Толик Милютин

Толик Милютин поселился на Валааме давным-давно. Жил он с женой, миловидной, кроткой женщиной, заезженной бытом, безденежьем и его, Толика, возлияниями. Квартира их была в "Красном" Вознесенском скиту на втором этаже добротного кирпичного дома с мезонином. Дом этот, заросший бузиной, стоял на скалистом берегу Никольской бухты, высоко над гладью Ладожского озера, среди вековых торжественных сосен.

Толик был талантливым человеком, артистичным рассказчиком с прекрасным чувством языка. Он выглядел лет на пятьдесят, был внешне опрятен, гладко выбрит, с лукавым взглядом, если был трезв, и ямочкой на подбородке. Изъяснялся всегда литературным слогом.

Помню как-то посреди ночи, часа в три, мучаясь, выходя из запоя, он громко постучал в моё окно. Повод был найден безукоризненный. Не открыть было невозможно:
- Олег, дорогой мой друг, первым катером я уезжаю в Сердоболь, я пришел проститься.
Ах, какое красивое это старинное название древнего русского городка на севере Ладоги, известного сегодня под названием Сортавала. Но Толик не сказал Сортавала, он произнес Сердоболь. Как тут было не открыть, пусть даже в три ночи.

Ни в какой Сердоболь Толик не собирался, у него "горели трубы". Надо было срочно, немедленно, сейчас выпить или умереть. Я ему открыл и налил в темноте спросонок стакан чистого, неразбавленного спирта. Толик махнул его залпом, не понял что это, задержал дыхание, выпучил глаза, потом громко выдохнул, крякнул и заявил, что я его спас от смерти. Не исключаю, что так оно тогда и было.

Пил он, как водилось в те времена на Валааме, крепко. Часто до беспамятства. В такие дни жена его объявляла больным, и это значило, что на неделю, дней на десять Толик выбывает из жизни. Запой у него наступал постепенно, начинался с безобидного глотка под краюху черного ржаного хлеба с копченым судаком и беседы о том о сём. Выпив две-три рюмки, Толик пускался в разговор о прекрасном - об искусстве и литературе, пытаясь определить тонкую грань, разделяющую имитацию от подлинности. Иногда вспоминал что-то из своей жизни и недоумевал, что он, дипломированный, окончивший Ленинградскую Академию художеств искусствовед, сам не в состоянии себе объяснить, что есть прекрасно.

- Я, дорогой мой друг, лет этак пятнадцать назад, а может уже и двадцать, - начал как-то Толик, пропуская рюмку "Зубровки", - познакомился с одной заезжей провинциалкой. Увидел я ее на Васильевском острове, возле Биржи. Она медленно дефилировала, плавно покачивая бёдрами, одна, с дамской сумочкой на плече. Я остановился и стал наблюдать. От каждого её шага и движения ягодиц ёкало сердце. Она прошла к Ростральной колонне, к самому краю скверика у Невы. Остановилась, глядя на Дворцовую набережную. Потом повернулась в профиль. Олег, ты не поверишь, - поперхнулся Толик, - вот такие сиськи, вот такие, понимаешь?
Толик приставил ладони к собственной груди, отведя локти далеко вперед.
- И всё это сокровище в глубоком декольте. В общем, помню звали её Софа. Через двадцать минут мы уже сидели в Эрмитаже в зале Поля Гогена. Олег, ты любишь Поля Гогена?
- Да, Толик, люблю - ответил я.
- Тогда ты меня понимаешь. Мы сидели молча в креслах посреди зала, я забыл о Софе и бормотал: "Боже, как это красиво!"
- Тю, - отозвалась Софа,- а что ж тут красивого?
- Олег, скажи мне, дружище, вот как, б****ь, ей дуре объяснить, что здесь красивого? Как? Какими словами?
Толик налил и выпил ещё.
- Толку от Софы была лишь постель. Горячая баба, ничего не скажу. Под ней койка ходуном ходила, а так - дура дурой, - сетовал Толик и постепенно добирал рюмку за рюмкой, пока не входил в пике.

На следующее утро можно было встретить его жену, торопящуюся в Монастырскую бухту в Продмаг за водкой - мужу на лечение.

С Толиком я был знаком уже несколько лет, с первого того дня, когда я туристом оказался на Валааме, а он был гидом. Тверёзый, свежий, отутюженный, не лишенный некоего пижонства, в своей кепке-восьмиклинке, он разыгрывал перед слушателями литературный спектакль. Даже те, кто провел ночь на теплоходе в объятиях Зеленого змия, у кого еще сушило в горле, слушали его, раскрыв рот. Он был лучшим из лучших экскурсоводов, которых мне доводилось встречать на своём веку. Не просто лучшим, а необыкновенным. Путешествие по Валааму было его, Толика, бенефисом. Он чувствовал эту взаимосвязь между собой и зрителями, чувствовал по их глазам и улыбкам. Группа восторженно аплодировала ему, ибо перед ней был настоящий артист.

С русских туристов он не брал чаевых, зато никогда не отказывал тем, кто повеселее, пригласить себя в ресторан у причала, провести часок-другой за едой, разговорами и бутылкой импортного коньяку.
Бутылки оказывалось мало, покупались следующие. Потом солнце медленно скрывалось за горизонтом. Ресторан пустел. Береговой матрос Харлашкин, убийца рецидивист, отдавал швартовые. Теплоходы уходили в туманную, молочную даль, а Толик оставался один. Он сидел за столом на площадке уже закрытого ресторана, подперев голову руками, пьяный и грустный. Чайки летали у осиротевшего пирса, печально кричали, подбирая оброненную днём снедь. Туман стелился над водою. Оранжевые стволы сосен растворялись в наступавшей Белой ночи.

С пригорка к ресторану спускалась Толика жена, когда-то красивая женщина, садилась рядом с ним, целовала его, гладила по голове и лицу, обнимала, помогала ему подняться. Потом они вместе шли наверх к дому, слившись в одно целое - он по пьяни, она от горя и жалости.

Приезжая на Валаам, я всегда заходил в их дом засвидетельствовать своё почтение. Жена его тут же хватала меня за руку, выводила в коридор и слёзно просила хотя бы из уважения к ней с ним не пить. Спустя мгновение, в коридор выходил Толик, мы обнимались, и он наставительно и ласково говорил жене:
- Не взращивай в моём друге ренегата. Мы пить не будем, но за встречу - это неизбежная необходимость.
Жена его сама наливала нам по рюмке, мы выпивали по одной. Тем и заканчивалось.
Таковы были наши ежегодные встречи. Прощания были непафосные и без возлияний. Просто, без всяких сентиментальностей, до следующего года.

Как-то вдруг Толик вызвался проводить меня до пирса. Подхватил мои баулы, помог нести. У трапа мы обнялись, расцеловались, и я нырнул во чрево теплохода. Спустя минут пять, бросив вещи в каюте, я поднялся на палубу. Был туманный пасмурный вечер. Зябко и сыро. Облака, казалось, опустились к острову, обнимая его своей пеленой. Толик один стоял на причале, глядя на теплоход. Увидев меня, он, сложив руки рупором, крикнул:
- Ждал, когда ты появишься.
В этот момент теплоход дал пронзительный гудок, машина заработала во всю мощь. Мы отчалили. А он стоял и махал вслед своею замшевой шикарной кепкой. Он становился всё меньше и меньше, превратился в силуэт, а после вовсе исчез в тумане.

На Валаам я больше не поехал, ввиду разных сложившихся обстоятельств, а он может чувствовал, артистическая душа, что мы не увидимся больше никогда. Как знать?