Меж двух войн. Дочь солдата. 5. Махну серебряным т

                5. Махну серебряным тебе крылом.

   Однажды вечером они возвращались с Лешкой и Ленечкой от Дома офицеров. Нет, не с танцев, хоть они и были в этот вечер. Просто гуляли большой ватагой возле, потом стали расходиться, Олю пошли провожать вдвоем. Во дворе было заметно какое-то особенное оживление, звучала музыка, пение из подъезда Ленечки Кравцова. На ее вопрос он тут же ответил, что у их командира эскадрильи сегодня юбилей – 40 лет стукнуло, а поскольку жена и дети улетели в отпуск, то отмечает он в одной из квартир своих летчиков.

 Из Ленькиного подъезда Оля знала только его папу, авиатехника Кравцова, который однажды очень интересно подвез ее из госпиталя, куда она вынуждена была положить Светку с воспалением уха в одну из отлучек мамы по здоровью. Госпиталь находился далековато, за станцией и аэродромом, на котором продувало до мозга костей, ведь была глубокая осень, холод и бесснежье.

   Она шла, согнувшись от преодоления силы ветра, и чтобы окончательно не замерзнуть – тут откуда-то и вырулил на мотоцикле Ленькин «предок», предложив ее довезти домой. Сказано-сделано. Она уселась сзади него – и они поехали. И все бы ничего, только уже метрах в 50 от дома, на дороге вдоль забора стадиона, они поравнялись  со взводом солдат, куда-то маршировавших, скорее всего из бани в расположение части.

   Что тут произошло, она и до сих пор понять не может, только они зарулили резко в кювет, потом выскочили оттуда и уже на совсем малой скорости  лихо улеглись под ноги строю – к солдатскому общему гоготу и ликованию. Служивые, правда, и поднимали их, предварительно подняв довольно тяжелый мотоцикл, лично ей изрядно придавивший ногу. Все, это был первый и последний раз, когда Олька садилась на мотоцикл. А Ленькин папка при встрече всегда смущался, видимо, вспоминая их неудачный вояж, тем более ему тогда досталось и от жены, и от сына.

    Впрочем, мы отвлеклись от лунного тихого теплого вечера, когда они втроем стояли  возле  ее подъезда. В этом же подъезде жил и виновник сегодняшнего торжества. Не успел Ленечка рассказать о причине гулянки, как появился и он сам из соседнего подъезда, сопровождаемый кем-то из своих летунов. Высокий, в белой рубашке, красивый латыш  Шпигле Игорь Карлович, почему-то прозываемый в гарнизоне Тиль. Наверное, по аналогии с Тилем Уленшпигелем, по созвучию  фамилии с литературным персонажем.

   Он шел к ним, радостный 40-летний командир, улыбаясь всему миру вообще и им, в частности. Поздоровался еще издалека. Они дружно ответили. А пока он шел, они успели сговориться  на тему «А слабо ли Ольке закадрить именинника?» - вот такие вот великовозрастные идиоты.

   А Ольге он давно нравился, их сосед по подъезду, живший над командиром дивизии, на 3-м, самом верхнем этаже. По мимолетным серьезно-улыбчивым взглядам, которые она иногда ловила на себе при встрече с летчиком, она не сомневалась в успехе, поэтому быстро попрощалась с мальчишками – и бегом рванула в подъезд, а уж там совершенно замедлила  шаг.

   Вслед за ней он буквально ворвался в их парадное – и медленно стал подниматься за ней, говоря при этом:
  - Олечка, здравствуйте еще раз. Я так  давно мечтал о встрече, хотя бы вот такой, наедине. Мне так много нужно вам сказать, - на что она отвечала, полуобернувшись и смеясь:
  - Много не успеете, остался всего один марш.
   - Не смейтесь надо мной, это грешно. Ведь я сегодня именинник.
   - Ну, и сколько вам стукнуло, Игорь Карлович?
   - Вы не поверите, уже 40 лет!
   - О! А моему папе еще нет 40! – она специально это подчеркнула, хотя папе оставалось каких-то 2 месяца до этой даты, чтобы дать понять, что он ей в отцы годится, чтобы не очень-то размечтался по поводу их отношений.

   - Да-да. Я знаю, зачем вы меня добиваете прямо у порога вашего дома? А я так ничего и не успел сказать. Знаете что, а давайте в такой чудный вечер еще немного погуляем, это же просто преступление расходиться сейчас  по домам.
   - Я не возражаю, вот только накину что-нибудь.

   - Я – тоже, и жду вас на улице, - она при этом стояла в центре площадки возле своей квартиры, но лицом  к нему,  каким-то неимоверным образом  поднимающемуся по следующему от их площадки маршу задом наперед и вверх.

      Она, наконец, влетела в квартиру, где хозяйничали Надя и Алла, поджидавшие ее, чтобы отойти ко сну. Быстренько сообщив им, что еще вернется на улицу, она схватила свой плащик из серии «Это я, мой наряд фиолетов, я надменна, юна и толста», если вспомнить Бэлу Ахмадулину, уже страшно знаменитую  в те годы.

     Вылетев из подъезда, она столкнулась  нос к носу с поджидавшим ее кавалером, который очень правильно себя повел с ней:
  - Олечка, а давайте погуляем, просто никуда, вернее, куда глаза глядят.

    Ее вполне устраивал вариант прогулки, вот ведь мудрый человек, не стал звать к себе или ломиться к ней, а хотел просто погулять и поговорить. Это значит, что говорить, говорить только с ней, о чем вздумается.
 
    Светила луна, такая огромная и неправдоподобная. В ее свете был виден каждый листок на дереве, каждая былинка и травинка, колышущаяся под ветром. А они шли, куда глаза глядят и  разговаривали, о чем вздумается. О том, что жизнь хороша, о том, что ни одно мгновение не повторяется, а поэтому ими нужно дорожить – и какие они оба смелые, оба узнаваемые каждой собакой в городке, на общем пятачке. Сияли его глаза и зубы, а еще воротник рубахи, прикрытой свитером, с завязанными на шее рукавами – он был модник, однако.

   Постепенно из городка вышли в деревню, а там ноги понесли их на паром – и это было так романтично, ведь там можно было и посидеть над водой, в которой отражалась все та же луна – теперь их было две. Ну, паром был ее темой, и она рассказала про Паромную Переправу через Селенгу. А он говорил, что он терпеть не может всех ее одноклассников и старше хотя бы за то, что они могут дни напролет быть вместе с ней – и им это позволено.

   Посидев немного, они отправились в обратный путь, а он уже назначал ей свидание  на завтра, на том же месте, в тот же час. А еще говорил, что будет махать ей крыльями во время полетов, хоть дневных, хоть ночных. И ведь махал! Вернее, раскачивал корпус самолета, чтобы создавалась иллюзия помахивания крыльями, когда пролетал над Домной, обычно возвращаясь на свой аэродром, как и обещал. И ночью. И днем.

   А на следующий день за ней часов в 10 зашли ее ребята – и она вкратце им сообщила, что фокус удался, только у нее оставалось ощущение, что она кого-то предает при этом. И, как будто, не взрослого  юбиляра, а себя, ведь ей в самом деле нравился он и их прогулка под луной и над водой, так при чем здесь их общий спор?

   Втроем они спускались под гору, чтобы идти к реке, купаться и загорать, а вслед им неслась итальянская песня «Quadro ke luna», так она, кажется называлась. Догадываетесь, из чьего окна и по аналогии с чьей фамилией? Вот такая удивительная оперативность!

 Гора начиналась сразу за дворовыми сараями, а дальше до реки надо было пройти  ровный зеленый луг, который в разлив затапливался до самой горы, где стоял их дом. Они прошли примерно полпути, когда Ленечка заметил, зачем-то обернувшись:
  - Глядите-ка что делается, старикан-то следует за нами на реку, вон с горки спускается, торопится – и это в служебное от работы время!
  - Ну, что, человек не может себе выходной небольшой сделать после юбилея? Вы тоже – прям нелюди какие-то.

    Тем временем они дошли. Расстелили свои попоны и улеглись на жарком солнышке – ведь каникулы, черт возьми. Лежали на животах, лицом к лугу и горе. Мальчишки подначивали ее:
  - Вот сейчас явится старикан, пузо вывалит – куда наша Олька денется тогда?

    «Старикан» же тем временем дошел до пляжа, разложил свои пляжные принадлежности, которых никто в Домне и не видел, сплошная Европа, быстро разделся, не явив миру и их глазам никакого пуза, да еще взял и прошелся на руках, явно бравируя  молодечеством перед всей публикой, а на самом-то деле перед тремя, а, скорее всего – перед одной парой  глаз.

     Парни разочарованно пробубнили:
 - Ну, конечно! Старикан-то не такой уж и старикан! Вон как перед Олькой гарцует, значит, может.
 - Нет, не может, а могет.
 - И не могет, а могёт! Вот!

    А она в ответ только помалкивала, хоть и раскраснелась сверх всякой меры вроде от жары, а на самом деле – от радости быть удостоенной такого внимания. И за что ей это?
 
    С тех пор так и повелось. С утра и вечером во все раскрытые окна громкая томная «Quadro  ke luna? Quadro ke mare» или какие там на самом деле слова, кто их знает, но так слышалось. Нет, пока рано сообщать читателю, что в этой песенке слышалось обобщенному советскому шутнику той эпохи, об этом пока умолчим, ведь еще сплошная романтика.

 Поздним вечером прогулка на сон грядущий – и никто ничего и не хотел, и не пытался изменить, все и так было восхитительно хорошо. Он даже за руку ее не брал, но на прощание  целовал – вот и все. Но вот уже и сентябрь наступил, и все семьи прикатили. Прогулки  и встречи прекратились.

  Зато каждое утро, когда  они с Наташей выскакивали почти одновременно из своих квартир,  тут же с верхнего этажа свешивалась голова и руки Тиля, в руках были щетка и сапог – ох, как не хватает здесь слова «типа» - изобретения молодежного сленга последних лет, которое она давала себе обещание на этих страницах не употреблять, как и не менее ходовое – «блин».

    Но здесь именно, он выходил чуть раньше нее типа чистить сапоги… и успевал послать воздушный поцелуй рукой, в которой до этого была щетка. Это было уморительно, и Наташка фыркала  до самой двери из подъезда. А едва они выходили из этой самой двери – сверху срывались звуки «Квадры», под эту музыку подчеркнуто чинно они и шагали до самого угла  дома, стараясь не смеяться. И так продолжалось всю раннюю осень – хорошее настроение утром было обеспечено всем действующим лицам.

     Однажды теплым сентябрьским днем, а был к тому же еще и выходной, в их квартире  было полно народу – командирша, Инна со Светкой, жена начальника политотдела – полный сбор. Оля была у себя в комнате, занималась чем-то вполне серьезным, скорее всего, готовила уроки на завтра. Как вдруг ее позвала мама, как-то очень официально, это чувствовалось даже через дверь.
 
    Оля выглянула и застала немую сцену из всех присутствующих плюс  Леша Ефремов в великолепном штатском костюме при белоснежной рубашке и галстуке с букетом цветов, ну, прямо дипломант  конкурса молодых исполнителей…

     И откуда он взялся, ведь с полмесяца назад забегал попрощаться в связи с демобилизацией, так ее не застал дома, и, ничтоже сумняшеся, стал звонить в квартиру к командиру дивизии, вот такой простой  и лишенный пережитков субординации, подумаешь, просто солдат, которого никто не ждал, звонит в квартиру  к  офицеру из той же дивизии. А что тут такого? Там, правда, он и застал Олю тогда у Наташи.

     А теперь что? Пока она размышляла, естественно, поздоровавшись при всех, Леша тоже ее приветствовал и вручил цветы, мама прокашлялась и сказала:
  - Оля! Вот Алексей Павлович приехал, чтобы  сделать тебе предложение выйти за него замуж!
  -  М-м-м? Что? – и Олька по очереди всех оглядела, мол, что бы это значило, не разыгрывают ли ее?  Леша был взволнован, но внешне невозмутим, в этом ему помогала и его потусторонняя внешность.

  Мама пылала всем лицом и даже шеей. А гости были радостно-возбуждены – ну, надо же, такой спектакль – и не пропустили - ура! - а что же будет  дальше, ведь не каждый день сватаются вообще, да еще и так неожиданно – вот ведь стервец так стервец, да и хорош, однако, «жених», один рост чего стоит…

    - Вот именно то, что я тебе сказала, ты не ослышалась, - мама понемногу смогла опомниться, и, как хозяйка дома, брала инициативу в свои руки, сообразуясь с политесом, - ну что же мы все стоим, проходите, пожалуйста, в комнату – и она повела всех туда, где они только что все сидели, - Оля! Пойди переоденься, ведь ты же пойдешь провожать Лешу, и возвращайся к нам.

    Олька быстро ретировалась в свою комнату, лихорадочно переоделась и причесалась, не забыв и глаза подкрасить, а сама все ужасалась и восторгалась про себя одновременно:
  - Вот ненормальный и очумелый!  И чего это надумал? Ей еще школу заканчивать, т.е. учиться целый год. А ее он спросил хоть раз о чем-нибудь подобном? Замуж! Уж! Невтерпеж! Пишутся через «ж». Ведь это спать вместе надо, а у нее нет к нему никаких таких чувств, даже на поцелуи, аж страшно становится, когда подумаешь. И, опять же – смешно! Вот чудак так чудак, сто раз неожиданный.

 Это что, теперь Светке его всю жизнь изображать, как родственника отныне – и она рассмеялась, представив, что было бы, если бы он увидел этот аттракцион про нос с горбинкой из ее курносого… Рассмеявшись, она тут же взяла себя в руки и вышла  совсем сосредоточенной.

    Соседки  категорически не уходили, а она бы, в силу деликатности момента, удалилась бы на их месте сразу же. Ну, раз так, то будем строить мизансцены, хоть в том году она еще и не была знакома с Марь Николавной, провинциальной актрисой на характерных ролях…

  - Я готова! Чтобы проводить, Леша, тебя до станции, разумеется, а не замуж. Спасибо за оказанную мне честь, но мне еще целый год учиться, если ты помнишь, а дальше я тоже хотела бы учиться где-нибудь в Европейской части страны – и такое раннее замужество совсем не входило в мои планы.

  - Я так и знал, что ты мне откажешь, и при  чем здесь какие-то планы, просто ты меня не любишь, так и скажи.
  - Да почему я должна говорить о любви, если  я о ней тоже еще не слышала.
  - Как? А в стихах? Я тебе сто раз объяснился, а ты выходит, не поняла.

    Она-то поняла, но его стихов не читали  в зрительном зале, публику в их случае тоже надо было рассматривать  поневоле как действующих лиц этой мелодрамы.  Тут она подхватила его под руку и стала оттеснять к двери:

   - А я летал в Тулу, мне там изготовили специальный концертный баян по заказу. Я собираюсь восстановиться в консерватории, одновременно буду работать для тебя.
    - Леша! Пойдем и все обговорим! Ты просто несусветный мечтатель, только мечтаешь сам с собой, а потом совершаешь такие милые поступки, что хоть смейся, хоть плачь.
   - Лучше смейся над паяцем! Екатерина Александровна, а можно Оля меня проводит в Читу – и вернется завтра. Под мою ответственность.
   - Нет, нет и нет! Оля, ты слышишь? Завтра – школьный день, и ты должна быть дома, - мама прекрасно понимала, сколь чревато ее совместное пребывание с взрослым парнем, очумелым от любви и свободы, в одном гостиничном номере или квартире, кто его знает, где он там остановился. А то, как бы и в самом деле не пришлось замуж выдавать…

    Наконец, они вылетели на улицу.  Этот неожиданный жених взял ее под руку, и они чинно направились к выходу из городка.  Кругом звенело и пело бабье лето, раскрашивая все зеленое в неимоверные цвета, взявшиеся неведомо откуда. Идти было неудобно, слишком была велика разница в росте, поэтому она предложила, чтобы ей самой зацепиться за него, так можно постепенно и вовсе отпустить руку.

 Все встречные глазели на них, широко раскрыв глаза, и даже, кажется, оборачивались – вот куда это они на пару вышагивают – учитель и старшеклассница? И почему он такой  разодетый, чего не скажешь о лице – оно было местами страдальческим – он упрашивал ее все-таки поехать с ним наперекор запрету.  Да она бы с радостью нарушила запрет, только если бы рядом был не он, а вообще кто-то другой, кого она еще и вовсе не знает, но представляет в своих девических мечтах – ну как он этого не понимает?

   И чтобы нечаянно не обидеть, она изо всех сил старалась предельно вежливо и заботливо втолковать ему, что все это очень мило, но все-таки слишком забавно при том, что она еще учится в школе.

    Они расстались  на шоссе, ведущем в Читу, когда его подхватила попутная  машина – ни о каком пригородном поезде  он и слышать не хотел – уезжать, так уезжать – и чем быстрей, тем лучше. А она и не возражала, ведь уедет – и рассеется эта неловкость, так тяготившая ее.

    Через какое-то время и Славик сказал заветные слова:
  - Вот дождусь, когда тебе стукнет 18 – и женюсь, имей в виду! Ну, с этим хоть связаны какие-то романтические переживания, но зато его разгульная жизнь на виду у всех – это для нее слишком. Может, им и надо перебеситься, этим парням, но не до такой же степени. Ольга только посмеивалась, представив теперь Славика в качестве жениха, но не перед мамой и дамами, вспомнившими свою юность, а непременно перед папой. Это могло быть о-очень интересно, не правда  ли?

    А тем временем в «лесу» уже достраивался городок, отцы все больше времени проводили там, а мама со Светкой полетели в  санаторий.

    Как-то у Ольги с Наташкой на двоих было две пустых квартиры, хоть конем скачи. Но что они задумали, эти чертовы куклы? Нет, это, конечно, Олька задумала, а Наташа нехотя подчинилась, ей уже тоже шел 17-й год, а приключений не было в жизни никаких, хоть их и требовала ее душа, совершенно вслух в этом не признававшаяся. Это только этим летом мальчишки из Ольгиной свиты вдруг на пляже удивленно протянули:

  - Ты глянь, а «глиста в корсете», оказывается,  совсем и не глиста, и не в корсете… Нет, что и говорить, Наташка принадлежала к той новой, вернее, только зарождающейся,  формации девиц в нашей стране и во всем мире, которую писатель Виль Липатов в повести «Еще до войны», автор замечательного «Деревенского детектива» про милиционера Анискина, назвал «стерлядками».

 Это именно они «косяками» будут ходить по нашим улицам, длинные и стройные, хоть все у них и на месте, но не напоминает  девчонок типа «кровь с молоком», преобладавших доселе, особенно в деревне. Ей-богу, и сравнение здесь пришло не случайно, ведь Виль Липатов не принадлежит к числу писателей, о которых забываешь через два дня после прочтения его книг.

     Так вот, идея была такова – переночевать на улице, хоть температура уже была со знаком минус по Цельсию. Идея для самой Ольки была понятней понятного, она скучала по походной жизни, по стоянке под звездным небом, которое можно рассматривать просто лежа на спине, и улетать в его таинственность и вечность, и размышлять, что такое  «вселенная бесконечна» в ее собственном понимании.

    Итак, они обрядились в отцовские техмехи, брюки и куртки из «чертовой» кожи на меху. На куртке вдобавок был огромный цигейковый воротник, в стоячем виде скрывавший голову до макушки. Утеплившись таким образом, они под покровом темноты вырулили на улицу и пошли по направлению к тому зданию Дома офицеров, где был кинозал, где как раз шел последний сеанс – а чего далеко ходить, ведь «природа нас встретит радостно у входа».
 
    Прежде чем устроиться на ночлег, решили дождаться конца сеанса, а чтобы не было скучно – собрали  четыре жестяных урны у входа на крыльцо и отволокли их на цыпочках, чтобы не быть пойманными, в фойе, к дверям, выходящим из кинозала, чтобы людям было веселей выходить, да и себе чтоб не скучно… И вот ведь чудеса – они категорически не были хулиганками, а просто от полноты чувств и любви к мирозданию. И, само собой, по юной своей дури.

   Вот и сеанс закончился, люди стали выходить, тут и полетели с грохотом их урночки. Вопли, ругательства, смех – то-то забава! А они сидели чинно на лавочке неподалеку – ну, кто на них подумает, скажите, пожалуйста!

   Наконец, все разошлись, и они приступили к немедленной реализации своих основных планов – урны – это так, вдохновение подсказало и спонтанность при нем навеяла. Взялись за две лавочки, у которых такие железобетонные боковины, а между ними – деревянные перекладины и на сиденье, и на спинке, но не такие гнутые, таких там не было, а их модификация, с ровными и сиденьями, и спинками. В общем, тяжеленные лавочки  благополучно перекинули-перевалили через штакетник в скверик, негустой и невысокий, но все равно уже не на дороге и не на пятачке перед кинозалом, где все-таки и ночью случались отдельные прохожие. А так, уже за заборчиком, никто и не разглядит.

   И, наконец, торжественно улеглись под звездное небо под неумолчное Наташкино бурчание, какие они дурр-р-ры. Вот ей всегда нравилось  это обобщение в жизни, когда кто-нибудь, нередко именно из этого рода-племени, вслух объединялся и с другими, и с ней. Нет, она могла себя чувствовать кем угодно, по мере фантазии, ее посетившей в данную минуту, но только не этой самой, дурр-рой, так сказать.

    Но когда  улеглись и укрылись звездным небом, на несколько минут наступила желанная тишина – так велик был эффект бездонного холодноватого забайкальского неба, усеянного звездами. «Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне – дна». Вы – наше все, незабвенный и уважаемый Михайло Васильевич, сын северного помора и основатель Российской Академии наук!  Разве можно сказать лучше? Вот! Именно так молчали и они, и незаметно уснули.

    Рано утром, еще до рассвета, поднялись какие-то совсем новые  и тенями скользнули  в свой подъезд, где совсем тихонько открыли свои квартиры на одной площадке – и тихо разошлись, боясь расплескать в себе новые впечатления и ощущения от звездной ночи  на свободе.

    В конце октября она явилась из школы раньше обычного, просто плохо себя чувствовала – и мечтала отлежаться с книгой. Едва она угрелась под одеялом, как услыхала звук открываемой входной двери и множество мужских голосов, вполне ей знакомых, хотя гомонили и не очень громко.

 Ее засаду никто не заметил. Мама была в Чите, там появилась ее ленинградская однокурсница Тамарка Круподерова, вышедшая замуж за офицера-связиста, направленного для дальнейшей службы в Читу, у них уже и сынок имелся. Подружкам было о чем поболтать, поэтому они частенько встречались в Чите. А Светка была в садике, Ольке еще предстояло ее забрать в положенное время, но ведь было еще только утро.

    По гомону голосов Оля поняла, что накрывают на стол, что-то принесли с собой, а что-то папа доставал из холодильника. То ли отмечать что-то собираются, то ли просто выпить захотелось, ведь всякое бывает, хоть наши командиры особенно этим не злоупотребляли никогда, ну, разве что в праздники, так тогда и сам бог велел.
 
  Здесь было что-то экстраординарное, не слышно было ни смеха, ни оживления, как будто собрались по делу, но и выпить, вроде, надо. Олька затаилась еще больше, когда они, наконец, уселись, и начался нешуточный разговор и про что?

 Оказывается, сняли Никиту Хрущева, на октябрьском Пленуме. Такого еще в их стране на их памяти не было, отсюда и желание посидеть и потолковать в непринужденной домашней обстановке в кругу доверенных лиц. Ведь не при Баринове же им обсуждать, начальнике особого отдела, который сам  вроде будто бы,  не любитель потрепаться, а все равно еще какое-нибудь «реагирование комсостава» настрочит, с него станется.

    Пили коньяк, закусывали вкусно, сначала обсуждали очень сдержанно, потом языки развязались. Вспоминали маршала Жукова, Маленкова с Кагановичем и Шепиловым, все перегибы и плюсы «оттепели». Стали проскакивать анекдоты, в основном, про кукурузу, до которой вождь был охоч. Ольке тоже не терпелось что-нибудь ввернуть, ну, например, про повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», да бесконечный «смех в зале» среди бурных аплодисментов на газетных полосах или по радио, когда речи  первого секретаря  читали дикторы.

 Все также видели по телевизору и в кинохронике перед сеансами его пламенные выступления в зале ООН, где он стучал своим башмаком по трибуне, что «мы покажем кузькину им мать», зарифмованные  за год до этого Владимиром Высоцким, еще мало кому известным.

   И все-таки папа ввернул Олькин любимый анекдот про выставку в Манеже, когда Хрущев устроил разнос современным художникам, и где на вопрос:
  - А это что за ж… с ушами?- ему ответили:
  - А это зеркало! – и Олькино желание поучаствовать в разговоре было полностью удовлетворено.

     Нет, странно, но факт - иногда в этот ее жизненный период  «зеленых надежд» происходило нечто вообще ни на что не похожее своей загадочностью и непредсказуемостью. Ну, что, например, можно сказать о таком вот приключении.

     Был поздний вечер поздней осени, собиралась укладываться спать, родителей, как всегда,  не было. Уже и свет везде потушила. Вдруг стук во входную дверь, голос знакомый и спокойный, нуждающийся в помощи – ба, да это Михаил Спиридонович  Оковитый, зам по тылу, она им с Инной еще Светку иногда нянчила, еще с Нерчинска. Она, естественно, открыла – седой полковник стоит с ведром.

  - Что случилось?
  - Да вот воды не могла бы ты набрать для машины?
     Она машинально взяла это ведро, несколько заторможенная поздним временем и неурочным визитом:

   - Да какая вода? У вас что, своего крана в доме нет? – но ответа она не получила, поскольку, как тисками, уже была схвачена жадными руками и притиснута к стене. А жесткие губы-валики просто впились в ее рот. Ах, как было неожиданно грубо, до умопомрачения унизительно. Да еще вдобавок после  нежных упругих Лешкиных юношеских губ. Она просто взъерепенилась всем телом, хоть  «Ксенофонтыч» и  верещал в ухо:
  - Оз-з-з-о-лочу! – да черт же побери, в ней проснулись все ее командирские предки, и она неожиданно для обоих вдруг громко рявкнула:

  - Отставить! – на что гость мгновенно среагировал минутным замешательством, которым она уже воспользовалась – распахнула дверь и с угрозой в голосе добавила:
  - Еще что-нибудь подобное – и ведро полетит на лестницу и разбудит весь дом. Вам это надо? Идите подобру-поздорову! – на что он неожиданно подчинился и вышел в эту дверь. Вслед она только добавила:
  - Воды ему, в самом деле, какого черта! – и тут же захлопнула дверь.

     А потом сидела и размышляла, уж не привиделось ли все это ей в темноте в каком-то  ночном кошмаре? Весь этот немотивированный блицкриг в некой неуемной башке, покрытой седым бобриком. Тоже мне, поручик Ржевский выискался на ее голову, видимо, по его принципу и действовал – можно схлопотать по морде, но ведь можно и…

 Нет, все-таки ожидал второго варианта, ах, как он бедный разочарован – и она уже смеялась, поскольку в поле ее зрения попалось злополучное ведро. «А когда мой сон растаял, как ночные облака, на окне моем стояли два хрустальных башмачка»… Нет, у нее совсем другое материальное воплощение, которое могло здорово громыхать по ступенькам…

   И вот ведь какой парадокс! Об этом ночном происшествии, хоть ее никто и не просил об этом,  – она  не рассказывала никому, ни маме, ни подружкам. Слишком это было серьезно, и затрагивало  честь Инны, его жены, которая была  на 17 лет моложе своего благоверного. А он, видимо, полностью верил в ее порядочность, что не выдаст его, старого греховодника:
 
 - Девчонка-то, мягкая-мягкая, а с перцем оказалась… Как ни странно, но они оба тоже никогда не вспоминали об этом инциденте – был-был-было – и прошло, хоть в «лесу» им достались квартиры напротив одна другой – и встречались  довольно часто по разным поводам и без, просто сталкиваясь на площадке и  лестнице.

    Последние месяцы в Домне прошли под знаком ощущения скорого расставания с Лешкой, семья которого не переезжала в «лес», это обозначало только одно, что они расстаются. Правда, еще возможны короткие встречи и приезды в гости, против которых не возражали ни те, ни другие родители. Скорое расставание было грустным до невозможности, поэтому даже на фотографиях, которые делал Лешка, у Ольки  стали появляться слезы и растерянное выражение лица. А когда разглядывали вместе эти подловленные моменты – становилось еще грустнее.

    Дома усиленно обсуждали мысль отправить ее в Севастополь к тетке, переехавшей туда из подмосковных Люберец, чтобы там закончить школу и поступать в институт. Идея была тетина, Ольку же она совсем не прельщала.
    Пусть на полгода, но она доучится в «лесу», вместе со всеми мальчишками и девчонками, которые туда уже переехали.

     Как-то днем Оля вышла во двор, чтобы снять с веревок белье. Она уже заканчивала борьбу с  негнущимися огромными полотнищами напрочь промерзшего  постельного белья китайского производства в красивых  специфических рисунках, которые народ зачастую использовал в ту пору всяческого дефицита, и как покрывала, и как шторы.
 
   Было так солнечно, так весело нагружать себя «досками» в обе руки, а кругом все так хрустело и сверкало, что вдруг подъехавший к дому Игорь Карлович  показался сказочным принцем на белом коне. Он тем временем вышел, отпустил машину и, обернувшись, ждал ее в дверном проеме. Тут и она покончила со своим нелегким занятием, и, раскрасневшаяся, направилась домой.

 Вот здесь они и встретились, чего давно уже не наблюдалось, поэтому и было радостно вдвойне. Он пропустил ее с  негабаритной ношей вперед, в подъезде остро запахло арбузами и свежими огурцами от вороха негнущегося белья. Вот так они и шагали вверх по ступенькам, на ходу переговариваясь и целуясь, переклонившись через белье и перила, на их закруглениях. Фактически они прощались, ведь Олька сообщила, что это произойдет не позже, чем через месяц, он вслух  ужасался, как он будет без нее, она в ответ смеялась, что никогда не поверит, что его некому утешить.
 
   Так дошли до ее площадки, она уже стояла спиной к двери, а он по привычке стал подниматься выше, оставаясь лицом к ней. И тут – о, ужас!- она увидела это первой – сверху появилась всклокоченная голова его жены с криком:
  - Ка-р-p-л! Игоревич!
    Под звуки далее последовавших пощечин Олька ввалилась в свою квартиру, не помня себя от ужаса. От пережитого ее тошнило, и противно дрожали коленки. На автопилоте разбросала тряпки, ставшие вялыми  огромными кучами, и стала вышагивать по квартире взад-вперед, постоянно прокручивая эту кошмарную картину, последовавшую после таких приятных минут.
 
   Особое недоумение – она еще что-то соображала - вызывал этот крик с именем задом наперед, непонятный  ей до сих пор. Может, его и звали Карлом, но в «миру» – наоборот, имя и отчество переставлялись? Так же многие делали, особенно с национальными именами и фамилиями, за-ради упрощения звучания. Кто видел его паспорт-там или удостоверение личности? То ли она от большого волнения так каркнула для пущей острастки? А еще не переставал интересовать вопрос: - Что будет дальше?
 
   Пока она размышляла, в дверь постучали, а у нее тут же возникла отчаянная мысль не открывать ни под каким видом, ведь это может быть опасно для нее. Но из-за двери послышался приглушенный голос Наташи, ее она тут же впустила.

   Наташка ввалилась со словами:
  - Что происходит? В квартире над нами – целая бойня, ничего не поймешь. Падает мебель, доносятся крики и звуки вроде ударов. То ли он ее бьет, то ли она его, то ли дети потасовку устроили, да так, что аж сидеть дома страшно
.
    Олька в ответ рассказала ей все, за что была обругана подружкой:
  - Ну вот, доигралась. А теперь что? Она этого так не оставит. Впрочем, ей это не впервой, он от нее хорошо, видать, погуливает.
  - Ну, не со мной же, ведь это все невинно.

  - Ничего себе, невинная овечка! А целоваться с чужим мужем в его же подъезде – до этого его многочисленные обожательницы наверняка не додумались. Вот ты за всех и ответишь!
   - Да… почему… за всех?
   - Потому, что попалась!
   - Только бы не разошлись!
   - За это не переживай – они подерутся – и помирятся, у них это не в первый раз, а тебе здесь еще жить.
   - Ха-ха, мы же все переезжаем скоро.
   - И то, слава богу!
     Наташа ушла, а вскоре приехала  мама из Читы – и Олька все ей рассказала, уж лучше сама, чем кто-нибудь:

   - Она теперь, наверное, в школу, в дирекцию, и в комитет комсомола,  пойдет жаловаться на меня. И в ответ получила:

   - Вот балда, так балда! Какую школу? Неужели оскорбленная женщина, жена такого орла и командира эскадрильи, пойдет позориться на весь городок, да еще в связи с такой соплячкой? А насчет Тиля, так я с лета догадывалась, что он к тебе неровно дышит - вся эта музычка на весь двор, как ее, Quadro ke luna? Quadro  ke  mare. Совсем тупым надо быть, чтобы ежедневно включать на весь двор, и чтоб никто не догадался.

    В садик за Светкой Олька собиралась в этот день с опаской – боялась подъезда, как черт ладана. Выскользнула из двери – и бегом на улицу – там, в подъезде,  еще  явно гнездились черти и демоны. А когда возвращались домой среди солнца и сверкающего снега, они все как бы отступили. Но на самом входе в подъезд стояла она, Тилева жена, во всем своем великолепии – в лучшей шубе, мутоновой, переливающейся на солнце, и в белоснежном оренбургском пуховом платке-паутинке.

 Вот так они и встретились, две соперницы, хотя на самом деле никакие вовсе не соперницы. Олька тоже  выглядела классно, но несколько в другом стиле – в рыжей пушистой лисьей шапке и с таким же воротником на черном новом пальто. Она смотрелась очень уверенной в себе девицей, только, если признаться, коленки предательски дрожали.
  - Оля! Мне нужно с вами поговорить!
  - Я к вашим услугам! – она впервые в жизни услышала голос комэсковой жены, хоть и жили в одном подъезде, если не считать этого ее «Карл!», - Света, беги, давай, домой, я чуть позже.

  - Оля! Я хочу вас попросить перестать бегать за моим мужем! – при этом Олька чуть не поперхнулась от такого неожиданного  поворота событий – так вот что, это она, оказывается, за ним бегает, - вслух же она ответила:
  - Хорошо, если вы себе так это надумали и если вас это успокоит, - на что та стала заводиться:
  - Ничего я не надумала! Я своими глазами видела! – но Олька ее уже не слушала, и быстро уходила вверх по лестнице, чтобы ни в коем случае не продолжать препираться – не гнаться же той вслед. На этом, собственно, все и закончилось.

 Вот такая вот присказка про Карла, который украл кораллы у какой-то Клары. Нет, была ведь еще, строчка из песни, из которой слова не выкинешь, переделанная  народными «переводчиками» всей страны в «Квадра кернула, Квадра кемарит».

 А что, очень подходящий «перевод» для такого завершения романа, которому не суждено было закончиться никогда. О! Эти доморощенные «переводы» так ярко иногда ложатся на наши жизненные реалии. У них в семье много лет побудительным восклицанием к самой нелюбимой в каждом доме процедуре была «цитата» из итальянской песенки, которая  до смешного звучала именно так: « Бэрри  вэдрро! И трувэро! И трувэро!»

     И еще она сделала серьезный житейский вывод: - То, что может быть приятно и занимательно для тебя, может оказаться очень болезненным для других  и, в конечном счете – опять же, для тебя. А поэтому, думая о себе, хоть немного думай о других.

   Где-то через месяц, когда уже подходили к концу зимние школьные каникулы, они переезжали  в новый городок, их адресом отныне становилась Чита-46. На  самом-то деле от этой Читы номерной до Читы настоящей было больше 80 километров. А между ними была станция Домна, где и сейчас располагаются военные летчики…

   А тогда они были уже готовы разместиться в свой «газик». Рядом, под парами, стояла полностью загруженная грузовая машина с мебелью и домашними вещами – и тут вдруг на  своей машине подкатил Игорь Карлович. Оле было понятно, что он приехал попрощаться с ней, но обратился он, естественно, к отцу:

  - Виталий Николаевич! Я специально приехал, чтобы успеть с вами попрощаться, хоть наши встречи еще, возможно, будут, но  при этом мы уже никогда не будем соседями, судя по всему. Желаю вам и всей вашей семье всего самого хорошего, где бы вы ни находились. Очень рад был знакомству со всеми вами, - при этом он не допустил никакой аффектации в ее адрес, ни  разу даже не покосил глазом, что могло быть неправильно истолковано, а уж потом, после рукопожатия с папой, пожал руку и маме, и ей, и даже Светке, успев тихо прошептать Ольке:
  - Будь счастлива!  – а потом снова впрыгнул в машину и уехал со двора, на что недоумевающий папка протянул:
  - Чего это он вдруг? – при этом  Оля с мамой, устраивая на колени зеркало в одеяле, не посчитали  нужным ответить, для ясности, только мама протянула в ее сторону: - Кра-си-и-во!