Меж двух войн. Дочь солдата. Гл. IV. И снова Забай

                1. Домна-Домнушечка      

    И снова дорога в Забайкалье, снова поездом, со всем скарбом за полтора года  жизни на отшибе от дома. А дом в это время переехал в другой городок, где они еще ни разу не были. Вся часть эшелоном была переброшена в Домну. На самом-то деле это была никакая не Домна, а Домно. Название было не металлургическое, а бурятское – и что оно обозначало – не помнит никто.

 Но этого они еще не знали, просто ехали поездом, а колеса на стыках отстукивали свою привычную песню. Где-то уже на вторые сутки к ним прибилось двое мальчонков из соседнего общего вагона, а они с мамой ехали в купейном, ведь  дорога  дальняя, и маленький ребенок на руках.

 Со стороны, оказывается, это выглядело, что будто бы едут две сестры – старшая и младшая, а у старшей – ребенок. Так им эти мальчишки и рассказали, когда уже познакомились, начав первым делом общаться с этим самым маленьким ребенком до 3-х лет, которая с удовольствием общалась с «дядями». Поскольку женская компания ей уже очень надоела.
 
 - Да мы бы никогда и не отважились бы знакомиться, если б знали, что вы – мама, - округлив глаза,  говорил бойкий мальчонка, тот, что поменьше ростом.
Но Оле-то больше понравился мальчик повыше и более молчаливый, его звали Валерой.
 
   С кавалерами ехать было веселей, да и им было комфортней в их вагоне. Мальчики оказались выпускниками  суворовского училища, ехавшими к месту первой службы куда-то под Хабаровск, т.е. дальше них.
 
    Воспитанные и образованные, они были  просто находкой для вынужденного пустого времяпровождения, тем более, что тоже были из их военной когорты, хоть и рассказывали о себе немного, впрочем, как и они с мамой, не говорили почти ничего о папиной службе.

    В Читу приехали  почти ночью – в двенадцатом часу. Уже и адресами с мальчиками обменялись, они до самого приезда, к счастью, торчали у них в вагоне – жаль было расставаться. А к счастью потому, что батько Квадратько их опять не встретил. Мешкать было некогда – и мальчишки, выгрузив весь их многочисленный багаж мест в 17, сначала на перрон, успели перетаскать его в здание вокзала, где на скамейку усадили Олю со Светкой, а вокруг них соорудили пирамиду из баулов, корзин и картонок. Не хватало только маленьких собачонок.

    Ребята уехали, расцеловав их на прощание на бегу. Мама  тревожно озиралась, продолжая возмущаться:
 - Нет, ну сколько можно! Это что, болезнь такая? Никогда по-людски не встретить за всю жизнь! И что теперь делать, если кроме странного названия  городка и не знаем ничего? Ну ладно, сам не может, так поручил бы  кому-нибудь. А так разве можно? Так лучше, что ли?

   Олька молчала, не подливать же масла в огонь? Только оглядывалась по сторонам. Поскольку все увиденное вокруг являло собой резкий контраст с московским вокзалом и столичной жизнью. Да вдобавок все вокзалы страны ночью имеют малопривлекательный и даже опасный вид, что и говорить – там и сям скопление каких-то подозрительных личностей. Все вокруг плохо и бедно одеты – мрак, одним словом, да еще и папа не приехал…

    Отдышавшись, мама пошла к военному коменданту, ведь она знала еще и номер войсковой части. Но пришла от него еще более разгневанная, если не разъяренная.
- Нет, ты подумай, на мою невинную просьбу позвонить в часть, он резко отказал, заподозрив во мне шпионку, что ли? Ну, Квадратько, ну, погоди!

   И она тут же умчалась на привокзальную площадь  в эту позднюю пору искать такси. Поистине, это было смелое решение, ведь было уже за полночь, и на улице было еще опасней, чем в вокзале. Но не ночевать же здесь, тем более, что впереди – неизвестность.

   Через какое-то время она появилась в сопровождении очень высокого и худого подозрительного дядьки в длинном синем плаще, в которых страна уже лет 10 как перестала ходить, и в невообразимой шляпе из бывшей синтетической соломки, хоть на дворе – конец сентября и температура  минус. Невообразимость шляпы состояла в том, что ее грязные и засаленные поля имели вид волнообразного волана от бабского старинного чепчика. Эта странная личность, хмуро взглянув на них и не говоря ни слова, молча стала брать их вещи в руки под мамины слова:

  - Вот, Оля, дяденька отвезет нас к папе в городок, у него легковая машина, -  и шепотом, - говорит, что это километров 60 от Читы. И берет нормально, почти как таксист, да за ночное время, - она сознательно не давала ему понять, что никогда там не была и не знает, в какую сторону вообще ехать…

   Перебрались к машине, это был «Москвич». Но в таком жутком состоянии, как и его хозяин. В последний раз глянули на вокзал, который теперь показался им теплым и уютным, загрузились – и поехали,  все втроем – сзади. Но только тронулись – как тут же и остановились. Передняя дверь открылась – и в машину скользнул тенью еще один такой же персонаж. Мама было запротестовала, но шофер наконец прояснил ситуацию:
 - Мы подвезем  парня, ему по пути.
   И пассажирки молча согласились – а у них что, был выбор?
Едва выехали за город, мама передала Светку Ольке, шепнув:
 - Если что, вываливайтесь из машины  и тикайте, что есть силы. Оля бы улыбнулась в другое время и в другом месте, что мама употребила это такое папино словцо, но теперь промолчала, только кивнула в знак понимания.

      Так и ехали, держа руки на дверных ручках, которые наверняка сразу и не откроются, судя по машине этого дяхана.
     Дорога шла через степь. Неширокое шоссе освещалось небольшим снопом света от фар. Иногда дорогу перебегал заяц или замирал на обочине, завидев яркий свет, парализовавший его. Одна Светка спала как ни в чем не бывало.
    Внезапно стали съезжать с дороги вправо – и снова молчок, что, куда, зачем?
Только услышав возглас мамы:
 - А это вы куда свернули? Мы знаем дорогу, нам еще рано сворачивать! –
детина пробубнил:
  - Да вот дружка до дома подбросим, вон дальше его деревня виднеется.

    И действительно, впереди по проселку были дома, избы, кругом темень  и мрачность ландшафта.  Но  пассажир действительно вышел, ничего не сказав и даже шоферу не махнув рукой. Вышел как растворился.
    А они развернулись – и поехали по проселку назад. На шоссе с зайцами повеселевшая мама шепнула:
  - Ну, слава богу, с одним-то мы как-нибудь вдвоем справимся… Руку с дверной ручки можешь снять, небось одеревенела вся.
 - Ну да, и от Светки тоже – я вся одеревенела и онемела.

    Дальше ехали даже с удовольствием. Удивлялись, какая густая сухая трава стоит об эту пору, каким узким кажется шоссе, одна из артерий области, по которому ходят огромные машины, в том числе  военная техника.

   Ехали-ехали, наконец – приехали. На часах без пяти минут два ночи. Впереди – домик КПП и зеленые ворота городка. То, что это действительно Домна, прочитали еще на указателе перед въездом в населенный пункт. Сворачивать никуда не потребовалось, ведь КПП - прямо у дороги. А сзади, за этим самым шоссе виднеется железнодорожная станция, все компактно и близко.

   Водитель пытается рассчитаться с ними у ворот, а мама настаивает на том, что он ввезет их в городок, в чем он очень сомневается. В конце концов, мама идет в домик КПП, тем более, что оттуда уже давно время от времени выглядывает чья-то физиономия, но на улицу она самая, однако, не выходит.
    После всем слышной перебранки из КПП вместе с мамой выходит майор, раздраженно бубнит, что гражданским машинам – не положено въезжать в городок, на что мама уже просто орет:
  - А выгружать ночью семью с маленьким ребенком – это положено? Мы и так намыкались, а ему – не положено.
  - А куда вы хотите ехать? Вы же и дома не знаете!
  - А вы для чего? Везите к дому, где живет командир дивизии, мы с ним слава богу знакомы, уж он точно нас на улице не оставит, если Квадратьки нет на месте.

     С горем пополам, твердя, что ему и КПП оставлять не положено, он все-таки садится рядом с водителем, солдатик открывает ворота, а когда они проезжают – сразу же закрывает – и удаляется в здание КПП.

    В полной темноте ехали совсем недолго, майор, естественно, никаких экскурсий им не устраивал, да и то сказать, проезжали жутко важные военные объекты – справа стадион, слева – Дом офицеров, прямо – их дом. Возле дома подъехали к самому дальнему подъезду, и вошли в него. Прежде чем выгружаться, надо было определиться – к кому. Поднялись на второй этаж, тут уж майор расщедрился:
 - Кому будете звонить среди ночи? Справа – комдив, слева – начальник политотдела.
 - Да хоть туда, хоть туда, мы по Нерчинску с ними знакомы, войдут в положение. А по центру чья? – и мама дотронулась до двери с номером «5» на табличке.
 - А это ваша, если вы действительно семья подполковника Квадратько.
   Пока он договаривал свою тираду с подозрениями, дверь после маминого легкого прикосновения нечаянно подалась и стала открываться.

 -  Ну и ну! А здесь, оказывается, кто-то есть и не заперто…
    Они вошли в совершенно темную незнакомую квартиру, прямо по курсу освещаемую только зеленым глазком включенной радиолы  с арией из «Аиды».

    Справа на диване, как ни в чем не бывало, спал их папочка и муженек, и это в то время, как они вовсю мыкались по дороге и уже на месте…
     Мама решительно наклонилась над ним:
 - Витя! Вставай! Мы приехали! – на что он открыл один глаз и спросил:
 - Вы – это кто? – в ответ она уже громче:
 - Мы – это твоя семья, которую ты опять…- на что он поднял обе руки в полусне и явственно произнес:
 - Свят-свят-свят! Вы еще не можете приехать!
 - А мы вот взяли и прикатили! Да вставай  же! Да где же тут свет-то включается, черт возьми?!
    Тут уже он вскочил, включил свет, радостно запрыгал и запричитал вокруг них:

  - Да как же так? Да у меня Баринов весь вечер сидел, и мы считали эти пять суток и четыре часа в пути от момента отправления из Москвы, тут он подскочил к телефону, набрал номер и закричал в него, несмотря на глубокую ночь, - Анатолий Иванович, ты у меня сегодня был? – Был! – Коньяк мы пили? – Пили! «Аиду» слушали? – Слушали! Ладно. Это я слушал! А когда мои приедут – считали? – Считали! – Вот и я говорю – завтра! А они сегодня приехали! И сами ночью добирались… Это все ты меня попутал, старый ты бес!

   Его собеседник, видимо, после этих слов окончательно проснулся и уже тоже громко орал в ответ, что сам он бес, и что его семья – ему и ответ держать…
   Как бы то ни было, но поначалу показавшаяся совершенно идиотской выходка с телефонным звонком всех неожиданно разрядила – стали укладывать Светку, мельком оглядывать квартиру, переносить вещи, предварительно перемещенные майором ввиду такой неожиданной развязки, прямо на лестничную площадку. А далее он вместе с таксистом мирно отчалил от их дома.

   Вот так и начинается ее история про Домну-Домнушечку, в которой прошло два с половиной года самой ранней и яркой ее юности. И самой продолжительной по протяженности учебы в старших классах, а потому и очень насыщенной  событиями, в том числе и разнообразными романтическими событиями.

 
                -------------------


   Утром они отсыпались, но даже сквозь закрытые глаза видели теплый солнечный свет, заливавший всю их новую квартиру. Потом  осматривали опять бегло их новое жилье, потом завтракали  и снова обходили квартиру. Папу они накануне, оказывается, обнаружили в Олиной комнате, расположенной прямо напротив входа. Две комнаты были направо, а кухня и службы – налево, если опять же танцевать от этого самого входа, который их пощадил и оказался ночью незапертым.

   Папа уже был на службе, весь виноватый и поминутно звонивший им, проявляя непомерную заботу, хотя все уже давно его простили за то, что и считать не умеет, и что это у него особенность такая и традиция – не встретить. Да ладно, доехали – и слава богу.

 Вон, погода какая хорошая, солнце, золотые деревья, недаром и в песнях Забайкалье называется и золотым, и солнечным. А что? При резко континентальном климате и большой разнице зимней и летней температур, на его долю приходится такое же количество солнечных дней, как не где-нибудь, а в Крыму. Вот так! Совсем нехило.

   Квартира тоже понравилась. Три комнаты, высокие потолки в старом доме  послевоенной постройки, солидной и добротной. Олина комнатка совсем маленькая, но с балконом, с небольшим таким, скорее, балкончиком. За окнами, выходившими  на одну, солнечную, сторону, небольшой садик, а дальше – забор вокруг стадиона, вернее, просто штакетник, чисто символически ограждающий то ли их дом от стадиона, то ли наоборот. Но, ни в коем случае – от солнца.

    В кухне – плита, которую можно топить, в ванной – титан с топкой. И это при центральном отоплении во всей квартире. Все просто замечательно после их совсем контрастного житья-бытья в одной комнате у бабушки.

    В этот день у нее была «акклиматизация» и никакой школы, вдобавок, надо было привыкнуть к перемене времени, ведь в Забайкалье время шло на шесть часов вперед, и где-то с неделю иногда днем хотелось спать, хоть и ехали поездом, постепенно добавляя на часах по часу.

   В общем, день прошел на солнце, в праздности и лени, делали только необходимое. Потихоньку Олька стала собираться в школу, ведь там и знакомые обнаружатся, как пить дать, ведь кто-то переехал же из Нерчинска, надо показаться во всей красе. И она гладила утюгом новую форму, которую носила всего меньше месяца. Чистила совершенно замечательное модное пальто с низким хлястиком из кармана в карман и огромным воротником из кролика,  выкрашенного под тигра. Этот воротник по размерам даже напоминал появившиеся в будущем капюшоны с молнией по центру, если эту молнию расстегнуть и разложить капюшон в виде воротника по спине.

   Пальтишко имело свою историю. Дело в том, что в 8 классе ей купили такое гадкое темно-коричневое  дорогое пальто с белым воротником шалью, все в талию и застежкой на талии на немыслимую пряжку. А самое ужасное в том, что оно было удлиненное, с цельнокроеными рукавами и таким количеством ваты на спине, плечах и груди, что Олька никак не могла смириться с его мадамским видом, невозможным для восьмиклассницы. Но безропотно, с отвращением к самой себе относила его почти год.  И поэтому даже в своих записках не удостоила его воспоминанием в соответствующей главе про Н-ск.

  А тут двоюродная сестрица его обнаружила – и пленилась его красотой. Естественно, ведь ей было уже около 20 лет, она была и повыше, и постройнее, и вовсю невестилась. Так и пришло решение немедленно поменяться на «шанхайские барсы» тигровой расцветки, извлеченные из немецкой теткиной шубы, где эти тигры были подкладкой. Нет, для советских тружениц – это было явным излишеством, почему и появлялись воротники и шапочки у девчонок и у самой тети Маруси, а теперь вот и у Ольки.

 Нет, что и говорить, пальто было стильным  до невозможности. Вдобавок, у нее была беленькая шапочка из искусственного меха – и это тоже не было так уж плохо, ведь начиналась эра «нейлоновых шубок». Обувка «Цебо», несколько черных свитерков и юбок в складку и без, завершали ее «московский шик» в придачу к  начесанным волосам сверху, заканчивавшимися двумя подвернутыми  косами с большими бантами на уровне  шеи. В общем, столичная штучка, явившаяся на гастроли в далекую Домну.

   Вот примерно такой  приговор Оля прочитала в глазах директора школы, длинной чопорной  классной дамы с высокой прической и в синем костюме в полосочку на блузке с кислым бантом. Дама, правда, несколько оживилась, заглянув в личное дело, но особой радости  не позволила себе при этом изобразить.  А Ольга сразу почувствовала  чисто женской интуицией, что такой приемчик – просто обыкновенная зависть  «синего чулка» к юной  пикантной девице.

   Да, именно так скажет о ней при первой встрече в Домне жена начальника политотдела ее маме:
  - А Олечка ваша стала такой пикантной девушкой.
Все дело в том, что ее родители были самыми молодыми среди комсостава, но у них были - самая взрослая и одновременно - самая маленькая дочь.  Всем дамам ну просто не терпелось давать многочисленные советы по их воспитанию – первой – исходя из воспоминаний о своем девичестве, второй – из своего родительского опыта.

 Именно так и мама, и Оля воспринимали повышенный интерес к их семье, и вынуждены были смириться чуть-чуть, а как же иначе, но не без некоторого внутреннего сарказма и постоянной самоиронии.

    Зато класс  встретил ее замечательно – заинтересованно, радостно и весело, хоть знакомых лиц и не было. На первой же перемене  пришли на нее посмотреть ребята из 10-го класса, будущие выпускники. Ее класс и 10-й были в одном экземпляре. Восьмым она не интересовалась, кто же интересуется младшеклассникаами, правда в нем училась Наташа, дочка комдива и ее соседка, знакомая по Нерчинску. И больше из знакомых – никого.

 Это было просто удивительно, хотя и понятно, в ее бывшем нерчинском классе детей из «их части» практически не было, зато появилась Лена Баринова, дочка начальника особого отдела, уже знакомого по ночному телефонному разговору. Он, вроде, и в Нерчинске был, но без семьи, поэтому ее никто и не знал. Ленка тоже жила в одном с ней подъезде, еще из их дома были две девочки из квартировавшей в Домне эскадрильи, но они жили в двух других подъездах.

    Где-то через неделю в школе был организован первый при ней вечер – просто в одном из классов крутили магнитофон, принесенный ее одноклассником Лешкой Прийменко. Никакого актового зала или зальца в деревянной двухэтажной школе не было, а спортивный - стоял на отшибе, с отдельным входом,  и никогда не использовался для танцев.

    На вечере познакомилась с ребятами из 10-го класса, но успела подружиться только с Ленечкой Кравцовым и с Вовкой Талденко. Ленечку она уже видела, т.к. он жил в соседнем подъезде, и в школу ходил еще с одним парнем из следующего подъезда – Алькой  Корсаковым.

    А вот Вовчик проникся к ней окончательным уважением только за то, что, когда стали водить какой-то хоровод, Олька, оказавшись рядом с ним, без всякой запинки и смущения схватила его за его «калечную» с детства руку и продолжала танцевать как ни в чем не бывало… хотя ей это стоило некоторого внутреннего напряжения – рука, вроде, была как рука, не тоньше, не короче, но вот ладонь состояла из одного большого пальца и примкнувших к нему остальных пальчиков, которые  были как бы зародышами  нормальных пальцев. Сам же мальчик был при этом высок, очень хорош собой и совсем не глуп.

      За это время уже состоялось знакомство со всеми учителями, и ответственной за проведение вечера была в этот день Фаина Сергеевна, совершенно потрясающая учительница литературы и завуч школы. Олька уже тогда про себя отметила, как ей повезло – от Зимергуза приехать к Стулёвой. Они стоили друг друга как преподаватели-словесники, а по человеческим качествам – тоже.

     А в тот вечер все были  благодарны завучу за то, что не мешала им получать уроки танца «чарльстон» от  «московской штучки». А что? Страна чарльстонила во всю ивановскую, а в Домну это долетело только с ней, даже песенка была, где внучка просит бабушку завести старый свой граммофон и научить ее танцевать чарльстон.  Так на этом школьном вечере и определилась группа ее друзей.

       Где-то через месяц после приезда старшеклассников пригласили в Дом офицеров на вечер, посвященный Дню рождения комсомола. Мимо Дома офицеров они бегали каждый день, практически, направляясь в школу. Он состоял из двух зданий. В одном были библиотека с читальным залом, помещения разнообразных кружков и  комнаты боевой славы. Фойе и коридоры были украшены флагами и стендами, все это было красиво и торжественно.

     Отдельно стояло здание  с кинозалом и тремя фойе – на входе и по бокам  зала, который использовали как кино- и  актовый зал для всяких торжеств. Торжественная часть прошла в общем зале, а потом на танцы все отправились в правое фойе, любители же подкрепиться - пошли в левое, где был буфет, и часть помещения занимали столики. Остальное пространство также было отдано танцам.

    Школьники, как гости на чужом балу, естественно, оказались в правом, где было сумеречно,  и подальше от взрослых, т.е. учителей и родителей. А что, вся молодежь всегда и во все времена стремилась и стремится в углы потемней, как правило.

   Танцы были в полном разгаре, когда вдруг при  первых звуках нового медленного танца в их угол смело разбежался молоденький лейтенант, и к всеобщему неудовольствию мальчишек из ее окружения – пригласил ее танцевать. Она пошла за ним в середину зала, куда он повел ее за руку. Стали танцевать, и пока она недоумевала, о  чем с ним говорить, он вдруг зримо, не отпуская ее руки,  отдалился от нее с целью как бы оглядеть ее всю целиком, после чего вздохнул и сказал вдруг совершенно заинтриговавшую ее фразу:
 - Я не видел Вас всего год… но, боже мой, как Вы повзрослели…
     Удивленная, она ответила:
 - А мы разве знакомы?
 - Я с Вами – да, а Вы со мной – нет, - от него исходили одновременно уверенность в себе и неподдельное  замешательство, и вдобавок он был такой взрослый  и красивый, хоть и маловат ростом, на ее взгляд, ведь вокруг нее были одни акселераты.
 
   Очень живое и яркое лицо, крупные черты лица, такой носастенький и губастенький, что выдавало в нем большой вкус к жизни вместе с ярким юношеским румянцем. Впрочем, последнее могло быть и от замешательства.

 Пока она размышляла так и ждала ответа – закончился танец, и он повел ее к старшеклассникам, которые встретили его явно враждебно, что не помешало лейтенантику подлететь к ней снова, едва заиграла музыка. Она, не раздумывая, пошла с ним, ведь было интересно до чертиков все, что он успел сказать, а что еще скажет – было еще интересней, она чувствовала это.
   Они танцевали опять в середине, поэтому разговор  начался не сразу, ведь туда надо было по-прежнему чопорно дойти, держась за руки, при этом было явно не до разговоров.
   Он сам продолжил:
 - Это было в Нерчинске, - и у нее потеплело на душе, поскольку было похоже на правду, и от этого стало еще интересней, - я тогда только приехал из училища, мне было 21 год от роду. Буквально в первое воскресенье днем пошли с ребятами в парк. И там, в стайке девушек, я и увидел Вас.
     Это и вовсе было похоже на ее дневные прогулки по парку при наличии запрета на вечерние.
  - Ну, я сразу и разлетелся со своими откровениями перед ребятами:
  - Ой, какая симпатичная девушка, надо срочно познакомиться, - на что они все как-то странно на меня посмотрели и стали расползаться по кустам, держась за животы и громко хохоча.

 Сквозь смех они вопили: - Славик, ты нас уморишь своими идеями. Да ты знаешь, кто она? Дочка главного инженера  Квадратько! И учится она в седьмом классе… Ой, нету мочи! Ты понимаешь, она вообще  пи-о-нер-ка! И хохотали дальше.

    Оля все это выслушала с замиранием сердца, хоть и не подавала виду:
 - Это Вы сейчас придумали, чтобы познакомиться? Я уже поняла – Вас зовут Славик. А фамилия? Мою-то вы как будто знаете, наверняка и имя – тоже. А в сердечке стучало: - Вот оно, вот, она всегда знала, что Нерчинск – это ее первое свидание с юностью, только куда оно умчалось, не проявившись ничем? И вот, оказывается, есть человек, который ее там увидел и запомнил, но не подошел по причине ее девчоночности, что его вполне хорошо характеризует.
 
 - Вы мне не верите? А хотите, я Вам сейчас расскажу, в каком Вы были платье на следующий день на стадионе?
 - Я вас там не видела!
 - Конечно, ведь я играл в футбол за нашу сборную. А потом мяч выкатился за линию поля – и я побежал за ним. И поднял его возле Ваших ног, у которых он оказался, ведь Вы стояли сбоку, на другой стороне от Вашего дома…
 - Неужели и платье помните?

 - О, да! Это было белое платье в красную полоску, отчего издалека казалось розовым, без рукавов и с большими накладными карманами в полоску поперек.
 - Да, вы описываете мое платье! – оно было как раз из тех веселых платьев из ситца, нашитых ими с мамой перед поездкой в Мариуполь.
    Танец закончился, и они тихо направились в ее угол, наполненные только что нахлынувшими воспоминаниями. По дороге он успел сказать только:
 - Можно я Вас провожу домой сегодня? – на что она тихо рассмеялась, еще взволнованная его яркими и точными картинками, так тронувшими ее:
 - А куда? Ведь я живу в соседнем доме, и мы пойдем домой с ребятами.
 - И все-таки я Вас дождусь, Ольга.
 - Как Вам угодно. Вы кто Станислав, Ярослав или Вячеслав? Ведь они все – Славики.
 
 - Вячеслав  Семиглазов! И он прищелкнул каблуками, лихо представившись.
 - О! Очень занятно!
    Домой провожались целой толпой, пройдя мимо нового знакомого, воспринятого друзьями отрицательно.
    И где-то через полгода она даже с удивлением узнала, что Славика  славные школьники регулярно побивали за нее, но об этом помалкивали обе стороны.

     А тогда она прилетела домой в таком радостно-влюбленном состоянии, которым сразу же поделилась с мамой. Та только ахала от удивления, как ее дочь кто-то хранил в памяти, да как красиво представился и на виду у всей ее компании водил танцевать на середину зала.

     Она была влюблена ровно  два месяца, но об этом – потом, потому что в декабре  ей исполнилось 16 лет – и она пригласила на день рождения  всех своих новых друзей. Там был еще  некий Юрка Иващенко, ее одноклассник, личность  весьма  примечательная и не однозначная. Он являл собой длинного и стройного парня  совершенно некрасивой наружности – маленькие глазки, широкий нос, волосы редким ежиком – но какой это был бесовски притягательный юноша, который, видимо, немало потрудился, чтобы сделать свой имидж, как сказали бы сейчас – или себя поставить, как говорили тогда, а может, просто такой  уродился.

   Во-первых, он замечательно одевался, его костюмы, свитера, рубашки и обувь были  значительно интересней и богаче всего того, во что одевались мальчики тех лет. Во-вторых, он был замечательно пластичен и спортивен с уклоном в гимнастику. Как раз тогда к ним в школу, что находилась в военном городке, направили в качестве учителя физкультуры настоящего офицера в звании капитана, который был мастером спорта по гимнастике и являлся на уроки в белом одеянии, как небожитель, или  чемпион Альберт Азарян.

   Разумеется, это было в дополнение к его основной службе, но получалось у него очень здорово – и все девчонки, естественно, сразу в него влюбились. Но он был серьезен и целеустремлен, его интересовал только спорт и усовершенствование их физической формы. Но их влюбленность стимулировала занятия физкультурой, поэтому и прогульщиков при нем не было, все стремились заслужить его  не очень щедрую похвалу, а поэтому старались изо всех сил.

    Так вот, в одном Юрке он нашел настоящего спортсмена, хоть и организовал кружок спортивной гимнастики для всех желающих ребят. Именно Юрке ему удалось передать кое-что из того, что он умел сам, а поэтому и чувствовал свое присутствие в школе не напрасным.

     Кстати, когда мастер спорта переехал с семьей в новый городок в лесу, для краткости именуемый «лес», физкультуру стал преподавать… учитель труда, добрый спокойный дядька высокого роста типажа киноактера Сергея Филиппова, но без его импозантности. В качестве трудовика он был вполне, но как физкультурник…

 Так, Юрка был его первым истязателем. Например, на уроке, когда занимались на турнике, или во время секции гимнастики, которую мальчишки сами сохранили с согласия учителя,  вдруг Юрка или по его наущению кто-нибудь другой, обращались к длинному нескладному учителю:
   - Николай Иванович, а покажите нам «вис прогнувшись с соскоком в перевороте», - например, на что добрый дядька, ничуть не смущаясь, спокойно отвечал:
   - Да я бы показал, да вот в катанках несподручно, - и показывал при этом и наклоном головы, и глазами и длинными своим руками вниз, на свои серые огромные валенки до колен, которые у него являлись обувью на все случаи жизни в холодный период, в том числе и на уроки физкультуры.
 
   И эта фразочка плотно вошла в лексикон ее семьи, когда неумение прикрывалось какой бы то ни было смешной и не относящейся к делу отговоркой.   
    А кроме всего перечисленного  Юрка был страшно самоуверенным и даже высокомерным, чувствуя себя на голову выше остальных. И с чего бы это? Ведь в учебе он звезд с неба не хватал, особых пристрастий вроде радио- или фотодела – не имел, зато всегда был готов высмеять чужие привязанности и склонности.

     Было в нем что-то от стиляги, но их время  к их юности уже закончилось, народ уже все понял и стал за собой следить не в гротескной манере, а потому, что появились кое-какие импортные товары, поневоле прививавшие хороший вкус своим счастливым обладателям.

    Юрка был единственным ребенком у своих родителей, может, именно это повлияло на его самосознание, кто знает? А еще – он был настоящим неформальным лидером всяких взрослых авантюр со стороны парней в классе.

    То Юрке придет в голову «сало давить», и тотчас   за одну парту запихивали с пяток девчонок, давя их друг об дружку до самой стены. То объявлялся конкурс на обладателя самых толстых волос в классе, для чего все выдирали у себя волосинки и, завернутые в бумажку, передавали их на парту Юрки с Лешкой Прийменко, которые назначались арбитрами, и сидели за партой Оли и Наташи Черновой. То,  по его команде, парни выстраивались в затылок друг другу и, маршируя, с серьезными мордами, за которыми таился распирающий их хохот, шли по классу с руками, выгнутыми над лицом,  с песней:
 - А женщины глядят из-под ру-ки-и. в затылки наши бритые глядят…

     Или, с другим не менее эффектным и смешным выбрыком:
 - Друг всегда уступить готов… место в лодке и круг.

     День рождения прошел с успехом. В конце его играли в «бутылочку», целуясь смешно и невинно, за что потом Оля получила выговор от мамы:
  - Что, понравилось  целоваться прилюдно, безобразница?
  - А ты как узнала? – мама со Светкой в основном сидели у Оли в комнате, предоставив им  гостиную.

  -  Имей в виду – все, о чем ты только подумала, я уже когда-то знала, - быстро ответила она, стараясь показать, что все видит сквозь стены и внутри ее головы, - да и потом, дураку понятно, если все время кричат: - Танцуй, танцуй,- а музыка при этом не играет, значит, крутят «бутылочку» без зазрения совести, конспираторы паршивые – так шутливо она распекала свою взрослую 16-летнюю дочь.

    Вскоре после дня рождения  состоялось знаменитое  родительское  собрание, на которое пошел папа.

     И на этом собрании вдруг поднялся  капитан  Епанчин. И в резкой форме  заявил, что в их классе появилась новая ученица, которая разлагающе действует на одноклассников своим внешним видом, огромными прическами, модными нарядами. А у него тоже две дочери подрастают, глядишь, тоже начнут требовать, чтобы на день рождения к ним парней позвали – это что же за безобразие такое?

   Наглость и ханжество  выступления были очевидны, но нашлись такие, что стали ему поддакивать:
  - Да, это куда же может зайти? Вот в наше время мальчики учились отдельно от девочек. И самое интересное – его поддержала директриса школы.
     Ольгин отец, ставший уже полковником к тому времени, поначалу даже растерялся от такого поворота дел, а потом  решил спустить все на тормозах, ведь глупейшая же ситуация, честное слово:

    - Вы, надеюсь, шутите, уважаемый папа юных девиц и директор школы?  Вы бы еще крепостное право вспомнили, когда девок за косы таскали… В противном случае  я не поручусь за успех вашей методы воспитания, потому, что так думать и говорить могут только ханжи, не видящие дальше своего носа.

     И тут его поддержала завуч школы – Стулёва:
  - А если бы еще все девочки и мальчики взяли пример с Оли Квадратько  в смысле отличной учебы – то я бы это только приветствовала. А если девочка успевает на «отлично» во всем, то я ее только поддерживаю. Да что там говорить, лучше вспомнить классиков: - Быть можно дельным человеком, заботясь о красе ногтей. Зачем бесплодно спорить с веком? Обычай – деспот меж людей.

     Так уж случилось, что вскоре директриса уволилась и уехала, а на ее место назначили Фаину Сергеевну, умную и дальновидную, у которой кроме школы и не было никого и ничего.
     Кстати о капитане – он оказался патологически непрост в  своих воспитательных приоритетах. Этот  солдафон до того довоспитывался, что стал подглядывать за дочерьми даже в ванной. Не имея опыта общения  даже со своими мальчишками из класса,  Олина одноклассница  по-взрослому загуляла с солдатом.

 А младшая – и того лучше – сбежала из дома к женатому старшине, когда жена того уехала к родным в отпуск.  А вы не догадываетесь, кто в этом виноват? А вот папахен, конечно, себя таковым не считал, а также забыл, что всякое действие имеет свое противодействие  и все сжимал, и сжимал  свою туповатую воспитательную пружину, которая его же и стукнула.
     Но это будет уже года через три после описываемых событий и в другом городке.

   Новый, 1963 год впервые  отмечали на квартире у Вовки Талденко. Его дом  был в отдалении за школой, если обойти ее с левой стороны, а они пошли через школьный двор, ступая след-в-след  друг за другом по небывало глубокому и обильному снегу, что являлось редкостью в городке – не иначе, как подарок к Новому году.
  Было очень холодно, поэтому шли быстро, не озираясь по сторонам. Оля шла как будто третьей, глядя под ноги, как вдруг уперлась в спину впереди идущего Лешки:
 - Что такое? В чем дело-то? – только и успела она вскрикнуть, как вдруг Лешка и еще один парень – Алька Данилов – шагнули одновременно в снег возле тропинки, бурча при этом:
 - Вот, гляди, твой красавец  и тут нарисовался! – и прямо перед ней на тропинке оказался Славик Семиглазов, радостный и раскрасневшийся, который сразу же обхватил ее и закружил, приговаривая:
 - Олечка моя! С праздником! С Новым годом! Счастья тебе, красавица моя! – и, наконец, отпустил ее, упирающуюся и брыкающуюся.

    А дальше и он, и они продолжили свой путь, при минус 40 градусах долго не задержишься, даже в порыве чувств, даже нарочно производя впечатление на вредных парней из окружения юной прелестницы.
 
    Новый год прошел чудно, нет, не от слова «чудо» и «чудный», а от  «чудной».  Выпитое вино расслабило и бросило девчонок почему-то в слезы, особенно заливалась Люба  Еремина, большая девочка, которая выглядела на все 20 лет в свои 15. Мальчишки не умели и не хотели учиться быть кавалерами, только приговаривали, глядя на них: - Вот дурр-ры!  А этому, губастому, вообще руки-ноги  поломать не мешает…

   Как бы там ни было, часов до 5 утра перекантовались, оделись, утеплились после своих облегченных праздничных одеяний, особенно у девчонок, таких нелепых после неудачной и странной встречи Нового года, и  почти с радостью выкатились на улицу, и сразу побежали к той же тропинке.

 Крепкий мороз, замечательно-черное звездное небо, белое сияние снега, с вкраплениями драгоценного сияния,- и огромная луна, моментально разбудили их и чувство прекрасного в них, а также ощущение праздника, наступившего Нового года, молодости и счастья. В таком замечательном настроении добежали до первого от школы здания Дома офицеров, где снег был утоптан и можно было снова сбиться в стайку.

 И вот тут – снова кульминация с тем же действующим лицом, поневоле испортившим им праздник – с довольно высокого крыльца по ступенькам скатился вдребезги пьяный Славик Семиглазов, не стоящий на ногах, но радостный и смеющийся неизвестно отчего – да тоже, наверное, от полноты жизни и молодости:
  - А-а-а! Реб-тишки! Это снова вв-ы? Очч-нь рад! В-вы что, везде, что ль? Тут? И я – тут! И все – тут! Ой! Какие девочки! А мальчики – вр-редные – ж-жуть!

    Под его пьяное смешное варняканье  они окружили его хороводом и стали весело кружиться, едва держась на ногах от смеха. Это был достойный финал с полным развенчанием  Олькиного кумира, ну, и поделом ему. Правда, вредные мальчики  все-таки подняли его после хоровода  и поволокли снова по той же тропинке через школу, снова к дому Вовки, ведь Славик, оказывается, жил в следующем по счету типовом для городка доме.

 А Олька почему-то думала, что в гостинице, как вся служивая офицерская молодежь. Нет, горлопан, оказывается, еще учился в академии, и поэтому им вместе с другим таким заочником выделили отдельную квартирку в доме для семейных.

 Вредные мальчики  понимали, что в таком виде нельзя тащить офицерика в Дом офицеров, а на морозе оставить – воспитание не позволяло. И совсем другое дело – подраться с ним, когда придет охота, но с трезвым противником, стоящим на ногах, по крайней мере.
    Ольга Витальевна перечитала и задумалась:
 - Что-то совсем одни развлечения у нее в описаниях – а вот, например, трудовые будни на Домнинской мебельной фабрике куда-то скрылись из вида, а ведь было, было трудовое обучение в старших классах, чему был посвящен целый день в неделю – как сейчас помнит – среда.

 И с самого ее приезда по средам они гурьбой из городка шли в деревню, где всего лишь с год работала мебельная фабрика, скорее, фабричка. По дороге к ним присоединялись девчонки и ребята, жившие вне военного городка, так сказать, местные аборигены или попросту «деревенские». Среди деревенских были еще дети геологов, т.к. в селе было солидное отделение геологоразведки.
 
    Из местных все были очень хорошие ребята и девчонки, а среди них – самые запомнившиеся - Люда  Гривнина и Валька Бажанов. Валька славился очень добрым нравом, а также замечательным рыжеватым пушистым ежиком волос в соединении с необычайно черными бровями.  Под стать свои бровям нашел и девочку из местных – Люду Гривнину, кудрявую скуластую яркую чернобровую девочку с порывистыми манерами.

  Люда  отличалась еще тем, что в школу ходила вместе с братом на пару лет моложе нее, который был удивительно на нее похож – ну просто такое же лицо, только мальчонки, и без такой кудрявой шапки черных волос, поскольку свои, тоже кудрявые, черные и непокорные,  стриг соответственно своей мужской принадлежности. Парнишку звали Толей, и этот Толя каждую перемену был возле их класса – то чего-то забыл, то за бутербродом, то за денежкой, то его красный карандаш сломался и т.д. и т.п.

    Соответственно, и все его знали и признавали за своего, ведь практически почти все свободное время он проводил отчасти с их классом, вот и примелькался.
    Девчонки из деревни, наверное, мечтали выйти замуж за офицеров, а мальчишки – стать ими, уж больно им, судя по всему, жизнь в городке казалась им не в пример, слаще и приятней.

 Ведь в деревне девчонкам приходилось работать по хозяйству, ухаживать за младшими в семье, за скотиной, сажать и копать картошку, включая и промежуточные работы по ее окучиванию. Но вместе с тем, ребята и девчонки были совершенно удивительной широты душевной и доброты неподдельной, поскольку всегда были готовы прийти на помощь. А ребята из городка всегда были наготове с помощью в учебе, когда кому-то что-то трудновато давалось.

    А вот на фабрике все были равны, и даже, чего греха таить, их инструкторы – рабочие-мебельщики, отдавали предпочтение ребятам из деревни – была у них взрослая трудовая хватка – и это было всем видно.

    Впрочем, и сама фабричка еще особенно не обросла старыми кадрами – она профунциклировала  всего-то с год перед их триумфальным появлением. На новой фабрике радовало все – новый большой и светлый основной цех, лесопилка, склады, все наполненное шумом работающих станков и замечательным запахом поджаренной древесины, ведь практически изо всех станков детали вылетали горячими и ароматными.

 А школьники были на подхвате, постепенно обходя станок за станком, изучая весь рабочий цикл. Не подпускали их только к пилам на лесопилке, а к маленьким пилам в цеху – пожалуйста. Работа была без дураков, всего на один час меньше, чем у взрослых, в строгом соответствии с трудовым законодательством для несовершеннолетних. Особенно утомительными были бдения у пресса, что своей мощью и температурой, отчаянно насыщал воздух древесно-химическими испарениями, ведь он спрессовывал простую доску со шпоном ценных древесных пород – и получались полотна, из которых потом кроили заготовки, в основном для книжных и платяных шкафов.
   Станки рейсмусовые, шлифовальные – все гудело и жужжало, и так хорошо пахло от обрабатываемых заготовок.  Поскольку фабричка была новой, то и технологический процесс иногда хромал и давал сбои, тогда выпускался замечательный брак из целых боковин и дверей шкафов, который фабрика списывала на нужды школы – так за два года их работы школа обновила мебель в кабинетах дирекции, учительской, предметных классов.
 
    Отныне там, где до сих пор стояла просто крашеная деревяшка  - появились новые полированные шкафы с небольшой некондицией – да кто на это внимание обращал? Кроме этих даров, им еще и зарплату начисляли, которую все дружно отдали в «комсомольскую копилку» школы, не получая, естественно, на руки, а то бы сразу приделали  ножки этим  копеечкам.

   А летом, несколько забегая вперед, дружная бригада сама ремонтировала школу с тройкой нанятых рабочих, которые их обучали и строго взыскивали за огрехи малярно-белильного труда. Кстати, после их выпуска больше никто на фабрике не работал, эксперимент с добавлением года учебы быстро канул в лету, хоть и состоялось два выпуска 11 класса в середине 60-х годов.

   Где-то весной с Олькой приключилась небольшая травма на шлифовальном, самом любимом станке, когда из-под утюжка вырвалась лента из абразива, а попросту ленточный наждак и краем рассекла ей указательный палец правой руки над суставом, который и до сих пор иногда побаливает и не терпит каких бы то ни было ударов по нему.
    В Домне Олька всерьез увлеклась шитьем, резала ткани без всякого зазрения совести и боязни, как настоящий творческий человек. А также  бесконечно перешивала и усовершенствовала свой гардероб, отчего дома после того, как замечательное готовое болгарское платьице, как у девочки Лиды из «Наваждения», которая на автопилоте готовилась к экзамену вместе с Шуриком, последовательно превратилось сначала в юбочку, потом в кофточку с рукавами, потом  без оных, а потом и вовсе в абажур в Олиной комнате, даже вошла в привычку мамина поговорка:

  - Оля! Из этого пора делать абажурчик! – от этих ее занятий, которые иногда поражали всех оригинальностью и  сексапильностью, дамы комсостава и полусвета иногда ахали и сетовали ее маме, что это она позволяет Оле столько тканей  кромсать, - мама весело отвечала: - Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало! Зато у нее всегда все свежее и  очень современное, а ткани – пустяковые, не стоит и жалеть, а как же еще можно научиться, не изведя ситцевый километр?

   Так, к лету Оля сшила себе замечательный блестящий плащик из фиолетово-синей яркой и густой по цвету тафты и замечательное маленькое желтое платье из шелкового репса с косой оборкой внизу – вместе это был наряд так наряд, она вообще себя чувствовала в нем Джекки, тем более, что рукава у плащика были укорочены, и носился он непременно с перчатками в цвет туфелек, из которых она отдавала предпочтение простым лодочкам на шпильках.

 Так что «ситцевым» километр только назывался. А летом еще и постриглась у тети в Червоноармейске, что в Подмосковье, когда были в отпуске. На смену косичкам с бантами  пришла пушистая стриженая грива, ведь какая может быть Джекки с косами?

     Кстати, фурора со стрижкой 1 сентября не получилось – еще несколько девчонок  расстались с косами и явились взрослыми девушками-десятиклассницами. Олька, правда, отличалась самой высокой прической на новой стрижке, т.е. продолжала бессовестно выделяться.
    А тем временем  крепко задружилась с Юркой Иващенко, который открыл в этом сезоне совершенно дурацкую моду для парней – они стали носить зимой вместо благопристойных пальто и  отцовских техмехов – старые тулупчики для офицерского состава, некогда белые, а теперь грязно-серо-буро-рыжие. А Юрка, при всей его импозантности и обилия приличной одежды  имел тулупчик и вовсе с оторванной полой, которая почти волочилась за ним по земле…
 
  А что? Стиляги сгинули, только отдельные из них остались без изменений на всю жизнь, проповедуя смешную приверженность к узким брючкам и высоким кокам надо лбами, когда придут совсем другие времена. Да и этой тулупной моде находилось объяснение – приходило время хиппи, против чего-то протестующих. И бунтарь против всего, кроме себя – Юрка – оказался и тут в первых рядах. А иначе про них поговаривали: - Офицерские детки с жиру бесятся…

    Весной девятый класс начал свою новую эру в вылазках на местность, иначе говоря – в походах. Ходили часто и много, особенно в мае-июне, не желая расставаться на долгие каникулы. Переправлялись на пароме из деревни на другой берег Ингоды, поросший ирисами, саранками, марьиными кореньями и топали по широкой проселочной дороге мимо одной-другой деревни в сопки, которые от Домны были на значительном удалении - километров 7-9.
 
  А там, меж двух сопок нашли заповеднейшее место, где в распадке бежал ручей, и где до середины июля лежал лед со снегом поверху, а поднимешься чуть выше – такая естественная площадка на склоне сопки, где уже тепло и даже жарко, вокруг небольшие деревья и кустарник, совершенно незабываемый  сиреневый ковер под сиреневым маревом-ливнем  Багульника. Нет, это не ошибка- спасибо, что заметили – это растение только так и надо писать – с большой буквы, его величество – Багульник. «Кто не знает – тот не понимает – амба!»

   Багульник – это просто, казалось бы, кустарник, но кустарник, который расцветает чуть позже сиреневых с желтой сердцевинкой  забайкальских подснежников, но зато раньше всего остального, едва сойдет снег и даже травы еще нет совсем. Причем именно сначала зацветает сиреневым, местами до малинового, цветом, когда на самом еще и листочков нет, так, небольшие смолистые почки-не почки, листики-не листики, такие глянцевые ростки на голых ветках в буйном цвете.

  И так много этих кустов, целые колонии, покрывающие склоны забайкальских сопок, что сиреневыми становятся они сами – и видно это безудержное цветение за много километров, просто сиреневые сопки стоят от багульника – и все тут. И только после цветения появляются на багульнике  зеленые мелкие листочки, а здесь уже и все вместе с ним зеленеет нежной весенней зеленью, только потом расцветая в одночасье.
  Так вот на этой площадке и сделали первый привал – вокруг тепло и багульник, внизу – ледяная вода в ручье и сам лед, питающий этот ручей, а поднимешься выше – и все вокруг, как на ладони – другие сопки, дорога  к ним, по которой они только что притопали, река и переправа, только самого городка не видно на высоком противоположном берегу, закрывающем его от путешественников.

   Благодать!
   Дурачились, немного выпивали, орали песни, все вместе, без исключения, не уединяясь парочками – это было бы нарушением неписанного никем устава – в походе – все вместе, один все как.

   Из одного похода Оля приволокла домой целую охапку полевых цветов, несла на себе просто так, а когда принесла - сразу и придумала подарить его Ленечке Кравцову в связи с окончанием им в этот день 10 классов и получением аттестата зрелости. Невиданный  роскошный «ведерный» букет немного растопил даже сердце Ленечкиной мамы, которая ее терпеть не могла, впрочем, как и мать Вовки Талденко.

 С Юркиной маман она не была знакома, даже не представляла себе, какая она, хоть и жили в одном городке. А вот мать Лешки Прийменко вроде ее любила, если можно так сказать об этой громогласной и довольно беспардонной тетке. Ну, привечала, что ли, потому что возлагала на нее надежды в связи с успешным окончанием ее Лешенькой  средней школы.

   Дело в том, что умелый и красивый Лешка, по паспорту, правда, он тоже был Леонидом, но все звали его Лехой, по-своему мудрый, большой и теплый, совершенно не проявлял рвения в учебе, и загрузился двойками под завязку.    Иногда Оле, занимавшейся с ним, даже казалось, что он и не способен учиться – так много он делал ошибок в словах и предложениях, так совершенно пробуксовывал в математике, так мычал на уроках иностранного – английского - языка.

 В этом он как бы соответствовал  простым своим родителям – горластой жилистой матери, щеголявшей зимой в китайской шубе бурого цвета с пуговицами из того же меха, напоминающими клоунские, и отцу, дяде Грише, на которого жена орала:

 - Гриша, отойди от телевизора – так она боялась за свое сокровище – телевизор - едва муж что-то там пытался поднастроить, как все мужики. К слову сказать, у них в семье, то есть, в Олиной, еще не было ни телевизора, ни магнитофона, как у Лешки – и еще много чего, что было в этой хозяйственной семье. При всем при этом возникал вопрос:
  - А откуда у этого бестолкового доброго Лешки взялась тогда такая красота писаная?  В кого? Да и его ли это родители? На этот счет ходили разные толки, но Ольке они не были интересны, она принимала своего друга как данность.

   Из-за этого 11-го класса так и получилось, что Ленечка Кравцов, практически их с Лешкой ровесник, успел затем закончить в Новосибирске два курса института, а они с Лешкой все учились в школе – и сидели за партой, 18-летние   парень с девчонкой, уже за последней, и целовались под ней иногда украдкой…

    Но до этого еще далеко, по крайней мере еще целый десятый класс.
В десятом классе вовсю развивался роман с Юркой, мальчиком эгоистичным и себе на уме, но умевшим иногда быть добрым и нежным, хоть  в такие минуты все равно можно ждать от него чего угодно – розыгрыша, насмешки, так вьюноша интересничал, боясь, что его правда сочтут влюбленным и ласковым. И только потом Оля поняла, что это было чистое ребячество и боязнь оказаться незащищенным, недоверие к девчонкам  и ребятам, из-за чего он всегда хотел казаться выше всех и злее всех – мне, мол, все нипочем.

    В 10 классе стали ходить в походы по окрестным деревням уже с концертно-просветительской целью. Приходили, переодевались в клубе, потом делали небольшую лекцию больше всего о писателях и художниках, а потом – концерт и танцы. С ними ходил учитель пения, солдат срочной службы, закончивший до армии музыкальное училище по классу баяна – Леша Ефремов. Нет, в школе звали его по имени-отчеству, но в походе – это было чересчур.

 Это был интеллигентный парень под метр девяносто ростом, худой, как складной метр. Характерным было лицо Леши номер три – как сказал бы Доктор от оториноларингологии – у него было ярко выраженное аденоидное лицо. А она считала, что он был похож на Мефистофеля. Нос с горбинкой, и выдающаяся вперед нижняя челюсть. Ну, чем не Мефисто? Или есть еще один вариант – это у  адско-сатанинского порождения были аденоиды…

    Леша был добрейшим и интереснейшим человеком, и они любили просиживать на крылечке какой-нибудь избы или класса, или  клуба, где  внутри дрыхли все остальные, за долгими разговорами, так он был начитан  и неподдельно красноречив.

 Но в результате ему почему-то взбрело в голову, что он ей не безразличен, как и она ему, хотя это были только его фантазии. Нет, он особо ей не докучал, он просто приходил в садик к ним под окна с детскими книжками – и к нему вскоре подгребала маленькая Светка, ее сестрица. Он ей дарил эти книжки, читал, они вместе чего-то там раскрашивали.
    В семье стало любимым аттракционом, спрашивать у Светки:
 - К тебе кто сегодня приходил? – на что та солидно отвечала:
 - Леша Ефлемоф.
 - Это какой такой? – и Светка поворачивалась в профиль, пытаясь из своего курносого «детского классического профиля», по выражению, придуманному Олей и папой, сделать длинный нос с горбинкой и далеко выступающий подбородок. Это было неимоверно смешно, хоть никто и не пытался смеяться над Лешей.

  Поговаривали, что он неспроста такой не от мира сего, и что отец у него был чуть ли не архиепископом Хабаровского края или, может, ректором Духовной Академии, и что он уже учился в консерватории, но бросил и пошел в армию, разойдясь в чем-то там во мнениях со своим отцом. Но сам об этом Леша никогда не заговаривал, кто же тогда, в те времена,  стал бы хвалиться отцом-священнослужителем?

    Когда наступила зима, в походы уже никто не ходил, зато проводили какие-то конкурсы на лучшую песню класса, фестивали самодеятельности, просто спевки хора – и это все при  том, что ни в 9-м. ни в 10- классах по программе никакого пения уже не было и в помине. Просто организаторский талант Леши был неистощим, особенно в смысле охвата класса, где  училась Оля.

    Зимой мама  улетела в санаторий – в последнее время ее здорово прихватило сердце – и не удивительно, если вспомнить, что еще в юности на торфоразработках у нее начинался ревматизм – и поздней осенью она месяц пролежала в Чите, в окружном госпитале, что располагался недалеко от их прежнего читинского места проживания в лесном квадрате, и где Оля ее навещала.

    Пока мама болела, Ольга вступила в конфликт с отцом – и вот как это было. На стадионе уже был залит каток, и по вечерам молодежь каталась, в том числе и наша Оля. А однажды с катка ее отправился «провожать» Славик Семиглазов – во всем замечательный спортсмен. Просто дошли до калитки возле их дома, чтобы было подальше ровно на 10 метров, хотя могли и в дырку в заборе совсем под их окнами, а потом чуть-чуть поторчали в подъезде, и даже целовались раскрасневшимися холодными лицами и губами. А тут на их втором этаже открылась дверь и громкий крик в подъезде:
 - Оля! Немедленно домой! – привел их просто в ступор, - а вы, молодой человек, «позвольте вам выйти вон»! – последнее он просто прошипел.

    Оля попрощалась и пошла наверх – и получила звонкую пощечину от любимого папочки, в отсутствие жены ответственного за воспитание дочерей, но с маленькой пока было проще. Ведь у них была она – Оля.

     Что тут началось – он допытывался, кто это был, обещая устроить ему веселую жизнь, догадавшись, что это кто-то из молодых офицеров. Она молчала, вообще не понимая, из-за чего весь сыр-бор.  Сдуру сказала только, что он давно ее знает, еще с Нерчинска – и она рассказывала об этом маме.

  - А! Так еще и мама в этом замешана и поощряет тебя в гулянках со взрослым человеком! Давно! Да ты понимаешь, что в твои 16 лет ничто не может быть давно, иначе это вообще криминал, - Оля только диву давалась, не понимая, о чем это он?

   - Да что такого-то – на катке вместе покататься, да там целая толпа нас всех была, там и встретились нечаянно.
  - Но провожать тебя пошел именно он, этот человек! А в подъезде вы чем занимались?
  - Да мы вошли только – ты сам, видимо видел в окно, а провожать – ну, не смешно ли – вот калитка - вот уже и дом с подъездом.
  - Да ты лучше молчи про подъезд! Ну, ничего, я все равно дознаюсь, кто это был – и ему не поздоровится.
 - Не поздоровится? Да за что?

    В результате перепалки и отказа назвать своего ни в чем не повинного кавалера, она отказалась впредь готовить ему еду, сделав исключение только для сестренки, которую она же водила в садик и, естественно, забирала после обеда домой.

     Оля выполнила свою угрозу – и отец теперь обедал в офицерской столовой.  В первый же день, появившись там и заняв столик, он затем встал и безошибочно направился к тому столику, где сидел Славик. Подойдя, изобразил из себя заботливого командира, завел разговор о том - о сем, поинтересовался, чем кормят, и как, и почему молодежь не весела, на его взгляд. На что Славик, дернуло же его за язык, пожаловался, что все бы вроде ничего, да вот слишком строгие отцы  у юных девушек у них в городке, - на что «батька» чуть не поперхнулся. Но тут же нашелся:
  -  Значит, девушек других ищите, а то ведь и нарваться ненароком можно…- последнее было сказано с любезнейшей улыбкой ко всем сразу и ему – в частности.

      Все это Оля узнала от самого Славика, нечаянно встретив его в читальном зале библиотеки, где он занимался к сессии, но вообще-то ждал ее уже второй день. А от нее он узнал, почему Квадратько столуется теперь не дома, а с ними.
 
     А любовь витала в воздухе, наступала весна, ее приход чувствовался в воздухе, хоть по ночам было еще очень холодно.Все было замечательно и верилось только в лучшее.
     Да и как не верить, если рядом Лешка, если на каникулы зимой приезжал Ленечка, есть вредный и непредсказуемый Юрка, где-то маячит Славик, да еще и Леша  Ефремов – и все они в ней души не чают. Правда, зимой случился казус во время приезда Ленечки.

 Как всегда они всей толпой были в кино, занимали почти ряд в среднем пролете, где оставалось только одно местечко с краю. Вот на него-то и уселся Славик, да такой красивый и торжественный, хоть и пьяненький – но это только добавляло ему раскованности и шарма в его бежевом каком-то европейском пальто и в пыжиковой шапке, в каких в городке еще никто и не ходил. Недаром он был родом из Калининграда,  самой западной точки страны.

    Итак, он уселся и стал предлагать кому-то из мальчишек поменяться местами, чтобы оказаться возле Оли, на что его просто вытеснили с его места, одновременно освободив место с другой стороны ряда. И он, не будь дурак, поплелся через весь зал на это место – и так продолжалось несколько раз, пока внезапно наш герой не заснул – так по цепочке мальчишки и девчонки передавали ей, сидящей между Ленечкой и Лешкой в центре ряда. Ведь отчасти  все принимали Славика тоже как бы за своего-не своего, но персонажа совсем не чужого, хоть и занятного сверх всякой меры.
    Потом внимание переключилось на фильм, а после него, когда стали медленно вместе со всеми выходить из зала, вдруг заметили Славика под ручку с какой-то бабой, иначе ее и не назовешь, она была старше его и облачена в такую же идиотскую шубу с помпонами, как у Лешкиной матери, т.е. моды десятилетней давности.

 И, как ни странно, и ее, и даже Ленечку это раздосадовало, ввиду разительного контраста  бежевого пальто с китайской шубой. В общем, их обоих черт понес проследить за парочкой, при этом Ленечка жаждал, скорее всего, немедленного развенчания Олькиного кумира, а она – она смешно по-девчоночьи ревновала.

   Так они и шли поодаль, пока не дошли до дома за домом Вовки Талденко. Срезали углы, чтобы их не заметили, в одном месте она влезла нз-за темноты в свалку колючей проволоки, поранила щиколотки и не могла тронуться ни взад – ни вперед, спасибо, Ленечка ее спас, потихоньку освобождая витки с колючками. Хорошо еще, что с разгону сам туда не запрыгнул…

   Наконец, пришли, и увидели в расшторенное окно, как «парочка» ввалилась в комнату, скинула верхнюю одежду, а затем женская рука красноречиво потянулась к выключателю. Вот такой финал, все понятно – возле конюхов всегда есть прачки, например.  Это она про стихотворение Бейли о том, что пока студент вздыхает о возлюбленной под балконом, возле нее всегда найдется расторопный конюх…

   Но было так противно, стыдно перед Ленечкой, а он, опешивший студент, вообще молча шагал рядом, как говорится, без комментариев, ибо не готовы они были еще к таким сценкам из чужой взрослой жизни.

    А как же тогда все обещания Славика? Что он только  и ждет, когда ей исполнится 18 – и он придет к ее отцу просить ее руки. На этом, правда, все мечты и слова заканчивались, потому что очень проблематично было то, что скажет в ответ отец, да и Олька всегда смеялась над такой перспективой.

   В этот же поздний вечер, когда она уже улеглась, к ней в комнату постучал папа, только что вернувшийся с работы:
  - Оля! Мне надо с тобой поговорить!
  - Заходи, пап!
  - А почему у нас пахнет спиртом? Ты что, выпивала?
  - Да нет, дезинфицировала щиколотки, влезла в колючую проволоку в темноте и поранилась.
  - А-а-а. Ну, понятно.
  - Это все?
  - Да нет, - он явно чего-то не договаривал или не отваживался сразу найти какие-то слова, - в общем, тут такое дело, у нас сейчас было заседание политотдела, разбирали персональное дело группы молодежи, которая несколько дней тому назад привезла из Читы посторонних женщин в городок, устроила пьяный дебош, люди вызывали дежурный патруль.
  - Ну и что?
  - А то, что один из наглецов, когда ему задали вопрос:- Кто еще был с вами, назовите фамилии,- ответил:
  - Если я назову фамилии, кое-кому из присутствующих очень не поздоровится.
  - А кого он имел в виду, своих товарищей?
  - Да нет, это явно звучало в адрес руководства. Оля! Я задаю тебе простой конкретный вопрос: – Ты была когда-нибудь у Семиглазова дома?
  - Да нет! Ты что! Я, правда, знаю, что он  живет за домом Вовки Талденко, да он и не приглашал меня никогда, чего я там забыла?

  - Все! Я понял! Он имел в виду дочку моего зама Чингарова, студентку из Читы. А я-то, дубина стоеросовая, подумал, что это о тебе, и он имеет в виду из присутствующих меня. Ну, слава богу, я тебе верю! Спи, давай! – и добавил, уходя, - «что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом».

   Да, перегрузки этого вечера давали себя знать, и Ольга долго не могла заснуть, то ей мерещилась китайская шуба под ручку с бежевым великолепием, то слова папы, то ненавистная Люська Чингарова, свободная и отвязная, совсем недавно приехавшая девица на тройку лет старше ее, студентка пединститута, и во многом внешне очень похожая на нее саму, а то и покрасивей,  за которой сразу же приволокнулся этот несносный Славик. И вот ведь чудеса в решете – и не нужен он ей ни капельки, а когда появляются соперницы, вот уже и заснуть невозможно.

    Самое смешное, что через неделю Люська Чингарова пожаловала к ним в школу в качестве практикантки для преподавания физики.
   Она расхаживала по классу с умным видом, а однажды на контрольной даже подошла к ее парте:
 - Оля, тебе помочь? – и дохнула ей в лицо спиртным и табачным перегаром.

 - А мы разве на  «ты»? Что-то не помню! Обойдусь без вашей помощи! – эта дура набитая, у которой в голове одни гулянки, еще помогать ей вздумала, да еще и тыкает с какой-то стати, у них даже директор школы, Фаина Сергеевна, ко всем обращалась непременно на «вы» - и не иначе. Да и  потом, они вообще официально никогда не были представлены друг другу – вредничала в душе Оля, ведя свой внутренний монолог ревнивицы из-за этого дурацкого Славика-гуляки.

    Когда холода уже перевалили на весну, неожиданно сгорела их деревянная школа. Нет, не радикально, только несколько классов. Немедленно начался ремонт, а старшеклассников  отправили учиться в Дом офицеров, в ту часть, где были всякие учебные и кружковые комнаты, а также библиотека. Им достался класс слева от входа, в самом конце разнообразно украшенного по-военному коридора.

 В этом крыле они были одни, не мельтешила школьная мелюзга под ногами, в классе были столы и стулья в отличие от привычных школьных парт, в общем, они чувствовали себя там по-взрослому и хорошо, даже успеваемость поднялась.

    Однажды на перемене к ней подошел поболтать Юрка. А надо заметить, что Оля сидела за одним столом с Леной Бариновой, ближе к окну – она, а справа от нее – Ленка, которая сейчас куда-то удалилась – и им с Юркой никто не мешал потрепаться. Так они и стояли лицом друг к другу, потом вдруг Оля начала неожиданно садиться, повернувшись лицом к столу. Пока садилась до уровня сидения – все было ничего, потом же – с неимоверной скоростью комедийной киношной сцены.

 Дело было в том, что стула под ней не оказалось. Падая, она как-то сгруппировалась так, что по заднему столу ударила головой и шеей  уже снизу. Стол с грохотом поднялся, пропустил ее – и с грохотом встал на место. Ноги проделали то же самое с ее столом. Этот четырежды прозвучавший грохот сменила полная тишина, Олька в это время осмысливала, видно, то, что произошло, уж больно это было неожиданно, одновременно чисто инстинктивно натягивая  юбку школьной формы на колени, а потом и вовсе затихла, не зная, как себя вести от стыда и идиотизма положения лежачего человека.

 Тут она увидела, как со всех сторон к ее столу бегут ноги-ноги-ноги ее одноклассников, ведь всем было интересно, что там такое, а потом под стол свесилась Юркина бледная вверх ногами перевернутая физия, которая очень серьезно спрашивала ее:
  - Оль, ты чё?
     И только тут ее прорвало. Она сначала не могла оттуда вылезти от хохота, но ее наконец, вытянули общими усилиями. Потом посадили на стул, а она упала лицом на руки – и хохотала пуще прежнего. Юрка в десятый раз рассказывал всем, при этом куда девалась его обычная наглость и вечная насмешка:

  - Стояли, разговаривали, я взял Ленкин стул в проход, то опирался на него, стоя, то крутил на одной ножке. Олька сама, своими руками взяла свой стул и поставила на Ленкино место, я еще подумал, чтоб я не приближался. А потом вдруг берет и садится. Сразу на пол, с грохотом и препятствиями, а потом еще и лежит, как будто это так и надо.
 Оля все это сопровождала  мелким смехом с периодическими взвизгиваниями, несмотря на то, что Юрка теперь показывал желающим, как она шеей – вот так снизу подняла стол – ведь могла и шею нафиг свернуть об такой-то столик, если б не сгруппировалась, и шарахнулась сверху. А потом вытянулась и лежит, только юбочку поправила, голова под одним столом – ноги под другим – молчит, главное.

 Зато теперь она не молчала, если этот  гомерический хохот можно назвать средством общения с одноклассниками. Уже и звонок прозвенел, все уселись, но еще оборачивались и похохатывали – так она всех развеселила, а Олька все хохотала и хохотала, ведь стоило ей только на секунду снова представить все это или по частям, как на нее накатывал неудержимый смех.

 Уже и Ленка давно сидела рядом с «больной», к которой поначалу даже как-то  побаивалась приближаться, вот и учительница вошла – и сразу заметила наметанным глазом какое-то непонятное оживление с кудахтаньем у окна за предпоследним столом. На ее строгий вопрос:
  - В чем дело, Квадратько? – поднялась новая волна смеха и повизгиваний без объяснений по причине отсутствия такой возможности. Добровольцы стали объяснять все с самого начала учительнице. Та не находила ничего смешного, а Ольку разбирало пуще прежнего только от перечисления ее подвигов над и под столом, но хотя бы смягчилась, хоть и резюмировала:

   - Так бывает со всеми, кто теряет голову! – Олька же предствавила воочию, что она ее теряет и она там катается – залилась в который раз.

   Учительница сказала, что Олькина голова не так уж часто и терялась, судя по учебе, а Олька представила, что отныне она ходит в школу с переменной головой вместо своей прежней, а все вокруг с бледными мордами спрашивают: - Оль, ты чё?

   В конце концов ее выгнали из класса, и это было беспрецедентно. Выйдя в коридор, перед этим обхохотав весь класс, пока дошла от окна до двери, она вроде постепенно стала приходить в себя – еще бы, кругом знамена в стеклянных витринах, вымпелы, грамоты, фотографии боевых подвигов и героев войны, командиров частей, стоявших в Домне – как-то не смешно.

 А наоборот, хоть внутри еще все дрожало от сокрушительного приступа веселости. Успокоившись, она подходила к классу, открывала дверь, сосредотачивалась, набирала воздуху, и едва увидев знакомые лица, только что пережившие с ней ее веселое приключение, на выдохе громко взвизгивала и снова начинала смеяться до слез, не отходя от порога. А потом тихонько закрывала дверь и снова занималась аутотренингом, рассматривая витрины:

  - Здесь нет ничего смешного. Вон какие у командиров серьезные лица. Я тоже сейчас успокоюсь – и войду тихо и спокойно. Она вновь открывала дверь с благими намерениями, но запускала туда очередной приступ веселости,  который, надо сказать, уже ждала публика, а на очередном взвизге добровольно закрывала дверь.

 Так продолжалось раза четыре – и не было никакого удержу от ее смеха. Она бы пошла домой, но вся одежда – в классе, одеваться с воплями и прибаутками - она бы этого совсем не выдержала, так и просидела бы в коридоре последние минут 10 до звонка. Но тут дверь сама открылась, вышла учительница, сказав ей на ходу:

  - Иди уже, урок ты все равно мне  сорвала - и добавила: - Никогда бы на тебя не подумала, если б своими глазами не увидела, - при этом эти самые глаза у нее смеялись изо всех сил на серьезном лице.
 
    Весной весь класс начал свои походные вылазки на природу – но это уже было не просто так, ведь у них за этот год появилась настоящая мечта – пойти в поход и не куда-нибудь, а на Байкал… А это они всерьез начали тренироваться.

    Где-то на третьей вылазке все девчонки были сражены наповал – на их любимом месте, на площадке по склону сопки, над ручьем и льдом, стоял вполне цивильный полированный стол, сооруженный из двух боковин шкафов, т.е. длинный и вместительный. А вокруг стола были вкопаны лавки, как и основание под столешницу – из простых древесных столбов, накрытых простой, уже не полированной, но мебельной доской.
 Оказывается, мальчишки задались этой целью – облагородить их бивак, и все притащили, и устроили грандиозную стройку – и все в тайне от девчонок, сюрпризом, так сказать. Особенно отличились Валька Бажанов и Лешка Прийменко, хозяйственные, однако, парни были в классе.
 
   Это было всем так приятно, радостно, все как-то разволновались – что тут же решено было в освобожденную и высушенную на солнышке бутылку из-под шампанского заложить записки – общую, кто они, откуда и как здесь оказались, и личную от каждого, как они видят 1970 год, такой далекий от их 1964, с указанием самого себя, фамилии и имени.

    Помнится, от себя она написала, что в 1970 году мечтает встретиться с Лешкой Прийменко возле памятника Маяковскому в Москве, при этом она будет с мужем, высоким брюнетом, и сыном – и все нарядные, и непременно в белых одеждах.