Не тронутые пулей

Солнце жарило шею, пыль лезла в глаза, но Гриша бежал изо всех сил. И все равно добежал последним. Запыхавшиеся, раскрасневшиеся мальчишки принялись улюлюкать и обзываться, тыкая в него пальцем.

- Эй, Гришка, и на кой нам сдался такой слабак как ты! – Крикнул Колька, главный зачинщик всех шалостей и игр. – Или доказывай, что ты нам ровня, или мотай на все четыре стороны!

Гриша был на год младше остальных ребят и его никак не хотели принимать в компанию, а сидеть дома с младшей сестрой и бабушкой было скучно. Он уже слишком взрослый для таких глупостей – в апреле ему исполнилось одиннадцать.

- Ребята, я придумал! – Гаркнул долговязый Ленька, который был на голову выше остальных мальчишек и уже басил не по-детски. – Пусть идет к бабе Фаине и покажет нам всем, какой он смелый! – Он показал пальцем на покосившуюся избу, которая изгоем стояла у леса в отдалении от других домов.

Со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Гриша растерянно хлопал глазами, глядя на ребят. Баба Фаина была древняя сгорбленная старуха, которая жила на краю деревни и всегда ходила в черном. Деревенские с ней знаться не желали. Люди поговаривали, что она ведьма, и иметь с ней дело – это не к добру.

- Ну что, кишка тонка? – Подхватил Коля. – Или боишься, что Фаина зажарит тебя в печи и съест на обед?

Мальчишки дружно захохотали.

- Если не пойдешь, то будешь Гришка-трусишка! – Крикнул Федька.

Ребята с удовольствием подхватили это обидное «Гришка-трусишка», и у Гриши в глазах предательски защипало. Он со злостью выкрикнул:

- Ладно, пойду я к вашей Фаине! Даже с ней, наверняка, интереснее, чем с вами!
И решительно зашагал в сторону ветхой избушки.

- Давай, давай, а мы проследим! – Кричали ему вдогонку ребята.

Чем ближе становился дом бабы Фаины, тем быстрее улетучивался запал решительности. Изба удручающе чернела на фоне жизнерадостной зелени и наводила тоску на окружающий мир своими мутными стеклами и покосившейся крышей. Гриша подошел к почерневшему от времени забору и заглянул в огород через кущи смородины. Никого. Огород был затянут сорняками, будто здесь давно никто не жил.
Гриша с колотящимся в груди сердцем отворил скрипучую калитку и зашел на участок. Чуть не угодив в заросли крапивы, он на цыпочках подкрался к тусклому окну и заглянул внутрь. Темно, тихо и пусто. Сквозь пыльное окно мальчик разглядел только выцветший половик и кусок деревянной лавки. Может, старухи нет дома? Говорят, она знается с нечистой силой. Наверное, ушла в лес на свидание с лешим.

Гриша обернулся в надежде, что ребята забыли про него, и можно будет незаметно улизнуть. Но не тут то было: вся компания следила за ним из-за кустов боярышника на соседней улице. Колька издалека пригрозил ему кулаком.

Значит, придется идти. Гриша тяжело вздохнул и поплелся к крыльцу. Дверь, как и калитка, оказалась не заперта, и, затаив дыхание, он ступил внутрь. Сгнившие доски скрипели у него под ногами, словно весь дом возмущался незваному гостю. Ему в нос ударил сырой, застойный воздух, а глаза не могли перестроиться на полумрак после яркого полуденного солнца.

Гриша не сразу увидел старуху. Она черной тенью сидела на лавке у печки и смотрела в пол. Вся в трауре, от носков до надвинутого на глаза платка, она сливалась с потемневшей от времени бревенчатой стеной. Казалось, она даже не заметила гостя. Гриша так и мялся в дверях, не зная, что делать дальше.
Старуха первая разбила молчание своим скрипучим, как половицы, голосом:
- Ну что, незваный гость, заходи, коли пришел.

Гриша, не решаясь проходить в дом, ответил ей с порога:

- Здравствуйте, я тут это...

Он только сейчас понял, как глупо это все выглядит, и не знал, как объяснить свое неожиданное вторжение.

Баба Фаина впервые оторвала глаза от пола и зыркнула на Гришу из-под черного платка:

- Чего мнешься? Проходи, садись за стол. Плеснуть тебе кваску? Поди, набегался, пить хочешь.

- Да, спасибо.

И хотя Гриша знал, что у ведьмы не стоит брать еду и питье (вдруг превратит тебя в жабу?), он так сильно запыхался и вспотел, что от одной мысли о холодненьком квасе стало легко и приятно.

С трудом оперевшись на палку, старуха поднялась с места и, скрючившись, заковыляла куда-то за печку. Она вынесла неполную трехлитровую банку и с грохотом поставила ее на стол, едва не уронив.

Гриша сделал пару осторожных шагов вперед. Баба Фаина перестала казаться ему столь пугающей. Вряд ли она представляет опасность, учитывая, что она еле-еле передвигается по собственному дому. Если что, он всегда успеет удрать.

Мальчик нерешительно прошел в комнату, уселся за стол и завертел головой, оглядывая избу. Она была почти пустой, если не считать развешенные под потолком пучки засушенных трав, пару лавок, стол да старомодный кованый сундук у печки. В углу висела потемневшая икона, вся затянутая паутиной, а на стене над головой у Гриши – выцветшая фотография, на которой трое мужчин стояли в обнимку и улыбались.

После нескольких глотков прохладного, бодрящего кваса мальчик окончательно расхрабрился и сказал, показывая пальчиком на снимок:

- Это ваши сыновья, да?

- Да.

- А почему они не приезжают к вам в гости?

Баба Фаина еще больше сгорбилась и снова уставилась в пол отсутствующим взглядом.

- Они умерли, – чуть слышно произнесла она.

- На войне, да?

Гриша знал, что у каждой советской семьи кто-то погиб на войне. У него она отняла обоих дедушек, и он знал их только по снимкам из семейного альбома.

- Нет, пули их не брали. Это я постаралась. А потом и сама поплатилась за это.
Баба Фаина подняла глаза на мальчика:

- Хочешь, расскажу, как было дело? А ты пей, пей квасок.

Гриша энергично закивал головой – ему было интересно узнать историю бабы Фаины. Она не казалась ему такой плохой, как о ней говорили.

- Я же одна их растила, сыночков моих. Батька-то ихний еще в двадцатых помер от тифа. Тяжело было до ужасти – и гражданскую пережили, и голод. Выросли мои сыночки на гордость матери: старший Сеня выучился, агрономом стал, уважаемым человеком. – Баба Фаина в нежностью посмотрела на снимок на стене. Ее темное, морщинистое лицо как будто посветлело, разгладилось. – У него к тому времени уже и семья была: жена да двое детишек. Средний Алеша – работящий парень, ласковый. Так и не женился, все искал девку покладистую да без изъянов. Эта слишком высока, та ряба, третья больно смешлива, вдруг на стороне кого найдет? Да разве бывают на свете люди без изъянов? Так и остался бобылем. Младший Петя – ему к началу войны всего 19 годков было – самый тихий, себе на уме. Мозговит был, хотел ехать в город учиться, да война все планы перекроила.
 
Как немец пришел и стали деревенских забирать на фронт, защемила материно сердце тоска, думаю: «Ужель война отнимет у меня моих сынков? Не бывать этому!» и достала старую книгу, которая мне в наследство досталась. Я же из старого ведовского рода была – и мамка у меня колдовала, и бабка. Говорили, что бабка сильной колдуньей была. Я одна не хотела путаться с бесовщиной. Да, видно, от судьбы не уйдешь. Нашла я в книге заговор, чтобы никакая вражеская пуля не взяла. И заколдовала моих сыночков. Непросто мне это далось – три дня потом лежала пластом с непривычки. Ведовство-то сил требует.

Забрали моих сынков одного за другим, да все вернулись живые. Младшенький Петя всю войну прошел от начала до конца, Алешка – весь в орденах вернулся, даже «за отвагу» дали. Сеня до Берлина дошел. Мне тогда вся деревня завидовала черной завистью. У кого – брат, у кого – муж-кормилец, у кого отцы да дяди полегли. Многие изувеченные вернулись, без ног, без рук, с одним глазом. А у меня все трое сыновей живы-невредимы. Тогда-то и начали деревенские в мою сторону плеваться да ведьмой обзывать. А я их и не судила. Чем не правда? Заговор моих сыночков спас от пуль. Да только смерть не обманешь. Поплатилась я горько за свое ведовство.

Вернулись мои мальчики не такими, какими уходили на войну. Сеня мрачным стал, угрюмым. Ходил чернее тучи, ни одного доброго слова от него не добьешься. Как плакала Вера, его жена! Говорила, он даже к детишкам не подходит, как с чужими с ними. А по ночам кричал как резаный: перебудит всю семью, а сам стоит, весь трясется, глаза бешеные, не видят ничего перед собой. Мерещилась ему война эта проклятая, будто он в окопе да на немца идет. Дошло до того, что одной ночью взял свой трофейный германский пистолет да порешил и жену, и малых деток. А как только очухался и понял, что натворил, то последнюю пулю пустил себе в лоб. Заговор-то от вражеских пуль защищает – не от своих.

Алеша запил, склочным стал, драчливым. Что ни выходной – то напьется до чертиков да ввяжется в какую драку. Будто сами черти его и тянули во все тяжкие, не давали спокойно жить. Сам же и начинал все склоки, лез на рожон. Как выпьет самогонки – вся злоба наружу лезет, кто перед ним – тот и отдувается. Да не каждый такое терпеть станет. Вот и допился мой Алеша до того, что в хмельной драке пырнул его ножом один пьянчуга – видать, обидел он его сильно аль тому чего спьяну померещилось. В самое сердце угодил нож. Алешенька даже ничего понять не успел.

А Петя дольше всех прожил – целых три года после войны. Он еще молчаливее стал, бывало, за целый день и двух слов не уронит. Опротивело ему людское общество, все ходил в лес да сидел там часами один-одинешенек. Хоть бы поделился горем своим – нет, ходит, молчит, а у самого лоб хмурится, как у старика, а глаза – будто у подбитого зверя. Такая в них тоска и боль. Тяжело было с ним бок о бок жить эти три года. Задержалась я как-то по вечеру – в райцентр ездила. Прихожу домой, а Пети нет нигде. Сразу мое сердце неладное почуяло. Он же никуда не ходил, ни с кем знаться не желал, по вечерам всегда дома сидел. Пошла я в сарай, а там болтается мой Петенька в петле, холодный уже. А на полу валяется клочок газетной бумаги всего с одной фразой: «Прости меня, мама, но я больше не могу».
Так и забрала у меня смерть всех троих моих сыновей, да меня никак не приберет, окаянная. Хотела я ее обмануть своим колдовством, да не вышло. И ни у кого не выходит. Война пощадила сынков, а бесы пришли и забрали. С тех пор сижу, жду, когда они и за мной придут. Тридцать лет никак дождаться не могу. А к чему мне жизнь, коли сыновья и внуки прежде меня ушли? Единственная радость – сходить к ним на могилку да поплакать, повспоминать, какими они были. Видать, это мне наказание за то, что пыталась смерть перехитрить...

Баба Фаина замолчала. Гриша не хотел ей мешать. Все это время он слушал ее рассказ, затаив дыхание, и под конец еле сдерживал слезы. Они так и просидели несколько минут, не проронив ни слова, пока баба Фаина не сказала:

- Тебя как величать-то?

- Гриша.

Она покачала головой.

- Ты заходи иногда, Гриша, не бойся меня. Не слушай, что там народ болтает. А я тебя не обижу.

Теперь он и сам это знал. Уходя, Гриша еще раз взглянул на улыбающихся братьев на фотографии – Сеню, Алешу и Петю – не тронутых пулей, ненадолго обманувших смерть и поплатившихся за это.

После рассказа бабы Фаины ему совсем не хотелось играть с ребятами – благо, к тому времени они уже разбежались, – и он пошел прямиком домой. 

Дома пахло луком и петрушкой – бабушка готовила обед. Она оторвалась от нарезки лука и посмотрела на Гришу через очки:

- Чего это ты так рано? То час на обед не загонишь, то явился раньше всех!
- Да так... Бабушка, а расскажи, как дед на войну пошел.

Она приподняла брови:

- С чего это вдруг? Ну ладно, слушай...

И в который раз бабушка рассказала историю, которую все домочадцы знали почти наизусть. Ее лицо то морщилось в улыбке, то разглаживалось, как у бабы Фаины.


А когда-то мальчик Гриша вырастет, состарится и будет рассказывать эту историю своим внукам. Нести память о деде, который отдал жизнь за будущее своих детей и внуков.

Наверное, только так можно перехитрить смерть.