром, может видеть других, обладающих Даром, существ.
- Хм...говорят, что у меня абсолютный слух. В музыкальной школе. Но про слова никто такого никогда не говорил...
- Вот, я тебе и говорю, - рассмеялся Огнивка, - Или у тебя ещё друзья среди духов имеются?
- Нет…слушай, а расскажи про драконов? Ужасно интересно!
- Драконы... - Огнивка задумался, - Сам-то я драконов уж не видел...А что ты хочешь про них знать?
- Какие они были? Добрые или злые? С тремя головами, как в сказках?
- Разные были...и добрые и злые...смотря как к ним относиться. Насчет голов не знаю точно, могу спросить, если ты хочешь.
- Спроси, Огнивочка, спроси пожалуйста! И ещё - почему вы запечные жители? Вы же не за печкой живёте, как домовые, а?
- Любопытная ты какая! Столько вопросов, просто завалила!
- Огнивка, ну пожалуйста....
- Ладно, ладно! Запечные не потому, что за печкой... а потому - что ЗА ПЕЧКОЙ, поняла?
- Не-ет... - честно отвечала я, - Не особенно...
- Уф-ф, - нетерпеливо фыркнул Огнивка, - Ну, вот смотри: печки ваши — это как границы между стихиями, или мирами. В печках огонь горит, в огне живём мы, огненные духи... а вы, люди - с другой стороны, поняла?
- Да, кажется, теперь поняла! А вот ещё скажи — но как же...
Внезапно прямо из нашей печки послышался шум, похожий на завывание сильного ветра, не позволивший мне завершить начатую фразу; и наружу вырвался сноп искр, хотя все дрова уже давно прогорели, только тлеющие угли остались. От неожиданности я чуть со стула не упала.
- Ну всё, мне пора! Это теперь уж моя бабушка зовёт... До встречи!
Огнивка спрыгнул вниз с печной заслонки, превратившись тут же в яркий шарик без лица, без рук и ног...заскочил с размаху в печь - и скрылся восвояси...
Потирая кулаком усталые глаза, я могла бы тут поверить, что всё это мне опять приснилось...но вместе с ним исчезла новая, нераспечатанная упаковка спичек — целых десять коробков!
Летучие свинки
Каждою весною, в «юном месяце апреле» (лучше и не скажешь про апрель!), в одно время с первыми талыми ручейками прилетали к нам в сад весёлые скворцы. Старенький скворечник, венчающий собою самую высокую вишню в дальнем углу огорода, из года в год принимал в своё тёмное укромное нутро одну и ту же парочку скворцов; и, со временем, я даже научилась узнавать их, отличая от сородичей так же легко, как и человеческих знакомых. «Наши» скворушки и внешность имели неординарную, и характер решительный, я бы даже сказала — боевой. Самец, которого я нарекла почему-то Васькой, гордо носил нагрудный галстучек — светлое пятнышко на тёмно-бриллиантовом наряде, а самочка Бэлла оперением не отличалась от своих соплеменников, но зато клювик и лапки имела более яркие — почти морковного цвета «ротик» и коралловые ноготочки делали её, без сомнения, королевой красоты среди прочих скворчих. Васька души в ней не чаял!
Расселение на летней квартире Васятка всякий раз начинал с решительного боя! В разные годы противниками его были: чумазые воробьи, нахально захватившие пустующее зимою Васькино жильё; молодые и ранние скворцы, прилетевшие немного прежде Васеньки, и обманутые кажущейся вакантностью серенького славненького домика; или даже, за отсутствием реального неприятеля — старые пожитки, накопившиеся в межсезонье. На всякие лежалые перья, солому, тряпьё и прочий хлам, неведомо как попадавший в скворечник, Васенька злился даже больше, чем на пернатых наглецов-захватчиков. С фанатичной яростью вышвыривал он разный гадкий мусор, большей частью свой же собственный, прошлогодний. При этом скворец-молодец очень сердился, кричал, как ошпаренный поросёнок, что-то злобно бормотал, и энергично тряс и крутил своей пёстрой, ладненькой головушкой; а если хламьё, выброшенное из дому, попадало не в то место, где, по мнению Васи, оно должно было оказаться после уборки, то разыгрывалась настоящая комедия.
Вот Васенька сидит на веточке возле чисто убранного домика, вычищая свои алмазные пёрышки, так и сяк крутясь и приводя себя в порядок, чтобы к прилёту жёнушки выглядеть на все сто; а между марафетом то и дело прочищает горлышко, вполголоса распеваясь, разбрызгивая в весенний сад дробные весёлые трели и пощёлкивания. Но вдруг - спохватывается, подпрыгивает на ветке, словно ужаленный, и опрометью кидается в скворечник! С минуту там пошвырявшись, вылезает из круглого оконца с чувством выполненного долга и надёжно зажатым в клюве замызганным пером.
- Рр-раз! - и недоубранное пёрышко полетело вниз, растворяясь в тонком кружеве голых ещё вишнёвых ветвей. Васенька, склонив головушку набок, внимательно наблюдает за его скользящим полётом. И снова - ка-ак подпрыгнет! Сопровождая свои кульбиты резким негодующим воплем. Мне, уже не раз видавшей весеннюю Васькину уборку, и знающей наперёд, что же его так разозлило, всё равно каждый раз ужасно смешно. Я сижу на завалинке под большим окном, и не могу удержаться от смеха - зажимаю ладонью рот, но предательские булькающие смешинки прыгают наружу, и Вася их слышит! Тот факт, что над ним смеются, приводит его в ещё большее бешенство, и он снова кричит, а я отлично понимаю, что именно:
- Ах, ты ещё и смеёшься надо мной! Иди, сама попробуй убираться в этом свинарнике, чёрт его подери! Насажали тут вишен, мусор толком выбросить негде, в ветках застревает!! Портит весь вид! Что, что я, по-твоему, скажу Бэлле, когда она прилетит?! А?!
Я смеюсь уже в голос, не в силах выдержать гневного скворчиного негодования, причина которому — обрывок истлевшей тряпочки, зацепившийся в вишенных зарослях.
- Васенька, ну не ругайся, пожалуйста! - прошу я скворца, - Он высоко застрял, я туда не достану! Скоро листочки уже распустятся, ещё пару неделек, и ничего не видно будет!
- Неделек?! Да ты точно издеваешься!! Моя драгоценная Бэлла должна целых две недели лицезреть это отвратительное зрелище?! Мы что, по-твоему, вороны какие-нибудь?!!
И, видя, что глупая человеческая особь не собирается ничегошеньки предпринимать для очистки сдаваемого внаём имущества, Васька, ругнувшись ещё пару раз, принимается за дело сам. А чего ещё ждать от этих нерасторопных арендодателей?! Да-да, Вася явно считал именно нашей, человеческой обязанностью поддержание в надлежащем виде скворечника, земельного участка и растущих на нём насаждений. Разве не мы повесили птичий домик, приглашая тем самым его потенциальных обитателей поселиться в нашем саду? И разве он, Вася, не выполняет каждый сезон свои обязанности честно и в полной мере?! Выполняет, разумеется — ловит и уничтожает мух, бабочек и личинок, могущих нанести непоправимый урон нашему человеческому урожаю. Гоняет с участка наглых ворон и сорок, только и высматривающих, чего бы напакостить. А мы что? Не можем даже скворечник почистить к прилёту своего пунктуального арендатора! Э-эхх... люди! Да что с нас взять!
Среди густо растопыривших свои ветвистые руки вишен лавировать скворцу не так-то просто. Не колибри же он, в самом-то деле! Но и бардак терпеть Васькина аккуратная натура не считает возможным. Поэтому, прокричавшись как следует, и высказав мне всё, что он о нас думает, наш беспокойный жилец приступает к сложной и опасной боевой операции. Сложив крылья, как пингвин, ныряющий в морскую пучину, Вася камнем падает вниз. Кода я увидела этот смертельный номер впервые, то ужасно испугалась за скворца! Решила, что он внезапно с ветки свалился, и крыльев расправить не успел. Но нет! Васька наш не лыком шит! Примерно на середине расстояния между скворечником и землёй — там, где застрял в вишнёвой кроне тряпочный мусор, он начинает быстро-быстро крыльями вращать, и вправду как колибри! Если бы не видела этого сама, никогда бы не поверила, что такое возможно! Да ещё и ухитряется так шею вывернуть, чтоб успеть выхватить зацепившийся обрывок. Вся эта процедура занимает какие-то секунды, и вот уже Вася-победитель-беспорядка взмывает ввысь, словно ястреб, крепко сжимая в клюве свою добычу — гадкий хлам, портящий вид и Васино настроение. Теперь уж он не повторяет своей ошибки, несёт несчастный клочок подальше, за пределы нашего участка, и откуда-то с пятой улицы раздаётся его торжественный крик! А спустя полминутки и сам пернатый арендатор вновь приземляется на любимую сухую ветку возле родного скворечника — петь звонкие победные песни и ждать дражайшую красавицу-супругу.
Справедливости ради нужно сказать, что я, отлично понимая Васенькину склонность к чистоте и порядку, особенно тщательно убирала от зимнего мусора тот самый дальний уголочек крошечного сада. А всё-таки аккуратист Васька каждый год находил, к чему придраться! Впрочем, характер он имел хоть и вспыльчивый, но отходчивый — убравшись как следует, начинал песни петь, да какие! Не счесть различных трелей, скрипов, верещаний и пощёлкиваний! И смотрел уже доброжелательней, наклоняя головушку набок, и как бы спрашивая:
- Ну, разве я не молодец?!
- Конечно, молодец, Васенька, ещё какой молодец! Певец, красавец, хозяин, победитель беспорядка! - и я громко хлопаю в ладоши, аплодируя артисту-перфекционисту.
Вася просто расцветал от похвалы - пел всё громче, крылышками трепетал всё сильнее, и даже иногда спускался пониже к зрителям — с высокой вишни на низенькую ранетку, растущую прямо напротив самого большого нашего окна. А, спустя примерно полчаса после генеральной весенней уборки прилетала Бэлла, всякий раз изумляя меня своей способностью точно угадывать время. Ну не по часам же скворцы его сверяли?! Или скворчиха была где-то неподалёку, пока усердный муженёк занимался очисткой летнего жилища, а по окончании процесса получала условный сигнал? Как бы там ни было, а сцена семейного воссоединения повторялась по весне с завидным постоянством. Хрустальный воздух нового апреля наполнялся переливчатыми трелями скворцов, возвратившихся домой после зимовки, нежаркое солнышко улыбалось, пронизывая всё насквозь живительными яркими лучами, и на вершине старой вишни любящее Васенькино сердце трепетало и рвалось вон из груди — навстречу милой Бэлле, летящей по невидимому светлому пути... вперёд, вперёд, к родному дому! И вот уже, над лесом спутанных ветвей и низких крыш несётся маленькое тёмное пятно, стремительно скользя, приобретая очертания крылатой радостной кометы, обрызганной бриллиантовыми каплями. Василий, завидя издали любимую, испускает торжествующий крик, запрокинув голову к солнцу; и, сорвавшись с ветки, словно снаряд из пращи, летит навстречу к ней со всей прыткостью, на которую только способен. Этот обоюдный полёт в какой-то момент закручивает влюблённых тугой искрящейся спиралью в молочно-голубом океане, несёт и кружит их — кричащих и восторженно-счастливых — в бушующем ветреном вальсе, опуская всё ниже, и ниже, и ниже... с беспечно-огромного неба в родной зацветающий сад...
Сюда, на этот крохотный клочочек мира, случайно занятый и мной, они слетались много долгих вёсен. Скворечник был на вишне словно бы всегда. Меня ещё и не было на свете, а он - такое чувство - уже рос на старой вишне. Сверкал свежеспиленным боком, и встретил впервые смешного и юного Васю, терпел пустоту и печаль ноября, рассыхался на солнце и мок под дождём, пережил оккупацию соек, нашествие белок и наглость синиц, болел и ломался, бывал и починен, и снят. Однажды внутри мы нашли неживого птенца — высохшего, сморщенного, голого... Вот странно, что ярый сторонник порядка Василий не выбросил мёртвое чадо. На что он надеялся — вдруг, да ещё оживёт?! Какая же жалость...какое ужасное горе...причём и не столько скворцам, сколько мне... Ведь все эти долгие годы страдала я страстной мечтою — наведаться к Васе и Бэлле в ту пору, когда появляются детки! Прелестные чудики, с яркими жёлтыми ртами, пернатые славные скворушки-котики-свинки!! Почему свино-котики?! Ну, здесь объяснить всё достаточно просто. Часами ошиваясь под скворечником, в надежде поймать хоть скорлупочку, вдруг ненароком упавшую мимо (хотя Вася никогда не оставлял мне даже крошечного шанса), я слышала приглушённые звуки, напоминающие не столько писк, сколько поросячьи взвизгивания и мявы новорожденных котят. Представьте, сколько совершенно фантастических образов рисовало мне буйное воображение! И как же хотелось хоть одним глазочком посмотреть на крошечных скворчишек!
Да что там — если уж начистоту — не только посмотреть... не только. Забрать, забрать хотя бы одного!! Заполучить чудесного, живого и блестящего скворца! Воспитать как домашнего любимца, выучить человеческой речи, и каждый день радоваться, глядя на сообразительную, оптимистическую птицу, для которой буду лучшим другом! Не счесть, сколько раз я просила взрослых помочь мне в этой затее — поставить длинную тяжёлую лестницу и слазить, посмотреть на птенчиков... Конечно же, мне строго запретили даже думать об этом мероприятии...эх...горестная детская обида... Но после разорения гнёздышка бедной Малиновки я одумалась, и мысли о добыче маленького скворушки забросила. И всё-таки - как же хотелось иметь ручного скворца!! Я не знаю, сколько лет живут скворцы и как проводят зимы в жарких странах. И почему так радуются встрече по весне? Неужели после хлопотного лета, вырастив птенцов, разлетаются на разные курорты? А если так — какая сила заставляет их вернуться в этот сад, ничем не примечательнее прочих? Вопросы, как всегда — одни вопросы...
А Бэллочка и Вася – те вопросами ничуть не задавались. Они-то просто радовались встрече, что-то возбуждённо щебетали, выкладывали новости и сплетни — крича, перебивая, торопясь, целуясь то и дело, чуть не сваливаясь с ветки, пританцовывая, плача от восторга, взмахивая крыльями, шепча... Но, как-то раз, в моём десятом, кажется, апреле, а для скворцов не знаю уж в каком, случилось вот что: Вася в срок не прилетел. Вокруг уже вовсю разворачивалось весеннее скворчиное переселение, все окрестные участки и улицы были пронизаны жизнерадостными раскатистыми трелями, трепетанием крыльев, криками и всей этой весёлой ежегодной суетой. И только у нас было пусто и тревожно... серенький скворечник-домик висел безжизненный и грустный, и даже воробьи не прилетали рассмотреть вакантные возможности. Каждое новое утро я просыпалась с великой надеждой — выйти в сад и наконец увидеть Васю! Чтобы он сидел на своём обычном месте, распевая песенки, ругаясь и выбрасывая мусор... Но шли дни, а Васеньки всё не было... не было и Бэллы. Мало-помалу, и моя великая надежда угасала, как догорающая свеча. Я, конечно, понимала, что ничто не вечно под луною, как говорится; и всем отпущен свой особый срок. Могло случиться всё, всё что угодно! А всё-таки каким-то уголочком души ещё надеялась...
- Ника, сходи за молоком! На-ко вот тебе рубль, да бидон сполосни, не забудь!
- Хорошо...
- На сдачу купи чего-нибудь... ты слышишь? Ника! Ты чего, как в воду опущенная?!
- Да ничего...ничего... пойду...
Задние сени, быстрый взгляд на вишню — никого...по дорожке вокруг дома...калитка, улица, поворот...что ж могло случиться... Дорога, ещё поворот...неужели никогда больше не увидимся...двери магазина, хлебный...банки с консервами…молочный отдел...очередь...ну что же он никак не прилетает!!
- Девочка, твоя очередь! Бидон-то давай...давай!
- А? Да, спасибо...вот, возьмите...
- Сдачу, сдачу забыла!
- Ой, спасибо...
Банки...консервы...хлебный отдел...кулинарный...купить, что-ли венгерскую ватрушку? Нет, не хочется...без настроения...двери, выход...улица, поворот, дорога...ещё поворот...вот и наша улица...теперь прямо и прямо... Ах, Вася, где же ты, мой Вася?! Постойте-ка...а что это за звуки? Странно...они что-то мне напоминают... А, впрочем, и не слышно ничего...нет, наверно показалось... Но нет, не показалось! Вот опять...но словно бы потише...откуда это слышно? Я останавливаюсь посредине узенького тротуара, прислушиваясь к непонятным, смутно памятным мне звукам…доносящимся...откуда? Возвращаюсь немного назад, слушаю опять. Да, точно - как будто слабое, приглушённое пищание...нет, не пищание...визжание скорее. Стоп! Визжание?! Да что ж такое, где источник этого назойливого звука?!
Со стороны мои метания выглядели, наверное, совершенно непонятно и комично: вот идёт по улице спокойно девочка с бидоном, полным молока. Из магазина идёт. Несёт домой бидон. И вдруг останавливается, как вкопанная, и начинает что-то бормотать себе под нос, головой крутит в разные стороны, прислушиваясь к чему-то. А к чему? Вокруг ничего необычного не слышно — будничный уличный шум: на большой дороге, от которой я ещё недалеко отошла, то и дело проезжают машины, и тут, у нас, тоже едут, но пореже. Кричат и свищут птицы, радуясь весне. Где-то далеко мычит корова, квохчут куры, лают псы...и маленькие дети что-то громко и визгливо возвещают за заборами и вне. Но всё это обычные, простые уличные звуки. А я слышу, точно слышу что-то и ещё!
Нет, так оставлять нельзя... Нужно лучше поискать, откуда это раздаётся. Ставлю бидон на тротуар, и, освободившись от обузы, пытаюсь идти на звук. Уши и ноги ведут меня сквозь редкие газоны, мимо тополей, к краю проезжей части. И что? Звук и правда стал погромче. И как будто пропадает иногда... А вот — опять! Но ничего не видно... Хотя постойте-ка, постойте...что это в грязи?! Какой-то шевелящийся комок... И звук...да это ж... Боже мой! Да это же скворцы!!! Сцепились мёртвой хваткой друг за друга, упали в грязь, и извозюкались, как свинки. И, так же точно, словно свинки, и визжат!
- Ох, бедные мои...ну сколько же вы оба здесь лежите?! Сейчас, сейчас...не бойтесь, счас я вас спасу!! Да вы такие грязные, что и не разобрать, где у кого нога, а где крыло... Придётся вас нести домой и мыть, чтобы расцепить! Ну, не сердитесь...я вам помогу!
Ненужное молоко беспощадно выливается мною из бидона вон на газон, а в бидон помещаются трепыхающиеся и визжащие скворцы, которые ещё и норовят ущипнуть меня клювами, хотя у одного он так забит липкой грязью, что не раскрывается толком, а у другого во рту застряла лапка противника, и тоже ком грязи мешает её вынуть...Мне и смешно, и страшно за скворцов — а вдруг они себе что-то поломали, повредили?! Надо их поскорее отмыть и осторожно расцепить...а если выявятся повреждения — нести в ветеринарку...
- Ника! Это ты? Куда ты усвистала, как пришла? Я слышала, что хлопнула калитка... Где же молоко?
- Молока нет, бабуль.
- Как это нет? Магазин закрыт?
- Да нет, открыт. И молоко сначала было, а потом...пришлось мне его вылить.
- Вылить молоко?! Да ты в своём уме?! А это что ещё такое?
- Это скворцы! Они сцепились в драке, и невозможно было их разъединить. И положить некуда, и в руках нести нельзя — очень грязные и трепыхаются, как сумасшедшие. Оставлять их там тоже страшно — вдруг кошка найдёт и сожрёт? Пришлось вылить молоко!
- Ника...вот только ты так можешь...оно же денег стоит!
- Ну, не волнуйся так, бабуль. Я обязательно отдам! Всё, до копеечки. Вот так уж вышло, что мне было делать? Не бросать же их там умирать, ведь правда?
- Ох...ну, дай-кось, погляжу... Ах вы, какие грязные...хавроньи, а не пташки...право слово...тащи сюда вон тот железный таз, и чайник ставь...сейчас мы их отмоем...
- Спасибо, бабулечка!
- Давай, давай, во-от...так, осторожненько, помешай...возьми вон из ведра холодненькой добавь...тёпленько чтоб было, а то ошпарим божьих тварей...
- Бабуль...
- Чего?
- Как думаешь, это не Васенька наш? Ведь он давно уж должен прилететь, а всё никак...и Бэлла не летит, как будто знает, что и Васи нет.
- Сейчас отмоем, поглядим...ах, вы скворушки, скворушки, грязные головушки...
Мы с бабушкой осторожненько поливаем скворцов тёплой водичкой из чайника, а они, словно понимая необходимость процедуры, пришипились на дне большого таза, застеленного тёплым полотенцем, и лежат тихонько, не визжат и не сопротивляются. Примерно четверть часа мы отмачивали грязных, незадачливых пернатых, пострадавших от собственного драчливого характера. И, наконец, ополоснув в последний раз, осторожно промокнули чистой тканью, и посадили сушиться у печки в старые птичьи клетки. В разные, разумеется! Благо, этого добра в нашем доме водилось навалом.
- Ну вот, теперь сидите и сушитесь, а потом летите и несите в свои дворы хорошие вести!
- Какие вести, бабуль?
- О том, что кончилась зима, и больше не наступят холода. Говорили раньше в деревнях: «Прилетел скворец — знать, зиме конец!»
- Хорошая поговорка, мне нравится! Выходит, что скворцы — вестники настоящей весны!
- Да, и ещё скворушки никогда не поселятся в дому у плохого человека.
- Почему?
- Чуют как-то, где им не рады...
Никогда прежде, до этого памятного дня, мне не приходилось рассмотреть скворцов так близко, потрогать упругие пёрышки, заглянуть в их смышлёные глазки. Отчасти моя давняя мечта сбылась! Вот они — сидят у меня дома, в клетках, и я могу вдоволь налюбоваться несравненным бриллиантовым оперением! Как же умеет Матушка-Природа создавать такую прелесть! Как удаётся поместить столько различных красок в одну маленькую-маленькую точку, крохотное пятнышко на пёрышке — а сколько красоты!! Весь оставшийся день и вечер я просидела возле клеток со скворцами. Сначала они выглядели, словно ощипанные чёрные курицы, только размерчиком поменьше. Сидели смирно, явно наслаждаясь теплом и безопасностью. Чистили мокрые наряды, выгрызали что-то в лапках, иногда тихонько посвистывали, но друг друга словно бы не замечали даже. Потом я догадалась — им было попросту стыдно! Скворцы — птицы гордые, наверняка их чувство собственного достоинства сильно пострадало после этой драки, завершившейся таким позором. Кто знает, сколько они пролежали там, в придорожной грязи — измученные, мокрые, беспомощные. Наверное, не слишком долго, иначе до них бы уже добрался какой-нибудь хищный кот, да и собака, особенно бродячая, не побрезгует лёгкой добычей. Или просто бы замёрзли за ночь без движения. Чудо из чудес, что пострадала только гордость. Будут знать в другой раз, как себя вести! По мере подсыхания тёмно-узорчатое оперение становилось всё ярче, всё больше играло огнями. Каждое движение изящной птичьей головки рождало тысячи радужных брызг! Нет на свете существа прекраснее скворца, с тех пор я точно это знаю.
Издали эти птицы кажутся просто пёстрыми, не более того. Но если бы вы видели их так близко, как видела я! Нет ни одного участка на шикарном гладком полотне скворчиного наряда, где был бы только один цветовой тон. Головка и спинка отливают и глубокой стальной синевой, и фиолетовым, и серебристым. Грудь чёрно-сизо-дымчатая, и с проблеском лазури. Хвостовые перья и концы крыльев зелёно-сине-сиреневые на чёрном. И это только фон, так сказать. Сверху вся эта переливчато-лакированная красота ещё и усыпана мелкими бриллиантами — по-другому не назвать эти радужные брызги, неведомым образом украшающие и без того блестящее оперение. Вблизи каждый скворец - произведение ювелирного искусства! Добавьте коралловые точёные лапки, жёлто-оранжевый изящный клюв с лёгким пушком вокруг маленьких ноздрей, умный внимательный взгляд черёмуховых глаз — и вот вам точный образ нашего «обычного» скворца. Доподлинно известно, что, будучи обучены людьми, скворушки очень скоро приучаются воспроизводить человеческую речь, совсем как попугаи. Да и на воле часто имитируют голоса других птиц и зверей, и прочие звуки, которые слышат вокруг.
Наш Васька, к примеру, изводил всех окрестных усатых-полосатых, вопя драной кошкой, когда они приближались слишком близко к его дорогому жилищу. Однако мои усердные попытки научить его произносить своё имя встречали неизменное Васино презрение:
- Васенька, а Васенька?
- Црр…циррр...(Ну что тебе, мелкий человек?) - наклонив головушку набок, внимательно смотрит на меня сверху вниз.
- Скажи пожалуйста — Ва-ся! Ва-ся!
- Дррр...тыр-тыр-тыр! (Знаешь что? А не пошла бы ты отсюда, а?!) - возбуждённо топчется на ветке и приспускает крылья.
- Ну, Вась...не будь таким упёртым...Скажи мне: Ва-ся! Ва-аа-ся!
- Трррр...Свиф! Свииифф! (Слушай, мелкий человек, тебе заняться, что-ли нечем?!) - в негодовании подпрыгивает, щёлкает клювом и трепещет крыльями.
- Вася, знаешь что? Я не уйду, пока не скажешь мне, как тебя зовут!
- Цвиррр...Цррр…Цррр...Фьит! (Да ты точно спятила, малявка! Сейчас я тебе покажу!)
Тут скворец на выдерживает моей очевидной тупости и наглых приставаний, срывается с ветки стрелой, и, взрывая трепетаньем крыльев воздух, делает пару-тройку крутых и стремительных виражей прямо над моей головой, да так, что только ветер свищет! И, разумеется, выдаёт дюжину самых страшных скворчиных ругательств. А мне что? Я только смеюсь над его праведным гневом. Это окончательно выводит Васю из себя, и он, продолжая крикливо ругаться, улетает восвояси:
- Кррр! Циррр! Трик-трик! (Совсем распоясались эти человеческие птенцы!! Куда только смотрят их родители?! Эх, пойду лучше принесу Бэллочке вкусную козявочку!)
Вспоминая всё это, глядела я на скворцов, уже и задремавших возле тёплой печки, засунув головы под крыло, и всё гадала — который из них наш Вася? И есть ли он тут вообще? Никакого светлого пятна я на грудках у них не обнаружила...Впрочем, возможно, они ещё не до конца высохли? А что, если всё-таки оставить одного себе?! Ох, до чего заманчивая перспектива... Но нет, нет...ведь каждого из них нетерпеливо ожидает жёнушка-скворчиха, как наша Бэлла ждёт - пождёт на ветке Васеньку... При мысли о том, что она его и правда может так и не дождаться, на глаза мне навернулись слёзы… Ах, Вася-Васенька, скворушка-светлая головушка! Может, это ты сидишь сейчас передо мной, а может нет... Но где бы ты ни был — услышь меня! Лети, лети домой! Выбирайся из беды, если ты в неё попал. Пусть кто-нибудь тебе поможет, как я помогла этим двоим пернатым прекрасным свинкам. Возвращайся в наш маленький сад, Васенька... Скорее возвращайся! Мы все ждём тебя, очень ждём! И Бэлла тоже ждёт, я уверена. Вы ещё вырастите с ней множество чудесных милых птенчиков... Я больше никогда не стану тебя дразнить, Вася... Вокруг твоего домика всё чисто, как ты любишь, нет ни одной соринки, я сто раз всё убирала... Только прилетай, прилетай поскорее домой, Васенька... Хлюпнув носом, я смахнула слёзы рукавом. Услышав моё хлюпанье, один из скворцов вынул голову из-под крыла, встряхнулся, и посмотрел мне прямо в глаза.
- Привет! - сказала я ему, улыбаясь сквозь слёзы, - А я вот тут расклеилась немного, устала Васю ждать, и очень беспокоюсь, понимаешь?
- Цвирр... - тихонько ответил скворец.
- Конечно, надеюсь...конечно, а как же иначе...но всё равно боюсь...эх... А вас я завтра утром выпущу на волю, не волнуйся, не оставлю в клетке. Ты, наверное, живёшь неподалёку, да?
- Цррр...крак, крак! - наша беседа продолжалась на пониженных тонах, чтобы не разбудить второго гостя, мирно спящего в виде взъерошенного расписного шарика на точёной коралловой лапке.
- И жена твоя, наверное, тебя уж заждалась, как наша Бэлла Васю...эх... - опять вздохнула я, - Вася-Вася-Василёк, самый лучший мой цветок...
- Асссь.. — вдруг сказал скворец. Отчётливо так, хоть и негромко.
- Что ты сказал?! - изумилась я.
- Ассь...а — повторил скворец с растяжкой, - Ассь-аа!
- Вася?! Ты говоришь — Вася?! Не помня себя от радости, я готова была скакать выше головы, и кричать на всю округу, что вот у меня тут сидит скворец, который умеет разговаривать!
- Может, ты и есть наш Вася, а?! - с надеждой спросила я у своего пернатого гостя.
- Ассь-а, Ассь-а! - погромче повторил скворушка, поворачивая головушку набок характерным для всей их породы движением, но мне тогда оно казалось только Васькиным.
- Васенька, птичка моя золотая! Неужели это и вправду ты?! А где же твой беленький галстучек?!
- Цвирр…цвиирр…- нежно ответил скворец.
- Прости, но я не понимаю... ладно, завтра отпущу тебя и соперника твоего, и посмотрим, куда ты полетишь! А сейчас спи, спи! Отдыхай! Спокойной ночи! Наклонившись к клетке, я поцеловала не особо чистые прутики, и погладила их сверху, чтобы показать скворушке, как сильно я его люблю. Он нисколько не испугался, а только разглядывал меня, чуть наклоняя миленькую свою головку, и тихо поскрипывал клювом.
Я выключила свет, и остановилась на пороге кухни поглядеть, не испугаются ли мои скворцы. Впрочем, полной темноты не получилось — в окно глядела светлая весенняя луна, и оживляла ночной мир своим сияньем. Всё вокруг казалось таким спокойным... и даже вечно пугающие меня сумрачные тени, таящиеся по углам, улыбались жутким и таинственным оскалом. И впервые, за много дней тягостного ожидания внутри меня тоже собрался покой... Чтобы выпустить скворушек как можно раньше, проснулась я вместе с рассветом. Не заводя никаких будильников, выскочила из кровати, как будто меня кто-то встормошил. Но нет — весь дом ещё спокойно, мирно спал, досматривая сладкие утренние сны. Даже наши домашние птицы — волнистый попугайчик и канарейка, сонно топорщили перья, изумляясь такому раннему моему появлению. Но в задней комнате давно уже не спали говорливые скворцы! Открыв тяжеленную старую дверь, я увидела, что они мечутся в маленьких клетках, напряжённые, как натянутые струны.
- Доброе утро! - сказала я им, но ни один даже не повернулся в мою сторону; все их устремления были направлены только на волю, где за окнами душного дома им завиделся новый сверкающий день.
- Ну что ж, теперь будем прощаться? Жаль, нету плёнки, а так бы хотелось мне вас поснимать! Ладно-ладно, не будем мы ждать, не волнуйтесь! Пойдём, пойдёмте со мной!
Скворцы, конечно, никуда сами не пошли. Пошла я, предварительно открыв двери и в сени и наружу. Потому что с двумя клетками в руках сделать это сложновато. Апрельское раннее утро встретило нас леденящей свежестью, как будто я открыла двери не во двор, а в холодильник. Мгновенно задрогла в домашней пижаме, но возвращаться за тёплой одеждой было уже невозможно. Мои однодневные пленники так заметались и забились о прутики клеток, что я снова испугалась за их благополучие. Повесила клетки повыше на дерево, так, как уж только достала, чтоб скворушкам было удобней взлетать, и — распахнула им дверцы! Дальше у меня сложилось такое впечатление, что они так и не различили миг своего освобождения, не увидели путь на свободу. Просто продолжали хаотично скакать, натыкаясь на прутья, и в какой-то момент... эти прутья исчезли. Один птах и не вылетел даже, а вывалился кубарем; впрочем, быстро сориентировавшись в воздухе, сделал потрясающий кульбит и неистовым истребителем пошёл на взлёт, разрезая засидевшимися крыльями плотный застывший эфир; а второй - в котором я видела Васеньку - выскользнул словно дельфин, увидавший морскую волну из корыта, и так же, как первый, в мгновение скрылся из виду...
Разочарованная и замёрзшая, осталась стоять я под низкой ранеткой... Вот так тебе раз - ни один из спасённых гостей не признал наш скворечник за свой... Потом подумала немного и решила, что у скворцов, разумеется, шок. И нечего тут мне стоять на морозе и распускать бесконечные нюни. Возможно, полетают и вернутся! Ну, не оба, конечно же, а только Вася. Почему-то я была железно уверена в своём опознании. Нашёптывал что-то такое мой внутренний голос...что-то, во что только и стоило верить! И дальше мой день побежал как обычно: школа, уроки... в обед поскорее домой — посмотреть, не вернулся ли Вася! Но нет — серый домик был пуст...
- Бабуль, разве Вася ещё не вернулся?
- Я не видала, Никуша...пока тут, в дому гоношилась...
- Ладно...пойду в музыкалку... к вечеру наверняка прилетит!
Бабушка внимательно посмотрела на меня поверх очков, но ничего не сказала. Решила, очевидно, не расстраивать зря такого оптимистически настроенного ребёнка. Сольфеджио я высидела как на иголках, хором пела словно в тумане, а уж на специальности оторвалась по полной, загрузив свою любимую учительницу подробностями вчерашней спасательной операции. В итоге была отпущена домой пораньше, так как урока всё равно не выходило — сплошные разговоры о скворцах! Влетела во двор, дико хлопнув калиткой, сама как скворец — торопливая, радостная от преждевременного освобождения из музыкального плена, полная до краёв хорошим предчувствием...вот только Вася как не прилетал, так и не думал появляться.
На этом месте надо было б описать душераздирающую сцену моих бурных рыданий, обиды, отчаянья, страха за Васю. Однако её не будет, потому что и не было вовсе. Была только та странная, ни на чём не основанная уверенность. Вася прилетит! Прилетит, назло всему. Прилетит, не может не прилететь! Иначе просто не будет ничего. А такого быть не может. Не может со мной случиться ещё и этого. Не может, и точка. И, верная своим радужным мыслям, совершенно спокойно поужинала, и пошла бродить по саду, раздумывая, чем бы заняться в недолгие вечерние часы. Теперь было гораздо теплее, чем с утра, выползли на свет разные бабочки и мухи... И тут я увидела...нет, не Васю, к сожалению...а всего лишь большую и необычную бабочку, редко встречающейся в наших краях разновидности, которую мне давно хотелось изловить. Бабочка сидела в двух шагах от меня, прямо на коме не до конца растаявшей, жёсткой земли, а у меня, как назло, не было под рукой сачка. Видимо, понимая это, сидела она совершенно спокойно, чуть подрагивая перламутровыми крылышками, и вроде никуда не собиралась улетать. Раз так, решила я, отойду-ка потихо-онечку до завалинки, там стоят пустые стеклянные банки, возьму одну и накрою эту редкую красотку! И действительно дошла, и банку взяла, и даже вернулась обратно, а бабочка всё продолжала сидеть на том же месте. Но, лишь только стоило мне приподнять банку над предполагаемой добычей, она тут же и взлетела — коварное, плохое насекомое! Причём так стремительно и высоко, словно ей мотор реактивный включили. И запорхала в надвигающихся сумерках, танцуя и дразня меня, похожая на крошечного эльфа. А сверху и откуда-то сбоку вдруг метнулась к ней стремительная тень - быстрая, как ястреб, и такая же смертоносная. Не успела я и глазом моргнуть, как эта тень схрумкала бабочку прямо на лету, и, сделав изящную петлю, снова взмахнула ввысь...на нашу вишню! Там, совершенно довольная собой, взъерошила переливчатые перья, почесала под крылом с видом обыденным и скучным...а потом наклонила головку и отчётливо сказала:
- Ассь-а! Ваа-сссь-а!
Я, как стояла - так и села прямо в землю под ранеткой.
- Васенька...Вася... - едва и вымолвить смогла.
Скворец обрадовался, быстро-быстро мне забормотал, защёлкал, и что-то кинул вниз, как и всегда кидался разным мусором. Озорной вечерний ветерок подхватил Васюшину подачку, и, поиграв немного, так же её бросил. В дымчато-лиловом сумеречном свете я не разглядела, чем же именно кидались ветер с Васей, только это что-то оказалось прямо надо мной! Машинально растворив ладонь, я уловила...голубое перламутровое крылышко.
- Это мне? Спасибо, Вася, милый!
- Црррр...цррр...трык-трык-трррык! (На здоровье, мелкий человеческий птенец! Надо же, и ты на что-то пригодилась!) - подмигивает мне черёмуховым глазом, глядя вниз и набок.
- Ах, Вася-Вася, ты неисправим!!
- Цвик! Тррр…Цвик! (Кто бы говорил, человеческий птенец, кто бы говорил!)
Итак, наш Вася наконец-то возвратился в родной дом! Такой же точно, как всегда: весёлый, хлопотливый, даже белый галстучек на месте! Наутро после памятной, вечерней нашей встречи Васятка приступил к своей особенной уборке, и всё пошло своим, обычным чередом… Но что-то так и не давало мне покоя...как будто это был и не конец. Вскоре выяснилось - что. Убирался Вася, убирался, радостно размахивая крыльями, но - уже не для Бэллы, увы... Её мы больше никогда не увидали на высокой гибкой вишне... Вместо Бэллы Васенька привёл в свой старый дом застенчивую юную невесту - пёстренькую, славную, послушную. Стоило Васе недовольно посмотреть — она тут же и кидалась выполнять всю чёрную работу. Бэллочка подобной ерундой не занималась... Что с ней случилось, мы, конечно, так и не узнали. Зато стало понятно, что случилось с Васей. Не обнаружив в месте встречи своей Бэллы, он, разумеется, ужасно тосковал, скучал, метался...наверное, и плакал... если вдруг умеют плакать птицы. Но, погрустив, гонимый древним подавляющим инстинктом, решил жить дальше, и обзавестись новой семьёй. В борьбе за самочку не обошлось без драки...а дальше всё окончилось бы плохо...когда б не я, не молоко и не бидон!
Случайностей не свете не бывает. По крайней мере, если в это верить. Я верила — и Вася возвратился. И, постоянно думая о нём, услышала тот приглушённый звук, который не услышал бы никто, а услыхав - не стал бы разбираться... И оказалось бы двумя скворцами меньше на наших улицах той давней памятной весной...
- Подумаешь! — наверно скажет кто-то, - Невелика потеря, что какой-то там скворец!
А для меня мой Вася был своим, домашним. Почти что человеком, членом стаи... Ведь дети делят мир не на скворцов, людей и кошек, а только - на своих и на чужих. Мне очень хочется считать, что и мы для Васи были не совсем уж посторонними... Одна только деталь этой почти детективной, апрельской истории так и осталась непонятной — куда исчезло Васино пятно? Версия, что ни один из спасённых Васей не являлся, мной отметалась, как несостоятельная вовсе. Ведь скворушка сказал почти по-русски, как его зовут. Вернее - как его мы, люди, называли. Наверняка уж у скворцов в ходу другие имена! И так и сяк над этим размышляя, я не смогла найти ответа в детстве. Нашёлся он спустя десятки лет. Пижонский Васин галстучек являлся просто-напросто оптической иллюзией: перламутровые пёрышки складывались на грудке таким образом, что шаловливые лучи нарисовали нашему скворцу брутальный и мужской аксессуар. Издали он был отлично виден, а вот вблизи, без солнца — нет. А ведь тогда я была совершенно уверена, что Вася в драке галстук потерял, и улетел потом его искать…
Но, впрочем, как бы ни было, а всё пошло по-старому. И каждый год, в начале нового апреля, верный серенькому домику скворец всё прилетал, как бумеранг, из дальних стран в родные милые пенаты. Сверкал алмазным опереньем, пел, сердился, кидался мусором на кружевные вишни, выращивал с подругою птенцов... В те годы мне казалось — так и будет вечно... Наш дом, и двор, и Васенька на вишне... Все дети любят постоянство.
Дороги наши с Васей разошлись как-то внезапно. Однажды, в стужу и всеобщий коммунизм, сломали старый дом, и дали нам взамен него квартиру. И мы уехали, и больше никогда не возвращались. Наш бывший маленький участочек стоял запущенный и сирый...а Васенька, наверное, сердился, что никто не убирает мусор по весне, к его торжественному раннему прилёту. Спустя сезон другие люди там построили прекрасный новый дом - получше и побольше, чем был мой. Что сделали они со старой вишней? Спилили на дрова, и Васенька остался вдруг бездомным? А может, сохранили и деревья, и скворечник? Хотелось бы, конечно, думать так. А проверять я никогда не проверяла. Ни разу не смогла вернуться, чтобы посмотреть, что стало с тем клочочком мира, где я была так счастлива когда-то... Давно - давно...в прекрасном, юном месяце апреле, когда повсюду тает снег и прилетают беспокойные скворцы.
Птичий Гном
На дворе, как говорили в нашей Комаровке, буйствовала шумная весна: всё распускалось, пело, щебетало! Бежали вдоль дорог довольно грязные поющие ручьи с кусками льда и всяким интересным мусором; деревьях распускали новенькие, клейкие листочки; на задах шныряли озабоченно орущие коты, а уж птицы-то свистели, щебетали в точности, как наш вокально-инструментальный ансамбль в отсутствие дирижёра — каждый исполнитель настраивал свой инструмент, нещадно терзая его в поисках нужного ритма и тональности.
В такой вот беспечно - весёлый какофонический день самое последнее, чего бы мне хотелось — присутствовать на уроке сольфеджио. Решение проблемы пришло само собой: заменить скучные занятия приятной пешей прогулкой, совместив её с обследованием прилегающих к району музыкальной школы достопримечательностей. Небольшую же проблему, связанную со своим отсутствием на вышеупомянутом уроке, объяснить заинтересованным лицам поломкой трамвая, что почти соответствует действительности – я случайно села не в тот номер, пришлось выйти, не доехав пары остановок. Гип-гип! Ура! И, радостным галопом, размахивая папкой с нотами, я устремилась под густую сень кустов, цветущих нежно-жёлтым. В кустах обнаружились прелестные дикие фиалки, и несколько экземпляров (для гербария) немедленно было приобщено к нотам. В сильно приподнятом настроении направилась я дальше...причем, (как позже сообразила) в сторону, музыкальной школе противоположную.
Тут нужно сделать топографическое отступление, описав место, куда меня занесло. Трамвайное депо, в котором отдыхал доставивший меня трамвайчик, располагалось на так называемой Дамбе — укрепленной возвышенности над оврагом. Тут же был и городской рынок, в обиходе носивший такое же название. Интересных вещей вокруг было множество, но прежде всего моё внимание привлекло маленькое одноэтажное зданьице из старого кирпича, с массивной деревянной дверью, на которой висело огромное чугунное кольцо. Дверь с кольцом была настолько непропорциональной в сравнении с небольшим домиком, охраняемом ею, что казалась вырванной из какой-то другой реальности. Больше всего ей бы подошёл средневековый замок, с крепостным рвом и парочкой вооруженных алебардами рыцарей рядом. Рядом рос толстенный корявый карагач, скрывающий раскидистой, свисавшей кроной ту часть здания, где должна была располагаться вывеска. Подойдя поближе, я эту вывеску увидела, а увидев — возликовала сверх всякой меры! На облупленной жестяной табличке было написано чёрными, крупными, глянцевыми буквами волшебное слово: «ЗООМАГАЗИН».
Вплоть до этого, прекрасного во всех отношениях, дня, я знала в городе только один зоомагазин, засмотренный мною, что называется, «до дыр». Посещала этот милый моему сердцу уголок я каждую неделю, благо рядом проживала старая подруга. Если даже всем моим питомцам — рыбкам и своенравной канарейке Ромашке не требовалось корма или ещё чего-то — всё равно я заходила «просто посмотреть», и мои посещения отличались завидной регулярностью. В результате я снискала репутацию постоянного покупателя и расположение продавцов; ориентировалась там, как рыба в воде, и всегда была в курсе очередного «завоза», а также новинок живого и сопутствующего товара. Обычно, потолкавшись в темноватом небольшом помещении, где среди гудящих аквариумов и чирикающих клеток были расставлены и развешены миски, поилки, пакеты с зерном, домики для грызунов, кормушки, сачки, и другие нужные и полезные вещи, я перекидывалась парой слов с продавцом, иногда покупала какую-нибудь мелочь, и затем устремлялась в соседний «Рыболов и охотник», в котором обитало огромное, потраченное молью чучело настоящего медведя; и иногда, по большому случаю, привозили собачьи поводки и шлейки; всё это я обожала разглядывать ничуть не меньше, чем обитателей зоолавки. Посему открытие ещё одного «приюта натуралистов» обрадовало меня неимоверно! С бьющимся сердцем я осторожно потянула за массивное дверное кольцо, но... ничего не произошло. Потянула сильнее...изо всех сил — безрезультатно. Дверь была закрыта.
Опечаленная и разочарованная, стояла я рядом, гадая — что же тут не так? В магазине сегодня учёт? Но на двери нет никакой бумажки с такой надписью. Выходной? Вроде нет, и по времени должно быть здесь открыто, если верить табличке о режиме работы заведения...Мои грустные раздумья прервал внезапный скрип - такой пронзительный, как если бы стеклом враз провели по ржавой железяке. Толстенная дверь отворилась так резко, что я еле успела отпрыгнуть в сторону. Не обращая на меня никакого внимания, наружу вывалился такой же толщины дядька, да ещё и одетый в какую-то ватную телогрейку, это в апреле-то месяце! Обеими руками он обнимал круглую жестяную бочку, прижимая её к своему необъятному животу. Почтительно посторонившись, я умудрилась-таки проскочить в дверь, пока она ещё не совсем закрылась, с таким же ужасающим скрипом. Внутри царил мягкий полумрак, как и в «моём» зоомагазине, и пахло точно также. Но были и радикальные отличия. Во-первых, тут было что-то вроде малюсенького тамбура, от пола до потолка заваленного тюками. Из серой рогожи торчала солома. Двери никакой не было между этим помещением и собственно торговым залом, если можно так назвать крохотное пространство, битком набитое до боли знакомым мне товаром. Просто проём, обрамлённый грубыми деревянными брусками. Только аквариумов здесь не было, зато было множество клеток с разными птицами. Также не было и продавца, что меня несколько озадачило, однако и не мешало — смотри сколько хочешь! Тем более что самостоятельно выйти я всё равно бы не смогла, видимо эта дверь открывалась только для избранных, обладающих недюжинной силой. Да мне и не хотелось выходить! Когда глаза мои приспособились к тусклому освещению после ослепительного солнечного света, я получше рассмотрела живой пернатый товар, подвешенный в клетках довольно высоко, напротив единственного маленького оконца, почти под потолком. И обнаружила, что здешние птицы были почти сплошь представителями орнитологического разнообразия средней полосы России: щеглы, зяблики, реполовы, зеленушки, ещё какие-то пёстренькие пушистые комочки, неизвестного мне вида. В том, другом зоо, всегда были только экзотические птицы — в основном волнистые попугайчики и канарейки.
Некоторое время я разглядывала маленьких невольников, и мне они показались несколько опечаленными. Но тут, видимо, решив опровергнуть первое неверное впечатление, пичужки разом решили исполнить свои сольные музыкальные партии - «а капелла», как сказала бы наш хормейстер. Первый певец, почистив свои пёрышки, несколько раз пискнул, как бы пробуя голос... и как пошёл, как пошёл сыпать переливчатой трелью — заслушаешься! Немедленно к нему присоединились остальные, и пошло-поехало: целый пернатый хор! Причём хористы умудрялись петь, как настоящий слаженный коллектив — никто никому не мешал, не перебивал, и все посвистывания, трели, цоканья и пиликанья сливались в единую прекрасную мелодию! Я слушала этот концерт как зачарованная...и не заметила, как в лавке появился продавец.
- Ты как сюда попала? - не слишком любезно осведомился он у меня.
Я вздрогнула от неожиданности, перевела взгляд от клеток вниз, и увидела маленького сморщенного старичка с усталыми глазами и в какой-то замызганной шапочке, невесть как державшейся на лысой голове. Невольно он напомнил мне гнома, поставленного следить за зверинцем волшебницей-хозяйкой.
- Я… через дверь, а что? - ответила ему вопросом на вопрос.
Гном посмотрел на меня крайне недоверчиво...видимо, прикидывая — не через окно ли я залезла (оно было приоткрыто). Решив, что моих возможностей явно не хватит ни для того, ни для другого варианта проникновения, спросил опять, явно недовольный:
- Ты что, смогла сама открыть дверь?
Я начинала сердиться, как всегда, когда сталкивалась с несправедливостью. У них тут зоомагазин или что? Волшебный приют, куда и пройти нельзя простым смертным?!
- Откроешь вашу дверь, как же! Выходил мужчина с бочкой, я еле успела проскочить! Почините её, а то прищемит кого-нибудь.
- «Кого-нибудь» тут быть и не должно, - возразил сердитый гном.
- Почему это?! - совсем уж возмутилась я. У вас что, не зоомагазин?! Я покупатель!
Гном захихикал противным писклявым смешком. Хихикал он долго, а я всё это время стояла в полном недоумении, и мысли в моей голове появлялись не самые радостные. Потом он вытер глаза рукавом своей невзрачной одежонки, успокоился, и сказал смешливо-вызывающе:
- И что же вы соблаговолите купить?
- Что соблаговолю, то и куплю! - ответила я с не менее вызывающей интонацией.
Странный продавец поглядел на меня с интересом. Взгляд его несколько смягчился, и он царственным жестом обвёл рукой свои владения:
- Тогда выбирайте!
Тут у меня окончательно сложилось впечатление, что происходящее больше всего напоминает жутковатую сказку, где маленькую девочку заманивает к себе в лавку злобный тролль, чтобы испытать её храбрость; а если не пройдёт испытания — съесть или заколдовать. Поскольку храбрости мне было никогда не занимать, я ответила, прищурившись:
- Я хочу выбрать птицу, но они у вас подвешены слишком высоко, не разглядеть толком!
Гном, ни слова не говоря, повернулся ко мне спиной и исчез в подсобке. Не было его довольно долго, или мне так показалось, и я уж начала беспокоиться — не останусь ли я тут навсегда? Но тут он появился вновь, в обнимку с облупленной железной стремянкой; поставил её возле стены под окном, и неожиданно шустро взобравшись, спросил меня уже сверху:
- Которую вам?
- Щегла, пожалуйста!
И вот передо мной стоит деревянная клетка с проволочными прутьями, запачканная птичьим помётом, а в ней скачут туда-сюда два ярких живых сокровища! Я тут же забыла и про гнома, и про гипотетическую угрозу заточения в оплоте чёрного колдовства, и, затаив дыхание, разглядывала маленьких пленников. Они были прекрасны! Я никогда ещё не видела щеглов так близко, чтобы можно было рассмотреть каждое пёрышко, глаза-бусинки и выражение... морды, лица? Как правильно сказать? У птиц и не морда, и не лицо... Оторвавшись наконец от этого волшебного зрелища, я увидела, что по другую сторону клетки стоит гном, опершись на прилавок, и...улыбается мне!
- А денег-то у тебя нет, правда? - почти ласково спросил гном, снова перейдя на «ты».
- Не знаю... - честно ответила я. Смотря сколько они стоят...
- Они? - гном удивленно поднял свои куцые брови.
- Ну да...одной птичке будет очень скучно...хотя у меня есть канарейка, но она очень злобная.
- Злобная канарейка?! - Гном опять рассмеялся своим птичьим тоненьким смехом, но теперь в нём не было угрозы.
- Ага, - расхрабрилась я, - Она злобная и вредная, но я её всё равно люблю — такая уж досталась! Ворует сахар из буфета, и коршунится, если выгоняешь. Тогда мы накрываем её крышкой прямо в сахарнице - только так можно посадить эту вредину обратно в клетку!
- Как ты сказала? Коршунится?! - Гном так и покатился со смеху, и в его глазах засверкали весёлые огонёчки.
- Ну да, коршунится, - согласилась я. Раскрывает свои крылья, хлопает ими и клюётся, точно коршун.
- Чаю хочешь? - неожиданно спросил гном.
- А можно?
- Пойдём, - поманил он меня скрюченным пальцем, удаляясь в подсобку.
Ничего более не опасаясь, я обогнула прилавок, прошла сквозь малюсенькую дверцу (она была чуть выше моего роста — полный антипод входной дверищи), и очутилась совсем уж в крохотном помещеньице, безо всяких окон. Тут было всё такое маленькое, потёртое, но очень уютное — ну точно, как в гномьей норе! На старенькой этажерке с облупившейся краской стояла банка с водой, и рядом на гвозде висел кипятильник, от которого ещё парило — видимо, Гном только что вытащил его. Напротив восседал он сам, взгромоздившись с ногами на табуретку с нижней перекладиной — словно серая взъерошенная птица на насесте. Я села на вторую, рядом со столом, в роли которого здесь выступала половина деревянной бочки, обрезанным концом приставленная к стене. Табуретки были высокие, а комнатушка низенькая, и казалось, что головой вот-вот достанешь до крашеного извёсткой бугристого потолка. Мы пили чай из жестяных кружек — он был крепкий, и отдавал какой-то приятной травой. Откуда-то появился кулёк с «голышами» - карамельками без обёртки, которые я не любила, но взяла одну из вежливости. Она оказалась неожиданно вкусной.
- Бери, бери, не стесняйся! - сказал Гном, и отхлебнул из своей кружки с явным удовольствием, - Как звать-то тебя?
- Ника...
- А по батюшке? - и, видя моё непонимание, уточнил: - Отчество твоё как?
- Григорьевна... а зачем?
- Вероника Григорьевна... - пробурчал гном, не обращая на мой вопрос никакого внимания...- Гм...
- Не Вероника, - перебила его я, а Ирина!
- Ирина? - удивился гном, - Как это?
- Ну... когда я была маленькая, то не выговаривала своё имя - «Иринка», а вместо этого у меня выходило «Иника», или просто «Ника». А потом прочитала, что так звали древнюю богиню Победы и велела всем так себя и называть. Даже в школе.
- Ага! - Гном явно был чем-то доволен, - Ну, я и смотрю... не Вероника ты вовсе, барышня!
Никто и никогда не называл меня «барышней», такое обращение удивило и несколько смутило, поэтому я сразу не решилась спросить, как именно почувствовал он несоответствие моей личности предполагаемому полному имени. Гном зевнул, отставил свою чашку и сказал:
- Сейчас имена выбирают как попало, не умеючи...
Жуя очередную конфету, я обдумывала информацию о выборе имён, собираясь выяснить у Гнома подробности, но тут он решительно отставил свою кружку:
- Та-ак... ну, Ирина-Ника, засиделись мы с тобой, пора тебе идти, а то в музыкальную школу опоздаешь.
На мой недоумённый взгляд он улыбнулся и ответил:
- У тебя из папки ноты торчат. И трава.
И точно, папку-то закрыла я неплотно, вот ноты и выглядывали теперь, напоминая о моём вопиющем поведении.
- А сколько сейчас... и тут я увидела над дверью часы — массивные такие, как я их раньше не заметила?! Если предположить, что они правильно показывали время, то идти на следующий после сольфеджио урок смысла уже не было никакого.
- Пошли, открою тебе... Кстати, можешь называть меня - дядя Миша.
- А по батюшке? - осведомилась я, весело и чуточку ехидно улыбаясь.
- Михал Михалыч, если с батюшкой, - в тон мне ответил гном.
- Это имя вам тоже не подходит, - покачала я головой.
Гном снова внимательно посмотрел.
- Ты права, - кивнул он наконец, - Но для тебя я буду просто дядя Миша, ладно?
- Ладно, - легко согласилась я, - А что же со щеглами?
- Со щеглами... - он помедлил немного, - Ну, этих я тебе отдать не могу. Приходи ещё, придумаем что-нибудь...
Подойдя ко входной двери, дядя Миша неожиданно просто и бесшумно отворил её, и, выпуская меня на волю, напутствовал:
- Как придёшь, стучи кольцом. Я выйду.
Дверь за ним захлопнулась, а я, жмурясь от яркого солнца, ещё некоторое время стояла под карагачем, глядя вокруг и приходя в себя после такого необычайного приключения. Наконец, шум проезжающего рядом трамвая вернул меня к действительности. Оставался ещё последний, третий урок, на него я, наверное, успею. Быстрым шагом, потом бегом, почти вприпрыжку — и вот уже я, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, вваливаюсь в класс.
- Здравствуйте, Елена Викторовна!
- Здравствуй, Ника. Ты что, бежала?
- Трамвай сломался, я еле успела только к вам.
- Ох, бедняжка, ну давай-ка я тебе налью водички.
Добрейшая Елена Викторовна позволила мне и то, и другое, и, видя моё рассеянное настроение, не стала особенно журить за невнятную игру.
- Ладно, Ника, в следующий раз ты разучишь это получше.
- Конечно, я обещаю!
И, довольные друг другом, (по крайней мере, я-то точно), мы расстались до следующей недели.
Дома я все уши прожужжала бабушке и маме о своей неожиданной находке, умолчав, однако, об опоздании на уроки, о странном гноме-продавце, и прочих деталях посещения. Никто из них не знал про этот магазинчик; бабушка вроде помнила, что когда-то на Дамбе была лавка, где продавали корма для сельскохозяйственных животных. Наверное, остатки её перевели в этот старый флигелёк, где заодно стали торговать и мелкой живностью.
- Теперь все городские стали, скотину в квартирах держать не станешь! - так сказала бабушка, накладывая мне в тарелку скворчащие котлеты и гречневую кашу, - Ты ж хотела попугайчика? Зачем щеглов-то тебе? Они вольные пташки, должны на воле и жить.
- Они такие красивые! Я их подержу у себя немного, а потом выпущу.
- Ну уж конечно! Купить, чтобы потом выпускать? Зря потраченные деньги.
- И вовсе не зря! Их кто-нибудь купит и будет держать всю жизнь в клетке. Жалко.
- Ну-ну. Нету у нас с матерью лишних денег на такие забавы. Лучше попугая купить.
- Да...вздыхая, согласилась я, жуя котлету, - Гулять пойду.
- На двор?
- Нет, к Софе на велике.
- Темно уж скоро, какие велики?
- Я быстро, успею.
- Недолго там! - крикнула бабушка мне вслед, убирая тарелку с нетронутой гречневой кашей...
Зато уж Софочке я выложила всё, со всеми подробностями, приукрасив их, по своему обыкновению, для большего эффекта. Подруга, привыкшая к моим россказням, ничему не удивлялась, а только в очередной раз пожалела, что ей никак не купят птичку. Я посочувствовала, пообещав при случае попросить за неё у Абики. Где-то я вычитала, что мусульмане верят в священную птицу Хуму, которая приносит удачу, богатство и власть. Если эта птица сядет кому-нибудь на голову, тот уж точно станет богачом или султаном. Поэтому мусульмане уважают всех птиц, считая их детьми Хумы. Я рассчитывала, опираясь на эти бесспорные аргументы, упросить Абику купить Софе какую-нибудь птичку. И уже даже договорилась с соседом, жившим от нас через дорогу, чтобы он изготовил для нас две огромные клетки, чтобы птичкам жилось весело и просторно. За два таких нестандартных заказа он давал хорошую скидку. Мне-то давно уж дома разрешили воспользоваться услугами дяди Вити, он был известным мастером на все руки, а домашние, к счастью, мою склонность к зоологии только поощряли, разрешая мне заводить разнообразных питомцев. Но я упорно выжидала, пока Софке тоже разрешат завести птичку, чтобы ей не было так уж обидно. Напившись чаю с хворостом и попрощавшись с подругой, я тронулась в обратный путь.
Спустились серые сумерки, замолкли все дневные птицы, и край неба затянуло ярко-алым полотном, у самого горизонта отливающим в оранжевый. Бабушка ждала меня у крыльца в компании нашей маленькой собачки.
- Посмотри — стемнело уж совсем!
- Ну, не совсем, - возразила я, - И никто меня не съел!
Во дворе ещё немного постояла, наблюдая, как закат тускнеет, словно угасающий огонь, и теряет свои краски сереющий небосвод, становясь похожим на пушистое уютное одеяло. Солнце легло спать...скоро оно совсем погасит свой очаг, и закроет дверь небесного дома. Придёт таинственная Ночь, включит звёзды, и до утра они будут освещать мир тысячами горящих свечей. Пойду-ка спать и я...
Эх, как же долго тянется время, если тебе десять лет... Ещё целый урок музыкальной литературы сидеть, ожидая - когда же, ну - когда же можно побросать тетрадки в папку, и, наскоро одевшись, выбежать на улицу! Там свежий ветер играет проводами, натянутыми совсем как нотный стан, но всё-таки никак не может сдуть крепко ухватившиеся лапками ноты — голубей и ворон, сидящих близко-близко друг к другу, чтобы было теплее... Там, в двух трамвайных остановках отсюда, ждут меня друзья - цветные пушистые комочки, поющие лучше всяких музыкальных инструментов, и Гном Михалыч. Про себя я так и называла его Гномом, только отчество добавилось. Раз в неделю мы чистили птичьи клетки, болтали о том о сём, а потом пили чай в уютной каморке за прилавком, с конфетами и бабушкиными пирожками, принесёнными мною из дома.
- Что-то ты сегодня рано, - бурчал Михалыч, отворяя мне массивную деревянную дверь, - Опять урок прогуляла?
- Ничего я не прогуляла! - возражала я, - Сегодня пятница, и только два урока, а не три.
- Пятница... - вздыхал он, - Опять неделя долой...
- Так это же отлично! - радовалась я, - Выходные! Правда, завтра в школе ещё уроки, зато музыкалки нет. Только жаль, что магазин закрыт. Я бы подольше побыла...
- Ты и так от нас не вылазишь, - нарочито ворчливо скрипел Гном; но я-то знала, что он мне рад.
- Твои-то в курсе, где тебя носит?
- Неа! - честно и беспечно отзывалась я, скидывая куртку, - Меня всегда где-то носит!
- Это точно, - соглашался Гном, - Ну, давай, лезь.
Я стремительно взбиралась по стремянке, осторожно снимала клетки с пернатыми певцами и передавала их вниз, потом ещё и ещё раз... наконец, ими оказывался заставлен весь прилавок. Тогда мы вынимали поддоны, ссыпали мусор в большое коричневое ведро, и жёсткой щеткой счищали прилипший сор. Потом насыпали птицам зерна, меняли воду и водворяли клетки обратно. В четыре руки это занимало у нас примерно полчаса, потом магазинчик официально закрывался, и мы с чистой совестью шли пить чай. Входную дверь не закрывали, всё равно открыть её можно было только изнутри, а Михалыч не обращал никакого внимания на робкие поскрёбывания случайных покупателей, иногда забредающих на огонёк. Знающие люди по-свойски оглушительно стучали кольцом. За полгода моего еженедельного присутствия таковых я видела от силы человек пять — одни приносили птиц в маленьких клетках-переносках, другие заходили за живым товаром или провиантом для питомцев. Толстяк, чуть не зашибивший меня дверью в первый визит, всегда приходил с пустой бочкой, и уносил её битком набитой комбикормом для своих кроликов. На мои расспросы о причинах такого странного устройства магазина Михалыч всегда отвечал: «Много будешь знать, скоро состаришься!»
Зато уж о птицах мы вели долгие, подробные, почти научные беседы. Не знаю, было ли у моего Гнома орнитологическое образование, или он представлял собою продвинутого, как сейчас говорят, любителя, но его знания в этой области были весьма впечатляющими.
- Знаете, мне всегда хотелось иметь совёнка!
- Совёнка! - передразнивал меня собеседник, - Ишь, чего придумала...ты хоть знаешь, что едят совы?
- Михалыч, ну конечно же я знаю! Мышей, птиц...
- Во-от, и как бы ты его кормила?
- Ну...мясом бы кормила...
- И сдох бы он от мяса у тебя дня через три, а максимум — через неделю.
- Ну почему... я бы ему давала минеральные добавки!
- Ох, Ника, в домашних условиях не держат сов. Это тяжело.
- А я бы старалась...
- Ну, хватит ныть и придумывать всякие глупости. Пошли пить чай.
Постепенно я сама разобралась в этом микро-зоо-мирке и той роли, которую исполнял там Михалыч. Старенькое зданьице, построенное наверняка ещё до революции, дышало на ладан — по фасаду шли трещины, крыша протекала и кое-где отваливалась кладка. Амбарная дверища, работающая только с одной стороны, служила надёжной защитой от любопытных посетителей — начальству зоомагазинов, если таковое существовало, недосуг было чинить её; этим-то и пользовался мой новый друг. Весь пернатый товар поступал в магазинчик нелегально — птиц приносили и забирали «мимо кассы», это была такая своеобразная торговая точка для птицеловов. Наверняка Михалыч и сам в прошлом промышлял птичьей ловлей, а сейчас он был уже старик, но при деле. Любимое занятие и помогало ему держаться на плаву. Ко мне он по-своему привязался, и за вечным сердитым бурчанием прятал доброе, отзывчивое сердце.
Примерно месяца через три после того апрельского дня, когда я впервые набрела на птичий приют, случилось потрясающее событие: мне купили двух щеглов! Но не в магазине у Михалыча, а на птичьем рынке, который тоже имел место быть в нашем городе. Добрая моя бабушка, замороченная моими нескончаемыми рассказами о них, дала денег; и я торжественно принесла домой великолепных пёстрых птичек. В магазине на Дамбе на тот момент щеглов не было, а ждать я больше была не в силах. Конечно, я сразу же поделилась радостью с Михалычем. Он был недоволен...сказал, что надо было дождаться «нашего товара», но дал мне несколько ценных советов по содержанию маленьких пленников. Я намеревалась держать их в большой-большой клетке, соответствующий заказ на которую уже был сделан соседу дяде Вите, тем более что и Софины родители, не выдержав нашего совместного натиска, разрешили ей наконец завести птичку. Так удачно всё складывалось! Выпускать щеглов я уже передумала, рассудив, что надлежащие условия содержания заменят им вольную жизнь. Но злая судьба распорядилась иначе. Прошло две недели, и однажды поутру один из моих любимцев был обнаружен лежащим на полу своей клетки совершенно недвижимым, с поджатыми скрюченными лапками…Скорби моей не было предела.
- Вот что, ну что я сделала не так?! - рыдала я в подсобке Гнома, вытирая сопли серым затёртым носовым платком, выданным мне напрокат.
- Я кормила их вовремя нашим кор-мо-ом, я меняла им водичку два раза в день! Я клетку мыла кипятко-оо-ом...
- Ну, Ника, ну успокойся, не вой. Скорее всего, они уже были больные. Говорил я тебе — дождись нашего товара, мы же их специально в карантине держим, чтобы проверить. И только потом продаём. Ника...Ни-ка!
- Никогда...никогда я больше не заведу дикую птичку-уу...выпущу второго...а что, если и он сдо-ох-не-еет...
- Я подарю тебе другую птичку...здоровую, и она будет жить долго, и всё будет хорошо... Да что ж такое…Ну, не плачь...не плачь...
Постепенно успокоившись, я пила наш традиционный чай в угрюмом молчании, опустив красные опухшие глаза. Михалыч в это время прочитал мне целую лекцию об инфекционных болезнях птиц. По его словам, инфекция жила, скорее всего, в маленькой переносочке, которой пользуются нерадивые продавцы для передержки «продажных» птиц.
- Вот поэтому и не надо покупать ничего на птичьем рынке, там часто продают больных животных...
- А почему вы мне раньше об этом не говорили?! - разъярилась я не на шутку.
- Как это не говорил? - опешил Михалыч, - Сто раз говорил, но разве ты слушаешь?!
- Слушаю!
- Значит, не слышишь! - отрезал мой собеседник, тоже обладавший крутым нравом, - А теперь - хватит реветь, иди домой и приноси второго щегла сюда, мы его, возможно, подлечим. Вот тебе нормальная переноска, и топай!
С тяжелым сердцем поплелась я на остановку, ожидая увидеть дома непоправимое. Но вторая птичка была всё ещё в порядке — прыгала с жёрдочки на жёрдочку, и весело насвистывая, поворачивала изящную головку в сторону канарейки, чья клетка стояла напротив. Канарейка не обращала на соседа никакого внимания, пока не приходила пора подкрепиться. Сидя на полу клетки у кормушки, она поднимала свои бледно-жёлтые крылья, трепеща ими, и злобно цокала на ни в чём не повинного щегла; предупреждая, что без боя свою еду никому не отдаст. Ни до, ни после не видела я таких птиц, как моя Ромашка. Она бросалась даже на кошек! Правда, через окно: клетка стояла прямо напротив, и нередко соседские усатые-полосатые звери, соблазненные видом близкой добычи, кидались на оконное стекло в бессильных попытках её поймать. Но «добыча» сама приходила в ярость при виде такого вопиющего вторжения, и в ответ всё также била крыльями, вытягивала шею, громко, пронзительно пищала и цокала клювом. Даже глаза у неё делались злобными и страшными. В прошлой жизни она явно была огнедышащим драконом, охраняющим награбленные сокровища. А потом, в наказание за свои грехи, воплотилась в мелкую тщедушную канарейку, но характер и манеры сохранила прежние. Вскоре второй щегол приехал со мной в магазинчик на Дамбе. Там мы с Михалычем с помощью пипетки напоили его лекарством, и посадили в клетку, присовокупив к остальной птичьей компании. Остатки разведенного препарата я унесла с собой, чтобы напоить для профилактики вредную Ромашку. Это была задача не из лёгких, поскольку храбрая канарейка больно клевалась, защищая свою честь от любых посягательств. Но и я была не лыком шита, и в тёплых толстых перчатках изловила свою мелкую дракошу и закапала ей в клювик всю целительную жидкость.
Следующие за этими событиями недели три мы с Михалычем не виделись по причине моей собственной болезни. Я не ходила ни в обычную школу, ни в музыкальную, и вообще не вылазила из дому, свалившись с ангиной. На вопросы родных о втором щегле отвечала, что и он приказал долго жить. Мне вовсе не хотелось приносить его обратно домой, чтобы опять не испытать боль утраты. И, вообще, я приняла твёрдое решение никогда больше не держать дома диких птиц. Хватит с меня и экзотических питомцев. Лёжа в кровати, с книгой разумеется, я поглощала компот из малины, подогретый бабушкой, и думала о своих друзьях. Ко мне никого не пускали — ангина очень заразна, поэтому долгие дни я была предоставлена сама себе...и книги, как обычно в таких случаях, успешно заменяли мне целый мир. Снова увиделись мы с Михалычем только в середине декабря. Оказалось, что и он болел, а в магазинчике его заменял другой продавец. Щегол мой был жив-здоров, а вот Михалыч как-то осунулся и ещё больше постарел. Узнав, что забирать обратно пёструю птичку я не намерена, он договорился с кем-то, и его унесли через пару дней к новому владельцу.
- Теперь я твой должник, Ника. Выбирай другую птичку, какую захочешь.
- Никакую больше не хочу, - насупилась я, - Лучше их выпустить!
- Всех не выпустишь, - задумчиво сказал Михалыч, устало садясь на табурет, - Певчих птиц всегда будут держать любители, а ты ещё маленькая...и не понимаешь, что некоторые люди этим просто живут.
- Что ж, пусть живут. Я буду жить по-своему.
- Конечно, - улыбнулся Михалыч, - Каждый должен прожить свою жизнь по-своему. Имеешь право.
Тут в дверь постучали. Гном слез с табурета, и шаркая ботинками, неторопливо пошёл открывать. Посетитель принёс с собой холодный морозный запах и маленькую клетку, в которой сидели...я просто ошалела от нежданной радости — два прекрасных снегиря! Какие же они были красивые вблизи — загляденье!! Нежная серо-дымчатая спинка, черные на концах крылья и хвостики, а уж грудка — такого цвета, что и не описать. Одновременно и яркий, и нежный. И не розовый, и не красный — снегириный! Головка у снегиря одновременно и кругленькая, и вытянутая, слегка приплюснутая сверху, и толстый тёмно-сизый клювик. И весь он такой плотненький, крепенький, словно из цветного фетра. Просто живая игрушка, хоть на ёлку вешай.
- Обучены? Или только поймали? - поинтересовался Михалыч у продавца.
- Не-ет, свеженькие, зеленые ещё, - загадочной фразой отозвался мужчина, забрал у Гнома несколько мятых купюр, и был таков. Впрочем, уходя, обернулся и ткнул пальцем в мою сторону:
- Внучка? Не проболтается?
Михалыч отрицательно помотал головой, успокаивая посетителя на мой счёт. Тяжко скрипнув, дверной страж выпустил его из лавки, и мы снова остались одни.
- О чём это он? - спросила я, недоумевая, что же означают слова «свеженькие» и «зелёные» применительно к этим ярким прелестным созданиям. Видя, что старик хитро прищурился, готовясь выдать свою дежурную фразу о многих знаниях и скорой старости, я решительно запротестовала:
- Дядя Миша, вы мне должны за щегла! Даже не думайте говорить, что я буду много знать и так далее.
Гном засмеялся своим обычным скрипучим смехом, который уже давно не казался мне ехидным или злобным.
- Ну хорошо. Изволь. Ты ведь знаешь, что многих птиц можно обучить пению.
- Да, а попугаи, скворцы и сороки даже могут научиться повторять человеческую речь.
- Верно, и не только они. Снегири тоже отлично воспроизводят разные звуки.
- Говорящий снегирь?? - на минутку я просто потеряла дар речи и уставилась на Гнома в немом изумлении.
- Да, я не шучу. И, если его научить как следует, такая птица будет стоить целое состояние. Есть любители, готовые платить за них огромные деньги.
- Сколько же нужно времени, чтобы научить говорить снегиря?!
- По-разному, и не каждый ещё научится... может, пару месяцев, может и год…если приживётся, конечно.
- Если приживётся?? А вдруг нет, как мой щегол?!
- Ника, без истерики. Ты же знаешь — это моя работа.
- Я хочу одного снегиря, - твёрдо сказала я, - Ты мне обещал! От волнения я даже не заметила, как назвала Гнома на «ты».
- О! - насмешливо поднял он свои тонкие брови, - Надо же! Ты сама, как твоя канарейка. Вот-вот начнешь крыльями бить. И что же ты будешь делать со снегирём? Ведь говорила — не станешь больше держать диких птиц?
- Я и не собираюсь. Я его выпущу. Пусть летит, и будет свободен.
- Ника! Это редкий товар, он стоит больших денег...
- Ах, извините! - горько сказала я, - Больших денег у меня нет. Только большое обещание... Ну, я, пожалуй, пойду. Счастливо оставаться!
- Ника!!
Не слушая больше ничего, я сгребла в кучу свою одежду и стремглав бросилась вон из магазина, благо справляться со входной дверью изнутри уж давно научилась...Дома я села за письменный стол и написала письмо отцу. Писала я ему нечасто — после развода он жил от нас далеко, в далёком сибирском городе, и редкие наши встречи сопровождались неизменными истериками моей матери.
«- Папа!» - писала я, - «Если вдруг ты захочешь сделать мне подарок на Новый Год - пришли пожалуйста денег, сколько сможешь. Я хочу купить снегиря. Он стоит дорого, целых пять рублей, или даже больше. Мне столько не дадут, потому что только недавно уже купили щеглов, а один сдох. Спасибо, твоя дочь Ника.»
Закрыла письмо в конверт и пошла поговорить с бабушкой и с мамой на ту же тему.
Неожиданно я встретила понимание и поддержку от мамы, чего не ожидала и очень обрадовалась. Она велела мне зайти ещё раз в магазинчик и выяснить точно, сколько стоит снегирь. Так я и сделала через несколько дней, когда мой гнев немного остыл, твёрдо намереваясь вести себя с Гномом холодно и отстранённо, точно мы и не были никогда знакомы. Но, придя в лавку, я не нашла на месте своего Гнома. Дверь мне открыл другой человек, скучно сообщивший, что Михал Михалыч болеет, и когда выйдет на работу - неизвестно. Никаких снегирей в лавке не было, и не было вообще никаких птиц! Словно все они мне приснились, на самом деле. На мой вопрос, нельзя ли мне узнать телефон Михалыча, новый продавец ответил, что телефона у него нет, а домашнего адреса он не знает, и вежливо пригласил меня зайти попозже, он попробует выяснить. Ещё четыре дня прошли в томительном ожидании, я ходила как в воду опущенная, и ничем нельзя было меня заинтересовать или отвлечь. Всё вокруг напоминало о близости новогодних праздников и долгожданных зимних каникул — везде ставили и украшали ёлки, наряжали дома, школы и витрины магазинов, цветные афиши городского театра и дворца пионеров возвещали о спектаклях и маскарадах, даже уроки отменялись из-за репетиций школьных ёлок! Но у меня на сердце было сумрачно и тяжко...
И, наконец, во вторник днём я буквально ввалилась в магазинчик, ожидая узнать хоть какие-то новости о своём друге. Тоскливое моё настроение только усугубилось, и нехорошие предчувствия наползали, как тучи перед грозой.
- А, это ты опять... как, ты говорила, тебя зовут? - рассеянно осведомился продавец, небритый мужчина средних лет, одетый в бордовый свитер.
- Ника... - тихо ответила я, и сердце моё почему-то забилось быстро-быстро, и больно стало дышать.
- Да, точно, это тебе! - продавец протянул мне мятую обёрточную бумажку, на которой был написан карандашом телефонный номер, - Сказали, позвонить по этому номеру.
- Спасибо, - выдавила я чуть слышно, сунула бумажку в карман и побрела в музыкальную школу.
Тоскливо высидев положенные часы занятий, дома сразу устремилась к телефону.
- Алло! - ответил мне незнакомый женский голос на том конце провода, - Алло! Кто это?
- Здравствуйте, можно мне Михал Михалыча?
- Здесь нет никакого Михаила Михайловича, девочка. Куда ты звонишь? Наверное, ошиблась номером.
Тут в трубке послышались ещё какие-то голоса, шуршание... и после небольшой паузы другой, мужской голос:
- Как тебя зовут?
- Ника... - опять, как в магазине, ответила я, чуть не плача, сама не зная почему.
- Михаил Михайлович просил меня передать тебе одну вещь. Ты сможешь прийти в магазин завтра? Да? Во сколько?
- Смогу после школы, часа в три. А где Михал Михалыч?
- Тогда встретимся завтра, - игнорируя мой последний вопрос, ответил невидимый собеседник, - Только обязательно приходи!
- Я приду... до свидания...
Положив трубку, я долго сидела, глядя на телефон и гадая, что же случилось? И почему Гном передаёт мне что-то через чужих людей? Разве не мог он просто оставить эту вещь в магазине? И ощущение чего-то нехорошего так и не покидало меня... Но новый день, двадцать девятое декабря - выдался таким солнечным и тихим, что я почти забыла все свои тревоги, и в приподнятом настроении подошла к знакомой двери. Тут опять были изменения — рядом с кольцом появилась дверная ручка, криво прикрученная к старым толстым доскам. Я опасливо потянула за неё — и дверь вдруг легко отворилась. Мне это совсем не понравилось, и внутрь заходить я не стала. Зато изнутри почти сразу вышел незнакомый человек с каким-то свёртком под мышкой.
- Это ты мне вчера звонила?
- Я...здравствуйте...
- Тебе от Михаила Михайловича...держи.
Мужчина протянул свёрток мне. Я осторожно взяла его и ощутила внутри какое-то движение; надорвала краешек обёрточной бумаги, и заглянула в дырку. На меня смотрел сизый и внимательный птичий глаз.
- А где Михал Михалыч? - повторила я вчерашний телефонный вопрос.
Мужчина как-то странно посмотрел на меня и вздохнул.
- Ты знаешь, Ника...тебя ведь Ника зовут?
Я утвердительно кивнула, ожидая продолжения...и уже зная, что он сейчас скажет.
- Михал Михалыч уехал...уехал отсюда насовсем, к родственникам, в другой город...и попросил меня передать тебе птиц. Он сказал, что ты за них заплатила, а забрать не успела, потому что магазин был закрыт.
- Он ведь умер, да? - по моим щекам текли солёные слёзы, и вытереть я их не могла - руки были заняты маленькой птичьей клеткой.
- Скажите мне, он ведь умер...я знаю... - умоляюще повторила я.
- Да, Ника... - тихо и сдавленно ответил мужчина, - Умер...
- Спасибо вам... я пойду...
Отойдя неподалёку, я поставила клеточку в обёртке на лавочку трамвайной остановки и села рядом. Носового платка у меня, как всегда, не было; и нечем было утереть глаза и щёки, покрывшиеся на морозе ледяной коркой слёз. Тогда я оторвала ещё немного обёрточной бумаги и кое-как вытерлась ею. Потом встала, взяла клетку и села в подошедший трамвай, даже не глядя на его номер. Да и зачем? Все трамваи, в эту сторону уходящие с Дамбы, ехали в одном направлении. Любой довёз бы меня до нужной остановки. Дома открыла мизинцем калитку, и протоптанной дорожкой прошла мимо сарая под старую раскидистую яблоню. Вокруг неё был навален огромный сугроб, и нижние ветви совсем скрылись в снегу. Усевшись на снег, я окончательно развернула клетку, открыла дверцу, и сказала двум маленьким ярким птичкам, тихонько сидевшим вплотную друг к другу на жердочке:
- Летите, глупыши, и больше никогда ловцам не попадайтесь!
Но птицы всё ещё сидели, прижавшись как приклеенные, и смотрели на меня серьёзно и недоверчиво своими глазами-бусинками. Тогда я, внезапно разозлившись, как следует тряхнула клетку, и снегири высыпались из неё прямо на белый, искрящийся снег яркими цветными комочками.
- Давайте, улетайте! - крикнула им я, угрожающе размахивая клеткой.
Алые птички брызнули в разные стороны, часто трепеща своими дымчато-черными крыльями, и сели на соседнюю ранетку. Так мы и сидели друг напротив друга — я на снегу, они на дереве - два маленьких, живых и красных яблочка.
- С Новым Годом, снегири! - тихо сказала я им, глотая вновь навернувшиеся слёзы, и ещё чуть погодя, глядя на вечереющее небо, зачем-то добавила:
- С Новым Годом, Гном Михалыч... Прости меня, пожалуйста... прости.
Снегири посидели на яблоне ещё немного, переговариваясь друг с другом своими низкими гортанными голосами, а через минутку разом, как договорившись, сорвались с ветки, стряхнув налипший снег, и помчались в ту сторону, где спрятан таинственный горизонт, и ложится на свой ночной покой Солнце, чтобы новым утром опять вернуться к нам. Именно этим оно так несправедливо отличается от людей, уходящих на свой последний покой — туда, далеко, за горизонт нашего мира...с которыми мы больше никогда, никогда в этой жизни не увидимся...
День Рожденья — грустный праздник
Все любят свой День Рождения. Ну, или почти все. Как бы ты себя ни вёл, каких бы оценок не нахватал — в этот день прощается всё. Тебя поздравляют, всячески ублажают и дарят подарки. Если очень повезёт — даже нужные. Я тоже любила свой День Рождения, пока не пошла в школу. Внезапно выяснилось, что никто, или почти никто, не может прийти ко мне в гости в этот день, поскольку в майские праздники вся наша огромная страна массово выезжает сажать картошку на своих садовых, огородных, и прочих участках. Те же, кто почему-то таких участков не имеет, идут на первомайскую демонстрацию, и им недосуг вести своих чад ещё и на какой-то незначительный детский день рождения. Перенести торжество на другой день я категорически не соглашалась, поэтому большого и пышного праздника, как мне всегда хотелось, из года в год не получалось. Приходили, конечно, родственники, иногда даже удавалось заполучить Софочку или Оксанку, ну и всё на этом. Взрослые, утомившись готовкой, сидели за накрытым столом и заслуженно предавались тихим алкогольно-гастрономическим радостям; немногочисленные дети (по большей части мне совершенно не нужные, поскольку пришли «в нагрузку» со своими родителями) быстренько налопавшись торта и лимонада, слонялись по дому и двору, занимая себя как придётся.
А мне хотелось чего-нибудь грандиозного! Птиц, вылетающих из торта! Огромной кучи воздушных шаров, уносящих меня в голубое небо! Мороженого целый грузовик, и чтобы угощать всю улицу без разбора! Где там эти волшебники в голубых вертолётах, бесплатно показывающие кино?! Где феи-крёстные, приносящие волшебные дары? Куда улетели ковры — самолёты и исчезли скатерти — самобранки?! Где, наконец, кроличья нора, ведущая в волшебную страну?!! Где все эти чудеса, что постоянно происходят с ничем не примечательными детьми в книжках, кино и мультфильмах?! Почему ничегошеньки не происходит здесь и сейчас? Моя собственная крёстная ничем не напоминала волшебную фею; и не было живого места в нашем огороде, не пострадавшего так или иначе от моих поисков заветной кроличьей норы... И даже породистой собаки мне, почти как Малышу из сказки Астрид Линдгрен, всё не дарили и не дарили...
В третий свой класс я пришла почти как в первый. С разводом родителей рухнул мой привычный мир, и всё встало с ног на голову. Не осталось ничего незыблемого, всё стало ненадёжным, непредсказуемым, потеряло всегдашнюю легкость и простоту. Конечно, спустя какое-то время я приспособилась к новым вводным — к чему только человек не привыкает! Но мир - и вокруг, и, самое главное, внутри меня - стал безнадёжно другим... Взрослые, из тех, кто был в курсе, старались как могли, чтобы отвлечь меня от грустных мыслей; исключая, как это ни жаль признавать, мою собственную маму. Конечно, ей было тяжелее всех, безусловно. И, спустя годы, я могу понять то щемящее чувство огромной потери и безнадёжности, с которым она осталась и жила. Но тогда, будучи ребёнком, я нуждалась совсем в другом; а не в постоянных и тщательных разборках эгоизма, предательской натуры и огромного количества пороков своего собственного отца. Это было тяжело, очень тяжело. Получалась такая картина: раньше у нас была дружная образцовая семья, которую всегда и всем ставили в пример, счастливые и довольные родители, стабильное будущее и во всём полный порядок! И вдруг, внезапно, без всякой предварительной подготовки выясняется — буквально в один день - что папа мой и сволочь и предатель, бросил нас, как последний мерзавец, ради чужой тётеньки; жить будет теперь за тридевять земель; и неоткуда нам, бедным, ждать ни помощи, ни поддержки. Отныне мы с мамой не счастливая семья, а люди второго сорта. Никто не придёт ко мне в школу, если нужно перетаскать парты из класса в конце года или намечаются соревнования «папа, мама, я — спортивная семья», некому сделать мужскую работу по хозяйству, теперь уж у нас никогда не будет собственного автомобиля; и породистой собаки мне, разумеется, не видать, как своих ушей.
А мама, весёлая хохотушка мама - теперь всегда угрюмая и озабоченная, да и дома бывает только поздним вечером, взяв большую нагрузку на двух работах. А когда всё-таки бывает, то ей не до меня. И я день за днём выслушиваю бесконечные перечисления обид, причинённых нам отцом, да грызню между нею и бабушкой. Изредка, когда мама бывает в настроении, близком к хорошему, от меня требуется, чтобы я села и написала папе письмо с перечислением наших успехов и достижений: полгода закончила на отлично, в музыкальной школе мой портрет повесили на доску почёта, выступала на телевидении со своей пьесой, и мне купили (безо всякого его участия, это нужно было всегда отдельно подчеркнуть) — двух щеглов, билет в театр на ёлку и новые зимние сапоги. Затем написанное подвергалось тщательному маминому редактированию, сопровождаемому всё тем же разбором полётов (смешное и грустное одновременно выражение, подходящее под наш случай как нельзя лучше, ведь отец всю свою жизнь проработал в гражданской авиации).
О своих горестях я в то время рассказывала одному лишь Гному, сидя в его каморке за традиционным нашим чаепитием.
- Вчера приходил отец, забрать оставшиеся вещи, - сообщаю я самым будничным тоном, жуя голенькую конфету, - А я взяла, да и спрятала его шапку. Ведь без шапки же он не уйдёт? Думала, они поговорят и помирятся...
- И как?
- Да никак. Орали, орали друг на друга, мать и на меня орала, чтобы я шапку отдала, а отец уговаривал...а я на них на всех...немножко....
- Бесполезно шапки прятать...
- Знаю, но что мне остаётся? Они оба меня совершенно не слушают, как будто я пустое место! Почему, ну почему мы не можем жить, как прежде?! - внезапно разъяряюсь я, грохнув кулачком по бочке, заменяющей в каморке стол.
- Тихо, тихо... руку не разбей!
- Подумаешь, рука! Как будто кому-нибудь есть дело до моей руки!
- Тебе самой должно быть до себя дело. Тебе жить.
- А если я не хочу так жить?! А?
- Ну, тогда пойди и кинься под трамвай.
- Что?! - я совершенно ошарашена таким предложением, и смотрю на Гнома недоверчиво и хмуро.
- Не хочешь под трамвай? Значит, надо жить. Вот и всё. Думаешь, ты одна такая несчастная?
- Не знаю...иногда мне кажется, что одна...на всём белом свете.
- Тогда нужно найти того, кому ещё хуже, чем тебе.
- И что? Посмотреть на безрукого инвалида и порадоваться, что у меня руки есть?
- Нет. Посмотреть на «безрукого инвалида» и попытаться ему помочь.
- Чем же я смогу ему помочь?
- Увидишь, как до дела дойдёт. Сможешь помочь другому — поможешь себе.
- А на бездомных собак это распространяется? Их жальче, чем людей.
- В твоём случае, думаю, да, - ухмыляется Гном, вставая с табуретки, - О-хо-хо-о... засиделись мы с тобой, уж и ночь на дворе. Пошли, надежда бездомных собак...
Наверное, перемены во мне были заметны даже одноклассникам. На школьных переменах я всё больше потихонечку сидела в одиночестве, почти не реагируя на чьи-либо приставания - читала книги, или писала в своих бесконечных не-школьных тетрадках. Иногда и на уроках занималась тем же самым, а иной раз даже забывала сделать домашнее задание. Впрочем, всё это, до поры до времени, сходило мне с рук. Помню, как-то раз РимИванна вызвала меня зачитать упражнение по русскому языку, которое на дом задавали сделать письменно. Спасибо Сашке Кожухову, который, видя моё беспомощное положение, потихоньку подсунул учебник. В тетради-то у меня было пусто... Ну, я на ходу и прочитала из учебника, как будто из тетради. Разобрала, что требуется, и выдала готовый ответ. Римма Ивановна, если и заметила, то ничего не сказала. Зато восхищённый Сашка показывал под партой большим пальцем вверх и, пыхтя, громко шептал:
- Ну ты даёшь, Кораблёва!! Мощь!
Я не спешила делиться со всеми подряд своими сложностями. Где-то в глубине меня долго-долго, несколько лет жила надежда, что всё ещё наладится, помирятся родители, и жизнь пойдёт, как прежде. Ведь бывает же такое?! И, пока по городскому радио не объявляли о нашем новом семейном положении, для себя самой я считала, что нечего лишний раз на эту тему распространяться. На вопросы одноклассников, друзей и знакомых я бойко отвечала, что папа уехал работать на Север. Вот заработает побольше денег и вернётся. Купим машину, кооперативную квартиру, и заживём как люди. А почему мы с ним не поехали? Мама не может оставить бабушку одну. А с бабушками на Север никак нельзя, жилплощади не дадут. Да и вредно для ребёнка на Севере-то! Условия там ужасные — холод собачий, лета почти нет, и вообще не комфортабельно. Мы уж лучше тут поживём, папу подождём. Кто-то верил этим моим россказням, кто-то нет, но лишних вопросов больше не задавали, а мне только этого и нужно было. В то же лето, когда распалась наша семья, в доме развели глобальное переустройство, в результате которого обе половины соединили, просто-напросто пробив дверь между смежными комнатами. В результате у меня появилась собственная комнатка — крохотная, проходная, со всех сторон окружённая дверями, но своя! И печка топкой выходила ко мне, так что никто не мешал сидеть у огня и думать обо всём на свете, часто в приятной компании Огнивки. Нам уже давно не требовалось никаких заклинаний, чтобы увидеть друг друга; просто он приходил, когда был нужен, или когда ему нужна была я. Для взрослых мой огненный дружок был невидим, а на моё тихое бормотание никто особого внимания не обращал.
На письменном столе возле маленького сумрачного оконца, прорубленного тогда же, что и дверь, жила канарейка Ромашка. Глядя на неё — яркий лимонный комочек среди сумрачного мира, я вспоминала тот день, когда однажды, придя из школы, увидела у себя в комнате новенькую железную клетку с маленькой прелестной птичкой, сразу покорившей моё сердце своим милым щебетанием, непоседливостью и главное - недюжинным характером. Продали её как кенара, но уже через пару месяцев она нам наглядно продемонстрировала свою гендерную принадлежность самым простым и доступным способом — взяла и снесла яйцо! Прямо на полу клетки, гнезда же у неё не было. Так из Ромки она навсегда стала Ромашкой. Яичко было крохотное, размером чуть побольше крупной вишни, формой как куриное, с голубоватыми и серыми крапинками, и такое лёгкое, что казалось — не весило совсем ничего!
- Жировик... - констатировала бабушка. Ох, и хорошая несушка из неё бы получилась! Надо ей гнёздышко и петушка, вот и будут у них тогда птенчики вылупляться.
- А из этого яичка разве никто не вылупится? - расстроилась я.
- Нет, оно пустое. Птенца в нём нет.
Меня это очень расстроило, но — памятуя давнишнюю историю с Малиновкой, инкубатор я устраивать не стала... положила малюсенькое яйцо в красивую коробочку из-под каких-то маминых украшений, и много раз пыталась его рисовать, правда, не особенно успешно.
Так прошла осень, началась зима, пролетели мигом новогодние каникулы — совсем не такие радостные, как раньше — после ухода отца я потеряла ещё и своего любимого и бесконечно уважаемого Гнома, и совершенно некому было рассказать о том, что на душе... Девчонкам не могла — надо же было поддерживать версию о папином отъезде на заработки... А они обе, хоть и знали всё отлично, тактично помалкивали. И вот уже стучится в окна новая весна, подходит к концу время, отпущенное нам на три начальных класса. Как же быстро, до обидного быстро оно пролетело! Мы, можно сказать, только-только как следует привыкли друг к другу; знали уж, чего от кого ожидать — кому можно доверить самую страшную тайну, а с кем и говорить-то не стоит; крепко полюбили свою Римму Ивановну - все, без исключения - и отличники и двоечники, и «ботаны» и хулиганы, потому что она каждому из нас была второй мамой. Школьной Великой Мамой, которая и похвалит, и поругает, и пожалеет и пожурит, и всё за дело. Как же мы будем теперь без неё?! Наступают смутные времена... Говорят, нас расформируют по классам, перемешают с другими буквами, добавят новеньких...кое-кто и уйти собирается...эх, прощай, весёлый «Первый «Г»! И вдвойне тяжело было ждать новых перемен после собственных семейных пертурбаций... Видя моё сумбурное настроение, домашние решили меня порадовать. Думаю, что тут не обошлось без участия РимИванны, с её вечными «активностями». Но, чьей бы ни была эта «блестящая» идея, меня она повергла в полный шок.
- Ника, дорогая, на твой первый юбилей мы с бабушкой решили пригласить к тебе в гости весь класс! Правда, здорово?
- Весь класс?! Прямо всех-всех?!
- Ну да, всех-всех! И Римма Ивановна тоже придёт, и даже некоторые родители.
- И где мы тут все разместимся? - я всё ещё надеюсь, что это безумное мероприятие не состоится.
- Составим два стола в большой комнате, вот и разместимся.
Хм... длинная комната, в которой и я жила не так давно вместе с бабушкой, пожалуй, позволяла принять такое количество гостей...
- А может, всё-таки не всех, мам? Можно, я сама выберу, кого пригласить? - в кои-то веки сбывается моя мечта о грандиозном Дне Рождения, но в каком же чудовищно искажённом варианте!
Вот зачем, скажите на милость, мне тут нужны мальчишки, которых я ещё недавно лупила чем придётся?! Зачем мне в гостях Ильдар Алишеров, при каждом удобном случае норовящий обозвать, ущипнуть, сделать пакость? Зачем вся эта мерзкая их банда вечных хулиганов, только и умеющая, что ржать и выделываться? Откуда я должна взять силы, чтобы изображать для них радушную хозяйку, если мы и двух слов-то за весь учебный год друг другу не сказали, хоть больше и не дерёмся? А эта надменная Анечка Лушкина, только и думающая, что о собственной неземной красоте, презрительно взирающая на нас, «домовых», проживающая в огромной квартире со всеми удобствами, которую к школе подвозят на служебной «Чайке» её отца? Она мне здесь зачем, ради бога?! Чтобы лишний раз увидеть в её больших голубых глазах полное презрение и брезгливость?
- Мамочка, мама, ну пожалуйста, давай не будем приглашать всех-то уж?! Ну, хотя бы половину только, кого я сама захочу? Прошу тебя!
- Что ещё такое, Ника! - мама явно не довольна такой моей реакцией, - Мы уже обо всём договорились с Риммой Ивановной. Ты же сама всегда хотела, чтобы к тебе на День Рождения пришли все друзья. Вот и придут. Никто не уедет, потому что это будет школьное мероприятие. Испечём три огромных торта, купим разных вкусностей! Потом поиграете в разные игры... Только подумай, как будет весело!
- Да...весело... - я уже понимаю, что деваться особо некуда, - Спасибо, Мам.
- Вот и прекрасно! И платье тебе новое купим!
Мама уходит, довольная собой, а я остаюсь сидеть на кресле, придавленная свалившимися новостями. Вот тебе и День Рождения... В школе предпринимаю попытку расспросить Римму Ивановну о готовящейся экзекуции, и, по возможности, отговорить её от этого безумия.
- Правда, что к нам домой придёт весь класс?
- Правда, Ника, конечно, правда. Я для тебя уже и подарок приготовила!
- Спасибо... Но ведь почти все уезжают с родителями на дачи, в деревню, неужели из-за меня останутся?
- Останутся, потому что это будет...
- Классное мероприятие... - уныло договариваю я.
- Правильно, классное мероприятие! - радуется Римма Ивановна. Родителям уже всё сообщили.
Видя такой энтузиазм любимого учителя, я не рискнула выдвигать аргументы против. Просто покорилась неизбежному, уж это искусство я за последнее время освоила блестяще. До «часа икс» оставалась ещё целая неделя, в течении которой я пребывала в самом отвратительном настроении. Настолько отвратительном, что сгоряча, ни за что ни про что, насмерть обидела Никиту Безродова — симпатичного, в принципе, мальчика; которому некстати вздумалось вызвать меня на душещипательную беседу:
- Кораблёва, а Кораблёва?
- Чего тебе, Безродов? - поднимаю я голову от толстенной книги про собак.
- Ты всё читаешь, и читаешь...
- А тебе что?
- А я хочу тебя кое-что спросить.
- Валяй!
- Может, пойдём, в коридор прогуляемся?
- Мне и здесь неплохо. Чего ты хотел? - я нетерпеливо ёрзаю за партой.
- Ну... в общем, - высокий для своих лет Никита наклоняется ко мне, опираясь о столешницу, - Ты же ведь теперь без отца, тяжело вам с мамой...я и хотел узнать, может чем помочь?! Огород там вскопать, перетащить чего-нибудь тяжёлое, или ещё что...
- Ещё что?! - меня аж подбросило из-за парты, - Да как...как смеешь ты так...про отца! Он уехал на Север, работать уехал, а вы все что придумали?! Вот тебе, за «помощь»! - И я со всего размаху влепила Никите самую оглушительную пощёчину, на которую только была способна. Он ничего не сказал, только грустно посмотрел на меня своими большими красивыми глазами и тяжело вздохнул. И единственный из всего класса не пришёл потом ко мне на День рождения...
А день этот всё-таки наступил, несмотря на мои мольбы небесам, и именно так, как планировали взрослые. С самого утра к нам в дом ввалилась радостно-оживлённая ватага одноклассников, притащивших с собой букеты, конфеты, карандаши, апельсины, фломастеры, альбомы, разноцветные ластики, книги, варенье из домашних запасов, и прочие вещи, какими только смогли обеспечить их родители. Я, тщательно отмытая и наряженная в неудобное праздничное платье, важно принимала эти дары от вереницы столпившихся гостей, кивая каждому, как китайский болванчик, и повторяла одно и то же:
- Спасибо! Спасибо большое! Спасибо, спасибо...
Шустрые гости, вручив свои нехитрые подарки, тут же рассредоточились по всему дому как мыши; везде и всюду залезая своими любопытными носами. Рядом со мной остались только Сонечка с Оксанкой, да ещё пара-тройка застенчивых девочек. Я же в этот момент могла думать только о том, как бы кто-нибудь из моих не в меру непоседливых гостей не открыл ненароком птичьи клетки - форточки были везде нараспашку, ищи-свищи потом своих пернатых!
- Девочки, пойдёмте я вам своего попугая покажу. Мне его недавно купили.
- Ой, какой хорошенький!
- А как его зовут?
- А что он кушает?
Отвечая на вопросы, я тонкой проволокой, вытащенной из ящика письменного стола, усиленно заматывала дверцы клеток, чтобы открыть их можно было, только ножницами разрезав. А когда ходила за проволокой, обнаружила, что в моём столе уже ковыряются два несносных субъекта, вытаскивая из ящиков что придётся, и противненько хохоча.
- Вам кто разрешал здесь лазить?! - моему возмущению нет предела.
- Гостям можно всё, - тонким поддельным голосом кривляется Алишеров, - Мы же твои лучшие друзья, а от друзей секретов нет!
- Счас я вам покажу друзей! - угрожающе обещаю я, подходя ближе. «Друзей» сдувает словно ветром, и из другой комнаты слышно только отвратительное хихиканье.
Ладно, сидите там, даже не пойду! Это мамино царство, вот пусть сама и расхлёбывает потом последствия своего приглашения.
- Ребята, пойдём все к столу! Девочки, мальчики, просим всех сюда, сюда! Ника, а ты где ходишь? Пойдём!
В длинной комнате накрыт огромный стол, а уж на нём чего только и нету! И сама комната украшена по высшему разряду: гирлянды из воздушных шаров, кругом цветы в вазах и просто в банках (никаких ваз не хватит на такое количество букетов). Меня посадили во главе стола, а рядом со мной РимИванну. Она в нарядном ярком платье с брошкой, и платок очень красивый повязала.
- Дорогая Ника! Поздравляю тебя от всего нашего дружного класса и от себя лично с твоим первым маленьким юбилеем! Десять лет - это красивая, круглая дата, и пусть она тебе запомнится на всю жизнь!
Да уж, такое я вряд ли когда забуду... РимИванна всё говорит и говорит что-то, и все наши пытаются делать вид, что её слушают, а сами смотрят только на стол, как будто их неделю не кормили. В конце концов, торжественная речь закончена, мне вручают красивую корзиночку из блестящей кручёной проволоки, и ещё один букет. На самом большом торте зажигают свечи, и все кричат:
- С Днём Рождения! С Днём Рожденья, Ника!
А кое-кто и:
- С Днём Варенья! С Днём Соленья!
И даже:
- С Днём Сопленья! - надеясь, что их не слышно будет в общей кутерьме.
Задуваю маленькие праздничные свечки — ровно десять штук! И разумеется, находятся желающие мне в этом помочь. А я терпеть не могу, когда кто-то задувает свечи вместе со мной! Это мой день, и я одна должна их задуть! Иначе не исполнится самое заветное желание! Ну да, глупо было на это рассчитывать... Огромный кусище нашего фирменного торта «Чудо», положенный мне в тарелку, слегка примиряет меня с происходящим вокруг, и на некоторое время я забываю о своих утомительных гостях. Зато они не забывают про меня!
- Эй, Кораблёва! Слышь, пойдём с нами, покажешь, где твоя кроватка! Гы-ы-ы!!
Вот что мне остаётся делать? Сказать им, чтоб валили одни кроватки осматривать? И пусть опять лазят по столам и ящикам в моей комнате? Она же проходная, и на ключ не закрыть...эх...А ради мамы и Риммы Ивановны приходится ещё и делать довольную физиономию, типа - я такая счастливая, мне всё так дико нравится! Ага... Собрав волю в кулак и не позволяя наглецам усомниться в моём боевом характере, я спокойненько иду с ними на очередную «экскурсию» — теперь за мной увязалась практически вся классная кодла, во главе с тем же вертлявым и гаденьким Алишеровым.
- Ах, значит, вот где наша дорогая Кораблёва живёт! - противно-жеманным тоном вещает он, - Вот здесь она учит уроки, вот здесь она сидит, читает книжечки...ага, и я тут посижу...а где же она спит?! Тут же нет никакой кроватки!
- Что, не ожидали? - насмешливо отвечаю я, демонстративно усаживаясь на своё кресло-кровать, и не торопясь раскрывать секрета этим засранцам, - А я, может быть, и вовсе не сплю! Что, съели?! Вдруг я — это не я, а страшный оборотень?!
«Кодла» неуверенно похохатывает, но смотрю — некоторые уже пугливо озираются вокруг... Вот что значит сила убеждения! И, вдохновлённая успехом, продолжаю насмехаться над врагами:
- Сейчас дождусь, пока стемнеет, превращусь в огромную чёрную пантеру и сожру вас со всеми потрохами! РРРР!!!! - и совершенно внезапно, с яростным рычанием и клацаньем зубами, подаюсь изо всей силы вперёд, прямо на стоящего передо мной Алишерова, который, не ожидая такого поворота, резко отпрыгивает в сторону, натыкаясь на стоящую у печки кочергу в железном ведре. Ведро опрокидывается, оглушительно громыхая, кочерга падает несчастному на ногу, и всё вокруг покрывается рассыпавшимися углями и серой пепельной золой. Лицо у него тоже становится серым и выглядит так потешно, что я, не выдержав накала, дико и бешено хохочу! А из-за двери выглядывают мои девчонки и тоже смеются вместе со мной, показывая пальцами на Алишерова и всю его толпу верных прихвостней.
- А ну её в болото, эту сумасшедшую дуру! Пошли, пацаны! - и Алишеровская стая трусливой шакальей побежкой смывается из моего дома, не попрощавшись.
- Скатертью дорога! И смотрите, не попадайтесь тёмной ночью в переулке! Помните - сожру с потрохами! - в дикой радости ору я им вслед, выбегая во двор, чтобы закрыть калитку за «дорогими гостями». Настроение у меня тут же повышается, как столбик термометра на ярком солнышке, а на улице и правда отличная погода — тепло, лёгкий ветерок, вот-вот зацветут яблони, и скворец Вася на высоком шесте так и сыпет свои чудесные трели, радуясь новой весне!
- Ну что, девчонки, ещё по тортику? И гулять пойдём!!
Чувствуя себя совершенно прелестно, возвращаюсь с подружками в дом, где остаётся ещё одно только неотложное дело — поставить на место фифочку Анечку и всю её фифочную свиту. Мне уже абсолютно наплевать, что подумают взрослые, и вообще наплевать на всё! Обнаруживаю её, окружённую подхалимками - прилипалами, всё так же чинно сидящих за большим столом. И взрослые сидят тут же — обложились тарелками и щебечут о чём-то своём.
- А ну ка, девочки! Плесните имениннице лимонаду! - весело командую я; и, не давая им опомниться, грохаю прямо перед Анечкой новую пузатую бутылку из холодильника и свой стакан с наклеенным сиреневым цветочком.
- Давай, открывай, холодненький! И себе плесни, не забудь! А я девчонкам налью!
Ошарашенная Анечка таращит свои большие глаза, но возражать не решается.
- А теперь пошли все за мной! Экскурсию по дому будем проводить! Вы же никогда в домах-то не жили, вам интересно будет! - весело и подчёркнуто доброжелательно объявляю я, косясь на маму и Римму Ивановну.
Они одобрительно качают головами — мол, идите, девочки, идите! Развлекайтесь! Ух, счас мы развлечёмся по полной! - меня, как говорится, «понесло». Мои девчонки, уже чувствуя предстоящее веселье, но ещё не зная, что конкретно я задумала, радостной стайкой следуют сзади, не давая Анечке и её свите отклониться от намеченного маршрута. Те, в свою очередь, чуя недоброе, ведут себя тихонько и настороженно, но идут.
- Та-ак, вот тут у нас печка...сюда, сюда, поближе...не бойтесь, она не кусается! Видите, сейчас даже и огня нет. А вот мы её зажжём, посидим у огня тут на коврике, да, Софа? Мы с Софой часто так сидим. Ну, кто хочет попытаться зажечь огонь? Да ладно, боитесь, что ли?!
- Ничего мы не боимся! - презрительно отвечает Анечка, - Давай спички!
В печке уже навалены дрова, торчат лучинки и бумажки для розжига, всё как положено; только девочки не в курсе (да и никто не в курсе), что я предварительно облила бумажки керосином. Сбегала в сарай, проводив позорно удравшую мальчишечью стаю, взяла жестянку с керосином, и как следует набузыкала его в обе печки на растопку.
- Подумаешь, было бы чего бояться! Ай! - и Анечка отскакивает от вспыхнувшего пламени, как раненая газель, роняя сзади стоящую табуретку, заботливо подставленную мной, - Это что...что такое?!
- А что такое? - отвечаю я вопросом на вопрос, - Ничего такого, просто огонь! Живой (чуть не сказала «негаснущий, жаркий», но вовремя удержала себя за язык), нормальный огонь. Просто вы, городские-квартирные, к живому огню не привычны. Бывает! Ну что, пошли дальше? Только ручки вытереть не забудь, во-он тряпочка висит!
На печной заслонке висит замусоленная тряпка, которой бабушка протирает кочергу и ведро с золой. Анечка брезгливо берётся за кончик и пытается вытереть свои тонкие белые пальчики. Пальчики тотчас же становятся серо-чёрными.
- Где тут у вас руки нормально можно помыть?! С мылом? - чуть не плача, уточняет она.
- С мылом? Хм...Ну, если с мылом, да ещё чтоб водичка текла...это только у колонки.
- У колонки?! На улице?!
- Не-ет, что ты! Конечно, не на улице, а во дворе всего лишь...Пойдёмте, покажу, где у нас руки моют...сюда, сюда, осторожно, здесь немного мокро (конечно, мокро, хитрая Ника нашептала Элечке-соседке, когда бежала обратно по двору, чтобы та как следует воду разлила). Анечка, не понимая всей опасности, своей ножкой в изящной розовой туфельке осторожно пробует глубину лужи...и, не зная, что под водой скрываются очень скользкие каменные плитки, уверенно шагает, чтобы «не уронить лицо». Но зато почти сразу роняет саму себя, поскользнувшись, и съезжая ногой с дорожки прямо в жирную чёрную грязь! «Мои» девчонки уже просто багрового цвета от булькающего внутри смеха.
- Ой, прости, дорогая! - копируя противненько-сладенький тон, который «фифочки» берут, обращаясь друг к другу, я хватаю Анечку под локоток своей грязной от золы рукой, вымазав ей ещё и рукав модного платьишка, - Эта противная соседка всё время разливает здесь воду, чтоб ей пусто было! (Элечка, прячась за вишнями, тоже уже хрюкает от восторга, будучи полностью в курсе дела) - Пойдём, пойдём, вот так, теперь мой на здоровье!
Я всучиваю Анечке скользкий размокший кусок хозяйственного мыла, которым мы пользуемся для мытья обуви, и открываю колонку во весь напор!
Обрызганная с ног до головы холоднющей водой и грязью, с руками, вымазанными золой и вонючим хозяйственным мылом, она молча открывает рот, как жаба, вытащенная на солнцепёк из прохладного погреба, не в силах вот так сразу что-либо сказать. Её придворные дамы также пребывают в полном остолбенении, взирая на весь этот ужас с такими гримасками на кукольных личиках, что их бы стоило зарисовать, если б время было!
- Та-ак... теперь порядок! - не давая им опомниться, вытаскиваю нашу «королеву» из жидкой грязи, - Теперь можно и в погреб!
- В погреб?! - истерически пищит Анечка, стуча зубами от холода и сдерживаемой ярости.
- Ну конечно, вот девочки наши тебе скажут, если мне не веришь — в погребе всё самое интересное! Верно, девочки?
- Да, да!
- Конечно! - кое как, изо всех сил сдерживая хохот, подтверждают девочки.
- П..пп..пойдём, в ппп..погреб, - стойко соглашается Анечка, вызывая у меня уже некоторое уважение своей выносливостью. А куда ей деваться-то? Не может же она трусливо опозориться при всей своей расфуфыренной свите! Кстати, не будем забывать и о свите:
- Кто-нибудь ещё хочет пойти руки помыть? Нет? Ну, тогда подите наломайте для Ани сливовой смолы, в подарок от меня! Во-он на том дереве! Да не на том...это вишня вообще... а возле летнего душа...да, это. Найдите в доме какой-нибудь пакетик и отломите с собой побольше! Она вкусная и полезная, не пожалеете!
Оставив двоих-троих несчастных голыми руками отдирать сливовую смолу, мы устремляемся в погреб через второй вход. Старенькую бабушку забрали в гости к родственникам, чтобы не нарушить её покой, и для верности я закрыла дверь, ведущую из сеней в дом, и с внутренней стороны, и с наружной - на засов. Чтобы никак было не открыть, по крайней мере, сразу.
- А вот и наш погреб! Спускаемся...так, потихонечку...Осторожно, лестница крутая, очень крутая! (совсем угробить Анечку не входит в мои планы).
- Ника! - кричит снизу Анечка.
Ну надо же - вспомнила, как меня зовут!
- Что, дорогая? - самым сладким голосом отзываюсь я, свесив голову вниз.
- А ты...сюда...разве не спустишься?
- Конечно, спущусь! Сейчас, только в туалет сбегаю, и приду! Вот пусть пока девочки к тебе залезут, там всё подписано на баночках, найдите парочку с малиной, или ещё с чем понравится...возьмёте с собой! И, кстати, девочки! Осторожнее там, не испугайте крысу! И жабу тоже!
- Что?! - визжат девчонки, слезая к своей королеве, - Аня, пойдём отсюда, тут крысы!! Аа-аа!
А тем временем я, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой, выключаю в погребе свет. Хотела было ещё и крышку закрыть, но, подумав, ограничиваюсь светом. Визг в погребе усиливается стократно, перекрывая наш дружный хохот даже на улице, куда мы выскакиваем, чтобы как следует поржать, наконец.
- Ой, Ника, ой, не могу, - вытирает слёзы Оксанка, - Я больше не могу... Пошли, выпускай их!
- Да, наверное, уже хватит!
Свет «починили», пленницы выпущены на свободу, и в истерике звонят родителям, чтоб приезжали забрать их «из этого дикого места». А мы ускакали на волю, предварительно быстренько отпросившись у мамы и попрощавшись с Риммой Ивановной.
- Да ладно, девочки! - сидя на заднем дворе у Эльки, скрытые от посторонних глаз, мы лопаем всё, что сумели стащить со стола, и обсуждаем удавшийся праздник, - Это они ещё в туалете не были!!
Последняя моя фраза снова вызывает гомерический взрыв общего хохота, и я даже не берусь пересказывать, что же мы придумываем про Анечку и уличный туалет... Да, Римма Ивановна оказалась права на все сто! Вряд ли, очень вряд ли не только я, а и кто-нибудь вообще из нашего класса забудет этот День Рождения веснушчатой чудачки Ники Кораблёвой; с большим размахом отпразднованный в самый первый майский день такого далёкого теперь, завершённого школьного года... Ну, кроме, разве что, Никиты Безродова.
Дверь со скрипичным ключом
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей!
…Мальчик, дальше!
Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.
На - владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ...
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Николай Гумилев. «Волшебная Скрипка»
В раннем моём детстве, ещё до школы, маму мою очень занимал один важнейший вопрос — чем бы таким полезным занять собственного ребёнка? Такие мысли непременно посещают всех мам и во все времена. Маленькие дети, как правило, весьма сговорчивы; и, если их как следует попросят любимые родители, они опрометчиво соглашаются на все возможные полезные и не очень занятия, как то: фехтование, художественная гимнастика, каратэ-до (а, возможно, и после), конный спорт, бисероплетение, изучение иностранных языков, рисование, и, конечно, же - музыкальная школа! Куда же в нашем мире девочке без музыкальной школы! Посему, едва я достигла нежного шестилетнего возраста, надо мной было устроено следующее испытание: незнакомая тётенька, довольно приветливая, играла на пианино простенькую музыкальную фразочку, но не до конца, и предлагала мне этот самый конец допеть на своё усмотрение. Я и допевала, как могла и как слышала. Результаты тётеньку весьма устроили, и она позвала ещё одну. Теперь они делали тоже самое уже вдвоём, и очень изумлялись; а потом как начали выстукивать костяшками пальцев по столу! Это называлось «ритмические фразы». Опять же, я должна была их повторить - чем точнее, тем лучше. Их снова всё устроило. Признаюсь, было очень весело тогда; поэтому на мамин вопрос - пойдёт ли любимая доченька учиться музыке, я отвечала бодро и утвердительно.
Таким вот образом, ещё за год до общеобразовательной школы я попала в школу музыкальную. Преподаватели определили, что у меня абсолютный слух, и голос оказался тоже неплохой. Я очень полюбила моего учителя музыки, мы были (и остаёмся по сей день) не только учителем и учеником, но и большими друзьями. Наталья Викторовна не просто преподавала музыку, но ещё её и писала! В этот класс — к действительному члену Союза композиторов страны, попадали дети со способностями выше средних, и она прилагала все возможные усилия, чтобы развить их должным образом. Своих учеников она прежде всего любила, а уж потом учила. Именно так стоит поступать всем учителям, на мой взгляд, или совсем не преподавать детям. Первый мой год в этом пристанище музыки прошёл быстро, весело, и особых впечатлений не оставил. Да и с Натальей Викторовной мы познакомились только на второй, когда «подготовишек» стали распределять по классам. Боюсь, прилежной ученицей меня назвать было нельзя... Обычный наш урок выглядел следующим образом:
- Здрасьте, Наталья Викторовна!
- Здравствуй, дорогая! Как ты поживаешь?
- Отлично, спасибо! Моя канарейка выучила новые трели, она такая певучая!
- Прекрасно, а ты сама выучила пьесу, которую мы разбирали на прошлом уроке?
- Ну-у...вроде да...(к пьесе я и не думала притрагиваться, у меня была масса других, более увлекательных занятий; только перед самым уроком, зайдя в свободный класс на перемене, «прошлась» по ней на скорую руку)
- Давай посмотрим...так, подожди пожалуйста, ты ведь не тем пальцем вот эту ноточку играешь...
- Как это не тем? Тем!
- Надо же вторым, а ты третьим играешь.
- Нет-нет, вторым, вторым! Это я, наверное, нечаянно...сейчас...
- Да, так уже лучше...но постой, тут тоже нужен другой пальчик - пятый, видишь...пятый, так же удобнее, правда?
- Нет.
- Как это нет?
- Мне удобнее четвертым.
- Ника, быть такого не может, дорогая. Здесь нужно играть пятым. И вот тут тоже.
- Разве я плохо играю четвёртым?
- Ты играешь изумительно, но страдает ритм. Вот слушай.
Отчаявшись убедить меня устно, Наталья Викторовна личным примером демонстрирует все возможности игры пятым пальцем.
- Ну, хорошо, - нехотя соглашаюсь я, буду играть пятым...
- Спасибо, - искренне благодарит меня мой терпеливый учитель, - доучивай до конца, и не забывай про гаммы...увидимся в пятницу!
- Наталья Викторовна!
- Что, дорогая?
- Знаете, мне эта пьеса вообще не нравится. Поэтому я не хочу её играть.
- Вот как?
Озадаченная, Наталья Викторовна снимает очки и смотрит на меня так внимательно, словно хочет увидеть, что у меня внутри. Меня это ничуть не смущает.
- Ника, но мы же столько времени уже потеряли!
- Ничего, если мне будет нравиться новая пьеса, я выучу её за неделю! (истинная правда). Вот увидите, ну пожалуйста! И пальцы тоже буду правильно ставить! Я их подпишу сама, как вы мне пишете. Карандашиком.
- Ну ладно. Давай выбирать.
Битых полчаса Наталья Викторовна играет мне отрывки разных вещиц из моего сборника для первого класса. Все они меня не устраивают.
- Знаешь, Ника, - теряет она терпение, - я сейчас сыграю тебе вот отсюда что-нибудь.
На свет извлекается толстенький нотный альбом в красивой твёрдой обложке. Боже, какие красивые произведения! Вот это я понимаю - музыка!
- Но, дорогая, это же слишком сложно для тебя...ты уверена, что справишься? Давай тогда возьмем не до конца, она длинная, вот до этого такта, где скерцо...
Тут Наталья Викторовна спохватывается, осознав, что слишком уж много воли даёт своенравной малявке, и добавляет самым строгим тоном, на какой только способна:
- Только давай договоримся так: если к следующей неделе ты это не выучишь, возвращаемся к прежней вещи.
- Хорошо! Я выучу, вот увидите! Обязательно выучу! До свидания, спасибо, Наталья Викторовна, до свидания!
Вприпрыжку выбежав из класса, опять забегаю в соседний свободный, и тут же сажусь разбирать понравившуюся вещицу. И даже не замечаю, как входит Наталья Викторовна и, стоя у меня за спиной, смотрит и слушает мою игру.
- Ника, ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?
- А? - обернувшись, вижу, что она улыбается мне самой искренней, сияющей улыбкой, как только может улыбаться преподаватель, увидевший результат своих тяжких трудов, -Сколько?
- Ты уже ещё один урок тут отсидела, тебя дома потеряют. Давай, я позвоню, скажу, чтоб не волновались. А ты езжай скорее. Может, тебя проводить?
- Нет, спасибо, я доеду сама. Теперь хорошо получается, правда?
- Правда, Ника, правда! Ты молодчинка! Иди, иди скорее...
И с тех пор мы каждую новую учебную четверть целый урок посвящали тщательному отбору пьес; опытным путём убедившись, что уж если Нике что-то не нравится, то и учить она это не будет.
В здании, где мы с Натальей Викторовной творили и спорили, была неповторимая атмосфера. Дореволюционной ещё постройки, стоящее на спуске одной из главных улиц Города, оно хранило в своих залах и коридорах что-то неуловимо чужое, к нашему времени уже не относящееся... В перерывах между уроками я обожала бесцельно слоняться по всему зданию - разглядывая двери, оконные рамы, лестничные пролёты, и вообще всё, что попадалось на глаза. Вся эта обстановка, более-менее сохранившаяся в своём первозданном виде, разительно отличалась от той, что сопровождала мои будни.
- Барский дом! - так характеризовала бабушка мою «музыкалку», - Вот ведь как жили баре-то...
Да уж... думалось мне, действительно — жили так жили! Неужели же всё вот это огромное пространство могло быть жилищем одной-единственной семьи?! Такой огромный дом, да что там дом — дворец, замок...чертог волшебный? И, как всегда, моя буйная фантазия довершала остальное, чего я не знала, и знать-то ниоткуда не могла. Раз замок, рассуждала я, так значит, где-то тут живут привидения, как и во всех приличных старых замках. Вот заканчиваются занятия, везде гасят электрический свет, и только одна-единственная лампа в каморке ночного сторожа тускло теплится, силясь справиться с наползающей тьмой... И, когда большие старинные часы на лестнице бьют полночь, сами собой отворяются закрытые на ключ двери, раздаются звуки прежних мелодий, каких теперь не играют в этих залах...и отовсюду, изо всех щелей, из-под заслонок спящих замурованных печей сползаются таинственные тени... Бьюсь об заклад - Пётр Ильич именно это и чувствовал, когда писал своего «Щелкунчика»! А, может быть, не только чувствовал, но и видел своими глазами, как я вижу Огнивку... Вот эта тема - где мыши шуршат и лезут из-под пола: я уверена - она создана таким же зимним вечером в подобном старом доме; но давно...давно - когда такие дома были ещё жилыми...повсюду роскошная мебель, расставлены свечи, разостланы ковры... и вышколенный лакей в ливрее стоит навытяжку рядом с длинным овальным столом, сервированным к чаю... Нетрудно догадаться, что любимым тут моим предметом был не хор и не сольфеджио, а обожаемая мной литература, пусть и музыкальная. Выслушав рассказ преподавателя об очередном композиторе и главных вехах его творческого пути, мы знакомились с наиболее известными музыкальными произведениями, которые ему посчастливилось создать. Все они для меня делились на две категории: так себе, ничего особенного; и гениальные шедевры, которые способы были не просто очаровать, а заворожить - овладевая всем моим существом и уводя за собой в иной, неведомый мир, совершенно отличающийся от нашего, привычного. Сидя на своём обычном месте - у большого, сводчатого, пыльного окна, я мечтала обо всём на свете...сочиняла целые романы, слушая Бетховена и Грига...тысячами слабых мотыльков роились образы и мысли...внезапно — раз! Какой-то яркий штрих врывался в смутный рой, хватал беспомощного мотылька, и, волоча его ко мне, подробно разбирал судьбу, и приключения, и странствия...но, стоило волшебным звукам замолчать - и дивный рой мутнел...и блёкли краски - растворялись, утекали с каплями дождя, что безутешно плакал на обратной стороне высокого и старого окна...
Я часто думала — а что ж такого должно быть в хорошей музыкальной пьесе, чтоб она, как ключик золотой из сказки, открывала потайные дверцы в душах и сознании людей? Каким бесценным Даром должен обладать создатель этих потайных дверей? И можно ли, вообще, такому научиться? Знакомая с огнивкиной теорией про Дар, я сомневалась, что им можно поделиться...Частично эту тему освещала любимая моя Наталья Викторовна, в более старших классах преподававшая нам композицию. Это был урок не для всех, нет. Лишь для избранных, достойных попробовать свои силы в таинстве. Нам предлагалось сочинять что угодно, лишь не забывая при этом о премудростях музыкальной науки. Иным удавалось неплохо. Некоторым не удавалось совсем. У меня лично этот процесс выглядел так: пока слушаешь или играешь известное, красивое произведение — кажется, что и сама сможешь написать нечто подобное: значительное, величественное, ну или хотя бы прелестно-мелодичное, для начала. Попытаешься что-нибудь сочинить — сидишь часами, бесполезно терзая клавиши, а получается просто набор звуков. Услышишь — не захочешь запомнить, сыграешь — не сможешь повторить. Добрая Наталья Викторовна утверждала, что любая речка начинается с тоненького ручейка; нужно стараться — и всё получится. Пару раз вроде и правда получалось. Разок удалось выдавить из себя слезливую пьеску, получившую название «Элегия», как наиболее подходящее по жанру, и ещё как-то вечером пришла в голову странная, рваная мелодия, похожая на завывание ветра в печной трубе. Эту я назвала по-своему - «Замок с привидениями», она весьма понравилась моему учителю, казалась оригинальной и ни на что не похожей. Обе очень хвалили в школе, с «Элегией» я даже выступала на местном телевидении, меня поздравляли, желали дальнейших успехов, советовали продолжать в том же духе... Только всё больше и больше подтачивала исподтишка одна мысль - очень настырная, коварная мыслишка. Она никак не хотела уходить из моей головы:
- А что, если ты, дорогая моя Ника, вовсе и не композитор, не творец, и даже (в будущем) не мастер-пианист, а только притворяешься? - твердила эта гадкая мыслишка.
- Ну и пусть абсолютный слух, пусть все вокруг хвалят и даже приглашают ехать учиться в консерваторию, в другой, большой город. Подумаешь, написала пару пьесок! Да тебе их Наталья Викторовна все подправила и выгладила. А ты сама-то слышишь, как убого они звучат по сравнению, скажем...ну хоть с «Пещерой горного короля», а? Что? Съела?! А знаешь ли ты, милая Никуша, что бывает тем, кто обманом пытается присвоить себе чужие заслуги? Да, да, чужие, не ты сама написала эти никчёмные пьески, а Наталья Викторовна, в основном.
- А как же «Дом с привидениями»? - возражала я сама себе.
- Хватает же совести, подумать только! Да ты её просто случайно из себя выдавила, странный такой мотивчик...на гениальное творение не тянет, вовсе нет... Вот такие слова слышала я всё чаще и чаще от своего внутреннего «я». И понимала со всей очевидностью, что это, пожалуй, чистая правда. Не гожусь я в композиторы. Никогда не написать мне ничегошеньки хоть сколько-нибудь стоящего. Куда уж сравниться с Бетховеном, Чайковским, Мусоргским, Прокофьевым! Ни с кем из них мне не сравниться, даже рядом не стоять! Они знали волшебный секрет, они владели Даром! Могли создавать из семи нот Музыку. Волшебную, чарующую Музыку - зовущую за собой, помогающую жить, открывающую избранным невидимые пути в иные, лучшие миры. Такое под силу только волшебникам...А ведь всем известно, что выходит, когда простой человек пытается выдавать себя за волшебника. Возьмите любую сказку. Хоть тот же «Цветик-семицветик». Или, к примеру, «Сказку о потерянном времени». Да что там, даже в песнях об этом поётся: «...Сделать хотел грозу, а получил козу - розовую козу, с жёлтою полосой...» Вот и у меня одни козы выходят, к тому же дефективные... Не хочу видеть во сне, как плачут мои неудавшиеся творения, не хочу, чтобы мучились преподаватели, «время со мною тратили». Нет. Раз не могу быть Волшебником Музыки, то и учиться больше смысла нет. Что же остаётся? Посвятить всю свою жизнь исполнению чужих произведений? От одной мысли об этом меня просто передёргивало. Отвратительно. Кому-то, может быть, это и нравится, но для меня отвратительно. Бессмысленная трата времени. Чем же я тогда буду заниматься? Не знаю пока. Мне много чего нравится. Может, стану биологом. Может, даже кинологом! Или, может, всё-таки существует какое-то тайное средство, позволяющее войти на равных с великими в музыкальный мир? Не знаю, не знаю...
Терзаемая такими сомнениями, училась я неровно. Иной раз такая тоска находила — хотелось просто разбить чем-нибудь своё пианино, сжечь все ноты в печке и больше никогда, никогда не возвращаться к этой теме! Тем более, что на улице прекрасная погода — все гуляют, катаются на велосипедах, свободные как ветер! А я? Вынуждена сидеть, прикованная к этому полированному монстру с ослепительным горизонтальным оскалом. Ухмыляется... Тоже понимает, что я тут просто время убиваю... А иногда вдруг казалось, что я смогу! Смогу, почему нет? Бывали и хорошие дни. Особенно, когда мы всем классом ходили в гости к Наталье Викторовне. Музыкальный класс — совсем не общеобразовательный. У одного преподавателя занимаются дети разного возраста. И все они составляют одну команду. А уж для нашего учителя мы были словно собственные дети - так она за нас переживала, заботилась, обязательно приносила перед экзаменами шоколадку и каждого наделяла: «Чтобы мозги и пальчики лучше работали»; знала про каждого такие подробности, какие обычно открывают только близким, так мы ей доверяли... Выходной, назначенный для общих музыкальных посиделок, был желанным праздником! Обязательно накрывался большой и длинный стол, непременно пеклись бесподобные пончики, и мы уплетали их - со сметаной и вишнёвым вареньем. К тому времени подружились и наши семьи, и мне удалось «заразить» Наталью Викторовну своим увлечением птицами. Насмотревшись на нашего говорящего волнистого Прошу, она тоже приобрела симпатичного пернатого питомца, который очень скоро стал всеобщим любимцем, научился говорить, был абсолютно ручным и проказливым. Сколько же бывало смеха, музыки и весёлой беготни в этой уютной квартире возле самых железнодорожных путей! Наши импровизированные концерты органично дополнялись задорными попугайными криками, бормотанием, липкими вишнёвыми следами тоненьких лапок на белоснежной скатерти, пролитым чаем, шуршаньем нотных тетрадей и книжных страниц, громким и не очень пением, шашечным стуком, дребезжанием хрусталя в буфете, внезапными паровозными гудками, вызывавшими у нас, детей, взрывы неудержимого буйного смеха! Эти милые, маленькие радости нанизывались на прочную основу царящей в этом гостеприимном доме доброжелательной атмосферы — здесь искренне любили детей, интересовались нашим мнением, нашими заботами и мечтами, радостями и печалями. Увенчивали эти восхитительные посиделки совместные кулинарные шедевры хозяев дома — таких вкусных тортов, как те «Наполеоны», «Графские развалины» и прочие, не менее чудесные, названия которых уже стёрлись из памяти, я больше не ела нигде и никогда. Домой мы возвращались радостно-вдохновлённые, и хотелось тут же совершить какой-нибудь грандиозный учебный подвиг — выучить, например, самую сложную хроматическую гамму, чтобы от зубов отлетала! Ну, в смысле, от клавиш. Лишь бы порадовать любимого Учителя.
В один из таких вечеров и пришла мне в голову очередная блестящая идея. Существует множество сказок, мифов и преданий, в которых волшебными ключами открывают некие заветные дверцы, ведущие в таинственные сады, иные миры, и обиталища волшебников. Думаю, все знают кучу известных примеров. Так почему бы, где-нибудь в нашем мире, не существовать дверце, открывающей кратчайший путь в Мир Музыки? Для чего же ещё знаки, которые используют в начале нотной строки, называются ключами?! Скрипичный ключ, басовый ключ, альтовый ключ даже есть! Именно для этого, сомнений быть не может! Это же очевидная зашифрованная подсказка, ясное дело! Осталось только изготовить как-нибудь такой ключ, и найти подходящую дверцу - вот и дело в шляпе! Вполне очевидные трудности, могущие возникнуть при этом, меня, как водится, волновали мало. Прежде всего я принялась за поиски дверцы. Рассуждала так: в Городе наша музыкальная школа — центральная, значит, главная. Расположена она в старинном здании, где полным-полно всяких необследованных мною закоулков. Где же ещё быть порталу в тайный мир звуков, если не там? Отбросим ненужную скромность и облазим всё досконально, наверняка что-то подходящее да найдётся... И с энтузиазмом, достойным хорошего охотничьего пса, я стала совать свой нос в каждую щёлку. Для начала спустилась по лестнице в подвал, где раньше никогда не бывала. Крашеная облупляющейся коричневой краской дверь даже не была закрыта. За ней было темно, пыльно, где-то капала вода и возились, попискивая, вездесущие мыши. Ближе к выходу стояли вёдра, швабры, щётки и тому подобная хозяйственная утварь. Нащупав выключатель, я добавила электрического света в это поместилище хлама. Ничего не изменилось. Большое пустое помещение без каких-бы то ни было признаков волшебства. Ладно, это только первый рубеж... В каморке гардеробщицы, совмещённой с самим гардеробом, я иногда бывала, если требовалось срочно позвонить домой. Под этим обычным предлогом я проникла туда и на сей раз без особых проблем. Здесь стоял неопрятный топчан, застланный полустёртым выцветшим пледом, на письменном столе валялся рядом с телефоном кипятильник, но ни дверей, ни даже окон не было. Сама гардеробщица осталась сидеть за откидной стойкой с вязаньем в руках, не проявляя никакого интереса к моей персоне. Я даже заглянула под низкое лежбище — безуспешно... Таким же образом я тщательно исследовала все ходы и закоулки, проникнув и в заднюю гримёрную актового зала, и даже (страшно сказать!) в кабинет директора, где мне повезло оказаться чисто случайно. Вообще-то слово «повезло» тут весьма слабо подходило. Дело в том, что полугодовой зачёт на знание различных гамм ученики сдавали не своему преподавателю, а любому другому. В этот раз меня отдали экзаменовать самому директору музыкальной школы! Это считалось в нашей среде страшным испытанием, и, если бы не тогдашние мои поиски заветной дверцы, я бы ужасно волновалась. Немного трясучки присутствовало и сейчас, но о её истинной подоплёке знала только я одна. Наверняка уж в кабинете директора найдётся что-то поинтереснее, чем в каморке под лестницей!
- Ника, не волнуйся, ты всё знаешь и всё сыграешь! - напутствовала меня Наталья Викторовна, «отдавая» из рук в руки строгой женщине с короткой стрижкой и в круглых очках.
- Та-ак...куда бы нам пойти? - задумчиво протянула она, заполучив свою «жертву», - В двадцать пятом сейчас занятия, в шестнадцатом тоже зачёт...
- А в вашем кабинете разве нет инструмента? - подала я голос, плетясь позади стремительной директрисы.
- В моём кабинете? - изумилась Татьяна Иннокентьевна, даже остановившись от неожиданности.
- Ну да...там нельзя?
- Почему нельзя…пойдём...правда, там фортепиано давно не настраивали...
- У вас никто не занимается? - искренне удивилась я. Ну, откуда мне было знать, что кабинет директора не предназначен для занятий, там скорее бумажки перебирают, чем музыке учатся...
- Мой класс занимается в двадцать четвертом, но сейчас там Елена Васильевна своих слушает перед экзаменом. А пойдём лучше в актовый зал, да? - внезапно решает директриса. Я лихорадочно соображаю, чтобы такого придумать быстренько, чтобы попасть всё-таки в директорский кабинет...и вдруг меня осеняет!
- Татьяна Иннокентьевна, - тереблю я её.
- Что?
- В актовом зале «соль» второй октавы западает, мы вчера там репетировали. Я буду ошибаться.
- «Соль» второй октавы? Господи, надо опять Ивана Максимовича вызывать. Заодно пусть и у меня посмотрит. Ну, ладно, пойдём ко мне в гости. - Татьяна Иннокентьевна внезапно улыбается, и становится не строгой и не страшной.
- Ты у нас ещё что-нибудь сочинила уже? - спрашивает она, пока мы идём по коридору второго этажа.
- Сочиняю! - сообщаю я с напускным энтузиазмом. Большую пьесу! Знаете, как назову?
- Как? - заинтересованно спрашивает директор, открывая массивную двустворчатую дверь.
- «Волшебный мир музыки»! - гордо вещаю я.
- Надо же! Неплохо! Ну, давай посмотрим, как тут наша старушка поживает…
«Старушкой» оказывается красивое тёмно-ореховое пианино, явно изготовленное давным-давно. Может, на нём сам Чайковский играл?! Я восхищенно смотрю на прекрасный инструмент, вызывающий у меня чисто эстетический восторг.
- Что, нравится? - гордо спрашивает хозяйка кабинета.
- Очень! - без малейшего лукавства отвечаю я, нежно поглаживая закрытую крышку.
- Садись, пожалуйста! - мне подвигают круглый стул, - настраивай под себя, я сейчас...
Татьяна Иннокентьевна отходит к огромному письменному столу, предоставляя мне время, чтобы отрегулировать стул по высоте. Я этого времени даром не теряю, почти что падая на пол, якобы чтобы подкрутить винт, на самом деле зыркая цепким взглядом под шкафами и столами. Нигде ничего... так... а что это такое у нас вон там, на стене?! Маа-аленькая железная дверца, и замочек кругленький, вполне подходит для моей цели!
- Устроилась, Ника? Давай начнём с хроматической, она посложнее. (Как будто у меня на лбу написано, что я прямо-таки горю желанием исполнять самые сложные гаммы!)
- Хорошо, Татьяна Иннокентьевна, только можно я сначала возьму арпеджио, попробую, как она звучит?
- Она? Фортепиано это же «оно», Ника.
- Я знаю, но это же девочка. Её зовут Марлена.
- Марлена?! - Татьяна Иннокентьевна изумляется, как будто увидела перед собой привидение. Кто тебе это сказал?
- Она сама сейчас сказала.
- Она сама?! - тут до директрисы доходит, что нужно сделать скидку на возраст и невероятную, всем уже известную мою фантазию, которая объяснялась якобы имеющимся «талантом сочинителя». Изумление сменяется весёлой улыбкой, смехом, атмосфера окончательно разряжается. Мне даже не делают никаких замечаний по поводу некоторых заминок с гаммами, да и сами гаммы просят сыграть не особенно сложные.
- Хорошо, Ника, пятёрка!
- Татьяна Иннокентьевна...а можно вас спросить?
- Конечно, что ты хотела?
- Мне так понравилось играть на Марлене...можно я как-нибудь приду сюда ещё и поиграю...вечером...
- Приходи, - улыбается директор, - А почему вечером?
- Вечером лучше чувствуется музыка, - объясняю я.
- Ну конечно...конечно, приходи. Только спроси меня заранее, хорошо?
Совершенно довольная результатами как зачета, так и осмотра, я покидаю кабинет директора, гордо размахивая нотной папкой. Как вдруг, не пройдя и нескольких шагов, за выступом квадратной колонны вижу узенькую винтовую лестницу, ведущую вверх. И как это я раньше её не замечала?! Ах да, я же никогда не выходила из кабинета директора, а с другого ракурса её совсем не видно. Страшно интересно, что же там??! Быстро поднявшись по небольшой лестничке с чугунными ограждениями, я упираюсь...в небольшую белую дверцу, весьма изящную, с аккуратным отверстием для ключа, прикрытым железной откидной шторкой. Господи, да это же она и есть! Точно она, как будто специально спрятана здесь от любопытных глаз. Теперь нужно срочно изготовить для неё скрипичный ключ, побегу скорей домой!
- Наталья Викторовна!!
- Господи, Ника, что ты так кричишь, что случилось?!
- Мне поставили за гаммы пять, и ещё мне срочно нужно домой! Можно, я не останусь на композицию, я дома закончу, хорошо?
- А что случилось?
- У меня очень-очень важное дело, но я не могу пока рассказать, пожалуйста!!
- Ну, хорошо-хорошо, дорогая, я знаю, что ты позже отработаешь, да? Беги, беги...
Через две минуты я уже стремительно догоняю подъезжающий к остановке трамвай, а ещё через двадцать подбегаю к собственной калитке. Из чего бы сделать ключ...из чего же...из картона? Нет, картонным настоящий замок не открыть...Из гибкого деревянного прутика? Нет, тоже не подойдёт...надо поискать что-нибудь в сарае... Так...это не подойдёт, это тоже…А! Вот же оно! Проволока - то, что надо! Вскоре мой письменный стол напоминает мастерскую радиотехника. Разноцветные куски нарезанной проволоки валяются тут и там, скрученные фрагменты из неё же разложены в беспорядке...а я сама сижу, подперев локтями голову и печально взираю на весь этот хаос. Да уж...слабовата такая проволока, никак не хочет форму держать... нужно какую-нибудь потолще...где же её взять? Не придумав ничего подходящего, плетусь на кухню — поискать что-нибудь вкусное, утолить свои печали. Канарейка Ромашка, увидев, что я открываю дверцу буфета, требовательно пищит свои отрывистые позывные:
- Цвии! Цвиии! Открой, человек! Ну, будь же ты человеком, открой!!
- Ладно уж, вылезай, сладкоежка, - открываю я проволочную дверцу, открывая Ромашке дорогу к обожаемой ею сахарнице. И тут меня словно молнией ударяет по голове: так вот же самый подходящий материал! Проволока, которую используют для птичьих клеток! Она тонкая, но достаточно прочная, и гнётся отлично. Пойду попрошу небольшой моточек у дяди Вити, наверняка у него есть обрезки.
- Здрасьте, дядя Витя! Можно попросить у вас обрезочки проволоки, которая идёт на клетки?
- Привет, попрыгунья! Попросить-то, конечно, можно, отчего ж нельзя?
- Тогда прошу! - улыбаюсь я.
- Прошение принято! - в тон отвечает мой добрый сосед и мастер на все руки, - Только зачем она тебе? Ты ж её согнуть не сможешь, круглогубцы нужны.
- Круглогубцы?
- Ну да, они тяжёлые и жёсткие, вот гляди. Ты с ними не справишься, ещё палец прищемишь ненароком. Скажи, чего тебе опять понадобилось, я согну.
- Мне надо сделать скрипичный ключ!
- Скрипичный ключ? Не знаю такого...разводной знаю, гаечный...скрипичных не видал...Для чего он? Для скрипки? Ты же вроде на пианино играешь?
- Ну да, скрипичный. Не, он не для скрипки...просто называется так же... - смеюсь я, - Вот как выглядит… - рисую карандашом на полях газеты образец.
- Ишь ты...и зачем тебе такой?
- Очень надо...потом расскажу...сможете согнуть?
- Ну, давай попробуем...какой размер-то нужен? Десять, пятнадцать сантиметров?
- Не знаю точно, главное, чтобы вот этот конец поместился в замочную скважину, она небольшая...вот такая, - сближая пальцы, показываю приблизительный размер отверстия.
- Ох, Ника...ты допрыгаешься когда-нибудь...какой-такой замок собралась открывать?
- Да не волнуйтесь, дядя Витя, ничего такого...он скорее декоративный...спектакль у нас...
- А...декоративный...так бы сразу и сказала...Поиграть, значит...Вот, держи, попрыгунья!
- Спасибо, спасибо! Спасибо, дядя Витя! - вне себя от радости, зажав в руке готовый ключик, вприпрыжку бегу обратно домой.
Ах, какой же он прелестный, какой замечательный — точно такой, каким только и следует открывать волшебные дверцы! Только вот не помешало бы добавить последний штрих — покрасить его, чтобы придать шарма, так сказать. Где-то у меня была серебрянка...ага, вот она...добавим канцелярский клей...размешаем… Весь оставшийся вечер я, кляня всё на свете и чертыхаясь, упорно красила заветный ключик. Серебрянка не желала ложиться ровным густым слоем - скатывалась, стекала с тонкой проволоки, доводя меня до исступления. Наконец, кое-как, слой за слоем, шаг за шагом, я одержала победу в этой утомительной борьбе...и, вконец измученная, повалилась спать. На следующий день меня совершенно не интересовала ни обычная школа, ни музыкальная. Уроки я высидела кое-как, заработав кучу замечаний от учителей, на сольфеджио совершенно ничего не написала из предложенного музыкального диктанта, и, наконец, освободившись - стрелой помчалась вверх по винтовой лестничке. Никому меня тут не было видно; и, видимо, в этот укромный закуток вообще никто не забредал. Тем лучше! Можно без помех заняться нужным делом. Так и эдак совала я в замочную скважину свой скрипичный ключ, поворачивая его под разными углами...шептала все известные мне заклинания и волшебные слова...дёргала за дверную ручку и даже пыталась, припадая к отверстию, разглядеть что-нибудь в темноте, но тщетно. Всё было напрасно! Утомлённая и расстроенная, погрузилась я в трамвай и всё думала и думала - что же упустила?! Дверь есть, ключ есть...может быть, время выбрала неподходящее? Да…наверное, дело именно во времени! Если принять во внимание тот факт, что всякие чудеса случаются обычно в полночь, а иногда ещё и в полнолуние, то понятно, почему у меня ничего не вышло. Но как же я попаду в музыкальную школу в полночь?! Спрятаться где-нибудь, дождаться ночи, и повторить попытку я, наверное, смогу. Но дома же с ума сойдут, не дождавшись меня к положенному часу. Будут звонить в милицию, в больницы, поднимется переполох...что же делать?
С таким вот сумбуром в голове промучилась я несколько дней. Заветный ключик всё время был при мне, лежал себе спокойно в нотной папке, ожидая подходящего случая. А он всё никак не подворачивался. Ну невозможно было придумать ничего, чтобы попасть ночью к волшебной дверце. Тут ещё этот дурацкий конкурс...вот бы оставили меня все в покое, было бы гораздо лучше! Конкурс юных исполнителей должен был состояться недели через две, к нему готовились очень серьёзно все, кто хотел чего-либо добиться на музыкальном поприще. Я репетировала свой «Замок с привидениями», но желания выступать не было ни малейшего. Дня уже за два, наверное, до означенной даты я предприняла очередную попытку открыть непокорную дверь. К тому времени это занятие стало своеобразным ритуалом: закончились уроки — бегом наверх по лестничке. Энтузиазма, правда, слегка поубавилось, но отступать я пока не собиралась… В два счёта преодолев до боли знакомые ступеньки, я вдруг застыла в немом изумлении: дверца была приоткрыта! А за ней...горел электрический свет, доносились какие-то щелчки и звяканье. Чуть дыша, я заглянула внутрь, ожидая увидеть что угодно...только не то, что увидела: целый ряд электрических приборов, какие-то провода, рубильники, лампы и транзисторы. Дяденька в рабочей спецовке что-то откручивал длинной отвёрткой, позади на маленьком столике лежал открытый чемоданчик с инструментами... Моя заветная дверца всё-таки открывалась, но не скрипичным, а самым обыкновенным ключом, он валялся тут же, похожий на ключ от нашего шифоньера. Итак, за белой таинственной дверцей была не волшебная страна музыки, нет... Всего-навсего электрощитовая...
Что-то надломилось внутри меня, так же, как и в электрическом щитке, потребовавшем ремонта. Погас свет, подпитывающий радужные надежды, и некому было его починить... В тот день я улеглась спать часов в восемь вечера — невероятно рано для меня, измученная и опустошённая. Ближе к ночи поднялась высокая температура…и следующую неделю я провалялась в постели, ничем особенно не интересуясь. Книги, мои верные друзья, выручили меня и на этот раз. Хорошая книга отлично уводит от действительности, помогает забыть и горести, и печали... Ни в каком конкурсе я, разумеется, не участвовала; и вернулась на занятия совершенно другим человеком. В моё отсутствие произошло ещё одно событие, чрезвычайно поразившее всех и расстроившее нашего учителя: девочка из нашего класса, годом младше меня, не выдержала напряжения конкурсной борьбы и заболела нервным расстройством. В другое время это очень бы меня изумило: милая, тихая Милочка Лизунова настолько вышла из себя, что выбежала на сцену вместе с дипломантами и лауреатами, в число которых она не вошла, неистово крича что-то вроде: «Несправедливо! Разве я не лучшая, разве я не звезда?!» Потом рыдала, билась в истерике, и была в конце концов госпитализирована в психиатрическую клинику. Но теперь уж я отлично понимала, что и она искала...искала, но так и не нашла свою заветную дверцу...а всё отличие между нами было только в том, что для несчастной Милочки открытие, сделанное нами обеими, оказалось непосильным. Слишком много сил и энергии она отдала своей мечте, а мечта поманила её и обманула, обернувшись не доброй феей-крёстной, а злобной ведьмой, любезно подставившей веретено.
Таким образом, к концу третьего класса я уже совершенно точно знала, что моя дальнейшая жизнь никак не будет связана с профессиональными занятиями музыкой. Если бы это зависело от меня — я бы бросила музыкалку сейчас же, не раздумывая. Но, поскольку у мамы были свои резоны, пришлось терпеть ещё долгих четыре года, прежде чем расстаться с нею навсегда. Больше я уж не испытывала радужных иллюзий относительно своего «таланта», ничего не пыталась писать, и всё большая тоска и уныние сопровождали меня в моих вынужденных занятиях. Только очень жаль было добрейшую мою Наталью Викторовну...которая, несомненно, видела эти печальные перемены, и всячески пыталась меня подбодрить и увлечь. Но увы - всё было напрасно! Волшебные дверцы не открываются кому попало, и ключей к ним подобрать невозможно. Потому что ключ к таким дверям только один — настоящий, ни с чем не сравнимый Дар. О, как прав был пламенный Огнивка! Только одно ему было неизвестно - а, может, он об этом и нарочно умолчал: Дар даётся всем без исключения, вот только дверца у каждого своя — музыкальная, спортивная, театральная, научная...есть такие и для парикмахеров, военных и столяров, для врачей и инженеров, для всех! И самая сложная наша задача в этой жизни — понять: где же она, эта дверь, и какой мир ты хочешь за ней найти...
Много лет спустя далеко позади уж была музыкальная школа, а впереди — выпускные экзамены на аттестат зрелости. Календарь показывал весну, но сама она показываться не спешила — только делала различные авансы. В дальнем уголке большой и светлой библиотеки было так уютно, как только может быть человеку, настолько же обожающему литературу, как и я. Свернувшись по-домашнему на стуле, я перебирала книги, высившиеся передо мной огромной вавилонской башней. И иногда бросала взгляды сквозь огромные, во весь проём, панорамные окна, отделяющие тишину пустого читательского зала от беспокойного мира снаружи. Панорама открывалась отсюда великолепная: спуск крутого волжского берега, тогда ещё не застроенного многоэтажками, увлекал старые заброшенные сады вниз, вниз...к широко разлившейся Реке, изящно перехваченной в могучей талии чугунными пролётами Императорского моста... Начитавшись и насмотревшись, я сгребла книжную башню в охапку, и побрела в направлении окошечка библиотекарши, еле передвигая напрочь отсиженными ногами.
- Вот...возьмите, пожалуйста...
- Долго вы сегодня!
- Я и завтра приду, и послезавтра тоже...
- К экзаменам готовитесь? - миловидной пожилой женщине было явно скучно, и я не прочь была разбавить тишину.
- Да...пишу работу по литературе, у меня факультатив.
- Я так и подумала. Приятно встретить молодого человека, интересующегося поэзией Серебряного Века...
- Спасибо! Не подскажете, что ещё можно взять?
- Сейчас...Гумилёва вы уже смотрели?
- Гумилёва? Нет ещё, искала там - на стеллажах, но не обнаружила пока.
- У нас его мало...этот забирали...
И в руках моих оказывается небольшой томик в светло-серой коленкоровой обложке, с силуэтом офицера в эполетах, опирающегося на кривую восточную саблю.
- Можно взять с собой? Я дома посмотрю сегодня...
- Конечно! Уверена, что вам понравится...
Понравилось ли мне? Да я была в восторге! Нет, в культурном шоке! Томик был зачитан в тот же вечер вдоль и поперёк, и самые лучшие, на мой взгляд, вещи, переписаны и заключены во внутреннее личное хранилище, самое лучшее и совершенное во всём мире — в собственную память...
- Как же здесь... А тут! Господи, где было это раньше? - то и дело восклицала я, листая аккуратные страницы. Очередной раскрытый разворот привлёк моё внимание уже одним своим названием: «Волшебная Скрипка». Личное хранилище переключило тумблер, и накатили враз воспоминания о пыльных и уютных стареньких дворах, об Атамановской натопленной гостиной...о наших детских играх, поисках себя...
- Посмотрим...Что же это?! Я же...я же это знала...тогда, давно...в далёком далеке, когда искала маленькую дверцу...
Разумеется, здесь я не стану цитировать стихотворение целиком. Вполне достаточно эпиграфа. Но именно в тот вечер, в первый раз читая Гумилёва, ощутила некое синхронное скольжение, обнаружила полное соответствие чужого произведения собственным мыслям! Это было потрясающе...
С тех самых пор я знаю твёрдо, что любое творчество — служение. Служение серьёзное, налагающее на своих адептов не шуточные обязательства, требующее отдачи всего себя; служение высшим силам, «опекающим» то или иное искусство, будь это музыка, поэзия или живопись. И, прежде чем всерьёз связать свою судьбу с таким служением - остановись, задумайся! Достоин ли ты этого, сможешь ли принести в жертву самого себя - без остатка, на алтарь выбранного ремесла? Чувствуешь всем сердцем, что жизнь не будет иметь смысла без него? Тогда — вперёд, смелее к цели! Но, если тобой движут иные мотивы — остановись, подумай...пока не поздно: так ли уж нужен тебе, именно тебе выбранный путь? Сумеешь ли ты стать достойным своей «Волшебной Скрипки»? Однажды вступив на этот путь, остановиться уже немыслимо! И расплата станет поистине ужасной: душевная пустота, нестерпимая боль, отчаяние — вот они, эти «бешеные волки», которые бродят по дорогам Волшебной Страны наших устремлений, выискивая тех, кто силой вломился в невидимые двери, легко открывающиеся лишь избранным — с помощью нарисованного в самом начале нотного стана обычного скрипичного ключа...
О хороших намереньях и плохих бутербродах
И вот уже осталась позади начальная наша школа - пролетела осенними листопадами, скрылась за пеленой зимних вьюг и пролилась тёплыми весенними ливнями... Таких прекрасных и ужасных, долгих-долгих три учебных года! И целых три огромных, длинных-длинных, сказочных, волшебных лета... Мы стали чуточку постарше и немножечко взрослее. В тот год нашей привычной общей жизни как-то незаметно проскользнула осень, раскрасил окна белый праздничный декабрь...и мы - втроём, и не успев толком привыкнуть к новому укладу «старшей» школы, стремительно скатились в новогодние каникулы. ВСЁ! Позади уроки, ранние подъёмы, поздние бдения над домашними заданиями, контурные карты с нетвёрдо очерченными границами древних государств, вереница кабинетов, учителей, гулкие коридоры, дикие джунгли общей раздевалки, безумие и чад огромной столовой...отвратительные, по большей части, уроки физкультуры; позади и музыкальная школа на этот календарный год: ноты, гаммы, долгие часы за фортепиано, одинокие поездки на холодном трамвае, сольфеджио, музыкальные диктанты, и вообще всё то, что мешает, раздражает, надоедает изо дня в день...
Наступает недолгий и самый, пожалуй, счастливый кусочек жизни между одним годом и другим, зыбкое, почти театральное счастье — когда ты предоставлен самому себе, забыты на время все рутинные обязанности...и пахнет ёлкой, чудом, мандаринами, на тёмных улицах горят весёлые огни...и окна домов показывают случайному любопытному прохожему чей-то простенький уют и тихое, домашнее счастье... Нас, девочек из Первого «Г», в самом начале праздников охватывает необычайное оживление — мы решаемся ехать в город за подарками. Вот взяли и решили, что теперь, раз уж мы не маленькие больше, нужно, ни много ни мало — всем родным и близким купить новогодние подарки! Вы спросите, откуда у нас взялись деньги, чтобы профинансировать это масштабное мероприятие? Строго говоря, эта история началась...с мышей. С маленьких игрушечных мышей, набитых синтепоном. Как-то раз Софин отец, возглавлявший в те годы швейную фабрику, принёс нам огромный мешок обрезков разных тканей — целое богатство! Такая враз свалившаяся роскошь нас ужасно вдохновила, и мы решили шить игрушки на продажу. И выкройка нашлась, и время, каждой выделили материал – и заработало Великое Мышиное Производство. На первых порах у меня лично получалось не особенно, и некоторые мыши выходили из-под моих неумелых рук с врожденными пороками развития — но на таких уродцев мы давали хорошую скидку, и свой покупатель всё-таки находился. Когда друзья, знакомые, одноклассники, а также близлежащие и отдалённые соседи мышами были вполне обеспечены, встал насущный вопрос о расширении сбыта. Попытавшись выйти на новый уровень продаж, мы подались с продукцией в народ — в частности, к воротам детского сада, где трудилась, на благо отечественной педагогики, моя мама. Поскольку бизнес наш был весьма мал, и наёмные работники были не по карману - пришлось самим, честно поделив трудовые смены, совместить производство и торговлю. Реакция народа была самой разной — от приторного умиления до откровенной агрессии. Также обнаружилось и нечто новое в нас самих — например, через некоторое время я поняла, что непосредственные продажи и общение с покупателями — явно не мой конёк, а вот в Софочке открылись мощные внутренние ресурсы и невиданные ранее мною черты характера.
Как-то раз, отработав свою смену под калиткой, я отдала Софе коробку с товаром, который уменьшился всего на одну единицу, и собиралась уже отчаливать с рабочего места. Но тут появилась очередная мамаша с дитятей, и Софа смело предложила ей порадовать малыша пушистенькой мышкой. Дама была весьма расфуфыренная, и, если придерживаться мнения, что дети лучше всего запоминают события, когда испытывают стресс, то это точно был тот случай. Поскольку запомнилась она мне до мельчайших подробностей. Время было обеденное, клиенто-поток невелик по сравнению с вечером, и в ярких лучах сентябрьского солнца темные волосы дамы, уложенные в высокую прическу, вспыхивали красным огнём. Таким же огнём загорелись и её большие, влажные, чуть навыкате, глаза, лишь только она узрела нас и коробку с несчастными мышами.
- Как вам не стыдно, девочки! Вы ведь пионерки, в школе учитесь, а что себе позволяете?! Дама остановилась, вплотную подойдя к мышиной коробке, которую Софочка испуганно прижимала к себе. Нависая над ней своим мощным бюстом, она, брезгливо поковырявшись, вытащила за хвост белого мыша с розовым пуговичным носиком.
- И ЭТО! Э-ТО! ЭТУ ГАДОСТЬ! - она почти кричала, держа несчастного мышонка двумя пальцами так, будто он был живым, - Вы смеете продавать здесь, где дети маленькие ходят!!! Куда смотрят ваши родители?! Да вас надо из пионеров исключить, а родителей ваших посадить в тюрьму!
Ошарашенные такой бурной реакцией, мы с Софкой молча таращились на даму, а её сынок, вначале тихо хнычущий, раскричался вовсю. Но мамаша этого, казалось, даже не замечала.
- Вы, и такие как вы — бельмо на нашей честной совести! - орала она уже практически на всю улицу, - Вы позорите свою семью, свою школу, всю советскую страну позорите!!!
И тут случилось невероятное: тихая Сонечка, пунцовая, как варёный рак, и испуганная не меньше моего, вдруг поставила на землю коробку, вытащила из неё мышь, и протянув её орущему ребёнку, громко сказала:
- Держи, малыш! Смотри, я сама её шила, бери - не бойся, и назови как хочешь!
Мальчишка схватил мышонка, испуганно глядя на Софочку и на мать, и тихо булькая, пытался вытирать рукой прохудившийся сопливый нос. А дама, оравшая не переставая, не уловила, видимо, момента, когда игрушка перекочевала из коробки в руки её сынишки.
- Отдай немедленно! Брось! Брось, я тебе говорю! - завизжала она с новой силой, теперь уже адресуя свои крики сыну.
Но тот, видимо, закалённый в боях, добычу к себе крепко прижал, и, упрямо мотая головой, брыкался и верещал не хуже матери.
- Видите, ему нравится...никакая это не гадость, а просто мышка... - увещевала Софка, - Берите бесплатно, если денег нет...
Это щедрое предложение сразило даму наповал. Она даже не сразу нашлась, что ответить на такую неслыханную наглость. Лицо её побагровело от натуги, густо намалёванные брови поползли вверх, из горла вырвалось какое-то хриплое шипение...и, схватив в бешенстве сынишку за что попало, она, наконец-то, стала удаляться от нас, всё ещё злобно бормоча.
Торговля в этот день была поспешно свёрнута; схватив злосчастную коробку, мы тоже отползли в сторону ближайшего продмага, где выпустили пар, выпив по стаканчику вкуснейшего молочного коктейля. Продавщица, которая видела нас далеко не в первый раз, внимательно оглядела наши раскрасневшиеся напряженные лица, и достала из холодильника помятую пачку пломбира.
- Хотите, девчонки, мороженое? Берите с собой, оно хорошее, только упаковка порвалась, продавать всё равно нельзя. Берите бесплатно, не надо денег!
Тут на нас с Софкой напал приступ дикого хохота; едва-едва пересиливая себя, чтобы, не булькая, вежливо поблагодарить добрую тётеньку, мы выкатились на улицу; и помчались, почти не разбирая дороги, к Софе домой — благо было близко, лишь через улицу перейти.
После этого случая торговля мышами, так хорошо стартовавшая, вялотекуще сошла на нет... Помнится, ещё несколько месяцев проживало у меня в столе нераспроданное мышиное семейство...иногда я вынимала их, одного за другим, и рассматривала: белая шёрстка, бусинки-глазки, длинные хвосты...и всё это я сшила сама? Удивительно, как из обрезков ткани, ниток и чуточки свободного времени могли выйти почти живые существа, и у каждого, несомненно, был свой характер: вот этот Мышь большо-ой хитрец, а эта Мышляндия воображала, как наша одноклассница Ниночка Ракова...и правда - похожая мордочка - такая же надменная и капризная. Потихоньку раздала — раздарила я своих мышек друзьям и приятелям на дни рождения и разные другие праздники, и ни одного мышоночка себе не оставила на память...а жаль! Сейчас бы я с большим удовольствием показала его своим детям... Друзья! Не спешите расставаться с кажущимися вам уже ненужными вещами: отслужившими свой срок игрушками, старыми открытками, фотографиями, детскими книгами...когда-нибудь они, обнаруженные на самом дне давно забытой на антресолях коробки, вернут вам частичку давно ушедшего прошлого...
Но, так или иначе, а вырученных «мышиных» денег в тот год нам хватило и на мороженое, и на приобретение новогодних подарков. В условленный день мы, все втроём, собравшись на трамвайной остановке, отправились не куда-нибудь, а в Центральный Универсальный Магазин, главное и самое шикарное в городе торговое место. Вечерний Город был бесконечно привлекателен, празднично освещён ожерельями гирлянд, рядами приукрашенных фонарных столбов, сиянием множества огней... Всюду в магазинах красовались наряженные ёлки; и длинные вереницы бесконечных очередей также, как и гирлянды, извивались, отражались в стеклянных мерцающих витринах и уходили в бесконечность. Побродив среди этого покупательского предпраздничного ажиотажа, мы поняли, что стоять в очередях за чем-то дефицитным — совершенно бесполезное занятие, так мы рискуем застрять здесь до ночи, что, разумеется, категорически не предусматривалось. Да и средств на дефицитные товары у нас не имелось. Пришлось проявить некоторую фантазию и поискать презенты для семьи в отделах, где людей было поменьше. Рассредоточившись в недрах универмага, что заранее было оговорено (поскольку в наши планы входила покупка подарков и друг другу), мы принялись глазеть и делать свой выбор. Чем закупились девчонки, я, конечно, уже убей не помню. Но свои первые новогодние покупки запомнила навсегда. Для бабушки отыскались модные шелковистые чулки (размера на два меньше, чем было нужно). Учительнице музыки — флакончик духов с ландышем, девчонкам — красивые ручки и блокнотики в твердом переплёте. И ещё куча всяких безделушек, которые так приятно получать в подарок, а ещё приятнее, как выяснилось, покупать и дарить самой! Но главный приз должен был достаться - ну конечно, маме. В моем представлении это должно было быть нечто потрясающее, прекрасное и удивительное; что-то такое, чтобы, получив это в подарок, мама бы навсегда перестала огорчаться, хмуриться, уставать; была бы всегда весёлой и ласковой, а в идеале — вышла бы опять замуж! А что, не бывает, разве, так?! За какого-нибудь хорошего, весёлого дядечку...и была бы у нас опять нормальная, как у всех, семья; а не четыре разновозрастные и не особо счастливые дамы. И даже пять, считая собаку...
Вот какую непростую, прямо скажем, миссию, должен был выполнить искомый предмет. С полным пакетом мелочёвки моталась я туда-сюда по этажам огромных залов, взмокнув в тяжёлой зимней одежде. И, уже отчаявшись что-нибудь подходящее найти, в витрине с посудой я вдруг увидела Его. Да, это точно был Он! Мой самый лучший, самый нужный Подарок. Из прекрасного, прозрачного, слегка с зеленоватым отливом, стекла, идеальной формы и размера. К тому же в довольно оригинальном исполнении. Сначала мне показалось, что это просто новогодняя игрушка. Подойдя ближе, я опознала в нём вазочку то ли для конфет, то ли для варенья. «Отлично», - обрадовалась я, - «Он не только красивый, а ещё и полезный. То, что надо!»
- Будьте добры, пожалуйста, - вежливо обратилась я к скучающей продавщице, - Не могли бы вы показать мне вот это? И ткнула пальцем в витрину за её спиной.
- Петуха? - она бодро полезла в застеклённый стеллаж, достала вещицу и выставила передо мной на прилавок. О да, он был великолепен! И бородка, и гребешок, и хвостик, и небольшое углубление в спинке, чтобы, как мне показалось, помещать в него что-нибудь вкусненькое.
- Да, спасибо. Я его возьму.
- Семь рублей двадцать копеек, - безжалостно объявила она.
При этих словах меня прошиб холодный пот. Семь рублей двадцать копеек! Да у меня всего было одиннадцать рублей, а сколько же осталось... Дальнейшие нервные подсчеты подтвердили мои опасения — денег действительно не хватало, и порядком... Пробормотав что-то насчет подруг и оплаты чуть попозже, я печально вышла из отдела, а Петю-Петушка равнодушно водворили назад, в стеклянный плен. Внизу, напротив больших дверей первого этажа, я обнаружила Оксану и Софочку, в состоянии сердитого ожидания.
- Где тебя носит? Время уж сколько! - набросились на меня подруги, но увидев выражение моего лица, осеклись.
- Что случилось? ...Ника?
Узнав мою беду, девчонки полезли в свои тощие кошельки, и - Хвала Аллаху! - экономная умница Софочка вытащила недостающие мятые рубли, вложив их в мою пылающую руку, и великодушно разрешила отдать, как будет возможность. Сонечка, милая, прости меня, но моя избирательная память совершенно безвозвратно утратила нужные сведения: вернула ли я тебе каким-нибудь образом - тогда или потом - этот бесценный дар, этот благородный порыв твоей неравнодушной души?! Но помнить это я буду столько, сколько живу. Спасибо тебе, спасибо!!! В тот зимний предновогодний вечер, петляя по центру города, среди затопленных спешащими людьми улиц, усталая, с отваливающимися ногами, и без копейки денег за душой - я была самой счастливой девочкой на свете! Ведь со мной вместе были две мои самые близкие подруги, а в глубине затёртого пакета, среди всякой чудесной, завораживающей, подарочной чепухи уютно угнездился волшебно-хрустальный Петя-Петушок, своим присутствием обещая мне скорую расправу с разочарованиями, потерями и тоской уходящего года!
Бывало ли с вами когда-нибудь такое — искренне хочешь хорошего, а получается какая-то сплошная ерунда? Со мной да. И не один раз! Много раз бывало, много... Но, видимо, ничему меня жизнь так и не научила, раз, перевалив за солидный десятилетний возраст, я всё ещё продолжаю верить в чудеса! А как поглядишь получше: чудес-то вокруг всё убавляется и убавляется... и уж совсем не получается протащить в серый и скучный реальный мир ну хоть одно какое-нибудь мало-мальски полезное чудо... Вот, например — как же я счастлива была впервые в жизни потратить свои собственные, честно заработанные деньги! Не полученные в подарок, а именно заработанные своим трудом! И потратить не на себя, а на подарки родным и близким! Как приятно, чёрт возьми, почувствовать себя на что-то пригодной, способной взять и изменить свой собственный маленький мир хоть немно-ожечко в лучшую сторону! Вручая не бог весть какие новогодние подарки, я радовалась так, как будто не я их дарила, а дарили их мне. Нет, не так — в тысячу раз больше! И что в итоге?
- Милая моя, а зачем ты матери пепельницу-то купила? Она ж не курит...
- Пепельницу?! - ужас мой был неподдельным. Так значит...великолепный, прозрачно-изумрудный Петя-Петушок, поднимающий в торжественном восторге свои радостные крылья, вовсе не принесёт счастья в наш маленький старый домик... Какие-то злобные, отвратительно - расчётливые люди нарочно сделали его таким привлекательно — красивым, всем своим видом обещающим глупым детям - вроде меня, радужные надежды о почти забытых семейных праздниках, о чаепитиях за уютным круглым столом с тугой накрахмаленной скатертью, о радостно смеющейся маме — такой же любительнице конфет, как и я сама, достающей их из вазы-петушка и улыбающейся мне самой простой, беззаботной улыбкой... Нет! Этого больше не будет!! Не будет никогда!!! Никогда... И не помогут никакие вазы-петушки, тем более что и не вазы это вовсе, а банальные, противные, никому не нужные пепельницы!!!
Растревожив и напугав своими слезами ни в чём не повинную бабушку, я убежала в сад и залезла на крышу сарая по приставной лестнице, намереваясь сидеть там вечно. Пепельницы!! Нет, вы подумайте только! Пепельницы! Да разве продавщицам не запрещено детям пепельницы продавать?! Это что же получается — я своими руками принесла в дом следующую стадию нашего несчастья?! Курящие мамы — это уж ни в какие ворота, товарищи. Курящие мамы – это, вам всякий скажет — просто-напросто начало конца. Мама Вовки Лысого начала курить, не выдержав ужасной жизни, которую ей устраивал вечно пьяный Вовкин отец, а потом и сама пить стала... теперь у него, считай, нет ни отца, ни матери. Как же я могла так ошибиться?!
- Тоже мне, умница-разумница, всезнайка Кораблёва! - включился мой внутренний голос, -Почему тебе не показались подозрительными эти насечки на петенькином донышке? Показались, говоришь?! А что ж ты тогда не спросила об этом у продавщицы, прежде чем покупать аж за семь рублей и двадцать копеек эту несусветную дрянь?! Да ещё у Софочки денег заняла...Злость душила меня изнутри, ярость тлела где-то рядом с нею и расцветала тошнотворными багровыми пятнами на щеках, мигом испаряя ледяные колючие слёзы...
- Не-ет, я не буду сидеть здесь вечно! Я сейчас слезу, пойду в ЦУМ и швырну этого злосчастного пепельного Петю прямо в их обманные стеклянные витрины!!!
Но голос моего здравого смысла, всё-таки проникающий сквозь багровые и колючие баррикады, опять-таки спокойно мне возражал:
- И что тогда? Ничего и никому ты этим не докажешь, а главное — ничего уже не изменишь! Только наживёшь ещё больших неприятностей. Вряд ли битьё стеклянных витрин признаётся необходимым возмездием магазину за собственную неосмотрительность. Так что слезай-ка ты отсюда, действительно, а не то совсем замёрзнешь скоро. И бабушку пожалей, она тебя уже обыскалась. Если уж так хочется чего-нибудь разбить — разбей прозрачно-изумрудного Петю! Ты сама его купила, сама можешь и раскокать ко всем чертям! Да и маме твоей он уж точно ни к чему, и не дай бог, чтоб действительно пригодился когда-нибудь!!
Руководимая этим трезвомыслящим голосом, с сарая я действительно слезла, умудрившись даже лестницу не свалить. Внизу давно и тревожно скулила моя бедная верная Ладочка, выдавая тем самым место моего тайного убежища всему миру, во главе с нашей бабушкой. Завидев мою заднюю часть, продвигающуюся вниз, она радостным волчком закружилась вокруг лестницы, а потом убежала в дальний конец задавленного снегом малинника, быстренько выкопала давнишнюю заначку — говяжий мосол, обгрызенный лишь немного, и торжественно положила передо мной, виляя всей своей задней частью. Вот как после такого у людей хватает глупости говорить, что собаки ничего не понимают?! Обнявшись с Ладой, мы немного посидели вдвоём под яблоней, любуясь на прекрасный дар, а потом я сделала вид, что немного погрызла его, и вернула довольной обладательнице. Сама же пошла домой, уже не так сильно желая что-нибудь разбить.
Тем же вечером, сидя у огня, я пожаловалась на свою горькую судьбинушку Огнивке.
- А с чего ты взяла, что твоей маме нужна была ваза? - удивился Огнивка, - Такие вазы волшебные? Помогают забыть обиды?
- Да нет, никакие они не волшебные, они просто красивые. Но ты прав, нашему горю они не помогут...
- Тогда, почему ты расстроилась, зная заранее, что ваза не поможет?
- Ой, Огнивка, я не знаю! - рассердилась я, - Потому, что это оказалось даже не вазой, вот почему! А пепельницей!! Понимаешь, отвратительной пепельницей!!
- А что плохого в пепельницах? В них же хранят пепел?
- Ну да, но не такой, как твой... а от сигарет. Их курят, и это вредно. От курения даже умереть можно! Если много будешь курить.
- Ясно...так ты боишься, что твоя мама теперь ещё и курить начнёт?
- Я уже сама не знаю, чего надо бояться, а чего нет...ни в чём не уверена, понимаешь?! Ох, это сложно объяснить, ладно...прости.
- Как раз это совсем не сложно. Я знаю, что такое неуверенность. Она ест тебя изнутри, тлеет, как самый плохой и сырой уголёк...Если не будешь уверен в себе — ничего не сможешь сделать. Даже сухую лучину разжечь!
- Да, правда... Где мне теперь опять найти эту уверенность? А? Ведь когда-то она у меня была!
- Хм...надо подумать... - Огнивка надолго замолчал, и тихонько сидел у моей ноги, переливаясь всеми оттенками пламени.
Он был такой красивый и такой...домашний что-ли...уютный, тёплый, что мне захотелось его погладить...как котёнка! Я уже поднесла руку почти к самой огненной шёрстке, но вынуждена была отдёрнуть её — так стало горячо!
- Ну, что же ты? - вдруг спросил Огнивка, не поворачиваясь ко мне, - Ведь тебе хочется меня погладить?
- Я...я боюсь...
- Чего же ты боишься?
- Боюсь обжечься...ты такой горячий...как утюг...
- Пфф... — презрительно фыркнул огненный человечек, - Тоже мне сравнение нашла! Сказала бы уж — как Огонь!
- Хорошо, - с готовностью согласилась я, - Пусть не как утюг... но и не как Огонь... а как... как уголёк! Вот! Точно, как уголёк!
- Если не как Огонь, - прищурился Огнивка, обернувшись, - Значит, не обожжёшься!
Гладь! - потребовал он, раздувая щёки, как будто вот-вот собирался обидеться.
- Огнивка! - чуть не плача, воскликнула я, - Ну что же ты смеёшься надо мной?!
- Вовсе не обожжёшься, если не будешь бояться! - упрямо повторил Огнивка, - Вот откуда ты знаешь, что об уголёк можно обжечься? А?
- Это все знают, он горячий!
- А сама-то ты обжигалась об уголёк?
-Ну-у...об уголёк-то нет, наверное...не помню...но о печку обжигалась точно! Давно, когда ещё совсем маленькая была...
- Уголёк не печка, а я и вовсе не уголёк! Поняла?
- Да...или нет...я не знаю! Ты совсем меня запутал!
- Ох... - нетерпеливо выдохнул Огнивка, - Значит, так! Объясняю ещё раз, для тупых: я никакой не утюг, не уголёк и не печка! Я — живой Огнивка, и я твой друг! Если говорю тебе, что ты можешь погладить меня и не обожжёшься, значит — можешь! Ну, давай - гладь! - опять требовательно насупился он.
Я неуверенно протянула руку почти к самой огненной шёрстке. От неё шёл жар, как от огня, но не такой сильный, и больно не было. Тогда я придвинула руку и вовсе вплотную, слегка касаясь трепещущих пламенных шерстинок. Стало вдруг так тепло и уютно, как никогда раньше. Мою руку словно потихоньку кололо сотней тоненьких иголочек, совсем так, как колет в ноге, если долго сидеть на карачках. И приятное, животворное тепло разливалось вверх, до плеча, уходило по шее в голову, растекалось по лбу, по затылку, пульсировало в глазах, вздымало мурашками волосы, и, отступая, струилось вниз — до самых пяток. Огнивка зажмурил свои каштановые глазёнки и, едва заметно покачиваясь из стороны в сторону, мурлыкал, как довольный котёнок. Я запустила руку поглубже в шёрстку своего приятеля, стала теребить и слегка тормошить её; а он вдруг перекатился по моей ноге вверх и удобно устроился у меня на коленях!
- Гладь, гладь! - не открывая глаз, скомандовал он, и мурчание стало громким и раскатистым, оно дробилось и булькало, как вода, падающая с большой высоты. Я опасливо покосилась на подол своего домашнего платья — не дымится ли оно? Вроде нет... Наверное, так мурчат тигры... большие огненные тигры... - подумалось мне.
- Драконы! - вдруг произнёс Огнивка, - Никакие не тигры, а драконы. Они тоже умели мурчать. И потом — наше мурчанье не похоже на бульканье воды, это лава так булькает. Огненная лава.
- Откуда ты... ведь я же ничего не говорила?!
- Вовсе не нужно ничего говорить! Я и так всё слышу, без слов.
- Ты читаешь мои мысли?!
- Ничего я не читаю, ты что, книга? - засмеялся Огнивка, - Я просто слышу, это нетрудно. Попробуй.
- Попробую... сейчас, подожди...
Негромко шипят горящие дрова... потрескивая, рассыпаются огненные искры; сквозь закрытую дверь отдалённо слышится привычный кухонный шум. Вроде больше не слышно ничего... или нет? А если прислушаться получше? Песнь тополей за окнами... шарканье ног идущих вдоль окон прохожих... Дом, скрипя половицами, кряхтит и почёсывается о ветви близко растущей антоновской яблони... стоп! Дом, наш старенький дом умеет кряхтеть и почёсываться?! Ну ничего себе! Слушаем дальше...в мышиной норке, в той, что под кухонным столом, сегодня праздник...у Шмыга и Нисси родилось четырнадцать мышат...Так много?! Бедная Нисси, как ей, должно быть, с ними тяжело...надо будет угостить их остатками нашего ужина... А это что за звук? Никогда такого не слыхала...едва слышный шелест, похрустывание...постойте-ка, даже слова можно разобрать: «Надоели сухие мухи...скорей бы тепло...эх...» Это кто же у нас питается сухими мухами?!
- Фуфка-паук, он живёт у тебя над кроватью.
- Пауки умеют говорить?!
- Сейчас ничего не говорил, это он думает о весне, соскучился по свежей добыче.
- Я слышу мысли пауков!! Обалдеть! А ты - всегда так? Понимаешь всё вокруг, Огнивка?
- Судя по всему, и ты теперь понимаешь...
- Видимо, да... так здорово!
И тут я поймала себя на мысли, что рот-то у меня закрыт! Я не сказала ни одного единственного слова, а всё-таки говорила с Огнивкой!
- Огнивочка...это что же получается — я теперь могу слышать, кто что думает?!
- Можешь, все могут, если захотят. Когда-то, давным-давно, когда ещё и люди не знали слов, все живые существа общались именно так. Теперь это позабылось...
- Позабылось людьми, ты имеешь ввиду?
- Людьми в первую очередь, конечно. Но и другие постепенно деградируют, не каждый умеет даже говорить и думать самостоятельно, не то, что уж слышать, что думают вокруг тебя...
- Значит, в нашем доме живут высокоинтеллектуальные пауки, - развеселилась я, - И мыши!
- Не пауки, а один паук. Других он сюда не пускает. А мыши тебя не услышат, они слишком заняты своими мышиными заботами.
- Ясно...а своих одноклассников я смогу услышать? Кто что думает, и так далее... - хитро прищурилась я.
- Не знаю насчёт одноклассников. Попробуй, кто ж тебе мешает...
- Наверное, не стоит, - решила я, - И так понятно, кто на что способен, если ещё и мысли чужие знать, совсем свихнуться можно... мне пока есть чем заняться.
Огнивка молчал, или, вернее, ничего не подумал...или подумал, но не сказал — я уже запуталась; но почувствовала яснее ясного, что он согласен со мной.
- Огнивка...
- Ну, что ещё?
- А всё-таки, как же мне быть...с Петей?
- С этой вазой-пепельницей?
- Ну да... мне она теперь неприятна, глаза бы мои на неё не глядели! Вот почему всегда так получается — хорошие намерения выходят тебе боком? Дурацкий закон бутерброда!
- Какой такой закон? - заинтересовался Огнивка.
- Ну, про бутерброд, намазанный маслом, который, если уж упадёт, то непременно маслом на пол. Читала где-то о нём.
- И что? Правда маслом падает?
- Вот я тоже хотела проверить, мазала бутерброды и роняла их на пол. Из семи шесть свалились маслом. Хотела штук десять уронить, да бабушка увидела и наругала... - тут Огнивка не выдержал и сдавленно забулькал.
- А, ты смеёшься! А мне невесело было…знаешь, как влетело!
- Представляю...твоя бабушка серьёзная особа! Очень похожа на мою.
- Да? Правда? Значит, ты меня понимаешь...
- Так что там насчёт бутербродов?
- Ну вот, кто-то умный сформулировал такой закон — если что-нибудь плохое должно произойти, оно непременно произойдёт самым худшим образом. Бутерброд не просто упадёт, а именно вниз маслом, чтоб уж наверняка потом съесть нельзя было, да ещё и пол вытирать!
Мы немного помолчали, ни о чём не думая... а просто любуясь на пламя, летящее искрами вверх — в высоту уходящей трубы, прямо в небо! А потом я всё-таки вернулась назад, к своим мыслям — ведь очень трудно долго не о чём не думать, вы замечали? Так вот - куда исчезает огонь, когда догорит его пища? Где он обитает, когда мы не видим его? И для чего возникает опять?
- Я думаю, то же самое и с хорошими намереньями... - вздыхая, вернулась я к теме, - Если то, чего ты хочешь, в принципе не может исполниться, не нужно стараться как-то улучшить ситуацию, будет только хуже.
- А как же, исходя из твоей логики, понять, исполнимо ли твоё желание? - заинтересованно спросил Огнивка.
- Вот это как раз самое трудное! Сама всё думаю и думаю, как?! Видимо, надо почувствовать.
Такая малюсенькая девчонка... - Огнивка даже обернулся ко мне, и заговорил как обычно, а не про себя, глядя на меня с удивлением и даже, пожалуй, с уважением.
- Ой, только не начинай, пожалуйста, опять! - рассердилась я, - Какая я тебе «малюсенькая»?! Мне уже почти двенадцать лет!
- Двенадцать лет!! - забулькал опять Огнивка, - Ой, насмешила...двенадцать лет!
- Знаешь, твои четыреста с чем-то там недалеко ушли от моих двенадцати, если ты не знаешь ответов про намерения и бутерброды!
- И правда... - совершенно неожиданно согласился мой дружок, и я даже опешила...ожидая другого - что мы, как и всегда, устроим словесную пикировку, - Не знаю...ты права. Это очень, очень сложный вопрос. Если ты когда-нибудь найдёшь на него ответ, будет здорово. Пока что никто не нашёл.
- А ты откуда знаешь, что никто не нашёл, если даже не знал про закон бутерброда? - подозрительно осведомилась я.
- Знаешь, Ника, - Огнивка серьёзно поглядел на меня своими удивительными глазками, - В иные времена многие, очень многие существа - также, как и ты, задавались подобным вопросом; только вместо бутербродов фигурировали совсем другие вещи, а намерения были всё те же.
- Какие же?
- Благие, благие намерения...это значит...
- Добрые! - не дала я договорить Огнивке (каюсь, за мной водится такой грешок — вечно я перебиваю собеседника...)
- Да, Ника, добрые... - почему-то очень печально сказал Огнивка.
- Эх...жаль.
- Да, жаль... - Огнивка надолго замолчал, глядя, по своему обыкновению, в горящее пламя.
- А вот как же всё-таки насчёт пепельного Пети, а? – растормошила я его опять, - Может, разбить его, как ты думаешь? Мама ведь пользоваться им никогда не будет...
- А, может быть, воспользуется кто-то другой?
- Что ты имеешь ввиду? - насторожилась я, и неприятный холодок пошёл вверх по ногам, несмотря на тёплого Огнивку, - Если папа всё-таки вернётся, то он тоже не курит... вроде. А если...
- Знаешь, в любом случае дело уже сделано. Ты её купила и принесла, значит, для чего-нибудь это да нужно, - не дал мне закончить мысль Огнивка, - А теперь хватит про пепельницы, не так уж это и важно, поверь мне. Хочешь, я расскажу тебе про драконов? Ты же давно просила меня об этом.
- Правда?! Расскажешь про драконов?! Спасибо, Огнивочка, спасибо! А я как раз хотела тебя спросить, почему это ты мурчишь, как драконы, а ты сам... - обрадовалась я так сильно, что даже не закончила фразы.
- Да, как драконы... - задумчиво повторил Огнивка, глядя перед собой печальными каштановыми глазами.
Я знала, что они печальные, хотя и не видела взгляда. Он надолго замолчал, но я не торопила его с рассказом. Ведь, прежде чем начать, нужно сосредоточиться, настроиться на нужный лад, а уж потом излагать. Несколько минут или несколько часов просидели мы так перед печкой, не знаю. Но, когда я открыла глаза, дрова уже почти прогорели, а на коленях у меня никого не было. Наверное, это бабушка заботливо накрыла меня тёплым, и слегка колючим пледом, пока я спала, свернувшись с ногами на стареньком кресле. Вставая, я наступила ногой на тёплую кучку пепельной золы, и неожиданно поняла, что только что услышала совершенно потрясающую историю! В ней были драконы - много, много драконов, которые жили бок о бок с людьми! Жили так давно, что и представить невозможно, и про это не написано ни в одном учебнике истории... И ещё там говорилось про Пламя, и про земное ядро, и про страшную несправедливость... Как бы теперь не забыть всё это? Нужно записать! Да, обязательно запишу, как смогу. Может быть, когда-нибудь, через много-много лет, я расскажу её своим детям, а они своим; или даже напишу книжку! Почему бы мне не написать книжку, правда? Тогда многие люди смогут узнать правду о драконах и обо всём прочем, что творилось на нашей Земле в давние, давние времена. Правда, они будут думать, что это сказка... ну и пусть. В конце концов, в каждой сказке есть доля правды, не так ли?
Полную версию книги можно приобрести на litres.ru и сайтах партнёров.
Девочки из Первого Г
© Copyright: Ирина Азина, 2022
Свидетельство о публикации №222062201607
Свидетельство о публикации №222062201607
Рецензии
Григорий, рада, что эта тема оказалась Вам близка и понятна)). Спасибо. Вы тут старожил, как я понимаю.
Ирина Азина 23.08.2022 22:20 Заявить о нарушении
Ирина Азина 23.08.2022 22:20 Заявить о нарушении