Меж двух войн. Дочь солдата. II. 3-4-5 Весть о пер

                3. Весть о первом космонавте.

 
   А вот не получится, потому что именно в Нерчинске всех настигла весть о полете первого космонавта. А это вообще запредельные высоты.
 
   Дело было утром, часов в 10. Почему-то у них были  в гостях жена комдива Ракитина Анна Ивановна с дочерью Наташей, моложе Оли ровно на год. И жена зама по тылу Оковитая Инна Ксенофонтовна, красивая молодая женщина всего-то 26 лет с дочкой Светой, постарше Олиной сестры года на полтора.  Собрались просто поиграть с малышами – двумя Светками – и посмотреть на обновки, купленные в военторге – два первых ковра в семье.
 
   Коврики дружно осудили – и назвали «лоскутками», за их неприлично малый размер. Да и куда было тягаться  с материальной частью семьи комдива, до этого служившего в ГДР. У него, естественно, все было по-европейски богато, добротно и красиво – и мебельные гарнитуры, и ковры, и посуда, и знаменитые немецкие статуэтки. Да и тыловик  имел несравнимые возможности с подполковником Квадратько. Сам-то, Михаил Спиридонович, был на 17 лет старше своей молодой жены и даже дарил ей бриллианты, чего не было даже и у командирши.
 
    Но тем не менее их всех собрал Нерчинск, все дружили. Ольке регулярно подбрасывали двух Светок, когда родителям надо было в кино или на вечер в Дом офицеров. Замечательные отчества семьи зама по тылу вызывали постоянные дружеские добрые подтрунивания, при этом их сознательно как бы путали: - А твоя-то, Спиридоновна, что на это скажет? – или: – Ты, Ксенофонтович, что-то тут недосмотрел, право слово. Те в свою очередь отшучивались, вкусно и со смаком, что очень даже умели.

    Так вот, сидели такой приличной толпой в небольшой комнате, кто где, как вдруг голосом  Левитана радио негромко, и так стоял гвалт, но заметно торжественно стало что-то объявлять. Это сразу заметили, ведь у советских людей был условный рефлекс на голос знаменитого диктора. Немедленно добавили громкость  и услышали невероятное – о том, что 12 апреля запущен искусственный спутник Земли, пилотируемый первым космонавтом майором Юрием Алексеевичем Гагариным.

 Голос Левитана, торжественность момента, присутствие целой компании – все это оставило неизгладимое впечатление - женщины плакали, девчонки верещали  и прыгали, а малышня вдруг совсем притихла, не понимая, что происходит.
 
   Но самое главное – и это было так хорошо, что услышали эту весть все вместе - там, в далеком Нерчинске, где  они  зримо ощутили и продолжали ощущать свою причастность к этому запуску – ведь они были семьями ракетчиков. «Зато мы делали ракеты!»
 

                4.  Акустика и вероломство.


   Помнит, как с целым рублем вместо десяти копеек – родители просто не могли поверить, что с ними можно сходить в кино – она дежурила вместе с одноклассниками на детском сеансе в кинотеатре. А потом, когда погасили свет, оказалась рядом с мальчиком по прозванию Ишка. Бог мой и это имя ей напомнил тот же Сережа.

 А она помнила о нем иначе – его звали Эдик Ишмухаметов, и в него были влюблены все девчонки из их класса. В классе они сидели в одном ряду, парты через четыре, и в портрете Пушкина видели друг друга, и не просто видели, а тайком от всех в многолюдном помещении смотрели и не могли насмотреться. Он тоже хорошо учился, его отец был местным военкомом, т.е. военный, но не из действующей части, а отдельно. Оба они были стройны, высоки ростом и с очень длинными ресницами.

 Правда, при взгляде на отца угадывалось, что и Эдик со временем также огрубеет, а обветренное лицо прорежут резкие складки. И эти метаморфозы не спасут никакие ресницы. А пока он юн, румян  на морозе, строен  и совсем не влюбчив. А вот в темном зале как-то оказался с ней рядом.

   О, это волшебство, темнота и отстраненность от всех в переполненном галдящем зале  с каким-нибудь революционным фильмом или сборником мультиков или  «Варварой-красой»…
 
   Кто же запомнит сам фильм, когда двое впервые рядом, хоть никто никого и не приглашал, а по долгу службы и дежурства, так сказать. И обоим по четырнадцать. А ведь и Джульетте было столько же.

   Они сидели взволнованные, красные, на седьмом небе от новых ощущений, что рядом сидит симпатичный тебе человек, и лишь изредка искоса взглядывали друг на друга блестящими от экрана глазами.

   С того самого дня почти каждый вечер он приходил к ее дому, и они отправлялись гулять. Сначала по центру, а потом – куда глаза глядят.  Шапки  были белыми от инея вокруг лица, брови и ресницы – тоже. Гуляли почти бегом, так что прогулка превращалась в пробежку, но это было очень здорово, несмотря ни на что.

   Пока однажды она его не дождалась, погуляла с девчонками, а возвращаясь домой берегом реки вдруг услыхала звонкий девичий голосок из-под высокого замерзшего берега:
  - Ты что думаешь, у нее такие волосы густые? Так она их на бигуди завивает – и это в седьмом классе, второй юношеский голос что-то слабо возражал:
  - Ну, к чему эти разоблачения.
  - И шапка эта ее похожа на фашистскую каску, - не унималась Ирка, ее одноклассница, красивая девочка из соседнего подъезда, у которой папа был военным хирургом в госпитале.
  - Ну, ты скажешь тоже.
  - И не такая уж она умная! Просто мама у нее в Чите в библиотеке работала, вот она и сейчас в библиотеку шастает через день – и в читалке сидит – и это в седьмом классе.

   Дальше она слушать не стала. Побежала домой, переполняясь гневом на такое вероломство подруги. Как ни крути, а в будущем она не раз убедится в том, как женщин подводит отсутствие чувства солидарности… особенно почему-то других женщин - с ней.

   На следующее утро в классе, когда Ишка подошел к ней, сказав, что вечером искал ее, но не нашел, - может, что случилось? – она нашлась, что ответить, а может, пол-ночи придумывала этот ответ:

  - Ты знаешь, найти меня было очень просто, если искать. Но ты, видно забыл, что в физике есть такое явление, как акустика, которое очень здорово проявляется  в больших, но ограниченных пространствах, ну, например, как замерзшая река и ее берега…
 Тут она быстро взглянула на него, а он покраснел – и отвел свои голубые  ясные глазищи в длинных ресницах.

  Тем временем все стремилось вперед и бежало, и не куда-нибудь, а к весне.
  Однажды довелось ей побывать у другой своей подружки – Светы Чиркун. Света сидела за одной партой с Ирой, но была ее полной противоположностью. Сдержанная большая и толковая девочка с двумя толстыми короткими косичками на прямой пробор. Она была местной, и однажды они забегались и зашли к ней передохнуть.

   Увиденное глубоко поразило Ольгу, и запомнилось, как оказалось, на все эти годы. Это была комната в старом домишке, с отдельным крылечком. Чисто вымытая комнатка, но абсолютно пустая… На стене, над прибитой газетой -Светина школьная форма, главная ценность этого дома. Печь в углу, две железные кровати, этажерка с учебниками.

   Светкина мама была из ссыльно-поселенцев. Теперь уж никто не скажет, по какой статье. Но это была явно совсем простая женщина, с черными зубами, морщинистым лицом. Но удивительно добрая и светлая при этом.

   Светка была взволнована и явно нервничала, а Олька отказывалась ее понимать. Да такую мать не стоит стесняться, она сама по себе высоконравственная личность, без всяких там глупостей некоторых местных офицерских жен. Ведь честное слово, в их подъезде была одна, которая говорила «кипичный случай» и «манка небесная»…

   Светкина мама была мудрой и много повидавшей женщиной. Дочка была для нее – весь свет в окошке. Она растила ее и воспитывала, как подсказывала ей ее житейская мудрость, без излишеств, но в чистоте и доброте. И Света ее очень любила, хоть немного и стеснялась, глупая девочка.

 Свое испытание Олька прошла у них с честью. В ответ Светка стала приходить иногда к ним, особенно ей нравилось играть с малышкой-сестренкой. Одновременно Ирка перестала у них бывать после одного случая, когда мама увидала, как из ее высоко поднятых волос – Ира причесывалась  по Олькиной моде - на их Светку перебирается некое насекомое…

   Кстати, это именно мама Светки Чиркун рассказывала, что регулярно выводит у Светки этих самых после школы и общения с соседкой по парте из семьи медиков, как ни странно. И Олька ей откровенно поверила.

   А еще она рассказывала, как в младших классах Ирка могла третировать и дразнить Свету тем, что протягивала ей мандаринчик  или колбаску, доселе ею невиданные, а когда ребенок протягивал руку – отдергивала свою со словами:

 - Ишь чего захотела… - и так несколько раз, потому что ребенок не мог за один раз поверить в такое вероломство и снова покупался на лакомство.

    Но вот наступила Олина единственная Нерчинская весна, а за ней и жаркое лето. Зазеленел парк при дворце, где когда-то были элитные деревья и кустарники, а теперь просто место культуры и отдыха.

    Днем бегали по аллеям с девчонками постарше, были среди ее подружек и такие, но страшно привлекал парк вечерний, с танцплощадкой в огнях, веселой музыкой, парочками в аллеях, приглушенным смехом  и  звуками танцующей молодежи. Но ей было категорически запрещено появляться там в вечернее время. 14 лет – это еще не возраст для взрослых развлечений, по мнению ее родителей.

 Там молодые офицеры, там местные парни, там иногда их потасовки из-за девчонок. Нет, семикласснице там не место. Отчаявшись, она пару раз нарушала запрет, но оба раза была уличена – и пару недель ее вечером вообще не отпускали гулять. Было так обидно, до слез.
 
  Но тут и школа закончилась, и начались отработки. Ой! Что это были за отработки – их классу километров за 10 от города, практически в степи, были выделены два старых коровника, которые за неделю надо было вычистить и отмыть до состояния приема в них инкубаторских цыплят…

   Да-да, задачка для мифического Геракла  из разряда чистки Авгиевых конюшен, только никакой реки там поблизости не было.

   Пару дней их подвозили на грузовичке, а потом и туда, и обратно – пешком. Особенно тяжело было идти назад. Воду привозили – и целую неделю они надрывались в этих коровниках, чистили, мыли, белили, выволакивали, сушили, застилали свежей травой и пахучим сеном. Иногда хохотали, орали песни, но усталость брала свое – и даже не очень бесились. Вдобавок стояла страшная жара.

  А дальше – самое интересное. Привезли несколько тысяч цыплят, маленьких, желтеньких, пушистеньких. Они покрыли собой всю территорию и бывших коровников и огороженных возле них дворов. Этот живой ковер постоянно щебетал и перемещался, свои давили своих, а еще хуже – воспитатели. Только ногу поставишь, а уже парочки цыплят нет. Сначала присаживались на корточки и ревмя ревели от жалости и собственной неуклюжести, но потом потихоньку разобрались, что к чему.

 Да и цыплята стали подрастать и становились более ушлыми. Кормили пшенной кашей и обезжиренным творогом – пищей обеспечивала столовая и молокозаводик. Но самое трудное было в ежедневной доставке этих двух огромных кастрюль с едой для живого желтого ковра. Маленькие-маленькие – а съедали за день все до крошки, но их же были тысячи штук или голов (?) или едоков.
 
   Сначала вроде обещали давать лошадь, но через неделю ее перестали выделять, а просто так, без указания всяких причин. Поэтому кастрюли таскали на себе, а потом приносили из дома кастрюли поменьше – и откладывали  из больших, так сказать, для равномерности груза. Да, это была та еще отработочка. Целый месяц грязи, ада, галдежа и переноса тяжестей. Что и говорить, она не помнит такого жуткого периода за всю свою жизнь.

   Но цель взрослыми людьми была достигнута – чтобы не болтались на каникулах – никаких танцулек и не хотелось. Даже в воскресенье – никуда, ведь надо было накопить силы на новую неделю… Так, иногда, ходила на стадион, что прямо под окнами, и смотрела на соревнования или на футбол, просто отдыхая на скамейке.


                5. Уехать, но не забыть.


  А потом закончилась и эта практика, а здесь и обнаружилось, что они с мамой и сестренкой уезжают  в Мариуполь, к родителям отца, а через месяц туда прилетит и он сам, в отпуск. Нет, название Мариуполь ему вернули совсем недавно, а тогда он был город Жданов.

   А для начала попробуем загореть на речке Нерча, прямо с утра спустившись по длинной лестнице, что ведет к местному пляжу. Ведь на море  вылезать совсем белой как-то не по себе, враз сгоришь - и не заметишь. Да и жара по-прежнему стояла невыносимая, ведь во время практики было явно не до водных и солнечных процедур.

   Заодно весело нашили ситцевых платьев с юбками «татьянкой» и большими накладными карманами по тогдашней моде начала 60-х и вперед, до Читы, а там поездом Хабаровск-Харьков, далее с пересадкой – и вот он, весь мир перед тобой, ведь за окном - любимая большая страна… «Так шейте же платья из ситца».
 Оля закончила Нерчинскую главу одним духом, на веселенькой нотке.
 
   А в глазах тем не менее стоял портрет князя Трубецкого в старости, что из музея в городе  Иркутске,  где он и закончил свою земную жизнь.
 
  На портрете  маслом  - седой большой старик в кресле, с  окладистой, слегка расчесанной надвое бородой, тоже седой, как лунь. Одет  в некое подобие блузы мастерового черного цвета сродни одеяниям графа Толстого, пахавшего землю. И лицо – столь же значительное, как и простое. Впереди и рядом трость, на которую опираются его большие натруженные, совсем не княжеские руки  бывшего каторжанина. И взгляд, устремленный прямо в  глаза того, кто смотрит на этот портрет, а  потом уже никогда не сможет забыть…