Плоды воспитания

                ПЛОДЫ  ВОСПИТАНИЯ
                О детях войны

     Родился я в марте 1939-го года. Отец прошел сначала финскую войну, потом германскую, побывал и на японской. Пришел он домой только в 1947-м. Как пережили мы годы войны, об этом будет особый рассказ, а вот о моем воспитании можно рассказать прямо сейчас. Если посмотреть на моё детство со стороны, то можно сказать, что родители меня не воспитывали. Они были для меня просто примером. Меня воспитывала улица. В детстве я был болезненным, тихим ребёнком. Меня тяготило общество мальчишек, и я играл больше с девчонками, которые охотно брали меня в свою компанию.

  Среди девчонок я был мужчиной и изображал то папу, то мужа, в зависимости от требований игры. Мальчишки, мои сверстники, да и те, кто постарше, обзывали меня девичьим пастухом. А я и в самом деле был таковым. Частенько я был обижаем пацанами, приходил домой со слезами, отец тогда брал в руки ремень и наказывал меня: «Не плачь и не жалуйся, - говорил, - Умей дать сдачи! Умей постоять за себя!». Я пытался спрятаться от ремня на полатях, но ремень и там меня доставал. Мать пыталась меня защитить, и по ней тоже прогуливался ремень. В уличных играх, дабы не оказаться обиженным, я избегал чисто мальчишеских обществ.

     Но вот пришла школьная пора, и я волей-неволей оказался в шумном школьном обществе, где уже невозможно было спрятаться. Я редко попервоначалу выходил в школьный коридор, где было шумно, где была возня и толкотня, а если  выходил, то чаще жался к стенке. Меня так и прозвали «Тихоня». Было и ещё одно прозвище: «Дедушка Родя». Это прозвище я получил за тихий и молчаливый нрав. Был у меня такой дедушка, мамин отец, молчун и тихоня. Вот меня и прозвали в семье молчуном, дедушкой Родей.

 Это прозвище потом вышло и на улицу. В селе меня и знали-то больше как Родю. Говорили Шурка-Родя и – все знали о ком идёт речь. Мои сверстники и кто постарше, кто жил на этой стороне речки  обижали меня мало, но вот зареченские поколачивали частенько. Особенно усердствовал в этом некий Гришка Потехин. Учился он в параллельном классе, слыл забиякой и драчуном, и вот пристрастился меня обижать.

 Он не просто меня обижал, он меня встречал на школьном крыльце, если я приходил в школу позже него, сталкивал меня с высокого крыльца и не давал прохода. А если я говорил ему что-нибудь, передразнивал меня и даже бил. Заступались за меня только учителя. Почему-то у деревенской ребятни не было привычки защищать кого-то. Тем более, что друзей у меня не было, а из родственников лишь сестра, которая была старше меня. Она училась уже в старших классах,  в другую смену. А Гришка ещё подкарауливал меня на улице, после школы и опять не давал прохода.
 
     Так продолжалось до третьего класса. Летом мы, ребятишки, достигшие работоспособного возраста, уже привлекались на колхозные работы, возили на сенокосе копны сначала на быках, потом на лошадях, возили в фургонах траву, закладываемую в силосные траншеи, даже сидели уже на конных сенокосилках и граблях. С десяти-двенадцати лет в период летних каникул мы были равноправными колхозниками.

    И вот в середине июля месяца, когда я уже достаточно отдохнул после школы и почти забыл о Гришке, мы вдруг встретились с ним на узкой конной дороге. Я вёз фургон травы в колхозную траншею, а Гришка ехал от траншеи за новым возом. Мы сошлись в месте, где трудно было разъехаться. Справа крутой косогор, вверх, слева такой же косогор вниз. Лошади наши сошлись морда к морде. Мне с возом пятиться назад не было никакой возможности. У Гришки такая возможность была. У него и фургон пустой и пятиться ему ближе до ровного места, но он уступить мне не захотел. Его, оказывается, занарядили в этот день в одну бригаду со мной. Помня своё верховенство в школе, он решил проявить его и в колхозе.
 
----  Сваливай с дороги! – заорал Гришка. Он был на год старше, но перешел  тоже в четвертый, так как просидел два года в первом. Рыжий, с лохматыми вихрами вместо шапки, низкорослый, но крепкий, он явно был сильнее меня. Я же, хоть и выправился после хилого детства, но понимал, что противостоять Гришке  едва ли смогу. Я, скорее всего, отступил бы, но на этот раз мне отступить было невозможно.

----  Сам сваливай! – так же громко ответил я.
----  Ты что? Опять оплеух захотел?
   Я, хоть и струсил, но отступать-то было некуда, я просто не имел права пасовать перед Гришкой.

----  Только попробуй! – с дрожью в голосе ответил я.
    Гришка соскочил с фургона и пошел ко мне. Я сполз с воза, в руке у меня оказался бич. Я сам не понял, как он оказался у меня в руке. Бич немного меня приободрил. С дрожью в коленках я двинулся ему навстречу. Гришка остановился. Я шел ему навстречу мимо лошадей, держа бич на замахе. Гришка попятился. У него в руках бича не было.

----  Иди, иди, сейчас получишь! – обещал мне Гришка, однако пятился.
----  Вот ты-то сейчас и получишь! – видя, что Гришка струсил, парировал я его угрозу. – Сворачивай, не видишь, у меня полный фургон? Бичик видишь? Давай спячивай!
      Я бы, конечно, не осмелился бить Гришку бичом, но угроза на него подействовала. Он заскочил в свой фургон и подал лошадь назад.
----  Тпру, сволочь! – выругался он на лошадь, давая возможность выплеснуться своим эмоциям.
 
       Я ждал, пока Гришка пятил фургон на ровное место, где косогор заканчивался и взобрался снова на свой воз, когда дорога была освобождена. Проезжая мимо Гришки, я держал бич наготове, стоя на коленях в траве. У Гришки не оказалось ни бича, ни даже прута, и ему пришлось простить мне мою смелость.
----  Ну, попадёшься ты мне! – прокричал он с обочины, рванул вожжи и укатил за травой.

     Я долго переживал свою победу. Однако под ложечкой у меня всё-таки сосало. Знал я, что так просто это дело Гришка не оставит, обязательно отомстит.
     И верно, когда вечером вся ребятня, и наша и зареченская, собрались у клуба, то бишь у церкви, переделанной в советское время под клуб, поиграть в лапту, Гришка напал на меня неожиданно. Он подкрался ко мне сзади и ударом в ухо сбил меня с ног. Я упал и оглох. К собственному удивлению я не испугался, а вскочил и бросился на Гришку. Во мне вскипела вся не выраженная ранее злость на него. «Да до каких это  пор?! Сколько ты можешь измываться надо мной?!» – вскричал во мне внутренний голос.

 Я вцепился ногтями ему в лицо. Я бы выцарапал ему глаза, не увернись он во время. Он не ожидал такого отпора. Я подставил ему ногу и толкнул. Гришка упал. Я упал на него. Завязалась возня. Вокруг нас молниеносно собралась толпа ребятни. Подошли даже парни из старших классов. Всем было интересно, кто же окажется сильнее. Подбадривали и меня и Гришку.
----  Шурка, дай ему как следует!! – кричали нашенские.

----  Гришка, не спускай!! – кричали зареченские.
    А мы дрались не на живот, а насмерть. Драка завязалась под стеной высокой церкви. Мы, то вскакивали и кидались друг на друга, то валялись в пыли вытоптанной поляны, Шлепки от ударов отдавались эхом от церковной стены. Никто не хотел уступать.

 Мы разбили в кровь друг другу лица. Из носов текла кровь, но мы продолжали драться, дрались, молча, и только сплёвывали выбиваемую из носа мокроту и кровь. Никто нас не разнимал, хотя были среди зрителей парни и с его и с моей стороны. Драка длилась до тех пор, пока кто-то из наших ровесниц девчонок не догадался сбегать за моей и гришкиной сестрой. Только они нас и растащили. Гришкина сестра потащила Гришку через мост, моя повела меня в другую сторону.

 Гришка уходил, громко рыдая и размазывая кровь по лицу. Я же, молча, вырвался из сестриных рук, прошел к недалёкой большой, чистой луже, старательно вымыл лицо и руки, и только тогда пошел домой в её сопровождении. Она ещё добавила мне по дороге подзатыльников, но они были уже не обидными и не больными. Дома мать ахнула от вида моего разбитого лица, а отец, пряча улыбку, негромко сказал матери:
----  Мужиком будет!

    С этого дня меня уже никто не осмеливался обижать, а Гришка, встречаясь  с моим фургоном даже на широкой дороге, сворачивал на обочину.
    Вспоминая это с высоты прожитых лет, я благодарю отца за его ремень. Если бы он бегал за обидчиками, защищая меня, не знаю, кто бы из меня вырос. Скорее всего, какой-нибудь размазня.