Стометровка

Больше всего на свете я, когда была маленькой, боялась прямой стометровой дороги от Удмуртавтодора до моего дома. И особенно стала бояться тогда, когда умер папа и мне пришлось одной возвращаться во вторую смену из школы. Ночи стояли ноябрьские – бесснежные и тёмные, как душа убийцы. Да и вечера были немногим лучше: ветер, обычный осенний, промозглый, как положено здесь – тоскливый, когда даже собаки разбредаются по подвалам в поисках хоть какого-то унылого тепла; чёрная беспросветная земля – не различить что, кто и где; точно такой же воздух – во мгле, утопающей в бездне. Впереди в дальних дворовых углах не видно ни зги. Одинокие тощие фонари, как сироты, жмутся по краям обочин, словно винясь перед всеми в том, что и им сейчас не до света.
Я доходила до последнего огня, слабо теплящегося у входа в Удмуртавтодор, и... Не было никаких сил преодолеть этот внутренний холод, порождаемый страхом перед тем, что скрывает в себе темнота. Десятилетней, я не отдавала себе отчёт в том, кого я боюсь больше – живых или неживых, но кажется что всё-таки неживых. Так и продолжаю до сих пор их бояться. Но это немного другая история и другая сторона моей души...
Однажды я не смогла. Вернулась на дом назад и попросила маму одноклассницы, с которой мы вместе какое-то время ходили из школы, меня проводить. Мне было стыдно, очень, но сдвинуться с места одна я была не в силах. С этой дорогой связаны вообще многие мои воспоминания.
На третьем курса университета нас перевели во вторую смену, и я стала возвращаться домой поздно, часу в десятом – это если без свиданий, конечно же, со свиданиями выходило намного позже. Всё та же темнота, только фонари кое-где иногда одноглазо помаргивают циклопическим светом. Работать нормально они стали только после того, как какой-то ночной лихач насмерть сбил человека прямо на углу Удмуртавтодора – труп утром забрали, а вмятина на заборе осталась, пока, наконец, и сам забор не поменяли.
Дневная дорога была нестрашной, но скучной, и я по автобусным причинам постоянно опаздывала на учёбу. Все преподаватели это стойко переносили, кроме психолога, которого мы с подругой, тоже жившей в Металлурге и тоже ездившей на тех же, что и я, автобусах с пересадками, очень, судя по тому, о чём я собираюсь рассказать, напрягали.
Обычно, когда я приходила вдруг раньше, я занимала нашу с ней вторую во втором ряду парту и ждала, когда она с опозданием тихой неслышной тенью просочится в аудиторию. Естественно, я желала того же самого и от неё – чтобы, придя раньше меня, она занимала мне место. Однажды я опоздала и, войдя в аудиторию, обнаружила, что она сидит за партой, а стула для меня рядом нет. Я развернулась и без лишних слов удалилась, вызвав, видимо, нелёгкое недоумение преподавателя. Две недели я с ней не общалась. Приходила на пары заранее и садилась за заднюю парту с кем-нибудь, чтобы у неё, провинившейся, не было никакой возможности сесть со мной. Наша молчаливая ссора закончилась после одного семинара, на котором профессор, доходчиво объяснил нам, в чём заключается разница между менталитетами.
– Допустим, – начал он, – у нас в группе учатся две подруги, которые постоянно опаздывают.
Я поморщилась, поняв, к чему он клонит.
– И, допустим, мы решили их проучить. Мы договорились, что, как только кто-нибудь из них опоздает, мы встанем к стене и будем биться о неё головой. Что сделает, придя, меланхолик? Он тихонько зайдёт, посмотрит, что люди занимаются чем-то странным, и выйдет, сделав вид, что ничего не было. Что же сделает сангвиник? Он войдёт, посмотрит и, немного, возможно, удивившись, присоединится к нам.
Так вот… Этот самый сангвиник очень боялся темноты – до ужаса, неконтролируемого и неостановимого. Мне не помогало ничего – никакой анализ, никакие объяснения. Возможно, потому, что я всегда чувствовала мир мистическим.
Так уж повелось у меня в жизни, что ночью иногда ко мне в сны приходят мертвецы, в основном, знакомые. Я не люблю всё это, но ведь гостей из сна не выкинешь – приходится их терпеть.
Но это тема отдельного, очень долгого разговора, и, если всё пойдёт по плану, я, так и быть, об этом тоже когда-нибудь расскажу. Но, чтобы вы понимали, это, так сказать, очень личное, что ли… Все эти умершие люди… Это вам не про мужей рассказывать.
Однако же о дороге…
Иду я как-то домой. Минула Удмуртавтодор, впереди заветная стометровка, на которой лёгкой тенью раскачивается чья-то подвыпившая фигура. Я иду сзади, ходко догоняя мужичка. Мужичок, если честно, так себе: невысок, худощав, идёт, одной рукой размахивает старательно, будто себе идти помогая, этакий двигатель внутреннего сгорания, а другую при себе плотно держит, потому что в ней что-то, но что – я не вижу. Хотя, кажется, что нетяжёлое.
Расстояние между нами неуклонно сокращается, и я, набравшись духа, решаю его обогнать: вряд ли, пьяным, он погонится за мной бежать. А там – уже и рукой до дома подать.
Но только я поравнялась с ним, как он говорит:
– Девка, стой!
Я аж подпрыгнула от испуга. Сердце колотится, сама я смотрю на него, глаз не отвожу.
А он улыбается, глазки маленькие, счастливые.
– Пойдем, – говорит, – вместе. А то я один боюсь, вдруг кто-нибудь пьяный пристанет.
Я засмеялась в голос. А он виновато так:
– Я тут это... К дочери иду. У неё день рождения... Вот, торт несу... Мы с ней десять лет уже не виделись…
И протягивает мне руку, а в ней действительно картонная коробка с «Прагой». Почему-то именно это запомнилось... Запомнилось, как одна дорога может разъединять людей, соединяя их.
Другой случай был тоже смешным, только история вся несмешно закончилась. Та же я, та же дорога – чуть позже только. Навстречу идёт мне мужчина, хороший такой мужчина, привилегированный, только тоже немного пьяный. Но я его не боюсь, потому что лицо его вижу, а когда видишь лицо, то уже и не страшно так. Неизвестность всегда страшнее. Или привыкла уже к этой дороге... Сердце-то ведь тоже грубеть начинает, если по нему наждачной бумагой каждый день проходить: слой за слоем снимается с него человечность, а потом смотришь – и кончилось сердце. Даже бояться становится больше нечем.
Между нами два метра – не больше. Я даже глаза его хорошо вижу.
– Добрый вечер, – говорит.
– Вполне себе добрый, – отвечаю.
– А это какой город?
– Ижевск, – смеюсь я.
– А! А это Удмуртавтодор? – он рукой показывает на здание, громоздящееся за моей спиной.
– Да, – с ещё большим смехом отвечаю я.
– Это хорошо, я здесь работаю.
Так мы и познакомились.
Потом были зима и весна, по истечении которых он сделал мне предложение. Помню, я плакала в дамской комнате «Теремка» – того самого, который ещё не горел.
Разведён. От первой жены два сына, ещё один – от второй и ещё чей-то один – её от первого брака. Впереди долгий второй развод. Таким образом, в дополнение к будущему мужу я комплектом получала два бывших его брака с детьми, которые – я это прекрасно понимала – бывшими, в отличие от жён, не бывают.
Есть что-то жалкое в разведённом мужчине, тем более разведённом дважды. Как будто он совсем никому не нужен. Женщины ведь народ терпеливый, жалостливый, многие из них замуж выходят не по любви даже, а по жалости или почему-то ещё, например потому, что так надо – замужем быть, или потому, что все так выходят, и так и тянут эту лямку всю жизнь: пьёт ли мужик, гуляет, а она всё жалеет его. Куда ж он без неё? Пропадёт. И правильно, наверное, что жалеет: такой-то ведь только жалости и достоин – не любви, не преданности, не страсти. Такой-то ведь без неё совсем пропащий. К животным иногда чувств больше бывает, чем к таким мужчинам. И ходят они, неприкаянные, и живут, бесхозные, не нужные никому, думая, что обрели наивысшую в жизни ценность – свободу. Да только имя их свободе – ненужность. Может, поэтому французы и говорят, что иногда третий брак показывает, что первый и второй были удачнее…
Разведённые женщины – это немного другое. Это больше из категории «не повезло». Но всякое, конечно, бывает.
В общем, я ответила: нет. Он запил и пробыл в запое два месяца, за которые я умудрилась выйти замуж за спортсмена, красавца – и, в общем-то, совсем обычного человека.
Вышедший из запоя мой полуторажды разведённый бывший, изрядно выпив летним, ничего плохого не обещающим вечером, вдруг бросился под пролетающую по трассе машину. Ушибы, несколько переломов и черепно-мозговая... Восемь операций в московской нейрохирургии – в той же самой, где оперировали Караченцева.
Мы встретились с ним снова через семь лет, уже после моего развода и его возвращения на службу, и были вместе два года, потом же расстались окончательно. По судьбе, наверное.
Помню, во время одной из ссор меня посетила мысль, что все эмоции наши – это игра в самого себя. Я будто кошка, сидящая на ветке дерева, смотрела со стороны на двух беснующихся взрослых людей, чьи эмоции им неподконтрольны, и понимала, что от того, что я сейчас скажу, будет зависеть то, что мы в итоге получим.
Мы расстались в очень символичный день – тогда, когда он получил свидетельство о разводе. Я ушла от него, благодаря Бога за то, что у меня есть свой ребёнок, своя работа и своя квартира.
Впереди меня опять ждала моя заветная стометровка домой, охраняемая бессменной гвардией стойких одноглазых фонарей – скромных принцев моих, молчаливых кавалеров ночной звезды.