Арийский цикл. 1 книга трилогии

       Вячеслав Макеев

"Арийский цикл"

(Роман)

      О романе:

Дивная индийская осень 1936 года. Сергей Воронцов и Хорт Вустров – немецкие историки и пилоты, откомандированные в Индию по линии Аненербе, гостят во владениях махараджи Раджапура. Помимо лекций по восточной медицине, астрологии и магии, немецкие гости проходят лётную практику.
Накануне прощального вечера и отъезда в Германию, Сергей Воронцов берёт с собой в полёт  известную танцовщицу и красавицу Лату. Они любят друг друга, но впереди неизбежная разлука длиною в жизнь…
Неожиданно в ясном небе разразилась сильная гроза и Лата ощутила дыхание неминуемой и страшной войны, угрозу жизни любимому человеку. Лата дарит Воронцову камень-оберег из короны супруги грозного индоарийского бога Индры, который будет хранить её любимого в течение девяти лет – срок одного из жизненных циклов человека согласно древнеарийской ведической традиции.
События, описываемые в романе происходят в 1936 – 1945 годах и основаны на реалиях того бурного времени. Действия романа разворачиваются на огромных пространствах Старого Света: в Индии, Германии, России, Арктике, Иране, Африки, Бирме, охваченных пожаром Второй мировой войны.
Главные герои романа: Сергей Воронцов, Хорст Вустров и две женщины: пассионарная индианка Лата и Руса – юная женщина загадочного происхождения и посвящения, оказавшиеся в водовороте бурных событий середины ХХ века.
Заканчиваются последние сражения Второй мировой войны, минули девять лет  самого значимого и опасного жизненного цикла Сергея Воронцова и в небе над Балтийским морем дар Латы камень-оберег рассыпался, удивительным образом сохранив ему жизнь.
Историю с камнем-оберегом из своей во многом загадочной жизни рассказал известный, ныне покойный, учёный историк, хирург и астролог Сергей Алексеевич Вронский.
Центральным местом событий, описанных в романе, стал небольшой заповедный остров, покрытый реликтовым лесом, расположенный на севере Германии в Мекленбургском заливе Балтийского моря, напротив маленького городка, сохранившего своё древнее славянское имя Рерик, что значит Сокол.
События, описываемые в романе, тесно переплетаются с историей балтийских славян, владевших более 1000 лет назад юго-западным побережьем Балтийского (Вендского) моря и островом Руян (Рюген) откуда в 862 году, в тяжёлые для Северной Руси времена, к нам приплыл на ладьях со своей дружиной сын князя ругов Годолюба и новгородской княжны Умилы Гостомысловны Светлый князь-Сокол Рерик (Рюрик).
Фрагменты этих событий отображены на полотнах триптиха известного замечательного русского художника Ильи Глазунова: «Остров Руян. Жрец», «Умила Новгородская – мать Рюрика» и «Внуки Гостомысла – Рюрик, Трубор, Синеус».
Роман «Арийский цикл» – первая книга из трилогии. За ней следуют романы «Крест Трубора» и «Щит Сварога», в которых читатель встретит старых и новых героев ушедшего в прошлое ХХ века.       


 «Когда была добыта амрита  из вод Океана, и Боги победили Асуров  и изгнали их в подземный мир, Индра  воцарился над Брахмандой  и наступили счастливые времена…
Туда, в царство Индры, уходят герои, павшие в битве. Там вечно цветут сады, и ни холод, ни жара не угнетают обитателей небесного града. Они не ведают ни старости, ни недугов, ни страха. Взоры их услаждают танцами прекрасные апсары, а гандхарвы  нежат их слух восхитительными мелодиями. Но только благочестивых и добрых людей, исполнивших свой долг на земле, и доблестных воинов, не  отвративших лица перед смертью в бою, принимает в своей блаженной обители Индра».   
                Из древнеиндийской мифологии.




ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 1. 1936 год . . . 7
Глава 1. Знак Индры . . . . . 7
Глава 2. Гороскоп . . . . . 30
Глава 3. Пути Хора . . . .  59
Глава 4. Рождество . . . .  91

Часть 2. 1939 год . . . . 121               
Глава 5. Дели . . . . . 121
Глава 6. Русский Сокол . . . . 146
Глава 7. Ледовый храм . . . .  180
Глава 8. Старая Русса . . . . 213

Часть 3. 1942 год . . . . 248
Глава 9. Персидская сирень . . . . 248
Глава 10. Нашествие готов . . . . 281
Глава 11. Путь Вендов . . . . 318
Глава 12. Гнев Святослава . . . . 362

Часть 4. 1945 год . . . . . 413
Глава 13. Сумерки Богов . . .  . 413
Глава 14.  Закат «Восходящего Солнца» . . . 460
Глава 15. Зов Умилы .  . . . 517
Глава 16. Славянский марш . . . . 567
Конец романа . . . . 632

 







Часть 1. 1936 год

                «Кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее…»
                Д. Оруэлл «1984».
 
Глава 1. Знак Индры

                «Эту тайну Богов не следует разглашать всем подряд».
                «Сурья-Сидханта»  Древнеиндийский текст.

1.
– Куда направляетесь, господа? – С таким дежурным вопросом, желая завязать дорожное знакомство, обратился к пассажирам вагона первого класса, посетившим ресторан, уже немолодой майор британской колониальной администрации. Причём, обратился британский майор к пассажирам-иностранцам на том правильном английском, в котором даже иностранец, владеющий этим языком, распространившимся на добрую половину мира, узнает истинного британца, если и не жителя Лондона, то, по крайней мере, уроженца одного из графств центральной Англии.
Майор был худощав, длиннолиц, с тщательно выбритым подбородком до пышных бакенбард и старомодными для двадцатого века такими же пышными усами. И бакенбарды и усы были изрядно украшены благородной сединой.
Несмотря на жару, голову майора накрывала большая армейская фуражка цвета хаки приятного бледного оттенка, какой практиковался в тропиках. Китель и брюки навыпуск были точно такого же цвета. Заканчивали экипировку майора светло-коричневый пояс с портупеей и кобурой, в которой лежал надёжно застёгнутый на латунную кнопку револьвер, и чёрные, явно не уставные, штиблеты из хорошей кожи местной выделки.
– Майор Алекс Смит. Ваш сосед из четвёртого купе. Вы ведь едете в третьем? – Британец покосился на круглые латунные значки на лацканах костюмов молодых людей с изображением свастики и протянул длинную сухощавую руку, предварительно сняв лайковую перчатку для рукопожатия двум, и пока единственным, белым пассажирам вагона первого класса, которым теперь суждено стать его спутниками, скорее всего до конца, как он надеялся, неутомительного путешествия. Знойное индийское лето давно закончилась. Вот уже и ноябрь подходил к концу, и дни, столь жаркие, как этот, к счастью, будут теперь не так уж часты. 
– Барон Хорст фон Вустров, историк. Едем в Бомбей, оттуда на родину, в Германию, – представился, пожимая руку майора, молодой человек лет тридцати – высокий стройный блондин с красивым волевым лицом и пронзительно синими глазами. Британец по достоинству оценил его внешность и прекрасное сложение.
– А знаете, я догадался, что вы немец. В последнее время у нас на востоке, и в особенности в Индии, очень много молодых учёных с прекрасной выправкой. Вы случайно не военный?
– Нет, я оставил службу несколько лет назад и целиком посвятил себя истории и этнографии.
– Узнаю в вас Зигфрида !  Именно таким я себе его представляю, слушая музыку Вагнера. Надень вы латы и шлем вместо походного костюма натуралиста, ну хоть сейчас в поход за сокровищами нибелунгов ! – разразился Смит пышным комплиментом и неожиданно для его возраста и комплекции крепко пожал руку барону.
– И Ваш английский выше всяческих похвал! – словно спохватившись, добавил Смит.
– А молодой человек, путешествующий с вами? Он тоже натуралист? – Майор протянул руку спутнику барона.
– Сергей Воронцов, этнограф и врач, обучаюсь и практикую в области хирургии. Путешествую по волшебной Индии вместе с моим другом Хорстом, – отрекомендовался другой молодой человек, такой же высокий, крепкий и загорелый, с прекрасной спортивной фигурой. Не блондин, но светло-русый и голубоглазый.
–  Русский! – удивлённо вскинул брови Смит и, наконец, снял фуражку.
–  Да, и к тому же граф! – ответил за Воронцова Вустров.
– Но его вам, майор, не следует опасаться. Он эмигрировал из России ещё ребёнком, в восемнадцатом году.
– И Вы, господин Воронцов, отлично говорите по-английски. Сразу видно – порода! – Майор крепко пожал руку Воронцову.
– Присаживайтесь к нам, майор. Перед долгой дорогой надлежит, как следует подкрепиться, – предложил Вустров.
–  С удовольствием, господа! – Смит присел на свободный весьма удобный мягкий стул, привинченный к полу вагона-ресторана.
– Итак, что же вы ищете в нашей Индии, господа? – заглядывая в меню, продолжал интересоваться майор.
– Наша добыча невесома, мистер Смит. Хорст интересовался старинными рукописями, которые удалось получить в индуистских и тибетских храмах на севере Индии, в Кашмире и Непале. Я записывал древние сказания и веды, а также изучал древнеиндийскую медицину, – ответил Воронцов.
– Но вы сели в поезд вместе со мной, в Раджапуре, а это очень далеко от Гималаев?
– В Раджапуре мы гостили у его высочества махараджи. Шесть чудных недель конца индийской осени слушали лекции по магии, медицине, астрологии и гипнозу, практиковались в санскрите. Я провёл несколько успешных хирургических операций среди подданных махараджи.
– О! – неподдельно удивился Смит. – Приятно видеть столь глубоко эрудированных молодых людей, владеющих к тому же санскритом – отцом всех европейских языков. Вы как историки, вероятно, владеете ещё несколькими языками?
– Господин Вустров владеет ещё фарси и дари. Мои же скромные познания ограничиваются, помимо санскрита, ещё немецким и английским.
–  И русским.
–  Разумеется. – На минуту в воздухе повисла пауза.
– У вас, в Германии, происходят огромные перемены. Недавно с блеском прошли Олимпийские игры. Результаты ваших спортсменов впечатляют! Господин канцлер Гитлер, говорят, что это его партийный псевдоним?
– Да, мистер Смит, настоящее имя нашего рейхсканцлера Адольф Шикльсгрубер, – пояснил Вустров.
– Так вот, господин канцлер проявляет высокую активность во всех сферах. Возрождает промышленность, строит флот, авиацию, дружит с большевиками. На подъёме наука. В том числе естественные науки. За пятнадцать лет службы в Индии я не видел ни одного немца, но в последние два года они повсюду и как одержимые грызут гранит науки! И не только у нас. Тысячи немецких учёных и специалистов работают в СССР! Это и радует, и настораживает.
– Вам нечего опасаться, мистер Смит, Германия – мирное, дружественное государство, – остановил англичанина Вустров.
–  Да, пожалуй… – Словно извиняясь, пробормотал Смит, и тут же добавил:
–  Раджапурские газеты писали о ваших тренировочных полётах. Вы, господа, ещё и пилоты!
– Да, мистер Смит. Спортивный пилотаж – наше общее увлечение. В Индии такие просторы, и погода всегда хорошая, особенно осенью и зимой.
– Раджпурский махаражда пользуется широкой автономией. Имеет свою гвардию и собственных пилотов. Недавно он купил несколько немецких спортивных самолётов самых последних моделей фирм «Мессершмитт» и «Фокке-Вульф». Об этом тоже писали местные газеты,  – продолжил Смит.
– Именно на них мы и летали, мистер Смит, – ответил Вустров.
Желая завершить или несколько приглушить щекотливую тему, Хорст подал знак официанту и обратился к спутникам:   
– Серж, и вы, мистер Смит, давайте закажем ужин, а потом, когда насытимся, продолжим нашу беседу, –  предложил Вустров.
– Что будем пить, господа?
– Виски, и только крепкий виски со льдом! – вновь с истинно британским энтузиазмом предложил Смит.
– В этой стране, где столько грязных туземцев и мух, без виски не прожить и дня. Дезинфекция, так сказать, организма. Вы знаете, почему в Индии не удержались португальцы? – задал один из своих коронных вопросов мистер Смит, который любил задавать его не только иностранцам, но и англичанам, впервые попавшим в Индию.
– Разумеется, нет, мистер Смит, –  не задумываясь, ответил Хорст. – Хотя, как историку, мне это чрезвычайно интересно.
– Да потому, что они пили слабое вино и страдали желудочными инфекциями. А мы, британцы, пьём крепкий виски со льдом и сносно чувствуем себя в самой большой колонии Империи уже полтора века!
– Мне кажется, они ещё задержались в Гоа ? – уколол британца Воронцов.
– О, это уже не те португальцы, – парировал Смит. – Пьют не меньше нашего.
– Проворный официант-индус поставил перед ними фарфоровые тарелки с жареной бараниной на косточке, сложным салатом, аппетитными кусочками ветчины, сыра, персидской осетрины и прочими деликатесами.
Смит с тревогой посмотрел на заказанную снедь.
– Долг немецких путешественников – угостить нашего британского гостя в этот памятный вечер, когда мы покидаем гостеприимную Индию, – успокоил его Вустров.
– А вы, мистер Смит, выбирайте виски.
– Тогда шотландский, «Белая Лошадь», тоник, и лёд! Да поживее!
За ужином, который затянулся до глубокого вечера, много говорили о политике. О недавно завершившейся Итало-Эфиопской войне. О гражданской войне в Испании, где наметилось противостояние СССР, поддержавших республиканцев и коммунистов, с Италией и примкнувшей к ней Германией, поддержавших мятеж генерала Франко. И, конечно же, о берлинском соглашении, официально оформленном несколько дней назад как антикоминтерновский пакт между Германией, Японией и Италией, который сразу же окрестили «осью» Берлин – Рим – Токио. Говорили о Китае, в котором шла нескончаемая гражданская война, и о неизбежном нападении на Китай Японии. Потом говорили об экономических успехах в России, которая становится, на глазах у всего мира, мощной державой. Особенно это стало очевидным после серии сверхдальних беспосадочных перелётов русских летчиков на отечественных самолётах и установлении ими чуть ли не половины мировых рекордов в области авиации. Говорили о Германии и о самом модном европейском политике Гитлере. И, конечно же, о Британской империи, раскинувшейся на всех морях и континентах, во всех двадцати четырёх часовых поясах. И, разумеется, об Индии, которую покидали немецкие путешественники.
Захмелевший и насытившийся Смит, будучи любителем поболтать, блеснуть своей эрудицией и хорошо поставленным языком, болтал без передышки, умолкая лишь на время курения. Курил он трубку. Табак, впрочем, был хороший. Немцы курили реже – и папиросы.
– А я ведь приметил вас ещё в Раджапуре, господа. Таких видных господ трудно не заметить в провинциальном городишке. Это вам не Бомбей и не Дели.
– Чем же мы привлекли ваше внимание, мистер Смит, – спросил Вустров. – Ведь не приняли же вы нас за германских шпионов?
– Что вы, господа, полноте! Я не по сыскной части. Всё, что о вас им, я имею в виду спецслужбы, необходимо знать, они знают. Да и что делать германским разведчикам в Индии? Ведь не собираетесь же вы её у нас отнять!
– Э, да вы изрядно захмелели, мистер Смит. Довольно политики. Никто не собирается вынимать такую жемчужину, как Индия, из британской короны. Разве что она сама выпадет… – остановил англичанина Вустров.
– Всё, всё! Ни слова о политике. Поговорим о женщинах, – набивая табаком очередную трубку, сменил тему беседы Смит.
– Вот вы, мистер Вустров, женаты и у вас, наверное, есть дети?
– Как вы догадались, мистер Смит? – удивился Хорст. – Обручального кольца я не ношу.
Смит быстро сообразил, что сказал лишнее, на самом деле он знал кое-что из биографий немецких натуралистов от своего приятеля из военной разведки, который подсядет к ним в поезд завтра утром.
– Интуиция, да-с! – нашёлся Смит и перевёл внимание на русского.
– А вот вы всё время молчите, мистер Воронцов. А ведь вас провожала на вокзале восхитительная женщина, которую увёз после отхода поезда закрытый экипаж. Её знают многие, в том числе и я.
Одна из лучших танцовщиц страны. Ей покровительствует махараджа, который с удовольствием взял бы её в свой роскошный гарем, но мисс Лата Мангешта финансово независимая женщина.
Вустров чуть не вздрогнул при упоминании о гареме. Там были совсем юные невинные девушки, которых махараджа охотно уступал своим дорогим гостям. В колониальной Индии среди правящей элиты царил глубокий упадок. Нравы и обычаи индуистов, буддистов и мусульман настолько переплелись, что раджи, исповедующие индуизм, имели подданных мусульман и гаремы, в которых содержались десятки женщин, на усладу владыкам и их друзьям.
С одной из прекрасных наложниц, явившейся, словно из восточной сказки, Хорст прожил несколько недель. Звали девушку Лейла. На родине он был примерным семьянином и хранил верность своей златокудрой Лоте, подарившей ему двух прелестных дочурок. Но в длительной командировке, томимый долгим воздержанием, не смог устоять перед щедрым даром махараджи. И пока у холостяка Воронцова был бурный роман с ослепительной красавицей танцовщицей Латой, Вустров тоже не терял времени даром, и, кажется, его прелестная пугливая туземка с огромными тёмными, словно у лани глазами, к которой он искренне привязался за эти недели, забеременела…
– Вот, Хорст, ты и оставил своё семя в волшебной Индии, в которую четыре тысячи лет назад пришли предки Лейлы – яростные арьи со своей северной прародины, откуда, впрочем, вышли и его, Вустрова с Воронцовым, предки.
Когда Лотта родила ему с промежутком в два года очаровательных девочек, друзья по эскадрилье, шутя, называли его «бракоделом», дескать – где сыновья? Но строгий полковник Мольтке, их прямой командир похлопал растерянного Вустрова по плечу и, ободряя, назвал Хорста «ювелиром». Ребята ещё долго называли его так, Ведь у пилотов – что прилипло – не сразу отстанет.

* *
Хорст, выпивший изрядное количество виски, уснул сразу, помянув перед тем, как сомкнуть глаза, свою Лоту и дочек. Сердцем и душой он был уже в фатерлянде, а Индия, в которой довелось прожить больше полугода, стремительно таяла в его сознании, убегая под колёсами скорого поезда Раджапур – Бомбей.
Сергей пил относительно немного, и ему не спалось от нахлынувших мучительно-сладостных, совсем ещё свежих воспоминаний…
Ещё сегодня, много позднее обычного, он проснулся в уютном номере небольшой шикарной гостиницы, выстроенной махараджой для важных гостей, в великолепном парке, полном поздних и самых прекрасных индийских цветов, от аромата которых кружилась голова.
Рядом лежала Лата. Вчерашний, до краев насыщенный день, дивные вечерние танцы, и ночь любви, которую она дарила ему на прощанье, утомили страстную женщину. Лата крепко спала. Прекрасное, совершенное лицо истинной индоарийки покрывал сладкий утренний сон…
Вчера она, наконец, упросила его взять с собой на лётное поле.
– Я ни разу в жизни не летала на самолёте! Милый, Сер-радж, – нараспев, по-своему, называла его Лата.
– Возьми меня с собой. Я буду тихо, как мышка, сидеть за твоей спиной. Возьми меня, милый!
– Милая моя, мангуста, – так Воронцов шутливо называл Лату, созвучно её полному имени Лата Мангешта, – собирайся, да поскорее! Сегодня можно! В шкафу лежит мой запасной комбинезон и шлем. Комбинезон тебе будет велик, хоть ты и высокая женщина. Ничего, где подвернешь, где заколешь, а вот шлем подойдёт. Вложишь в него волосы.
Они выбежали из отеля. Роскошные волосы Латы не уместились целиком в шлеме и разметались по светло-коричневому комбинезону, затянутому жёлтым кожаным поясом, в котором пришлось срочно прокалывать перочинным ножом дырочку под её осиную талию. В дворике, нетерпеливо посматривая на часы, Воронцова ждал Вустров. Увидев с Воронцовым Лату, он удивлённо хмыкнул, загасил папиросу и, галантно поздоровавшись с Латой, пожал руку Сергею.
Выкрашенный в цвет хаки, немецкий мотоцикл с коляской армейского образца помчался по парку, за воротами которого начиналась выгоревшая за сухую осень желтая равнина с редкими кронами отдельных деревьев. Лата разместилась в коляске, а Воронцов сел на заднее сидение. Вёл безотказный «Цундапп»  Вустров.
Самолёты – пара «Мессершмиттов» и пара «Фокке-Вульфов»  стояли возле ангаров из гофрированного железа посреди ровного, как стол, лётного поля очищенного от кустов, деревьев и камней. Возле машин суетились механики. В ясную  сухую погоду, установившуюся с конца лета, поле было идеальным для взлетов и посадок.
Возле двухместного «Мессершмитта», покуривая папиросу  в ожидании своих немецких коллег и махаражди, изъявившего сегодня желание попрактиковаться в пилотаже, прохаживался их шеф – герр Кемпке, живший во дворце Его Высочества, весьма благосклонно относившегося к немцам и к Германии, и слывшего личным другом фюрера, на что, впрочем, английская администрация пока закрывала глаза.
– А, это вы, молодые повесы, явились на лётное поле позже старика Кемпке! Я сегодня тоже лечу, пора размять кости.
Вустров и Воронцов знали, что Кемпке в Мировую войну был пилотом, воевал, а в настоящее время служил в ведомстве Гиммлера и выполнял в Индии весьма деликатные поручения своего шефа. Официально же он был аккредитован при дворе махараджи как посланник президента Германии, каковым после смерти Гинденбурга являлся Адольф Гитлер, совмещая этот пост с постами рейхсканцлера и вождя правящей Национал-социалистической партии. По каналам Кемпке в Индию направлялись десятки немецких граждан, преимущественно военных, с различными миссиями и с «дальним прицелом».
Кемпке был облачен в комбинезон. Шлем с очками держал в свободной руке.
– А это что за пилот с вами? - Кемпке добродушно с хитрецой посмотрел на Лату, естественно, сразу же узнав знаменитую танцовщицу, развлекавшую этой осенью махараджу и его гостей. Как-то, в приватной беседе, махараджа признался, что искусство Латы Мангешта обходится ему гораздо дороже, чем содержание четверки новейших немецких самолётов-истребителей, оборудованных под спортивные.
– Guten Morgen, Freulein Lata! Dieses flugzengfuehrer kostuem steht ihr sehr gut, sie sehen schoen aus, im gedenzatz zu ihren begleitern,  – обращаясь к прекрасной танцовщице по-немецки, в виду весьма посредственного знания английского, приветствовал Лату галантный Кемпке, слегка раскланиваясь перед смущённой женщиной, мало что понявшей из приветственных слов немолодого, добродушного немца.
Воронцов быстро прошептал ей на ушко слова шефа в английском переводе.
– Благодарю вас, господин…
– Кемпке! – подсказал имя шефа Воронцов.
– Sie hatten glueck, herr Voronzow, das herz so einer schoene zu erobern! Warum ziehen sie die fluguniform an, freulein Lata? 
Сергей перевёл комплименты Кемпке в свой и Латы адрес, не зная, как к его идее отнесётся шеф. Неожиданно, по-немецки, за друга вступился Вустров:
– Wir habeh freulein Lata ein flug versprochen, herr Kempke. 
Кемпке внимательно осмотрел её экипировку, и, с большим трудом подбирая слова с помощью Воронцова, перешёл на свой ужасный английский:
– Вы никогда не летали на самолёте, мисс Лата?
– Никогда!
– Не боитесь?
– Боюсь, чуть-чуть…
– Na gut!  Садитесь с Воронцовым в двухместный «Мессершмитт», и с богом! Тем более, что этот полёт, увы, последний.
Воронцов вздрогнул, взглянув на Лату, но та или сделала вид, что не придала значения последним словам Кемпке, или, и в самом деле,  не поняла в скверном английском языке немца, что его командировка подходит к концу. Сам Сергей никак не решался ей об этом сказать.
Лата, между тем, словно ребёнок, обежала все машины, поглаживая великолепно расписанные фюзеляжи. Художественными способностями обладал один из механиков, тоже немец, который по карандашным наброскам Кемпке изобразил на фюзеляжах самолётов небесных воинов – асов в стальных рогатых шлемах, валькирию с холодными голубыми очами и длинными жёлтыми волосами. В руках грозная воительница держала меч. Но главным украшением фюзеляжей всех четырёх машин были черные свастики в пурпурном обрамлении – солнечные символы древних ариев, глубоко почитаемые в современном индийском орнаменте, а ныне ставшие символом новой Германии.
Пока Лата изучала самолёты, Кемпке, обращаясь к Воронцову, вспомнил уже далекие двадцатые годы, когда проходил лётную практику в России, на аэродроме под небольшим русским городом Липецком.
– Ведь я тогда влюбился в очаровательную русскую девушку Любу и даже собирался на ней женится, да отозвали в Германию. Больше я Любу не видел. Так и остался холостяком, – с грустью поведал Воронцову Кемпке.
– Хотя, многие из наших ребят всё-таки увезли русских красавиц в Германию. Кстати, там побывал и наш будущий шеф Люфтваффе ,  Тогда он был стройный и красивый парень, геройский асс! Влюбилась в него на танцах первая в городе красавица, белокурая и стройная Надя. И Герман не устоял. Такой роман у них закрутился, что сделал он Наде предложение. Да видно не судьба. Отозвали его, как и меня, и больше в Липецк не посылали. Я свою Любу постарался забыть, а вот шеф, говорят, и сейчас с ней переписывается, хоть и женат. Всё ещё любит, вот как запал!
– Люба была хороша, Надя ещё лучше, но твоя Латхен , герр Воронцов!… – Кемпке даже не нашёлся что сказать.
– Везунчик ты, Серж! – Кемпке похлопал Воронцова по плечу и пошёл к самолёту.
– Вот и придется тебе, Серёжа, по-видимому, повторить судьбу шефа Люфтваффе, – вздохнул Воронцов и посмотрел на Лату.
– Как же она была хороша даже в комбинезоне!
Не понимая, о чем говорят по-немецки Кемпке и Воронцов, Лата, как ему показалось, не поняла и сказанных ранее слов о последнем полёте.
Прогнав на время недобрые мысли, Сергей, наконец, поймал прекрасную индийскую валькирию в кожаном шлеме, но без меча, высоко поднял на руки и посадил ликующую Лату в кабину, привычно застегнув ремни.

* *
Сергей очнулся на мгновение от недавних воспоминаний и, не зажигая свет, взглянул на часы с фосфорным подсветом. Было далеко за полночь. Напротив, тихо, словно ребёнок, спал Хорст и, вероятно, видел во сне Лоту и девочек. Роману с Лейлой он вряд ли придавал большое значение и, возможно, скоро её забудет.
За окном, прикрытым светонепроницаемыми шторами, мерно стучали колёса. Скорый поезд шёл на запад, к океану, где их ожидал пароход и долгий путь по морю до Афин, а там до Берлина уже рукой подать.
В восемнадцатом году, будучи двенадцатилетним подростком, он с матерью и бабушкой оказался в Германии, которая продолжала воевать с Россией, вернее с теми обломками, которые от неё остались. Отец - полковник, погиб на фронте в шестнадцатом, деда убили бесчинствующие анархисты, которых пытался одёрнуть старый вконец разорившийся граф Воронцов.
Они поселились в Берлине среди эмигрантов. Матери пришлось работать гувернанткой. Но они всё равно не смогли бы сносно жить на её скромное жалование в обнищавшей после унизительной капитуляции стране. Вряд ли в истории было что-то подобное. Германские войска оккупировали огромные территории врага, и в то же время ни один вражеский солдат не ступил на землю Рейха. Германия рухнула изнутри. Революция, которую в своём манифесте провозгласил немецкий социалист Маркс, подточила не только Российскую империю, но и Германскую. В этом же восемнадцатом году рухнули ещё две империи – участницы войны – Австро-венгерская и Турецкая. Во всей Центральной Европе царила депрессия, безработица, нищета. Графиня Воронцова не могла прокормить семью своим нелёгким трудом, и если бы не бабушкины драгоценности, которые чудом удалось провезти через границу, было бы совсем туго. На деньги, вырученные от продажи семейных реликвий, Сергей учился в элитной немецкой гимназии, где проявил большие способности и слыл вундеркиндом. После гимназии поступил в университет и с отличием закончил исторический факультет. На третьем курсе увлёкся медициной и параллельно учился в медицинском, на хирургическом отделении. В университете познакомился с Хорстом, и они крепко сдружились.
Однако пока в Германии было не до исторических наук, и друзья увлеклись авиацией. Протекция отца Хорста барона Вацлава фон Вустрова, генерала в отставке, служившего в руководстве авиастроительной фирмы «Мессершмитт», а также отменное здоровье молодых людей помогли им с Хорстом поступить в лётное училище. Окончили училище в тридцать втором, а в тридцать третьем их, как историков-востоковедов, по рекомендации старшего Вустрова, ставшего важным партийным функционером, приняли в один из закрытых научных институтов в обществе «Аненербе» .
Наступили бурные для Германии годы. Друзья вступили в партию, продолжали учиться специальным дисциплинам, выезжали в командировки по Европе, не забывали и о полётах, постоянно занимаясь лётной практикой. Им присвоили воинские звания. Хорст был почти на год моложе, но уже носил погоны гауптмана, Воронцов – оберлейтенанта . Форму надевали, впрочем, редко. Ходили в штатском. Ведомство их было секретным. Ещё учась в университете, Хорст женился, и одна за дугой у него родились две девочки. У Воронцова с этим как-то не сложилось, и накануне своего тридцатилетия он всё ещё был холост. В короткие дни отпуска он гостил в родовом имении Вустровов, в Мекленбурге, на балтийском взморье. Здесь у Вустровов был замок, возведенный их предками на небольшом острове, у самого побережья, и перестроенный в последний раз в восемнадцатом веке. Новый замок, представлявший теперь из себя просторную усадьбу из кирпича двойного обжига, был возведен на фундаменте из огромных валунов, оставшихся от древней крепости балтийских славян, некогда владевших этими землями . Воронцов знал, что род Вустровов происходил из славян. Имя старшего барона, их родовая фамилия, да и девичья фамилия жены Хорста – Боровска, были не случайны. Однако Сергей не задавал другу лишних вопросов, а спустя некоторое время Хорст сам  показал Воронцову генеалогическое древо своей семьи и прочие реликвии, которые хранили в тайне от посторонних…   
Хотелось курить. Сергей осторожно, чтобы не разбудить Хорста, пошарил на столике, нащупал пачку папирос и зажигалку. Закурил и вновь вернулся к воспоминаниям теперь уже вчерашнего дня, который будет отдаляться всё дальше и дальше. Вначале недели, месяцы, годы, а после и целая жизнь будет отделять его от ясного утра и высокого индийского неба над огромной равниной между Индом и Гангом…

2.
Два «Мессершмитта», ведомые Воронцовым и Кемпке и два «Фоке-Вульфа», ведомые Хорстом и  Его Высочеством махараджёй Раджапура, приехавшим позже всех, поднялись в воздух. Махараджа был отличным пилотом, и Воронцов отчётливо видел в фигурах пилотажа, исполняемых Его Высочеством школу Кемпке. Вот только совсем не в духе был сегодня махараджа. За руку поздоровался лишь с Кемпке, едва кивнул Вустрову и Воронцову, а Лате сухо напомнил, что сегодня вечером будет много гостей, с нетерпением ожидающих её танцев. То, почему она здесь и в экипировке пилота, махараджу не заинтересовало.
Набрав высоту, Воронцов резко повернул штурвал и ушёл на восток. Самолёт устремился в высокое голубое небо Индии, подальше от других машин. Даже в воздухе ему хотелось побыть с Латой наедине.
Лата сидела в отдельной кабине позади Воронцова и кричала от восторга, поминая индуистских богов. Сергей не прикрыл кабины стеклом, и сильный ветер трепал роскошные тёмные, но всё же не смоляно-черные, как у большинства индианок, волосы молодой женщины.
Ей было совсем не страшно. Лату охватил азарт, да такой, какого она давно не испытывала даже во время танца!
Воронцов то резко набирал высоту, то стремительно пикировал, выполняя дежурные фигуры пилотажа.
– Ещё быстрее! Ещё выше, Сер-Радж! – стараясь перекричать рёв мотора, в азарте просила его Лата.
– Лечу выше, лечу быстрее, моя мангуста! – кричал ей, оборачиваясь, Воронцов.  Через стёкла очков он видел её широко раскрытые сияющие от восторга глаза – воистину небесная дева! Валькирия из древних саг! Ему казалось, что в её тёмных бархатных глазах блеснула небесная синь и застыла густым ультрамарином.
– А может быть, они и в самом деле синие, её глаза, только такой густой синевы, что сразу и не разглядишь!
Ему становилось грустно, что завтра они расстанутся, увы, навсегда. Она ещё не знает, но, вероятно, догадывается, что разлука близка.
– Что он для неё значит? – задавал себе уже не в первый раз этот вопрос Воронцов.
– Не станет его, появится кто-то другой. Неужели этот развратник махараджа? – Воронцов видел, как этот надутый индюк, в дорогом френче на манер германского мундира и в неизменном тюрбане с крупным алмазом, который заменял лишь на шлем пилота, ревниво холодно обращался с Латой, заключившей контракт на осень с администрацией Раджапурского двора.
А он не только привязался к ней, но и полюбил так, как ещё не влюблялся никогда. Сергей со страхом признавался себе, что эта прекрасная женщина – царица танца, царица любви, околдовала его. Он долго не сможет забыть её, быть может, никогда.
– После такой женщины можно остаться холостяком навсегда, – с грустью подумал Воронцов, чувствуя сердцем, что теряет её.
– Бросить всё к чёрту! Остаться в Индии, жениться не Лате! Взять её с собой, в Германию?
Тем более, что по линии общества «Аненербе» он с Хорстом командирован в Индию на шесть месяцев, не считая трёх недель пути до Бомбея и ещё трёх обратно. Уже сотни молодых индусов – лучших представителей индоарийской расы, получили приглашение и выехали на жительство в Германию. В недрах засекреченных научных структур «Аненербе» разрабатывался проект их включения в качестве наиболее чистой этнической компоненты в формируемую новую «индогерманскую нордическую расу». Молодые индусы зачислялись на государственную службу, интенсивно изучали язык, культуру и историю Германии. А затем создавали семьи с немецкими девушками, которых им подбирали «специалисты-селекционеры». Причём Вустров точно подметил, что почти все девушки, которых привлекали для экспериментов по воссозданию утерянного расового типа древнего арийца, происходили из Мекленбурга.
Воронцову и, тем более Вустрову было хорошо известно, что самые светловолосые и голубоглазые юноши и девушки, которых фюрер так любил расставлять возле собственной персоны, были потомками онемеченных славян-ругов  древней Венедии . Из них составляли почётные караулы, службы охраны президента, рейхсканцлера и вождя НСДАП  в одном лице. Вот вам и расовая теория, которую это лицо описало в своей известной книге, и которую был обязан прочитать каждый немец! Впрочем, Воронцов так и не смог её осилить, видимо потому, что не был немцем. 
Лата была прекрасной представительницей индоарийки. Если как следует похлопотать, то их просьбе отказать не смогут…
– А согласится ли она? Её стихия – танец, её жизнь – танец. И что он, Воронцов, в её жизни? Был, и нет…
– Ох, Лата – стройная небесная красавица! – Так раскрывалось её имя на древнем санскрите – праязыке всех индоевропейцев, ныне хранимом в бесценных рукописях-ведах посвящёнными брахманами в индуистских храмах-монастырях, в которых они с Хорстом побывали в этой долгой и фантастической командировке.
– Латушка-Ладушка, как называли самых красивых женщин в дохристианской ведической Руси.
– Что же ты со мной наделала! Как я завтра останусь без тебя? Что я буду делать без тебя, прекрасная апсара, в холодном зимнем Фатерлянде, под серым дождливым и низким небом!
Лата притихла позади, а он вёл самолёт, не решаясь обернуться к ней.
Глубоко задумавшись о своём, Воронцов не заметил, как самолёт ворвался в облако, которое стало неожиданно темнеть, словно наливаясь гневом. Мелкие брызги покрыли фюзеляж и пилотов. Сергей задвинул стекло кабины и обернулся к Лате.
В это время ослепительно засверкали ломаные молнии, и загрохотал гром. Нежданно-негаданно в ясном осеннем небе разразилась настоящая летняя гроза. Самолёт трясло от порывов грозового ветра. Казалось, что молнии бьют в корпус, и он вот-вот рассыплется на тысячи обломков.
В глазах Латы Воронцов увидел ужас.
– Смотри, Сер-Радж! Там Великий Индра – Повелитель Громов и Молний, на огненной колеснице! И с ним Варуна , метающий молнии! Боги метят в тебя! Это знак Сер-радж! Это грозный знак! – Лата разрыдалась. Слёзы хлынули из её прекрасных глаз, унося с собой синеву, которой поражался несколько мгновений назад Воронцов.
Самолёт вырвался из грозы так же стремительно, как и попал в неё. Снова светило ласковое солнце осеннего утра, а черные тучи позади бесследно растаяли.
Сергей перевёл дух.
– Что это было? – так и останется загадкой на всю жизнь. И верно, не обернись он тогда к Лате, быть может, и увидел бы верховного Бога индусов Индру и Бога Варуну, которого в дохристианской ведической Руси называли Перуном, и поклонялись ему более всех.
*
Их самолёт приземлился первым. Лата сняла шлем. Лицо её было бледным.
– Уедем сейчас, Сер-радж! Не будем никого ждать, –  умоляла она.
Оставив лётную форму механику и наказав предупредить Кемпке и Вустрова, что они вернуться к обеду или позже, причём Сергей пропустит последнюю лекцию по астрологии, Лата потребовала увезти её с лётного поля. Они сели в мотоцикл, на котором приехали, оставив Вустрову возможность вернуться в гостиницу на запыленном «Форде» Кемпке или в роскошном «Ролс-Ройсе» махараджи, который без устали протирал водитель-индус в тюрбане.
Воронцов развернул безотказный «Цундапп» в сторону гостиницы. Состояние Латы беспокоило его.
– Неужели она так испугалась грозы?
Промчались с милю, и возле колодца в обрамлении неувядающих деревьев Лата потребовала свернуть направо.
– Куда? – удивился Воронцов.
– Есть дивное место, милях в трёх отсюда. Едем туда!
Едва приметная тропа, пробитая неведомо кем в безводной степи, вывела их к обрыву. Воронцов остановил мотоцикл. Внизу, с высоты двадцати метров перед ними раскинулся прекрасный оазис в неширокой долине, по которой голубой змейкой струилась речушка, орошавшая великолепный сад.
Оставив «Цундапп» над обрывом, Лата увлекла Сергея за собой вниз по узкой тропинке, петлявшей среди прогретых на солнце красных скал, на которых грелись сотни разноцветных ящериц, а кое-где шуршали змеи, неохотно уползая в расщелины, уступая дорогу людям. Лата шла чуть впереди, и Воронцов залюбовался ею. Она была облачена в узкие бриджи защитного цвета, плотно облегавшие её великолепные бёдра, и в желтую блузу. Длинные густые волосы, достигавшие бедер, были наспех заплетены в толстую косу и заброшены на грудь. Изящные коричневые сапожки ловко перепрыгивали с камня на камень. 
Вот и райские кущи роскошных цветущих деревьев, неизвестных Воронцову. А в их тени небольшой каменный домик с черепичной крышей. Их встречал сторож – крупный чернобородый индус в белой одежде и в тюрбане. За спиной у него висело ружьё.
– Приветствую Вас, госпожа Лата, и Вас, господин! – торжественно произнёс на хинди и склонился перед ними сторож.
– Здравствуй, Нагар. Со мною мой друг, мы погуляем в саду. Через час или два вернёмся. И прошу тебя, Нагар, не говори махарадже, если он не спросит, что мы были здесь.
– Не скажу, госпожа!
Ответ Нагара был столь искренен, что Воронцов без всяких сомнений поверил стражу.
Сад был и в самом деле великолепен. Такой красоты Воронцову ещё не приходилось видеть. Куда там строгим разбитым по плану европейским паркам. Здесь была дикая красота, и в то же время не было ничего лишнего. Великолепно подобранные ботаником деревья, обвитые лианами, цветущие кустарники, ухоженные естественные лужайки, несколько небольших водопадов, ручьёв и прудов. В тени деревьев мелькали пугливые лани. Стайки мелких обезьянок перепрыгивали с дерева на дерево, с любопытством разглядывая людей. В кронах пели райские птицы, а по земле важно вышагивали роскошные павлины.
– Этот заповедный парк принадлежит махарадже. Я бывала в нём, и сейчас поведу тебя, Сер-ражд, на поляну божественных изваяний, где, преклонив колено перед изваяниями Великого Индры и супруги его богини Шачи, ты попросишь у них защиты!
То, с какой убедительностью говорила об этом Лата, вселяло в Воронцова душевный трепет.
Они вышли на поляну, обрамленную красными скалами, в центре которой размещался небольшой изящный храм, по кровле которого бегали любопытные обезьянки, а у входа в позе йога восседал высохший коричневый старик в огромном белом тюрбане и с длинной седой бородой. Старик, очевидно, был в трансе или ушёл в нирвану, как полагали индусы, и не обратил на них никакого внимания.
Перед храмом на каменных постаментах восседали искусно выточенные из камня изваяния Индры и Шачи. Лата припала перед ними на колени и ушла в молитву. Лишь губы её дрожали, но ни слов, ни шёпота Воронцов не слышал. Он последовал примеру Латы и припал на одно колено. Припоминая фрагменты древних гимнов, посвящённых Индре и Шачи, принялся тихо читать их на санскрите перед безмолвными изваяниями Богов. Иссякли высокие сутры , и в памяти всплыли стихи русского поэта, больно задевая незримые струны русской души:

«Когда же, наконец, восставши
Ото сна, я буду снова Я, –
Простой индус, чуть задремавший
В свящённой роще у ручья?»    

– Да простит меня русский пророк за вольные допущения в своих гениальных стихах!… 
Пронзительные русские строки вновь сменили сутры санскрита. Как близки два языка! И сколь ближе санскриту был древнерусский. Живя вне России большую часть своей жизни, Воронцов не терял с ней духовную связь. На полке возле письменного стола в маленькой берлинской квартирке стояли лучше книги русских писателей и поэтов, и среди них особенно любимые Бальмонт, Гумилёв, Клюев…
Воронцов увлекался ведическими текстами, которые изучал ещё в университете, и которые познавал этим летом в индуистских храмах и монастырях. В живописном городке Шимла, в предгорьях Гималаев, где начинались роскошные кедровые леса, а зимой выпадал снег, Воронцов с Вустровом прослушали две лекции доктора Прасада  о сходстве корневых структур и грамматики в санскрите, хинди и европейских языках. Доктор, побывавший в России, на русском севере, завил слушателям, что удивлению его не было пределов, когда в дальних селах и деревнях, затерянных в бескрайних еловых лесах, он слышал санскрит чистейшей воды!…
Сергей вздрогнул. Он не заметил, как Лата обняла его и зашептала, обращаясь к нему по-английски.
– То, что с нами случилось сегодня утром – знак Богов, знак Великого Индры! – молвила Лата.
– Слушай меня внимательно, Сер-радж! Завтра ты уезжаешь… Что! Удивлён? Думаешь, я не знаю? Знаю, Сер-Радж! Да и мистер Кемпке сегодня напомнил об этом, Ты думаешь, я не слышала?
Воронцов виновато склонил голову, потом обнял Лату и принялся осыпать её пылавшее лицо поцелуями. Слёзы выступили на его глазах.
– Милая, Лата! Я не могу без тебя! Хочешь, поедем в Европу? Если Европа тебе не по нраву, давай всё бросим, сбежим! Спрячемся в Гонконге, в Сингапуре, в Кейптауне, на далеких островах, где нас никто не найдёт! Ты станешь моей женой!
– Милый Сер-радж! Я люблю тебя так, как никого и никогда не любила. Те почти шесть недель, что мы знакомы – самые счастливые в моей жизни!
Но, Сер-радж, это не возможно. Ты воин, ты асур! И Индра сегодня пометил тебя своим знаком.
Впереди большая война. Так указывают Космос, Звёзды и арийские Боги! Мир запылает со всех сторон, и погибнут, на радость нашим врагам, миллионы людей нашей расы. И больше всего я хочу, чтобы Боги сохранили тебя, Сер-радж !
Воронцов знал, что Лата весьма образованная женщина, в совершенстве владевшая искусством медитаций,  хорошо знала историю и мифологию, владела серьёзными познаниями в астрологии, которой стал увлекаться и он.
– Мой мир – танец, – продолжала Лата.
– Я, наверное, не смогу стать хорошей женой. Мне уже двадцать пять, по индийским обычаям я стара для невесты. Танцевать мне осталось уже не долго. Что будет дальше? Даже не хочу об этом думать! – С этими словами прекрасная, словно богиня, Лата с удивительной легкостью вскарабкалась по сложенным на уровне каменной груди, каменным рукам Шачи, и, не без труда, извлекла из её короны небольшой сверкнувший на солнце камень. Вернулась к растерянному Воронцову и протянула ему дар Богини Шачи.
– Возьми этот камень. Он будет хранить тебя девять лет, начиная с этого дня! Когда станет очень тяжело и не будешь знать, что делать, как поступить, достань камень на свет, протри его и спроси. И камень поможет тебе советом, Сер-радж! Только никому и никогда его не показывай, иначе Шачи рассердится, и камень утратит волшебную силу!
– Почему девять? – не нашёлся что ответить в тот миг излучавшей невероятную энергию Лате,  окончательно сбитый с толку Воронцов.
– Девять – твой малый арийский цикл , время твоей будущей жизни и время грядущих великих потрясений, время борьбы богов и народов!  Об этом, Сер-радж, поведала мне мудрая Шачи!   

3. 
Воронцов проснулся оттого, что его энергично тормошил Вустров.
Последнее, что занимало его во сне, было красочное видение похода Рама к берегам священного Инда, навеянное строками из части под названием «Арийский цикл» книги Эдуарда Шюре «Великие Посвящённые» , изданной в России и купленной уже в Берлине в букинистическом магазине…
– Просыпайся, Серж, скоро двенадцать. Через час в ресторане закончится завтрак, и мы рискуем остаться голодными до обеда, который будет ох как не скоро!
Собирайся, да поскорее. Нас ждут. Майор Смит и мистер Сноу – попутчик и приятель Смита. Сел на поезд утром. Едет в Бомбей, а потом в Англию. Мистер Сноу – чиновник, увлекается историей Индии. Так представил мне его майор.
Воронцов медленно просыпался, не всё понимая из слов друга. Он предавался воспоминаниям всю ночь и уснул  лишь, когда через штору пробились первые лучи восходящего солнца.
– Мне кажется, я почти уверен, Серж, что этот мистер Сноу – агент спецслужб, – перешёл на полушёпот Хорст.
– Так что мы «на крючке». Об этом предупреждал Кемпке.
Сергей стряхнул с век остатки сна.
– Пакет у тебя?
– Ты же знаешь, я с ним не расстаюсь.
– Передай его мне. Так будет надёжней, – предложил Воронцов.
– Думаешь?
– Уверен, –  вспомнив завещание Латы, ответил Сергей.
Убедившись, что купе хорошо закрыто, Хорст извлёк из внутреннего кармана костюма стандартный конверт, запечатанный во влагонепроницаемую бумагу, и передал его Воронцову.
Воронцов убрал пакет в специальный внутренний карман брюк и надёжно застегнул его на несколько пуговиц. В свою очередь Вустров достал из чемодана аналогичный пакет с гороскопом на Шарлоту, который также составил, по его просьбе, доктор Сунавари, с несколькими комментариями на немецком языке, выполненными им самим после прохождения курса обучения по данной науке в Раджапуре. Этот гороскоп, весьма благоприятный, он намеревался подарить Шарлоте на Рождество.
– Этот будет «ложным». – С этими словами Хорст убрал творение известного астролога со своими скромными комментариями, которое знал наизусть, во внутренний карман костюма. Теперь, когда истинный пакет у Воронцова, тот за него отвечает головой и обязан чувствовать его наличие всеми клетками тела.
От Брахмана, главы индуистского храма в окрестностях Шимлы у подножья Гималаев, доктора Сунавари, который передал им конверт, Воронцов косвенными путями узнал, что тот, будучи крупным астрологом, составляет гороскопы известным людям не только в Индии, но и за её пределами. В запечатанном конверте, который Вустров вложил в водонепроницаемый пакет, был гороскоп, составленный для одного из руководителей Германии. Для кого он, Воронцов точно не знал. Но гороскоп был составлен для овна , и это обстоятельство наводило на соответствующие размышления. Да и Кемпке, которому был представлен пакет по прибытии в Раджапур, напомнил, что они отвечают за него головой до тех пор, пока не передадут своему руководству в Берлине.
Накануне Хорст получил через Кемпке письма от жены и отца. Письмо отца он зачитал Воронцову. Вацлав Вустров писал, что ходят упорные слухи о реорганизации «Аненербе» и передаче его научных институтов и отделов в структуры СС, то есть в ведомство быстро набиравшего вес Гиммлера. Здесь было над чем подумать. Оставаться на службе в ведомстве с полицейскими функциями ни ему, ни Вустрову не хотелось. А потому следовало подумать над дальнейшей карьерой. В письме отец намекал, что есть возможность работать у «Мессершмитта» или же перейти на службу в разведку, с шефом которой он был в дружеских отношениях и мог составить протекцию. Разумеется, в любом случае имело смысл прочно обосноваться в Берлине. Да, их научной деятельности, по-видимому, подходит конец. Воронцов вспомнил пророчества Латы о скорой большой войне. Он и сам чувствовал, что тучи сгущаются, пока не представляя размаха грядущих событий. В последнее время Сергей много думал над карьерой врача, делая в медицине, и особенно в хирургии, большие успехи, а после письма старшего Вустрова был почти готов принять важное решение по возвращении в Берлин.
Быстро умывшись и сбрив суточную щетину, Воронцов вслед за Хорстом направился в ресторан. Часы показывал четверть первого. В ресторане их уже ждали англичане и официант, проворно подавший немцам завтрак. Англичане съели свою традиционную яичницу с беконом и принялись за кофе. Воронцов познакомился за руку со спутником майора, мистером Сноу, рыжим усатым англичанином средних лет, который представился чиновником из гражданской администрации Удджайна. Едет в Бомбей, а оттуда в Англию на одном с немцами пароходе.
– Так что готов составить вам, господа, компанию до Европы. Вы где сходите?
– В Афинах, так быстрее, – ответил Вустров.
– Спешите успеть к Рождеству?
– Если не случиться что-то непредвиденное, то успеем.
– Рождество! Прекрасный праздник. В старой доброй Англии это главное семейное торжество.
– У вас в новом Рейхе это так? Я слышал, что фюрер возрождает языческие традиции?
– Мы возрождаем свою историю, мистер Сноу, и древние ведические традиции наших предков.
– Что же это означает на практике?
– Ну, например, Рождество, –  увлёкся Вустров.
– Принято отмечать в этот день зимнего солнцестояния рождение младенца Иисуса Христа, на могиле которого, или же его прототипа, мы с Воронцовым побывали в Кашмире.
– О, да! – Горячо откликнулся Сноу.
– В этом году мы отметим 1936 год со дня рождения Иисуса Христа, разве не так?
– Разумеется, мистер Сноу. Но легенда эта не возникла на голом месте. В этот день, 25 декабря, начинается новый солнечный год. И наши предки древние арийцы называли этот праздник Колядой или Коловратом ,  – Вустров указал на свой латунный значок.
– Вот его символ. Кстати, индусы относят к этому празднику рождение Бога Кришну.
– Не вижу в этом никакой связи, – развёл руками Сноу. – Коляда и Кришна это одно, а Иисус – другое. Кроме того, я уже несколько лет в Индии и не слышал о могиле Христа. Ведь Бог взял его на небо, и с тех пор люди ожидают мессию. Разве не так?
– Насчёт мессии мне ничего не известно. Но в Восточном Кашмире, который ныне находится на территории Китая, похоронена и Мария – мать Христа, – добавил Вустров.
– О! Мистер Вустров. Вы хорошо знаете историю! Но верна ли она?
– В моём родовом замке баронов фон Вустров в Мекленбурге, возведённом на фундаменте древней крепости, сохранились огромные валуны, отшлифованные ледником, с высеченными на них рунами . В детстве эти письмена так сильно повлияли на меня, что я отказался от карьеры военного и поступил в Берлинский университет на факультет истории, вместе с господином Воронцовым.
– И что же было записано теми рунам? – заинтересовался Сноу.
– Примерно так:

 «Шли по свету волхвы-кудесники и искали молодого Бога, сына Божьего, Коляду. Их вела за собой звезда, которая сияла в ночи и указывала волхвам путь» – 

торжественно продекламировал Вустров.
– Так вот, Коляда – это сын Бога-Солнца Хорса. А руны эти высечены на камне, по крайней мере, за тысячу лет до известных событий в Палестине. Так из Коляды сотворили Иисуса – сына Яхве, а звезду нарекли Вифлеемской, –  закончил Хорст.
– Господа, – обратился ко всем майор. – Официант делает нам знак, что ресторан закрывается. Предлагаю пройти в купе и там скоротать время за картами. Играете в покер?






















Глава 2. Гороскоп
   
                «Если желаешь, чтобы мир изменился, – стань этим изменением».
                Махатма Ганди
   
1.
Вместо купе каюта. Английский пароход «Дублин», не спеша, рассекает воды Индийского океана. Прощай Индия, и всё, что с тобой связано…
Она не взяла его адреса и не дала своего. Воронцов лишь знал, что живёт Лата в Дели, с мамой. А Дели велик.
Ночами он терял сон, и мысли вновь и вновь уносили его в сказочную страну, которую он будет видеть в цветных снах всю оставшуюся жизнь. Он нащупывал теплый камень, который, памятуя наказ, не решался показать даже Хорсту. Пока ему было всё ясно, и просить «совета» у камня-оберега было незачем.
Самое удивительное, что он поверил в волшебную силу камня, даже название которого, самостоятельно определить не мог, недостаточно разбираясь в красивых минералах, целительной силе которых на востоке придавали большое значение.
Прикрыв глаза, он вновь видел её в тот прощальный вечер, накануне отъезда. Махараджа устраивал очередной приём для своих гостей и одновременные проводы двух немцев, гостивших в его владениях шесть недель. На банкете Воронцов расслабился и выпил изрядное количество спиртного. Стало чуть легче.
Но вот заиграла волшебная музыка и в центр зала выбежала Лата. Воронцов зажмурился, как хороша она была в этот миг. Прекрасное тело и восхитительные, быстрые ноги танцовщицы просвечивались сквозь лёгкое сари цвета чайной розы. Алый шёлк охватывал безукоризненные бёдра и едва прикрывал грудь.
В сложную прическу из роскошных волос, украшенную жемчугом, были искусно вплетены две розы – алая и чайная. Запястья рук и щиколотки ног несли серебряные с позолотой бубенчики, издававшие во время танца дивный звон.
Лицо танцовщицы – её характер, философия танца, состояние души – всё время менялись.
– Видит ли она меня? – Думал Воронцов, не отрывая от неё взгляда.
Она видела его одного, выделяя из яркой толпы многочисленных гостей махараджи. Танцевала и пела только для него одного. Куда-то исчезло опьянение от дорогого коньяка.
Он вслушивался в слова песни на хинди – родном языке Латы. Она просила его иногда говорить с ней по-русски, внимательно вслушиваясь в слова и подбирая им аналоги на хинди. Воронцов, в свою очередь, с удовольствие слушал её родную речь, и, кажется, начинал её понимать.
 
                Светлый Сокол улетает
                Вслед за солнцем,
                Унося на сильных крыльях
                Вечера Зарю.

                Только Горлинка не знает,
                Где найдёт она на завтра
                Утешенье,
                Горькую судьбу свою.
   
                Светлый Сокол утром сядет
                На крыльце чужом.
                Зоркий глаз росу приметит
                На цветке.

                Только Горлинка не знает,
                Сколько слёз прольёт
                Горючих.
                В одиночестве, тоске.

Пела Лата…
Волевым усилием Воронцов прервал мучительно-сладкие воспоминания. Достал из ещё не потемневшего серебряного портсигара – подарок Вустрова на тридцатилетие – папиросу и прикурил от зажигалки. Случайно ли, нет, но мистер Сноу, подсевший к ним в поезде, плыл теперь в одноместной каюте, неподалёку от них, по его собственным заверениям, до самого Лондона.
Хорст ушёл на прогулку по кораблю с двумя девушками-англичанками, возвращавшимися в Англию после годовой командировки по линии Красного Креста. До Шарлоты было ещё далеко, а молодость и отменное здоровье Вустрова не располагало к длительному воздержанию. Англичанки хотели и его втянуть в дорожный флирт и ни к чему не обязывающую интрижку, но Сергей дипломатично отказался, намереваясь отдохнуть в пути и привести в порядок свои записи – впечатления об Индии и фотографии. Среди фотографий было несколько снимков Латы. Она одна, они вдвоём, в компании с многочисленными гостями махараджи.
Вложив в изящную рамочку из душистого сандалового дерева лучшее фото Латы крупным планом, Воронцов поставил её на столик. Затем извлёк из дорожного чемодана кожаную папку с бумагами и устроился в удобном негромоздком кресле в уютной двухместной каюте, в которой ему и Вустрову предстояло прожить чуть более двух недель – путь от Бомбея до Афин с длительными стоянками и прохождением по Суэцкому каналу.
Подозрения, что Сноу был приставлен к ним британской разведкой, так и оставались пока подозрениями. Сноу ничем себя не выдавал. Они вновь, но уже втроём (Смит распрощался с ними в Бомбее), обедали и ужинали в ресторане первого класса. Помногу говорили о политике, но британец не был чрезмерно любопытен. Воронцов понимал, что они интересны для британской разведки. Их могли попытаться завербовать, действуя крайне осторожно. Но если им известно о пакете, который Сергей хранил в потайном кармане брюк, то это серьёзно осложняло их безопасность. Британская разведка очень хотела бы заполучить гороскоп на одного из руководителей Германии. Воронцов догадывался, на кого.
Даже если Сноу разведчик, то ему необходимо, прежде всего, решить головоломку – у кого из них двоих пакет? Завладеть им тоже непросто. На убийство Сноу или кто-то другой, если он есть на пароходе, вряд ли пойдёт. Да и их, весьма вероятно, страхует неведомый агент Абвера из числа многочисленных пассажиров. Кто он? Скорее, останется неизвестным. Что же касается молодых англичанок, которые крутятся вокруг них, то, возможно, это наживка.
– Поглядим, посмотрим, – прервал тревожные раздумья Воронцов. Улыбнулся, взглянув на удачный фотопортрет Латы, и принялся разбирать путевые заметки по Индии. 

2.
Середина лета. На огромной равнине между Индом и Гангом установилась жаркая погода. Муссонные дожди почти иссякли, но до комфортной осени ещё далеко. Состоятельные индусы и значительная часть европейцев, служивших в Индии, отправляют свои семьи и, по возможности, едут сами в горы, где царит спасительная прохлада. В Кашмире и в окрестностях Шимлы множество уютных полян среди величественных кедровых и платановых лесов с роскошными коттеджами, переполненными в это время года беглецами от зноя.
Старинный индуистский монастырь, укрытый среди скал с бесчисленными сотами-пещерами, выбитыми за тысячи лет не знавшими усталости паломниками, которые, попав в эти края, часто оседают здесь на всю жизнь, живут в рукотворных норах, греются зимой у костров, питаются тем, что подаст природа или приезжие, обвязывают бёдра и головы немыслимыми лохмотьями. Прокалённые горным солнцем коричневые тела, высохшие от недоедания, одухотворённые лица, просвещённые близостью к богам необычайно разнообразного индийского пантеона, они совершенствуют свою духовную жизнь, уходя в глубокое самосозерцание и неистово угнетая обременительную плоть. Подле них снуют стайки маленьких любопытных мартышек, которых никто не обижает.
Ничего подобного немецкие путешественники нигде до этого не видели, щедро разбрасывая среди этих людей мелкие монеты, которые иногда перепадали мартышкам. Зажав монетку в крохотном кулачке, мартышка убегала в укромное место под смех молодых и сытых немцев в спортивных костюмах и светлых шляпах. А над розовыми скалами громоздились ярус за ярусом зелёные, поросшие великолепными лесами Гималаи, завершаясь ослепительно-белыми пиками, гордо возвышавшимися под холодным синим небом  таинственного Тибета.
Оттуда, из заоблачных пустынь последней твердыни мира, самой природой хранимой от чужеземцев, страны величайших гор и ледяных пустынь, где ныне живут покинувшие арктическую прародину  грозные Боги древних арийцев, стекают священные для каждого индуса и для каждого арийца реки – Инд, Ганг, Брахмапутра…
Воронцов вспомнил студенческие годы, прочтение «Ветхого» и «Нового» заветов в рамках учебной программы, которые не принесли ему ничего, кроме скуки. Зато ему открылась дикая красота «Бхагавад Гиты ».  Воронцов был очарован этой великой древней поэмой, дышавшей звёздным сиянием и неистовыми всполохами молний. Удивительным  светом она возвращала ему чувство Родины. Будучи убеждённым атеистом, он не стал верить в Браму,  Вишну или Шиву , но какая-то неуловимая связь души России с душой Индии была установлена и навсегда запала ему в сердце. И с каждым днём эта властительная связь крепла. Он с головой погрузился в изучение санскрита. Читал с наслаждением иранскую «Авесту», индийские «Ригведу» и «Рамаяну», божественно прекрасные ведические гимны, мечтая побывать в Индии и прикоснуться руками к стенам её древних храмов, читать и перечитывать сокровенные знания из ещё не открытых страниц…
Воспоминания студенческих лет оборвались так же незаметно, как и возникли. 
Возле главного храма процессия важных сановников в сопровождении служителей монастыря. Немецкие туристы, убрав в футляры фотоаппараты, присоединились к ним. В большинстве здесь были важные индусы. Воронцов узнавал некоторые лица, мелькавшие в Делийских газетах. Вот толстые и важные индусы в тюрбанах, юбках и европейских пиджаках чуть расступились, и меж ними Вустров с Воронцовым разглядели маленького, сухонького, бритого наголо человечка в очках, закутанного в белую ткань национального индийского сари.
– Ганди! Махатма Ганди! – Прошептал Воронцов. Маленький несгибаемый индус с железной волей, которого знал весь мир и которого боялись, как огня, всесильные англичане, вынужденные в очередной раз выпустить из тюрьмы этого неистового потрясателя устоев империи.
– Депутаты индийского парламента осматривают достопримечательности монастыря, – на немой вопрос немецких туристов, пояснил сопровождавший процессию английский офицер, отвечавший за охрану парламентариев.
– С ними Ганди. Его-то, я надеюсь, вы узнали. Ещё группа англичан и двое русских. Известный художник с супругой, – указал глазами офицер на сухощавого с седой бородкой клинышком немолодого человека в светло-сером европейском костюме и мягкой восточной шапочке на голове. Возле него, взяв супруга под руку, шла миловидная женщина в скромном тёмном платье и соломенной шляпке.
– Рерих, Николай Константинович, – узнал художника Воронцов и пояснил Хорсту:
– Это тот самый художник, о котором я говорил тебе и показывал альбом его работ в Берлине, накануне нашего отъезда в Индию. Говорят, что он покинул Америку и намерен поселиться в Индии.
– Присоединяйтесь, господа из Германии, – любезно предложил офицер.
– Я уже информирован о вашем пребывании в нашем небольшом городке с научной миссией. Господин Сунавари, главный брахман и настоятель местного монастыря, с которым состоит в переписке ваш берлинский шеф, профессор Вагнер, известил полицию о вашем приезде и примет вас после того, как парламентарии с Ганди и прочие гости осмотрят монастырь.
Но Воронцов уже не слушал англичанина и попеременно переводил взгляд то на Ганди, то на русского художника.
– Надо же! Одновременно увидеть двух таких известных людей!
Великий и несгибаемый Ганди! Его труды изучали в европейских университетах. О борьбе Ганди за свободу Индии он написал реферат и с отличием защитил его. Особое внимание в своей работе Воронцов уделил тактике ненасильственной борьбы через массовое народное неповиновение колониальным властям и отказа от покупки иностранных и, прежде всего, британских товаров. Подобная тактика борьбы приносила свои плоды. Метрополия практически лишалась прибылей от «жемчужины» в короне Британской Империи, каковой считалась Индия, но в то же время непрерывно росли затраты на содержание колониальной администрации и колониальных войск. В голове Воронцова роились известные высказывания маленького смуглого тщедушного человечка, который едва ли достигал в росте до его плеча.
Но Махатма исчез так же незаметно, как и появился, увлекаемый куда-то парламентариями.
И лишь в конце продолжительной и утомительной для большинства уже немолодых людей экскурсии Воронцову удалось приблизиться к Рериху.
– Здравствуйте, Николай Константинович!
– Да. С кем имею честь разговаривать? – кивнув, не без удивления, по-русски ответил Рерих.
– Здравствуйте, – молвила супруга художника.
– Сергей Воронцов. Историк. Путешествую по Индии. А это мой коллега Хорст Вустров, – представил Воронцов друга.
– Вы из России? Я имею в виду, из СССР?
– Нет, Николай Константинович, я, как и вы, эмигрант. Живу и работаю в Германии.
– Жаль. Хотелось услышать несколько слов о современной России. Что же вы ищите в Индии, молодые люди?
– Индогерманскую историю, – ответил за Воронцова Вустров
– Вот как! – удивился Рерих
– Ну что ж, пожелаю вам успехов. Идём, Елена, мы сильно отстали от основной группы.
Между друзьями повисла неловкая пауза.
– Зачем ты так, Хорст. Мне показалось, что старик обиделся.
– Он обиделся, когда ты сказал, что живешь и работаешь в Германии. Сейчас на мою страну много клевещут, особенно в Америке, откуда приехал господин художник, – мрачно ответил Вустров.

* *
Звон колокольчика прервал размышления Воронцова.
В каюту вошёл раскрасневшийся от свежего океанского ветра Вустров. Вслед за ним влетели две молодые симпатичные англичанки. Их отдохнувшие загорелые лица дышали здоровьем.
– А чем занимается наш затворник? – вместо приветствия воскликнула рыжеволосая и кареглазая, чуть полноватая Сара Редман.
– Разве не видишь, Сара, Серж пишет книгу. Умную-умную! – подхватила стройная сероглазая шатенка Лу Мерли. Девушки были одеты в строгие синие костюмчики с белыми блузами и галстучками, какие обычно носят секретарши в офисах британских колониальных администраций, разбросанных по всему миру. От девушек исходил аромат дорогих духов, от которого у Хорста, верно, и закружилась голова.
– Бросайте свои листки, Серж! Довольно писать! Такая чудная погода! Так красив океан! Идёмте с нами на прогулку до обеда, –  позвала Лу.
Вустров, похоже, «положил глаз» на Сару, и Лу, из принципа, хотела заполучить Воронцова.
– Оставь его, Лу. У тебя ничего не выйдет. Серж никак не отойдёт от ярких впечатлений об Индии. Сейчас возьмём фотоаппарат и пойдём фотографироваться на фоне океана.
Но то ли Вустров затронул какие то неведомые струны, то ли Воронцова и в самом деле потянуло на воздух, но он, под аплодисменты англичанок, сложил бумаги в чемодан и накинул на плечи свой великолепный пиджак спортивного стиля с вышитым шёлком гербом Мекленбурга – подарок старого барона Вацлава Вустрова.
– Не стоит оставлять друга одного, да и следует получше приглядеться к этим настырным англичанкам, – решил Воронцов. Пакет с гороскопом, который, помимо научных изысканий, был, пожалуй, основной целью их командировки, надёжно скрыт во внутреннем кармане брюк, а второй, ложный, лежал в застёгнутом кармане костюма Вустрова.
На палубе и в самом деле было чудесно. Ярко светило солнце и трудно было поверить, что в старой доброй Европе уже декабрь, наступила зима, идёт снег, люди готовятся встретить Рождество и новый 1937 год.
Океан был великолепен. Пустынная тёмно-синяя поверхность его в редких белых барашках волн расстилалась на сотни миль округ. Свежий ветер остужал дневной зной, и было довольно прохладно.
В полумиле от «Дублина» стремительно прошёл корабль королевского военно-морского флота Индии, созданного по инициативе вице-короля Индии лорда Галифакса в 1934 году. Вустров признал в нём корвет и сфотографировал англичанок на его фоне. Затем фотографировались по очереди. Хорст в обнимку с Сарой и Лу. Потом с ними же Воронцов. Потом Сара с Хорстом и так далее, отсняли почти всю плёнку. Девушки обещали дать свои адреса, надеясь к новому году получить от новых друзей свежие фотографии.
Потом бойкая Сара увела куда-то Вустрова, а не менее бойкая Лу, элегантно взяв Воронцова под руку, увлекла за собой. На солнце Воронцов разглядел мелкие морщинки на её лице и определил, что Лу, пожалуй, под тридцать.
– Опытная девица, – подумал он, –  за ней нужен глаз да глаз.
Лу без конца болтала о пустяках, и Сергей рассеяно пропускал целые фразы из её бесконечного монолога.
– Вы, Серж, плохо понимаете по-английски? – Поймала его отрешённый взгляд Лу.
– Пожалуй, Вы щебечете так быстро, мисс Лу, что я, и в самом деле, не поспеваю за вами.
– А ведь Вы не немец? – игриво спросила Лу.
– Как Вы догадались?
– Хорст называл Вас по фамилии. Вы Воронцов, а это русская фамилия.
– Вы правы, Лу, я действительно русский, но уже восемнадцать лет живу в Германии и свободно владею немецким. В качестве комплимента отмечу, что и Вы, Лу, скорее всего, не англичанка. А ирландка, нет, пожалуй, валлийка.
– Угадали, Серж, я из Уэльса.
– А Ваша подруга Сара?
– С Сарой всё сложнее. Отец у неё еврей, а мать француженка. Так что бедная Сара и сама не знает, кто она. Впрочем, все мы британцы!
Хочется чего-нибудь выпить, я продрогла на ветру. От аперитива я бы не отказалась. И чай. Прекрасный цейлонский чай!
– Тогда приглашаю Вас, мисс Лу, в бар. Надеюсь, там найдутся приличные напитки… и чай!
В пустом в это время дня баре было уютно и затемнено. В дорогой  радиоле крутился большой чёрный диск, воспроизводивший красивую, танцевальную мелодию. Они уселись за столик, и тут же появился услужливый официант.
– Вам аперитив, мисс Лу?
– Лучше коньяк, Серж.
– Два коньяка и чай для каждого. Цейлонский, с сахаром и лимоном, – заказал Воронцов.
– Эклер или Бисквит? – вновь обратился он к Лу.
– Пожалуй, эклер.
Официант поклонился и через пару минут поставил перед ними хрустальные рюмки с французским коньяком, фарфоровые чашечки с ароматно дымящимся цейлонским чаем и с серебряными ложечками, а также тарелочки с эклерами, дольками лимона и сахаром.
– За что будем пить, мисс Лу?
– За любовь! – Лу решительно подняла рюмку.
– О, так сразу!
– Сразу! – не смутилась Лу.
– А тебе и вправду не клади палец в рот, – подумал Воронцов и чокнулся с напористой британкой. Коньяк и в самом деле был хорош.
Лу не допила коньяк и поставила рюмку. Положила щипцами два кусочка сахара и дольку лимона в
свою чашку и тонкими аристократическими пальцами с ухоженными ногтями осторожно взяла эклер.
Воронцов лениво помешивал горячий чай, не удосужившись положить в чашку сахар и лимон. Что-то привлекло его во взгляде Лу. Женщина, не отрывая глаз, следила за его рукой. Воронцов заметил, что куда-то исчезла её недавняя уверенность. Ему вдруг расхотелось пить горячий чай. Воронцов достал папиросу из портсигара и закурил. До обеда оставалось ещё не менее часа, и когда Лу справилась со своим эклером, Воронцов загасил недокуренную папиросу.
– Вернёмся на палубу? – предложил он. 
– Знаете, Серж, у меня разболелась голова, – растерянно пожаловалась Лу.
– Проводите меня, пожалуйста, в каюту.
Воронцову был известен этот старинный приём дам, искавших любовных утех, но он сделал вид, что и в самом деле обеспокоен бедной головкой милой Лу. Внутренне Воронцов собрался, ожидая возможной провокации, и дал слово проводить мисс Мерли только до двери каюты, а потом вернуться к себе.
Вот и каюта Лу. Девушка вставила ключ в замочную скважину, а затем вдруг обняла Воронцова и поцеловала его в губы.
Воронцов вежливо, но решительно отстранил Лу. В коридоре никого не было.
– Вам необходимо выпить порошок от головной боли, мисс Мерли. Право, у вас нездоровый  вид. Да и мне стоит отдохнуть перед обедом.
Лу не смогла скрыть своего поражения. Ещё мгновение назад приветливое лицо девушки покрыла неприязненная маска.
– Жаль, мистер Воронцов! Только не спешите в свою каюту. Вдруг там ваш друг вместе с Сарой, и вы помешаете им! – Лу захлопнула дверь, и Воронцов направился к своей каюте. Она была заперта изнутри.
Воронцов тронул тонкий шёлковый шнур и за дверью зазвонил колокольчик. Внутри тишина. Воронцов позвонил ещё раз и ещё. Молчание. Им овладело беспокойство, и он был уже готов пойти за стюартом, но тут дверь отворилась, и показался взъерошенный заспанный Вустров.
– Прости, Серж. Сам не пойму, откуда навалился такой сон. Глаз не открыть.   
– Она была у тебя?
– Кто?
– Конечно же, Сара!
– Была. Ушла. Я закрыл за ней дверь. Виноват, Серж. Не мог устоять, да простит меня Лота!
– Воронцов втолкнул Хорста в каюту и закрыл дверь.
– Как она ушла?
– Понимаешь, мы оба уснули, а потом она проснулась, разбудила меня и ушла. А я опять уснул. Не знаю, что на меня нашло. Словно снотворного наглотался.
– Так! – промелькнула в голове Воронцова догадка.
– Вы ходили в бар? Пили чего-нибудь?
– Да, херес и чай. – Удивился вопросу Вустров.
– Мы с Лу тоже были в баре после вас с Сарой. Только чай я не выпил. Эти девчонки не простые штучки…
– Ты думаешь? – Сон слетел с глаз Хорста.
Он бросился к пиджаку и нащупал во внутреннем кармане пакет, с которым не расставался.
– На месте! – перевёл дух Вустров.
– Посмотри, так ли застёгнуто?
– Как будто так.
– Остальные вещи? Она не рылась в твоих вещах?
Вустров проверил все карманы. Всё было на своих местах. Открыл ключом чемодан. Все вещи были на месте.
– Показалось, –  перевёл дух Хорст.
– Сара аппетитная девчонка, хоть и не такая уж юная. Да нам не выбирать. Горячий коктейль из еврейской и французской крови! Таких женщин в моей жизни ещё не было, – словно бы оправдывался Вустров.
– Теперь всё. До дома…
Тревога улеглась, и Воронцов подумал, что, возможно, он и ошибся. А не очень-то и юные британки просто истосковались по мужскому полу. Кто их знает?
Как бы то ни было, но на обед они опоздали на добрый час. Однако мистер Сноу, не торопясь, попивал охлаждённый лимонад и терпеливо ожидал своих попутчиков.
Увидев нездорового на вид и всё ещё заспанного Вустрова, с тревогой спросил:
– Что случилось, господа?
– Ничего страшного, мистер Сноу, очевидно, у Хорста морская болезнь.
– О! Это бывает! – успокоился Сноу. – Сам адмирал Нельсон страдал от морской болезни!
– Нет, ничего, мне уже лучше, – оправдывался Вусторов. – У меня вместо тошноты какая-то сонливость, и ужасно хочется есть.
За обедом Воронцов несколько раз оглядел зал. Обедавших было немного, и Сары с Лу среди них не было.
– Следует считать инцидент исчерпанным, – решил Воронцов. – Однако осторожность не помешает.

*
– Вы держали его в руках, Сара?
– Да, сэр.
– Как он выглядел?
– Размером с обычный почтовый конверт. Внутри несколько листов, не более. Упакован во влагонепроницаемую оболочку серого цвета. Никаких надписей на пакете нет.
– Вы вложили его обратно так, как он лежал, и тщательно застегнули пуговицы?
– Да, сэр.
– А вы, мисс Мерли. Что можете сказать в своё оправдание?
– Моей вины нет, сэр, – ответила расстроенная Лу.
– Он не пил чай с порошком. Я не поняла, возможно, не хотел. Вместо чая закурил, и мы покинули бар. В мой номер он не вошёл. Возможно, он не нуждается в женщине или же проявляет осторожность?
– В Раджапуре он не проявлял подобной осторожности, – подумал про себя Сноу. – Не может забыть очаровательную танцовщицу? – усмехнулся  британец.
– Вы свободны, мисс Сара и мисс Лу. Постарайтесь не терять с ними контакта хотя бы до Адена. А Аден через двое суток.
Оставшись в одиночестве в своей одноместной каюте, Сноу глубоко задумался. По агентурным данным пакет с важным документом, касавшимся одного из руководителей Германии, возможно, переправлялся с двумя немецкими учёными, откомандированными в Индию. Почему с ними, он не знал. Если пакет у них, то у кого?
– Если взять за основу особую педантичность немцев и строгую субординацию среди прусских офицеров, то пакет должен находиться у Вустрова. Во-первых, он немец, а во-вторых – капитан.
Второй, Воронцов – русский и оберлейтенант. Жаль, что у Лу вышла осечка. Сара молодчина, но взять пакет она не имела права. Неизвестно, чем бы всё закончилось, схвати её за руку Вустров, Воронцов или кто-то третий, который мог быть на корабле, – размышлял Сноу.
Ну что ж, даже такому опытному разведчику, как Сноу оставалось надеяться, что пакет у Вустрова и ни он, ни его коллега Воронцов ни о чем не догадываются. Главное, что он знал о пакете, а как взять его – есть много способов.
   
*
После ужина Хорст быстро уснул, а Воронцов, тщательно закрыв каюту, продолжил работу по приведению своих бумаг и путевых заметок в порядок.
Вот стопка листов с закодированными, ему одному лишь известным методом, записями, сделанными в одной из пещер, вырытых тысячелетия назад, над которыми позже возник монастырь.
В тот памятный день, когда, несмотря на жару, царившую на равнине, Вустров на неделю отправился в Дели поработать в главной исторической библиотеке вице-королевства, а заодно и кое с кем повстречаться, Воронцова неожиданно  пригласил на аудиенцию в свои покои главный брахман и настоятель монастыря господин Сунавари. 
После обоюдных приветствий на санскрите и необременительных расспросов, брахман повёл гостя в святая святых – древние пещеры монастыря.
– Вы, мой юный друг, прекрасно владеете чистейшим праязыком, на котором говорили наши общие предки.
– У меня были хорошие профессора, ваше святейшество. Это господа Швабер и Леман, –  учтиво отвечал Воронцов.
– Я знаком с ними. Четыре года назад они гостили во время летних каникул в нашей обители, изучали древние тексты. Как их здоровье?
– Швабер здоров и полон сил. Я встречался с ним накануне отъезда, и он дал мне и господину Вустрову рекомендательные письма. А вот профессор Леман болен и больше не преподаёт.
– Да, я слышал об этом…
Последовала продолжительная пауза, во время которой Воронцов осторожно спускался по истёртым ступеням в подземелье вслед за Сунавари, державшим в руке мощный электрический фонарь. Таким же фонарём был вооружён и Сергей.
– Я наблюдаю за вами, господин Воронцов, пока вы гостите в нашей обители, – заговорил брахман.
– У вас большое будущее в науке и медицине. Вы молоды и проживёте долгую, хоть и нелегкую, но интересную и насыщенную жизнь. Вы родом из России – страны, которая теперь не подвластна «мировой закулисе». Рано или поздно – Вы обязательно вернётесь в Россию, на территории которой находилась наша общая прародина, и я хочу посвятить Вас в самые сокровенные тексты древних вед, которые ещё не читал ни один европеец. Я не решился открыть их ни профессору Шваберу, ни профессору Леману. Я не решился посвятить в их содержание вашего соплеменника доктора Рериха, приехавшего из Америки. В прошлом веке здесь побывала ваша соплеменница Блаватская, но и она не получила этих знаний.
Не удивляйтесь моему выбору. Всему своё время и всему свои люди, – философски изрек Сунавари.
От этих неожиданных слов признания учащённо забилось сердце Воронцова. Он промолчал, продолжая следовать за брахманом и освещая путь.
Они спустились в просторный полукруглый зал, по стенам которого были расставлены гранитные плиты, испещрённые древними письменами. Было тех плит десятки. Все тёмно-серые  и лишь одна красноватая.
– Вы, господин Воронцов, родились в одной Великой Стране и живёте в другой Великой Стране. И если две Великие Страны не ослабят друг друга в столкновении, а объединят свои усилия и умерят свои аппетиты, то мир будет принадлежать им. На этих каменных скрижалях начертано далекое прошлое мира, которое следует знать руководителям ваших стран, чтобы из множества неверных решений выбрать одно верное. Эта страница каменной книги, – брахман указал на плиту красноватого цвета, – самая древняя и с великими трудами доставлена нашими предками из древней прародины всех арьев, ныне скованной льдами. Эта плита стояла в храме у подножья горы Меру ,  местоположение которой ныне – тайна. Там остались остальные плиты – оригиналы каменной веды-матрицы древней арийской цивилизации, унести которые не было сил. А на эти серые камни, священные тексты, передаваемые из уст в уста долгие тысячелетия от жреца жрецу,  нанесли много позже по памяти посвящённые брахманы, достигшие берегов Инда и Ганга. Они неточны, и истина проявится лишь, когда будут найдены и прочитаны подлинные страницы.
Останься здесь, и служитель будет приводить тебя сюда каждое утро в течение всей недели, пока отсутствует твой коллега. Я надеюсь на твою мудрость, мой юный друг...
Воронцов проверил сохранность проявленной плёнки с фотографиями плит, крохотный скол с красной плиты, скрытый в проявленной кассете. По этому сколу опытный геолог может определить горную породу и место, откуда была взята плита. Разложил стопку бумаги, исписанной непонятными непосвящённому знаками, и принялся анализировать текст. Но работа не шла, одолевали другие мысли. Он остро ощущал потребность в добром совете и, наконец, вспомнил о камне-обереге, который ему подарила Лата.
Вновь в сознании вспыхнул яркий образ прекрасной апсары…
Они столкнулись, словно планета с сияющей кометой, в тот момент, когда Воронцов с Хорстом вселялись в гостиницу, специально выстроенную махараджёй для гостей. Воронцов шёл впереди, а худенький юноша-индус нёс объёмный дорожный чемодан следом. В роскошный холл стремительно ворвалась высокая стройная индианка в светлом платье европейского покроя. Повернув голову, она в резких тонах что-то выговаривала на хинди грузному мужчине средних лет в белой сорочке с чёрным галстуком-бабочкой, утиравшему платком потный лоб, и столкнулась лицом к лицу с Сергеем, сбив собранными в узел роскошными тёмными волосами его любимую фетровую шляпу песочного цвета.
– Excuse me!  – вскрикнув от неожиданности, по-английски извинилась женщина, падая в объятья Воронцова, инстинктивно протянувшего к ней незанятые руки.
– Кто вы, прекрасная и стремительная незнакомка? – вырвался из его уст неожиданный экспромт.
– Лата, – широко раскрыв красивые тёмные глаза, едва не уткнувшиеся длинными пушистыми ресницами в его небесно-голубые, прошептала женщина.
Юноша-индус, поставив чемодан, побежал догонять укатившуюся шляпу, которую подхватил следовавший позади Вустров, беседовавший с Кемпке, вводившим соотечественника в курс событий, которые происходили при дворе махараджи.
– Добрый день, мисс Лата! Вы и в жизни так же стремительны, как в танце! А Вам, герр Воронцов, чрезвычайно повезло. Вы везунчик. С первых шагов по гостеприимной земле Раджапура – самая красивая женщина Индии в Ваших объятьях! – ужасно коверкая английские слова, примерно так приветствовал женщину  и прокомментировал её падения в объятья Воронцова, герр Кемпке.
– Моё Имя Сергей Воронцов, Серж, – смущённо представился он Лате, покрываясь румянцем.
– Сер-радж! – нараспев произнесла не менее смущённая Лата, и с тех пор так и звала его.
Полный цветущей жизни прекрасный образ Латы вновь растаял, и вместо него на Воронцова смотрела с фотографии в рамочке из душистого сандалового дерева красивая неосязаемая индианка.
Убедившись, что Вустров крепко спит, Воронцов извлёк из самого укромного местечка бумажника, в котором разместились документы и британская валюта, драгоценный дар Латы, камень из короны богини Шачи.
Сергей задумался, в мыслях пытаясь определить, как им с Хорстом лучше поступать в эти дни.
Формально старшим по званию в группе был Вустров. Но неформальным лидером был он, и Хорст сразу же принял это. Возможно, возрастная разница почти в год имела значение.
В мыслях продолжая беседовать с Латой о сокровенном, он ощутил, что камень стал теплее, и из глубин таинственного тёмного минерала с зеленоватым отливом исходило едва заметное свечение. Рой противоречивых мыслей стал приводиться в порядок и, наконец, он принял решение.
– Спасибо тебе, Лата…    

* *
– Завтра Аден, дорогие немецкие коллеги! Возможно, единственный шанс осмотреть одну из жемчужин «Счастливой Аравии»  в короне Его Величества, – как всегда высокопарно продекламировал мистер Сноу, дружески похлопывая Вустрова по плечу и пожимая руку Воронцову.
– Чудесная погода, а вы, молодые люди, по большей части сидите в каюте, словно затворники.
Вот и подружки ваши скучают, – Сноу кивнул головой, здороваясь с Сарой и Лу, которые скормили булочки чайкам и скучали на противоположной стороне палубы, время от времени с надеждой поглядывая на статных немецких кавалеров, которые делали вид, что не обращают на них внимания.
– Приятно наблюдать за красивыми молодыми людьми. Я помню, как вы весело проводили первые дни плавания, фотографируясь на память везде, где только возможно, на нашем великолепном корабле. Поссорились? Что ж, бывает. А девчонкам вы понравились. Глаз не спускают с вас.
Всего год назад от Индийского вице-королевства отошли Бирма и Аден, так что завтра мы сойдём на берег последнего города ещё недавней Большой Индии. В Адене пароход простоит тридцать часов. Предстоит интересная экскурсия по историческим местам города. А для желающих организуется увлекательная поездка на автомобилях в Хадрамаут  – эту, поистине, «Счастливую Аравию», где около трёх тысяч лет назад правила царица Савская, как известно, возлюбленная библейского царя Соломона .   
Вы едете, молодые люди, или ограничитесь городом?
– К сожалению, нет, мистер Сноу, – ответил Воронцов.
– Моему коллеге нездоровится, да и необходимо поработать над собранными во время командировки материалами. Наше берлинское начальство весьма строгое и требует основательного отчёта.
– К тому же в порту не будет качки, которая мне изрядно досаждает и мешает сосредоточиться, – добавил глухим голосом Вустров.
 Раскланявшись с немецкими путешественниками до обеда, явно недовольный Сноу отправился на прогулку по пароходу, намереваясь завернуть в бар и выпить холодного пива.
– Претворяется, – подумал про себя Сноу. – Летчик, страдающий морской болезнью – это что-то новое. Неужели они что-то почувствовали? Это осложняет дело…
Надушенные и напудренные британки, сменившие синие костюмчики на красивые платья и светлые туфли на каблучках, дождались ухода Сноу и нерешительно направились к Вустрову и Воронцову.
– Добрый день, мальчики. Добрый день, Хорст, – мило поздоровалась Сара, изобразив на хорошеньком личике улыбку.
– Добрый день, Серж, – вторила ей более строгая Лу, слегка кивнув головой.
– Ну что же вы, совсем нас не замечаете? Обиделись? Право, не пойму, на что! – продолжала Сара.
– Такое прекрасное путешествие, много свободного времени. Кругом так красиво. Не то, что в сыром зимнем Лондоне, в котором мы скоро окажемся. Бр-рр! Как подумаю о холоде, от которого отвыкла за год жизни в жаркой Индии…
– Умело притворяется, играет свою роль, – думал Воронцов. – Хотя, может быть, я и ошибаюсь. Но бдительность превыше всего.
– Завтра утром первая стоянка, Аден, – продолжила за подругу Лу, с надеждой обратив взор больших серых глаз на Воронцова.
– Мы с Сарой записались на экскурсию по городу. Едемте с нами? А если пожелаете, мы с удовольствием прокатимся вместе с вами на автомобилях в Хадрамаут. Говорят, там сказочно красиво, истинная райская земля!
– Боюсь, что мы не сможем принять ваши предложения, – ответил Воронцов.
– Не сможем, – добавил, вздыхая, Хорст, вынужденный изображать из себя нездорового, измученного морской болезнью человека, хотя качки почти не было.
– А в Хадрамаут поезжайте. Думаю, там соберётся неплохая компания.
– Да ну вас, Хорст! – надулась Сара, и провела по его руке пухленькой прохладной ладонью.
– На берегу вам сразу станет легче. Экий вы неженка! – кокетливо сложила губки Сара. Вустров вопросительно посмотрел на Воронцова.
– Ну что, дружище, решай! – было в его взгляде.
Желая продолжить игру, Воронцов сослался на множество дел, но и не отказался, намереваясь понаблюдать за реакцией англичанок.
– Хорошо, мы подумаем до вечера.
– Вот и прекрасно! – захлопали в ладоши британки.
Мимо проходил лотошник, разносивший по палубе мороженое, и Воронцов угостил всех порцией пломбира в шоколаде.
   
*
Перед ужином Лу с Сарой расстались на несколько минут. Лу спустилась к себе в каюту, а Сара осталась наверху, рассматривая в последних лучах заходящего солнца игры кашалотов в небольшой бинокль. Мистер Сноу, осуществлявший в гордом одиночестве традиционный вечерний променад, не спеша, проходил мимо.
– Вы уговорили их пойти на экскурсию?
– Да, мистер Сноу, кажется, всё в порядке. Пообещали, что решат окончательно вечером, но этот русский, Воронцов, уже заплатил за экскурсию по городу.
– Отлично! – потёр руки Сноу.
– Идите и не спугните их! Возможно, они догадываются, кто Вы такие…   
 
*
Ужин прошёл оживлённо. Вустров выглядел бодро и не вспоминал о своей морской болезни.
Девушек пригласили, как старых знакомых, за свой столик, и Сноу с удовольствием угощал их сладостями. Пили только лёгкое вино. Болтали ни о чем. Так, о погоде, о модах в нынешнем зимнем сезоне, предстоящем Рождестве в кругу близких. Вспоминали яркие картины растаявшей вдали волшебной Индии…
Без четверти двенадцать распрощались до утра. О предстоящей экскурсии не обмолвились ни словом, словно о решённом деле. Девушки, ещё недавно так назойливо липшие к Сергею и Хорсту, на удивление легко распрощались и отправились спать.
Лишь мистер Сноу, убедившись, что все разошлись по каютам, отправился к капитану «Дублина», а от него с запиской в радиорубку.
Через несколько минут в Аден ушла короткая радиограмма:  «Ждите гостей. В городе. Двое. Обеспечьте радушную встречу. Сноу».
Завершив свои полуночные дела, удовлетворённый Сноу отправился спать. И он завтра собрался в экскурсию по городу. А утомительный многочасовой путь на машине в Хадрамаут как-нибудь в следующий раз.
Между тем, закрывшись в своём номере и тщательно обследовав стены на предмет возможных подслушивающих средств, Сергей с Хорстом планировали завтрашний день, разрабатывая сценарий своего поведения.
С утра Вустров объявит о своём очередном недомогании с подозрением на желудок. И они, принеся свои извинения руководителю группы экскурсантов энергичному отставному майору О’Брайну и великодушно отказавшись от уплаченных шести фунтов, останутся на корабле.
А как поведут себя Сара и Лу и, конечно же, мистер Сноу, в адрес которого подозрения заметно усилились, станет известно завтра. Они же выиграют ещё сутки или двое, сорвав возможную операцию по их аресту под каким-либо предлогом на берегу и изъятие личных вещей. То, что во время их отсутствия каюта и дорожные вещи будут досконально осмотрены, они не сомневались. Поэтому тщательно разложили в чемоданах все предметы и документы, собранные во время командировки, и запомнили их расположение. В этих документах постороннему разобраться практически невозможно, и они не представляли для англичан никакого интереса. Пакет с гороскопом решили пока хранить у Воронцова.

* *
Сноу едва сдерживал бешенство, когда наутро немцы под предлогом новой болезни Вустрова отказались принять участие в экскурсии и остались на корабле. Сам он с Сарой и Лу был вынужден сойти на берег и осматривать в нестерпимую жару, возможно, и интересный, но не для него, город.
Самое неприятное, что с корабля уже не было возможности послать радиограмму об отмене операции и приходилось как-то выкручиваться, не то аденские полицейские наломают дров. По первоначальному плану предполагалось во время небольшого фуршета в местном кафе, входившем в программу экскурсии, спровоцировать драку между пассажирами «Дублина» и матросами, которых было всегда предостаточно в портовом городе. Поводом для драки должны были послужить девушки Сара и Лу, которые для убедительности даже не были посвящены в этот план. Немцев следовало втянуть в драку. Далее в кафе врывалась английская колониальная полиция, и следовал арест дерущихся с изъятием личных вещей и документов. Интересующий Сноу документ, несомненно, находится у одного из немцев, скорее всего, у Вустрова, именно тот, который обнаружила Сара. Обыщут вещи и Воронцова. Проверят и их багаж на корабле. Так что если документ, интересующий разведку, переправляется с ними, он будет изъят. Через час, разобравшись в конфликте, всех выпустят кроме одного-двух матросов забияк. Все вещи, кроме пакета, вернут владельцам, а те не решатся потребовать его, ввиду секретности своей миссии. Операция будет завершена. Оригинал гороскопа или его копия, если симпатичные парни согласятся сотрудничать с разведкой, отправится в Лондон…
– Чёрт, возьми! – Опять эти парни провели матёрого разведчика, каким был Сноу! Операцию придётся отменить, он решит, как сделать это, по ходу этой чёртовой экскурсии.
– Что же, переносить всё на следующую стоянку в Суэце? А если они и там не сойдут на берег? Провести операцию на судне? Рискованно. Немцы дальше первого класса и верхней палубы не выходят, а в ресторане нет случайных людей, и все друг с другом уже немного знакомы. Других поводов для их ареста нет. Раньше можно было с помощью Сары или Лу хотя бы имитировать изнасилование, но теперь немцы проявляют осторожность и сторонятся их. – Сноу протёр лысеющую голову носовым платком и надел белый пробковый шлем, направляясь за бойким отставным майором, который, закончив службу и выйдя на заслуженную пенсию, навсегда возвращался к себе на родину в спокойную прохладную Ирландию. А напоследок развил бурную деятельность среди пассажиров, планируя следующие экскурсии по ходу следования судна с милым для его ирландского сердца именем «Дублин».

3.
Дальнейшее плавание продолжалось как в заключении. Вустров и Воронцов продолжали обедать за одним столом с мистером Сноу, обменивались ничем не обязывающими репликами с Сарой и Лу, но чувствовали с каждым часом, что петля затягивается всё туже. Как-то, вернувшись после ужина, осмотрели свои вещи в каюте и убедились, что их просматривали, хотя ничего не пропало. Петля сжималась всё туже и туже. На пути следования «Дублина» были лишь одни британские владения до самых Афин. Дать о себе весточку телеграммой они, конечно, могли, но содержимое её становилось известным британцам. Вустров всё же послал жене телеграмму, а Воронцов вслед за ним матери о своём плавании по Красному морю и о предполагаемом времени прибытия домой. 
Опасный инцидент произошёл на полпути между Аденом и Суэцем. У Сноу стали сдавать нервы, и он форсировал события. Тем вечером, после непродолжительного ужина с мизером алкоголя, в ещё не позднее время, когда Воронцов с головой ушёл в свои индийские заметки, приводя их в порядок, Вустров вышел один на пять минут в бар купить папиросы и вышел в своём злополучном пиджаке с документами и ложным пакетом.
Хорст уже возвращался, когда на пустынном трапе, ведущем из бара к каютам первого класса, получил сильнейший удар твердым предметом в затылочную часть. Теряя сознание, Хорст заметил черноволосого, смуглого человека крупного сложения, который сорвал с него пиджак и вытряхнул из его карманов, лихорадочно срывая пуговицы, бумажник и пакет. После этого Вустров отключился и очнулся лишь, когда вокруг него хлопотали стюарт-проводник, наряд судовой полиции и несколько пассажиров, в числе которых был и Воронцов, выбежавший из каюты на шум. Рядом в лужах крови лежали два человека, тот, что нанёс ему удар и вывернул карманы, и ещё один не знакомый ему пассажир, которого он встречал на палубе и в ресторане. Оба были убиты холодным оружием, причём в сердце незнакомого пассажира торчала костяная рукоять оружия. Это был длинный стилет, способный пронзить человека насквозь.
От ужаса визжали дамы, а Воронцов, припав на колено, зажимал носовым платком рану Хорста на голове.
– Как ты себя чувствуешь, Хорст?   
– Скверно, Серж. Голова раскалывается, тошнит…
– Потерпи, вот и судовой врач с сестрой. Сейчас тебе окажут первую помощь.
– Ваши документы! – обратился к Воронцову офицер полиции, следовавший с судном.
– Пожалуйста. – Воронцов протянул паспорт офицеру.
– Кем вы приходитесь пострадавшему? – спросил офицер для порядка, хотя по роду службы он отлично знал необходимое обо всех пассажирах первого класса.
– Коллега, друг! – помогая подоспевшим медикам поднять и перебинтовать Хорста, раздраженно ответил Воронцов.
– Мои документы? – морщась от боли, спросил Вустров.
– Вот они, целы.
– А пакет? – тревожным взглядом спросил Воронцов.
– Исчез, – таким же взглядом ответил Вустров. И громко, чтобы слышали все, добавил:
– Пропали деньги. Около шестисот фунтов! Хорош же британский корабль, где пассажира первого класса грабят, едва не убив! – Воронцов увидел подоспевшего к месту нападения Сноу и с неприязнью посмотрел на него.
Сноу сделал вид, что не понял взгляда.
– Я приглашаю вас, мистер Воронцов, и свидетелей в полицейское отделение для составления протокола. Раненого в лазарет, и трупы туда же. У вас найдётся свободная комната? – Обратился офицер к судовому врачу.
– Найдётся.
– Хорошо. Там мы устроим временный морг. До завтрашнего вечера, пока не придём в Суэц.
Воронцов с сожалением посмотрел на мёртвого скромного пассажира первого класса, с которым он так и не познакомился.
– Возможно, это был агент прикрытия из Абвера, который отслеживал каждый их шаг и вступился за Вустрова. Не будь его на пути у громил в эту трагическую минуту, неизвестно, остался бы в живых Хорст? Так ли это? По-видимому, останется тайной, – подумал он.
После составления протокола и показаний свидетелей, которые, впрочем, видели лишь раненого Хорста и два трупа, один из которых был неизвестен, а второй оказался по обнаруженным у него документам скромным итальянским коммерсантом, плывшим из Бомбея до Неаполя в одноместной каюте, Воронцов вернулся в свою каюту. Вустров был уже там с миловидной медицинской сестрой, которая ожидала его прихода.
– Я сделала вашему другу, мистер, успокаивающий укол. У него небольшое сотрясение. Просьба завтра проводить его на перевязку к нам в лазарет. Вот и всё на сегодня. Не утомляйте его разговорами. Пусть пораньше уснёт. – С этими словами сестра вышла из каюты, попрощавшись до утра.
Вслед за ней, Воронцов даже не успел закрыть каюту, в дверь заглянули Сара с Лу. Лица их были перепуганы.
– Нет, нет! – замахал руками Воронцов.
– Оставьте его в покое! – вытолкнул он девиц и захлопнул дверь.
– Как ты, Хорст?
– Жаль денег и пакета с гороскопом Шарлоты, записанного рукой Сунавари, – состроив на бледном лице подобие улыбки, прошептал Вустров.
– Ну да ничего. Будем жить скромнее, а гороскоп Шарлоты я помню на память. Он у неё хороший! –  закашлявшись нервным смехом, добавил Хорст.

*
Сноу вертел в руках конверт, добытый ценой жизни одного из своих агентов, который по легенде, принятой офицером судовой полиции, проник на борт корабля в Адене. Документов при нём не оказалось, а выглядел он, как араб. Рассматривалась единственная версия – ограбление. По-видимому, преступников было двое, так считал офицер. А второй убитый, пассажир, оказался свидетелем, вступился за пострадавшего. Сумел вырвать оружие из рук преступника. В схватке тот погиб, а сообщник, забрав деньги потерявшего сознание немца и убитого им итальянского коммерсанта, скрылся. Его, к сожалению, никто не видел, и он, скорее всего, проник из третьего класса, где плыли цветные пассажиры, большинство из которых сходили на берег в Египте. Найти его – дело чести полиции Суэца, в который «Дублин» придёт менее чем через сутки, но этот вопрос Сноу уже не интересовал. Уже за полночь, когда страсти улеглись, к нему в номер пришла Сара.
– Это он? – Сноу показал ей пакет.
– Да, сэр! Он.
– Ну что ж, если это то, что интересует наших шефов, продвижение по службе Вам, Сара, обеспечено.  Сноу тщательно осмотрел пакет, извлёк его из влагонепроницаемой плёнки, и, убедившись, что пакет не вскрывался, тщательно разрезал кромку конверта перочинным ножом.
Перед ним лежали три аккуратно сложенных вчетверо листка. Это был, несомненно, гороскоп. Вот сложная астральная схема на одном листке и описание-расшифровка на двух других. Гороскоп был составлен на двух языках –  санскрите и немецком.
По разработкам британской агентуры, работавшей в Шимле, Сноу знал, что гороскоп составил верховный Брахман храма и монастыря доктор Сунавари, и лишь удивился тому, что тот владел немецким языком.
Сноу сличил текст гороскопа с имевшимися у него образцами почерка Брахмана на санскрите, хинди и английском. Основные комментарии на санскрите были выполнены рукой Сунавари, а вот незначительный немецкий текст, возможно, принадлежал другой руке. Он попытался попеременно сличить почерк Вустрова и Воронцова по образцам, взятым у портье. Однако, не будучи специалистом в графологии, не нашёл сходства в немецком письме с подчеркнутой готикой, выполненном каллиграфически, с несколькими корявыми фразами на английском, написанными рукой Вустрова.  Почерк Воронцова тоже не подходил.
– Неужели этот мудрый старикан почуял, куда дует ветер, и выучил немецкий? А может быть, ему перевели, или на немецком дописал кто-то третий? – поспешно заключил Сноу.
Он немного владел языком Гёте и Шиллера, естественно, скрывая это от немецких спутников. Однако матёрый британский разведчик ничего не понимал в гороскопах и лишь повертел листки, пытаясь проникнуть в их суть. Сопроводительный текст на немецком языке  был составлен сокращёнными и непонятными словами, в смысле которых мог разобраться лишь сам составитель или человек, посвящённый в таинства астрологии. Специалист-астролог, на помощь которого рассчитывал Сноу, к сожалению, выехал из Каира в Иерусалим, и встретятся они только в Хайфе, куда Сноу уже отправил телеграмму.
– Ну что ж, немцы под надёжным присмотром, и им не сбежать, кругом британские территории. К тому же, Вустров и в самом деле, похоже, изрядно пострадал. А может быть, притворяется? Впрочем, это уже неважно. – Сноу, совершенно вымотанный за этот нелёгкий день, успокоился, совершая одну из самых непростительных ошибок в своей жизни.

*
Следующий день ожидания развязки прошёл в тревоге. Вустров имитировал тяжкое сотрясение мозга и не выходил из каюты, а Воронцов, на правах дипломированного медика, оказывал ему помощь, тактично отказываясь от услуг судового врача. Завтрак и обед им принесли в каюту. Часам к семи вечера «Дублин» вошёл в порт-Суэц, откуда начинался долгий, на всю ночь, путь по каналу в Средиземное море.
На «Дублине» поднялась суматоха. Большинство пассажиров третьего и второго классов плыли до Египта и теперь, нагруженные тюками, ящиками и чемоданами, столпились у трапа. Пароход опоздал на полтора часа, и стоянку сократили вдвое, к большому огорчению группы самых активных пассажиров, намеренных осмотреть этот египетский город. К тому же в городе уже наступили ранние зимние сумерки. Естественно, пассажиры стремились как можно быстрее сойти на берег и устроиться на ночлег. Однако высадка осложнялась присутствием усиленного наряда полиции. Полицейские проверяли документы и ощупывали подозрительных пассажиров. Искали возможного убийцу двух человек, тела которых сняли с корабля в первую очередь. В Суэцком порту было оживлённо. В ожидании своей очереди на прохождение по каналу, в нём скопились десятки судов из многих стран, и среди них немецкий сухогруз «Гессен» из Гамбурга, которому чрезвычайно обрадовались Воронцов с Вустровом.
Шутка ли сказать, первый, хоть и плавучий, кусочек Германии за многие месяцы командировки в британских владениях находится в каких то двухстах метров от них! А значит, его можно достичь вплавь, маскируясь в темноте!
План созрел мгновенно. Сноу, возможно, уже передал пакет специалистам по астрологии, и через считанные часы, если не уже, получит сообщение о ложной информации, о гороскопе, составленном Сунавари и Хорстом для Шарлоты.
Что тогда? Маски уже сброшены. Несомненно, последует жёсткая реакция и неизбежный арест с обыском под любым предлогом. Помимо гороскопа, составленного Сунавари и записанного его рукой на божественном санскрите, который предполагалось уничтожить лишь в крайнем случае, будут конфискованы прочие ценные материалы, собранные за полгода командировки, а главное, многочисленные плёнки с драгоценными фотографиями плит с древними ведическими текстами, которые Сунавари доверил Воронцову.
Быстро стемнело. Небо заволокло низкими зимними облаками и закапал мелкий дождь, столь редкое явление в Суэце, даже зимой. Воронцов собрал самые ценные записи, а также проявленные и ещё не проявленные плёнки в кассетах, и завернул их несколькими слоями непромокаемой вощеной бумаги и клеёнки. То же сделал со своими самыми ценными материалами Вустров. Пакет с гороскопом и собранные материалы были вложены во все карманы брюк и зашиты нитками. Пиджак и рубашку следовало оставить в каюте.
До немецкого сухогруза было недалеко, метров двести, которые в тёплой воде Вустров преодолеет без труда. Главное, чтобы его не заметили. Тогда не оставалось ничего другого, как уничтожить секретный пакет и … утонуть. Но о таком конце не хотелось думать. В свою очередь, Воронцов отправится на ужин один и постарается притупить бдительность Сноу, который, несомненно, велел следить за их каютой. А пока они вместе, словно в старинном романе, рвали простыни с постели Вустрова и сворачивали верёвку, по которой Хорст спустится из каюты до воды.
– Лишь бы не наблюдали за бортом!
Впрочем, другого выхода не было. Воронцов же оставался заложником и был в полной власти Сноу и всей британской карательной машины.
Иллюминатор – окно каюты – был достаточно широк, хотя и пришлось изрядно повозиться, прежде чем его удалось открыть. Надёжно закрепив самодельный канат, друзья обнялись на прощание, и Вустров, выбравшись из каюты, исчез в дождливой ночи. Воронцов прислушался. Снаружи доносились обычные звуки большого порта, не затихавшие даже ночью, и шелест мелкого дождя. Он взглянул на часы. Было без четверти девять вечера.
В этот момент в каюту постучали.
– Как себя чувствуете, мальчики? – беззаботно прощебетала через дверь Сара.
– Мы с Лу пришли пригласить вас на ужин. Бедненький Хорст. Нам так тебя жалко! –  продолжала вздыхать Сара, нахально кокетничая через дверь.
– Пожалуйста, потише! Хорсту уже лучше и он спит. А я собираюсь, –  негромко ответил Воронцов, прижавшись к двери. Сердце его тревожно стучало, на лбу выступили капельки пота. Он быстро отвязал верёвку и, бросив конец в воду, закрыл иллюминатор. Затем привёл в порядок пустую постель Вустрова, накрыв скомканные для объёма вещи одеялом. Посмотрел на себя в зеркале, поправил причёску, промокнул пот со лба и, пытаясь успокоится, накинул пиджак на плечи.
Звякнул внутренний замок. Воронцов выключил свет в каюте и выглянул в коридор.
– Ну, наконец! – обрадовались Сара и Лу.
– Да тихо вы. Разбудите Хорста! – прошептал Воронцов, прикладывая палец к губам.
Он открыл дверь, и Сара с Лу попытались заглянуть в каюту. Но Воронцов оттеснил их и осторожно прикрыл дверь, закрыв на ключ.
– Интересно, решатся люди Сноу осмотреть каюту во время его отсутствия или же не сделают этого? – думал Воронцов и разрабатывал в голове легенду и на этот нежелательный случай.
– Лучше бы британцы хватились исчезновения Хорста утром…
Постепенно успокаиваясь, Воронцов подхватил девушек под руки, и они направились в ресторан, где их в одиночестве дожидался невозмутимый Сноу.
– О! Мистер Воронцов! Рад Вас видеть в компании двух очаровательных англичанок! – Сноу чуть приподнялся и протянул Сергею руку, которую пришлось пожать.
– Как себя чувствует мистер Вустров? Я очень сожалею, что такая неприятная история приключилась с ним на британском судне. Преступники ограбили гостя Британии. Шестьсот фунтов – немалые деньги!
– Ему уже лучше. Я дал Хорсту снотворное, и сейчас он крепко спит. Сон – лучшее для него лекарство.
– О да! Конечно! – Поспешил согласиться Сноу.
За ужином Воронцов старался отмалчиваться, всем своим существом чувствуя, что Сноу подбирается к нему, а когда тот отправил девиц танцевать с молодыми пассажирами и те не вернулись к столику, задержавшись с кавалерами в баре, Сноу приступил к допросу.
– Вы, надеюсь, догадались, мистер Воронцов, что моё присутствие на этом корабле, отнюдь, не случайно?
– Да, мистер Сноу, догадался, – Воронцов взял себя в руки и никак не показывал страха перед матёрым британским разведчиком.
– Вот и хорошо. Тогда сразу перейдём к делу. Вы и Ваш друг в клетке, и дверца вот-вот захлопнется. Поверьте, мы найдём сто поводов задержать Вас и осудить за шпионаж или, скажем, за убийство двух пассажиров. Не правда ли? 
– У вас нет улик, мистер Сноу, – возразил Воронцов.
– Не беспокойтесь, мы найдём их сколько угодно в ваших вещах. А ваши руководители, когда узнают, что один очень важный документ в наших руках, просто забудут про вас. Так что Вам грозит тюрьма и очень большой срок, по истечении которого Вы будете уже не так молоды, здоровы и самоуверенны, как сейчас. Если, конечно, останетесь живым.
Сноу ждал эффекта от своих слов.
– Вот сейчас Воронцов растеряется, побледнеет или, наоборот, покраснеет и покроется потом, это зависит от индивидуума, начнёт спешно придумывать всякие оправдательные истории и так далее, и тому подобное… – Размышлял британский разведчик, подполковник Сноу, рассматривая Воронцова сверлящими холодными глазами из-под рыжеватых, кустистых бровей. 
Молчание затянулось.
Пришлось начать Сноу.
– Вы ведь русский, граф, мистер Воронцов. На вашей Родине правят кровожадные большевики, и Вы вынужденно проживаете в Германии. А эта страна тоже была враждебна России в  Мировой войне. А мы, англичане, ваши союзники. Были и будем. Предлагаю договор между нами. Мы Вам возвращаем тот важный документ в оригинале, сняв, естественно, копию, и деньги, похищенные у Вашего товарища, и вы оба спокойно следуете в Берлин. Чуть позже получите весточку от нас. Вам порекомендуют, в какие ведомства стоит пойти служить. Немного информации о Вашей работе и работе Ваших коллег, и хорошие деньги в самой твёрдой в мире британской валюте. Как Вам мои предложения? – Сноу уставился немигающими глазами на Воронцова.
– Но ведь, помимо меня, есть ещё Вустров. Согласится ли он на Ваше предложение? – начал свою игру Воронцов.
– О нём не беспокойтесь, его положение ещё незавиднее, чем Ваше, – криво усмехнулся Сноу, прикуривая сигару.
– Он сделает так, как нам нужно, при условии, что и Вы, мистер Воронцов, мне поможете. То, что сейчас происходит в Германии, нами контролируется. Поверьте, это ненадолго. Но есть ценности не проходящие, такие как Британская Империя. Если хотите – Новый Рим, и её валюта – Британский фунт! – Сноу с удовольствием затянулся и выпустил клубы ароматного дыма.
– Шестьсот  фунтов, кстати, похитили Ваши люди у Вустрова, – отреагировал Воронцов.
– Безобразие! Они будут наказаны и деньги вернут! – картинно возмутился  Сноу. 
– Хотите сигару?
– Нет, спасибо, я курю папиросы.
Воронцов достал из кармана портсигар и закурил, совершенно успокаиваясь. Ему стал интересен этот словесный поединок.
– Так Вы считаете, что фюрер под контролем британского правительства? – спросил Воронцов, заглядывая в рыжие глаза Сноу.
– Не только британского и не только правительства, – выпуская из-под рыжих усов кольца дыма, философствовал Сноу.
– Вы ещё слишком молоды и во многом наивны, молодой человек. У себя, в Германии, ваши боссы наделали немало серьёзных ошибок, которые со временем будут дорого стоить всем немцам.
– Например? – спросил Воронцов.
– Ваши боссы начали борьбу с евреями, вытесняя их из многих важных сфер экономики, финансов, культуры. А это сообщество чрезвычайно богато и влиятельно за пределами Германии. Деньги правят миром. Уж поверьте, Германии этого никогда не забудут, и, использовав потенциал вашей бурно развивающейся страны в собственных целях, закроют национал-социалистический проект, когда сочтут нужным. – Сноу победоносно посмотрел на Воронцова.
– Знаете, что сказал однажды барон Ротшильд? – задал вопрос британец и тут же, с удовольствием произнося каждое слово, процитировал главу крупнейшего банкирского дома, контролирующего после Мировой войны практически все мировые финансы:

«Дайте мне контроль за деньгами любой страны – и мне нет дела, кто сидит там на троне».

– А германские деньги под самым строжайшим контролем! – закончил Сноу, с наслаждением пуская кольца дыма.
Сергей молчал. Он был едва ли не потрясён. Ведь такие мысли приходили и ему в голову.
В этот момент к их столику стремительно приблизился молодой человек в судовой униформе и что-то прошептал, склонившись над ухом Сноу.
– Хватились Вустрова! – подумал Воронцов. И не ошибся. Он вновь вспомнил о камне-обереге, подаренном Латой, и улыбнулся, с неподдельным интересом наблюдая за  перекошенным от внезапной ярости лошадиным лицом Сноу.
Между тем «Дублин» уже втянулся вслед за другими судами в Суэцкий канал, и следующим портом на его пути значилась Хайфа.





Глава 3. Пути Хора

Прославляем Бога по имени его:
«Жив Бог Ра-Хор , ликующий на небосклоне,
В имени его имя Шу . он и есть Атон .»
Да живёт он во веки веков, Атон живой и великий,
Владыка всего, что оберегает солнечный диск,
Владыка неба и Владыка земли…
                Гимн богу Атону (древний папирус)
 
1.
Вустров плыл по акватории забитого судами Суэцкого порта, едва поднимая голову над полной мусора, грязной, чрезвычайно солёной водой, разъедавшей глаза. Чего здесь только не было – бочки, ящики, доски, брёвна, содержимое судовых гальюнов и ещё невесть что. Весь этот мусор, вместе с темнотой и моросящим дождём, как нельзя лучше подходили для побега. Именно, для банального побега, которым заканчивалась длительная, насыщенная впечатлениями весьма успешная командировка.
– Видела бы меня сейчас Шарлота, – как ни странно, надсмехаясь над самим собой, подумал Вустров.
– Б-рр! Вода хоть и не холодная, но грязная до невыносимости! Это не чистое и прекрасное взморье Ostsee  возле родового замка Вустров. Хотя водичка сейчас там настолько холодная, что он вряд ли проплыл бы двести метров, отделявшие его от желанного «Гессена», где пока даже и не подозревали о его существовании. Как там Воронцов? Что его ждёт? – все эти сумбурные мысли роились в ещё не совсем здоровой голове Хорста, с которой слетела повязка, и солёная грязная вода разъедала ещё не затянувшуюся рану.
Хорсту приглянулось бревно с торчавшими сучьями, неведомо как оказавшееся в порту, зажатом среди угрюмых пустынных берегов, лишённых какой-либо растительности.
– Очевидно, его принесли волны, – подумал Вустров, обхватив ствол рукой.
Маскируясь за бревном, он уверенно выгребал правой рукой к тёмному корпусу «Гессена». Бревно стукнулось о скользкий борт, заросший слизью и мелкими водорослями.
– Как же теперь забраться на такую махину? Ни троса, ни лесенки… – Кричать и поднимать шум не хотелось.
– А если по якорной цепи?
Вустров поплыл вдоль корпуса судна к видневшейся цепи. Ступать по звеньям-ступенькам босыми ногами оказалось достаточно удобно, и Хорст почти поднялся по цепи до самого верха, когда раздался встревоженный голос вахтенного матроса:
– Wer ist da? 
– Der Freund. Hauptmann Horst Wustrov.
Матрос кого-то позвал, и, посовещавшись с минуту, Вустрову бросили кусок верёвочной лестницы, по которой он благополучно поднялся на палубу.
– Ведите меня к капитану, – потребовал Хорст, стряхивая воду с волос.
 
*
– Капитан «Гессена» Иоган Крафт. С кем имею честь?
– Моё имя Хорст Вустров, я капитан Люфтваффе . Командирован на восток, – представился он капитану «Гессена» Крафту – седобородому, по-крестьянски крепкому человеку с трубкой в прокуренных усах.
– Вот мои документы. – Вустров нетерпеливо разрывал нитки зашитых карманов брюк, выкладывая их содержимое на стол в каюте капитана. Развернув непромокаемую обёртку и, убедившись, что вода не проникла внутрь и не повредила бумагу, Вустров протянул документы капитану. Старый морской волк, страдавший дальнозоркостью, плохо разбирал записи при тусклом свете и передал документы Хорста помощнику.
– Взгляни, Курт, что это за птица, хоть и щебечет по-немецки? – Капитан с недоверием посмотрел на мокрого, голого по пояс Вустрова.
– Документы немецкие, заграничный паспорт на имя Хорста Вустрова. Фото его, герр капитан, – тщательно изучив бумаги, доложил помощник.
– Ну что ж, рад видеть соотечественника на борту «Гессена», – изрёк капитан, не вынимая трубки изо рта.
– Тебе повезло, сынок. Чуть позже, и ты бы не догнал нас, а сейчас мне пора на мостик. Входим в канал. Часа через два, если не уснёшь, поговорим. Расскажешь, как сюда попал. Курт, распорядись, чтобы герра Вустрова переодели в сухое бельё, и пусть ему приготовят место в общем кубрике до Хайфы. Скажи радисту, пусть передаст радиограммы о происшествии в Гамбург и в Хайфу, в наше консульство.
– Нет, капитан, не делайте этого! – предостерёг Крафта Вустров.
Крафт вопросительно посмотрел на Хорста…
– Хорошо, пусть радист зашифрует радиограммы, –  уточнил капитан.
Вслед за капитаном все вышли из каюты, и в этот момент к Вустрову подбежал запыхавшийся молодой мужчина в морской униформе.
– Капитан Хорст Вустров! Вы меня узнаёте?
Вустров резко обернулся.
– Браухич! Генрих! Тебя ли я вижу? Вот уж не ожидал. А меня-то как узнал?
– Такого красавца-блондина ни с кем не спутаешь!
Хорст и Генрих крепко обнялись, как старые друзья.
По кораблю разнеслась весть – на борт подняли человека. Вот я и поспешил взглянуть. А это ты, Хорст! Невероятно! Просто чудо! Ходили слухи, что вы с Воронцовым готовились к командировке в Индию?
– Я как раз оттуда, – ответил Хорст, с которого ещё капала вода.
– Ну да! – с недоверием покачал головой Браухич.
– А Воронцов?
– Плывёт следом, на британском пароходе первым классом и под арестом…
Браухич молча уставился на Вустрова. Он ничего не понимал.
– Ладно, парни, разбирайтесь, кто из вас где, а мне на вахту, – добродушно пробурчал капитан Крафт, велев помощнику предупредить экипаж, «что никто и ничего не видел», на случай возможного обыска судна. Мало ли чего надумают англичане? А если это всё же случится – спрятать молодца в укромном месте. На огромном сухогрузе это несложно.

* *
Плавание до Хайфы занимает чуть более суток, и всё это время Воронцова держали под настоящим арестом. Иллюминатор его каюты завинтили так крепко, что открыть его и повторить путь Вустрова он не мог. А у дверей каюты постоянно дежурил охранник.
Сноу, сообщивший начальству о побеге одного из своих подопечных, получил такой нагоняй, от которого долго не мог отойти. А если ещё и пакет с гороскопом окажется не тем самым, о котором он уже доложил, то на его карьере можно будет поставить крест. В лучшем случае не выгонят, но полковничьих погон ему не видать точно.
Воронцов, после известия об исчезновении Вустрова, разыграл на глазах Сноу настоящий спектакль, обвинив подполковника в покушении на жизнь германского гражданина с последующим его похищением и возможным убийством. А также в ограблении и изъятии, помимо денег, материалов полугодовой командировки. Впрочем, Сноу не слушал его. Такого хода событий он не ожидал. Вустров бежал! Поверить в самоубийство полного жизни и здоровья молодого человека он не мог.
– Неужели у германской разведки есть своя агентура в Суэце, и Вустрову известна связь с резидентом? –  недоумевал Сноу.
– Тогда найти его будет непросто. Если же он решился на побег вслепую, то ему с такой примечательной внешностью, не укрыться в городе, полном полицейских и арабов, – пытался самоуспокоиться обескураженный подполковник. Он приказал арестовать Воронцова и содержать под стражей в каюте, а данные на Вустрова подал в розыск в Суэце, Каире и Александрии – крупных городах, где беглец, возможно, попытается скрыться.
Что касается Воронцова, то он не сильно огорчился своим арестом. Особенно, когда, наблюдая за истерикой, которую на его глазах учинил британский разведчик, уловил самое главное, о чем Сноу ни в коем случае не сказал бы ему. Похоже, что в германском консульстве на Ближнем Востоке о нём знают, а эту информацию они могли получить от Вустрова, благополучно добравшегося до «Гессена», или же от ещё одного неведомого немецкого агента на корабле. Хотя второе – вряд ли. Передать такую информацию без радио было невозможно. А значит, Хорст жив, добрался до «Гессена» и  находится среди своих!
В Хайфу вошли поздним вечером, но, несмотря на темноту, ветер, довольно сильный дождь и холод, подзабытый Воронцовым за полгода командировки в тёплые края, на причал подъехал светлый «Мерседес» с работниками германского консульства. Над капотом консульской машины сырой ветер с моря трепал флажок со свастикой.
«Наверху» уже договорились о передаче германского гражданина, и консул должен был забрать Воронцова. Сергей и сопровождавший его Сноу стояли на нижней палубе в ожидании, когда подведут трап. Воронцов разглядывал суда в хорошо освещённом порту Хайфы – крупнейшем британском порту на Ближнем Востоке после Бейрута, который контролировали французы . Среди прочих судов, пришвартовавшихся к причалу, стоял и сухогруз «Гессен», зашедший в Хайфу за грузом апельсинов знаменитого сорта «Яффа», выращиваемых в обширных садах на побережье. Хотелось помахать рукой, но вряд ли заметят. Да и Сноу стоял рядом, и Воронцову ни в коем случае не хотелось открывать британскому разведчику секрет побега Вустрова. Он полагал, что в германском консульстве уже готовится запрос на гражданина Германии Хорста Вустрова с последующей нотой протеста в связи с его исчезновением на британской территории.
– А ведь Сноу, похоже, не догадывается, что Вустров рядом? Иначе мог бы потребовать обыскать сухогруз во время прохождения по каналу, да и сейчас ещё не поздно. Кругом британские владения, –  размышлял Воронцов.
Трап, наконец, подали, и представитель консульства вышел из «Мерседеса», раскрыв зонтик.
– Ну, пошёл, – прошипел Сноу.
– Больше мне не попадайтесь. Особенно это касается Вашего друга. Если же он ещё в Египте, то мы его непременно задержим!
– Прощайте, подполковник. Похищенных денег от Вас не дождёшься, так хоть верните гороскоп моего друга, Хорста, составленный для его супруги Шарлоты. Не позорьтесь, не передавайте его экспертам.
– Бледное лицо Сноу побагровело, да так, что Воронцову показалось, что того хватит апоплексический удар. Но на этот раз, к сожалению, пронесло. Сноу промолчал и, схватив Воронцова за локоть, повёл навстречу консульскому работнику.
Едва «Мерседес» отъехал от пристани, советник консульства, герр Шмидт, передал Воронцову привет от Вустрова, который благополучно добрался до Хайфы. Приход «Гессена» был заблаговременно заявлен в портовой администрации, так что ни у кого пока не возникло подозрений в том, что разыскиваемый британцами по обвинению в шпионаже «германский разведчик» Хорст Вустров скрывается на сухогрузе.
– Мы не станем снимать барона Вустрова с «Гессена», а Вас, герр Воронцофф, отправим на комфортабельном лайнере, который ожидаем завтра. Так что встретитесь в Триесте ! – добродушный толстяк Шмидт пожал плечо Сергея.
– Да, чуть не забыл, с Вами на комфортабельном лайнере, путешествие на котором много приятнее, чем на «Гессене», отправится ваш университетский товарищ Генрих Браухич и ещё одна весьма интересная юная дама, жена Браухича, с который он сел на «Гессен» в Массаве , – загадочно улыбнулся советник.
– Помните такого?
– Браухич! Где же он? – ахнул от изумления Воронцов. Генрих был командирован в Египет сразу же после Нового года, и больше он ничего о нём не слышал. И вот, спустя год, их пути пересеклись неожиданным образом!
– Минут через пять вы пожмёте друг другу руки, и у тёплого камина, за рюмочкой коньяка, наговоритесь вволю, – улыбался Шмидт. Ему определённо нравился этот молодой, красивый голубоглазый мужчина с русской фамилией Воронцофф.
– Вот это сюрприз! – продолжал размышлять Воронцов, пытаясь представить себе, как выглядит сейчас Генрих Браухич с факультета арабистики и египтологии, с которым не раз приходилось спорить в студенческом кафе о судьбах мира. Кроме того, Браухич параллельно осваивал русистику и неплохо говорил по-русски, что делало общение с ним ещё приятнее.
– Надо же, возвращается с женой, неужели, африканкой! Но почему на сухогрузе? – продолжал удивляться Воронцов. А мысли вновь скакали с пятого на десятое.
– Эх, жаль, что не зайдём в Афины! –  расстроился он, мечтая посетить Грецию и осмотреть древний Парфенон . Сергей почему-то вспомнил о Лу и Саре, которые, несомненно, потащили бы их на экскурсию по этому удивительному городу, где они бы фотографировались на память. А ведь у него остались адреса двух неунывающих подружек, трудившихся на британскую разведку и рискующих остаться незамужними, без семьи и детей, что совершенно противоестественно для женщины.
– А он?…
Внезапно нахлынули мучительно-сладкие воспоминания об Индии, о Лате... Казалось, что минула целая вечность с тех пор, как они расстались…
 Но вот грёзы прервались, едва «Мерседес» остановился возле скромного особняка – отделения германского консульства на Ближнем Востоке в городе-порте Хайфа, где его ожидала встреча с Генрихом Браухичем. С ним он не был особенно дружен, но здесь, вдали от дома, каждый знакомый воспринимался почти как родственник. К тому же с удовольствием побеседует с Генрихом на родном языке, которым тот неплохо владел.
– А Лу я всё же отошлю фотографии, – решил, сам не зная почему, Воронцов.
* *
Наутро, в сопровождении советника консульства герра Вагнера, Воронцов и Браухич, совершенно невыспавшиеся после долгих ночных разговоров и многих рюмок коньяка, осматривали город.
Воронцов рассеяно слушал советника консульства, согласившегося на пешую прогулку по городу в качестве гида. Его мысли занимала таинственная юная незнакомка с невероятным для африканки именем Руса, как называл её  дед, по словам Генриха, ликом напоминавший древнегерманского бога Одина ! Русу Воронцов пока не видел, она не вышла к завтраку, хотя из рассказов Генриха знал о ней уже немало. После смерти деда Русы – последнего потомственного жреца древней цивилизации долины Нила, и обряда погребения, совершённого Русой при его участии, Браухич увёз девушку в Эритрею. Это удалось сделать с помощью немногих скрытных приверженцев древней религии, живших в маленьких нильских деревушках среди нетерпимых к инаковерию мусульман.
А несколькими месяцами ранее, при трагических обстоятельствах, случившихся южнее Асуана, Браухич потерял двух товарищей по экспедиции в жестокой стычке с суданскими разбойниками-бедуинами, грабившими феллахов в пограничных египетских деревнях и убивавшими с особой жестокостью европейцев, которых нередко заманивали в пустыню, обещая показать древности. Оба были сокурсниками Генриха и отправились в Восточную Африку по линии «Аненербе». Их, Брауна и Коха, Воронцов также знал по учёбе в университете.
Для того, чтобы вывезти совершенно незнакомую с большим миром девушку, к тому же говорящую лишь на одном, вероятно, очень древнем языке, принятом в сакральной среде египетских жрецов далёкого прошлого, который Генрих почти не понимал, ему пришлось заключить фиктивный брак с Русой с последующим венчанием в итальянской католической церкви Массавы. У Русы не было совершенно никаких документов, и Браухичу стоило немалых сил и средств, чтобы уговорить чиновника, ведавшего регистрациями браков, выдать справку о том, что Руса сирота, потерявшая своих итальянских родителей. Так Руса стала итальянкой Роситой Монти, совершенно не зная итальянского языка, что бросилось в глаза священнику, свершавшему обряд венчания. И это дело удалось уладить с помощью немалых пожертвований на храм. Зато теперь Русу под именем Роситы Браухич вписали в качестве жены в паспорт Генриха, и осиротевшую девушку можно было везти в Европу. Из Массавы в Таранто и Неаполь есть два рейса в неделю пассажирских пароходов, но Генрих выбрал немецкий сухогруз, зашедший в Эритрею за грузом кофе, под предлогом отсутствия денег на проезд. Впрочем, к тому времени их у него, и в самом деле, почти не осталось…
Говорили Браухич и Воронцов, по возможности, на русском языке, и, лишь когда Генрих особенно волновался и сбивался, переходили на немецкий.
– Ты знаешь, Серж, она, похоже, не поняла, что означает венчание. Руса не поняла, что стала моей женой, баронессой фон Браухич! И, естественно, между нами не было никаких супружеских отношений. Я просто не знаю, что мне делать! – В тот вечер у камина, разогретый очередной рюмкой коньяка, Генрих был просто в отчаянии.
– Я овдовел ещё в тридцать втором. Гертруда умерла во время родов. Ребёнок так и не родился. В Кранце  у меня осталась мать, и я уже не помышлял о новой женитьбе. И вот теперь…
– Теперь, Генрих, ты женат, и я советую скрыть от начальства историю Русы. Пусть она будет для всех, согласно легенде, дочь итальянского офицера, погибшего в Абиссинии, война в которой закончилась всего несколько месяцев назад . Иначе её станут исследовать наши профессора, лингвисты, этнологи, психологи, анатомы и ещё чёрт знает кто. Девушка, не знакомая с внешним миром, не выдержит подобного обращения, – разумно посоветовал Воронцов, глубоко озаботившийся нешуточными проблемами друга.
– Отправь её к маме в Кранц. Там спокойно. Руса, нет уже Росита, успокоится, выучит немецкий. А там, глядишь, и станет твоей настоящей женой.
– Ей всего шестнадцать, а мне тридцать. Знаешь, Серж, я влюблён в неё и боюсь в этом признаться даже себе. Будем ли мы счастливы? – спросил Генрих, в глазах которого застыли слёзы.
– Да ты, брат, совсем захмелел, – покачал головой Воронцов.
– Не пора ли спать?
– Ещё посидим. С тобой так хорошо, Серж. Ведь мне надо войти в нашу общую спальню. Вдруг, Руса ещё не спит?
– Привыкай к имени Росита, Генрих. И не робей, ляжешь на диване.
– Знаешь, Серж, Руса с дедом разговаривали между собой на неведомом мне, несомненно, индоевропейском языке, что уже само по себе представляет огромный интерес. Скорее всего, это была одна из форм древнего праязыка, из которого позже родился санскрит.
Моя мама не немка, а литовка из семьи священника. Ты первый, кому я об этом говорю. До двадцать третьего года мы жили в Мемеле .  Но после оккупации мемельского края литовскими войсками перебрались в Кранц. Так хотел отец, не желавший ни в чем подчиняться литовцам, несмотря на очень широкую автономию края, населённого преимущественно немцами. Там остался наш дом, в который мы теперь уже скоро вернёмся. Я в этом уверен.
В Мемеле, Кранце, да и по всей Восточной Пруссии, живёт немало литовцев. Так вот, разуверившись в арабском и немецком, я пытался говорить с Русой, то есть с Роситой, – поправился Браухич, – по-литовски, мама очень хотела, чтобы я хоть немного владел языком её предков. И что удивительно, многие слова на литовском Россита понимает! Хотя её имя Руса, что на санскрите значит «светлая», «красивая», она понимает по-русски заметно хуже, и это неудивительно, так как русский язык сильно реформирован по европейским канонам. На литовском языке, в котором  я, к своему стыду, не силён, мы кое-как общаемся до сего времени, хотя Руса понемногу, привыкает и к немецким словам. А вот арабский она совершенно не понимает. Русский язык родственен литовскому, кроме того, ты индолог и владеешь санскритом. Ещё на берегах Нила у меня родилась догадка, а после недолгого общения с дедом Русы Суром, чьё имя в сакральном смысле «Сур» есть «Рус»! я пришёл к поразительному выводу. А что если язык жрецов древнего Египта был тем самым праязыком, каким является, например, санскрит? Ведь не секрет, что касты фараонов и жрецов в Древнем Египте имели совершенно иное происхождение, чем прочее население страны Нила, которая в древности называлась Кеме , а, учитывая обратную трансформацию звука «к» в «ц» и, в дальнейшем, в «з», можно предположить, что страна изначально называлась «земе», то есть «земля»!
А слово «хе-те», означающее «дом», это немецкое «hous» или русское «хата»! Одинаковое происхождение налицо! – увлёкся лингвистическими изысканиями Браухич.
– Впрочем, что я говорю! Ведь и в задание нашей экспедиции входили поиск и сбор фактов индоевропейского начала в древнеегипетской цивилизации.
Воронцов закурил.
– Ты прав, Генрих. Ещё в прошлом веке британский офицер и этнограф Генри Раулинсон, будучи на службе в Персии, заметил, что ближневосточная клинопись и египетские иероглифы рассчитаны не на семитические языки, а, следовательно, в древнем Египте говорили на другом утраченном языке, и по многим признакам, это был некий праязык, родственный индоевропейским языкам. Возможно, твоя Руса и есть самое великое открытие египтологов всех поколений! – загадочно улыбнулся Воронцов.
– Ты шутишь! – побледнел Браухич.
– Ну, хорошо, завтра мы это проверим, – успокаивая товарища, согласился Воронцов, и после очередной рюмки, меняя тему, пустился в свои сказочные воспоминания об индийской командировке, которые захмелевший Браухич выслушал с раскрытым ртом. Достав из кармана фото Латы, поведал Генриху о своей фантастической любви. Так хотелось поделиться с другом самыми сокровенными тайнами в этот вечер волнующих воспоминаний, плавно перешедший в ночь.
Когда Воронцов иссяк, вновь вернулись к странствиям Браухича.
Генрих показал Воронцову свою небольшую коллекцию древностей, вывезенных из Египта. Наиболее ценными в ней были два ветхих папируса, которые ему передал Сур, снабдив оба текста комментариями на арабском, а также жреческая печать, вырезанная из куска тёмного янтаря. Орнамент-плетёнка, изображённая на печати, поразительно напоминала древнескандинавский рисунок и точь-в-точь воспроизводила родовой знак русских князей-Рюриковичей, который в Великороссии был практически забыт, но в Малороссии, или как её теперь называют – Украине, ещё сберегался в древних сакральных сооружениях и старинных рукописях. Факт сам по себе весьма удивительный! А золотой диск, размером с чайное блюдце с искусно нанесённым чернью солнечным изображением Хора-Пта-Атона , в виде сокола с распахнутыми крыльями, державшего в лапах две державы, был просто великолепен. Этот, вне сомнения, древнейший раритет, был передан ему Суром, возможно, в виде платы за заботу о Русе, а может быть, и в качестве приданного. Эта, несомненно, подлинная реликвия, украшавшая некогда грудь верховного жреца, может украсить собой экспозицию любого европейского музея истории. Древнее изображение удивительным образом походило и на германского орла, и на герб Российской империи в виде орла, держащего в когтях не одну, а две державы, если полагать орла не двуглавым! Две державы – это, очевидно, Верхнее и Нижнее царства, объединившиеся в одну державу царей-фараонов.
– Объединись вот так же Германия и Россия после всех тех бед, в которые их ввергли масоны и мировая финансовая закулиса, нажившие на Мировой войне горы золота, и мы бы, а не англосаксы, как теперь, правили Миром! –  уже фантазировал Браухич.
– Как же вам удалось добраться до итальянских владений? Ведь от Асуана до Массавы более тысячи километров пустыни! – разглядывая золотой диск, спросил Воронцов, прерывая пафосные словоизлияния Браухича.

2.
Из Каира, завершив все юридические формальности, скромная экспедиция немецких египтологов из трёх человек, осмотрев пирамиды и каирский музей, отправилась на Синайский полуостров, к библейской горе Синай, на вершине которой, согласно Библии, Моисей заключил свыше трёх тысяч лет назад союз с Богом.
Январь на севере Египта, пожалуй, самый комфортный месяц. Не жарко и не так сухо. Иногда случаются небольшие зимние дожди, после которых пустыня немного оживает, ненадолго покрываясь редкой и чахлой растительностью.
С верхней точки Джебел Муса или Синай, высоты, которую в древности называли также Хорив, что позволяло историкам строить различные догадки по происхождению такого названия, с окружённой чёрными безжизненными скалами невысокой горы с явно индоарийским топонимом «Хорс», что значит «Солнце», немецкие путешественники наблюдали заход дневного светила и наступление звёздной ночи, которая открылась неким распахнутым окном вверх, во Вселенную, подтверждая особую сакральность этих мест, известную тысячелетия назад. На юге чернел угрюмый горный массив, в котором тысячи лет назад добывали медь и золото, а к северу, до самого горизонта расстилалась каменистая Синайская пустыня, переходившая на севере в пески.
Генриху приходилось наблюдать пески, казавшиеся ему пустыней, на Куршской косе , где в крохотной деревеньке Пиллкоппен  у его отца, отставного полковника-артиллериста, воевавшего в Мировой войне под Ригой, был домик на берегу залива, в котором вся их небольшая семья: отец, мать, бабушка и он сам, ещё ребёнок, отдыхали летом. Генрих любил вместе с соседскими мальчиками бродить по дюнам, начинавшимся сразу за сосновыми посадками, сдерживавшими наступление песков. Среди дюн своей величиной выделялась дюна Эфа , которая, по словам отца, была самой высокой в Европе. Тогда, в детстве, ему казалось, что это и есть пустыня, и по такой же бродили некогда Моисей и Иисус Христос. С той счастливой поры он вырос, но не стало бабушки, отца, Гертруды…
И только мама со своей немолодой служанкой скромно доживала свой век на отцовскую пенсию в небольшом домике, купленном в центре Кранца после переезда из Мемеля. А в заброшенном доме среди сосен, уснувшем в маленьком Пиллкоппене, он не был уже много лет.
Синайская пустыня и увиденная им позже Нубийская пустыня раз и навсегда ниспровергали детские впечатления. Летом здесь был настоящий ад, но сейчас пустыня была ещё не столь жестока. Командировка, рассчитанная на четыре месяца, должна была завершиться в Александрии в конце мая, так что немецким путешественникам ещё предстояло испытать зной, хоть и не летний, самый невыносимый.
Таковы были планы, но всё случилось иначе. Оказалось, что командировка в цивилизованный Египет, где англичане прорыли Суэцкий канал и провели железную дорогу до Асуана, откуда планировали вести её дальше через Судан, Уганду и Танганьику, аннексированную у Германии после Мировой войны, замкнув в трансафриканскую магистраль от Каира до Кейптауна , закончилась гибелью двух товарищей и длительными скитаниями по Восточной Африке.
Проследовав в вагонах первого класса с остановками по всем интересным историческим местам, и отсняв множество плёнок, но не собрав практически никакого ценного материала, немецкие путешественники достигли Асуана. За Асуаном начинались пороги, и судоходство по Нилу прерывалось. За порогами практически заканчивался и контроль англичан за своей Северо-восточной Африкой. Далее до Абиссинских гор, где итальянцы сражались с войсками древней и дряхлой Абиссинии, которую всё чаще называли по-новому – Эфиопией, расстилался так и не замиренный англичанами до конца Судан. Асуаном должна была закончиться экспедиция по Египту, и обратно немецкие путешественники собирались плыть туристическим рейсом на пароходе по Нилу до самого Каира, делая в пути продолжительные остановки.
Близился конец марта. Нил всё ещё был мелок, и до начала весенних дождей в Абиссинских горах, которые наполнят заметно обмелевший Нил, оставалось ещё недели две. Это время было решено употребить на исследование окрестностей города.
В одной из нильских деревушек в окрестностях Асуана, приютившейся на маленьком пятачке земли под скалами, испещрёнными древними иероглифами и рисунками, в деревеньке, жившей рыбной ловлей и охотой на крокодилов, чья кожа высоко ценилась на городском рынке, неприметный араб предложил Генриху экскурсию по пустыне к древнему заброшенному храму, который не значился в туристических маршрутах. Время позволяло, к тому же араб, скромно назвавшийся проводником Али, не требовал высокой платы, обязуясь поставить для экспедиции лошадей и весь необходимый провиант для недельного похода по пустыне.
Для экспедиции, которой немцы загорелись, нелегально приобрели на местном суке  три неплохих английских карабина времён англо-бурской войны , отстреляли их в укромном месте и, не помолясь, отправились в рискованный поход без всяких дополнительных мер предосторожности, ввиду молодости и излишнего безрассудства. Они не удосужились предупредить не то что полицию, но даже хозяина небольшой гостиницы, где коротали дни, ожидая прибавления воды в Ниле и круизного парохода, билеты на который приобрели загодя.
Накануне недельного похода немецкие путешественники предупредили горничную, что будут отсутствовать с неделю, и пусть она не беспокоится, номер оплачен на две недели вперёд. Затем, уже перед сном, провели между собой последний совет.
Браухич и Браун были за поход. Обычно молчаливый Кох – против. Собственно, он был всегда против этой затеи, находя её рискованной и неоправданной.
– Что это за такой храм в пустыне? Даже если он и есть, то не раз разграблен на протяжении веков. Вряд ли мы найдём там что-то новое. Да и не нравится мне этот Али. Хитрый он, непростой. Изворотливый, в его чёрной физиономии есть что-то змеиное. И чёрные глазки его неприятные, так и бегают по сторонам. Этот Али напоминает мне соседа по берлинской квартире, владельца галантерейного магазинчика Блюменталя, довольно отвратительного типа, который постоянно строит глазки моей жене. Как посмотрю на Али, сразу же вспоминаю галантерейщика. Так что я против! – Категорически возражал Кох. Но Браухич и Браун проголосовали «за» и Кох, как следовало уговору, подчинился товарищам.
Глинисто-каменистая пустыня, начинавшаяся сразу же за Асуаном, потрясла немецких путешественников. Несмотря на март, стояла жара, и в этой пустынной местности, где по словам Али дожди не выпадали уже лет десять, было очень сухо. Першило в горле. Мелкая пыль, поднимаемая весенними ветрами, забивалась во все поры. Временами приходилось останавливаться и прятаться хоть за какое-нибудь укрытие, будь то кусок скалы или просто складки местности. Обычная песчаная пустыня в сравнении с этой обителью дьявола могла показаться путешественникам просто раем. Маленький караван шёл параллельно руслу Нила, довольно скалистому в этих местах, и, временами, с возвышенных мест река хорошо просматривалась. Затем свернули влево и двинулись вверх по руслу высохшей реки – вади. Воды, залитой в кожаные бурдюки, взяли на три дня, но в такую жару и сушь пить хотелось постоянно. Даже лошадей поили через каждые два-три часа. Так что через сутки бурдюки ополовинились, но Али пообещал ещё через день колодец, а там и до заброшенного храма было уже недалеко.
– В этом месте ещё не было европейцев, – уверял Браухича Али.
– Я обнаружил древние руины в скалистых отрогах Нубийской пустыни два года назад, но никому их ещё не показывал. Я не люблю англичан, захвативших мою страну. Другое дело немцы. Вы воевали с ними. Вас я сразу заприметил, как только вы появились в Асуане, – клялся в своей преданности путешественникам Али.
Однако чем дальше в глубь пустыни уходил маленький отряд, тем больше нарастала пока ещё непонятная тревога. Первая ночь прошла спокойно, не считая противного воя шакалов, а во вторую, ветреную и безлунную ночь Браухич не спал, уступив своё время отдыха Брауну, которому не здоровилось. Костёр, на котором кипятили воду для чая, давно погас, и поддерживать огонь было нечем. Дрова везли с собой, и вязанка, навьюченная на лошадь Коха, уже уменьшилась вдвое. Официально караула не выставляли, поскольку, по словам Али, в пустыне ни людей, ни крупных хищников не было. Полагались на лошадей. Если что, почуют опасность.
Генрих очнулся после очередного приступа дремоты и посмотрел на лошадей, которые сбились в кучу, позвякивая уздечками. Рядом крепко спали Браун и Кох в полном снаряжении, не снимая ботинок и шляп, подложив под головы заряженные карабины. Кох мирно похрапывал. Но что-то всё же было не так.
– Али! – Словно иглой, пронзило сознание Генриха. Там, где с вечера, завернувшись в кошму, улёгся Али, было пусто. Сон мгновенно слетел с век. Браухич вскочил на ноги, сжимая в руке карабин и вглядываясь в ночную мглу. Между лошадьми метнулась тень. Генрих щёлкнул затвором и в этот момент увидел Али с ножом в руках.
– Али! Что ты там делаешь? – не дожидаясь ответа, он направился к лошадям.
Али испуганно заметался, сунул нож в ножны, вскочил в седло и, пришпорив коня, галопом поскакал в темноту.
– Стой! – закричал Браухич и дважды, подряд, выстрелил в араба.
Университетские походы в тир и на стрельбище, последующие военные сборы с зачётами по стрельбе, а также охота, которой увлекался Браухич, помогли ему стать хорошим стрелком. Помимо стрельбы, на сборах практиковались конные походы и скачки на время. От этих двух естественных для мужчины навыков сейчас зависела их жизнь.
Сражённый двумя пулями, Али вылетел из седла, а обезумевший конь без седока помчался  дальше.
– Что случилось? – кричали Браун и Кох, разбуженные криком и стрельбой. Оба держали в руках карабины и испуганно озирались по сторонам.
– Кох! Браун! Осмотрите лошадей. Этот мерзавец Али проколол бурдюки, перерезал подпругу на моём седле и пытался бежать! Я убил его! Это был первый человек в моей жизни, которого пришлось убить! – нервничал Браухич.
– Я так и знал! – процедил сквозь зубы Кох, осматривая упряжь и сбрасывая с лошади вязанку с остатками дров, которые теперь не понадобятся. В проколотом бурдюке ещё оставалось немного воды, и он перетянул дырку шнурком
Браухич лихорадочно искал верёвку, нашёл, и принялся закреплять ею седло вместо разрезанного ремня. Напуганная лошадь храпела и пыталась вырваться. Силач Кох помог Генриху.
– Моё седло в порядке, а бурдюк проколот! – доложил Браун, вскакивая на коня.
В это время в ночи, в той стороне, где, распластав руки, в пыли лежал мёртвый Али, вспыхнули ружейные выстрелы и над головами засвистели пули.
– Засада! – промелькнуло в сознании Генриха. Он вскочил в седло и погнал лошадь в сторону, противоположную выстрелам. Кох и Браун последовали за ним, пытаясь оторваться от погони.
В какой-то момент Браухич обернулся. Кох скакал рядом с ним, а Браун сильно отстал. Похоже, что лошадь его была ранена. Вот она упала на колени и Браун вылетел из седла. Метрах в ста от него с дикими криками мчались десятка полтора едва различимых в ночи чёрных силуэтов арабов-бедуинов в бурнусах с длинноствольными ружьями в руках.
Генрих развернул коня, огромным напряжением воли унял нервную дрожь и, припав правой щекой к ложу карабина, разрядил обойму в преследователей, и не зря. Два бедуина свалились с лошадей, а остальные, поумерив пыл, осадили горячих арабских скакунов.
Потом стрелял Кох, а Генрих подскакал к Брауну, который пытался встать, но, по-видимому, был серьёзно ранен. И вот, прямо на глазах Браухича, новая пуля угодила ему в голову, и несчастный Браун замертво рухнул на землю. С жутким криком отчаяния, практически не чувствуя боли в руке выше локтя, которую зацепила бедуинская пуля, Генрих развернул коня и увидел Коха, который укрылся за убитой всего несколько секунд назад лошадью и стрелял в озверевших, почуявших вкус крови бедуинов.
Кто, как не Бог, хранил Генриха!
Его конь поравнялся с лежавшим на земле Кохом, который вставлял в карабин новую обойму.
– Садись сзади! – крикнул Генрих. Кох понял и, вскочив с земли, с ходу запрыгнул на круп лошади, словно на гимнастического коня. Карабин, зацепившись за что-то, выпал из его рук, и Кох обхватил освободившимися руками Генриха.
Но недолго бедная лошадь несла двух всадников. Генрих ощутил, как пуля ударила Коха в спину, и тот, разжав руки, замертво упал на не знавшую много лет дождя, иссохшую африканскую землю, орошая её горячей немецкой кровью.
– Вот и появилась в Германии ещё одна вдова и двое сирот, – промелькнуло в сознании Генриха, мучительно ожидавшего пулю и в свою спину.

*
– Так и погибли Браун с Кохом. По моей вине, – сокрушался Браухич, заканчивая самую трагическую часть своего рассказа.
– Я уже передал краткий отчёт об экспедиции и о смерти Коха и Брауна консулу. Так что в Берлине теперь все знают. А как я посмотрю в глаза их родителям и женам, детишкам Коха? – Слёзы навернулись на глазах Генриха.
– Хотел дать телеграмму из Эритреи, где наши итальянские союзники навели кое-какой порядок, да не послал. Всё оттягивал время, мучил неизвестностью в том числе собственную мать.
– Кстати, ты не указал в телеграмме, откуда вывез Роситу? – спросил Воронцов.
– Нет, о ней пока ни слова. Она итальянка, и я познакомился с ней в Эритее. Об этом я доложил консулу, и он, похоже, мне поверил. При оформлении брака ей приписали два года, так что Росите восемнадцать. А документы она «потеряла» в дороге, но зато теперь внесена в мой паспорт, а в Германии мы ей выхлопочем новые документы.
– Да, но ей придётся общаться с полицией в Триесте, которая говорит по-итальянски, а также с пограничным комиссаром на Итало-Австрийской границе. Не будет ли у вас трудностей? – озаботился Воронцов.
– Я думал об этом, Серж, и, право, не знаю пока, что с этим делать. Если бы Триест был германским портом…
– Что тогда? – не понял Воронцов.
– Знаешь, Серж, то, что я тебе сейчас скажу, пусть останется между нами.
– Да, Генрих, конечно, – насторожился Воронцов.
– С сентября тридцать пятого я в штате Абвера…
– Вот так, история! – Воронцов этого не ожидал, но быстро справился с собой. Собственно, ничего удивительного в этом не было, и ему после возвращения в Германию придётся определяться с дальнейшей карьерой, а что касается Вустрова, то Хорст ещё в Индии задумывался о службе в Абвере.
Тут Воронцову возразить было нечего. Да и судьбы их были похожи, словно близнецы. Оба из дворянских семей, лишившихся поместий в результате войны. Остатки собственности Воронцовых национализировали большевики, а поместье Браухичей в Восточной Пруссии разорили русские войска в 1914 году, и землю пришлось продать из-за долгов. Отцы обоих, полковники, лицом к лицу, сражались друг против друга на фронте под Ригой. Но отцу Воронцова повезло меньше, он погиб. После той бессмысленной для двух империй бойни, завершившейся революциями в обеих странах и гибелью монархий, наступило нелёгкое время. И сейчас у обоих остались матери и никаких других источников доходов, кроме службы. Так что приходилось задумываться о будущем. Делать карьеру в авиации Воронцов не планировал, не тот уже возраст. Служба в Абвере, к которой склонялся Вустров, его тоже не прельщала. С историей, похоже, тоже придётся подождать. Оставалась медицина, хирургия, в которой он делал в последние годы заметные успехи…
– А «Аненербе»? Египтология? – Воронцов оторвался от своих мыслей и вернулся к Браухичу.
– «Аненербе» завершает свою деятельность, а египтология? Ты и сам понимаешь, Серж, что наступает непростое время, и скоро будет не до изучения древностей. А в Абвере хорошие оклады, и я смогу помогать деньгами маме.
Я им нужен, прежде всего, как русист, специалист по России. Мне так и сказали. И в Египет, вместе с Кохом и Брауном, мы были отправлены на стажировку не только по линии «Аненербе», так что, кое-какие сведения о британских военных объектах я «везу» в своей голове. Впрочем, после гибели Коха и Брауна у меня и в Абвере будут большие неприятности.
– Знаешь, Генрих, у меня осталось ещё около тысячи британских фунтов, которые не довелось истратить, так как в гостях у махараджи Раджапура мы с Хорстом жили на полном пансионе.
А деньги, и особенно британские фунты, открывают любые границы. Если же Руса, о которой мы с тобой говорим всю ночь, и которую я ещё даже не видел, – улыбнулся Воронцов, – не знает ни слова по-итальянски, то скажешь, что она пережила сильный стресс после смерти родителей и в настоящий момент нездорова. Ну а, увидев солидную банкноту, чиновник оставит вас в покое.
– Труднее будет получить полные документы в Рейхе. У нас пока не берут взяток, с этим строго, – заметил Браухич.
– Если же твоё новое начальство станет проверять твою жену Роситу, а это вполне вероятно, то, мы через отца Хорста, Вацлава Вустрова, который, как мне известно, в дружеских отношениях с шефом Абвера и уже предлагал сыну свою протекцию в вашем ведомстве, замнём это дело. Но в этом случае ты, Генрих, должен ему рассказать всю правду.
– Да, Серж, конечно! – повеселел Браухич.
– А пока я не советую везти Русу в Берлин. Лучше отправить её куда-нибудь подальше, к матушке, в Кранц, – посоветовал Воронцов.
– Боюсь, что после всего того, что со мной приключилось, я надолго застряну в Берлине, – покачал головой Генрих.
– Мы придём в Триест двадцатого декабря. В Берлине будем не раньше двадцать второго, так что добраться до Кранца я никак не успею, и матушке придётся встречать рождество без меня. Где же я её укрою? – Генрих развёл руками.
– Ну, например, в замке Вустров, куда я приглашен ещё с прошлой Пасхи вместе с мамой, по которой так же истосковался, на рождественские праздники, – неожиданно предложил Воронцов. Вустров недалеко от Берлина, и, в то же время, местечко довольно глухое. Пусть Руса поживёт там, а когда освободишься, увезёшь её в Кранц.
– А как же Хорст. Он согласится? – ухватился за предложение Браухич.
– Согласится и даже не станет ухаживать за твоей женой, потому что сильно соскучился по Шарлоте и дочуркам. А Русе, я думаю, там будет неплохо. Да и Шарлота с девочками поучат её немецкому языку. Ну как, годится такое предложение? – спросил Воронцов.
– Годится! Очень даже годится! – с радостью согласился Генрих.
– Ты настоящий друг, Серж! После твоих слов у меня словно гора с плеч долой.
 
*
– Ты спросишь, что было дальше? – продолжил свой рассказ Браухич.
– Мне всё же удалось оторваться от преследования. Понимаешь, чудом удалось! За ночь следовало уйти как можно дальше от тех страшных мест, где навсегда остались непогребёнными ограбленные бедуинами тела Коха и Брауна, кости которых, после пиршества шакалов, испепелит безжалостное солнце пустыни…
Браухич посмотрел на компас, прикреплённый ремешком к раненой руке, и выбрал самое прямое направление к Нилу. Затем занялся рукой. Боли он почти не чувствовал. Рана была пустяковая. Он обильно смазал её йодом и перевязал. Подпруга, сделанная из толстой верёвки, до крови натерла бока измученной долгой скачкой лошади. Генрих погладил доброе животное по гриве и скормил лошади растаявшую от жары плитку шоколада. Мучила жажда, но это ночью, а что же будет, когда наступит день и беспощадное африканское солнце начнёт свою нестерпимую пытку?
Браухичу досталась молодая и смирная вороная кобыла с красиво постриженной седеющей гривой и грустными тёмными глазами. От долгого бега кобыла была взмылена. Бока её раздувались от тяжёлого дыхания и вздрагивали. Генрих прислушался. Было тихо, и он надеялся, что бедуины прекратили преследование, но с наступлением дня могут его возобновить. Хотя ветер дул довольно сильный, и пыль уже через несколько часов занесёт его следы. Как бы там ни было, но за остаток ночи и утро, всего выйдет часов шесть, следовало как можно ближе продвинуться к Нилу. Притороченный к седлу, висел проколотый бурдюк, сделанный из козьей шкуры. Браухич снял и распорол его, облизав ещё влажную внутреннюю поверхность. На поясе его висела фляга с холодным чаем, грамм восемьсот, и всё.
– Ну, милая, выручай! – Генрих погладил лошадь по гриве и направил её рысью на запад.
Часов через пять, когда утреннее солнце стало припекать, загнанная лошадь отказалось идти и легла на горячую землю. Бить и пытаться поднять несчастное животное Браухич был не в силах.
Генрих слышал, что бедуины, измученные жаждой, иногда убивают животных и пьют их кровь, но он не был бедуином, и, стараясь не смотреть в печальные глаза умирающей лошади, выпил глоток из фляги, надвинул на обмотанный полотенцем лоб широкополую шляпу и двинулся в сторону Нила.
Так прошёл весь день, в течение которого он не раз терял от жары сознание, падал, с трудом приходил в себя, сверял направление пути по компасу и, выпив очередной глоток чая из драгоценной фляги, упорно шёл на запад. Раненая рука начала распухать, но боли он уже не ощущал.
Ночью идти было легче, но это была вторая бессонная ночь. Хотелось упасть и уснуть, но по пятам шли несколько противных шакалов, непонятно как выживавших в пустыне, и подгоняли его вперёд. Карабин он не бросал, но стрелять в шакалов не стал. Их присутствие наводило на мысль, что вода, а она была только в Ниле, уже недалеко. Только бы дойти до следующего дня. ещё одного дня без воды его иссыхающий организм не перенесёт.
А когда за спиной вспыхнул солнечный диск, Генрих был на грани отчаянья. ещё несколько мучительных часов и неизбежная смерть…
Но что это? Впереди пролетела стая птиц. И это были не коршуны-падальщики, залетавшие далеко в пустыню, а дикие голуби!
– Неужели, Нил рядом? Спасён! Спасён! – с новыми силами забилось сердце Генриха, и менее чем через полчаса он, наконец, увидел реку, однако спуститься к спасительной воде было непросто. Генрих кинул вниз большой камень, измеряя глубину. Больше ни минуты не раздумывая, умиравший от жажды, Браухич бросился с десятиметровой скалистой кручи в воду. К счастью, у берега было довольно глубоко, и он не разбился. Течение подхватило, мало что соображавшего Браухича, наслаждавшегося прохладой, жадно, захлебываясь, пившего мутную воду, и вынесло к расщелине между двух высоких скал, где ноги коснулись земли.
Постепенно Генрих приходил в себя и осматривал ближайшие окрестности. В этих местах Нил пробивался через скалистые берега, за которыми заканчивались пороги. По его расчётам до Асуана было не менее двухсот километров, и пройти их без еды и бездорожью было невозможно, а потому следовало разыскать местных жителей. Но для начала было необходимо выбраться из реки.
– Переплыть на другой берег? – об этом не могло быть и речи. Он был такой же крутой и скалистый, а, кроме того, в сотне метров от себя, на отмели посреди реки, Генрих заметил пару крупных нильских крокодилов, уже развернувших ужасные зубастые пасти в его сторону. Из воды надо было как-то выбираться, и он, вытряхнув на всякий случай воду из карабина, проверил неполную обойму в магазине, дослал в ствол патрон и по плечи в воде побрёл внутрь глубокой расщелины, где уже виднелась полоска сухой земли.
– Быть может, там удастся подняться наверх?
Жажда уже не мучила, но разболелась распухшая рука. Хотелось высушить одежду, перевязать рану и, двигаясь вдоль реки, искать людей. Он выбрался на крохотный кусочек песчаного берега, зажатого между двумя отвесными скалами, и, опустившись на прохладный песок, принялся снимать с себя мокрую одежду, только сейчас заметив, что потерял шляпу. Ужасно хотелось спать, и он заснул прямо на прохладном песке, не в силах совладать с собой.
Очнулся Браухич от того, что кто-то тряс его за плечо. Он раскрыл глаза и к своему изумлению увидел рядом с собой высокого старца с аккуратной седой бородкой, усами и прядью таких же седых волос на выбритой, идеальной формы, голове. Эта прядь волос – чуб-оселедец был точно такой же, какой носили на своих буйных головах славяно-скандинавские князья в древности, да ещё русские казаки лет двести назад. Неведомо откуда возникший странный голубоглазый старец, напоминавший ликом Одина, как его описывали скальды в древних сагах , был бос и облачен в короткую юбку из холста. Другой одежды на его бронзовом от солнца теле не было, лишь на жилистой шее висел на цепочке золотой диск со стилизованным знаком солнца, напоминавшим индоарийский символ на современном имперском штандарте Германского Рейха!
Совершенно обессилевший Браухич, у которого поднялся жар от распухшей руки, никак не противился старцу, толком не осознавая, что с ним происходит. Сон это или явь. Он плохо помнил как старец, поддерживая под руку, довёл его до воды и уложил в небольшую лодку, выдолбленную из цельного ствола дерева. В лодке был хворост-плавник, какой собирают на топливо для приготовления пищи крестьяне Нильских деревень. Затем они плыли куда-то, а старец грёб и одновременно правил одним веслом. Вот наступил мрак, и лодка оказалась в полузатопленном гроте, который во время разлива Нила полностью заполняется водой. Навстречу им выполз огромный нильский крокодил, отдыхавший от зноя в гроте, но старец погладил его по сморщенному черепу, между горящими желтыми глазами, и крокодил лёг, пропуская их. Вид ужасного крокодила, охранявшего подземный вход в древний пещерный храм, окончательно потряс Генриха, и больше он ничего не помнил, потеряв сознание. Потом старец с трудом вёл его, бессознательного, подхватив под руки, по длинному тёмному лабиринту, в конце которого вновь брызнул солнечный свет.

* *
За тёмными окнами уютного каминного зала моросил холодный зимний дождь. Возле камина, выложенного красивыми изразцами, в котором светились и тихо потрескивали ещё не остывшие угли, почти в полном мраке продолжалась бесконечная, тихая ночная беседа, воспоминания друзей, удобно разместившихся в глубоких креслах. Пригубив очередную по-немецки крохотную рюмку из нескончаемой бутылки хорошего французского коньяка, Браухич продолжал свой рассказ.
– Когда я очнулся, то обнаружил, что нахожусь на деревянном ложе в тени гладкой стены, ограничивающей с южной, солнечной стороны небольшой дворик, зажатый между отвесными скалами. В скалах были вырублены несколько комнат, в которые можно было подняться по ступенькам, а в дворике, всего в нескольких шагах от моего ложа, находился небольшой бассейн, заполненный нильской водой и окружённый несколькими акациями и кустами тамариска, казавшимися чудом после безжизненной пустыни. Чуть поодаль росла раскидистая финиковая пальма с гроздьями завязавшихся плодов. Здесь же, на крохотных грядках, между акациями и пальмой, рос зелёный лук, травы для приправ и несколько огуречных лиан, оплетавших стволы и нижние ветви акаций. На них цвели и созревали аппетитные огурцы. На верхних ветках деревьев, покрытых розовыми цветками, отдыхали от дневного зноя две горлинки, а между кронами цветущих акаций синело бескрайнее безоблачное африканское небо.
Я был совершенно наг, и лишь кусок белой ткани прикрывал мои бёдра. Рука, перевязанная таким же белым полотном, не болела, и опухоль спала. Я пошевелил пальцами. Всё было в порядке. Впервые за последние дни ощутил голод. Так лежал я несколько минут, пытаясь припомнить, что со мной произошло и как я оказался в этом тихом и уютном месте, где рядом была вода и цвели акации, посаженные в выбитых в камне углублениях, заполненных землёй.
Я вспомнил старца с ликом Одина, которого видел на одной из картин в историческом музее, и в это самое время он появился на ступенях одной из комнат, вырубленных в скале, в том же самом одеянии, состоявшем всего лишь из куска ткани, обернутого вокруг бёдер, и со знаком солнца на груди. Следом за старцем шла юная дева с подносом в руках. Короткая узкая юбочка в полоску и золотое ожерелье с бирюзой были всем её убранством. Её ничем не прикрытые небольшие красивые груди привели меня в трепет. Я вскочил на ноги, поддерживая кусок ткани, едва скрывавший мою наготу, но вновь растерялся и сел на ложе, не зная, как мне себя вести.
Ты просто не можешь представить, Серж, в какой я пребывал растерянности…
– Как твоё имя, чужеземец? – спросил по-арабски старец с ликом Одина, которому ну никак не шёл этот «крикливый» язык
– Браухич, Генрих…
– Мы ждали тебя. Ты не англичанин. Твоих друзей убили в пустыне, и убийцы ищут тебя, – молвил загадочный старец, повергая Генриха в изумление.
– Откуда ему это известно? Кто ищет меня? – эти мысли никак не укладывались у него в голове.
– Моё имя Сур, я последний жрец малой толики людей, скрыто почитающих Хора-Пта, великого Творца Мира. Это моя внучка, Раса. Она лечила тебя, когда ты спал, и сегодня снимет повязку с твоей руки.
Девушка молча поклонилась и поставила перед Генрихом небольшой медный поднос с дымящимся рисом в глиняной тарелочке, несколько зелёных побегов, напоминающих укроп, огурец со щепоткой соли, горсть фиников и холодный чай в глиняной чаше.
Генрих понемногу приходил в себя, стыдливо разглядывая девушку необыкновенной красоты, до которой можно было дотянуться рукой. Она была рослой, чуть ниже его, и стройной. Прекрасно сложена, покрыта ровным, но не густым, как у деда, загаром. Овал красивого лица обрамляли роскошные светло-русые волосы, стянутые на затылке широким золотым кольцом с застёжкой и свободно ниспадавшие к стройным ногам. Красивые, мягкие черты лица, более всего характерные для славянок, дополняли большие голубые глаза в обрамлении густых длинных ресниц. Генрих не мог оторвать глаз от Расы, как она была хороша.
– Но откуда такая красавица, какой и в Европе, пожалуй, уже не встретишь, здесь, среди африканских пустынь, на Великой африканской реке Нил? Не сон ли это? Или он, Генрих Браухич, уже в раю, где всё смешалось?
Не помня себя, Генрих протянул руку и коснулся упругой неприкрытой груди Расы.
Девушка вздрогнула, посмотрела ему в глаза, а затем, резко обернувшись спиной к совершенно растерянному Генриху, стремительно, так что шлейф её роскошных русых волос, словно облако, скрыл наготу тела, исчезла в одной из вырубленных в скале комнат.
– Расе нет ещё шестнадцати, и она никогда не видела молодых мужчин, – молвил Сур, и, присаживаясь рядом с Генрихом, поведал Браухичу историю своего древнего и немногочисленного рода потомственных жрецов, состоявшего всего из одной семьи, вырезанной религиозными фанатиками тринадцать лет назад «во славу Аллаха».
Тогда погибли дети Сура и родители Расы, её малые братья – члены последнего угасающего жреческого рода светлых волхвов Хора на реке Нил. Лишь ему, с трёхлетней Расой на руках, удалось избежать страшной смерти и укрыться в тайном пещерном храме, вырубленном в незапамятные времена в непроходимых нагромождениях скал на берегу Нила. В этом храме скрывались жрецы тысячи лет назад во времена нашествий на страну Кеме звероподобных хамитов-нубийцев, пожиравших детей...
– С тех пор мир Расы ограничен этими скалами. Тринадцать лет девочка прожила здесь в заточении и не знает арабского языка, распространившегося по всему Нилу, и по Ливийской и Нубийской пустыням до гор Абиссинии, где кончается власть Аллаха.
 Твоё появление, русоволосый чужеземец, было предсказано мне Изидой . Ты и твои друзья отправились на поиски сокровищ древнего царства и погибли от рук нубийских разбойников князя-шейха Гази Абу-Халида, который угнетает земледельцев по всей долине между первым и вторым порогами, а любимое его развлечение – охота на белых людей. Гази Абу-Халида, чьё имя значит «вечный воин», не могут одолеть даже англичане. А вы убили его наследника, первого сына от старшей жены. Друзья твои убиты, но сын шейха не отмщён, пока жив ты. По всей долине Нила, от Асуана до Хартума тебя разыскивают люди шейха, чтобы убить и доставить твою голову своему хозяину.
 Слушая такое, Браухич был потрясён.
– Они убили в бою сына шейха! Быть может, его застрелил он, Браухич! Но откуда всё это известно старцу? – думал Генрих.
– В день твоего появления на берегу Нила нам с Расой привезли муку, рис, овощи и финики. Ты спал день и ночь и не видел старейшину деревни и его помощника, которые привезли нам на лодках еду на время разлива Нила и новости, – угадав немой вопрос Генриха, пояснил Сур.
– В деревне осталось лишь несколько семей сохранивших в тайне верность Хору-Пта, и только немногочисленным посвящённым известно о существовании храма. Уже скоро, к концу месяца Фаменот, Изида прольёт слёзы в верховьях Голубого Нила, и начнутся дожди, которые продлятся до середины месяца Пахон . Наступит время малого разлива Нила. В это время проникнуть в храм будет невозможно. И лишь когда спадёт вода, ты отправишься за теми людьми, которые придут в храм. Ты уйдёшь не один. С тобой уйдёт Раса. Вам помогут добраться до тех мест, где не властен Аллах и люди шейха не смогу причинить вам вреда.
К тому времени я умру, и вы оставите моё тело в храме. Раса свершит обряд моих проводов в царство Осириса , а ты ей поможешь.
А сейчас, дай мне клятву, что увезёшь Расу в свою далёкую страну, где люди русоволосы и ясноглазы, как ты, и где она сможет жить, не опасаясь стать рабыней шейха, и продолжить наш род от светлого мужа. – Сур посмотрел Генриху в ясные глаза, ожидая ответа.
Браухич был совершенно растерян, и не до конца понимал, какую клятву требует от него старец с ликом Одина, и почему он умрёт во время разлива Нила? Однако, с дрожью в голосе, ответил:
– Клянусь…
– Хорошо. А тот, с кем Раса продлит наш род, зависит от тебя, русоволосый чужеземец.
Если Раса полюбит тебя – будь ей мужем. Если полюбит другого – будь ей отцом!
 
*
– Так я попал в этот маленький затерянный мир, где жила удивительная девушка Раса, которую Сур на следующий день уже называл Русой, и этот вариант её имени, тоже означавший «светлая», больше не изменялся, – вспоминал Браухич, глядя на переливающиеся красными огоньками угли в камине.
– «Rus» на санскрите, каким его сохранили до наших дней древние ведические тексты и брахманы Индии, и есть «светлый». Совпадений здесь быть не может, чему самое яркое доказательство и есть наследственная жрица Руса! – Задумчиво молвил Воронцов.
Браухич оторвался от камина, и удивлённо посмотрел на него.
– Да, Генрих. Руса впитала на генетическом уровне сакральные знания многих поколений своих предков, соблюдавших законы Рода и крови. Мне трудно даже представить, что ждёт её в будущем.
Вот что значит чистота расы! Сохранить светлый облик далёких северных предков в глубинах Африки! Да в ней дремлет великая сила ума! Генрих. Она – истинное чудо! Хоть сейчас садись и пиши с неё диссертацию по этнологии, евгенике и  генетике! – продолжал фантазировать Воронцов.
– Ты пугаешь меня, Серж! – и в самом деле встревожился Браухич.
– Ладно, Генрих, не будем об этом. Время всё расставит по своим места, – философски изрёк Воронцов.
– Рассказывай дальше, до утра ещё далеко.

* *
Малый весенний сезон дождей, когда основная вода прибывает по Голубому Нилу  с гор Абиссинии, продлился около полутора месяцев, в течение которых грот, связывающий пещерный храм Хора-Пта с внешним миром был затоплен. С суши попасть в храм было практически невозможно. На многие мили его окружали непроходимые нагромождения безжизненных скал, где нечего делать ни феллахам, ни бедуинам. Такое было под силу разве что опытным альпинистам, которые не стремились в эти места.
Как-то он увидел на востоке небольшой самолёт, вероятно летевший из Каира в Хартум. С воздуха лётчик мог заинтересоваться площадкой среди скал недалеко от Нила, на которой росли деревья. Однако самолёты, которые он потом видел ещё несколько раз, летали по трассе, проложенной намного восточнее храма, и со значительной высоты, к счастью, не могли их заметить. Зато Русу эти «странные птицы», чрезвычайно интересовали. Девушка, не видевшая в своей жизни не то, что самолёта, но даже толком не знавшая других людей, не отрывая глаз, следила за полётом из единственного места дворика, откуда он был виден, внимательно вслушиваясь в странный шум мотора. Дед ей не рассказывал о виденном в небе чуде, и она решилась расспросить о странных птицах  Генриха, но он пока не понимал её, а она его. Так Руса стала внимательно вслушиваться в его немецкую, а потом и литовскую речь, когда он рассказывал ей сказки, услышанные в детстве от мамы.
Генрих Браухич привык за это время к размеренной жизни в маленьком кусочке рая, в который привела его удивительная судьба. Руса уже не дичилась Генриха и встречала его по утрам очаровательной улыбкой, но обнажённой груди у девушки он больше не видел. Руса стала стесняться его и прикрыла грудь полоской белой ткани. Понемногу они научились кое-как понимать друг друга с помощью нескольких десятков простейших слов, подобранных Браухичем, и жестов. Генрих с радостью чувствовал, что Русе стало интересно с ним общаться.
В течение дня Руса по несколько раз выполняла некие ритуальные действа. Когда всходило солнце, она становилась перед ним на колени и, обратив лицо к свету, шептала молитвы и заклинания, а в течение дня выполняла упражнения для тела, весьма напоминавшие гимнастические. Назначение этих действий, вне всякого сомнения, ритуальных, Браухич не понимал, однако гибкость тела и изящная фигура девушки – прямое следствие таких упражнений, укреплявших не только душу, но и тело.
Ему вернули выстиранную одежду, в которой, впрочем, не было пока необходимости, и Генрих привык к куску полотна, прикрывая им бёдра на манер древних египтян. В карманах его одежды мало что сохранилось, кроме документов и денег, надёжно завёрнутых в непромокаемую клеёнку и зашитых во внутреннем кармане. Остальное содержимое карманов растерялось во время боя, в полуобморочном пути по пустыне и при падении в Нил. Даже патронов к карабину осталось всего два в неполной обойме магазина. В асуанской гостинице остались вещи, которые они не взяли с собой, в том числе и материалы экспедиции. Теперь они попадут в руки полиции. Ну да бог с ними, кое-что осталось в голове, а после того, как он попал в пещерный храм и познакомился с живыми реликтами древнего царства, существовавшего в этих местах несколько тысяч лет назад, всё прочее не имело практически никакого значения.
И даже собственная судьба не тревожила его в это время. Мучительнее всего было смотреть как день ото дня сохнет Сур. Жрец был болен неизлечимой болезнью крови и, обладая даром предвидения, предсказал дату своей смерти – девятый день месяца Пахон, что соответствовало восемнадцатому мая, то есть времени, когда он с Брауном и Кохом должен был быть уже в Александрии и готовиться в дорогу домой. Но кости Брауна и Коха разнесли по пустыне шакалы, а он, сидя у ложа умиравшего жреца, слушал его удивительные рассказы о былом величии страны Кеме.
Когда она была ещё пуста после Вселенской войны Богов и Всемирного потопа, в неё пришли его божественные светлые предки и стали обрабатывать чёрную плодородную почву, выращивая хлеб и фрукты. А потом в долину реки начали проникать дикие племена с востока и юга. Больших сил стоило предкам Сура обучить их строительству домов, земледелию и ремеслам. Так, в течение веков и тысячелетий создавался народ Страны Нила…
В один из таких дней Сур передал Генриху два ветхих папируса с описанием важных событий из древней истории Верхнего Царства, свою жреческую печать, которую он должен был передать Русе, когда та об этом попросит, и золотой диск с солнечным изображением Хора-Пта-Атона в виде сокола с распахнутыми крыльями. Что делать с этой драгоценной реликвией, Сур не сказал.
И Руса была возле деда в эти часы. Тихо сидела у его изголовья и протирала лоб деда смоченной в воде ладонью. Слёзы блестели в её прекрасных глазах, изредка и тихо скатываясь по щекам.
 Когда уровень воды в Ниле начал падать и скоро должен был открыться грот, связывающий пещерный храм с внешним миром, пришёл девятый день месяца Пахон. Генрих перенёс на руках лёгкое высохшее тело жреца в самую отдалённую комнату пещерного храма, где Руса облачила Сура в жреческие одеяния и молилась возле тела последнего родного ей человека на всём свете, упрашивая Осириса перенести его в своё подземное царство. Потом, по просьбе Русы, Генрих выбил тяжёлым каменным молотом бронзовые скрепы и свод пещеры, ведущий в дальнюю комнату, в которой навсегда остался последний жрец забытой страны Кеме, обрушился, надёжно скрывая тело жреца и немногие сокровища его рода от грабителей или археологов, которые когда-нибудь проникнут и в этот пещерный храм…
–  Это всё. Дары жреца ты уже видел, а завтра я познакомлю тебя с фрейлен Роситой фон Браухич, своей «африканской женой», –  устало улыбнулся Генрих.
– Через несколько дней, когда вода в Ниле спала, в храм приплыли люди, о которых говорил Сур. Нам принесли нубийские одежды, без которых невозможно преодолеть пустыню в летнюю жару, и мы с тем маленьким караваном ушли тайными тропами в нубийскую пустыню. Странствуя от колодца к колодцу, добрались до Эритреи, где сошли с верблюдов возле поста итальянских войск. Я предъявил свои документы офицеру, выдав Русу за жену. Итальянцы приветливо встретили немецкого путешественника, и помогли нам добраться до Массавы, – закончил свой рассказ утомлённый Браухич, с тревогой ожидавший возвращения в Берлин, где ему, как старшему, придётся отвечать за гибель товарищей. Сочувствуя Генриху, Воронцов даже не пытался сравнивать своё пребывание в цивилизованной и комфортной Индии, радушный приём в монастыре Сунавари и роскошную жизнь во владениях махараджи с драматической экспедицией Браухича в диких пустынях и горах Африки, населённых головорезами.

3.
Обещанное завтра наконец наступило, и Воронцов с нетерпением ждал встречи с Росситой-Русой, имя которой напоминало ему о Родине. Знакомство должно было состояться за обедом, а пока, поёживаясь от давно забытой зимней средиземноморской прохлады, Сергей рассеянно осматривал город.
Хайфа была весьма архаичным городом, где уживались старинные дома с плоскими крышами, в которых жили многие поколения арабизированных палестинцев-филистимян, в чьих жилах текла кровь многих забытых народов, тысячелетия продвигавшихся по естественному мосту между Евразией и Африкой, каковым являлась Палестина – «Опалённый Стан». Именно так назвали выжженную солнцем, весьма плодородную землю, которой не хватало воды, то ли скифы, совершавшие через эти земли набеги на богатый Египет, то ли митанийцы , рати которых также ходили в страну Нила, а прекрасная Нефертити, жена фараона Аменхотепа , призванная улучшить генеалогию царской семьи, была митанийкой, а, следовательно, и Воронцов с Браухичем были с ней в дальнем родстве.
Ближе к порту размещались европейские кварталы, где жили состоятельные греки и армяне, без которых был бы неполным этнический ландшафт всех торговых городов Восточного Средиземноморья, некогда входившего в состав Византийской империи. В домах новой постройки проживали семьи англичан, управляющих своей новой колонией Палестиной после изгнания из этих мест турок, потерпевших сокрушительное поражение в Мировой войне. Но особенно сильно город начал строиться с прибытием на земли Палестины еврейских переселенцев со всего мира, чему активно способствовала британская администрация, а также мировые финансовые центры, контролируемые еврейскими общинами США и Западной Европы.
Переселенцы, напротив, прибывали, в основном, из Восточной Европы, и самый большой их приток наблюдался из России во время Гражданской войны. Так что, если вы не владеете никаким другим языком, кроме русского, вас легко поймут не только в Хайфе, но и по всей Палестине, в том числе в Иерусалиме. «Святой город», в названии которого затаился всё тот же древний индоарийский корень «рус», Воронцов тоже, к сожалению, не увидит, в отличие от прочих пассажиров «Дублина». Эти счастливчики, в числе которых были и Сара с Лу, под предводительством бравого майора О’Брайна устремились на двенадцатичасовую экскурсию по «святым местам». Помимо Иерусалима, экскурсанты должны были побывать в Вифлееме и древнейшем на земле городе Иерихоне, который местные арабы до сих пор называют Ярихо. Этот город, в котором Воронцову тоже очень хотелось побывать, назвали так древние его основатели из индоарийского племени в честь солнца Яра-Ярило, вытесненные позже несметными ордами семитов, нахлынувших из сохнувшей Аравии.
В последние годы на побережье Средиземного моря, напротив древнего Иерусалима, быстрыми темпами возводилась столица будущего государства всех евреев – Новый Сион, который в великих трудах создавали теоретики сионизма Теодор Герцль и Владимир Жаботинский , а позднее их ученики и последователи. Сотрудник консульства, сухощавый маленький человечек с фамилией Вагнер, столь нелюбимой местными сионистами, из-за великого германского композитора , пояснил экскурсантам, что состоятельные переселенцы из Германии и Австрии предпочитают селиться в новом городе, названном  Тель-Авив, который строится  на месте апельсиновых садов близ старой Яффы. Эти богачи селятся в собственных, зачастую роскошных виллах, составивших целую улицу, получившую название «Немецкая».
Зато над Хайфой, раскинувшейся амфитеатром по берегам живописной бухты, откуда начинался путь переселенцев в новый Сион, возвышалась гора Кармель, покрытая на вершине снежком. Как-никак, а на дворе стоял декабрь и близилось Рождество, на которое хотелось поспеть домой. Было довольно прохладно, и под пиджаки пришлось одеть свитера. Браухича, севшего на «Гессен» почти раздетым, неплохо одели моряки, поделившиеся с соотечественником кто чем смог. Пальто, без которых не обойтись в зимней Европе, Воронцов и Браухич рассчитывали приобрести по прибытии в Триест. Здешние магазины на такой подвиг их не вдохновили.
Исключение сделали для Русы, гардероб которой и вовсе выглядел плачевно. В Хайфу она прибыла в чёрном платке, туфлях-сандалиях эритрейского производства и в туго затянутом поясом мужском плаще, под которым был лишь кусок ткани, из которого девушка соорудила что-то вроде платья. Супруга герра Вагнера, помогавшая Росите принять ванну и восхищённая её поразительной красотой, такой не типичной для итальянки, подарила девушке кое-что из своего старого белья и шерстяное коричневое платье с кружевным воротничком и манжетами. Госпожа Вагнер была худощава и ростом заметно выше мужа, так что бельё пришлось Руссе впору, вот только платье было слишком коротко, ещё больше подчёркивая молодость девушки.
– Бедненькая Росита! – качала головой фрау Вагнер, – как, должно быть, ужасно жить в этой чёртовой А фрике, которую пытаются приобщить к цивилизации бравые итальянские берсальеры , на которых она насмотрелась в Риме.
Так что теперь стараниями фрау Вагнер Руса была сносно одета, а Браухич на свои последние деньги, заняв у Воронцова ещё сорок фунтов, купил девушке, числившейся его супругой, демисезонное пальто и шляпку, попросив примерить купленые веши рослую и стройную молодую гречанку, продавщицу магазина. Сложнее было с туфлями, но Генрих загодя снял с сандалий Русы мерку, и купил ей тёплые чулки и зимние туфли размером чуть больше.
– Не очень красиво, зато не замёрзнет, – рассуждал вслух Браухич, не замечая улыбки Воронцова.
Затем, побродив с покупками в руках по городу и греясь в лучах ласкового солнышка, они, наконец, вышли к пристани.
«Гессен» уже ушёл, но ему ещё предстояло зайти в Таранто, а следовательно, в Триест они прибудут почти одновременно. Воронцов бросил взгляд на «Дублин», но было далеко, да и вряд ли он кого-нибудь увидит из знакомых. Все укатили на экскурсию в Иерусалим, а Сноу, очевидно, потеет, оправдываясь перед начальством на берегу. Слава богу, всё закончилось как будто хорошо, вот только жаль гороскопа, составленного для Шарлоты самим Сунавари. Будет он теперь пылиться в архивах британской разведки в деле, заведённом на двух немецких путешественников. Англичане такие педанты и аккуратисты, что будут хранить это несостоявшееся дело лет пятьдесят, если не больше.
Герр Вагнер взглянул на часы.
– «Палестина» никогда не опаздывает. Да вот и она!
Большой лайнер, некогда возивший пассажиров и туристов через океан, а после ремонта переименованный новыми хозяевами в «Палестину», плавно входил в гавань Хайфы. Воронцов, в который раз пожалел, что не захватил бинокль. Но даже невооружённым глазом было видно много народа на верхней палубе.
– Итак каждую неделю, уже не первый год. Столько людей, притом почти все евреи, многие с деньгами, приезжают из Европы, что британским миграционным службам работы хватает, – пояснил герр Вагнер.
– Корабль под немецким имперским флагом, – отметил Воронцов, разглядев на мачте «Палестины» флаг со свастикой.
– Не удивительно. Корабль принадлежит Германии, и проект финансирует германское правительство, – продолжал свои пояснения Вагнер.
– Господа, наблюдать швартовку и выгрузку пассажиров с багажом, мне кажется, неинтересно, тем более, что близится время обеда, а пешком нам добираться до консульства около получаса.
«Палестина» отправится в обратный рейс завтра, в восемнадцать часов по местному времени. Билеты уже заказаны, и к отправлению вас доставят на автомобиле. Обратный рейс почти пустой, так что поплывёте в отдельных каютах с полным комфортом и немецким экипажем.
 

















Глава 4. Рождество
 
«Пренебрежение этнологией, будь то в масштабах
государства, родового союза или моногамной семьи,
следует квалифицировать как легкомыслие,
преступное в отношении потомков».
                Лев Гумилев. ( Историк и этнолог)
 
1.
– Здравствуй, мама! – с этими словами Воронцов бросился в родные материнские объятья. Вера Алексеевна заплакала, обнимая и целуя сына в гладко выбритые щёки.
– Как же я соскучилась по тебе, Серёжа! Писем от тебя не дождёшься, а ведь ты единственный, кто у меня остался на этом свете!
– Мамочка, милая, я с тобой, и долго теперь никуда не уеду! – оправдывался растроганный Воронцов, целуя мать и вновь вспоминая незабываемый с детства запах её светлых волос, в которых почти незаметна неизбежная в этом возрасте седина.
– Ну, слава богу, приехал под самое Рождество! – Вера Алексеевна вытерла слёзы с прекрасных, точь-в-точь как у него, голубых глаз, никогда не знавших очков, и, чуть отстранив сына, внимательно посмотрела на него.
– Возмужал, загорел, волосы посветлели и хорошо подстрижены! – мать любовалась сыном.
– Здравствуй, Серж! – Вацлав Вустров крепко пожал руку Воронцова, а затем прижал к себе и обнял, как родного сына.
– Мы ждали вас позже, боялись, что не успеете до полуночи. Почему вы не предупредили нас? Как сам? Как Хорст?
– Здравствуйте, герр Вустров. Так получилось, – пытался оправдываться Воронцов.
– Приехали ранним поездом в Шверин. На вокзале сразу же взяли такси, и на удивление быстро доехали. А Хорста не выпускают из объятий Шарлота и девочки! Но скоро Вы его получите!
– А девушка вашего друга Браухича. Она с вами?
– Да, герр Вустов, она осматривает дом.
– Что же вы оставили её одну? – озаботился старший Вустров, уже знавший кое-что о Русе из письма Воронцова, отправленного из Хайфы с дипломатической почтой, в котором был намек на помощь с его стороны в обустройстве жены Браухича, вывезенной из Эритреи.
– Ею занимается Шарлота, герр Вустров.
– Как же, занимается, – проворчал Вацлав.
– Ей сейчас ни до кого нет дела. Бедняжка так страдала без Хорста эти полгода!
– Серж, зови меня просто Вацлав, ведь ты мне словно второй сын, – поправил Сергея старший Вустров.
– Мы с Верой вышли прогуляться к заливу, пока не стемнело. Молодец, что нашёл нас.
Воронцов вдохнул всей грудью чистый морской воздух, пропитанный запахом хвои и опавших буковых листьев. Залив был тих. На противоположной его стороне мерцал огоньками крохотный курортный городок Рерик, уснувший на зиму.
– Сухо, не как на прошлое Рождество, когда всю ночь шёл дождь, – вспоминал Вацлав. Вера Алексеевна взяла его под руку, и они направились к просторному трёхэтажному дому, выстроенному из красного кирпича двойного обжига, на месте средневекового замка. Дом простоял свыше полутора веков и был окружён высокими буковыми деревьями, потерявшими листву, и нарядными пирамидальными вечнозелёными туями. В окнах дома-замка, готовившегося встретить вместе с хозяевами и гостями очередное Рождество, светились огоньки. Это и был родовой замок баронов фон Вустров. Сергей шёл позади старших и невольно залюбовался матерью. Ей шёл пятьдесят третий год, а она всё ещё была по-девичьи стройна и красива лицом. А ведь прошло двадцать лет с тех пор, как на фронте под Ригой погиб его отец и мама овдовела.
– Был ли у неё кто-то в эти годы? – задумался Сергей. Он не знал. Если и был, то мать хранила от него свои тайны, оберегая память об отце. Сергей подумал о Вацлаве, с которым мать была знакома со дня первого приглашения их семьи в замок Вустров погостить на море, когда ещё была жива бабушка. С тех пор прошло лет семь. Вера Алексеевна дружила с Вацлавом, овдовевшим чуть позже, и Сергей, наблюдая за ними со стороны, замечал в их отношениях нечто большее, чем дружба, романтическое влечение, цветы и стихи, которые неплохо удавались Вацлаву. И вот сейчас, наблюдая за тем, как мать прижималась к высокому и крепкому, ещё не старому Вацлаву, её ровеснику, не мог проигнорировать предчувствие, что они любят друг друга. Воронцову хотелось этого. Присутствовало ощущение, что отец Хорста и его мать стали особенно близки в последние полгода. И, возможно, сегодня, в волшебную рождественскую ночь, они объявят о своих отношениях…
А пока в просторном, хорошо протопленном каминном зале первого этажа Вацлав обнимался с сыном, рядом буквально светилась от счастья розовощёкая, белокурая, чуть располневшая за последние месяцы Шарлота, уже задумавшая зачать ещё раз в эту волшебную ночь, когда кончаются все запреты, и родить Хорсту следующей осенью, непременно сына. Сновали между ног две очаровательные синеглазые девочки Эльза и Марита, пяти и трёх лет с огромными голубыми бантами, вплетёнными Шарлотой в беленькие косички. Чуть поодаль, так и не сняв пальто, юная Руса скромно стояла возле пушистой Рождественской ёлки, увешанной красивыми игрушками и горящими лампочками, совсем чужая на этом празднике жизни.
Сергей подошёл к девушке и предложил ей раздеться и познакомиться с хозяином дома Вацлавом и Верой Алексеевной. Он продолжал общаться с девушкой на санскрите, но Руса уже неплохо понимала по-немецки, при условии, что фразы были максимально короткими и не содержали вычурных слов. Говорить по-немецки она пока не решалась, пользуясь иногда лишь утверждением «ja» и отрицанием «nein» .
Он взял девушку за руку, с удовольствием ощутив тепло её тела, и подвёл к старшим.
– Росита фон Браухич, супруга нашего друга Генриха, который застрял в Берлине и поручил, мне опеку над своей женой, которая никогда не бывала в Германии и пока не говорит по-немецки.
Галантный барон Вацлав перехватил у Воронцова изящную руку Русы и поцеловал её.
– Я рад, что сеньора Браухич, родители которой погибли в Абиссинии, присутствует в нашем доме, и со своей стороны сделаю всё возможное, чтобы Ваше пребывание у нас было приятным и максимально удобным.
Вера Алексеевна, тоже кое-что слышавшая о девушке, в том числе и то, что её истинное имя Руса, поцеловала совсем ещё юную и необыкновенно красивую жену Браухича, совершенно не итальянку! Всё в том же коричневом платье с кружевами, которое ей подарила добрая фрау Вагнер из далёкого консульства в Хайфе.
В этот миг сердце её заныло, защемило. У всех есть жены, есть и будут дети, а её Серёженька всё никак не встретит свою суженую…
Вошёл пожилой слуга Ганс, живший при замке Вустров со своей бездетной женой Гретой, хлопотавшей на кухне, так давно, что и вспомнить было уже затруднительно.
– Герр барон, на дворе натянуло тучи, и пошёл первый в этом году снег! – торжественно объявил Ганс.
– Ура! Рождество со снегом! – захлопала в ладоши Шарлота, и девочки присоединились к маме, колотя что есть сил в крохотные ладошки.
Вацлав взглянул на старинные часы – гордость каминного зала. Стрелки приближались к шести вечера.
– Господа, предлагаю сейчас слегка перекусить, а затем выйти на прогулку по первому снежку. Сильно ли метёт, Ганс? – поинтересовался Вацлав.
– Сильно! через час наметёт так, что можно будет доставать санки и лопаты! – ответил слуга.
 
* *
Огромный и неведомый мир, окружавший Русу в последний месяц, потряс её. Девушка жадно впитывала в себя всё, что видела, слышала, чувствовала. То, что с ней случилось в Эритрее и Массаве, где она впервые увидела множество разных людей и вещей, больших домов, автомобилей, кораблей, было для неё, словно во сне. А смысл венчания в храме был ей пока неясен, лишь заронив в сознание странную и необъяснимую тревогу. Руса целиком положилась на Генриха, которого почти не знала, но чувствовала его порядочность. Он мог сотворить с ней всё, что угодно, и она восприняла бы любую судьбу, уготованную ей, как промысел богов.
Сном был и путь по морю в огромном корабле, среди множества светлоглазых и светловолосых мужчин, разглядывавших её, словно диковинку. Она затаилась в себе, внимательно наблюдая за окружающим миром, училась всему, что видела. А когда добрая пожилая женщина одела страдавшую от никогда не испытываемого прежде холода девушку в свои старые, тщательно выстиранные и разглаженные вещи, а Генрих принёс из города шляпку, туфли и тёплое пальто, Руса превратилась в элегантную даму, которая тотчас стала объектом восхищённых взглядов мужчин, возвращавшихся в Европу на «Палестине».
В те редкие минуты, когда Руса оставалась одна, с ней пытались заговаривать незнакомые мужчины и женщины, но она не отвечала, никак не понимая их и вызывая удивление окружающих. Однако такие моменты были, к счастью, редки, и прочие пассажиры, обычно, видели красивую молодую женщину в компании двух представительных мужчин, один и которых, тот, что пониже ростом, был, по слухам, мужем прекрасной незнакомки.
К Генриху Руса относилась, как к человеку, которому следовало во всём повиноваться, так завещал дед. К Хорсту, с которым мельком она познакомилась ещё на сухогрузе «Гессен», Руса не относилась никак. А вот Воронцов, разговаривавший с ней почти на родном языке, занимал её больше всех. Она с нетерпением ожидала каждого нового дня, когда они встречались в ресторане за завтраком.
– Счастливчик Серж! Только тебе она и улыбается, – уныло шутил Браухич.
К большому неудобству девушки, ей приходилось проводить ночи в каюте с Генрихом. Ей приходилось раздеваться и укладываться в постель в его присутствии, а в это время хотелось побыть одной, обдумать всё, что увидела и узнала за день. Она была, как ребёнок, познающий мир.
Знала бы Руса, каково было Генриху проводить бессонные ночи в каюте с тихо спавшей девушкой, которая юридически была его женой!
«Если Раса полюбит тебя – будь ей мужем, если полюбит другого – будь ей отцом». – Мучили Генриха слова – завещание, сделанное её дедом с ликом Одина.
Пассажирам лайнера предлагали два сеанса кино ежедневно, и просмотр кинофильмов, в основном, музыкальных и романтических, стал страстью Русы. Она не пропускала ни одного сеанса, посещая кинозал то с Браухичем, то втроём, упросив посмотреть очередной фильм Воронцова, который тихо, на ушко, переводил Русе нехитрые диалоги актеров, игравших на экране возлюбленных. Каждый из этих не слишком новых красивых и наивных фильмов оставлял в сознании девушки огромный след, искренне верившей во всё, что творилось на экране. По ним она училась жизни, и Воронцов, ощутив потребность Русы видеть мир с киноэкрана, стал чаще посещать сеансы, с интересом наблюдая за девушкой.
Только Браухич с тревогой следил за тем, как Руса с каждым днём всё ближе и ближе тянется к Воронцову. А когда, наблюдая за полётом самолёта над Адриатическим морем, Воронцов, как смог, объяснил Русе устройство «железной птицы» и признался, что сам является пилотом и летал в течение нескольких лет на самолётах различных типов, девушка прониклась к нему особенным доверием, если ни чем-то большим.
Сергей же старался быть с ней подчёркнуто корректным, но и обижать девушку искусственным невниманием не хотел.
Триест, граница, Берлин промелькнули, как в калейдоскопе. Генрих надолго застрял в своей «новой конторе», и вот они в замке Вустров…

* *
А замечательные санки сделал из многовекового бука, сваленного бурей лет пятнадцать назад, старина Ганс, большой мастер по столярно-плотницкому делу. Откинувшись на резную спинку санок, Воронцов обхватил за талию и крепко прижал к себе раскрасневшуюся на лёгком морозце Русу. Снег прекратился. Небо очистилось, и выглянули звёзды с молодым месяцем, обещая чудную ночь перед Рождеством. Они летели с высокой горки по белому снежному ковру, покрывшему изумрудный луг всего за час. Никогда не видевшая снега, Руса не могла сдержать восторга, кричала и визжала, словно ребёнок. Вот санки налетели на кочку, и Воронцов не справился с управлением. Санки перевернулись, и Руса уткнулась горящим лицом в свежий сугроб. Шерстяная шапочка, переданная девушке Шарлотой, вместе с лисьей шубкой и мягкими белыми сапожками, слетела. Роскошные волосы рассыпались по снегу. Воронцов поднял Русу, сдул снежинки с её прекрасного лица, заглянул в глубину синих глаз, сиявших в лунном свете, и, сам не помня как, поцеловал её в губы.
Девушка вспыхнула, и с неожиданной силой вырвалась из его объятий. Генрих никогда не делал этого. Однако уже через мгновенье Руса сама обхватила его за шею и ответила коротким поцелуем на поцелуй, точно так, как это сделала одна из героинь из недавно просмотренного кинофильма.
К ним подкатили санки с Вацлавом и Верой Алексеевной, которая как-то странно посмотрела на сына.
– Неужели, мама увидела? – Воронцову стало стыдно.
– Идёмте лепить снеговика! – предложил запыхавшийся Вацлав. – Смотрите, какого большого затеяли Хорст, Лота и девочки!
– Идём, Руса! – Вера Алексеевна взяла девушку за руку и увлекла за собой. Она осознанно не желала называть девушку вымышленным именем Росита, дав себе слово уже этим вечером узнать от Сергея всё об этой чудесной девушке, пришедшей к ним, словно из волшебного мира русских сказок, живо напомнивших ей о далёком, безвозвратно ушедшем детстве.
– Руса! – Имя то какое! – учащённо билось сердце Веры Алексеевны, державшей в своей руке тёплую руку девушки с красивыми аристократическими пальцами.
Шарлота и девочки с радостью приняли в помощницы Веру Алексеевну и Русу, и, пока мужчины курили, отойдя от места кипевшей работы на безопасное расстояние, скатали второй огромный снежный шар, который предстояло водрузить на ещё больший, установленный первым. Вот тут-то понадобилась помощь мужчин, и Эльза с Маритой, утопая в снегу, которого насыпало сантиметров пятнадцать, побежали звать папу и дедушку. К ним охотно присоединился и дядя Воронцов. Мужчины, не без труда, подняли скатанный шар и торжественно водрузили его на основание.
– А теперь мы с Марой будим лепить руки, а ты, мама, катай голову, – деловито разделила обязанности бойкая пятилетняя Эльза. Наконец, сделав снеговику глаза из угольков и нос из морковки, водрузили на снежную голову самое большое из найденных в хозяйстве вёдер. Снеговик вышел на славу. Тут подоспел Ганс и передал снеговику свою лопату, которой расчищал дорожки возле парадного входа в дом.
Часам к девяти вечера, вволю надышавшись чистым зимним воздухом и насладившись играми на снегу, который нечасто ложится таким толстым слоем в здешних местах и обычно долго не лежит, хозяева и гости отправились в дом переодеваться и готовиться к встрече Рождества.
Руса, непривычная к холоду и снегу, замёрзла, и, не снимая шубки, поспешила к жаркому камину, в который Ганс положил новую порцию ярко вспыхнувших сухих буковых дров. Воронцову было немного не по себе. Свой поцелуй он мог ещё как-то понять.
– Ну потерял контроль над собой! С кем не бывает. А Руса была так хороша в тот миг… Бедный Браухич, даже не знаю, завидовать тебе или сочувствовать! – мучился Воронцов.
– А что, если девочка влюбилась в него. Что тогда делать? Как он посмотрит в глаза Браухичу?
– Нет, и ещё раз нет. Ещё не угасли чувства к Лате. Наоборот, воспоминания о ней продолжали волновать его с новыми силами. Сладкая дрожь пробегала по телу, когда он вспомнил свою индийскую любовь. Горячую, страстную, безумно желанную…
– Но Лата взрослая женщина, и он был не первым в её жизни, а Руса ещё ребёнок. Насмотрелась в пути красивых фильмов, бедненькая девочка. Он посмотрел на смешно присевшую на корточках у камина Русу, расстегнувшую, но не снимавшую шубку, и не решался к ней подойти. К девушке подошла Вера Алексеевна, и, погладив рукой по роскошным волосам девушки, что-то сказала ей. Руса выпрямилась, сняла шубку и проследовала за мамой на второй этаж, где размещались спальные комнаты для гостей. Они встретились на лестнице с Хорстом и Шарлотой. Супруги, не спеша, сходили вниз под руку. Хорст выглядел чуть утомлённым. А Шарлота, разрумянившаяся, и не только от прогулки, рукой поправляла на ходу чуть помятую прическу и буквально светилась от счастья.
– Когда это они успели? – незаметно для всех улыбнулся Воронцов.
– Вот Хорст, образцовый семьянин, уже забыл о всех своих амурных делах. Теперь Шарлота не даст ему скучать. Женщина она сильная и здоровая! – Он искренне позавидовал другу, так хороша была в этот миг счастливая Шарлота, дождавшаяся наконец-то супруга!
В это время в зале, с криками и визгом, появились девочки, переодетые в сухое. Их личики скрывали маски. Эльза была лисичкой, а Марита белочкой. Следом за девочками степенно следовала, бабушка Грета с двумя большими и красивыми бумажными пакетами.
Эльза и Марита несколько раз обошли нарядную ёлку, любуясь красивыми игрушками и гирляндами, старательно напевая тоненькими голосами песенку про лесную красавицу.
Потом добрая бабушка Грета передала девочкам пакеты, в которых уже лежали подарки от неё и Ганса – румяные яблоки и печенье. Теперь девочки пели новую рождественскую песенку, которую разучили накануне вместе с мамой, то и дело сбиваясь и путаясь в словах. Шарлота принялась им помогать, и вся троица, раскрыв пакеты, начала обходить взрослых, выпрашивая подарки. Воронцов опустил в пакеты по большому апельсину, а улыбающаяся Руса конфеты, которые они вместе покупали в Берлине и которые понравились ей самой. Далее троица проследовала к дедушке Вацлаву, папе Хорсту и к Вере Алексеевне, которая расцеловала Эльзу и Мару, вручив им по кукле в нарядных платьицах с закрывающимися глазами и красивыми волосами.
Колядки , старые традиции, сохранившиеся у всех славянских народов, и в этом укромном уголке Германии, где ещё не угасли славянский дух и память о хижанах, бодричах, лютичах и поморянах. В этом краю ещё сохранились общины лужицких сорбов , говорящих по-славянски и помнящих своих древних богов. В этом краю славянская кровь течёт в жилах коренных мекленбуржцев, почти не перемешавшись за тысячу лет с кровью германцев и их предшественников кельтов…
Сбившись, девочки пошли по второму кругу, и уткнулись в колени дяди Сержа.
– Ну как, наколядовали? – спросил Воронцов Эльзу и Мариту.
Уставшие девочки его не поняли, хлопая сонными глазками, но тут к ним на помощь пришла Шарлота.
Прижимая к себе полные подарков пакеты и уставшие от массы впечатлений, выпавших на их долю в этот особенный день, девочки в сопровождении мамы отправились спать. Причём трёхлетняя Мара уснула на ходу, и Шарлота подхватила крошку на руки, поцеловав девочку в щёчку.
Проводив детей до лестницы, Вера Алексеевна удобно разместилась в кресле и пыталась о чём-то говорить с вернувшейся к камину Русой.
– Холодно бедняжке, – посочувствовал Русе Воронцов. – Столько всего свалилось на её светлую головку за последний месяц! Как бы не заболела девочка, тем более, что масса вирусов, к которым у европейцев выработался иммунитет, ей не знакомы. Впрочем, здоровье у Русы, судя по всему, отменное. И всё же, ей необходимо, хотя бы этой зимой, одеваться тёплее и избегать людных мест. Следует подумать и о прививках…
Ну да ладно, об этом после, – спохватился Воронцов. Всё в доме потихоньку успокаивалось, и стрелки часов приближались к десяти.
– Серж, отец предлагает пройти в свой кабинет. Пока женщины заняты приготовлениями, есть время обсудить некоторые важные темы, – позвал Воронцова Хорст, облачённый в свежую белую сорочку, серые брюки и красивый пуловер.
Пока я здесь размышлял о том, что можно и чего нельзя, да играл в колядки с девочками, Хорст успел не только выполнить свой полугодовой «супружеский долг», но и переодеться, побриться и надушиться дорогим одеколоном, который наверняка подарила ему Шарлота.
– Да, хорошая жена это крепкий тыл! – вспомнил Воронцов любимую поговорку Вустрова, и ему стало грустно. Он вспомнил о комплекте праздничной одежды, заботливо приготовленном мамой, который дожидался его в спальне, и провёл ладонью по подбородку.
– Можно не бриться, – решил Сергей. Но душ следует принять непременно, потом.
Друзья, не спеша, поднялись по парадной лестнице на третий этаж, где размещался кабинет Вацлава.

*
Ничего не скрывая, Воронцов и Хорст рассказали Вацлаву историю Русы. Вацлав не был знаком с тонкостями истории Древнего Египта и не слишком разбирался в этнологии, но услышанное произвело на него сильное впечатление. Он согласился, что делать из девушки живой экспонат, сенсацию в научных кругах, не следует ни при каких обстоятельствах. Это просто погубит её.
Помочь жене Браухича получить личные документы Вацлав взял на себя и займётся этим важным делом в первую очередь, как только вернётся к делам в Берлине.
– Двадцать седьмого я буду у Канариса и напомню ему о Браухиче и его «итальянской супруге». Руса пусть пока побудет в гостях у Шарлоты. Думаю, что её присутствие в Берлине – необязательно, – посвятил Вацлав Сергея и Хорста в свои ближайшие планы.
– Вот её фотографии для документов, успели сделать в Берлине. Руса была потрясена, увидев своё лицо на кусочке бумаги. Ей столько ещё предстоит удивляться, привыкая к цивилизации! - Воронцов передал Вацлаву фотографии, которые тот положил в рабочую папку.
– Теперь ты, Хорст. Шеф Абвера помнит о тебе, и с удовольствием составит протекцию. Я думаю, что это лучшее из того, что тебе могут предложить. «Аненербе» поглощается быстро разрастающимися структурами СС. А это, прежде всего, полицейские функции. Ты понимаешь меня, сын?
– Да, папа.
– Вот и отлично. В ближайшее время ряд сотрудников Абвера будут внедрены в структуры МИДа, а затем отправятся в длительные командировки в страны Южной Америки. Ты сможешь поехать в Аргентину или Чили, естественно, с семьёй. В этих странах прекрасный климат и интересная работа. Кроме того, займёшься испанским языком, который весьма пригодится в дальнейшем.
Плохого я тебе, Хорст, не пожелаю, – добавил Вацлав.
– А тебе, Серж, Южной Америки в Абвере не предложат. Предложат работать в России. Как ты на это смотришь?
– Отрицательно.
– Понимаю тебя. Могу помочь обосноваться в авиастроительной компании «Мессершмитт». Работа бумажная, командировки по Германии. Кстати, ты налетал немало часов во время командировки в Индию. Знаю, что предпочитаешь «Мессершмитт», и поэтому прошу составить для меня и руководства фирмы небольшой отчёт о лётной практике.
– Отчёт о лётной практике готов, но копия осталась в Берлине. Что же касается работы, то благодарю Вас, герр Вустров. Моё будущее не авиация, а медицина и, прежде всего, хирургия. Я это решил окончательно. – Высказал свои намерения Воронцов.
– Вчера, будучи в Берлине, я сдал руководству отчёт о командировке, и подал заявление с просьбой рекомендовать мою кандидатуру в Академию военной хирургии. Надеюсь на благоприятное решение, к тому же хирургическая практика входила в программу моей индийской командировки.
– Рад слышать о таком решении. Наконец-то у нас появится свой семейный врач! – похвалил Воронцова Вацлав.
– Вот ещё что. – Вацлав внимательно посмотрел на Хорста.
– Вы ничего не сказали мне о пакете с гороскопом, который привезли из Индии. Но не о том, который был составлен для Шарлоты, – спросил Вацлав, наблюдая затянувшуюся паузу и удивлённый взгляд сына.
– Откуда тебе это известно, отец?
– Известно,  – не стал уточнять Вацлав.
– Не стоит говорить об этом никому, даже мне. Здесь Вы поступили правильно. Содержания гороскопа вы, конечно же, не знаете?
– Нет, – ответил Хорст. – Пакет был запечатан и заклеен в непромокаемую плёнку. Мы только передали его руководству.
– Держитесь от подобных тайн подальше, не забывайте о том, сколько доморощенных предсказателей, вроде астролога Вильгельма Вульфа  из Гамбурга, поплатились за свои неугодные прогнозы, к счастью, нам не известные. Но об этом довольно, – подытожил Вацлав.
– До полуночи, когда все соберутся за рождественским столом, у нас осталось полтора часа. Не стоит отвлекать женщин, которые наводят лоск после чудесной прогулки по первому снегу. Мы с Хорстом уже переоделись. Тебе, Серж, даю четверть часа. Переодевайся и возвращайся к нам. Времени хватит?
– Jawohl, Herr General ! – бодро, по-военному ответил Воронцов и вернулся через пятнадцать минут чистый, причёсанный, переодетый в новую белую сорочку, свои тёмные любимые брюки, тщательно выглаженные материнскими руками, и не менее красивый, чем у Хорста, свитер.
Во время отсутствия Воронцова Вацлав кратко рассказал Хорсту о Шарлоте и девочках. Девочки почти не болели, а Шарлота проявила себя с самой лучшей стороны в их воспитании.
– У тебя прекрасная жена, Хорст, береги и не огорчай её, сынок, – закончил Вацлав.
– А вот и Серж, свежевымытый и красивый! – встретил Вацлав словами вошедшего Воронцова.
Раскрыв портсигар, старший Вустров предложил собеседникам дорогие американские сигареты «Marlboro». Сергей и Хорст привыкли к папиросам, а потому воспользовались мундштуками, коллекция которых красовалась на курительном столике.
Ароматный дымок наполнил кабинет, и Вацлав раздвинул шторы, скрывавшие политическую карту мира, занимавшую полстены. Воронцов рассмотрел маленькие красные и синие флажки на иголках, обозначавшие линии фронтов в Испании, где гражданская война была в разгаре. Такие же флажки утыкали карту Китая.
– Тридцать шестой год был для Германии удачным, – начал Вацлав.
– Высокими темпами развивается промышленность. Безработица сократилась до минимума. Народ удалось накормить, и жизненный уровень растёт, что особенно заметно на фоне стагнации прошлых двадцатых и начала тридцатых годов. Научные достижения наших учёных поражают весь мир.
В марте мы вернули полный контроль над Рейнской демилитаризованной зоной. Наши войска вошли в неё, не встретив сопротивления со стороны французов и англичан. Всё обошлось лишь газетной шумихой.
Заключены военно-политические союзы с Италией и Японией.
Вот главные вехи уходящего года. Я уже не говорю о вашей успешной и весьма насыщенной командировке в Индию. – Закончил вступление Вацлав.
– Что из всего этого следует, друзья?
– Дело идёт к войне, – молвил Хорст.
– Что ты скажешь, Серж?
– К войне… – ответил Воронцов. Он ощутил холод от сказанных с обречённостью слов и зябко поежился. Сигареты были выкурены, и присутствующие обратили свои взоры к карте.
– Да, это реалии нашего времени, – продолжил Вацлав.
– Складывается ситуация, весьма напоминающая время тревог и надежд, предшествовавшая Большой Мировой войне, которая закончилась катастрофой для четырёх крупнейших монарших империй мира. Я имею в виду Германию, Австро-Венгрию, Россию и Турцию. Не в этом ли была главная цель той войны? Я полагаю, что именно в этом. На жизнях и крови миллионов французских, английских, немецких и русских солдат, которые были пушечным мясом для финансовых домов семейства баронов Ротшильдов, пустивших главные корни среди галлов и англосаксов , нажились именно они, банкиры, выросшие из отвратительных ростовщиков и менял. Почти все деньги мира сосредоточены в цепких руках потомков плодовитого ломбардийского  семейства, которым их прежняя религия изначально не запрещала иметь доход от денег, данных взаймы.
В современном мире, кое-как начавшем оправляться после той разрушительной войны, появился новый, но очень значимый игрок. Я имею в виду Россию.
– Ты имеешь в виду, что главной целью грядущей войны будет уничтожение России? – спросил Хорст.
– Увы, для меня это очевидно, – вздохнул Вацлав.
Воронцов слушал. Напоминание о войне с Россией давило на него.
– Знает ли об этом Гитлер? – задал прямой, как лезвие меча, вопрос Хорст.
– Знает, и пытается маневрировать, получая на развитие германской экономики огромные займы от зарубежных банкиров, затевающих новую мировую бойню.
– Но почему он должен маневрировать?
– Если Гитлер перестанет играть по правилам, которые ему навязывает мировая финансовая закулиса, то он будет немедленно устранён, и Германии найдут нового, более сговорчивого канцлера.
– Но ведь Советская Россия или, как они себя называют – СССР, и есть порождение мирового финансового заговора?
– Уже нет, друзья мои. В СССР появился и окреп новый лидер – Сталин. И Россия, называясь коммунистической, перестаёт быть таковой на самом деле. Это новая национальная империя с невиданным потенциалом, которая приводит всех в трепет.
– Но почему они сами, я имею в виду подконтрольных им англосаксов – Британию, США и Канаду, а также французов и прочих сателлитов, не выступят против России?
– Им Россию не одолеть, а потому снова хотят стравить русских и немцев, как в 1914 году, когда брат пошёл войной на брата, я имею в виду кузенов Вильгельма и Николая .
Это я к тому, чтобы вы, друзья мои, знали, какая складывается в Мире обстановка.
– Так, значит война с Россией неизбежна? – спросил Хорст, больше посматривая на упорно молчавшего Воронцова, чем на отца.
– Нет. Избежать войны можно. Но сделать это не просто. Многое зависит и от самой России, насколько запутают её руководство в своей хитроумной политике лидеры англосаксов, нанятые во исполнение своей воли мировой финансовой закулисой, намеренной руками одних «гоев» уничтожать других «гоев» и нажить на этом огромные капиталы.
Но есть вероятность, что на сей раз они просчитаются и сами попадут в капкан, который готовят для нас. Фюрер не прост, и он будет играть свою партию. Хватит ли у него мудрости и воли? Вот в чём вопрос! – Вацлав ещё раз очертил указкой мир, раскинувшийся на стене.
В несколько затянувшемся молчании были выкурены вторые сигареты.
– А теперь, друзья, рассказывайте, что вы привезли из командировки? – покончив с политикой, спросил Хорста и Сергея герр Вацлав.
– Воронцову удалось познакомиться с весьма любопытными документами о далёкой юности наших арийских народов и кое-что привести на фотоплёнках, которые я вынес в зашитых карманах брюк через иллюминатор британского лайнера «Дублин». Правда, при этом пришлось искупаться в водах Красного моря, которое не расступилось передо мной, как в известной истории перед Моисеем и его иудеями, изгнанными из Египта.
Высказавшись столь витиевато, Хорст кратко поведал отцу, как они добирались до Хайфы, а потом и до Триеста, врозь. Воронцов с Браухичем и Русой на комфортабельном лайнере, а он на сухогрузе среди простых немецких парней, моряков из Гамбурга.
– Незадолго до этого меня ограбили агенты британской разведки по приказу подполковника Сноу, забрав деньги и тот, второй гороскоп, составленный для Шарлоты самим Сунавари, который я на всякий случай храню в голове и ещё порадую им жену. Он у неё хороший! Так что Воронцов истратил значительную сумму на то, чтобы доставить меня в Берлин. Попадись мне этот рыжий мерзавец Сноу, я набил бы ему морду! – С этими словами Хорст показал отцу шрам от затянувшейся раны на голове.
– А я бы добавил! – Подумал про себя Воронцов.
– Подсчитай, сколько ты должен Сержу, и завтра мы рассчитаемся, – осторожно погладив сына по свежему шраму, ответил Вацлав.
Он зашторил карту Мира, и собеседники уселись в кресла, готовясь выслушать рассказ Воронцова.
– До полуночи осталось не так много времени, к тому же, хотелось бы выслушать рождественское обращение канцлера к немецкому народу, – напомнил Вацлав. Так что, Серж, у тебя есть полчаса. Мы слушаем.
– Для расшифровки и осмысления информации, которую доверил мне главный брахман индуистского храма и монастыря в Симле, доктор Сунавари, понадобится много времени. А сейчас я расскажу вкратце лишь то, что подготовил в своём отчёте руководству.
В мои руки попала информация о неизвестной войне древних цивилизаций – арийцев, создавших державу Рам, и атлантов, чья цивилизация, по-видимому, размещалась в Новом Свете и частично затонула в результате ожесточённой войны с применением неизвестного оружия. К сожалению, эти сведения на протяжении тысячелетий хранились лишь в памяти волхвов-браминов, возглавивших наших предков арийцев, выживших после опустошительной войны, и были записаны на гранитных плитах лишь в Индии четыре-пять тысяч лет назад. Среди тех каменных скрижалей, тексты на которых я пытался разбирать, и сфотографировал на микроплёнку, в то время когда Хорст ездил в Дели, была одна, по словам брахмана, подлинная плита, изготовленная из красного гранита. Эту плиту записали где-то далеко на севере в древнем храме у подножья горы Меру – ныне сакрального духовного мира индусов. Заполнена она была очень древними и неизвестными науке, по-видимому, математическими знаками с фрагментами текста на пракрите – одной из древнейших форм санскрита и вынесена из тех мест на руках нашими предками. Остальные плиты остались там. Расшифрованный фрагмент текста с этой единственной плиты мне прочитал Сунавари. Я постарался запомнить его слово в слово, напрягая неплохо натренированную в университете память. Так вот об этом фрагменте и о других важных текстах я вам и расскажу.

2.
Около двенадцати тысяч лет назад, во время окончания предшествующей большой Юги , которая длится 11827 лет, на Земле существовали две Великие Державы-цивилизации.
Первая держава людей белой расы, наших предков арийцев, называлась Державой Рама и занимала территорию Евразии, без Западной Европы, покрытой в те времена водами таящего ледника, и Восточную Африку. Держава Рама состояла из семи больших провинций, в каждой из которых был главный город. Но главная столица была на цветущей равнине возле Инда, где ныне простирается пустыня.
Шесть других главных городов провинций располагались в Южной Сибири, в Малой Азии, в Северо-восточной Африке, в Восточной Азии, в Южной Азии и на южном материке, вероятно, в Австралии. Самым старым из городов был Асгард в Южной Сибири неподалёку от Рипейских, ныне Уральских гор.
Другая держава людей красной расы – Держава Атлант занимала территории Северной и Южной Америки и остальную Африку.
То время было временем высоких цивилизаций, способных сооружать гигантские строения, подобные пирамидам а также строить летающие корабли, способные перемещаться в воздухе и в космосе. То было время перелётов к другим планетам и другим звёздным мирам.
Эти корабли, построенные в Державе Рам, назывались «Вимана» и «Вайтмана». Причём «Вайтмана» могли нести по 144 «Вимана». И держава Атлант имела большие воздушные корабли, которые назывались «Асвины».
Так вот, к концу предшествовавшей Юги, в эпоху самой страшной Кали-Юги, между двумя державами-цивилизациями разразилась ужасная война, описанная в главных индийских ведах «Махабхарате» и «Рамаяне». По тем описаниям самых страшных видов оружия той войны, что в них приведены, легко увидеть то, что рано или поздно создадут в своих секретных лабораториях последователи Резерфорда и Бора . Это оружие с колоссальной энергией распада атома первой применила Держава Атлант, испепелив большую часть Державы Рама. В ответ верховные жрецы Державы Рама, укрывшиеся в глубоких подземных городах Тибета и Гималаев, применили другое, не менее грозное оружие – гравитационное, которое низвергло на Землю Малую Луну – Фатту. Фатта поразила центр цивилизации Атлант, которая, сгорая в пламени Вселенского пожара, погрузилась в Океан.
После был Великий потоп и конец истории предыдущего человечества, – прервал на несколько мгновений свой рассказ Воронцов. Выпил глоток минеральной воды и продолжил.
– Из разговора с глазу на глаз с доктором Сунавари мне удалось узнать, что в тайных подземельях Тибета, переживших потоп, возможно, сохранились созданные позже матрицы цивилизации Рама, за которыми охотятся британцы и американцы, но пока тщетно. Брахманы Индии надёжно хранят эту тайну, не доверяя секрет матриц никому. О том же думают и наши новые союзники – японцы, лелеющие планы построения Великой Азиатской империи со столицей в Тибете. В тайну этих матриц пытался проникнуть знахарь тибетской медицины Лобсанг Рампа , тайный член британской масонской ложи, работавший на британскую разведку, который был в монастыре несколько лет назад и в приватном разговоре с Сунавари утверждал, что видел эти матрицы, начертанные особыми знаками на плитах из золота, в подземельях под Поталой . Однако Рампа лгал, пытаясь вытянуть из Сунавари нужную ему информацию. Сунавари и сам не знал, где находится древний подземный город Великих Брахманов Державы Рама. Но, скорее всего, своды его обрушились во время падения Фатты, и эта тайна навсегда скрыта в недрах Тибета.
В итоге, наибольший интерес для науки представляют плиты из красного гранита, одну из которых наши предки, пережившие Вселенские пожары и потопы, перенесли на руках к подножью Гималаев. Я её видел и прикасался к ней руками. У меня есть её фотография. Это была малая часть главной матрицы арийцев, которая осталась под руинами храма у подножья горы Меру, покрывшейся ледниками в эпоху нового похолодания, наступившего после Вселенских потрясений.
Этот невидимый сакральный центр нашей древней цивилизации находится там, где солнце светит, не заходя, по сто дней в году. Нетрудно рассчитать, что Мировая Гора находится где-то между 76 и 78 градусами северной широты. А примерную долготу, возможно, поможет установить крохотный скол с плиты, который мне удалось добыть и передать в Берлине вместе с отчётом, специалистам-геологам. По сколу они, надеюсь, смогут установить место залежей подобных гранитов. Хотя, по словам Сунавари, Мировая гора находится в северной части Уральских гор. А на указанных широтах располагается крупный, величиной с Австрию, архипелаг Новая Земля, принадлежащий СССР.
Вот если бы удалось подготовить и осуществить новую совместную экспедицию подобную той, которая состоялась в 1931 году под руководством Гуго Эккенера , учитывая опыт советских полярников, активно осваивающих Арктику, – закончил свой рассказ Воронцов.
– Да, эта информация обладает огромной ценностью. Получить доступ к цивилизационной матрице предыдущего человечества, которое, согласно индийским хроникам-ведам, обладало оружием огромной разрушительной силы, стремятся все ведущие державы мира. В связи с этим становится понятной высокая активность британской и американской разведок в Тибете, от которых не отстают и японцы, – задумчиво промолвил Вацлав.
– Арктика для нас ближе, хотя и не менее труднодоступна, чем Тибет. Но и тридцать седьмой год это уже не тридцать первый. Что было возможно и доступно тогда, теперь для нас закрыто. Я имею ввиду совместные экспедиции с русскими. Теперь, после антикоминтерновского пакта и войны в Испании, русские нас не пустят в Арктику. Возможна только секретная экспедиция, сопряжённая с немалыми трудностями. Однако, зная о маниакальной страсти Гиммлера и руководства «Аненербе» к тайным экспедициям, будь, Серж, готов к тому, что твои материалы будут тщательно изучены и экспедиция в Арктику втайне от русских станет реальностью . Весьма вероятно, что тебя привлекут к ней, – привёл после некоторых раздумий свои доводы Вацлав.
– Но дирижабль или гидросамолёт, я уже не говорю о судне, будут замечены с воздуха. Как можно проникнуть в глубь советской территории тайно? – выразил сомнение Воронцов.
– На субмарине, Серж. Скажу по секрету, мне известно, что командующий подводным флотом Карл Денниц, в распоряжении которого скоро появятся новые субмарины океанского класса и войдут в будущие эскадры Кригсмарине , уже санкционировал подводные походы в Арктике. Пока возле Шпицбергена и Норвегии, но позднее возможны и дальние плавания.
Интересно, озабочено ли этой проблемой руководство СССР? – Вацлав закурил и принялся расхаживать по кабинету.
– Ты не станешь возражать, Серж, если я расскажу о нашем разговоре Канарису?

* * 
За семейным рождественским столом собрались все обитатели замка Вустров и их гости.
Женщины были красивы, как никогда. Вера Алексеевна и Шарлота предстали перед собравшимися в новых платьях, специально приготовленных для этого случая. Русу нарядили в одно из лучших девичьих платьев Шарлоты синего цвета. Они были одного роста, так что платье, ставшее тесным Шарлоте, очень даже подошло по размеру Русе. С туфлями проблем не было. Прекрасные итальянские туфельки на каблуках, тёмно-вишнёвого цвета ей подарил Генрих в Триесте, заняв ещё двадцать фунтов у Воронцова. Русе, проходившей всю свою ещё недолгую жизнь, босиком, ужасно хотелось иметь самую красивую обувь. Насмотревшись на лайнере фильмов, где женщины ловко ходили и танцевали в туфельках на высоких каблуках, Руса очень хотела научиться этому искусству. И это ей вполне удалось. Походив на каблуках несколько дней особенно плодотворно в коридорах купейных вагонов скорых поездов Триест – Вена и Вена – Берлин, Руса добилась своего, и теперь её элегантной походке могла бы позавидовать сама Марлен Дитрих, имевшая скверный характер и постоянно ссорившаяся со всеми, в том числе и с канцлером, или новая кинозвезда Германии – русская красавица Ольга Чехова , к которой канцлер благоволил и даже присвоил ей почётный титул «Государственная актриса Германии».
Вера Алексеевна соорудила Русе старинную славянскую причёску, подняв заплетённые в косы волосы вверх и уложив на голове короной. В ушках девушки сверкали крупные позолоченные клипсы с сапфирами – рождественский подарок Шарлоты, а на её грациозной открытой шее присутствующие увидели ожерелье из золота и бирюзы очень древней работы, которое могло бы стать гордостью любого исторического музея. Теперь это великолепное ожерелье стало для девушки памятью о прошлой жизни в затерянном мире на берегу Нила.
За столом чинно сидели Ганс с Гретой. Пожилая, но всё ещё крепкая и приятная лицом женщина заблаговременно сервировала стол и теперь готовилась встретить рождество вместе с мужем и хозяевами. Они не станут им надоедать своим долгим присутствием, только отведают Рождественского гуся в яблоках, да выпьют по бокалу мозельского вина. Ганс ещё не упустит пару рюмок коньяка с мужчинами, а затем, оставив хозяев и гостей за богатым праздничным столом, супруги попрощаются и уйдут спать.
Вацлав включил новый радиоприёмник фирмы «Телефункен», и в доме воцарилась тишина. В записи с праздничным обращением к нации выступал канцлер Адольф Гитлер. Канцлер говорил как всегда ярко и зажигательно, неоднократно прерываемый аплодисментами и возгласами «Heil!» «Heil Hitler!» и «Sieg heil!» , собравшихся партийных бонз и активистов с жёнами на предпраздничном мероприятии в Рейхстаге.
Слушая фрагменты выступления канцлера, Вацлав заметил, что также был приглашен в Рейхстаг, однако, сославшись на встречу с сыном, которого не видел свыше полугода, поспешил домой.
Поблагодарив немецкий народ за самоотверженный труд на благо Рейха в уходящем году, фюрер пожелал всем немцам счастья и успехов в новом 1937 году, который наступит через неделю. Затем оркестр играл гимн, а по окончании передача прервалась. Главные часы страны пробили полночь, и продолжилась прерванная трансляция богослужения в одной из берлинских церквей.
Вацлав уменьшил громкость до минимума и попросил присутствующих наполнить бокалы. Воронцов, сидевший напротив Русы, наполнил её хрустальный бокал искристым белым мозельским вином. Во время плавания на «Палестине» Руса впервые попробовала шампанское, и вино ей понравилось.
Друзья мои, сын Хорст и сноха Шарлота, герр Воронцов и фрау Воронцова, фрау Браухич и конечно же, Ганс и Грета, которым мы обязаны и теплом в нашем доме и этим прекрасным праздничным ужином! Поздравляю всех Вас с наступлением рождественских праздников, которые завершатся через неделю наступлением Нового Года! Пожелаю всем счастья, здоровья и успехов в делах. Надеюсь встретиться с вами ровно через неделю в этом же зале и встретить Новый 1937 год!
Все встали из-за стола и под звон бокалов пожелали друг другу счастья. Руса, похоже, толком ничего не поняла, но пригубила свой бокал и села за стол вместе со всеми. Воронцов внимательно, по возможности незаметно, чтобы не обидеть девушку, наблюдал за Русой. Со стороны её никак нельзя было отличить от девушки из обычной немецкой семьи. Присматриваясь к окружающим, Руса в точности повторяла все их действия. С лёгкостью овладела навыками пользования ножом и вилкой, научилась пользоваться салфеткой, красиво держать бокал и пить лёгкое вино мелкими глотками, как это делают женщины-аристократки. Однако вести светскую беседу она пока не могла, но внимательно прислушивалась, а на вопросы, обращённые к ней, по возможности отвечала неизменными «ja» и «nein».
С едой было сложнее. Руса привыкла к вегетарианской пище, и ей очень не хватало обычного риса. Но на сей раз, всё было как надо. Воронцов успел заранее шепнуть на ухо тёте Грете о вкусах новой гостьи, и Грета приготовила ей тарелочку рассыпчатого риса с изюмом. Несмотря на голод, плохо утолённый печеньем и фруктами, Руса неторопливо и красиво, так что можно было залюбоваться ею, ела серебряной ложечкой своё любимое блюдо, никак не решаясь отведать жирного рождественского гуся. И лишь общими усилиями Шарлоты и Веры Алексеевны, нахваливавших главное рождественское блюдо, Руса, наконец, сдалась.
Мужчины наполнили свои рюмки коньяком, а бокалы дам вновь искрящимся мозельским. Воронцов почувствовал, что сейчас случится то, о чём он размышлял после встречи с мамой и Вацлавом на берегу залива. Он перехватил взгляд матери, сидевшей напротив, между Шарлотой и Русой. Вера Алексеевна заметно волновалась.
Вновь к собравшимся обратился старший Вустров и объявил о своей помолвке с Верой Алексеевной. Не только Воронцов, но и все присутствующие, за исключением Русы, ожидали этого и, облегчённо вздохнув и выдержав паузу, захлопали в ладоши.
– О дне свадебного ужина будет объявлено дополнительно, и это произойдёт уже скоро, – добавил Вацлав и принялся вместе с сияющей Верой Алексеевной, принимать поздравления.
– Так значит, мы с тобой теперь братья, Серж! – принялся обнимать Воронцова Вустров.
– Такие дела, братец, надо перекурить!
Выпив коньяк и закусив долькой лимона, мужчины прошли в курительную комнату, оставив женщин наедине обсуждать радостное событие. Вера Алексеевна вдовствовала уже двадцать лет, а супруга Вацлава и мать Хорста умерла четыре года назад. Пришло время, когда Вера Алексеевна и Вацлав стали настолько близки друг для друга, что следовало оформить их отношения должным образом.
Когда мужчины, возбуждённые каким-то спором на политические темы, вернулись, то они уже не застали Ганса и Грету, отправившихся к себе отдыхать после перенасыщенного событиями предпраздничного трудового дня. Шарлота присела у радиоприёмника и, переходя с диапазона на диапазон, крутила ручку настройки, пытаясь найти в переполненном эфире хорошую танцевальную музыку. Однако ничего путного не находилось. Хорст поспешил к ней на помощь и уговорил воспользоваться пластинками.
– У нас же нет новых! – возбуждённо доказывала ему Шарлота.
– За полгода музыка сильно не изменилась, – оправдывался Хорст, перебирая пластинки.
– Вот, замечательная мелодия, квикстеп! Ну что, Лотхен , начнём с квикстепа?
– Начнём! – обрадовалась Шарлота, больше всего на свете любившая танцевать на вечерах и лишённая этого удовольствия вот уже более полугода, безвыездно проведённых с детьми в замке Вустров.
Великолепные динамики лучшей немецкой радиолы, купленной Хорстом накануне командировки, наполнили зал яркой ритмичной музыкой. Хорст пригласил Шарлоту на танец, и они весело и задорно принялись исполнять искрометные па, пробежав по кругу под аплодисменты Веры Алексеевны.
Галантно кивнув головой, Вацлав протянул руку и пригласил свою даму. Вера Алексеевна, словно юная барышня, сделала  книксон , и помолвленные устремились в танце вслед за Шарлотой и Хорстом.
Воронцов взглянул на Русу, Глаза её блестели. Он уже собрался последовать примеру Вацлава и Хорста, пригласить Русу на танец, совершенно не представляя, как девушка к этому отнесётся, но мелодия оборвалась и запыхавшиеся пары перешли на шаг.
– Ну а теперь… венский вальс! – объявил Хорст, поставив новую пластинку.
Зал наполнился чудной мелодией вальса, и Воронцов пригласил Русу на танец, разумно полагая, что лучше начинать с высокой классики. Руса очаровательно улыбнулась ему и протянула руки. От аромата её кожи и дивных волос можно было сойти с ума, а от блистательной красоты просто ослепнуть! Воронцов зажмурился на мгновенье и обнял её за талию. Она положила руку на его плечо, и они закружились в вихре знаменитого вальса.
Воронцов был крайне удивлен. Руса танцевала великолепно! Не допуская ни одной, даже малюсенькой ошибки, в течение всего танца держала его в напряжении. Она была лучшей партнершей в вальсе за всю его жизнь.
– Вот она, могучая сила кинематографа! – подумал Воронцов, припоминая, что на «Палестине» они смотрели прекрасные музыкальные фильмы с танцами. Она смотрела и в точности запоминала все движения, запоминала музыку! Но в музыкальном салоне лайнера, где танцевали по вечерам пассажиры, преимущественно англичане и французы, возвращавшиеся в Европу, Руса не пыталась танцевать, хотя её не раз приглашали. Только сейчас Воронцов понял, что на ней не было этих великолепных итальянских туфелек на высоком каблуке, а без таких туфелек она ни за что на свете не согласилась бы на танец. Больше ни о чём не хотелось думать, хотелось только танцевать с самой «богиней танца», которую древние греки называли Терпсихорой.
– Какие же потрясающие способности заложены в этой девочке! Вот что значит строгое соблюдение законов Рода и крови!
Будучи в Индии, Воронцов заметно расширил свои познания в евгенике и генетике .  Древнеиндийские трактаты по медицине опровергали распространившиеся в последнее время в научной и околонаучной космополитической среде европейских, американских и советских учёных о пользе межнациональных и межрасовых браков, в результате которых рождаются более одарённые и физически здоровые люди. Древние индусы, и не только они, утверждали обратное. Дети, рождённые от межрасовых браков, в первом-втором поколениях имеют некоторые преимущества, однако в дальнейшем их потомки вырождаются.
* *
Часам к трём ночи, утомлённые танцами и довольные проведённым вечером, все отправились по своим спальным комнатам отдыхать. Хорста тянула за руку на супружеское ложе счастливая Шарлота, которая наконец-то уснёт на груди мужа после долгой разлуки.
Вацлав и Воронцов чуть отстали и зашли в курительную комнату выкурить по последней на ночь сигарете с душистым виргинским табаком, а Вера Алексеевна пошла проводить общепризнанную «королеву бала» Русу, впервые оказавшуюся в таком большом доме, в самую маленькую и уютную спальню, в которой до тех пор, пока не перешла к Вацлаву, спала сама, когда гостила в замке.
– Серж, ты теперь полноправный член нашей семьи, так что не стесняйся. Чем смогу – охотно помогу, – напомнил Вацлав.
– Спасибо, – с особой искренностью поблагодарил Вацлава Воронцов, крепко пожимая его протянутую руку.
– Серж, завтра около полудня, мы с Верой и Хорстом хотим съездить в буковую рощу, в храм. Ты ещё не бывал в нём. Я приглашаю тебя, как члена нашей семьи, поехать с нами и поклониться нашим древним предкам – нашим богам…
– Храм Свентовита ! Хорст рассказывал мне о нём, напомнив, что это семейная тайна.
– Да, Серж. Я предупредил Ганса. В половине двенадцатого запряжённая четырёхместная коляска будет ждать нас в парке. Не опаздывай.
Вера Алексеевна объяснила Русе что к чему, пожелала спокойной ночи, и поцеловала на прощание в щёчку, чем сильно разволновал девушку, почти не помнившую мать, которую потеряла в трёхлетнем возрасте.
– Какая замечательная девушка! Ну совсем не итальянка! Истинная славянка! Да и имя у неё светлое – Руса! – Вере Алексеевне стало грустно. Она подумала о сыне, которому скоро тридцать один, а он всё один-одинёшенек…
– Вера! – услышала она голос Вацлава, и, ещё раз пожелав Русе доброй ночи, вышла в коридор.
– Я здесь, дорогой! Ложись, отдыхай. Я ещё загляну на минутку к Серёженьке, не обижайся.
– Что ты, Вера, конечно. За весь вечер вы так и не поговорила с глазу на глаз. Иди, дорогая, а я пока почитаю.
– Ну, сын, здравствуй ещё раз! – Вера Алексеевна обняла Сергея и расцеловала. Наедине они перешли на русский язык, уселись на краешек широкой двуспальной кровати и говорили – не могли наговориться.
Воронцов рассказал матери о своей командировке, не упомянув ни слова о Лате, затем о  плавании на «Дублине» с Хорстом, опустив историю с гороскопом, ранением друга и собственным краткосрочным арестом, и о плавании на «Палестине» с Браухичем и Русой.
История девушки, которую пересказал ей сын, потрясла Веру Алексеевну.
– Египтянка! Внучка жреца! – качала головой Вера Алексеевна. В это невозможно было поверить!
– Да, мама, всё это правда. Правда и то, что Руса не сумела полюбить Генриха, и вряд ли уже полюбит.
– Извини, Серёжа, но я видела, как Руса поцеловала тебя, когда вы упали с санок и ты поднял её. Мне кажется, ты ей нравишься.
– Она ещё дитя, мама! Ей всего шестнадцать! Восемнадцать ей приписали при венчании с Браухичем в Массаве.
Между ними повисла долгая пауза…
– Сынок, – первой не выдержала мать, – она славная девочка. Истинное чудо! И дело совсем не в возрасте. Приглядись к ней…
– А как же Браухич? – напомнил Сергей.
– Я не знаю! – призналась измученная Вера Алексеевна.
– Время всё расставит по своим местам, мама. А сейчас пора спать, – с грустью подвёл итог Воронцов.

*
Несмотря на усталость, Воронцов никак не мог уснуть. Ныла, болела незаживающая сердечная рана. Он включил бра и достал из внутреннего кармана пиджака, в котором приехал из Берлина, свой объёмистый бумажник из крокодиловой кожи. Развернул его и извлёк лучшую фотографию Латы.
– Жену Вустрова зовут Лота, а тебя Лата! Очень похоже, – грустно улыбнулся Воронцов.
– Здравствуй, милая мангуста. Где ты сейчас? Чем занимаешься? Спишь ли сладким утренним сном, или уже встала, ведь в Индии сейчас утро и взошло солнце. Тепло и сухо, а у нас выпал снег и за окном воет, вьюжит ветер. В комнате прохладно и без тёплого одеяла не обойтись.
Почему ты мне не оставила свой адрес? Мне так без тебя грустно. Со дня нашей разлуки минул всего лишь месяц, а кажется, что прошла целая жизнь…
Воронцов принялся размышлять о своей судьбе. Ещё в гимназические годы он нравился многим девочкам, но влюблялся в самых красивых и недоступных, терпел неудачи и долгие годы не менял своим принципам. В результате, не мог похвалиться большими успехами в сердечных делах. Будучи уже студентом университета, познакомился с сокурсницей, симпатичной девушкой Ирмой Вайс. И вот уже восемь лет они встречались два раза в неделю с немецкой педантичностью, которой в Ирме, как оказалось, было в избытке. Он был целиком поглощён своей работой, она своей, так что о свадьбе разговоры не заходили.
Как-то он познакомил с Ирмой Хорста. Вустрову она не понравилась. Он по-дружески переживал за Сержа и незадолго до командировки предложил познакомить его с кузиной Шарлоты, которая жила «на два дома», то в соседней Дании, то в Швеции. По словам Вустрова, ей было двадцать четыре года, она закончила школу искусств в Копенгагене, была хороша собой и такая же яркая блондинка как Шарлота. В общем, была той же породы из старинного рода Боровских, что и его супруга. Её славянские предки в прошлом владели обширными землями на побережье к западу от Висмара, но и сейчас кое-что осталось.
– Да понравлюсь ли я ей? – отшучивался Воронцов.
– Парень ты хоть куда, Серж. К тому же дворянин, граф!
– Без кола и двора, – парировал Воронцов.
– Неважно! – уверенно подтвердил Вустров.
До отъезда в Индию он виделся с кузиной Шарлоты Хельгой лишь раз. Хельга, по-русски – Ольга, понравилась ему, и он ей понравился. Уже далеко не девушка, а молодая женщина, и в самом деле была красива и стройна и, что немаловажно, умна и образована. Дальнейшее знакомство пришлось отложить на время после командировки. После знакомства с Хельгой он сразу же вычеркнул из своей жизни Вайс, с которой даже не простился перед отъездом. Из Индии Сергей послал Хельге несколько писем и получил на каждое ответ.
Встреча с Латой оборвала переписку. Воронцов неожиданно влюбился, да так, как ему мечталось в гимназические и студенческие годы…
Но теперь, когда всё рухнуло, можно было возобновить отношения с Хельгой, сославшись, как посоветовал Вустров, на «скверную почту».
Хельга была приглашена на праздник Рождества в семье Вустров.  Однако внезапно в Швеции умер кто-то из её родственников по материнской линии, и Хельге пришлось поехать на похороны. Зато на встречу Нового Года она обязательно приедет с родителями. Хельга уже дала телеграмму, выразив сожаление, что долгожданная встреча откладывается.
– Просить руки Хельги, жениться, и всё забыть. Жить уютной семейной жизнью с женой и детишками, как Хорст. Что может быть лучше? – размышлял Воронцов.
А сердце всё ныло и ныло, и он не сразу заметил, что теперь уже Руса занимала его мысли. Он чувствовал, что нравится ей. Тот робкий поцелуй ему не забыть никогда, как и чудесный Венский вальс с «королевой бала» в рождественскую ночь 1936 года…
– Что же со мной происходит? – очнулся от грёз Воронцов. – Это наверное от коньяка.
Вновь всплыл в сознании образ Латы. Он  нащупал в самом потаённом кармашке бумажника волшебный камень из короны богини Шачи, подаренный ему Латой, и извлёк его на свет. Камень был тёмен и холоден, словно льдинка. Воронцову стало не по себе, и он подумал, что, может быть, написать письмо Кемпке, адрес которого у него был.
– Вдруг что-нибудь узнает о Лате или передаст ей весточку?
А совсем рядом, всего лишь в нескольких шагах от него, завернувшись в одеяло, лежала Руса и припоминала до самых мельчайших минут чудный день, наверное, самый насыщенный в её ещё недолгой жизни.
Она думала о Воронцове, который ей очень нравился. Хотелось видеть его всегда и никогда с ним не расставаться. Немолодая женщина, которую звали Вера Алексеевна, была его мамой. Русе казалось, что и её мама была такой же доброй и красивой.
Где-то в огромном холодном и сумрачном городе, где, казалось, вечно моросит дождь, и нет солнца, остался человек, который увёз её из затерянного мира на Ниле в новый огромный мир. Она понимала, что так хотел покойный дед, обеспокоенный её судьбой. Генрих стал для неё, словно отцом. Других чувств, кроме благодарности, она к нему не испытывала, а когда была принуждена раздеваться в его присутствии и укладываться в постель, очень стеснялась. Началось это в первый день их знакомства, когда он коснулся её неприкрытой груди и, вспыхнув, она убежала.
Наблюдая за Хорстом, в имени которого ей слышалось солнечное начало, за Шарлотой и их отношениями, она догадывалась, что в жарком городе на берегу моря, где кончалась Африка, в красивом доме, в котором читались чужие молитвы, безбородый старик в расшитой золотом одежде свершил над ней и Генрихом обряд, по которому они должны жить вместе и у неё будут дети. Однако эти мысли были для неё тревожны, и такое будущее сильно беспокоило Русу.
Лёжа в постели, она мысленно повторяла красивые движения танца, в котором была так близка к влекущему светлоглазому мужчине, обнимавшему её трепетное тело большой тёплой рукой.
 
3.
После позднего завтрака, на который добрая фрау Грета подала Русе сладкую манную кашу с изюмом, необыкновенно понравившуюся девушке, она решительно облачилась в шубку и отправилась вместе со всеми в парк.
– Девушка с характером! – улыбнувшись, подумал Воронцов, протягивая руку Русе. Она решительно подхватила его под руку, как это сделала Вера Алексеевна, шедшая с Вацлавом впереди. Замыкал компанию Хорст. Шарлота осталась дома разбираться с раскапризничавшимися девочками. У младшенькой ночью поднялась температура. Девочка кашляла и чихала. Осмотрев ребёнка на правах доктора, Воронцов посоветовал поить девочку чаем с малиной и попарить ей ножки в ванночке с горчицей. Руса внимательно наблюдала за его действиями, а затем погладила девочку по головке, нащупала ловкими пальцами жизненно важные точки на шее ребёнка и согрела их своей энергией. Результат её врачевания был, по меньшей мере, удивительным. Минут через пять самочувствие девочки заметно улучшилось. Она перестала капризничать, а горлышко, которое Воронцов осмотрел повторно, побелело, и температура стала спадать.
– Какая же ты не простая девушка! – удивлённо покачал головой Воронцов.
– Истинная жрица Хора! Сколько же ещё тайн скрыто в тебе!

*
Вот и коляска, запряжённая парой смирных, серых в яблоках, лошадок, рассчитанная на четверых пассажиров.
– Придётся тебе, Серж, сажать Русу на колени, – заметил Хорст, усаживаясь спереди, рядом с отцом и беря в руки вожжи.
Вера Алексеевна и Воронцов сели позади, а довольная Руса разместилась на его коленях. Сергей крепко обхватил её руками, и они поехали по узкой, не расчищенной от снега дорожке, обсаженной голыми каштанами. За ночь потеплело, и снег набух, обещая скоро растаять, и вряд ли в таком количестве выпадет ещё раз. С января на побережье всё чаще и чаще появляется солнце, а температура воздуха даже ночью редко опускается ниже нуля.
Розы в саду цветут даже в это время года. Вот и сейчас в снегу пламенели алые бутоны. А на красных кирпичных стенах дома зеленел многолетний плющ, достигавший местами третьего этажа.
Имение Вустров представляло собой остров в Балтийском море длиной в десять и шириной до двух километров, который ещё в прошлом веке соединили с материком песчаной перемычкой, благо полив был мелок и не широк. До Мировой войны, разразившейся в 1914 году, остров целиком принадлежал семье Вустров, но после поражения в войне и затянувшегося кризиса, пахотные земли пришлось передать государству за небольшую плату, и теперь землёй владели крестьяне из деревни, расположенной на большом берегу за дамбой. Семье Вустров принадлежала дальняя каменистая часть острова, поросшая лесом, и дом с парком. Лесной массив, заканчивавшийся скалами, обрёл статус небольшого приморского заповедника, за содержание которого Вацлав получал кое-какой доход.
Пахотные земли и угодья разделили металлической оградой, через которую не могли перебраться в заповедник крестьянские коровы. Ограда, достигавшая в длину полутора километров, поддерживалась в исправном виде крестьянами, начиналась у залива и заканчивалась возле крутого морского берега. Так что имение по площади сократилось вдвое, зато великолепный буковый лес с вкраплениями сосен, дубов, ясеней, белых акаций и вечнозелёного можжевельника, принадлежал семье Вустров. А в самой глухой части леса, на берегу маленького круглого озера диаметром не более ста метров уже несколько веков стоял на замшелых гранитных глыбах срубленный из толстых дубовых комлей старинный храм Свентовита. Это был родовой храм семьи Вустров, скрытно придерживавшейся древних традиций своих предков-славян, некогда населявших этот край.
До озера добирались пешком по лесной тропинке, засыпанной тающим снегом. Весь этот путь Руса проделала на руках Воронцова, оттого, что за ней не доглядели, и она отправилась в путь не в сапожках, которые в спешке не нашла, а в туфлях. Нет, не в тех изящных итальянских туфельках, в которых танцевала прошлой ночью, а в осенних туфлях, купленных для неё Браухичем в Хайфе.
За неширокой полосой многовекового леса, скрывавшего храм от посторонних глаз, шумело зимнее море. Воронцов представил себе холодные зелёные волны, разбивавшиеся о гранитные утёсы, и поёжился так, словно мелкие брызги осыпали его, попадая за ворот плаща.
Он вспомнил первое лето, когда гостил у Хорста. Они забрались на крохотный пляж, зажатый между скал, где поклялись в вечной дружбе и выпили по доброму литру балтийской, не слишком солёной воды из старинного железного шлема, принадлежавшего предкам Вустрова.
В тот момент, когда Вацлав отворил тяжёлую дубовую дверь почерневшего от времени храма с шатровой крышей и вытянутой в ширину маковкой, перекрытыми лет сто назад черепицей поверх старой дубовой кровли, из разрывов  туч выглянуло ласковое зимнее солнышко.
– Свентовит смотрит на своих внуков! – подняв руки к солнцу, молвил Вацлав, а Руса, впервые увидевшая божественное светило после многих пасмурных дней, обратилась прекрасным одухотворённым ликом к Ра-Хору с молитвою на царственном пракрите.
В памяти Воронцова, взволнованного дивными древними словами, легко слетавшими с уст наследственной жрицы Хора, неожиданно всплыло четверостишье Константина Бальмонта. Он попытался прочитать его на немецком, подбирая на ходу рифмы. Не получилось, и, сдавшись, с удовольствием прочёл вслух по-русски:

Я вижу лики Световита
Меж облаков,
Кругом него – святая свита
Родных богов.

Ему помогла Вера Алексеевна, у которой перевод, озвученный чуть позже, получился лучше. Растроганный Вацлав обнял её и расцеловал.
– Это ли не благословение Свентовита Вере и Вацлаву! – подумалось взволнованному Воронцову.               
 



Часть 2. 1939 год
               
                «Для полного счастья человеку необходимо иметь славное Отечество.»
                Симонид Кеосский, древнегреческий элегик. VI – V вв. до Н.Э.

Глава 5. Дели
 
                «О, солнце Чауханов! Никто так полно не испил чашу удовольствий
                и славы, как ты.
                Жизнь – пустяк. Погибнуть героем – значит стать бессмертным!»
                Супруга правителя Дели – индуиста Притхвираджи Чаухана

1.
Дели утопал в дожде. Третью неделю на город низвергал небесные топи майский муссон, вал за валом накатывая пронизанные молниями и сотрясаемые громами чёрные тучи со стороны Бенгальского залива.
В бушующих грозах впечатлительным индусам чудились Великие Боги, Варуна и Индра, восставшие от долгого сна и вырвавшиеся из объятий прекрасных наложниц. Протёрли Боги огромные синие очи и, засучив рукава, принялись сгонять тучи со всего океана на высохший за время их божественного сна Индостан .
Так было всегда. И в те далёкие времена, когда пламенные кшатрии , ведомые Великими Брахманами на поиски обетованных земель, подгоняли копьями громадных полудиких быков, тащивших по горам и степям грубые колесницы-повозки о две пары колес, с их семьями – сильными и прекрасными, словно богини, женщинами, дарующими жизнь, и их светлоглазыми, белокурыми детьми. Рождённые матерями-богинями от благородных людей, дети вырастали в новых воинов и новых матерей во времена Великого пути по Вселенной…
Так было и тысячелетия спустя, когда на Великой равнине между Индом и Гангом расцвела одна из прекраснейших в мире цивилизаций, а тучные земли, отвоеванные трудом сотен поколений шудр  у степей и непроходимых лесов, покрылись пшеницей и просом, рисом и сладким тростником, а над нивами поднялись города и храмы…
Так было и сейчас. Вновь гремел в чёрном небе грозный глас Индры, и Варуна метал молнии, словно стрелы, хранившиеся в неиссякаемом колчане за его могучей спиной…

*
В средней части Старого Дели, на открытой веранде небольшого домика, оплетенной цветущими лианами, красивая и стройная женщина полоскала бельё в дождевой воде, обильно стекавшей с крыши. Рядом играла с тряпичной куклой хорошенькая светловолосая девочка двух, не более, лет.
На залитом дождем пустынном дворике, мощёном природным камнем, остановился закрытый наглухо брезентом экипаж. Мокрая покорная лошадка понуро опустила голову, а возница, получив деньги с пассажира, услужливо открыл дверцу.
Женщина оторвалась от белья и, раздвинув лианы, покрытые благоухающими цветами, выглянула во дворик.
– Здесь живёт госпожа Лата Мангешта? – увидев через сетку дождя женщину, выглянувшую с веранды, спросил на неважном английском хорошо одетый господин средних лет с европейской внешностью, укрывшийся от дождя большим чёрным зонтом.
– Это я, – ответила удивлённая женщина, не узнав господина с зонтом. – Но кто Вы?
– Разрешите войти, госпожа Лата. Похоже, что вы не узнали одного из раджапурских поклонников вашего таланта, – всё так же корёжа английские слова скверным и неизлечимым произношением, напомнил ей господин, входя на веранду и складывая зонт.
– Мистер Кемпке! – ахнула от удивления женщина.
– Вот не ждала… Разумеется, входите, герр Кемпке! – узнав немолодого галантного немца, служившего у раджапурского махараджи советником, пригласила Лата.
– Простите меня, я не одета. Присмотрите пока за девочкой, а я переоденусь, – извинилась Лата и быстро прошла в дом.
Кемпке склонился над ребенком. Хорошенькая девочка, очень похожая на Лату, но со светлыми волосиками, не типичными для индийских детишек, сидела на маленькой скамеечке. Положив куклу на коленки, девочка настороженно посмотрела на незнакомого дядю.
– Как тебя зовут, красавица? – спросил Кемпке.
– Она не знает английского, – остановила попытки гостя заговорить с ребенком быстро вернувшаяся на веранду Лата, одетая в красивый домашний халатик из хлопка – синий с яркими красными цветами, который очень ей шёл, подчеркивая немеркнущую красоту великолепной фигуры танцовщицы.
Кемпке оценил тонкую талию Латы, затянутую поясом, не увеличившуюся ни на дюйм после родов. Не трудно было догадаться, чья эта хорошенькая девочка, и кто её отец.
– Вот, никак не могу познакомиться с очаровательной крошкой, мис…
– Мисс, – помогла Кемпке Лата.
– Я по-прежнему не замужем, герр Кемпке. Проходите в дом. Сейчас я угощу Вас хорошим кофе, а Вы расскажите, что привело Вас ко мне, и самое удивительное, как Вам удалось разыскать меня в огромном Дели? – Лата взяла ребенка на руки.
– Скажи, доченька, дяде, как тебя зовут, – шепнула на ушко девочке Лата.
– Ла-та, – пролепетала девочка и уткнулась личиком в материнскую грудь.
– Замечательное имя. Раз и тебя зовут, как маму, то быть тебе такой же красавицей! А это тебе, малышка, – Кемпке протянул девочке плитку шоколада.
– Спасибо, герр Кемпке! – искренне поблагодарила гостя, взволнованная Лата. – Вы не торопитесь?
– Сегодня вечером уезжаю в Бомбей, а оттуда, увы… Прощай, Индия! Но несколько часов, точнее, – Кемпке взглянул на часы, – почти семь часов у меня ещё есть в запасе. Боялся, что не удастся Вас разыскать за столь короткое время. Однако мне повезло. Вас, оказывается, неплохо знают даже в таком большом городе, хотя Вы, к сожалению, больше не танцуете, мисс Лата.
– Танцую, по праздникам, в храме, – скромно поправила гостя Лата.
– Простите, мисс Лата. Рад, что вы не скрываете свой талант. С удовольствием пришёл бы в храм взглянуть ещё раз на Ваши дивные танцы, да пароход в Бомбее не будет ждать.
Но сначала кофе. Несмотря на то, что тепло и душно, хочется горячего. Эта сырость, знаете ли…
– Сезон дождей, герр Кемпке. И чем их больше, тем лучше. Но даже сейчас дожди идут не каждый день. Вчера, например, была прекрасная погода. Да и сегодня, после обеда, будет солнце.
Сейчас я угощу вас прекрасным «Муссонным кофе», какого вы, наверное, никогда не пробовали.
– Муссонный? – удивился Кемпке.
– Именно. Этот кофе с Малабарского берега . Его просушивают на ветерке под навесом в период муссонных дождей, и он впитывает в себя аромат Индийского океана и удивительные запахи прекрасных индийских цветов. Мы с мамой сами делаем такой кофе, покупая зерна на базаре. Эти зерна остались ещё с прошлого года, а сейчас на веранде лежат, обдуваемые муссоном, зерна нового урожая, – поясняла Лата секрет ароматного напитка, которым наслаждался гость.
Приготовив чашечку себе, Лата обратила взор красивых грустных глаз на Кемпке, а в мыслях уже была в той незабываемой раджапурской осени тридцать шестого года, со сладкими муками ожидая известий от любимого, которого была не в силах забыть…
– У меня письмо для Вас, мисс Лата. Вот оно. – Кемпке протянул женщине стандартный пожелтевший конверт, датированный январем 1937 года, который получил в марте, а передаёт адресату лишь в конце мая 1939.
Он видел, как дрожали её руки. Лата вскрыла конверт и перенеслась в удивительную и незабываемую раджапурскую осень…
Кемпке виновато посмотрел на женщину, драгоценное письмо для которой доставил с более чем двухгодичным опозданием. Но он и в самом деле с немалым трудом разыскал Лату, и сделать это удалось лишь в Дели.
Девочка слезла со скамеечки и принялась ходить по просторной комнате, собирая разбросанные игрушки. Кемпке осмотрел жилище Латы. Здесь не было ничего лишнего, обычный индийский дом семьи со средним достатком. Он пригляделся внимательно и заметил на столике возле книжного шкафчика рамочку из сандалового дерева с фотографией улыбавшегося Воронцова. В это время заскучавшая маленькая Лата подошла к дяде и охотно перебралась к нему на колени.
– Знал бы ты, герр Воронцов, какая у тебя растет хорошенькая дочурка, и как, верно, всё ещё любит тебя мисс Лата, божественно прекрасная даже в этом простеньком халатике, – подумал Кемпке, украдкой поцеловав малышку в головку.

«Милая моя Мангуста, Латушка-Ладушка, здравствуй! Очень по тебе скучаю. Как вспомню, такая нахлынет грусть, что жизнь не мила. Не стану рассказывать, как добрались мы с Хорстом до Европы, но к Рождеству были дома. В Германии большие перемены, и я с головой окунулся в работу. После долгих раздумий решил посвятить свою жизнь медицине. Надеюсь, что из меня получится неплохой хирург. Камень-оберег из короны богини Шачи, который ты мне подарила, уже не раз помогал мне выбрать правильное решение. Спасибо тебе, Лата, за этот бесценный подарок.
Боже мой, да о чем я пишу! Разве эти слова ждешь ты от меня! Прости, что оставил тебя, прости, что не остался с тобой! Сил нет больше каяться, любимая моя Мангуста. И почему я не забрал тебя с собой! Берлин так далёк од Дели, что сейчас мы словно на разных планетах. Прости, больше ни о чем не могу писать. В глазах слёзы, и вот-вот скатятся на бумагу. Ещё раз прости, если можешь…

 Адреса твоего не знаю и письмо передаю через нашего общего знакомого Кемпке, в надежде, что ему удастся тебя отыскать. Если хватит сил, напиши ответ и передай Кемпке. Или напиши по моему адресу: Германия, Берлин . . .»
 
Лата закрыла пылавшее лицо руками и разрыдалась…
 
*
– Успокойтесь, мисс Лата. Вы сильная женщина и у Вас есть чудесная дочурка, – как мог успокаивал Лату Кемпке. А у самого словно кошки скребли на душе.
– Да, да, сейчас. – Лата вытерла слёзы платочком и взяла себя в руки.
– Простите меня, герр Кемпке. Часа через полтора вернётся мама, и я смогу проводить Вас, показать Дели. Вы человек из того волшебного мира, который мне никогда не забыть. Латочка – дочь Воронцова, которому я очень благодарна…
Написать письмо я не смогу, не сейчас. Со дня, когда он написал мне, прошло больше двух лет. Что с ним, я не знаю. Может быть напишу потом, а пока, если встретитесь с ним, расскажите о нашей встрече всё как есть.
– Видите ли, мисс Лата, позже вы вряд ли сможете отправить письмо.
– Почему?
– В ближайшие месяцы в мире, по-видимому, произойдут очень важные события, – осторожно напомнил Кемпке.
– Да, я не подумала об этом, – призналась Лата.
– Но всё равно, написать сейчас не смогу, – губы её вновь задрожали, и Кемпке попытался переменить тему.
– Махараджа долго не мог забыть той пощечины, которой Вы его наградили в следующий вечер. Жаль, что контракт Ваш расстроился, и Вы лишились немалых денег. Но махараджа и в самом деле мерзавец, и Вы его здорово проучили этой публичной пощечиной. Это очень жестокий человек, он способен на всё. Но слава богу не пытался Вам мстить.
– Не пытался… – C новой силой вспыхнули в ней старые воспоминания.

* *
В тот последний прощальный вечер все, кому посчастливилось быть на приёме у махараджи, видели и, наверное, запомнили самые лучшие танцы в её жизни, которые она дарила на прощание любимому Сер-раджу. Но остаться наедине в тот вечер и в ту ночь им так и не удалось. Махараджа вновь и вновь заставлял выходить в зал и танцевать смертельно уставшую Лату в тот перенасыщенный событиями день. Уже разъехались большинство гостей махараджи, часы давно пробили полночь, и Вустрову с Воронцовым тактично намекнули, что следует покинуть дворец, а махараджа с самыми близкими ему людьми из знатных индусских родов вошёл в кураж. Уже надоели карты и коньяк, а Лата всё танцевала, не чуя под собой ног и задыхаясь от жары и жажды.
Изрядно нагрузившийся алкоголем, махараджа тупо и плотоядно рассматривал танцовщицу, которую нанял на всю осень за большие деньги.
– А ты ещё не пробовал уложить её в постель, – язвил тучный раджа с длинными чёрными усами, концы которых были уложены под алый тюрбан.
– Такая аппетитная обезьянка, что я готов заплатить тысячу фунтов за ночь с нею, прямо сейчас! – Нарочно громко сопел и булькал пьяный раджа, желая, чтобы все слышали его, в том числе и измученная танцовщица, обычная вещь, которую можно купить и сделать с ней всё, что душе угодно.
– Ну нет, Сидхи Баба, я сам ещё ни разу не обнял её! – Так же громко в кругу своих самых близких друзей и родственников заявил махараджа.
– У неё был роман с одним из наших немецких гостей. Ну что ж, гостю всё самое лучшее, по законам гостеприимства! – махараджа рассмеялся.
– Но гость уезжает, и прелестная обезьянка свободна!
Кемпке, представлявший при раджапурском дворе вождя немецкой нации, входил в тот круг, и был вынужден наблюдать всю мерзость, которая разыгрывалась на его глазах, и ничего не мог поделать с этим.
А в центре зала танцевала-кружилась измученная несчастная Лата – единственная женщина в золотой клетке с отвратительными хищниками-самцами.
Махараджа дал знак, и музыка стихла. Одинокая Лата остановилась и застыла в центре зала, прикрыв грудь руками.
Все затаили дыхание. Лишь гулко стучали нетвердые шаги нетрезвого махараджи, шедшего к сжавшейся в комочек Лате. Махараджа сжал щеки женщины в своих руках и, притянув к себе, пытался поцеловать танцовщицу в губы.
Кемпке бессильно сжал кулаки. Он не смел вмешиваться в личную жизнь махараджи, антианглийские настроения которого высоко ценили в Берлине.
– Какое счастье, что здесь нет Вустрова и Воронцова! – подумал побледневший Кемпке, кусая от бессилья губы.
Чего угодно, но такого здесь никто не ожидал. Лата вдруг распрямилась, словно пружина, и, собрав последние силы, прилюдно отвесила звонкую пощечину махарадже.
Гости ахнули, Кемпке вскочил с места, а Лата выпорхнула из зала, словно птица из клетки. И никто из слуг не посмел её остановить.
Как она добралась глубокой ночью до города и как укрылась-спряталась в гостинице, куда уже утром её администратор, добродушный толстяк привёз вещи и документы Латы, осталось тайной.
Наутро махараджа проспался, и боль обиды, нанесённой ему женщиной, немного поутихла. Всё-таки он был мужчиной.
Самое интересное, что ни Воронцов, ни Вустров, благополучно переночевавшие последний раз во владениях махараджи, так и не узнали об этой очень неприятной истории. Кемпке промолчал, а Лата, приехавшая на вокзал, ни словом не обмолвилась о вчерашнем в последние минуты перед расставанием на всю оставшуюся жизнь…

* *
С авиационной практикой покончено. Махараджа сейчас с визитом в Японии, и вернётся нескоро, тем более что его отношения с англичанами окончательно испортились, – продолжал Кемпке.
– Поменял опостылевший гарем на изысканных японских гейш , – подумала Лата, давно простившая махараджу.
– Главное, что он не заодно с англичанами, с которыми ещё предстоит ожесточённая борьба за свободу и независимость Индии. – Думала о своём Лата, прослушав последние слова Кемпке.
– Простите, герр Кемпке, задумалась, – извинилась Лата.
– Продолжайте, я слушаю.
– Я одинок, и мне многого не надо, а за время службы у махараджи я скопил немалый капитал. Хочу предложить Вам, мисс Лата. Возьмите хотя бы тысячу фунтов, – предложил Кемпке.
Лата с благодарностью посмотрела на доброго немца, годившегося её в отцы.
– Спасибо, герр Кемпке. У нас с мамой пока достаточно средств. Тем более, что я танцую Ситу в «Рамаяне» , представления из которой в праздничные дни устраиваются в храмах. А праздников у нас, индийцев, много, и за это хорошо платят. Мы с мамой принадлежим к касте шудр, а это, прежде всего, труженики.
– Да, я знаю. Простите, мисс Лата, за нетактичное предложение.
– Это Вы, герр Кемпке, простите меня за слёзы. Не сдержалась… Скажите, будет война? – полушёпотом спросила Лата.
Кемпке взглянул в её прекрасные глаза. Они были сухи и излучали тот свет, который присущ сильным женщинам.
– Да, мисс Лата, и скоро. Нас на это толкают многие, и прежде всего, британцы. Будет новый передел мира, и выстоит ли в этой войне Германия? Вот вопрос! Но как бы то ни было, а Индия обретет после войны независимость. Попомните слова старого Кемпке, мисс Лата.
На краю стола лежала небольшая книжка в мягком неброском переплете.
– Что читаете, мисс Лата, – поинтересовался Кемпке.
Лата взяла книгу в руки.
– «Индийский пилигрим». Книга Субхата Чандры. Народ прозвал его «нетаджи» . В ней путевые заметки по Европе, сделанные нетаджи с тридцать седьмого по тридцать восьмой год, когда ему пришлось лечиться в Австрии после заключения в тюрьме. – Лата принялась увлечённо рассказывать Кемпке об авторе книги, но в это время на веранде кто-то появился.
– Наверное, мама. Вот и хорошо, будет кому посидеть с Латочкой, да и дождь, пока мы пили кофе, кажется, закончился. – Лата вскочила из-за стола и пошла навстречу маме, очевидно желая её предупредить, что в доме гость. Но она не дошла до двери, вернее дверного проема, завешенного сетчатыми шторами.
В комнату вошли двое полицейских-индусов и неизвестный ей господин с рыжими усами, по-видимому, англичанин, со сложенным зонтом-тростью в руке. Вслед за ними вошла встревоженная мать Латы.
– Лата, что здесь происходит? – спросила мать.
– Знакомься, мама. Это мистер Кемпке, мой знакомый по Раждапуру. Он покидает Индию и пришёл проститься. А этого господина, – Лата указала взглядом на рыжего англичанина, – я не знаю.
– Равика Мангешта, – представилась женщина Кемпке, протягивая руку.
– Иоганн Кемпке, старый знакомый мисс Латы, – Кемпке слегка пожал протянутую по-европейски руку госпожи Мангешта.
– Мама, возьми девочку и погуляй с ней, пожалуйста. А я потом расскажу тебе, что у нас происходит, – попросила мать Лата.

* *
Рыжеусый англичанин внимательно осмотрел комнату и увидел фото Воронцова в рамочке.
– О, да здесь и мой старый знакомый! Приятная встреча.
– Мистер Сноу, давний приятель Вашего, мисс Лата… – Сноу сделал паузу, ожидая, кем представит ему красивая индианка того, кто изображён на фото.
– Это мой друг, господин Воронцов, – помогла ему Лата.
– Хорошо, пусть будет друг, от которого родилась хорошенькая девочка, которую повели на прогулку, – съехидничал Сноу.
– В чем дело? Кто Вы, мистер Сноу? Что делаете в моём доме? Почему с Вами полицейские? – наступала Лата, пока Кемпке пил вторую чашечку прекрасного кофе и не вмешивался.
– Полицейские показали мне Ваш дом, мисс Лата. Они мне больше пока не нужны, и я отпускаю их. Вы слышали? – Сноу обернулся к полицейским.
– Да, господин! – хором ответили полицейские, подобострастные смуглые и усатые физиономии которых под большими тюрбанами были необыкновенно серьезны, и вышли на улицу.
– Я представляю здесь интересы Его Величества, – витиевато представился Сноу.
– Ясно, из разведки, – подумал Кемпке.
– Шёл, мерзавец, по моим следам. Какая же грязная публика служит в британской разведке!
Видя, что Лата ничего не понимает, Кемпке представил ей Сноу.
– Этот господин из британской разведки. И званием, пожалуй, не ниже майора, но и не выше подполковника. Угадал?
– Сноу сделал вид, что не заметил колкости оппонента, без всякого сомнения, недавнего германского резидента в Раджапуре, при дворе этого «неудобного махараджи», который мечется между немцами и японцами, мечтая изгнать британскую колониальную администрацию из своих владений.
– Ну вот мы и познакомились, – выдержав паузу и сохранив лицо, продолжил Сноу.
– Вы правы, герр Кемпке, я пришёл сюда вслед за Вами. Задам пару вопросов Вам и, возможно, мисс Лате. Хотя обременять какими-либо вопросами такую очаровательную женщину мне не хотелось бы.
– Задавайте свои вопросы, мистер Сноу, – разрешил Кемпке, вальяжно откинувшийся на резную спинку стула, всем своим видом презирая рыжего англичанина.
– Разрешите присесть, мисс Лата, – спросил Сноу, которому хотелось выпить чашечку дразнившего ноздри ароматного кофе, какой, не спеша, допивал Кемпке – человек многоопытный, которого не могли испугать даже ярко-рыжие усы этого англичанина.
Но просить кофе гордый британец не решился, опасаясь получить отказ. Зато присел на свободный стул и откинулся на спинку, вытягивая занемевшие ноги.
– Что Вас привело в дом мисс Латы? – задал вопрос Сноу.
– Я же уже сказал, что перед возвращением в Германию, проездом, зашёл проведать свою старую знакомую, мисс Лату Мангешта. Что Вам ещё от меня нужно, мистер Сноу?
– Гм, проездом? А Вам не кажется, что вы проделали немалый крюк. Ехать из Раджапура в Бомбей через Дели всё равно, что из Берлина в Гамбург через Мюнхен. Не правда ли, есть на что обратить внимание британских спецслужб? – торжествовал Сноу.
– Ну, немецкая свинья, развалившаяся на стуле, что ты теперь скажешь? – подумал про себя англичанин.
– Мисс Лата и Дели стоят того, чтобы взглянуть на них перед отъездом, – невозмутимо ответил Кемпке и с разрешения хозяйки закурил папиросу.
– Вы лжёте, мистер Кемпке! – глаза Сноу сузились, как у кота, который вот-вот прыгнет на мышь.
– Вы передали некое поручение мисс Лате от вашего общего знакомого агента Абвера Воронцова, которого я очень хорошо знаю по долгому пути из Бомбея в Европу в декабре 1936 года! А это ничто иное, как шпионаж! И я могу приказать арестовать вас обоих! – Сноу покраснел и покрылся потом от напряжения.
– Мисс Лата, что у Вас в руках?
– Что Вы такое несёте, мистер Сноу! Какие инструкции! Какой такой Воронцов – агент Абвера! Чушь какая-то! – возмутился Кемпке.
– Арестовать вы меня не сможете. У меня дипломатический паспорт. Можете выслать, но я и так уезжаю. А мисс Лата никакого отношения не имеет к моим делам. Если у Вас хватит наглости прочитать личное письмо, которое я передал мисс Лате от герра Воронцова, то читайте!
Мисс Лата, дайте ему письмо. Мистеру мерещатся какие-то инструкции. И не бойтесь, ничего он Вам не сделает.
Лата неохотно протянула конверт Сноу.
Англичанин взглянул на почтовые штампы отправления и получения.
– Тридцать седьмой год! – Сомнений не было, штампы подлинные, но письмо распечатано только сегодня. Оно всё время было в руках Латы и разрыв конверта был свежий.
– Неужели, Кемпке только сейчас передал женщине письмо, хранившееся у него свыше двух лет? Верно, и в самом деле не знал до приезда в Дели, как это сделать. Да и агенты, следившие за немцем, донесли, что он долго искал её дом, обращаясь к полицейским и возницам. Наконец, один из возниц довёз Кемпке до дома, в недалёком прошлом, одной из лучших танцовщиц страны. – Сноу прочитал письмо, ничего в нём не заметив. Обычное любовное письмо с запоздалым раскаянием.
– Похоже, он даже и не подозревает, этот герр Воронцов, что у него растет дочь! – удивился Сноу.
– Отдайте письмо мисс Лате. Оно для неё дорого, – потребовал Кемпке.
Сноу ещё раз взглянул на берлинский адрес Воронцова, запоминая его, и вернул письмо.
– Адрес тот же, что и у Лу, которой Воронцов дал свои берлинские координаты ещё на «Дублине». На разведчика это не похоже, – размышлял Сноу, спавший в те, ещё добрые, времена со слабохарактерной и запуганной им Сарой, пытавшийся, но безуспешно, склонить к тому же Лу и, естественно, хорошо знавший своих подчиненных.
– Ещё вопросы есть, мистер Сноу? – с презрением рассматривая англичанина, спросил Кемпке.
– Вопросов нет, но я хочу дать мисс Лате добрый совет. – Сноу утратил свой пыл. Кое-что, а именно берлинский адрес Воронцова, он выяснил, вернее, уточнил. Пригодится. А за домом Латы Мангешты будет установлено наблюдение.
– Ну, давайте Ваш совет, мистер Сноу, и не задерживайте нас. Мисс Лата обещала показать мне цветущий Дели. Ведь в нём я так и не побывал за пять лет, проведённых во владениях раджапурского махараджи.
– Нам известно, мисс Лата, что Вы являетесь членом РСС .
– Интересно, а мне об этом ничего не известно! – покачал головой удивлённый Кемпке.
– Да ты, Латхен, не стоишь в стороне и активно борешься за свободу Индии! – в мыслях поздравил молодую женщину восхищённый Кемпке.
– Ну и везунчик же ты, герр Воронцов! Такая женщина любит тебя! При встрече дам-ка я тебе хорошего пинка. Всё забудешь и помчишься за своей судьбой на край света! – грустно пошутил про себя Кемпке, понимая, что очень скоро путь в Индию будет закрыт и надолго. Разве что германские войска, протопав полмира пыльными дорогами легендарного Рама или Александра Македонского, когда-нибудь придут на берега Инда и Ганга. Но от таких мыслей, в которые, конечно, можно верить, но которые, при том же, кажутся совершенно несбыточными, даже ему становилось не по себе…
– Что же в этом плохого? РСС работает легально, и в нём состоят сотни тысяч моих соотечественников по всей Индии? – между тем задала Лата встречный вопрос Сноу, сжигая ненавистного англичанина пламенем своих прекрасных глаз.
– Эту экстремистскую организацию уже запрещали, и запретят! – с трудом выдерживая взгляд пассионарной индианки,  ответил Сноу, и добавил, поднимаясь со стула.
– И запретит вашу организацию ваше же индийское правительство! Вы что же, думаете, если мы уйдём, то Индия сразу расцветет? Нет, напротив. Страна будет ввергнута вашими же вождями в хаос и гражданскую войну! Так что не торопите событий, мисс Лата.
К тому же вы читаете книги весьма опасных людей, – Сноу покосился на книгу нетаджи, лежавшую на столе.
Англичанин уже собирался покинуть дом, но на веранде послышался шум, и в комнату один за другим вошли, выстраиваясь вдоль стены, шестеро крепких молодых парней с толстыми бамбуковыми палками в руках. За ними в комнату проследовали и двое испуганных полицейских, которые ожидали Сноу на улице. Англичанину было довольно опасно передвигаться по индийским кварталам без сопровождения.
– Что это значит? – вспылил Сноу, нащупывая рукоять пистолета под пиджаком.
– Атал, как хорошо, что вы пришли! – спасая положение, воскликнула Лата, обращаясь к самому старшему и крепкому из молодых индусов. Сейчас будем пить кофе, а потом покажем Дели нашему немецкому гостю, покидающему Индию.

* *
– Даже камни древнего города нашептывают нам о событиях давно минувших времен, даже воздух, которым мы дышим, наполнен пылью тысячелетий и чудными ароматами прошедших веков! – рассказывала, словно читала прекрасные стихи, Лата.
– Тысячи лет назад, когда великие предки наши – арьи пришли на берега светлоструйной Ямуны, которую позже назвали священной Джамной, в этих краях был лес с большими полянами, на которых водились слоны и львы. Землями этими завладели могучие витязи – братья Пандавы. Они изгнали с берегов Ямуны чёрных и диких нагов, не знавших плуга и питавшихся мясом диких животных и птиц. Братья и весь их род расчистили лес и построили храм Амарвати – обитель «владыки бессмертных», Великого Индры. А вокруг обители выросли жилища древних арьев, которые стали называть себя детьми Индры – индусами, а местность вокруг города Индрапрастха  – Индией.
Так начинался наш город, – закончила легенду Лата.
Умытый дождем, цветущий Дели, был прекрасен. В этот тёплый и ласковый день уходящей индийской весны немецкий господин средних лет, в сопровождении красивой индианки, совершал экскурсию по городу. В его очаровательном гиде сотни простых людей высыпавших на улицы большого города, едва закончился дождь, и на лазорево-голубом небе засияло солнце, узнавали известную танцовщицу, исполнительницу роли божественной Ситы на индуистских празднествах.
Кемпке нанял дорогой открытый экипаж, который могут позволить себе только состоятельные туристы. Началась их удивительная поездка-экскурсия с выстроенного из красного камня-песчаника Красного Форта – бывшей городской цитадели столицы империи Великих Моголов, над которым пока развевался британский флаг .
– Когда-нибудь, но мы обязательно поднимем, вместо ненавистного британского флага, свое национальное индийское знамя ! – с чувством произнесла Лата.
По стенам форта и ветвям близлежащих деревьев сновали любопытные обезьянки. По обочинам дороги медленно брели или лежали величественные старые коровы, выпущенные хозяевами на вольные корма и не спеша пережевывавшие сочные побеги трав, буйно разросшихся в сезон дождей. Тут же на улицах расселись нищие, вышедшие после дождя на солнышко просохнуть и в надежде получить от проходящих и проезжавших состоятельных людей милостыню. За их экипажем увязались несколько бродяг разных возрастов, и Кемпке бросил им на подаяние горсть мелких монеток. Нищие бросились их подбирать, ссорясь друг с другом.
– Бедная и в то же время добрая древняя Индия, – с состраданием глядя на жуткую нищету, подумал Кемпке, отворачиваясь от попрошаек и слушая Лату.
– В резиденции султана, в которую нам не стоит ходить, некогда стоял «павлиний трон» из чистого золота, усыпанный алмазами, а самый чистый и бесценный алмаз мира – «Кохинор» – достояние Индии теперь сверкает в британской короне . Но придет время, и он вернётся сюда! – блестели, словно сказочный алмаз глаза Латы.
– Верите мне, мистер Кемкпе!?
– Верю, мисс Лата, верю! – Он любовался этой прекрасной женщиной и искренне завидовал Воронцову, обладавшему ею. Старый холостяк, Кемпке так же был не обделен женским вниманием. Махараджа посылал к нему своих наложниц, но влюбиться ни в одну из них ему так и не пришлось.
Проехав мимо множества мечетей, на которые Лата даже не удосужилась взглянуть, лишь пояснив, что всё это в прошлом, и власть чуждого большинству индусов чужого бога подходит концу, велела вознице свернуть в сторону Нового Дели.
В Новом Дели, выстроенном уже в основном англичанами, было много роскошных особняков и богатых отелей. Здесь же находилась резиденция вице-короля Индии и парламент. Этим зданиям Лата так же не уделила внимания.
Но вот, чудо! Их восхищённому взору открылся сказочный индуистский храмовый комплекс Лакшми-Нарайан, выстроенный из бело-розового мрамора, после того, как Дели был объявлен столицей Индии , на пожертвования верующих индуистов и богатых и бедных со всей страны, а освящали храм в присутствии самого Махатмы Ганди.
– Этот храм посвящен богу Кришне и его солнцеликой супруге Лакшми – покровителям любви и семейного счастья, – поясняла Лата притихшему от невиданной красоты Кемпке.
– Пока я танцую Ситу, но уже с этой осени стану танцевать в храме богиню Лакшми, – с гордостью призналась Лата. Многочисленные верующие, завидев в экипаже свою любимицу, принялись осыпать её и Кемпке, бывшего от нежданного счастья на «седьмом небе», цветами, которых во время муссона цвело великое множество на улицах, в парках и садах возле храма.
Они прошли в храм и в окружении множества людей осмотрели его изнутри. Лата потеряла счёт времени. Она потеряла и своего спутника. Ей казалось, что, взяв её за руку, рядом с ней идет Сер-радж. Верующие в храме повесили на них гирлянды цветов и радостно хлопали в ладоши, любуясь той, что танцует на праздниках божественную Ситу.
Никуда не ушло, не исчезло воистину чарующее наваждение, когда их экипаж добрался до последнего места экскурсии – знаменитой железной колонны, отлитой пятнадцать веков назад из удивительного, химически чистого железа, которое не ржавеет под натиском времен и стихий. Согласно древнему поверью, Лата встала к семиметровой колонне, врытой в землю, спиной и, пытаясь свести кончики пальцев, обхватила колонну руками, Наконец, и не без труда, ей это удалось на мгновенье, и Лата загадала свое самое заветное желание:
– Сер-радж, найди меня! Непременно найди! – со слезами на глазах заклинала Лата.
Так Кемпке и Лата объехали в открытом экипаже главные исторические достопримечательности Дели.
Но вот в высоком индийском небе показался маленький самолётик. Кемпке прикрыл рукой глаза от солнца, пытаясь рассмотреть тип самолёта.
– Вернусь в Германию, обязательно продолжу лётную практику. Появились новые скоростные самолёты, – вслух размечтался Кемпке, ещё не пришедший в себя после фантастически насыщенной и незабываемой экскурсии.
– Кстати, мисс Лата, Вы не летали с тех пор, как поднялись в индийское небо на самолёте вместе с Воронцовым? – вспомнил он.
– Летаю, мистер Кемпке. Каждую ночь летаю. И с Сер-раджем, и одна, и с Латочкой, – грустно улыбнулась Лата. Она и в самом деле чуть ли не каждую ночь видела дивные сны, как будто улетала на самолёте вместе с Воронцовым за тридевять земель, туда, где в райских кущах жили прекрасные арийские боги, и они были равны меж ними.

2.
Тем временем, как летнее солнце согревало вершины Гималаев и снега стремительно отступали к вершинам гор, где в нетающей ледяной цитадели высочайших вершин Земли-Мидгарда  царствовали Великие Боги арийского пантеона, неторопливо решая судьбы Мира, в Высоких Андах бушевали снежные майские метели конца осени самого дальнего уголка южного полушария. И было в тех чёрных горах мрачно и пусто.
Холодный пронизывающий ветер, дувший от берегов закованной в лёд Антарктиды, пригибал к земле густые высокие травы, покрывавшие плато, обрывавшееся скалистыми уступами в бушующий океан. Огромные чёрно-синие волны с ужасающим гулом разбивались о скалы в мириады мельчайших брызг. Обрывки чёрных облаков, свисавших клочьями с низкого неба, обволакивали скалистый берег. Даже сюда, на высоту в сотню метров, долетали насыщенные йодом мелкие капельки океанской воды, истинный вкус которой первым оценил Магеллан, сравнив его с молоком матери. Это и был истинный океан , великую красоту которого созерцал крепкий мужчина, с пронзительным взглядом синих глаз. Его светлые волосы трепал сырой океанский ветер, выбивая из широко раскрытых глаз слёзы.
Таким же ветреным и пасмурным днём конца весны 1937 года Хорст Вустров стоял с непокрытой головой на берегу родного острова и прощался с неспокойным Балтийским морем. За спиной его, словно былинные витязи, высились покрытые свежей листвой вековые буковые деревья, укрывавшие и хранившие маленький бревенчатый храм Свентовита – покровителя его древнего славянского рода. Так же бились зелёные волны о скалы, но панорама была не столь грандиозна, и волны были не столь высоки, как и всё остальное в маленькой и уютной Европе, наслаждавшейся наступающим летом и пока ещё мирной жизнью, кроме одной иберийской страны , где шла затяжная гражданская война.
Хорст Вустров теперь неплохо владел языком и той страны, и этой, самой дальней страны нового молодого продолжения иберийского мира. Мир этот раскинулся в другом полушарии, от Рио-Гранде, где кончалась иудео-христианская цивилизация англосаксов с их финансовыми воротилами, вознамерившимися решать судьбы мира, до мыса Горн, за которым, кроме воды и льда, уже ничего не было.
Эти два непростых года прошли в жестокой борьбе за страны новой иберийской цивилизации, которые одну за другой удалось если не вырвать из пут североамериканского спрута, то хоть ослабить его влияние.
Закончив последние дела в Сантьяго и Консепсьоне, Вустров прощался с Чили и с Тихим океаном. В этой далёкой стране они прожили два с половиной года. Здесь Шарлота родила третьего ребенка – долгожданного мальчика, которого назвали Генрихом в честь деда Шарлоты – морского офицера из эскадры адмирала фон Шпее, погибшей в бою с английскими линкорами в декабре 1914 года .
Нынешний начальник Вустрова, шеф Абвера Фридрих Канарис, будучи молодым флотским офицером, служил на крейсере «Дрезден» в составе эскадры адмирала Шпее, и принимал участие в том грандиозном сражении, в котором, не сдаваясь, под градом британских снарядов с линейных крейсеров и броненосцев, затонула германская эскадра. Большая часть немецких матросов и офицеров, оказавшихся в ледяной воде, погибли. Лишь малая часть была спасена англичанами, поражёнными мужеством немецких моряков. Британские офицеры отдавали им честь, провожая горящими взорами погружавшиеся на дно океана крейсеры противника. Военные оркестры провожали несдавшихся музыкой маршей и траурными песнями тысяч матросов, столпившихся с обнажёнными головами на палубах линейных крейсеров, крупнокалиберные орудия которых решили исход сражения…
Так погибли четыре из пяти крейсеров эскадры фон Шпее.
После зачисления Хорста в штат Абвера по протекции Вацлава, Канарис пригласил их к себе на виллу в окрестностях Берлина. Во время радушного приёма вспомнили Генриха – деда Шарлоты, служившего в чине капитан-лейтенанта на броненосном крейсере «Шарнхост», с которым старина Фридрих, будучи в то время двадцатисемилетним офицером, был знаком. Канарису повезло. Крейсер «Дрезден», на котором он служил, был повреждён в самом начале сражения и вышел из боя на дальнюю дистанцию для устранения неисправности. А когда неисправность была устранена, с эскадрой было покончено, и английские крейсера устремились в погоню за «Дрезденом». Отстреливаясь от англичан, «Дрезден» скрылся в тумане и, не имея возможности прорваться в Атлантику, вернулся в Тихий Океан к пустынным берегам южного Чили, где скрывался среди многочисленных необитаемых островов в районе Магелланова пролива. Закончился уголь, и командир «Дрездена» капитан первого ранга Людечке укрыл крейсер в глубокой бухте гористого острова Мас Атиера.
Команда сошла на берег и принялась заготавливать дрова. Однако настоящего леса на острове не было, деревья были низкорослые и корявые, малопригодные на топливо. Оставалось ожидать проходящего мимо сухогруза с чилийской селитрой , конфисковать с него уголь и попытаться добраться до первой секретной германской базы на побережье Аргентины, чтобы загрузиться углем и следовать в автономном плавании в северную Атлантику на соединение с германским флотом. Но здесь, в заливе у острова Мас Атиера, британские крейсеры «Кент» и «Глазго», охотившееся за «Дрезденом», наконец, обнаружили его 14 марта 1915 года и, открыв огонь с дальней дистанции, сразу же поразили недвижный крейсер с погашенными топками, предложив сдаться.
Чтобы подготовить крейсер к затоплению, а команду высадить на берег, Людечке приказал поднять белый флаг и минировать остатки снарядов в крюйт-камерах . Кроме нескольких добровольцев, погибших при подрыве, остальной экипаж спасся и был интернирован. Большая часть моряков с «Дрездена» пробыли в Чили до конца войны. Честолюбивому Канарису после нескольких попыток удалось бежать в Аргентину. Там, с помощью немецкой агентуры, он раздобыл аргентинские документы, по которым легально отправился в нейтральную Голландию, оттуда в Германию, где предложил свои услуги командованию. Оценив способности офицера и его неплохое знание испанского языка, Канариса тут же направили с секретной миссией в Испанию, где он занялся созданием баз берегового снабжения германских подводных лодок, воевавших в Атлантике. Эта работа и стала впоследствии отправной точкой в его карьере разведчика…
И вот, в последний раз любуясь Великим Океаном, вспоминал о той встрече с шефом Хорст Вустров, покидая Южную Америку и возвращаясь в Европу, но не в Германию, а сначала в Испанию, где и ему предстояла секретная миссия в течение полутора-двух месяцев.
Шарлота с детьми уехала раньше и сейчас ждала его в Буэнос-Айресе. Через неделю, закончив кое-какие дела в Буэнос-Айресе, они должны были отплыть в Европу на океанском лайнере.
Взглянув в последний раз на Тихий Океан, Хорст направился к своему «Мерседесу», стоявшему у обочины заброшенной грунтовой дороги, которой пользовались пастухи. Отсюда до шоссе, ведущего от Консепсьона на Сантьяго, было несколько километров. С шоссе, на полпути, он свернёт в сторону Анд, где в одной из уютных долин «Чилийской Швейцарии», близ аргентинской границы, задержится на сутки, передав старосте немецкой сельскохозяйственной колонии некоторые инструкции, а затем опять вернётся на шоссе и поедет на север до перевала через Анды, за которым начиналась Аргентина.
В заранее назначенном месте, на окраине маленького городка, разместившегося по обеим сторонам Панамериканского шоссе, в машину к Хорсту подсел соотечественник, герр Крамер, с которым предстояло проделать весь неблизкий путь до Буэнос-Айреса. Вустров был рад попутчику. Крамер неплохо водил машину, и теперь они могли отдыхать, по очереди сменяя друг друга за рулем.
Скоро свернули в сторону гор. Дорога опять пошла грунтовая, кое-где присыпанная щебнем.
Вустров и Крамер были знакомы давно, но за время знакомства толком так и не поговорили между собой ни разу. Зато сейчас времени было хоть отбавляй.
– Все немцы сейчас стекаются в Фатерлянд, подобно воинским отрядам, возвращающимся после вылазки или разведки в свою неприступную крепость, – философски заметил Крамер, отхлебывая ароматный крепко заваренный чай из колпака расписного японского термоса.
– Хочешь хлебнуть? Чай с коньяком, – предложил Крамер.
– Не откажусь. – Хорст с удовольствием выпил несколько глотков
Как и он, Крамер уезжал с семьёй – женой и сыном, хотя и приехал в Южную Америку почти на год позже Вустрова. Вспомнили жён и детей, и Крамер сделал Хорсту приятный комплимент, назвав Шарлоту первой красавицей немецкой колонии в Сантьяго, а его счастливым отцом трёх очаровательных детей. По ходу нескончаемой дорожной беседы неожиданно выяснили, что имеют общих знакомых, а с Генрихом Браухичем Крамер даже учился в одной гимназии в Кенигсберге, и с тех пор они поддерживают дружеские отношения.
Хорст живо припомнил свое трагикомичное возвращение из Индии с разбитой головой и на сухогрузе в компании Браухича и его юной и поразительно красивой жены неведомых кровей. Однако, с такой непревзойдённой арийской внешностью, что, увидев её, фюрер, несомненно, послал бы к чёрту всех своих любимых актрис и приказал бы снимать в кино только Русу.
И вот что рассказал Крамер Хорсту.
 
*
– В последний раз мы встречались в апреле тридцать восьмого. Незадолго до командировки мы с Гретой и наш сын гостили у моих родителей в Кенигсберге. В это же время в Кранце в краткосрочном отпуске пребывал Браухич. Мы созвонились и договорились провести пару дней вместе, в загородном домике Браухичей в маленькой уютной деревеньке Пиллкоппен, приютившейся на середине Куршской косы.
Стояла замечательная солнечная погода, какой может похвастаться приморская Восточная Пруссия, обычно хмурая и дождливая, лишь весной. На машине мы проехали до середины косы, делая короткие остановки и любуясь весенним пробуждением природы. Особенно хороши были песчаные фиалки, и Грета собрала их в букетик.
В Пиллкоппене нас уже ждали. Мы обнялись с Генрихом и его мамой, а потом к нам вышла жена Браухича Росита – итальянка, с которой он вернулся из Эритреи. Многих прекрасных женщин мне довелось повидать в своей жизни, но такой красавицы ещё не приходилось! – Крамер и сейчас не мог скрыть своего восхищения.
– Можешь мне не рассказывать. Я её знаю гораздо лучше. Руса гостила в нашем доме зимой тридцать седьмого, и только в середине января, Браухичу наконец удалось вырваться из Берлина и увезти жену к матери в Кранц, – пояснил Вустров.
– Вот, вот! И Генрих звал жену Русой! Странная производная от итальянского имени Росита? – вспомнил Крамер.
– Мне приходилось бывать в Италии, но таких итальянок я там не видел. Они в основном чёрные, низкорослые и крючконосые.
– Она и не итальянка, – подумал Вустров, но промолчал, а затем спросил:
– Ну и как они живут?
– Знаешь, Хорст. Я понял, что никак. После нескольких рюмок шнапса, когда женщины ушли прогуляться к заливу, Браухич признался мне, что не спит с женой и она всё ещё девственница. Да и видел он её за последний год всего несколько раз, а теперь и вовсе готовился к нелегальной работе на территории России. Даром ли он занимался русистикой ещё в университете? Накануне ему выплатили большой аванс на содержание семьи, и он купил новую машину. Хоть и «Фольксваген», но хорошую модель.
Так вот, Росита уже неплохо водила их старую машину, ей удалось получить водительские права, а новая машина привела её в восторг.
– Она научилась говорить по-немецки? – спросил Вустров, вспоминая, как Руса молчала на памятное Рождество тридцать шестого, внимательно вслушиваясь в разговоры окружающих, а чуть позже старательно подбирала слова.
– Говорит прекрасно, грамотно и без акцента, словно немецкий язык её родной. И вообще, Росита очень способная. Буквально живёт учебой, и уже сдала экзамены за начальную немецкую школу в Кранце и теперь готовится сдавать экстерном за полный курс гимназии. Экзамены, по её словам, намечены на весну тридцать девятого, так что, возможно, сдаёт их сейчас. Ещё жена Браухича собирается работать медицинской сестрой в городской больнице и самостоятельно изучает основы медицины.
Но что самое поразительное, так это её любовь к авиации. Добилась, чтобы её приняли в спортивный аэроклуб, прыгала с парашютом, летала на планере, и теперь мечтает сесть за штурвал самолёта. К чему ей всё это, никто толком понять не может!
– Уж не Воронцов ли тому причина? Крепко влюбилась, братец Серж, в тебя девчонка! – улыбнувшись, подумал Хорст, тормозя возле поста карабинеров, за которым начинались земли немецкой колонии.

* *
Немецкая сельскохозяйственная колония состояла пока из нескольких десятков аккуратных домиков под красными черепичными крышами. Точно в таких домиках живут зажиточные крестьяне в австрийских или немецких Альпах. Помимо домов жителей колонии в поселке имелась небольшая гостиница, школа, магазин, больница, почта и, конечно же, гаштет .
Поселок размещался в просторной уютной долине, поросшей смешанным лесом. Местами лес был сведён, и всюду виднелись небольшие аккуратно вспаханные под зиму поля. Снега в долине не было, и на изумрудных лугах паслись ухоженные овцы и породистые молочные коровы. Долину обрамляли невысокие горы, покрытые хвойными лесами, а дальше на западе устремлялись ввысь высокие заснеженные Анды, за которыми лежала Аргентина.
По единственной улице поселка бегали ребятишки, многие из которых уже родились в колонии.
Вустров и Крамер остановились в гостинице, оставив машину механику. «Мерседес» – отличная машина, но путь предстоял далёкий, и её надлежало хорошенько осмотреть и отрегулировать мотор.
Староста колонии, герр Шульц, уже ждал дипломатов из Сантьяго с важными документами и услужливо пригласил гостей в свой дом. Однако Вустров предпочел поужинать в местном гаштете. В уютном и чистом заведении нашлась отдельная комната, а расторопная белокурая официантка в белом накрахмаленном фартучке подала гостям чудный лангет с жареным картофелем, сложный мясной салат и хорошее местное пиво.
Вустров и Крамер передали документы, среди которых были и секретные, старосте, а затем долго и непринуждённо, насыщаясь вкусной пищей и отменным пивом, беседовали о жизни в колонии, в Сантьяго и в большом мире, куда возвращались гости.
– Чувствую, что будет большая драка, герр Вустров, – вздохнул Шульц. – Все притаились как перед прошлой войной…
Ну, дай бог, останемся все, живы, и в добром здравии. А если что выйдет не так, – Шульц перешёл на шёпот:
– Милости прошу к нам в колонию…

* *
Большой океанский лайнер вышел из залива Ла-Плата. На горизонте медленно таял низкий аргентинский берег, чуть позже скрылся за горизонтом и Уругвай. Солнце неудержимо клонилось к закату, и разливались первые зимние сумерки начала июня, который в южном полушарии соответствует началу декабря. Несмотря на зиму, было довольно тепло и безветренно. Семья Вустров в полном составе собралась у правого борта корабля. Прочие пассажиры с любопытством наблюдали, как молодая красивая блондинка с печальными голубыми глазами держала в руках небольшой венок из свежих цветов. Вустров прижимал к себе маленького Генриха, которому ровно через три месяца исполнится два года.
Лота поцеловала венок и передала его Генриху. Мальчик вцепился в венок ручонками и смотрел на маму, не понимая, что это за такая игрушка.
– Разожми, Хенрик, ручки, брось веночек в океан, – Лота погладила ребенка по белой головке, а у самой слёзы засверкали в глазах. Наблюдая за мамой, девочки – Эльза и Марита, тоже начали тереть глазки.
А маленький Хенрик разжал ручонки, и венок с высоты семиэтажного дома полетел в океан.
Течение подхватило его и понесло к югу, в сторону Фолклендских островов, где в декабре 1914 года в жестоком морском бою с британскими линкорами погиб его прадед.
В начале июня тридцать девятого, ещё никто не знал, что, спустя всего шесть месяцев, в этих местах, в заливе Ла-Плата, произойдёт битва «карманного» линкора  «Граф Шпее» с британской эскадрой из пяти крейсеров. Словно какой-то рок преследовал погибшего в декабре 1914 года адмирала Шпее. Спустя ровно четверть века, в декабре тридцать девятого, германский линкор, названный в его честь и бывший в рейде по Южной Атлантике, дал сражение эскадре противника, нанеся ей немалый урон, и подорвал себя на рейде Монтевидео, где укрылся, получив тяжелые повреждения и не имея возможности прорваться в открытый океан .

3.
Дели бурлил. Уже несколько дней фабричные рабочие, торговцы и мелкие служащие-индусы проводили общегородскую забастовку. Людское море большого города выплеснулось на улицу. Ходили слухи, что из Калькутты должен приехать нетаджи Субхат Чандра и возглавить митинг в Нью-Дели, возле парламента, где засели сторонники Конгресса , готовые пойти на очередные уступки правительству и колониальной администрации.
В Старом Дели возле стен Красного Форта самые бедные и обездоленные индусы протестовали против ареста ряда радикальных лидеров оппозиции, вышедших из ИНК, в связи с несогласием с политическим руководством Конгресса в методах ведения национально-освободительной борьбы. Обвинив оппозиционеров в экстремизме, власти без суда и следствия отправили их в Рангун, в одну из самых строгих тюрем, охраняемую англичанами.
Большой город разделился на две части. В Новом Дели, или как англичане назвали его – Нью-Дели, у стен парламента собрались на свой митинг сторонники ИНК, призывавшие к мирным и ненасильственным формам борьбы. К ним навстречу, чтобы выразить свой протест у стен парламента, двинулась многотысячная колонна сторонников РСС и блока «Вперёд», возглавляемого самим нетаджи. Но больше всего в этой колонне было простых делийцев и крестьян из окрестных деревень, приехавших на митинг.
Нетаджи, которого чуть позже назовут «отцом индийской революции», шёл с группой своих ближайших соратников, приехавших с ним из Калькутты, в голове колонны, растянувшейся на нешироких улицах старого города больше чем на полмили. Впереди Субхата Чандры, приезда которого люди терпеливо ждали возле стен Красного Форта, шли лишь молодые активисты РСС, коротко подстриженные, черноволосые, безусые юноши и молодые мужчины в чёрных рубашках. Взявшись за руки, они образовали живой пояс, защищая нетаджи от возможных прорывов в толпу демонстрантов переодетых полицейских и провокаторов. В рядах цепочки активистов было несколько девушек и молодых женщин. Среди них была Лата. Горожане, жавшиеся к домам, увидев одну из лучших танцовщиц Индии, преодолевали робость и всякие сомнения, присоединялись к колонне, становившейся всё внушительнее. Вот и незримая черта, за которой начинался Новый Дели.
Власти, которых, на данный момент устраивала позиция ИНК, были озабочены мощными народными выступлениями не только в Дели, но и по всей стране. Но столица есть столица. Здесь резиденция вице-короля, назначенного из Лондона , здесь и правительственные учреждения, здесь и парламент, членом которого является Субхат Чандра, пока не исключённый из ИНК.
Но вот движение колонны затормозилось. Впереди, перекрывая улицу, ведущую в Нью-Дели, выстроились кордоны полицейских, вооружённых бамбуковыми палками, а за ними разместилась рота солдат, набранных из чернокожих африканцев, вооружённых винтовками. Ими командовали несколько английских офицеров.
Взяв бамбуковые палки в обе руки, полицейские-индусы перекрыли движение колонны, а появившийся за спинами полицейских их начальник, английский офицер в ультимативной форме потребовал прекратить движение колонны и вернуться митинговать в Старый Дели. В Нью-Дели распоряжением вице-короля демонстрантов пропускать было не велено.
Толпа заволновалась. Молодые активисты РСС попытались прорвать цепь полицейских, натыкаясь на палки тренированных блюстителей порядка. Со стороны демонстрантов в ход пошли древки от транспарантов и флагов, палки, отобранные у полицейских, и камни с улиц. Разгорелась жаркая схватка с полицией, и пролилась первая кровь из разбитых горячих голов. Полицейский кордон был смят, и вот уже досталось англичанину, бежавшему без фуражки и с окровавленной головой под защиту стоявших, словно истуканы, двух сотен солдат-африканцев.
Лата зажимала платком глубокую рану на голове Атала, который рвался в бой и не давал себя перевязать подоспевшей девушке с бинтами. Взоры демонстрантов устремились на солдат. Офицеры скомандовали, и солдаты, подняв винтовки, дали залп в воздух. Схватка прекратилась. Обе стороны сжались, словно пружины. Голоса стихли. В тишине все услышали чёткий голос нетаджи:
– Братья мои! Сегодня меня не пускают вместе с вами даже к стенам парламента, где засели соглашатели, чтобы выразить вотум недоверия правительству и тем депутатам, которые отгородились от вас безмозглыми африканцами. Они будут стрелять в безоружный народ по приказу англичан.
Но придет время, и ждать осталось недолго, когда мы придём сюда не с голыми руками, и тогда они нас уже не остановят. Вот тогда и восторжествует свободная Индия! А сейчас предлагаю вернуться в наш Старый Дели, к Красному Форту и там провести общенародный митинг!


Глава 6. Русский Сокол

  «На том камне стоит стол престольный,
На столе сидит красна девица,
Швея-мастерица, Заря-заряница.
Держит иглу острую,
Вдевает нитку рудо-жёлтую,
  Зашивает рану кровавую,
Нитка оборвалась – кровь запеклась!»
Заклинание жреца-знахаря

1.
 Недельный отпуск подходил к концу. Воронцов провёл его в обществе Вацлава и матери всё в том же старом и добром доме Вустров, который в торжественные дни именовали по-старинному замком.
С Хельгой он не виделся уже больше месяца. У неё теперь было шведское гражданство и очень доходный «бизнес» – очередной американизм – слово, которое она подобрала в США для своего занятия. Любительница путешествий, Хельга занималась поиском богатых коллекционеров, в основном в США, Канаде и Великобритании, которым затем подбирала продавцов антиквариата среди обедневших дворянских родов континентальной Европы, помогала оценивать раритеты и заключать сделки на продажу. Навар был немалый и позволял разъезжать по миру, останавливаясь в дорогих отелях и ни в чем себе не отказывая.
В самом начале их совместной жизни Воронцов побывал с женой в США, дважды преодолев Атлантику на океанских лайнерах, но ни страна, ни сфера деятельности Хельги ему не понравились. Эту поездку можно было рассматривать как свадебное путешествие. Больше он не сопровождал Хельгу в её поездках до начала этого года, да и времени не было. Хирургия увлекла его целиком. В этой области было столько возможностей для практики и научного роста, что просто дух захватывало. На длительное время были забыты и индуистика, которой он ещё недавно хотел посвятить свою жизнь, и восточная философия вместе с астрологией. Не до них. Если что и осталось у него от недавнего прошлого, так только память о чудесной женщине из индийской сказки, образ которой он по-прежнему хранил в самом сокровенном уголке своего сердца. Осталась ещё страсть к воздушным полетам, которая дорого ему обходилась в материальном смысле, но после того, как Воронцов удачно прооперировал одного из адмиралов флота, имевшего влияние на руководство местного аэроклуба, для Сергея исчезли все барьеры. Теперь в свободное время он с удовольствием летал, не обременяя себя большими расходами, на спортивных моделях над Балтикой или Мекленбургом, с удовольствием пролетал, помахивая крыльями, над Вустровом, где жила Вера Алексеевна, нашедшая в доме Вацлава свое выстраданное счастье. Воронцов никогда не ревновал Вацлава к отцу. Слишком много прошло времени с тех пор, как его не стало.
На письмо, отправленное на имя Кемпке в Раджапур два с половиной года назад, ответа он так и не получил, его самого не встречал, а попытка навести справки о своём бывшем лётном инструкторе и, конечно же, резиденте германской разведки, возможно вернувшемся в Германию, ничего не дали. Всё в те годы в Германии было засекречено и перезасекречено, и за всеми тайнами зорко надзирало СД – Главное управление имперской безопасности.
Оставались только память, мечты, фотографии Латы, да надежды когда-нибудь разыскать её...
На глазах Воронцова Германия стремительно превращалась в военный лагерь или даже в огромную крепость, готовящуюся к долгой осаде. А после массового возвращения германских дипломатов, военных и гражданских специалистов на родину, пик которого пришёлся на весну и лето, в воздухе запахло порохом хотя кто и с кем намерен был воевать, пока оставалось неясным.
Воронцов сожалел, что всего на несколько дней разминется с Хорстом. Младший Вустров, возвращавшийся с семьёй, в которой уже в Чили появилось прибавление – у Хорста родился долгожданный сын – застрял по делам в Испании и должен был прибыть в Германию в начале августа. А последний день отпуска Сергея истекал сегодня, тридцатого июля. Уже вечером тридцать первого он должен быть на главной базе германского флота в Вильгельмсхафене, а второго августа субмарина капитан-лейтенанта Шварца уходила в секретный поход – Воронцов отправлялся на ней в Советскую Арктику.
 
* *
Погода была великолепной. Воронцов проснулся пораньше и, перехватив на ходу чашку чая со свежими творожными пирожками, испечёнными заботливой тетушкой Гретой, собрался на море. Хотелось как следует накупаться напоследок и побыть одному. Грете он сообщил, что вернётся к обеду, и пусть мама не тревожится понапрасну. Купаться он будет осторожно, а нырять и далеко заплывать не станет.
– Возьмите с собой пирожков и термос с чаем, герр Воронцов, – протягивая свёрток, предложила ему добрая тетя Грета.
– До обеда далеко, а после купания появляется волчий аппетит!
Сергей поблагодарил фрау Грету, поцеловав в щечку, как прежде целовал бабушку, и привязал корзинку с пирожками, термосом и купальными принадлежностями к багажнику велосипеда. Ещё прихватил с собой затрепанный томик Жуль Верна «Таинственный остров» – книгу, которую читал и перечитывал целиком и фрагментами с детства и по сей день в самые сладкие и с каждым годом всё более редкие часы отдыха, когда можно отвлечься от всех жизненных невзгод и забот и с головой погрузиться в страницы любимого романа.
Выезжая из парка, он окинул взглядом просторную изумрудную лужайку естественного газона, выросшего на плодородном слое почвы, оставшейся от сведённого много веков назад букового леса. Весной тридцать седьмого он принёс из леса и посадил посреди лужайки, сбегавшей к душистым зарослям цветущего шиповника, полного пчёл, за которым начинался песчаный пляж спокойного залива, два деревца - клён и акацию. Белая акация обильно цвела этой весной, а теперь курчавилась яркой зеленью, отбрасывая тень на клён, покрытый большими резными листьями и пока чуть отстававший от неё в росте. Почему он посадил той весной два деревца, Воронцов тогда не думал, а теперь, глядя на них, вдруг находил странное сравнение – акации с Латой, себя с клёном…
Но вот лужайка позади, и он едет по той же самой лесной тропинке, ведущей к скромному домашнему храму Световита, по которой нес на руках заснеженным декабрьским утром тридцать шестого года юную красавицу Русу с длинными, словно у русалки, волосами. Сергей доехал на велосипеде до храма.
– Где ты теперь, славная девочка Руса? Тебе уже девятнадцать? Или скоро исполнится?
За прошедшие годы Воронцов лишь однажды, совершенно случайно, встретил Браухича, который оказался по делам в Киле, где Воронцов теперь жил и работал в военно-морском госпитале, давно оставив Берлин. Киль был главной военно-морской базой Германии на Балтийском море и имел, по сравнению с Берлином хотя бы то преимущество, что воздух здесь был в сто крат чище, чем в имперской столице, а до Вустрова было рукой подать. Всего три часа на рейсовом пароходике до Висмара, а оттуда на такси. Был и другой путь: на собственном автомобиле, который они приобрели два года назад вместе с Хельгой. Роскошный автомобиль марки «Мерседес» был дорогим, и основные деньги за покупку внесла Хельга. Но машиной она почти не пользовалась, предоставив её в распоряжение Воронцова. А он пользовался ею в осенне-зимнее время, когда путь по морю не был столь приятен.
Что делал Браухич в Киле, так и осталось вне рамок их недолгой беседы в кафе, куда Генрих затащил Воронцова. Они пили кофе, потом Генрих стал заказывать коньяк, но пил после первой рюмки один и через час основательно нагрузился.
Браухич жаловался на свою разнесчастную жизнь, постоянно упоминая о Русе, которая жила в Кранце у его матери. Он так и не стал для неё мужем, очень любил, но Руса была к нему холодна. Тут Браухич начал недобро поглядывать на Воронцова. Неизвестно откуда, но до него, похоже, дошли слухи о девичьей любви Русы к Воронцову. И вот, в самый неподходящий момент, в кафе и на людях, Браухич, как настоящий ревнивец, начал упрекать Воронцова чёрт знает в чем. Брызгал слюной, размахивал руками, словом, вёл себя отвратительно, едва не полез в драку. Оставив деньги на столике и не прощаясь, Воронцов вышел из кафе и смешался с людской толпой. Так что от той встречи навсегда остался горький осадок.
С Хельгой у него ничего не вышло. Состояли в браке, и только. Разъезжая по миру, она заводила любовников, даже не скрывая от него. Однажды он наткнулся на ворох любовных писем в их общей квартире в Висмаре, которую Хельга содержала специально для нечастых семейных встреч.
Наездившись по другим странам и вернувшись в Германию, Хельга требовала от Воронцова повышенных супружеских обязательств, не стесняясь делать ему комплименты.
– Ты, Серж, лучший из мужчин, но пойми, я пока не готова изменить свой образ жизни. Потерпи немного, и тогда я стану примерной женой. Мы переедем с тобой в Швецию и заведём ребенка. Я очень хочу маленькую девочку. И чтобы она была похожа на тебя, но имела мою фигуру!
Фигура у Хельги и в самом деле была на высоте, и Сергей пока охотно выполнял самые главные супружеские обязательства. Никаких других Хельга от него не требовала.
– Послать бы её, наконец, к чёрту! – срывался иногда, в целом, уравновешенный Воронцов.
Да жаль было огорчать и Вацлава, и Хорста и, особенно, Шарлоту, которой Хельга, так и не ставшая милой сердцу Ольгой – Оленькой, как мечталось ему в самом начале, приходилась двоюродной сестрой.
Очень сильно переживала за него Вера Алексеевна. Была при встречах с сыном чаще грустной, и, ненароком, всё вспоминала Русу.
– Упустил ты, Серёженька, жар-птицу! – вздыхала мать. – Может быть, ещё не поздно? Разыщи девочку. Какая тут может быть мужская солидарность?
– Эх, мама, знала бы ты, какую жар-птицу я упустил первой! – вспоминая Лату – свою Ладу – Ладушку, молчал Воронцов, никак не решаясь посвятить мать в свою самую сокровенную тайну.
Но вот, вновь о себе напомнила загадочная древняя Индия! Материалы командировки, сданные им два с половиной года назад, о которых он почти не вспоминал, увлечённый новой работой, неожиданным образом вернулись к нему.
Ещё в феврале тридцать девятого из Берлина в Киль ему доставили с фельдегерской почтой распоряжение прибыть в Главное управление имперской безопасности. Теряясь в догадках, что мог означать этот вызов, ведь СД, выросшая из грозных структур СС, была очень серьезной организацией, Воронцов связался по телефонному аппарату, на котором не была установлена прослушка, с Вацлавом и сообщил ему о распоряжении, подписанном самим Гейдрихом .
Поняв, что их не прослушивают, Вацлав кратко изложил свою версию вызова в Берлин.
– Я думаю, ничего страшного. Скорее всего, специалисты из «Аненербе», перешедшие в СД, наконец, рассмотрели и изучили твои отчёты двухлетней давности по командировке в Индию и приняли решение организовать новую экспедицию.
Поезжай в Берлин и сильно не переживай. Там тебе изложат подробности. Помнишь, ещё рождественским вечером тридцать шестого я предсказывал тебе возможное участие в экспедиции. Вот время и пришло.
А пока прощай. О всех новостях немедленно сообщай мне, – простился с Воронцовым Вацлав, вешая трубку.
Всё так и случилось, как предполагал Вацлав. Воронцова любезно встретили старые знакомые по «Аненербе», работавшие теперь в СД и заметно выросшие в чинах за последние два года. Далее, в течение нескольких дней, шла научно-практическая дискуссия с людьми, приглашёнными участвовать в экспедиции, вырабатывалась программа изысканий, и заслушивались предполагаемые участники. Крохотный скол с красной плиты, который Воронцову удалось добыть и вывезти из Индии, был изучен геологами. Специалисты отнесли обследованную породу к геологическому строению Северного Урала, и его продолжению в Арктике – острову Вайгач и архипелагу Новая Земля. Учитывая, что широты в 76 градусов и выше находятся на северном, наиболее крупном и гористом из островов архипелага, основные работы планируемой экспедиции предполагались на нём. Будущая экспедиция, маршрут которой пролегает через советский сектор Арктики, её подготовка и проведение с самого начала были засекречены. Для экспедиции была выделена только что построенная самая современная подводная лодка из эскадры Кригсмарине Карла Денница , которая в настоящий момент проходила ходовые испытания в Норвежском и Гренландском морях.
Количество участников планируемой экспедиции предполагалось от четырёх до шести человек, в число которых был включен Воронцов в качестве научного специалиста. Начальником экспедиции и ответственным за безопасность был назначен штурмбанфюрер СД Гофман, армейский чин которого соответствовал майору. Он произвёл на Сергея негативное впечатление уже тем, что счёл необходимым поинтересоваться, с какой целью Воронцов посещал Англию в январе этого года. Получив ответ, что ездил в Лондон с женой, шведской гражданкой, Гофман больше не задавал вопросов. Всё остальное он прочитал в личном деле, Воронцова, которое хранилось в СД. Но Воронцов понял, что теперь ему вряд ли разрешат выехать из Германии даже в соседнюю Швецию и, весьма вероятно, что за ним установят скрытное наблюдение агенты спецслужб.
Два других представленных Воронцову участника экспедиции – геолог и геодезист из ведомства Тодта  в чине майора и унтерштурмфюрер СС, чин которого соответствовал лейтенанту, ответственный за экипировку и снабжение экспедиции, были чуть приятнее, но и с ними вряд ли были возможны дружеские отношения. Экспедиция должна была продлиться три месяца, и в начале ноября предполагалось возвращение в Вильгельмсхафен. Что касается участия в экспедиции Воронцова, то оно совершенно необходимо, и в адрес госпиталя, в котором служил военный хирург капитан Воронцов, было направлено уведомление с просьбой откомандировать его на три с половиной месяца, с первого августа по пятнадцатое ноября, в распоряжение Главного управления СД.
Помимо научных изысканий в районе предполагаемого местонахождения останков священной горы древних арийцев Меру, экспедиция имела и другие, вполне практические задачи, а именно: выбор, удобных мест на арктических островах для размещения баз снабжения подводного флота Рейха, и этот аспект весьма интересовал Денница. Для проведения этих работ к экспедиции был прикомандирован капитан-лейтенант Карл Земан из штаба Денница. Он стал пятым членом экспедиции, которого представили участникам в самом конце первого совещания. Земан стал для Воронцова приятным исключением. Они были знакомы! В прошлом году он оперировал его в военно-морском госпитале по поводу осколочного ранения, полученного во время учений, так что можно было считать Земана старым знакомым, а тот в свою очередь искренне обрадовался встрече с Воронцовым
В течение весны и лета Ворнцова ещё дважды вызывали в Берлин по вопросам экспедиции, где участникам представили командира субмарины Пауля Шварца. И вот теперь, после недельного отпуска, ему предстояло прибыть к первому августа в Вильгельмсхафен, откуда в ночь с первого на второе они выйдут в открытое море на субмарине капитан-лейтенанта Шварца.

*
У храма Световита, укрытого со стороны моря вековыми буковыми деревьями, выстроившимися вокруг, словно былинные витязи, Воронцов оставил велосипед и, взяв корзину, принялся спускаться через поросший лесом косогор к синевшему невдалеке морю, вспоминая январскую поездку в Лондон, которой интересовался его новый шеф по экспедиции матёрый эсэсовец Гофман.
– Вот бы удивился этот надутый индюк с красным носом и жидкими прилизанными чёрными волосиками на комичном, скорее птичьем, чем арийском черепе, узнав, что в Лондоне его новый подопечный встречался с бывшим агентом британских спецслужб! – усмехнулся Воронцов.

* *
Они поселились в трёхкомнатном номере хорошей гостиницы в центре Лондона, и Хельга уделила мужу целиком только первый вечер, который они провели вначале в ресторане, а потом в постели. В следующий, воскресный день, сразу же после завтрака, Хельга отправилась по делам до позднего вечера, предоставив Воронцова самому себе.
Побродив с час по сумрачному зимнему Лондону и совершенно не желая идти ни в один из музеев, Воронцов нанял такси и, зачитав шоферу адрес из записной книжки, отправился на далёкую рабочую окраину Лондона Ист-Энд, где на одной из маленьких и грязных припортовых улочек, в многоквартирном двухэтажном доме, напоминавшем несколько благоустроенный барак, жила Лу Мерли.
Письмо c фотографиями, отснятыми в декабре тридцать шестого во время плавания на «Дублине», Воронцов отослал Лу два года назад. И вот он в Лондоне, в котором предстоит провести три дня. Делать было нечего. Других знакомых в огромной британской столице у него не было, и он решил встретиться с Лу.
День был воскресный, и Лу оказалась дома вместе с матерью. Встретила она респектабельного господина в дорогом модном пальто в своём стареньком халатике, непричесанная и сильно изменившаяся за прошедшие два года. Морщинки, чуть наметившиеся на немного смугловатом лице Лу, унаследованном от валлийских предков, разбежались теперь по всему ненапудренному личику женщины с небольшим достатком, которой уже за тридцать.
– Боже мой! Мистер Воронцов! – Лу всплеснула руками. Её смуглое лицо залилось краской от стыда.
– Простите меня, Серж, я только из постели и в таком виде, что просто ужас! – Лу картинно закрыла лицо руками, но Воронцов почувствовал, что она уже взяла себя в руки.
– Мы с мамой живем скромно. Квартирка у нас крохотная, я, право, даже не знаю, куда Вас пригласить.
Из-за плеча Лу выглядывала маленькая, немолодая и неопрятная, рано поседевшая женщина. Её неопределённого цвета близорукие глаза, прикрытые стёклами дешевых очков, выражали любопытство.
– Да, Лусия, сейчас я пойду в магазин, а ты прими мистера, – поспешно напомнила о себе мать и скрылась в полутёмном жилище.
Пока Лу и Воронцов обменивались ничего не значившими фразами, женщина проворно оделась и, нацепив на голову линялую красную шляпку с нелепым пером, поспешила выйти в общий коридор, а оттуда на улицу, где играли дети, которых даже в плохую погоду родители выгоняли на улицу, чтобы хоть в воскресный день немного отдохнуть.
Лу заметила в руке Воронцова красивую картонную коробку с ручками. Воронцов перехватил её взгляд.
– Это тебе, Лу.
– Thank your , – едва слышно поблагодарила взволнованная Лу, приглашая гостя в комнатку три на четыре метра, которая в их двухкомнатной квартирке была большой. Здесь жила Лу. Рядом разместилась комнатка поменьше, она же кухня, где жила её мама. Всё прочее было в местах общего пользования.
– Вот тебе и богатая, по немецким меркам, Англия, – подумал про себя Воронцов, вспомнив, что первые годы жизни в Германии они втроём, вместе с тогда ещё живой бабушкой, снимали на окраине Берлина жильё не намного лучшее.
Отгородив небольшое пространство возле платяного шкафчика ширмой, расписанной китайскими мотивами, Лу принялась переодеваться и прихорашиваться. Спросив разрешения, Воронцов закурил, и, обнаружив на небольшом столике, придвинутом к окну, потемневшую от времени бронзовую пепельницу, стряхнул в неё пепел, осматривая жилище Лу.
Зима в Лондоне мягкая. Вот и сейчас, в середине января температура на улице была не менее плюс двенадцати. Но это всё-таки было не лето, и лондонцам приходилось обогревать свои жилища. Небольшая печка, вделанная в стену, находилась в соседней комнатке и была истоплена – чувствовался запах прогоревшего угля.
– Вот и я! – из-за ширмы появилась улыбающаяся Лу, одетая в тот самый костюмчик с галстуком, в котором он увидел её в первый раз на океанском лайнере, следовавшем из Бомбея в Европу. Лу буквально преобразилась, причесавшись, напудрившись и накрасив губы. Кроме того, по чистенькой комнатке разливался запах тех же духов. Вот теперь Лу была в полной форме.
Она подсела к столику рядом с Воронцовым и протянула руки к коробке.
– Можно открыть?
– Конечно, Лу.
Лу ловко открыла коробку, в которую красивая продавщица упаковала покупки, сделанные по пути в дорогом магазине.
Сверху лежал небольшой букетик, собранный из благоухавших гиацинтов разных оттенков. Лу окунула в цветы лицо и жадно вздохнула их весенний аромат. Она уже и не помнила, когда ей в последний раз дарили цветы. Потом из коробки на стол перекочевали бутылка французского десертного вина, пакет с фруктами и коробка шоколадных конфет.
– Ой! Серж! Это всё, наверное, стоит кучу денег? – сделала удивлённый вид Лу.
Воронцов промолчал, выдержав паузу и отдавая Лу инициативу в беседе, помня её разговорчивость. И не ошибся.
После первого бокала вина Лу в течение нескольких минут рассказала ему о том, что оставила службу в «Красном кресте», не желая говорить о своей малозначимой работе в британской разведке, рассказала о Саре, жизнь которой закончилась трагически почти два года назад.
– Помнишь, Серж, противного мистера Сноу? Он сразу невзлюбил Сару, обижал, принуждал к сожительству. А после той истории с вашим другом совсем истерзал Сару, которая, якобы, подвела его с тем самым проклятым пакетом…
Тут Лу прикусила язычок, поняв, что может сболтнуть лишнего.
– Ну, словом, Сноу, этот отвратительный антисемит, настолько достал Сару своими придирками и домогательствами, ты понимаешь, о чем я говорю, Серж, что девочка не выдержала и вскрыла себе вены. Я видела её мёртвую, всю залитую кровью! Это было ужасно! – закончила свой страшный рассказ Лу, допивая второй бокал хорошего вина, от которого у неё закружилась голова.
– Теперь ты спаиваешь меня, Серж! – кокетливо улыбнулась она, и, делая вид, что ей жарко, развязала галстучек и расстегнула блузку.
Воронцов вспомнил о Хельге, которая наставила ему столько рогов, что расти они и в самом деле,  давно бы уже походил  на ежа, а потому не стал на этот раз противиться Лу, разгорячённой вином и воспоминаниями.  Подняв аппетитную валлийку на руки, он отнёс её в постель…
А потом Лу сказала, что мама вернётся нескоро, и они долго беседовали, как старые знакомые, разглядывая фотографии и припоминая, в подробностях, все перипетии их непростого плавания на белом океанском пароходе.
Лу рассказала об экскурсии в Иерусалим и Афины, которые она совершила без Сары, у которой произошёл нервный срыв, а Воронцов рассказал ей о своём поединке с одураченным Сноу. Так, незаметно, иссякли общие воспоминания.
– Твоё неожиданное появление – просто чудо! – искренне призналась Лу.
– И случись твоё второе явление, я буду ждать его всю жизнь! – с чувством добавила она.
– Только не говори – нет, оставь хоть крохотную надежду! – взмолилась Лу, глядя влажными серыми глазами на Воронцова.
– Не скажу, – успокаивая Лу, улыбнулся Воронцов. – А ведь действительно будет ждать. Вот оно, женское сердце!
Лу стало чуть легче.
– Прости меня, я плохая девчонка, но хоть пожила несколько лет как человек, увидела мир, плавала на больших пароходах и бывала в красивых ресторанах. Теперь ничего этого нет, и никогда не будет. Теперь я работаю на фабрике, в грязном, вонючем цехе и получаю за свою работу гроши, которых едва хватает на оплату этих двух комнаток, да на плохую еду.
Кстати, старенькие родители Сары, она у них поздний ребёнок, живут в двух кварталах отсюда. Мы дружили с детства. Отец Сары держит бакалейный магазинчик и постоянно сидит в нём.
Если хочешь, мы потом сходим к ним?
Воронцов не хотел.
Скоро они простились.
– Я знаю, Серж, что мы больше никогда не увидимся. Если можешь, прости меня за ту попытку усыпить тебя на «Дублине». Мне искренне жаль, что пришлось так поступить. Но теперь я ко всему этому не имею никакого отношения. Прости!

*
Хельга вернулась в гостиницу поздно вечером. Сделка была удачной, и её отметили в ресторане. Она была почти трезва, хотя от губ исходил аромат дорогого коньяка. Хельга была в превосходном настроении, и ей хотелось любви. Однако, чутко уловив чужой запах, Хельга обнюхала Воронцова, подозрительно на него посмотрела и, ничего не сказав, передумала, отправляясь спать в другую комнату.

* *
Вот, наконец, и море. Воронцов спустился вниз по тропинке, пробитой им и всем большим семейством Вустров через заросли ежевики, прекрасно себя чувствовавшей на взморье среди огромных валунов. По пути собрал и с удовольствием съел несколько горстей первых и самых крупных ягод, решив на обратном пути собрать побольше, а тетя Грета напечёт в дорогу пирожков с ежевикой, которые у неё так славно получались. Он сбросил с себя одежду на небольшом семейном пляже и, раздумав надевать плавки, поскольку вокруг на добрую милю не было ни души, голышом бросился в бодрящие, но не холодные, прогретые за два летних месяца, волны, тысячелетиями шлифующие огромные камни, поросшие мелкими водорослями.
Он заплыл на сотню метров от берега, перевернулся на спину и, наслаждаясь водной купелью, любовался бездонным небом с мелкими облачками.
Теперь все его мысли были поглощены предстоявшей экспедицией. Фюрер был одержим не только астрологическими предсказаниями, но и предметами, имевшими магическую силу. После присоединения Австрии к Третьему Рейху в тридцать восьмом году, он стал обладателем «Копья Судьбы», которое, согласно предсказаниям Великих магов, делало человека, обладавшего им, непобедимым . От его старых знакомых по «Аненербе», служивших теперь в СД, он узнал ещё одну великую тайну. Несколько экспедиций, возглавляемых эсэсовцами, упорно разыскивали по всей Европе «Чашу Святого Грааля» , которую в последний раз очевидцы тех далёких веков видели у короля Артура и его рыцарей «Круглого Стола» , но позже, якобы, утерянную.
И вот теперь появилась информация о возможном местонахождении священной для всех арийцев горы Меру, возле которой на заре арийского мира находился храм, в котором были собраны гранитные скрижали таинственной книги-матрицы с высеченными на них текстами, содержавшими тайны мироздания и предсказания будущего человечества.
По всей Германии фюрер и его окружение фактически возрождали древние ведические или языческие, кто как привык их называть, традиции. Но в то же время у первых лиц одной из ведущих мировых держав и у верхушки посвящённых Ордена СС большой интерес вызывают и христианские, и буддистские святыни, словом, всё, что есть магического и сакрального в мире.
Воронцова это не смешило. Будучи посвящённым в некоторые секреты астрологии, мистики, психологии, телепатии, теории эфира и тонкого тела, а так же в способность возрождения, согласно индуистскому учению о реинкарнации, он очень серьезно относился к магии. А многие предметы, связанные с великими людьми, даже из далёкого прошлого, носили в себе такую высокую энергетику, что могли творить, поистине, чудеса!
Он вспомнил о камне-обереге, который подарила ему на прощание Лата, вдохнув в красивый минерал частичку своей энергии. Но сколь же велика должна быть эта частица, если камень, в зависимости от его, а, быть может, и от её невидимого настроения, менял цвета, становился то темнее, то светлее, или же то согревал руку, а то и холодил, вызывая совсем небеспричинное беспокойство?
Осторожные специалисты по магии и оккультным наукам из СД не сообщили пока фюреру о готовящейся экспедиции, не очень-то надеясь на скорый успех поисков арийских святынь в закованной льдами Арктике. Однако, если всё-таки будут хоть какие-нибудь результаты, можно было рассчитывать на щедрую благосклонность фюрера.
– Вот такие, брат, дела, – размышлял Воронцов, неспешно выгребая к берегу. Расстелив на хорошо прогретом камне сухое полотенце, он лег голышом под солнечные лучи и, отдыхая, углубился в любимый роман, не забывая поглощать один за другим чудные пирожки, испечённые тетушкой Гретой.
 
2.
На гладкой, как зеркало, голубой поверхности Лебяжьего озера, словно огромные белоснежные цветы лотоса, отдыхали, купаясь в последних щедрых лучах осеннего солнца, величественные птицы.
Наступившее «Бабье лето» обещало ещё несколько дней сухой и тёплой погоды, а затем польют неизбежные осенние дожди, а там и лебеди улетят до весны в тёплые края.
Так не хотелось покидать этот тихий край, где сошлись вместе белые дюны самого чистого в мире песка, сине-зелёные волны самого красивого в мире моря и пахучие сосны с медными стволами, склонившиеся от западных ветров в сторону утренней зари. Прапредки этих самых обычных сосен, пролившие в течение миллионов лет немало смолистых слёз, оставили по себе добрую память в виде кусочков солнечного алатырь-камня. Их и поныне выносят на песчаные пляжи волны моря, названного праславянами тысячи лет назад Алатырским. Это и есть тёплый солнечный камень янтарь.

*
Руса быстро сдружилась с северным краем, влюбилась в его неяркое серо-голубое небо, совсем не такое, как знакомое ей с детства, высокое и синее африканское, кроме которого мало что видела до шестнадцати лет. Вот и глаза её, прежде пронзительно синие, взгляд которых выдерживали немногие, казались уже и не столь яркими. И дивные, густые волосы, которые она свято хранила, не решаясь обрезать, как это в её возрасте делает большинство немецких девушек, стали заметно светлеть. Близилось время полного девичьего расцвета, и Руса хорошела день ото дня хоть и казалось окружающим и тайным её воздыхателям, что дальше уж некуда.
Завтра, в первый день месяца Тот , ей исполнится девятнадцать, что совсем не соответствует сделанным в документах записям.
Смутное ожидание очень важного события, которое должно произойти в её жизни именно завтра, не давало ей покоя. А она, несомненно, обладала даром предвидения, как и дед, точно зная день и год начала своей жизни и день и год её конца. А предстояло ей прожить большую и удивительную жизнь. Так сказали ей яркие звёзды в чёрном небе над Нилом, так подтвердили и светлые звёзды в белых ночах над янтарным морем.
Жила она теперь с мамой Генриха, происходившей из семьи священника и пытавшейся приобщить Русу к религии. Но девушка не пожелала принять даже обряда крещения, хоть и была странным образом венчана с её сыном, так и не ставшим мужем.
В памятную новогоднюю ночь тридцать седьмого года она в последний раз видела Воронцова, возле которого находилась другая женщина, очень похожая на Шарлоту. После новогодних тостов Воронцов и Хельга объявили о своей помолвке и наметили через месяц заключить брачный союз, но без венчания в церкви, а на свадебный вечер приглашали всех присутствующих.
Руса крайне тяжело перенесла это известие. Она чувствовала, что это произойдёт, но хотя бы не так скоро. Единственный человек на свете, который знал про неё почти всё, который, как ей казалось, понимал её, становился с этой минуты чужим. Другая женщина, значительно старше и умнее, теперь будет безраздельно обладать кумиром её девичьих грёз. Ужасно!
Но всё в прошлом. Пусто прошли первые дни после новогодних праздников, когда из гостеприимного дома все разъехались по своим делам, и она осталась одна. Шарлота, понимала её состояние. Все и так догадывались, что девочка влюбилась в Воронцова. Сочувствовали и ей, и ему.
В ту новогоднюю ночь общее настроение окружающих передалось и Хельге. В присутствии Воронцова, чувствовавшего себя виновным более всех, ей пришлось обо всём рассказать. И, надо отметить, Хельга по-доброму отнеслась к страданиям юной Русы. Она не видела соперницы в девочке, которая была на четырнадцать лет моложе Воронцова и на восемь моложе нее.
– Что поделаешь, у всех бывает первая любовь…
К тому же Руса, хоть и в необычных обстоятельствах, но обвенчана, – здраво рассудила Хельга, стараясь подружиться с девушкой, но это ей так и не удалось. А Руса, признанная королева едва минувшего рождественского вечера и последовавшего за ним ночного бала, так и не танцевала в ту новогоднюю ночь, уступив Воронцова Хельге. Была грустной и рано ушла спать, почти ничего не попробовав с обильного новогоднего стола.
Прощаясь с Русой, Вера Алексеевна поцеловала её на прощание, искренне сожалея, что Серёжа теряет такую славную девушку. Хельга казалась ей не лучшим выбором. Конечно, она была видной женщиной, красивой, элегантной и независимой. Кроме того, довольно состоятельной. Хельга курила дорогие американские дамские сигареты, вставляя их в длинный мундштук, и это тоже не нравилось Вере Алексеевне. Предчувствие, что из этого брака ничего не выйдет, не оставляло её.
– Такая не станет возиться с детьми и, скорее всего, совсем откажется от них, – переживала Вера Алексеевна.
– Да, видно от судьбы не уйдёшь, – вздыхала мать, даже не подозревая, какая незаживающая рана осталась в сердце её сына ещё с Индии.
Наконец, в середине января, за Русой заехал Генрих, дела которого благополучно разрешились с помощью Вацлава и увёз девушку к матери в Кранц.
 
* *
Руса не любила дом в Кранце. К фрау Марте, маме Генриха, она относилась с подчеркнутым уважением, но не более. Генрих за прошедшие два с половиной года приезжал несколько раз на короткий срок. В один из таких приездов они встречались с его гимназическим товарищем в домике в Пиллкоппене, который она полюбила всей душой и неохотно расставалась с ним с наступлением осени. Но вот уже почти год о Генрихе, уехавшем в длительную командировку, не было никаких вестей. Хотя немалые денежные переводы с места его берлинской службы, о которой он ничего не рассказывал даже матери, приходили регулярно.
Фрау Марта вначале пыталась вмешаться в их странную «семейную жизнь», но, ощутив стойкое неприятие со стороны Русы, о красоте которой уже говорил весь Кранц, смирилась, предоставив времени всё расставить по своим местам. Так Руса стала для неё скорее дочерью, чем снохой.
С первых дней жизни в Кранце, после того как стала затихать тоска по Воронцову, которого она возможно больше никогда не увидит, Руса пристрастилась к книгам. Подруг у неё не было. Девушки, с которыми пришлось познакомиться, думали только о кавалерах и нарядах и были ей неинтересны. Встречаться и болтать с ними по пустякам или ни о чем было не в её правилах. Возможно, в этом была повинна её долгая жизнь в изоляции, но она была не такая, как все. Немецким языком Руса владела уже хорошо, и, обладая, по словам фрау Марты, «невероятными способностями», за полгода освоила курс начальных классов немецкой гимназии, и успешно сдала экзамены в Кенигсберге, в той же гимназии, где учился Генрих. Они вместе ездили в Кенигсберг. Русе, жене немецкого офицера и «дочери итальянского героя, погибшего в Эфиопии», к тому же несравненной красавице, которая, проводись тогда конкурсы красоты, непременно завоевала бы корону «Фрейлен Восточная Пруссия», не могли ни в чем отказать, и экзамены она сдала с блеском, на хорошем немецком языке.
Это случилось весной тридцать восьмого, когда в последний раз приезжал Генрих. А к началу следующего лета она подготовилась и сдала экзамены за полный курс гимназии, получив государственный диплом о среднем образовании. Параллельно, на радость фрау Марты, девушка освоила разговорный литовский язык, и долгими вечерами они, втайне от соседей и ушедшей домашней работницы, разговаривали на литовском. Растроганная фрау Марта, долгие годы прожившая практически в одиночестве, рассказала Русе о своих умерших в Паланге родителях, связь с которыми прекратилась ещё при их жизни, сразу же после того, как распалась Российская Империя и Литва стала самостоятельным государством, а потом они были вынуждены оставить Мемель и переехали в Кранц, поближе к Кенигсбергу.
Совершенно преображаясь, фрау Марта рассказывала литовские и прусские  сказки и легенды, одна из которых была об удивительной девушке Неринге, из древнего племени великанов. Спасая людей от огромных морских волн, топящих рыбацкие челны, Неринга проложила в воде свою прекрасную, длиной до пят, косу, отгородившую большой залив от бушующего моря, и горстями насыпала вдоль косы горы белого песка. Так родилась стокилометровая Куршская коса, где в самой её середине, в тени старых сосен приютилась маленькая деревня Пиллкоппен с летним домиком Браухичей. Эта красивая легенда глубоко запала в сердце Русы.
И ещё одно увлечение, о котором никто не знал, появилось у Русы. Втайне от всех, по учебнику и словарю, купленным в Кенигсберге, Руса упорно учила язык Воронцова – русский язык. А долгими зимними ночами потихоньку включала радиоприёмник, в своей комнате и зачарованно слушала Москву и Ленинград, прилежно разучивая произношение необыкновенно красивых слов. Особенно ей нравились народные русские песни, которые девушка пыталась напевать в полголоса, но так, чтобы не услышала фрау Марта.
Почти сразу же после возвращения Мемеля в состав Восточной Пруссии в марте 1939 года они вернулись в свой старый и добротный дом, оставленный пятнадцать лет назад. Фрау Марта была счастлива, что вернулась в город, где прошла её молодость, а Русе новый город понравился больше, чем Кранц с его вечными и сильными ветрами. Немецкий порядок в городе был наведён на удивление быстро. Литовцы, которые не уехали из города и его окрестностей, притихли, сразу же признав немцев хозяевами и, лишившись прежних должностей и привилегий, пошли к немцам в услужение. В жизни Русы и фрау Марты произошли изменения, но всё скоро наладилось. Только в Пиллкоппен, расположенный на косе посередине между Кранцем и Мемелем, они теперь добирались другим путем по северной части косы, пользуясь паромом, который перевозил пассажиров и автомобили через устье Немана.

*
В преддверии судьбоносного дня, на который указывали звёзды, она вновь, как и летом, в старом уютном домике на песчаной косе легендарной красавицы Неринги. Фрау Марта в последние две недели плохо себя чувствовала и вернулась в город в конце августа, когда зарядили дожди. В воскресный день Руса уехала в Пиллкоппен одна, проведать сад, и предупредила, что останется на понедельник. Погода была хорошая, и долгожданное «Бабье лето», пришедшее на несколько дней раньше, было как нельзя кстати. Завтра Русе исполнится девятнадцать лет. Никто не знал истинного дня её появления на свет, и Руса хотела побыть в этот день одна. Предчувствие, родившееся много недель назад, что именно этот день вновь станет в её жизни судьбоносным, и она уже не вернётся в город и никогда не увидит фрау Марту, держало её в тревоге и рождало надежды. Но что же случится в тот день, она пока не знала.
Из Мемеля Руса привычно добиралась на «Фольксвагене», который ей подарил Генрих в прошлом году. С собой не взяла ничего, кроме документов, которые могли проверить полицейские или военные, поскольку уже десятый день совсем близко шла большая война . Ещё Руса взяла самые дорогие для неё вещи, оставшиеся от прошлой жизни – золотой диск и жреческую печать, принадлежавшую деду, единственной наследницей которого стала она. Браухич сдал древние папирусы своему руководству вместе с отчётом о командировке, а золотой диск Хора-Пта-Атона и печать Сура, о которых, кроме Воронцова, никто больше не знал, надёжно спрятал в родительском доме. Эти семейные реликвии принадлежали Русе, и никак иначе распорядиться ими он не имел морального права.
Накануне Руса извлекла дорогие для неё вещи из тайника и уложила их в сумочку, где, кроме документов, лежало зеркальце, ожерелье с бирюзой, такое старинное, что его вполне могла бы носить царица Нефертити, расчёска и горсть самого красивого янтаря, собранного на побережье. Никакой косметикой она не пользовалась, не признавая ни духов, ни туши, ни губной помады. Молодые мужчины, которых в местном аэроклубе было большинство, итак сходили с ума от аромата её кожи и роскошных волос. Самые смелые делали ей роскошные комплименты, улыбались, во всем старались помочь и приглашали по очереди на танцы по праздникам, которые стали устраивать в клубе после её появления гораздо чаще. Но ухаживать за «красавицей-итальянкой» не решались, разумно опасаясь мужа – офицера СС. Генрих как-то приезжал в Кранц в чёрной форме оберштурмфюрера СС, ещё перед командировкой в Египет, и этого не забыли, хотя позже его видели только в штатском, да и то редко, воистину удивляясь, как можно покидать такую красавицу так часто и надолго!
– Наверное, боится везти в Берлин. Увидит начальство, хлопот не оберешься, – рассуждали коллеги по аэроклубу.  – Впрочем, не наше это дело.
Однако Русу не в чем было упрекнуть. Знали бы они, откуда она на самом деле и что, будучи почти три года замужем, всё ещё оставалось девой!
Имя Руса, вместо итальянского Росита, всем пришлось по вкусу. Никто даже не задумывался о его происхождении. Коротко и красиво! А как она летала на одноместном спортивном «Мессершмитте», ну истинная Валькирия!
Другим важным увлечением Русы стала медицина. Она запоем читала книги и учебные пособия по медицине, а прошлой осенью, с помощью свекрови, после оценки её знаний главным врачом, Русу приняли в городскую больницу на должность медицинской сестры. Больные, которых она не просто выхаживала, а лечила теплом своих рук, на редкость быстро поправлялись, а доктора просто разводили руками, не понимая, как ей это удаётся за столь короткое время. За этот труд Руса заработала первые в своей жизни деньги, хоть и небольшие, но доставившие ей радость. Приятно было делать нужные покупки, не обращаясь с просьбой  дать ей несколько марок  к фрау Марте, на имя которой шли денежные переводы из Берлина.
– Вам, фрау Браухич, непременно следует учиться на врача, – советовали ей коллеги.
В ответ Руса улыбалась. Она и сама подумывала об этом, но для этого надо было ехать в Берлин или другой крупный город, а это был непростой шаг, и сделать его она пока не решалась. Предчувствие того, что этой осенью в её жизни наступят важные перемены, не оставляли девушку. И вот, завтра ей исполнится девятнадцать лет.

*
Руса любовалась прекрасными птицами. Лебединое озеро, питавшееся через незаметные, заросшие тростником протоки из почти пресноводного залива, в который впадал многоводный Неман, было любимым местом её отдыха. Прошедшим летом в поселке появился старичок-художник, который писал пейзажи. Руса познакомилась с ним и с удовольствием наблюдала за его работой, совсем не отвлекая и не мешая ему.
– У тебя, дочка, хорошие глаза. Ясные и чистые. Жаль, что я не пишу портреты, а то, непременно, написал бы твои глаза, – сделал ей комплимент приятный старичок.
Художник не был профессионалом, Руса понимала это, успев побывать в нескольких музеях и картинных галереях, а также с большим удовольствием рассматривая книги по искусству, которые собирал многие годы покойный отец Генриха.
Так в планах Русы на ближайшее будущее появилось желание попробовать себя в живописи. Она уже присматривала краски, кисти и мольберт, которые купит на свои деньги в единственном художественном салоне города, но это сенью…
А пока было лишь её начало, солнечное и тёплое, после затяжных августовских дождей.
В это ясное утро своего девятнадцатилетия она пришла к озеру, взяв с собой сумочку с дорогими вещами, в полном убеждении, что не вернётся ни в домик, во дворе которого остался «Фольксваген», ни в Мемель. Именно здесь и сегодня произойдёт самое важное событие в её жизни. Это было мистическое, глубинное предчувствие, унаследованное от предков, и она свято верила в него.
Ночью было довольно холодно, и Руса разжигала камин. Вот и сейчас над заливом ещё не рассеялся туман. Но солнце быстро прогревало остывшую за ночь воду, и скоро станет ясно и над заливом. Берег залива был, по обыкновению, пустынен и летом, а сейчас, кроме неё, у озера не было и не могло быть ни единой души. На ней был одет шерстяной спортивный костюм и куртка. Волосы были собраны в тугой узел.
Накануне, вечером, Руса поднималась на дюны и любовалась закатом. Атон – красный солнечный диск великого бога Солнца – Хора, неумолимо клонился к притихшей ультрамариновой поверхности моря.
Там, далеко на западе, ей чудился славный остров Руян  с высокой белой скалой. На той скале, по преданиям, услышанным вначале от Воронцова, воспоминания о котором и сейчас щемили сердце девушки, потом от фрау Марты, и позже вычитанные из книг, взятых в хорошей мемельской библиотеке, прежде находился древний град Аркона  – столица янтарного Алатырского моря. В этот славный град тысячелетия назад плавали за янтарем древние греки, филистимяне  и египтяне, а значит, и её далёкие предки – первожители долины Нила.
С янтарем Руса была знакома с детства. Среди реликвий пещерного храма, где навсегда остался последний ведический жрец долины Нила, её дед Сур, были маленькие фигурки из янтаря, ритуальные чётки и печати. Вот и жреческая печать их рода, единственной наследницей которой стала она, была искусно вырезана тысячелетия назад из очень тёмного куска янтаря.
В поистине волшебную исцеляющую силу солнечного камня, созданного природой миллионы лет назад из «слёз древних сосен» , её посвятила фрау Марта, которая лечила солнечным камнем свои недуги, обострявшиеся в зимнее время, не доверяя никаким другим пилюлям или микстурам. Подобное лечение прикладыванием крупных кусочков к больным местам, будь то простуда, боль в суставах, ожоги, порезы или температура, помогало удивительным образом, свидетелем чему была она сама. А после прочтения одной старинной книги из семейной библиотеки о янтарной терапии, применявшейся при лечении ран, артритов и простуд рыцарями Тевтонского Ордена , в чьих владениях находились самые большие в мире янтарные копи , Руса стала использовать кусочки янтаря в компрессах и повязках своих пациентов из городской больницы.
А за островом Руяном лежал Вустров, и большой дом в буковой роще, засыпанный впервые увиденным ею рождественским снегом, где она провела несколько незабываемых дней, по которым тосковала и сейчас…

*
Но это было вчера, когда солнечный диск касался поверхности моря, а сейчас туман над заливом почти рассеялся, и солнце светило прямо в лицо.
– Но что это? – Руса прикрыла глаза ладонью. Над заливом, совсем низко, едва не касаясь воды, прямо на неё летел маленький самолёт. Сердце девушки учащённо забилось.
– Это он! Он! Он! – Она вскочила на ноги и замахала руками.
– «П-11» ! Польский! – в следующий момент определила Руса тип самолёта, хорошо знакомый ей по многочисленным плакатам, развешанным на стенах аэроклуба после начала военных действий.
– Но почему польский? – Она не могла понять.
– Неужели, сюда залетел польский ас? И вот сейчас, на маленькую деревушку посыплются бомбы и пули? – Взрывы бомб и убитых людей она видела на днях в последней хронике перед просмотром прекрасного музыкального фильма «Большой вальс» , который, наконец-то, показали и в провинциальном Мемеле.
– Неужели этот польский самолёт и есть её судьба? Непостижимо! – от этой мысли её сердце сжалось, и хотелось разрыдаться. Но не успела. Истребитель коснулся колесами уплотненного песка на самой кромке залива и, пробежав сотню метров, застыл рядом с ней.
Пропеллер продолжал вращаться, мотор ревел, но кабина не открывалась. Руса заметила множество пулевых пробоин на фюзеляже и в стекле кабины. Она сжалась в комок, не зная, что ей делать. Бежать прочь или подняться на крыло и открыть кабину.
– Он там! – пронзило её сознание.
Девушка ловко запрыгнула на ступеньку к кабине. Через пробитое пулями стекло виднелась залитая кровью русоволосая голова пилота без шлема. Напрягая все силы, Руса подняла стеклянный купол кабины и увидела бледное лицо летчика, левая половина которого была залита кровью из раны на шее, которую он судорожно пытался зажать ладонью, теряя сознание не её глазах.
Руса увидела мертвенно-бледное, до боли знакомое лицо. Хотелось закричать и от радости, и от отчаяния, но холодное подсознание неожиданно подсказало ей:
– Нет, это не он! Но то же лицо, тот же характер! Это и есть твоя судьба, предсказанная звёздами в первые мгновения твоего появления на свет! А Воронцов – твоё испытание! Именно это событие должно было случиться сегодня. Ты готовилась к нему, и оно случилось!
Что же делать? – Она всё ещё была в смятении, а ловкие руки уже делали то, что нужно. Нащупав задетую пулей артерию, Руса приложила к ней тёплые пальцы, платочком, извлечённым из кармана, промокнула и стёрла кровь с лица и, на мгновенье забыв обо всем, залюбовалась пилотом. Он был такой же, как Воронцов, заметно моложе, но такой же! Его волевой подбородок, прямой нос, продолговатый овал лица, аккуратно подстриженные русые волосы, разве только, чуть посветлее…
Сознание вернулось к пилоту. Он открыл глаза. Они были такие же голубые!
– Кто ты, прекрасная девушка? – спросил изумлённый летчик на родном языке Воронцова! Она услышала его, несмотря на рёв мотора.
– Я Руса. Я твоя судьба, согласно предсказаниям звёзд и сияющего Хора!
Пилот вновь прикрыл глаза.
Руса заметила медикаменты, рассыпанные по тесной одноместной кабине. Пилот пытался оказать себе первую помощь в воздухе, но не сумел и, теряя сознание от потери крови, сел на берегу залива. Она нашла пластырь и ловко залепила повреждённую стенку артерии. Кровь перестала брызгать из ранки фонтанчиком, и пилоту стало легче. Кровообращение медленно восстанавливалось, и он больше не терял сознания.
– Чуть-чуть, буквально на долю миллиметра ближе, и артерия была бы перебита! – с ужасом подумала Руса, и в этот момент по воде и песку возле самолёта ударили пули. Руса вскинула голову. Немецкий истребитель промчался над ними и скрылся за поросшими соснами дюнами.
Сейчас он развернётся, чтобы добить свою жертву. Пилот положил ослабевшие руки на штурвал и, напрягаясь, выжал сцепление. Самолёт сдвинулся с места и покатился по пляжу, несильно утопая во влажном песке.
Ветер от винта едва не сорвал расстёгнутую куртку Русы и растрепал собранные в узел волосы. Прижимая к себе сумочку, она решительно швырнула на песок свои немецкие документы, окончательно порывая с настоящим, ещё не ставшим прошлым, и забралась в тесную кабину, закрыв за собой стекло. Руки её, перепачканные в крови, легли рядом с руками русского летчика на штурвал, и самолёт, оторвавшись от земли, полетел вдоль залива.
Руса взглянула в сторону деревни, где остался уютный домик Браухичей, и, уверенно выжимая штурвал вверх, взяла управление самолётом в свои руки. Польский «П-11» в управлении мало чем отличался от спортивных немецких самолётов и хорошо слушался руля. Ослабевший русский пилот, поразительно похожий на Воронцова, непонятно как оказавшийся в польском самолёте, уступил ей на время штурвал. В тесной одноместной кабине эта удивительная и божественно красивая девушка сидела у него на коленях, а он вдыхал дивный запах её рассыпавшихся волос и уже не мог толком понять наяву всё это, во сне ль, или уже в раю…
Между тем, развернувшийся «Мессершмитт» вынырнул из-за дюн и, заметив «Пулавчака» , помчался за ним, стреляя сразу из двух пулемётов. Но вот патроны иссякли, так и не попав в цель, и «немец», пристроившись в хвост «поляку», начал его преследование, вызывая по рации подкрепление, чтобы уничтожить вражеский самолёт, залетевший в глубокий немецкий тыл.
 
* *
Старший лейтенант Ярослав Соколов вылетел ясным осенним утром с полевого аэродрома возле польской границы на стареньком польском истребителе, перехваченном на юге и появившемся в их части с неделю назад. Ввиду особой сложности, выполнение важного задания было поручено лучшему пилоту эскадрильи. В течение всей недели Соколов совершал на «П-11» тренировочные полёты, а в назначенный день вылетел на задание. Ему предстояло пролететь над северо-восточным польским выступом, начинавшимся за Западной Двиной. Затем над Виленским краем , вдоль русла петлявшей реки Вилии, с выходом на литовскую границу и далее вдоль правого берега Немана до границ Германии, снимая на пленку места возможного сосредоточения польских войск и авиации на приграничных польских территориях и в соседних районах Литвы, куда могли перебазироваться польские самолёты. Обратно следовало лететь чуть севернее до своего полевого аэродрома за Двиной, чтобы охватить съёмкой максимально возможную территорию.
Начинался одиннадцатый день войны. Германские войска прорвались вглубь Польши и нанесли польской армии тяжелое поражение. Но поляки пока не сдавались. Шёл третий день обороны практически окружённой Варшавы . В то же время большие территории на востоке, примыкавшие к границам СССР, продолжали контролироваться польскими властями, настроенными антисоветски. На этих территориях размещались значительные военные силы, в том числе неуничтоженные бомбардировочные и истребительные эскадрильи. На этих территориях, где проживали отторгнутые от Российской империи в результате гражданской войны белорусы и украинцы, испытывавшие тяжелый гнет польских националистов, для устрашения и уничтожения непокорного местного населения была создана система концентрационных лагерей, среди которых особой зловещей известностью пользовалась «Береза Картуpзская» . С началом войны на оккупированных восточных территориях начались народные волнения. Белорусы и украинцы не желали попадать из польского рабства в немецкое. Народные выступления жестоко подавлялись войсками.
Со дня на день ожидался ввод частей Красной Армии на территорию восточной Польши, и советское командование стремилось обезопасить операцию по освобождению восточных славян и территориального восстановления СССР в границах Российской империи.
Прежде всего, командование Красной Армии интересовала дислокация не разгромленной немцами польской авиации, а также возможные временные полевые аэродромы на территории Литвы.

*
Самолёт Соколова благополучно перелетел границу по Западной Двине через коридор, выделенный пограничниками. Через три-четыре часа, налетав около семисот километров, что было пределом для устаревшего «Пулавчака», он должен был вернуться.
В качестве прикрытия Соколов летел на польском истребителе с двумя установленными полуавтоматическими фотокамерами, но без боеприпасов и рации. Задание было сложным, но в той неразберихе, которая царила сейчас у поляков, вполне выполнимое. Зенитчики вряд ли решатся стрелять по «своему» самолёту, однако стоило опасаться немецких истребителей, которые могли залететь в польские тылы. Стрелять по ним нельзя ни в коем случае . Так что, как говорится, вероятность вернуться или не вернуться была «пятьдесят на пятьдесят».
Солнечное утро весьма подходило для съёмок местности. Видимость была хорошая, и самолёт Ярослава летел на высоте шестьсот метров. За первый час он пролетел весь польский северо-восток и часть Виленского края, ориентируясь по карте и руслу сильно петлявшей реки Вилия. Внизу были отмечены и засняты на пленку военные объекты, передвижения войск и полевой аэродром. Возможно, с ним пытались связаться по радио, но, не получив ответа, два истребителя поднялись в воздух. Ярослав этого уже не видел. Пока пилоты таких же стареньких истребителей «П-11» заводили моторы и выруливали, он оторвался от них на максимальной скорости. Вот и Литва. Здесь передвижений войск он не заметил, но на лесной поляне за Неманом обнаружил с небольшой высоты замаскированные самолёты. Скоро и германская граница, пора поворачивать, но тут с востока показалась пара «Мессершмитов», гнавшихся за «Пулавчаками», которые попытались преследовать его самолёт. Немецкие самолёты имели большую скорость и догоняли поляков. Те не решились вступить в воздушный бой, и ушли под защиту зениток. Один из «Мессершмиттов» был повреждён зенитным огнем и свернул за Неман в сторону Германии. Но другой увязался за Ярославом и погнал его в сторону моря. Подобный маршрут не входил в планы старшего лейтенанта Соколова, но развернуться и дать немцу бой он не имел права, да и попросту не мог, ввиду отсутствия боеприпасов. А с одним пистолетом много не навоюешь.
Пришлось включить форсаж и пытаться оторваться от немца. По фюзеляжу застучали пули из двух пулемётов «Мессершмита», и одна из них, пробив шлем, обожгла шею пилота, задев артерию. Брызнула кровь. Ярослав снял шлем и зажал рукой рану.
Вести одной рукой вёрткий маленький истребитель было непросто. Соколов посмотрел вниз. Там расстилалась водная гладь мелководного Неманского лимана или, как его ещё называли, Куршского моря, над которым ещё не рассеялся утренний туман. Он послал истребитель в пике, стараясь максимально быстро сбросить высоту и укрыться в тумане. Немецкий пилот, увидев такой крутой вираж, очевидно, решил, что подбил «Пулавчака», и на некоторое время отстал. Этот маневр и остатки быстро рассеивающегося тумана спасли русского летчика. Но остановить кровь он не сумел. Голова стала кружиться, глаза застилала пелена, и просто чудо, что ему удалось выровнять курс истребителя и не упасть в залив. Теперь он летел над самой водой, и уже совсем рядом громоздилась высокими дюнами Куршская коса, рельеф которой досконально изучали на одном из занятий по тактике. Сознание стремительно таяло. Ещё несколько мгновений и он отключится, выронит штурвал и врежется в дюну. Последним усилием воли, уже ничего не соображая, на одном лишь подсознании, Ярослав посадил самолёт на песчаный пляж.

* *
Так и летели они, «Пулавчак» внизу, «Мессершмит» над ним, в течение получаса. Немец терпеливо дожидался подкрепления и, сам не ведая того, давал передышку русскому летчику. Он вёл самолёт над залитым солнцем красивым Виленским краем, которому уже через несколько дней суждено стать частью СССР , строго по курсу возврата, продолжая снимать подозрительные объекты на местности оставшейся неразбитой камерой. На другой камере, пуля разбила объектив, но плёнка, кажется, не пострадала.
Заботами сказочно прекрасной девушки, сидевшей в тесной кабине буквально у него на коленях, кровотечение из ранки прекратилось, но она продолжала лечить её тёплой ладонью красивой руки, в которой был зажат кусочек янтаря молочно белого цвета.
– Кто эта девушка? Откуда? Почему села к нему в самолёт и подвергает себя смертельной опасности? – Он не понимал этого, и всё происходящее с ним, всё-таки наяву, а не во сне и не в раю, можно было назвать чудом! Соколов пожевал тонизирующие таблетки, немного восстановившие силы. Достал плитку шоколада и разломил её надвое, протянув половину девушке. Красивое лицо незнакомки вспыхнуло и покрылось румянцем. Она вспомнила, как угощал её шоколадом Генрих в жаркой Массаве, теперь такой далёкой, что, кажется, это случилось совсем в иной жизни. Потом её угощал шоколадом Воронцов. И вот теперь русский летчик, так похожий на него. Руса взяла половину плитки, вспомнив легенду об Адаме и Еве. Там было яблоко, а здесь шоколад. Руса только надкусила свою половинку, а русский летчик уже съел свою. Она повязала рассыпавшиеся волосы косынкой и отклонила голову вправо, чтобы не мешать пилоту следить за курсом. Он вёл самолёт, а она наблюдала за «Мессершмиттом», зависшим метрах в тридцати над ними, и откусывала по кусочку. Такого вкусного шоколада, сделанного на московской фабрике, ей ещё не приходилось пробовать. А нахальный немец даже приоткрыл стекло кабины и с удивлением наблюдал за «поляком», на коленях которого сидела красивая девушка, смотрела по сторонам и, как ни в чем не бывало, ела шоколад!
– Ну и донжуан! – очевидно, рассуждал про себя немец. – Только девку ты зря взял с собой! На подлете Ганс и Курт. Их пулемёты заряжены по полной, и сейчас они тебе всыпят! Подумай, пан, хорошенько, да лети за нами. Сядешь на нашем аэродроме – останешься жив, а панночку свою придется уступить нам! Вот мы и «полетаем с ней» вечерком по очереди! – скалился немец и наговаривал Гансу и Курту по радио прочие сальности. В ответ, нахальные молодые немцы смеялись. «Поляк» не стрелял, очевидно, не имея боеприпасов, и пилоты живо обсуждали, как взять его в клещи и увести на свой аэродром.
Руса заметила два «Мессершмита», заходившие на них с левого крыла, и указала русскому пилоту. Тот кивнул, он видел их и включил форсаж с выходом на максимальную скорость, которая всё же была заметно ниже, чем у «Мессершмиттов». Лететь до границы было ещё с полчаса, но этого времени у него не было.
– Ну, давай-ка, старый добрый французский мотор! Неси несчастные, пробитые пулями польские крылья к Двине-реке, на Русь-матушку! – в отчаянии начал декламировать в слух русский лётчик, не подозревая, что прекрасная незнакомка, с которой и поговорить-то не удалось и в которую уже влюбился старший лейтенант Соколов, как говориться, «по самые уши», слушает его и всё понимает.
Руса с восторгом слушала русского летчика, и не было в её сознании ни страха, ни растерянности. Она была счастлива в этот миг, как, быть может, лишь в те незабываемые минуты, когда Воронцов поцеловал её, всю засыпанную волшебным рождественским снегом, после падения с санок. И случилось это теперь уже в бесконечно далёком имении Вустров…
– Милая красавица! Зачем же ты села в мой самолёт! – думал Ярослав в тот миг, близкий к отчаянью, выжимая из старенького, но живучего «Пулавчака» всё, что мог.
– Сейчас они расстреляют нас, как в тире, а нам даже ответить нечем! И парашют у нас один, впрочем, вряд ли придется им воспользоваться…
Странно, но он совершенно забыл о своём ранении, от которого едва не погиб. Что-то случилось, и он вновь был полон сил. То ли смертельная опасность заставила мобилизовать все духовные и физические силы, то ли ещё что-то, не время разбирать, когда вот-вот на его «П-11» обрушится беспощадный свинцовый дождь…
– Может быть, «поиграть» c ними? Нет, не годится, заставят лететь за собой, а чуть возьмёшь в сторону – немедленно расстреляют!
Вспомнив о дымовых шашках, Соколов передал штурвал Русе, даже не успев ещё удивиться тому, что она прекрасно управляет самолётом, а сам достал из кармана две связанные вместе дымовые шашки и зажигалку. Чуть приоткрыл стекло кабины, в которую тут же ворвался ветер и, положившись на судьбу, стал терпеливо дожидаться пулемётных очередей.
«Мессершмиты» не заставили себя ждать и открыли предупредительный огонь, вынуждая летчика подчиниться своей воле.
Соколов поджег шашки, быстро вынул их из кабины и воткнул в специальное приспособление в виде зажима, которое сам смастерил вчера на фюзеляже, так, чтобы можно было достать до него рукой.
За «Пулавчаком» потянулся шлейф дыма. Удивлённые немцы решили, что задели польский самолёт случайно, и прекратили огонь, наблюдая с высоты, как тот пошёл вниз. Маневр удался. Так можно потянуть ещё минут пять, а там, у самой земли попытаться опять оторваться от преследователей или сесть на какую-нибудь лесную поляну, да закатиться под сень деревьев. Маленькому «Пулавчаку» такое было под силу.
«Мессершмитты» чуть отстали и приготовились зафиксировать падение польского истребителя.
Сожалея, что не довелось развлечься с красивой паненкой, немцы, по-видимому, решали, переговариваясь по радио, кто из них нарисует на своём фюзеляже крест, означавший победу в воздушном бою. Но тут по немцам захлопали с земли польские зенитки и заставили их изменить курс.
Это было спасение! Слёзы радости появились на глазах русского летчика, а прекрасная незнакомка неожиданно поцеловала его в не оттёртую от запекшейся крови щеку с колючей вчерашней щетиной.
Они обернулись. Дым от фюзеляжа валил такой густой, что дальше ничего не было видно. Самолёт летел над самым лесом, и до границы оставалось чуть-чуть, минут десять лету. Немного позже, когда дымовые шашки догорели, они с большого расстояния заметили четверку отчаянных польских истребителей, атаковавших три «Мессершмитта», один из которых остался без боекомплекта, но досмотреть до конца воздушный бой не удалось. Вдали сверкнула белая нитка Западной Двины. Горизонт был чист. Близ советских границ польская авиация не летала, и если «промолчат» зенитки, не успев отреагировать на польский самолёт, летящий в СССР, то всё закончится хорошо.
Русский летчик взглянул на «командирские часы». Он был в полёте три часа пятнадцать минут, но за это время прошла, словно целая жизнь, которую он и неожиданно обретенная им прекрасная и любимая незнакомка не забудут никогда!

*
Не заглушая мотор, старший лейтенант Соколов приземлил пробитый во многих местах, удивительно живучий «Пулавчак» на большой лесной поляне за Двиной, в двадцати километрах от границы. Лететь на аэродром своей части с незнакомой красавицей, о которой он пока ровным счётом ничего не знал, Ярослав не решился. Времена были тревожные, рядом пролегала граница, и терять девушку, которую он вывез, по факту, с немецкой территории, Соколов не хотел. Девушку обязательно заберут контрразведчики, и больше он никогда её не увидит.
В этих местах, на лесном кордоне жил добрый старик Степаныч, служивший лесником. Жил он один, а Соколов, будучи заядлым охотником, в немногие выходные дни останавливался у лесника с ночевкой, благо до части было недалеко, всего километров пятнадцать, четверть часа езды на мотоцикле по лесной тропинке. Зимой он прибегал к Степанычу на лыжах.
Охотнику в этих местах было раздолье. На лесных озерах водилась водоплавающая птица, а зимой была славная охота на зайцев. В часть Соколов возвращался с трофеями, которые сговорчивый повар готовил для всей его эскадрильи.
Взяв на изготовку тульскую двустволку, Степаныч со сторожевым псом уже бежали навстречу польскому самолёту.
– Вдруг лазутчик? – беспокоился Степаныч, взводя на бегу курки, и полагаясь на патроны с крупной волчьей картечью.
Но из кабины польского самолёта выбралась женщина и принялась разминать ноги, застывшие от долгой неподвижности и от холода, а вслед за ней – старший лейтенант Соколов! C лицом, перепачканным засохшей кровью.
– Не стреляй, Степаныч, свои! – кричал Соколов.
– И в самом деле, свои! – подбегая к самолёту, облегчённо вздохнул Степаныч, вешая ружье на плечо и беря лаявшую собаку за ошейник.
– Но, Полкан! Перестань! Это же товарищ Соколов. Разве не он баловал тебя сахарком!
Полкан затих и, отпущенный Степанычем, лег на землю, высунув язык.
– Степаныч, ты один на кордоне? – спросил взмокший от напряжения Ярослав.
– Один! – удивился лесник.
– Да что случилось-то?
– Не спрашивай ничего, Степаныч! Вечером приеду и всё расскажу! Только укрой девушку, да так, чтобы ни одна душа про неё не узнала! Больше мне с тобой говорить некогда. Если кто спросит, почему я сел возле твоего дома, скажи, что мотор отказал. Мол, налаживал.
– Ну, пока! Если не приеду вечером – приеду позже. Только укрой ты её! Ничего не пожалею!
Соколов с сожалением посмотрел на Русу.
– Эх! Некогда даже спросить. Как хоть зовут тебя краса ненаглядная? Да и поймешь ли ты меня?
– Пойму, – с достоинством по-русски ответила Руса, одарив его светлым взглядом прекрасных глаз.
Русский летчик сильно удивился, но выстоял, только рот приоткрыл от удивления.
– А зовусь я Русой, судьбою твоей, лётчик Соколов! – с большим чувством произнесла девушка фамилию пилота.
Это ли не знак? Ведь и на золотом диске Хора-Пта-Атона изображён сокол!
 
* *
В начале ноября тридцать девятого года капитан Соколов, получивший внеочередное звание за успешно проведённую в сентябре воздушную разведку, с женой и объёмистым чемоданом, сделанным на заказ в полковой мастерской, ехал в краткосрочный отпуск на родину. Сразу попасть в отчий дом не удалось. Его вызвали в Ленинград за новым назначением в авиационный полк, расквартированный на берегу Финского залив. Приступить к исполнению воинских обязанностей на новом месте следовало с девятого ноября, и у Соколовых оставалась в запасе ещё целая неделя. Как ни красив и интересен был Ленинград, осматривать его не стали. Новое место службы рядом, и поехать в Ленинград можно было в любой из воскресных дней. А вот Старая Руса, где жили родители Соколова, хоть и недалеко, но ехать приходилось с пересадкой. На Московском вокзале Соколов приобрел два билета на скорый московский поезд, отправлявшийся поздно вечером, до станции Бологое, куда, согласно расписанию, должен был прибыть после четырёх часов ночи. В Бологое следовало дождаться утра и уже на обычном пассажирском поезде, в общем вагоне, через Валдай до Старой Русы ехать ещё четыре часа. Вроде и недалеко, но утомительно.
В ожидании поезда Соколовы сдали вещи в камеру хранения и отправились в ближайший комиссионный магазин, где подобрали ей модное английское тёмно-синее шерстяное платье, сменив чёрную юбку и бесформенную кофту. Затем Руса примерила несколько моделей утеплённого демисезонного пальто, и ей купили самое красивое, несмотря на высокую цену. Выбрали и купили осенне-зимние утеплённые туфли и свадебный подарок – красивые чёрные туфельки на высоком каблучке, абсолютно новые и ничуть не хуже тех, итальянских, что остались в Мемеле. К хорошей обуви Руса была неравнодушна, очевидно, оттого, что в юности ходила босиком, зато ноги были здоровые, и им не грозило плоскостопие. После крупных покупок Руса выбрала себе кое-что из белья, а также чёрную шляпку с большими полями для тёплой погоды и меховую шапочку из куницы для холодной. Пробыли в магазине, в общей сложности, часа два, оставив все деньги от проданного мотоцикла, с которым Соколову пришлось расстаться, и ещё без малого два его прежних оклада старшего лейтенанта. Помимо денег, оставили в корзине для мусора почти все старые вещи Русы, спешно собранные на дорогу в Ленинград.
За три прошедших года обеспеченной жизни в Германии Руса привыкла к хорошим вещам, но и эти, приобретенные в большом портовом городе и бывшей столице Российской империи, были не хуже. Соколов же подсчитал в уме расходы и прикинул, что на свадьбу, обратные билеты и до следующей получки хватит. А подарки родным он уже купил, и они занимали половину его большого чемодана.
Ему шёл двадцать шестой год, и этой осенью он непременно решил жениться. Кто станет его судьбой, до памятного полёта он не знал, но в отпуске, который, в связи с событиями на советско-польской границе, незаметно отодвинулся на позднюю осень, задался целью познакомиться с девушкой из родного городка и, отпраздновав свадьбу среди родных, увезти молодую жену в свой гарнизон, расположенный в «медвежьем углу». Такой способ создания семьи очень даже распространен среди военных. Ждать ещё год он был не в силах, а потому копил деньги. И вот сейчас они ему очень пригодились.
То, как они встретились с Русой, ни чем иным, кроме как чудом, назвать было невозможно! И полюбили они друг друга с первого взгляда, хоть и залито было тогда его лицо кровью, а её необыкновенно красивое, истинно славянское, русское лицо отражало смешанные чувства восторга и страха.
Всего-то с той минуты, когда маленький самолёт сел на песчаной косе, а она открыла купол простеленной кабины, не прошло и двух месяцев. И вот, элегантная дама, взяв под руку молодцеватого и перспективного капитана-летчика, уверенной походкой следовала по Невскому проспекту в сторону Московского вокзала. До отправления поезда оставалось ещё несколько часов, и они отправились поужинать в привокзальный ресторан. Ярослав хотел в обществе жены отпраздновать новое назначение и скоротать время. На улице шёл мелкий холодный дождь, и бродить по пустынным улицам не хотелось.
Расписаны они были всего как две недели, «Медовый месяц» был в полном разгаре, а свадьбы ещё не сыграли, приберегали до отчего дома. А дорога до Ленинграда, а потом до Старой Руссы могла быть засчитана молодым в качестве свадебное путешествие.
Руса впервые посещала советский ресторан. Здесь не было праздной и распущенной публики, какую можно наблюдать в Европе, да и обстановка была довольно скромной. Конечно, привокзальный ресторан не бог весть что, но всё же. На лайнере «Палестина», а потом в Триесте или Вене всё было гораздо шикарнее.
Официант разместил красивую пару – молодцеватого капитана в новенькой, с иголочки форме и его спутницу, от которой не возможно было оторвать глаз, за отдельным двухместным столиком возле объёмистой кадки с пальмой. Глядя на пальму, подобная которой, только много выше, и рождавшая каждый год великолепные финики, росла в маленьком дворике пещерного храма, скрытого от прочего мира в скалистых берегах, сквозь которые миллионы лет назад пробил себе путь седой Нил, Руса окунулась на мгновение в горячий мир великой пустыни и высокого синего неба. И в этот момент у неё вдруг появилось смутное предчувствие события, которое должно случиться в этом зале. Но пока она запрятала свои мысли, навеянные провидением, в дальний уголок, и удобно устроилась на мягком стуле в тени пальмы.
 
3.
Таинственное исчезновение жены Генриха Браухича потрясло маленький провинциальный Мемель, занимая умы его жителей в течение нескольких дней не менее, чем клонящаяся к концу сентябрьская война, на которой доблестные солдаты Вермахта  добивали отсталую панскую Польшу, брошенную на произвол судьбы её неверными союзниками .
Немцы взяли в клещи Варшаву и вышли на некоторых направлениях на границу бывшей Российской империи, а подводные лодки из эскадр Кригсмарине уже топили британские военные и торговые корабли по всей северной Атлантике. Так начиналась Вторая мировая война, но простые обыватели даже не задумывались, чем всё это закончится. А ещё через несколько дней войска Красной Армии вошли на территорию Восточной Польши, встретившись лицом к лицу с германскими солдатами на новой пограничной реке Буг. С русскими ещё в августе был заключен пакт о ненападении, а, следовательно, не только Мемель, но и вся Восточная Пруссия была в глубоком тылу от неторопливо, словно нехотя, разворачивавшихся военных действий на западе.
По поводу исчезновения Русы прямых свидетелей не нашлось, однако на песке возле залива нашли её документы, неподалеку от которых сохранились следы от колес польского самолёта, который видели низко летящим над заливом. А чуть позже за ним устремился в погоню «Мессершмитт».
Так что жена Браухича, который не появился по этому поводу ни в Пиллкоппене, ни в Мемеле, возможно, была похищена польским летчиком, нагло залетевшим в воздушное пространство Рейха и, скорее всего, сбитым над заливом немецким летчиком. Могло, конечно, случиться что-то другое, но кто это знает?
У домика Браухичей в Пиллкоппене остался «Фольксваген» и многие вещи Русы, кроме спортивного костюма и куртки. «Фольксваген» перегнал в Мемель товарищ Русы по аэроклубу и сдал фрау Марте, которая тяжело переживала загадочное исчезновение девушки, так и не ставшей женой её Генриху и бывшей для неё словно родной дочерью.
Фрау Марта написала письмо Генриху на его берлинский адрес, но так и не дождалась ни ответа, ни приезда сына. Заболела, слегла, а через две недели тихо умерла во сне. Дом и имущество Браухичей переписали и опечатали педантичные работники городского магистрата, и скоро все забыли о них на фоне хоть и медленно, но верно разжигаемого мирового пожара, после которого не останется ни Мемеля, ни всей Восточной Пруссии.


















Глава 7. Ледовый храм


                «Великое Похолодание принесёт ветер да Арийский
                на землю сию, и Морена  на треть Лета укрывать
                будет её своим Белым Плащом.
                Не будет пищи людям и животным во время сие,
                и начнётся Великое переселение потомков Рода Небесного
                за горы Рипейские…»
                Русские Веды

  «Для подтверждения версии об арктической прародине ариев  необходимо и достаточно провести комплексные и широкомасштабные археологические раскопки за Полярным кругом и на плоскогорьях, погрузившихся в Ледовитый океан (подводная археология). Технически в настоящее время эти работы вполне осуществимы…
Но в обозримом будущем ни один миллиардер, ни одно государство, ни одна академия наук, ни один из «библейских фондов» не выделят средств для научных поисков Гипербореи, так как сама идея таковых поисков противоречит идеологическим, политическим установкам и «жизненно-важным интересам» вышеперечисленных».
                Ю.Д. Петухов. Историк, писатель

1.
По крутому заснеженному склону медленно поднимался небольшой отряд, экипировкой напоминавший группу альпинистов, которая рискнула совершить восхождение на Монблан в разгар зимы. Пятеро участников экспедиции вытянулись цепочкой, связанные друг с другом тонким и прочным тросом. Поверх многолетнего льда лежал толстый слой свежего снега, насыпанного вчерашним снегопадом, напомнившим участникам экспедиции, что полярная зима стоит на пороге. Слой рыхлого, ещё не слежавшегося снега ничуть не уменьшал скольжения. Лишь грубые ботинки альпинистов с шипами позволяли удержаться на ногах и не скатиться вниз.
Впереди темнели скалы, среди которых чернел небольшой проём, напоминавший вход в пещеру. До него оставалось ещё метров двести, но люди выдохлись, и Гофман дал знак сделать остановку для отдыха.
Воронцов взглянул на Баренцево море – огромный кусок Ледовитого океана, свободный в это время года ото льда. Отсюда, с расстояния более чем в километр, море казалось тихим и спокойным, разливаясь густой синью до самого горизонта. В нескольких километрах от них в просторном пустынном заливе застыла субмарина U-NN капитан-лейтенанта Шварца, казавшаяся отсюда игрушечным макетом, установленным на гладком синем стекле. Погода после вчерашнего снегопада пока была великолепной. Низкое полярное солнце, поднимавшееся из-за горизонта в это время года всего на несколько часов в сутки, освещало холодными лучами панораму заснеженной горной цепи, круто обрывавшейся к синему океану.
Прикладывая время от времени к глазам окуляры бинокля, Воронцов рассматривал величественную панораму тянувшейся в сторону полюса белой земли и синего океана, поверхность которого пока была чиста ото льда. За его спиной ещё на добрый километр возвышалась самая крупная на архипелаге гора, которую отряд исследовал уже третий день. Подняться на полуторакилометровую высоту без дополнительного снаряжения они были не в состоянии, тем более, что погода начинала портиться. И то, что сейчас ещё светило солнце, ничего не значило. На западе, куда оно стремительно закатывалось, виднелся тёмно-серый фронт облаков, который вот-вот накроет оранжевый диск, и в насупившей мгле разразится новый снегопад.
Заведовавший в отряде провизией и питанием унтерштурмфюрер Фриц Лич, которого чаще называли по-армейски – лейтенантом, в связи с малой значимостью его фигуры, раздал всем по плитке шоколада, подкрепить силы.
– Ну, что, герр Воронцов, – жадно грызя шоколад прокуренными лошадиными зубами, начал свою старую песню штурмбанфюрер Гофман, воинское звание которого соответствовало майору, но Воронцов чаще называл его по-армейски, раздражая шефа. Но такая уж у них повелась взаимная неприязнь.
– Это и есть гора Меру?
– Весьма возможно, герр майор, – нехотя ответил Воронцов, подкрепив силы шоколадом и отхлебнув глоток чая с лимоном и коньяком из своей личной фляги, которую хранил на груди под меховой курткой и белой маскировочной штормовкой, чтобы не замерзала.
– Отто, какая здесь широта? – обратился Гофман к равному ему по званию майору Клюге, единственному из членов экспедиции, которого Гофман запросто называл по имени.
– Что-то около семидесятипяти с половиной градусов северной широты, герр Гофман, – ответил Клюге, гораздо реже называвший по имени равного себе по чину штурмбанфюрера.
– А как называется эта гора?
– На русских картах она не имеет названия. Просто высота 1547.
– А та, что осталась позади, которая пониже?
– Та гора тоже не имеет названия.
– У этих русских кругом непорядок. Отхватили чуть ли не половину Евразии, но даже назвать такие высокие горы не удосужились! – Чувствовалось, что Гофман был не в духе, а настроение старшего в экспедиции неизбежно передавалось и остальным её участникам.
– Ты прав, Гюнтер. Места эти безлюдны, – согласился Клюге, прикладываясь к своей фляге, в которой коньяка было заметно больше, чем чая. Иначе не согреться, а Отто Клюге был не мальчик, и ему уже перевалило за сорок.
– Шутка ли! Третий день кругом снег да лёд, так и простудиться не долго! Хорошо сейчас в долине Рейна, откуда Клюге был родом. Созрел прекрасный виноград рейнских и мозельских сортов. Девушки и молодые женщины собирают тяжёлые ароматные гроздья, а потом давят виноград прекрасными загорелыми ножками в огромных дубовых чанах. Шесть недель брожения – и можно пить душистое молодое вино! – От таких мыслей старина Отто улыбнулся и отхлебнул глоток побольше.
Он покосился на Гофмана с Воронцовым, которые старались держаться друг от друга подальше.
Воронцов был неплохим парнем, и Клюге, как и прочие участники экспедиции, ничего против него не имел. Но Гофман сразу же невзлюбил Воронцова, очевидно за то, что тот был русским. Других причин как будто не было. Так и повелось. Не лады начались у них с самого начала, а словесные стычки случались чуть ли не каждый день. Причём Гофман всё время бурчал что-либо оскорбительное в адрес русских и всего СССР, по территории которого тайком, вёл свой отряд из пяти человек в поисках следов праарийской цивилизации, которая, согласно древним письменным источникам – ведам, сохранившимся в Индии и Персии, должна была находиться где-то в этих краях.
Был конец сентября. Подходил к концу второй месяц экспедиции. Погода начинала портиться, ночи становились всё продолжительнее, и временами температура воздуха на леднике опускалась ниже десяти градусов мороза. Да и до наступления полярной ночи оставалось всего пару недель. В высоких широтах день в это время года стремительно тает.
Правда, ледовая обстановка в этих краях в сентябре была самой благоприятной, гораздо лучше, чем в июне или июле, к тому же тёмное время суток было необходимо для того, чтобы скрыться, на случай обнаружения экспедиции самолётами советской полярной авиации. Экспедиция была секретной, и посвящать в неё русских, которые хоть и стали «союзниками» после 23 августа  и последовавшего за этим раздела польских земель, не следовало. Тем не менее, теперь для них были открыты ворота лучших авиационных и прочих военных заводов Германии и двери многих лабораторий, но только не тех, за которыми стояло всесильное СД.

*
В район Новой Земли U-NN прибыла к середине августа, но перед этим тайно зашла в финскую гавань Петсамо , где пополнила запасы горючего, а капитан-лейтенант Шварц сходил на берег и принёс несколько бутылок финской и даже русской водки, которая очень пригодилась в пути.
Воронцов за время похода сдружился с Паулем Шварцем, их компанию дополнил капитан-лейтенант Карл Земан, которого Шварц немного знал прежде.
За вторую половину августа и сентябрь субмарина обошла сначала восточное побережье архипелага, проникнув в Карское море через пролив Вайгач. В нескольких пунктах на Южном и Северном островах архипелага были произведены поисковые высадки. Здесь, по большей части, трудились майор Клюге и капитан-лейтенант Земан. В круг их задач входил поиск подходящих, хорошо защищённых с моря бухт, которые в дальнейшем могли стать базами для Кригсмарине. Земан подбирал бухты, а Клюге проводил геодезические работы с уточнением имеющихся карт побережья и составлением новых. Матросы проводили промер глубин в бухтах и следили за морем и воздухом.
В районе пролива Вайгач в перископ наблюдали ледокол и несколько сухогрузов, шедших на восток, а немного севернее заметили небольшое деревянное суденышко поморов-зверобоев, промышлявших, как и сто лет назад, морского зверя у восточного побережья Матки.
С суденышка, тип которого определили как большой карбас , субмарину заметили. Но Шварца это не сильно обеспокоило. У промысловиков радио не было, да им по большому счёту не было дела до неизвестного судна. А через полчаса подлодка растворилась в тумане.
В тёмное время суток и в тумане шли в надводном положении – экономили аккумуляторы, а днём часто уходили под воду, опасаясь самолётов полярной авиации, но пока плавание в чужих водах проходило благополучно.
Ледники на более холодном восточном побережье Северного острова местами обрывались в море, и участники экспедиции могли наблюдать образование небольших айсбергов, отколовшихся от ледяного щита и сползавших в море. В этой части побережья крупных возвышенностей и тем более гор не наблюдалось, и на берег участники экспедиции сходили, сопровождая майора Клюге, проводившего геодезические изыскания, вооружившись карабинами, чтобы отгонять выстрелами обнаглевших белых медведей.
Обогнув в темноте северную оконечность архипелага – Мыс Желания, возле которого разместилась советская полярная станция и склад ГСМ , вошли в Баренцево море. Красивейшее из когда-либо виденных Воронцовым морей было названо так в честь голландского мореплавателя Виллема Баренца, плававшего в этих местах в конце XVI века в поисках пути через Ледовитый океан на восток в Китай и Японию и зимовавшего после крушения корабля недалеко от Мыса Желания в доме, выстроенном из обломков.
Интересно, что хижину Баренца, после того, как голландцы покинули её,  и в утлой лодке на вёслах, совершив поистине подвиг, добрались до Кольского полуострова, обнаружили спустя триста лет русские поморы. Хижина хорошо сохранилась, и в ней удалось обнаружить остатки товаров, предназначенных для торговли с китайцами.
Вдоль западного берега архипелага тянулась цепочка невысоких, покрытых льдом горных хребтов, увенчанных вершинами, которые и стали объектами поисков. Если откровенно, то Воронцов не рассчитывал на серьёзные находки при столь незначительном времени, которое отводилось на поиски. О том, чтобы вести раскопки во льдах, за тысячи лет покрывших наибольший, северный остров архипелага, не могло быть и речи. Так что можно было рассчитывать только на то, что ещё сохранилось на поверхности.
Первая удача им улыбнулась неподалёку от глубоко вдающегося в сушу залива, где размещалась передвижная полярная метеорологическая станция. Субмарина обошла этот район, где приводнялись редкие гидросамолёты, высадив участников экспедиции в десяти милях западнее на обширном полуострове, по большей части оттаявшем за полярное лето и пока свободном от снега.
Здесь ещё оставались небольшие колонии диких гусей, не улетевших в южные края, и любитель охоты Лич подстрелил из карабина несколько жирных птиц для экипажа субмарины, а кок приготовил вкусное жаркое для офицеров и наваристый суп для матросов.
Десятикилометровая прибрежная полоса тундры, свободная от снега и льда, была покрыта каменистыми россыпями и лужайками из мхов, а также лишайниками всех цветов и оттенков, от тёмно-зелёного и голубого, до жёлтого и красного. В редких местах, где скопилось хоть чуточку почвы, среди тощих пожухлых злаков радовали глаз последние полярные маки, гревшиеся в лучах низкого солнца. А дальше начинались вечные ледники.
Уже в тундре нашли несколько замшелых каменных плит, выглядевших так, будто их подвергали обработке, а когда дошли до ледника, то увидели каменные блоки, торчавшие изо льда вертикально, словно врытые в землю, а также большую плиту, уложенную на двух вертикальных блоках. Несколько подобных плит, одна из которых, очевидно, разбилась при падении на землю, лежали внизу, наполовину скрытые в толще ледника. Температура воздуха возле ледника редко поднималась выше нуля, и здесь заканчивалась каменистая тундра.
Эта находка была первой удачей экспедиции, не считая работ Клюге и Земана, которые наметили немало перспективных мест для устройства секретных баз. Земан как-то посвятил Воронцова в задачу, которую перед ними поставило руководство Кригсмарине. Однако, чужие базы на русской земле, несмотря на обиду на большевиков, которую он затаил с детства, не могли радовать Воронцова.
Он часто вспоминал первый, самый трудный и голодный год жизни в Германии, которая только что капитулировала перед западными странами, взорванная, как и Россия, изнутри германскими социалистами, лидеры которых – Карл Либкнехт и Роза Люксембург были тогда у всех на слуху. Двенадцатилетний Серёжа с мамой и бабушкой бежали из России от революции и поселились в грязном и нищем рабочем пригороде Берлина. Мама и бабушка сняли небольшую отапливаемую комнатку в доме барачного типа. Была зима. Мама работала с раннего утра до позднего вечера, убирая за гроши дома немногих состоятельных граждан и ухаживая за их детьми, а постоянно болевшая бабушка пыталась что-то продать из старых вещей на «блошином рынке», а потом бродила по продуктовым лавкам, стараясь купить что-нибудь подешевле.
Серёжа часто оставался дома один. Закрывал дверь на все запоры и, расстелив на полу возле железной печки с тлеющими углями большую карту мира, наклеенную на марлю, которую в комнате забыли или бросили прежние жильцы, путешествовал по огромному миру. Перед ним раскрывались океаны, полные островов, и континенты с большими и малыми странами. По правую руку лежала огромная, уже в прошлом, Российская Империя, которая на карте называлась «Russland» и где теперь шла Гражданская война. В центре была Европа, а в ней Германия. А дальше, почти по всему миру, разливались зелёные и лиловые цвета – владения Британской Империи и её союзницы Франции, только что победивших в войне и деливших добычу, занимая немногие колонии Германии в Африке  и разрывая на части Россию. Но русский народ уперся и, стойко отражая натиск многих держав, сохранил целостность страны и создал могучий СССР.
А тогда, в далёком восемнадцатом году, центральная Россия была в кольце фронтов, и Серёжа, затаив дыхание и разглядывая маленькие и большие города, которые были нанесены на карту, нет-нет да и вытирал горькую слезу, упавшую на бумагу. С тех пор он полюбил рассматривать атласы и карты, даже в зрелом возрасте и собрал немалую коллекцию географических изданий.
И вот, после более чем двадцатилетнего перерыва он впервые оказался на русской земле, но как-то не по-человечески, с чёрного хода, да ещё, что самое страшное – с врагами своей Родины! Он был не из тех, кто считал, что «Родина – это там, где лучше», и любил свою Матушку-Россию несмотря ни на что. Уже по пути в Советскую Арктику в нём укоренилось стойкое желание скрыть от остальных участников экспедиции её самые значительные результаты, если такие будут.
И вот, перед его глазами первая находка огромной важности!
Таинственное сооружение, некоторым образом напоминавшее древнюю обсерваторию в Стоунхендже на равнине Солсбери к западу от Лондона сфотографировали с различных точек и составили топографический план прилегавшей местности.
Затаив дыхание, Воронцов тщательно обследовал одну за другой колонны-блоки, несомненно, установленные людьми, в поисках каких-либо знаков, начертанных на них. Большая часть колонн находилась в леднике, а на поверхности торчали лишь их вершины, да и то далеко не все. Часть колонн повалил ледник, но заглянуть вглубь векового материкового льда у экспедиции не было ни средств, ни сил, ни времени.
– Ну, что, герр Воронцов. Вас можно поздравить с первой находкой? – Присоединился к нему Гофман, тщательно рассматривая поверхность камня.
– Да, герр Гофман. Эта находка – первая и, надеюсь, не последняя наша удача. – От открытия мировой величины захватывало дух, но вслух Воронцов сдержанно посетовал, что в будущем сюда следует направить большую экспедицию со специальным оборудованием для раскопок во льдах, а пока трудно сказать, что это за сооружение – антропогенного оно происхождения, или же так «пошутила природа»?
– Но, но! – остановил Воронцова Гофман.
– Даже мне ясно, что эту плиту возложили на блоки, вкопанные в землю, наши далёкие арийские предки! И скоро мы проведём здесь масштабные поиски и первые в мире археологические раскопки во льдах! – патетически восклицал штурмбанфюрер Гофман, сняв перчатки и потирая затёкшие руки.
– Мы непременно это сделаем, когда этот и многие другие архипелаги будут принадлежать нам!
– Что Вы имеете в виду, герр Гофман? – насторожился Воронцов.
– Германии не хватает жизненного пространства, в том числе и в Арктике, через которую в недалёком будущем пройдут кратчайшие пути с Запада на Восток. А России эти земли не нужны, как и многие другие.
Вас, герр Воронцов, вместе с мамой и бабушкой, большевики вышвырнули из России, отобрав дом, имущество и земли. Вы ведь граф, насколько я осведомлён? – Гофман ухмылялся, раздражая Сергея свой гадкой кривой улыбкой.
– И заметьте, Германия Вас приняла, дала хорошее образование, отправила на стажировку в экзотическую Индию. Словом, стала для Вас второй Родиной – новым фатерляндом! – не правда ли?
– Вам хорошо известна моя биография, герр Гофман. Однако, в ней есть неточности. Моя семья не владела землями с начала века, а отец служил в Русской армии.
– Да, все мы, и русские и немцы, расплачиваемся за прошлую войну, когда воевали друг против друга, вместо того, чтобы вместе раздавить англо-американскую «гадину», нашпигованную деньгами банкиров с Уолл-Стрита – этих потомков менял и ростовщиков, которые, как им вздумается, назначают и снимают премьеров и президентов, призванных защищать только их интересы.
Но Германия освободилась от этого спрута, и теперь нам предстоит освободить от него и другие страны, в том числе Россию. Россию к тому же следует освободить и от ига большевиков.
– Освободилась ли? – засомневался вслух Воронцов, но чуть остыл, решив не связываться с Гофманом, который частенько становился в последнее время просто сумасшедшим. Особенно заметно это стало с тех пор, как радист принёс весть о начале войны с Польшей и развернувшимися военными действиями на море, после объявления третьего сентября о вступлении в войну Великобритании, а затем и Франции.
Один из старых знакомых Воронцова по «Аненербе», теперь трудившийся на научной ниве во всемогущем СД, шепнул Сергею, что Гофман прежде состоял в германской компартии, но потом, почуяв куда дует ветер, вступил в НСДАП, где в жесточайшей борьбе со своими недавними соратниками-коммунистами зарекомендовал себя «бескомпромиссным бойцом» и сделал карьеру вначале в СА, а потом и в СД, дослужившись до чина штурмбанфюрера.
В общем, тварь порядочная, таких перебежчиков многие ветераны движения не любили, и за глаза называли «бифштексами»  или, если помягче, то «maerzveilchen» .
– Насколько я знаю, в СССР нет банковской олигархии, – всё же попытался возразить Воронцов.
– Какая разница, есть она или нет! – начал повышать голос Гофман.
– Большевики ничем не лучше!
– Но ведь немцы сами помогли Ленину пробраться в Россию и совершить революцию! А когда он был смертельно ранен летом восемнадцатого года, и русских врачей не допускали до операции, то кайзер Вильгельм на литерном поезде прислал личного хирурга, чтобы спасти Ленина, – напомнил Гофману Воронцов.
– Это была ошибка, стоившая, в конечном итоге, короны и нашему кайзеру, – поморщился Гофман.
На сей раз словесная дуэль, к счастью, была исчерпана, и вовремя.
Натянуло свинцовых туч, и разразился снегопад, временами переходивший в дождь. Все поспешили в обратный путь к берегу, и через два часа, выбившиеся из сил и промокнувшие до нитки, немцы согревались в тесной кают-компании субмарины водкой и чаем с коньяком.

*
И вот, последняя точка на побережье, которую было решено обследовать более внимательно. Перед участниками экспедиции возвышалась самая высокая гора архипелага удивительно правильной формы, покрытая ледяным панцирем. Лишь скалистая вершина, до которой было не менее километра тяжёлого пути, да несколько уже близких голых скал, обрамлявших хорошо просматриваемый через окуляры морского бинокля вход в пещеру, таинственно темнели, озаряемые кроваво-красными лучами погружавшегося в тучи солнца,
Передохнув четверть часа и подкрепившись чаем с шоколадом, участники экспедиции направились к видневшемуся входу в пещеру, намереваясь в ней заночевать. Гофман опасливо посматривал на фронт тяжёлых низких облаков, в которых уже скрылся багровый солнечный диск.
– Отто, наверное, будет сильный снегопад?
– Думаю, Гюнтер, что да. Давление падает, – подтвердил Клюге, взглянув на барометр.
В абсолютной тишине, которая бывает в Арктике, когда ненадолго стихает ветер, вдруг послышалось жужжание авиационных моторов. Из-за скалистого хребта, запорошенного свежим снегом, показался низко летевший вдоль берега самолёт. Курс его пролегал неподалеку от застывшей в заливе субмарины.
– Этого нам ещё не хватало! – забеспокоился Гофман, да и прочие участники экспедиции. Воронцов припал глазами к окулярам бинокля. Подводная лодка, несомненно, замеченная с самолёта, летевшего, по-видимому, на ближайшую полярную станцию, которая разместилась километрах в ста севернее, спешно погружалась.
По приказу Гофмана все попадали в снег. С самолёта могли заметить и их группу на пустынном склоне горы. Русский самолёт сделал разворот и ещё раз пролетел над тем местом, где погрузилась субмарина, и, очевидно, увидел её ещё раз, уже под водой, спешно уходившую в сторону открытого моря, где можно было погрузиться на глубину, недосягаемую для наблюдений сверху.
– Сбить бы его сейчас, да нечем! – заворчал унтерштурмфюрер Лич, стряхивая рукавицей с лица снег.
– Был бы у меня в руках старый добрый «МG-34» , и русский самолёт уже лежал бы на дне залива!
Но вместо пулемёта у унтерштурмфюрера был лишь карабин, а самолёт взял курс на север, торопясь до начала метели долететь до станции и приводниться в заливе, пока не стемнело. Потеряв самолёт из виду, Лич заткнулся и отправился в конец цепочки. По приказу Гофмана, он шёл замыкающим.
Немцы поднялись, стряхивая с себя снег, и спешно двинулись в гору вслед за Гофманом, обсуждая случившееся.
– Шварц отведёт субмарину в море на тот случай, если русские начнут поиски неизвестного корабля, – поделился с Воронцовым своими соображениями капитан-лейтенант Земан.
– Впрочем, в темноте и в снегопад не то что субмарину, но и крейсер отыскать непросто.
В экспедиции Земан отвечал за связь, и за его плечами висел на широких лямках ранец с армейской рацией и запасными батареями. Через три часа, в условленное для связи время её следовало развернуть и включить на поиск. В это время, если субмарина находилась под водой, Шварц выбрасывал радиобуй, и, в случае запроса, следовало подтвердить связь и указать свои координаты.
– Стало совсем темно, и следует прибавить шаг. Ещё неизвестно, насколько велика пещера и сможем ли мы в ней разместиться и переждать снегопад, – поделился своими мыслями с Земаном Воронцов, обеспокоенный налетевшими после штиля порывами ветра, которые крепчали с каждой минутой, обещая если не ураган, то сильную метель.
– Герр Земан! –  окликнул капитан-лейтенанта Гофман.
– Да, герр Гофман! – прервав разговор с Воронцовым, откликнулся Земан.
– Рация в порядке?
– В порядке, герр Гофман.
– Хорошо. Идите вслед за мной. За Вами Отто, дальше герр Воронцов. А Лич, как всегда, замыкающим.
На преодоление двухсот метров подъёма в насупившей темноте ушло полчаса. И едва немцы достигли входа в пещеру, разразилась сильная метель.
К большой радости участников экспедиции, сравнительно неширокий вход в пещеру вёл в просторный зал, свободный от снега, площадью не менее трёхсот квадратных метров, с высоким, до двадцати метров, сводом. Дальше, постепенно сужаясь, пещера уходила на несколько десятков метров в глубину горы, где распадалась на две узкие вертикальные расщелины, засыпанные обломками камней. Куда вели эти расщелины, было неясно. За ними царил абсолютный мрак.
Лич снял с натруженных плеч безразмерный рюкзак, включил фонарь и принялся разбирать его содержимое. Скоро зафыркал компактный примус, и Лич установил на него пятилитровый котелок с крышкой, в который остальные участники экспедиции подкладывали комья снега, приносимые снаружи, где свирепствовала метель.
Воронцов включил свой фонарь и принялся осматривать пещеру. Первое, что привлекло его внимание, так это остатки большого кострища в центре зала.
Гофмана также заинтересовало кострище, возле которого можно было собрать остатки несгоревшего хвороста и даже куски стволов от некрупных деревьев.
– Похоже, что в этой пещере недавно останавливались альпийские пастухи. Как вы думаете, герр Воронцов?
– Шутите, герр Гофман. Никаких пастухов здесь никогда не было. Разве что на заре арийской цивилизации, тысяч двенадцать лет назад, когда в этих краях находился ведический рай и созревали виноградные лозы, здесь останавливались охотники на оленей и коз.
– Тогда в этой пещере останавливались русские путешественники. Вот и дрова где-то собрали для костра.
– Это ближе к истине, герр Гофман, – ответил Воронцов, поднимая кусок дерева и освещая его фонарём.
– Мне кажется, что этому куску сотни лет. Он не истлел потому, что в пещере всегда холодно и сухо, но в то же время древесина тяжёлая, пропитанная морской водой и замёрзшая.
Воронцов попробовал поверхность древесины на вкус. Она была солоноватой.
– Хворост и куски древесных стволов для костра неведомые нам люди принесли с берега океана. Там немало плавника.
– Вот и воспользуемся найденными дровами для нашего костра, – заключил Гофман.
 К ним подошёл Земан.
– Нам повезло. Отличная пещера, к тому же уже обжитая. Майор Клюге обнаружил в дальнем углу топчан, связанный их жердей, обглоданные кости и кусок каменной плиты с несколькими знаками по виду начертанными человеческой рукой. Отто утверждает, что камень из той же породы красных гранитов, что и тот образец, который Вы, герр Воронцов, привезли из Индии. К доводам майора следует прислушаться. По основной гражданской специальности он геолог.
От этой неожиданной вести сердце Воронцова забилось.
– Неужели, удача? –  В это трудно было поверить.

*
Расположившись возле костра, который по распоряжению Гофмана, не мешкая, разжег Лич, участники экспедиции с удовольствием пили горячий чай, ужиная галетами с холодным беконом, и радуясь, что обнаружили такое замечательное убежище, за порогом которого бушевала метель, а температура опустилась ниже пяти градусов по Цельсию. Дым, между тем, не скапливался у поверхности свода, а куда-то уходил, следовательно, наверху был выход, и пещера проветривалась.
Отхлебывая горячий чай из кружки, Воронцов при свете костра рассматривал кусок найденной Клюге плиты, которую совместными усилиями, а весил он не меньше ста килограммов, принесли в центр пещеры поближе к огню.
Сомнений не было. И толщина, и качество обработки, и цвет камня были точно такими же, как и та плита, вынесенная на натруженных плечах древними арийцами, покидавшими арктическую прародину, на которую пришли невиданные холода, и ныне хранимая в храме доктора Сунавари! Воронцов не мог скрыть своей радости на лице.
– Ну что там, герр Воронцов? Я вижу, что Вы сияете от счастья. – Гофман был тут как тут, почуяв поживу.
– Осколок от плиты той же породы? Отто прав?
Теперь уже и Клюге с Земаном присоединились к осмотру находки.
– Порода та же, что скол. Ручаюсь! – ещё раз подтвердил Клюге.
Очевидно, под ледником залегают такие граниты, и, возможно, где-то рядом находились каменоломни. Следует обыскать пещеру. Кто знает, что ещё хранится в ней.
– Герр Гофман. Через полчаса я выхожу на связь и попрошу помочь мне развернуть внешнюю антенну за пределами пещеры. Боюсь, что внутри антенна не примет сигнала за экраном из гранитных и ледяных толщ, – напомнил Земан.
Гофман и Клюге на время оторвались от визуального изучения находки и направились к выходу из пещеры, раздумывая, как лучше натянуть и закрепить антенну на поверхности, где бушевала метель, а завывания ветра были слышны даже в глубине пещеры.
На некоторое время Воронцов остался один. Здоровяк Лич не интересовался находкой и, вытянувшись возле костра на хворосте, отдыхал, положив руки под голову и прикрыв глаза. Он был самым младшим в отряде и по возрасту, и по званию, а потому выполнял самую тяжёлую и неблагодарную работу. А рюкзак его, наверное, весил больше, чем рюкзаки у всех остальных участников экспедиции вместе взятых.
– Пусть возятся с антенной, а пока меня не трогают, я лучше отдохну, – здраво рассуждал Лич. Не интересовало его и то, чем занимается русский Воронцов, которого он, как и его шеф, также недолюбливал за «неполноценность расы», хотя уж если Воронцов не ариец, то уж сам Гофман… – Далее, из опасения получить нагоняй, недалёкий Лич не додумывал.
Воронцов взял мощный фонарь Клюге, оставленный вместе с рюкзаком у костра, и направился в глубину пещеры.
=============================
Луч света вырывал из мрака очертания постепенно сужавшегося свода.
Было глубинное предчувствие, что он стоял на пороге возможно одного из величайших открытий. Вот и первая расщелина, слишком узкая, чтобы протиснуться через нее. Мешали обломки скал, очевидно, вызванные обрушением горных пород. Однако расщелина имела явно рукотворное происхождение и напоминала формой узкий проход, вырубленный в скале. Воронцов оглянулся. Земан, Гофман и Клюге занимались рацией и антенной, а Лич недвижно лежал возле костра. На него никто не обращал внимания. Он двинулся к другой расщелине-проходу и осветил завалы фонариком. За неглубоким тоннелем угадывался большой зал – свет не отражался от стены, а уходил в свободное пространство. Здесь обломков было поменьше, и Воронцов решился на опасное действие, попытаться протиснуться через завал, рискуя в нём застрять, если обломки вдруг сдвинутся с места. Вынув несколько тяжёлых камней, он осторожно, ползком, принялся пробираться через завал, который был вызван обрушением верхних частей расщелины, но когда это случилось, установить было невозможно.
Вот щель между двумя плоскими обломками скалы, каждый из которых весил по несколько тонн. Воронцов лег на живот, пригнул голову и с трудом, рискуя застрять, пролез между ними. Что заставляло его смертельно рисковать в этот миг, Воронцов не знал. Возможно, само Провидение вело его этот миг! Он совершенно не думал об опасности, а когда луч фонаря осветил пустынное пространство огромного зала, много большего, чем тот, первый, в котором остались его коллеги, сердце Воронцова тревожно и в то же время радостно забилось. Мешали куртка и маскировочная штормовка. Он пожалел, что не снял их перед расщелиной. Однако голова и одна рука с фонарём протиснулись в зал, и Воронцов, затаив дыхание, осветил стены и свод. Стены, гладко обработанные неведомыми работниками, были испещрены древнейшими знаками, предшественниками рун и санскритического письма . Воронцов направил фонарь на свод зала и едва не вскрикнул. На своде были начертаны огромные символы, точно такие же, как на печати потомственного жреца долины Нила, которую ныне хранила его дочь! В центре зала, каменный пол которого был засыпан мелкими обломками, возвышалось грандиозное сооружение из многотонных плит, напоминавшее ступенчатую пирамиду или зиккурат, какие возводили в междуречье Тигра и Евфрата во времена шумеров .
В этом не было ничего удивительного, так как шумеры были индоевропейцами, а значит, происходили из общего арийского корня, древнейшие следы которого обнаружены их экспедицией на арктическом архипелаге, а вся пещера, возможно, была храмом, перенесённым во времена резкого похолодания из-под открытого неба вглубь горы.
Воронцов осветил фонарём дальнюю стену зала. Там, возле ступенчатой пирамиды стояли открытые и закрытые саркофаги! Именно они! Воронцову показалось, что в одном из открытых саркофагов лежит человеческое тело, нетленное при неизменной отрицательной температуре и высокой сухости воздуха, царивших в пещерном зале. Напротив ступенчатой пирамиды, на вершине которой тысячелетия назад неизвестный ныне Великий жрец-брамин приносил богам жертвы, взывая о помощи и моля о спасении для остатков своего рода, был высечен огромный символ Сокола-Рерика, падающего с небес. Тысячелетия спустя, вместе с Князем-Соколом, символ-герб рода Рюриков пришёл на Русь Новгородскую, а позже стал гербом киевских князей !
 Воронцов ещё раз окинул взглядом гладкие стены с высеченными на них текстами и приставленные к ним плиты, где размещалось продолжение текстов.
– Вот она, Матрица древнего Арийского Мира! – Хотелось кричать от восторга.
– И ведь не случайно русские поморы называют Новую Землю Маткой! Матерью всех прочих земель! Да ведь и «Новая» – это наименование часто носят самые древние названия. Ведь не секрет, что Новгород, из которого происходили его предки, один из древнейших городов России, если не самый старый.
Потрясённый увиденным, Воронцов принялся нехотя выбираться из завала. Скорее всего, эти обрушения были устроены искусственно. Двигаясь ногами вперёд, он  разрывал об острые края камней маскировочную штормовку. То, что он видел, следовало сохранить в тайне от других участников экспедиции, пока занятых развёртыванием рации и попытками установить связь с субмариной капитан-лейтенанта Шварца.
– Это открытие должно принадлежать только России! – радостно билось сердце Воронцова.
Внезапно камни зашевелились, и он замер. Не дай бог, если вся многотонная конструкция из скальных обломков сдвинется, меняя конфигурацию. Тогда его раздавит! Но, кажется, пронесло, камни остановились.
================================
 Ещё несколько метров Воронцов прополз по узкой щели ногами вперёд, раздирая руки и остатки штормовки. Наконец, выбиваясь из сил,  он вырвался из каменных тисков и в изнеможении упал на пол переднего зала.
– А, это Вы, герр Воронцов? – Над ним стоял, широко расставив ноги, и ухмыляясь, штурмбанфюрер Гофман.
– Ну что там, несметные сокровища древних арийцев? По Вашему взволнованному, перепачканному пылью лицу я вижу, что Вы обнаружили что-то весьма интересное. Вот и Отто потерял свой фонарь, а он оказывается у Вас.
– Спасибо, герр Клюге, – беря себя в руки, поблагодарил майора за фонарь Воронцов.
– Мне удалось пролезть несколько метров через эти завалы, освещая путь Вашим замечательным фонарём. Впереди есть пустоты, но что там, мне рассмотреть не удалось, солгал Воронцов. Камни движутся от малейшего к ним прикосновения, и ползти дальше, рискуя быть раздавленным, я не решился, да и комплекция моя этого не позволяет.
– Вы довольно стройны, герр Воронцов, и при росте в сто восемьдесят сантиметров весите не более восьмидесяти килограммов, оценил Гофман физические данные поднявшегося с пола Воронцова.
– У вас точный глаз, герр Гофман. Сто восемьдесят один и восемьдесят два, было прежде, а сейчас чуть меньше, в виду скудного питания.
К ним подошли Лич и Земан.
– Как связь? – воспользовавшись паузой, спросил Воронцов, облизывая ссадины на кистях рук.
– Шварц на связь не вышел. Работала только русская радиостанция. Передавали морзянкой и немного открытым текстом, но, ввиду скудности наших познаний в русском языке, мы ничего не поняли. Новый сеанс связи через четыре часа. К этому времени попрошу Вас, Серж, послушать эфир, возможно, русские будут что-либо передавать открытым текстом, – попросил Воронцова Земан.
– Непременно, Карл.
– Вот герр Земан ниже Вас ростом, герр Воронцов, и весит килограммов на десять поменьше, – оценил Гофман взглядом комплекцию моряка.
– Не желаете, герр Земан, слазить вот в эту расщелину и взглянуть, что там, а то герр Воронцов едва в ней не застрял, – предложил моряку штурмбанфюрер.
– Нет, герр Гофман. Я не мастак лазать по таким узким щелям. Это не моё дело.
Гофман не стал связываться с Земаном, зная, что тот не подчинится даже приказу.
– Эсэсовец моряку не указ! – как-то в жёсткой форме оборвал Гофмана капитан-лейтенант Земан. С тех пор Гофман затаил к нему неприязнь и старался без надобности не связываться.
Гофман взглянул без всякой надежды на упитанного Клюге и здоровяка Лича, весившего не менее ста килограммов.
– Жаль, что среди нас нет более стройного офицера, чем я. А всё потому, что мало времени уделяете спорту. Бег и гимнастика делают человека стройным и сильным. А такой человек лучше переносит невзгоды и лишения, – сохраняя начальственное лицо, рассуждал Гофман, снимая штормовку и меховую куртку. Свитер было жаль тереть о камни, и поверх него Гофман снова натянул штормовку.
– Дай свой фонарь, Отто, – попросил штурмбанфюрер майора Клюге.
– Не советую Вам, герр Гофман, лезть в эти завалы. Камни движутся, я это слышал собственными ушами. Взгляните, верхняя плита вся в трещинах! – пытался предостеречь эсэсовца Воронцов, ужасаясь тому, как несколько минут назад сам решился на такой отчаянный шаг.
– Ерунда, я на десять килограммов легче вас, а кроме того снял куртку. Пролезу и, дай бог, увижу то, чего не смогли или не захотели увидеть вы, герр Воронцов!
При этом штурмбанфюрер с открытой неприязнью посмотрел на Воронцова, словно хотел сказать:
– У меня нет оснований доверять Вам, герр… русский!
Гофман решительно влез в расщелину между двумя гранитными плитами и зажег фонарь.
– Пролезет, мерзавец! – подумал Сергей. – А после составит рапорт о том, что капитан Воронцов пытался скрыть важные находки от руководства СД!
В этот момент Воронцов так ненавидел Гофмана, что будь в его руках «Люгер» , который остался в сейфе оружейной комнаты Морского госпиталя в Киле, он, не задумываясь, разрядил бы обойму в штурмбанфюрера, несмотря ни на какие последствия.
Дальше произошло то, о чём прилюдно предупреждал Воронцов. «Люгер» не понадобился.
– Видно, в дело вмешались арийские боги! – Иного объяснения частичному обрушению в завале Воронцов, который только что выбрался оттуда поцарапанным, но не раздавленным, дать был не в силах. Он вновь вспомнил о камне, завещанном Латой, и ощутил жар у сердца в том месте, где под изодранной штормовкой, меховой курткой и свитером, в кармане шерстяной рубашки лежал заколотый на две булавки бумажник с фотографией любимой женщины и её камнем-оберегом.
– Какой же я дурак! Полез чёрт знает куда, и не посоветовался с камнем! – подумал про себя бледный, словно мел, Воронцов, растерянно наблюдая за дергавшейся правой ногой штурмбанфюрера.
Из-под камней раздались душераздирающие крики Гофмана с последующими стонами. Через несколько секунд штурмбанфюрер затих.
– Кончился! – ахнул Лич.
– Потерял сознание, – с дрожью в голосе предположил Клюге, уставившись на правую ногу Гофмана, которая осталась не втянутой в лаз, между тем, как левую, похоже, раздробил кусок гранита весом не менее двухсот килограммов, отколовшийся от верхней покрытой трещинами плиты всего лишь от удара каблуком ботинка. Оттуда тонкой струйкой стекала кровь.
– Что же мы стоим, надо попробовать разобрать завал. Может быть, ещё не поздно! – призвал майор остальных членов экспедиции. Надо отдать должное майору Клюге. Он был сильно испуган, но не растерялся, бросился к вещам и через несколько секунд вернулся с ломиком, геологическим молотком и зубилом.
– Лич, все надежды на вашу силу! попробуйте приподнять ломиком этот кусок, а я подложу под него зубило!
– Jawohl, Herr Мajоr!  – рявкнул Лич, которого от случившегося пробил пот.
С удвоенной энергией Лич принялся исполнять распоряжения Клюге. Он ни минуты не мог находиться вне подчинения старшему по званию, будучи отличным офицером СС. Лич поддел ломиком кусок плиты, раздавивший левую ногу Гофмана, и навалился на него всем своим весом. Отличная крупповская сталь не согнулась. К усилиям Лича присоединились Воронцов и Земан. Втроём, напрягая все силы, они сдвинули камень, а Клюге заклинил стальным зубилом следующий кусок растрескавшейся плиты. Наконец это ему удалось, и огромный кусок гранита, раздавивший стопу левой ногу штурмбанфюреру, совместными усилиями был извлечён. В освободившуюся расщелину, куда пролез Гофман, посветили фонариком. Штурмбанфюрер, потерявший сознание вследствие болевого шока, очнулся и слабо застонал. К счастью, тело и голова его не пострадали, лишь на левой руке были раздавлены два крайних пальца.
Гофмана осторожно вытащили из расщелины за здоровую правую ногу, и Лич с Воронцовым отнесли его к прогоравшему костру. Клюге принёс длинную хворостину и попытался поддеть и вытащить свой фонарь, но в этот момент зубило выскользнуло из щели и плита раскололась на несколько кусков, сломав хворостину, и окончательно закрыла обломками вход в таинственный зал, в который на несколько мгновений успел заглянуть Воронцов. Непогашенный фонарик и зубило так и остались заваленные камнями, предоставив пищу для размышления тем последователям немецкой экспедиции, которые пойдут по их следам и, разбирая завал, найдут эти предметы. Позднее к таинственным предметам добавится и оставленная в пещере ампутированная раздробленная нижняя конечность штурмбанфюрера СС образца 1939 года.
Но пока участникам экспедиции было не до разбора завалов. Гофман был плох. Вся левая нога от середины голени и ниже, включая стопу, была раздроблена. Необходима была срочная ампутация. До субмарины было далеко. В настоящий момент с ней не было даже связи, а воспалительный процесс начнётся через несколько часов.
Все с надеждой посмотрели на Воронцова. Операция была несложной в условиях госпиталя, но здесь, в ледяной пещере, у него не было ни инструментов, ни наркоза, ни ещё много чего, необходимого для успешной операции.
– Отказаться, значит погубить человека, пусть и неприятного для тебя, но больного, ждавшего помощи. Долг врача сделать всё, что возможно в любых условиях. Так поступил бы каждый хирург, оказавшийся на моём месте, – успокаивал себя Воронцов, посовещавшись к Клюге и Земаном и попросив у них совета.
– Надо ампутировать раздавленную ногу, иначе он умрет. Нам не удастся даже остановить кровотечение, – согласился с такими же доводами Земана майор Клюге.
На ровном месте расстелили плащ-палатку, на которую уложили стонавшего Гофмана. Лич извлёк из своего безразмерного рюкзака бутылку со спиртом и аптечку с обезболивающими препаратами, бинтами, ватой и раствором йода. В хозяйстве Клюге, помимо ломика, лопатки, молотка и зубила, была небольшая пила-ножовка. У каждого было по ножу. Других инструментов не было.
Земан и Лич освещали место операции фонарями, Клюге был ассистентом. Сделав Гофману несколько обезболивающих уколов, Воронцов сначала обработал левую руку, лишившуюся двух пальцев, продезинфицировал раны йодом и туго перевязал, а затем, прокалив на огне и протерев пилу спиртом, приступил к самой трудной части операции.
Дико орал Гофман, которого удерживал могучий Лич, и отвратительно хрустела пила…

2.
Заканчивалась вторая декада октября. Субмарина подходила к Петсамо. Дни сократились настолько, что их перестали замечать, тем более, что погода стояла пасмурная и почти всё время что-то сыпало с низкого серого неба – то снег, то крупа, а то и ледяной дождь. Экспедиция подходила к концу, но стоило Воронцову лишь закрыть глаза, как чудились ему потрясшие воображение видения таинственного зала в глубине загадочной горы на скованной льдами земле-Матке…
В пещерном храме на склоне ледовой горы участники экспедиции провели ещё сутки, пока бушевала метель и не удавалось установить связь с субмариной, которая ушла в океан, и её пытался преследовать русский сторожевой корабль, но скоро потерял. Выждав время, Шварц вернулся к заливу. Майор Клюге, согласно старшинству, принявший на себя командование маленьким отрядом, выражал опасения, что с ней могло что-нибудь случиться. Какова же была всеобщая радость, когда связь, наконец, была восстановлена. Радиопередача была краткой, из опасения, что её прослушают русские. Договорились, что субмарина войдёт в залив и будет ждать экспедицию через двенадцать часов.
Гофман очнулся после операции через несколько часов и, невзирая на ужасную боль, приказал за оставшееся время обследовать в пещере все места, куда можно было проникнуть. О том, чтобы заглянуть за завалы в двух таинственных проходах, явно искусственного происхождения, или попытаться их разобрать имеющимися в наличии силами и инструментами, не могло быть и речи.
Насколько позволяли сильно подсевшие фонари, обследовали пещеру и отыскали, помимо найденного ранее топчана, связанного из толстых жердей пеньковой верёвкой, и медвежьих костей, две невыделанные потрескавшиеся медвежьи шкуры. Серый от старости мех осыпался со шкур клочьями. В находке медвежьих шкур и костей не было ничего удивительного, так как на побережье водилось немало белых медведей. Медвежье мясо было для немцев в диковинку, и все желавшие отведали его ещё на восточном берегу архипелага после успешной охоты унтерштурмфюрера Лича.
Кроме шкур и костей, обнаружили кусок слежавшегося войлока размером в ладонь, чешую от чеснока, сплющенную самодельную свинцовую пулю от неизвестного, но, очевидно, старинного оружия, обрывки пеньковых веревок, а также множество каменных рубил, какие изготавливались мастерами не позднее неолита . Самой интересной находкой стали два металлических обломка, напоминавшие тонкие зубила или долота, изготовленные из прочнейшей стали. Они притягивались к магниту, были покрыты тёмной плёнкой окислов, но не ржавчиной, и приблизительный возраст этих изделий могли установить только специалисты в хорошо оборудованной лаборатории.
Про себя Воронцов решил, что это были обломки неизвестных инструментов, которыми в далёкой древности вырезали ещё не прочитанные сакральные тексты на каменных стенах и плитах, что находились во втором, кем-то скрытом зале. Возможно, что эти образцы были древнейшими металлическими изделиями, находимыми когда-либо на обитаемой суше.
– Сколько же тайн и загадок скрыто в скованной льдами Арктике, где, согласно древним ведическим текстам, сохранившимся в храмах и монастырях у подножья Гималаев, находилась прародина одной из основных ветвей человечества! – От мыслей, что он был одним из первых, кто прикоснулся к ним, у Воронцова захватывало дух.
Ну и, конечно же, повсюду были разбросаны остатки хвороста. Всё найденное, включая старые угли, некоторые каменные рубила и образцы хвороста, было упаковано и сложено в рюкзаках. Самой ценной находкой, не считая того, что видел Воронцов во втором зале, оставшемся вне зоны поисков немецкой экспедиции, был крупный кусок от плиты красного гранита с несколькими фрагментами текста, записанного древними знаками, напоминавшими те, что Воронцов видел в Индии, во владениях Сунавари.
Сергей полагал, что это была черновая плита, которую потом разбили, но даже этот осколок представлял огромную ценность. Гофман это отлично понимал и приказал любой ценой доставить его на субмарину. Кусок плиты весил не менее ста килограммов, и даже самые сильные участники экспедиции – Лич и Воронцов с трудом могли поднять его вдвоём, а потому решили спустить камень с ледяной горы и, пользуясь уклоном местности до самого залива, волоком доставить кусок гранитной плиты до берега, где матросы перенесут его внутрь субмарины.
За шесть часов до рандеву  с субмариной на берегу залива тронулись в путь. Вход в пещеру был почти занесён снегом, так что пришлось его раскапывать
– Климат в Арктике теплеет, и осадков каждый год, особенно на западном берегу архипелага, выпадает всё больше и больше. Я не удивлюсь, если через несколько лет вход в пещеру покроется слоем льда и путь в неё придётся прорубать даже летом, – пророчески оценил рост материкового льда майор Клюге.
– На этот случай у нас есть координаты входа, – превозмогая боль, прохрипел искалеченный и простуженный штурмбанфюрер Гофман, у которого к тому же поднялась температура.
– Мы непременно вернёмся в эту пещеру и увидим то, что не удалось увидеть за завалом герру Воронцову и мне, – добавил Гофман и затих, мучаясь от нестерпимой боли. Страдания отражались на его бледном, без единой кровинки, осунувшемся лице с глубоко запавшими глазами.
Из двух больших крепких палок, которые, к счастью, не успели сжечь в костре, и плащ-палатки соорудили носилки. На них по очереди несли беспомощного Гофмана, ужасно страдавшего от боли, но мужественно переносившего все мучения. Кусок плиты спустили с горы первым. Он проскользнул по склону сотню метров, зарываясь в снегу, а затем провалился в расщелину, вытащить из которой к радости Воронцова его так и не удалось.
Гофман разразился проклятиями, но ничего поделать не мог и приказал отметить расщелину на плане крестиком.
До берега залива добрались вовремя. Субмарина всплыла, и матросы помогли участникам экспедиции подняться на корабль.

*
U-NN, наконец, вышла из территориальных вод СССР и направилась в финскую гавань Петсамо, где следовало пополнить запасы горючего и продовольствия для обратного пути в Вильгельмсхафен. Теперь, в воюющей Германии, каждая субмарина, особенно океанская, седьмого класса, водоизмещением в тысячу тонн, способная совершать дальние походы и автономные рейды, поражая торпедами военные и торговые корабли противника, была на особом счету. U-NN сошла со стапелей в июне 1939 года и сразу же стала готовиться к походу в Арктику. Но, в связи с особой секретностью арктического похода в советский полярный сектор, номер, как это было принято в отрядах Кригсмарине, пока не был начертан на её стальном корпусе .
Шварц пригласил Земана и Воронцова в свою крохотную отдельную каюту.
На столике стояла последняя бутылка крепкого русской напитка под названием «Московская особая водка»  и нехитрая морская закуска из бекона, рыбных консервов, порезанного на дольки лимона и галет.
– Последняя, из прежних запасов, – кивнул Шварц на бутылку.
– Завтра будем в гостях у финнов, добудем ещё. Они достают её у норвежцев, а те привозят из Мурманска. Отличная водка! После неё французский коньяк кажется чуть лучше обычного деревенского шнапса.
В данном случае, Шварц явно преувеличивал, но Воронцов не стал его переубеждать. Коньяк всё же оставался коньяком.
– За что пьём? – спросил Зееман, поглаживая отросшую за два месяца «капитанскую» бородку.
– За нашу большую победу! – торжественно произнёс Шварц.
– Что произошло? – спросил Воронцов, чрезвычайно интересовавшийся последними событиями в мире.
– Сегодня U-47 капитан-лейтенанта Гюнтера Прина прорвалась в «Скапа Флоу» и уничтожила блестящей торпедной атакой британский линкор «Ройял Оак» ! – сообщил последнюю новость Пауль Шварц, разливая водку по крохотным приземистым рюмкам, которые не должны опрокидываться даже в сильный шторм.
Немцы чокнулись, и Воронцов присоединился к ним. Выпили. Шварц налил по второй. Водка и в самом деле была великолепной, как и атака Прина, которому удалось пройти между затопленными баннерами  в бухту британской базы, произвести успешную атаку и уйти от преследования дюжины английских эсминцев.
– Нас с нетерпением ждут в Вильгельмсхафене, а команда субмарины, мои славные ребята, просто рвутся в бой! – Шварц выпил вторую рюмку и закусил сардиной.
– Попадись мне британское судно, я непременно произведу против него торпедную атаку!
Часов через семь будем в Петсамо. Хочу задержаться там дней на пять. Можно будет сойти на берег, но не далее территории базы, хотя лучше всего отоспаться впрок. У пирса в спокойной обстановке и с помощью финских специалистов легче устранить некоторые неисправности, выявленные во время похода, а он был, несомненно, удачным.
– Что касается моих задач и задач майора Клюге, то – несомненно. Намечены места возможного размещения баз Кригсмарине на архипелаге, имеющем стратегическое значение для всей Западной Арктики, – подтвердил Земан, с удовольствием выпив вторую рюмку.
– Прекрасная водка, Серж. Твои соотечественники в этом преуспели больше других. Мне довелось пить, и не однажды, водку «Smirnoff», но эта гораздо лучше.
– Успехи нашей части экспедиции довольно скромны, не считая искалеченного штурмбанфюрера Гофмана, – пытался пошутить Воронцов, закусывая лимонной долькой.
– С Гофманом вышла неприятность, не спорю. Но ты, Серж, молодец! Сделать в таких условиях ампутацию раздробленной конечности – это подвиг! Теперь Гофман выйдет в отставку и будет жить припеваючи. Для него всё позади, и не придётся воевать, как всем нам.
– Не думаю, что он уйдёт в отставку, – возразил Воронцов.
– Ему соорудят протез, и он ещё покомандует всеми нами!
Немцы рассмеялись, и Шварц вновь наполнил рюмки.
– Самые отчаянные спецы из СС годами разыскивали Шамбалу или долину Кулу , однако многие пропали без вести, а другие вернулись ни с чем и со сдвинутой психикой, как мой кузен Вольфганг, которого комиссовали «под чистую». Он мне такого порассказал… – Шварц чуть ли не перешёл на шёпот.
– Нам не в чем себя упрекнуть, Серж, – поддержал Воронцова Земан.
– За два месяца удалось обследовать значительную часть архипелага, и, главное, не безрезультатно, это не так уж и мало. Придёт время, и по нашим следам в Арктику придут другие более оснащённые и подготовленные исследователи. Но, боюсь, что это произойдёт не так скоро. Мы на пороге большой войны. Впрочем, она уже идёт, – закончил свою мысль Земан и выпил рюмку.
Шварц посмотрел на бутылку, в которой ещё оставалось две трети содержимого, и продолжил:
– С недели на неделю начнётся вооруженный конфликт между финнами и русскими, так что немецкая субмарина заходит в Петсамо, возможно в последний раз. На Финляндию давят британцы и французы, требуя отработать долги за щедрые кредиты. Русские после раздела Польши вернули себе свои прежние территории, но бывшая имперская столица, теперь Ленинград, расположена у самой границы с тех пор, как Ленин предоставил финнам независимость, даже не подумав перенести границу подальше от города, который можно обстреливать из пушек с финляндской территории. Теперь русские пытаются договориться о переносе границы подальше от Ленинграда, уступая финнам вдвое большие территории на других участках. Финны бы рады уступить России, да Англия с Францией – против. Финское правительство даже со своим стратегическим союзником – Германией поддерживает тайные отношения. Вот и мы заходим в Петсамо тайком не только от русских, но и от англичан.
– Так значит, война СССР с Финляндией, а хуже того с Англией и Францией неизбежна, – поинтересовался мнением Шварца Воронцов.
– С Финляндией – да. А вот с Англией и Францией – это зависит от того, как покажут себя русские. Если война затянется, то британцы, а за ними и французы, вполне могут влезть в этот конфликт. А если русские быстро справятся с хорошо подготовленными и оснащёнными финнами, то, скорее всего, их бросят на произвол судьбы, как и поляков. Русские займут все спорные территории, в том числе и Петсамо, что, с моей точки зрения, будет справедливо, так как эта территория, называвшаяся Печенгой, всегда принадлежала России, а местное русское население было просто истреблено во время англо-американского вторжения на север в 1918 году.
– Тогда же финскими националистами были уничтожены и русские деревни на Карельском перешейке, а «Мировое сообщество» этого не заметило, – с горечью добавил Воронцов.
– Только бы удалось избежать столкновения Германии с СССР. Это, как и в прошлую войну, стало бы мировой катастрофой, – додумал уже про себя Воронцов.
Мысли об этом уже давно не давали ему покоя. Он был офицером германского военно-морского флота и ощущал на своих плечах груз вины за возможные последствия. Ещё в Советской Арктике невзирая на последствия, ему приходили на ум, казалось бы, странные мысли – уйти, затеряться в снежных просторах и выйти к русским людям на одну из полярных станций, или же к поморскому промысловому судну.

3.
 По вымощенной булыжником припортовой улице Вильгельмсхафена, звонко чеканя шаг коваными сапогами, со старой доброй солдатской песней шёл парадным строем батальон Вермахта с полной военной выкладкой в шинелях, стальных касках, с винтовками и примкнутыми к ним штыками на плечах и с полными ранцами на прямых, не сутулящихся спинах.
Сытые двадцатилетние парни с большим удовольствием пели весёлую песенку о смуглой, загоревшей, как лесной орех, девушке, которую встретил в горах молодой солдат, и так она ему приглянулась, что загадал он, если повезёт, вернуться в этот край и, несмотря на бедность, жениться на смуглянке. С таким же удовольствием они топали начищенными сапогами по мостовой, а прохожие, среди которых было немало девушек, посылали солдатам воздушные поцелуи и восторженные возгласы.
 
Schwarzbraun ist Haselnuss
  Schwarzbraun bin auch ich
  Schwarzbraun muss mein Madel sein
  Gerade so wie ich.

  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di

  Maderl hat mir Busserl geba
  Hot mi schwer gekraenkt
  Hab’rs wieder z’rueck gegeb’n
  I’will jo nix geschenkt.

  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di

  Maderl hat nicht Hof noch Haus
  Maderl hat kein Geld
  Doch ich geb sie nicht heraus
  Fuer alles in der Welt.

  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di

  Kernig ist die Haseinuss,
  Kernig bin auch ich.
Wenn ich eine heiraten tu,
  So muss sie sein wie ich.

  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di ha ha ha!
  Duvi du duvi duvi di… 

Молодцевато пели солдаты.
Воронцов и Вустров, приехавший встретить друга, пропустили колонну солдат и направились в переулок, где Хорст оставил машину.
Воронцов простился на пристани с коллегами по экспедиции, многих из которых также встречали друзья из военных ведомств, которых допустили на территорию военно-морской базы.
Впрочем, весь город был такой базой, население которого состояло преимущественно из военных и кораблестроителей, а также членов их семей.
Воронцов сдержанно попрощался с Гофманом и Личем, которых встречала целая делегация эсэсовцев, во главе с незнакомым ему Штандартенфюрером . С субмарины Гофмана снесли на руках матросы, а на берегу его усадили в привезённую эсэсовцами инвалидную коляску. В руках осунувшийся и похудевший калека-штурмбанфюрер держал портфель с материалами экспедиции.
– Не держите на меня зла, герр Воронцов, – так же сдержанно, как и с остальными участниками экспедиции, попрощался с ним Гофман.
– Спасибо за то, что спасли мне жизнь.
– Долг врача, герр Гофман, – сухо ответил Воронцов.
– До встречи в Берлине через неделю, – напомнил штурмбанфюрер.
– Материалы экспедиции будут переданы сотрудникам СД, планировавшим экспедицию, и кто знает, не придётся ли ещё раз отправиться в более продолжительный поход?
С простуженным и беспрерывно кашлявшим майором Клюге Воронцов простился рукопожатием, а с Земаном по-дружески обнялся.
– Будут проблемы со здоровьем, старина Карл, непременно обращайся, буду рад помочь.
– Прощай, Серж. Моряку не пристало болеть, но если какая пуля или осколок опять продырявят моё тело, то лучшего хирурга мне не сыскать!
Со Шварцем, в компании того же Зеемана, они простились прошлым вечером, распив на прощание в капитанской каюте последнюю бутылку русской водки, купленную во время захода в Петсамо на обратном пути.

*
Они сели в добротный чёрный «Мерседес», который Вустров приобрел по возвращении из Южной Америки, и выехали из города на шоссе, ведущее в сторону Шверина.
– Прежде всего, Серж, я должен сообщить тебе печальную весть, – понизил голос Вустров. Лицо его было мрачным.
– Мужайся, Серж…
– Да что случилось? – Воронцову стало не по себе. Он подумал о маме.
Хорст затормозил, и машина остановилась у обочины.
– Погибла Хельга, – молвил Вустров, не поворачивая головы и не решаясь посмотреть в глаза Воронцову.
– Как! Как это случилось? – У Сергея перехватило дыхание.
– Третьего сентября британский трансокеанский лайнер «Атения», следовавший из Ливерпуля в Монреаль, был потоплен нашей подводной лодкой . «Атения» затонула. Большую часть пассажиров и экипажа удалось спасти, но Хельге не повезло... – С грустью закончил Хорст и тронул машину с места.
Воронцов молчал, вспоминая Хельгу. С её смерти прошло больше двух месяцев, а он этого не знал. В походе были запрещены все личные и родственные контакты, а с началом военных действий на море, совпавших с гибелью Хельги, связь по радио с командованием была сведена до минимума.
Память Воронцова ещё отчетливо хранила ужас тех чуть неполных суток, когда у входа в Северное море их субмарина нагнала британский сухогруз, следовавший из Норвегии, и, дав возможность английским матросам перейти на шлюпки, утопила вражеское судно. Однако их лодку засекли и атаковали британские эсминцы, наведённые радистом сухогруза, и засыпали постоянно менявшую курс субмарину глубинными бомбами в течение двенадцати часов. Всю оставшуюся жизнь не забыть их оглушительных разрывов и содроганий корпуса субмарины, когда казалось, что вот-вот треснут стальные листы обшивки и ледяные океанские воды хлынут внутрь…
– Бедная Хельга, лучше бы ты сидела дома! – Воронцову, несмотря ни на что, было искренне, жаль её так, что невольно наворачивались слёзы.
– Но ведь, согласно морским конвенциям и прочим договорам, пассажирские суда не подлежат уничтожению во время войн? – задал вслух вопрос, наверное, сам себе, тайком смахнувший слезу Воронцов.
– Командир подлодки, некто Фриц Лемпа, утверждал, что спутал, «Атению» с британским вспомогательным крейсером . Шла «Атения» курсом, отличным от обычной трассы движения пассажирских судов, да и сигнальных огней на ней не было. Вот и ударил торпедой. А когда понял, что ошибся, дал деру и затаился.
Около месяца после тех событий оправдывались наши моряки, а Геббельс выдвинул версию, что это сами англичане потопили лайнер, чтобы оклеветать Германию. Напористость Геббельса тебе известна. В конце концов, Германия поверила в эту версию, – рассказал Хорст Воронцову краткую историю о гибели лайнера.
О гибели «Атении» ему сообщил Шварц, радист которого с началом военных действий постоянно прослушивал эфир, но то, что на лайнере могла оказаться Хельга, Воронцову и в голову не приходило.
– Вот ты и вдовец, герр Воронцов…
Хельгу, конечно, было жаль. Красивая и здоровая была женщина, славных могла родить детишек, когда бы успокоилась и перестала мотаться по миру. Но Воронцов так и не смог полюбить Хельгу, а потому лучше всего поменьше вспоминать о ней.
Во время арктической экспедиции, в которой он косвенно соприкоснулся с событиями трёхлетней давности – командировкой в сказочную Индию, ему постоянно снились красочные сны волшебной индийской осени и милая Лата, какой он её запомнил в последний вечер на приёме у махараджи.
И снилась ему ещё Мировая Гора, но не в снегу и не во льдах, а поросшая цветущими плодовыми деревьями и виноградниками. Ледовый храм был ярко освещён солнцем сквозь гигантское отверстие в куполе, и в нём было множество красивых людей, едва прикрытых короткими белыми одеждами, не скрывавшими красоту загорелых тел. Белокурые головы тех людей, в лица которых он никак не мог заглянуть, украшали венки из волшебных цветов. А среди них, словно в эфире, плыла такая же белокурая, как и все, красавица-Лата…
– Ты знаешь, Серж, – прервал его дивные мысли-грёзы Хорст, – какая мне предстоит командировка в ближайшие годы?
– Какая же, – отвлекаясь от своих мыслей, спросил Воронцов.
– В Персию, или Иран, как официально стала называться эта страна совсем недавно .
– С чего ты взял? – удивился Воронцов.
– Получил задание от шефа вспоминать разговорный фарси . Кроме того, уже разрабатываются отдельные детали развёртывания мощной агентурной сети и военной инфраструктуры в Передней Азии. А это значит, что в германском Генеральном штабе разрабатывается стратегия ведения войны на Ближнем Востоке, и «Индийский поход» становится реальностью. Вспомни прошлую мировую войну, когда сотни немецких офицеров руководили отрядами курдских, ассирийских и персидских племён в горах Загроса , и если бы не русский экспедиционный корпус в Персии , германские войска могли бы оказаться на берегах Инда ещё в пятнадцатом году! Вот такова мистика истории, Серж.
– Да, тучи сгущаются, – задумчиво молвил Воронцов.
– Как встретили в Германии начало мировой войны, теперь уже второй по счёту в этом веке?
– Вначале, «по указанию сверху народ ликовал». Потом об этом словно забыли. Польша поделена. Пакт о ненападении с СССР подписан. Остаток осени, я думаю, пройдёт спокойно. Британия и Франция не жаждут воевать, и пока всё ограничивается войной на море. Ощущение такое, что «польские союзники» сознательно сдали Польшу, которая сама совсем недавно была хищником, и ей досталось, вместе с Венгрией, кое-что из чехословацкого наследства. – Вустров принялся вводить Воронцова в курс политических событий уходящего года.
– В ближайшее время начнётся военный конфликт Финляндии с СССР в районе Ленинграда и стратегической Мурманской железной дороги, который усиленно разжигают англо-французские политики и военные специалисты. Если они почувствуют слабость русских, то сами влезут в этот конфликт под предлогом защиты маленькой Финляндии. Видимо, никак не могут простить русским разгрома своих экспедиционных корпусов во время Гражданской войны в России .
– А что на это ответит Германия? – спросил Воронцов.
– Мы не заинтересованы в большой войне на севере Европы, в Норвегии и Швеции, откуда, через Нарвик , к нам поступает шведская железная руда. Думаю, что Германия не допустит высадки британских и французских войск в Норвегии и Швеции.
– И тем самым окажет помощь России, – уточнил Воронцов.
– Вот именно, – подытожил Вустров.
Дальше развивать тему войны не хотелось. Чувство большой тревоги не оставляло в те последние относительно спокойные месяцы многих людей в разных странах.
 

































Глава 8. Старая Русса


                «И были князья Словен с братом его Скифом .
                И тогда узнали они о великой распре и так сказали:
                – Идём в землю Ильмерскую!
                И так решили, чтобы старший сын остался у старца
                Ильмера ,
                И пришли они на север, и там Словен основал свой град».
                Велесова книга 

1.
Свыше пяти тысяч лет назад два великих арийских жреца Ильмер и Рам увели свои роды от Великой смуты и от Великой распри, поразивших средину Мидгарда.
Рам увёл свои сто родов на юг за высокие горы к тёплому океану, на широкую равнину между Индом и Гангом. И родилась от тех родов страна Индия.
 Ильмер увёл свои сто родов-корней на запад, и осели они близ студеного Скандского моря , возле Моиско-озера , которое с тех времён стало называться Ильмерским. Там поселились первые русы арийских корней и основали град Старую Руссу, верно, самый древний из сохранившихся русских городов. И от тех родов-корней родилась Русь-Россия.
Тысячу лет спустя, пришли к ним, спасаясь от новой распри, князья Словен и Скиф со своими родами. Скиф прошёл дальше к студеному Скандскому, ныне Балтийскому, морю и оставил там сына своего Венда, и море с тех пор стало называться Вендским, а сам с внуком ушёл в южные степи, к Дунаю и Дону.
Роды Словена породнились со старыми родами русов, и так в Ильмерском краю появились славяно-русы. А князь построил новый град, затмивший Старую Руссу, и назвали его в честь князя – Словенск. Но град был тот новым, так и стали называть его, уже позже и отстроенный по соседству – Новым Градом, или Новгородом. Весь же край повелось величать Словенским краем, а озеро, со временем, стали называть Ильмень-озером.
 
* *
Старенький прокопчённый паровозик, застилая чёрным дымом искрящиеся от утренней изморози голые деревья, тянул через осенний лес четыре весёлых, выкрашенных в зелёный цвет вагончика. Пассажиров было немного, не сезон. Соколовы устроились на отдельных сидениях-полках возле окошка за маленьким откидным столиком. Ярослав дремал, а Руса смотрела в окно.
Мимо пробегали небольшие деревеньки, порою всего из нескольких бревенчатых изб, вросших в землю и потемневших от времени, крытых такой же серой щепой или соломой, далее виднелись вспаханные под зиму лоскуты-поля, вклинившиеся в нескончаемые леса, то голые осиново-березовые, то тёмно-зелёные хвойные.
Без малого пять часов, проведённых в скором московском поезде, они проговорили, вспоминая прежнюю жизнь и строя планы на будущее. Спать совсем не хотелось. А вот теперь Ярослав устал и, кажется, уснул, положив голову на руки. Руса осторожно погладила его по волосам.
Ярослав – славное имя, прославляющее солнце, где Яр – тот же Хор, и Руса знала, что это не случайно, как и имя маленького городка Старая Русса – совсем как у неё, в который везёт их старенький неторопливый паровозик, останавливаясь на минуту – другую на каждой из крохотных станций и подбирая немногочисленных пассажиров с баулами, мешками и чемоданами.
Огромная таинственная земля открылась перед ней, и всё в ней было родным и близким, так, словно родилась она в этих лесных краях. А дед её был не последним ведическим жрецом долины Нила, а вот тем высоким и худым стариком-крестьянином, который сел в вагон на предыдущей остановке. Старик внимательно смотрел на Русу, любуясь девушкой-красавицей, и Руса, улыбнувшись, поздоровалась с ним.
– Доброго здоровья Вам, дедушка!
– И тебе, милая, здоровья крепкого, да мужа любимого и деток славных, – пожелал ей старец.
– Вот он, муж мой любимый, – молвила Руса, перебирая тонкими пальцами его светло-русые, в точности, как и у неё, шелковистые волосы, и выстраивала в памяти события вчерашнего дня.
Мучила, не давала покоя её вчерашняя встреча в ресторане, скрытая до времени от мужа. Не могла Руса открыто признать в посетителе, одетом в форму железнодорожника, который разместился за соседним столиком, своего венчанного мужа Генриха Браухича. Она его узнала сразу и пыталась скрыться за сидевшим напротив мужем, но это было практически невозможно…
К ним подошёл официант и стал записывать на листочке заказ.
– Выбирай, Руса, – протянул ей меню Ярослав.
Она видела, как вздрогнул Генрих, услышав её имя, и, выронив меню, испуганно посмотрела на Ярослава.
– Да что с тобой, дорогая! – недоумевал Ярослав.
Генрих между тем оторвался от газеты, которую принёс с собой, и посмотрел в сторону офицера и его дамы. Глаза их встретились. Она увидела в глазах Браухича смятение.
– Как? Как ты оказалась здесь? – вопрошали они. Руки его дрожали. Генрих скомкал газету в кулаке и попытался встать, задев и уронив соседний стул.
Ярослав обернулся на шум и посмотрел на Браухича.
– Вот неуклюжий какой!
От этого взгляда русского офицера железнодорожник побледнел, затем энергично встал, отбросив стул, и быстро вышел из зала, оглянувшись ещё раз у выхода.
– Куда вы, гражданин! – закричал ему вслед официант, уже принявший заказ.
– Выскочил, словно кто-то напугал его. Ну и народ. Хорошо, что ему ещё не принесли ужин! – Официант покачал головой. Его коллега поднял упавший стул и поправил скатерть. Неприятный инцидент был исчерпан, и официант мило заулыбался капитану-орденоносцу, сталинскому соколу и его красивой спутнице.
– Вам, девушка, я бы предложил отварную и слегка поджаренную осетрину.
– Да, пожалуй, – попыталась улыбнуться Руса, но улыбка никак не получалась.
– Ты, наверное, устала, дорогая, – поспешил ей на помощь Ярослав.
– Нет, ничего, – успокоила мужа Руса.
– Сейчас пройдёт.
– Может быть, она беременна, – подумал Соколов. Он слышал, что с женщинами в положении такое бывает.
Руса, наконец, справилась с собой и улыбнулась.
– Всё в порядке, милый. Просто я очень проголодалась.
Будучи с детства вегетарианкой, она пока не решалась есть мясные блюда, предпочитая овощи, молочные продукты и рыбу, а потому незаметно съела осетрину, сыр, овощной салат и мороженое. От бокала «Цинандали» на этот раз отказалась, что ещё больше укрепило подозрения Соколова.
– Неужели! Вот радость-то какая! Только не стоит её ни о чём расспрашивать, пусть сама скажет…
 
*
За окном мелькали голые берёзки, и Руса успокоилась. Он догадывалась, чем занимается в её новой и любимой стране Генрих Браухич, но сказать об этом мужу – значит погубить Генриха, а в случае его задержания поставить и себя и Соколова в крайне тяжёлое положение.
Ярослав рассказывал, как добывал ей документы, и просто чудо, что председатель сельсовета не донёс на них, а выдал справку по полной форме на имя крестьянки из белорусской деревеньки Гореличи Алёны Ольшанской, отпуская её с миром замуж за красного офицера-орденоносца.
– Ты понимаешь, Руса, стал он на меня кричать: «Я, мол, член ВКПБ  и не могу преступить закон! И кто она, твоя девица? А вдруг сбежала из колонии или пришла из-за кордона? Почём мне знать!»
Я ему сказал, что я тоже член ВКПБ! А девушка – жена мне. Поверь мне, добрый человек, и проси что хочешь за справку! А сам уже и руку положил на кобуру. Смотрю, председатель вроде как оробел. Видно, не ожидал такого напора.
– Ну, говорит: «Чёрт с тобой. Клади на стол три тыщи, а я тебе по полной форме выдам справку на покойницу из деревни Гореличи. Такое уж у деревеньки той недоброе имя. Горят там часто, вот и девушка там, аккурат ей девятнадцать лет, угорела насмерть.
Не побоишься взять справку про покойницу? Акт о её смерти ещё в район не отослали, а девушку схоронили».
– Нет, говорю, ему, не боюсь.
Выпили мы по такому поводу бутылку городской моей «Зубровки», потом бутылку, другую его наливки. Жена пришла, стала звать спать, да он прогнал её,  мол, не мешай мне с человеком говорить. Так и проговорили по душам едва не до рассвета. Я всё ему рассказал. Всё, как было. Проникся он ко мне сочувствием, стал думать, как ещё нам помочь.
«Да ведь ей ещё и справку надо об образовании. У нас хорошая семилетка, а директором в ней мой свояк, Григорий. Ты ко мне денька через два приходи и дивчину свою приводи, очень уж хочется на неё поглядеть. Придёшь, и аттестат о семилетке будет»...
– Спать так и не ложились, – рассказывал позже Русе Ярослав.
– Много мне председатель о своей жизни рассказывал, и как в Гражданскую он воевал, и как потом трудился на ответственном посту. А после третьих петухов отправились вдвоём пораньше в сельсовет, пока в нём не было ни души, кроме сторожа, который спал и получил за это нагоняй. Там он и составил справку мне по полной форме с подписью участкового, были у него такие бланки заготовлены, печать поставил, и попрощались мы. А деньги утром мне вернул и даже извинился, пожелав нам счастья. Вот так-то, Руса. У нас всё проще, чем в Европе, но уж если кто пронюхает… Не дай бог! – Ярослав зябко поежился.
– Теперь ты, Алёна Ольшанская, вольная птица, – улыбнулся Ярослав.
– И можешь ехать с этой справкой в любой город СССР, но прежде мы с тобой пойдём в ЗАГС и там распишемся. Потом подадим заявление, и тебе, как гражданке, выдадут городской паспорт. Фамилию возьмёшь мою, а имя придётся, как по справке. Согласна?
– Согласна! – с радостью согласилась Руса, принужденная повторно получать документы в обход всех правил. Да видно, судьба такая…
Были они у свояка председателя, Григория. Подивился тот красоте ненаглядной, послушал её русскую речь.
– Так, милая девушка, говорят в Москве или Ленинграде, а у нас в Беларуси, «якают». Не «земля», а «зямля» говорят, ну да это всё – ладно. Не видал я несчастной Алены, но ты, девушка, дивно как хороша, и, дай бог, увезёт тебя твой славный командир – «сталинский сокол» в большой город, и будете вы там счастливы.
Руса поцеловала директора школы в щеку и получила из его рук аттестат о семилетнем образовании.

* *
Ближе к городу деревеньки стали встречаться чаще. За окном вагона проплывала милая сердцу Россия. Пассажиров стало побольше. Рядом с ними присели парень с девушкой и тихо поздоровались.
– Здравствуйте, – ответила Руса. Ярослав очнулся от сна и виновато посмотрел на жену.
– Ты не замёрзла?
– Нет, разве что чуточку.
– Давай ноги шинелью укрою.
– Нет, не надо, сам замёрзнешь, – ответила Руса. – Скоро приедем?
– Через час.
– А давайте я вас чаем угощу, – предложила девушка, сидевшая напротив и не сводившая с Русы глаз. Не дожидаясь ответа, скомандовала своему спутнику:
– Петя, доставай термос!
Белобрысый паренек лет восемнадцати-девятнадцати пошарил рукой в дорожном бауле и достал потертый китайский термос, расписанный яркими цветами, а вслед за ним и стаканчики.
– Часа не прошло, как заварили, ещё горячий,  – пояснила бойкая девушка и представилась:
– Алёна. А Вас как зовут?
– Руса, – улыбнулась Соколова. Своим паспортным именем она пользовалась только по необходимости.
– Какое интересное имя. Прямо как наш город! – удивилась Алёна, разливая чай по стаканам. – Вы, наверное, из большого города, из Москвы или Ленинграда? Вы такая красивая! Вы, наверное, артистка?
– Нет, никакая я не артистка. Я просто жена капитана Соколова! – Руса достала из дорожной сумки пачку печенья и положила на столик, на чистую газетку, расстеленную Петей.
– А Вы, товарищ капитан, лётчик? – затаив дыхание, спросил Петя, любуясь красивой формой, кубиками в петлицах и орденом на груди капитана.
– Лётчик, – ответил Ярослав, с удовольствием отхлебнув горячего чая из стакана.
– А я вот еду в военкомат на медицинскую комиссию, повестку прислали, и Алёнка со мной. Не отпускает одного, Да ведь в армию с собой не возьмёшь. По возрасту должны меня призвать весной, но я попрошусь этой осенью. Последний призыв из нашего района увозят в конце ноября, может быть, успею, всего-то не хватает двух месяцев. Как считаете, товарищ капитан?
– Могут призвать, если напишешь заявление, – подтвердил Ярослав.
– Напишу.
– А я пойду учиться в техникум. Семилетку закончила. Весной год как будет. Поработала в колхозе дояркой. Теперь вот хочу учиться на зоотехника. Председатель обещал дать направление на учебу, – похвалилась Алёнка.
– Пока буду учиться, Петя отслужит. А придёт из армии, поженимся. Правда?
– Поженимся, Алёнка, – уверенно ответил Петя.
Потом паренек стал расспрашивать Соколова об армии, и к беседе подключилась Алёна, на время оставив Русу наедине со своими мыслями.
Она пыталась сравнивать Германию с Россией. Так случилось, что Германию и Триест с Веной – крохотные и блестящие фрагменты Европы ей довелось видеть только с парадного входа, а потом пришлось сразу же окунуться в очень не богатую русскую глубинку. Немцев и русских, Алёну с немецкими девушками из Кранца или Мемеля сравнить она не могла, не находя в двух разных мирах ничего общего. Да и себя она чувствовала в том мире, из которого, неожиданно вспорхнув, улетела меньше двух месяцев назад, чужой. А этот новый, русский мир, день ото дня раздвигался, становился всё шире и шире и, вместе с тем, всё роднее и ближе. И вот сегодня, в этот самый миг, наслаждаясь ароматным, мятным чаем, которым их угостили Алёна с Петром, да так просто и непринуждённо, как это невозможно, наверное, больше нигде, Руса окончательно порвала с прошлым. А выстраданный образ любимого человека вошёл в её сознание молодым и красивым капитаном-лётчиком Соколовым, который стал ей мужем на третий вечер, когда приехал в дом лесника Степаныча на ещё непроданном мотоцикле.
 
* *
– Прости, Руса! Вчера так и не смог вырваться! – обнял девушку и поцеловал в губы старший лейтенант Соколов.
Руса вспыхнула и залилась краской. Это был второй в её жизни поцелуй в губы. Первый случился в рождественский, снежный вечер тридцать шестого года. Теперь она ожидала, что это случится совсем в иной обстановке, как это показывали в любимых ею фильмах, но всё получилось просто и не менее значимо…
Более суток Руса не находила себе покоя, ни минуты не могла усидеть на месте и даже почти не спала на чердаке просторного дома лесника, где на душистом июньском сене постелил ей свой безразмерный тулуп Степаныч.
– Да придёт он, девонька, лучше поешь щей с кабаньим мясом, да выпей медового кваса, – уговаривал Русу Степаныч, успевший с ней немного познакомиться. Но Руса не хотела. Знал он, что зовут девушку Русой и что «с той она стороны», но не белоруска и не полька.
Так бы и осталась Руса голодной, не предложи ей Степаныч свой собственный, испечённый в русской печи хлеб с медом и брусничный кисель. Много уродилось ягоды-брусники на солнечных пригорках в тот год, вот он собрал её и намочил в кадке.
– По-русски говорит правильно, как по радио из Москвы, но не все слова понимает, – терялся в догадках Степаныч.
– Впрочем, не моё это дело, а товарищ Соколов ничего дурного не допустит, – рассуждал про себя Степаныч.
Живя в лесу, Степаныч регулярно следил за тем, что происходит в мире и, совсем рядом, в панской Польше, где уже вторую неделю бушевала война.
 Ещё весной Соколов собрал для лесника детекторный приёмник с хорошими наушниками и длинной антенной, натянутой над крышей дома. Хороший приёмник, электричества не требует. Минск принимает хорошо, Москву и Ленинград – похуже, но вечером и утром слушать можно. Вот Степаныч и слушал с тех пор радио по несколько раз в день.
– Вот она, рядом, Польша, за широкой Западной Двиной, да и не Польша вовсе, а родная белорусская земля, которую утратила Россия после Германской и Гражданской войн, – вздыхал Степаныч. Были у него на той стороне и родичи.
– Неужели, и их германец подомнет под себя? – Ох, тяжко было даже думать об этом. Польская власть тоже была не сахар, но немецкая – упаси боже! Такое было только в семнадцатом году, когда развалился фронт и хлынули ненасытные немецкие орды на белорусскую землю, творя такой грабеж и притеснение людям, каких, верно, не было со времён батыева набега.
Однако втайне, как и каждый белорус, Степаныч надеялся, что вот-вот Красная Армия перейдёт границу и возьмёт родных людей под своё крыло.
– Иначе зачем товарищ Соколов летал за Двину на трофейном польском самолёте? Не иначе, как на разведку! – хитро щурился лесник, здороваясь за руку с Ярославом.
– Держи, Степаныч, на память! – Соколов протянул леснику упрятанную в чехол добротную тульскую двустволку с узорчатой серебряной насечкой, с которой ходил на охоту.
– Да за что? – удивился лесник.
– На добрую память.
– А сам то с чем на охоту пойдёшь?
– Меня, Степаныч, представили к награде – это раз! Переводят служить под Ленинград – это два! Так что теперь на охоту ходить мне не придётся.
– Так что же, значит собирать чемодан? – Степаныч был расстроен таким известием.
– Не сразу, не раньше чем через месяц. Тут такие дела начинаются… – Спохватившись, Соколов не стал дальше распространяться.
– А пока пусть девушка поживёт у тебя, не возражаешь?
– Пусть живёт, сколько душе угодно, и мне веселее, – обрадовался Степаныч.
– Вот и хорошо, я пока помоюсь с дороги, а вы соберите на стол. – Ярослав извлёк из чёрной дерматиновой сумки несколько свёртков с продуктами, купленными в военторге, и отправился в баню. Облившись с ног до головы двумя вёдрами холодной воды, вытер тело насухо вафельным полотенцем, а потом, подумав, растопил печку. Вдруг, придётся попариться…
Девушка помогла Степанычу накрывать на большой дубовый стол, стоявший посредине горницы, в центр которого лесник поставил керосиновую лампу и зажег фитиль – за окном быстро темнело.
Сутки постившаяся, Руса с удовольствием насытилась чудесным творогом и сметаной, и пила чай с печеньем и конфетами, отказавшись от ветчины и колбасы. Ярослав плотно поужинал отварной бульбой, как называл Степаныч свою картошку и ветчиной, выпив лишь рюмку ароматного армянского коньяка, а остальное содержимое бутылки не спеша попивал мелкими рюмочками Степаныч, нахваливая коньяк и ветчину.
Во время ужина Ярослав дважды не надолго отлучался, подбросить в печку дров. Задумал он к ночи помыться и попариться в добротной баньке лесника, сводить в неё Русу, верно, ещё не знавшую, что такое русская баня и как сладка должна быть в ней первая любовь, а то, что это таинство случится в этот вечер, он знал, и чувствовал, что и она к тому готова.
– За что пьём-то? – спросил после третьей рюмки Степаныч.
Соколов ласково посмотрел на Русу, а она на него широко раскрытыми влюблёнными глазами.
– А вот за мужа и жену, за семью Соколовых! – с чувством произнёс Ярослав.
– Ты согласна, красная девица?
Лицо Русы вспыхнуло.
– И в самом деле красная девица из русской сказки, – любуясь ею, думал Соколов. – Не зря же ты открыла кабину самолёта и, словно царевна-лягушка, но без лягушачьей кожи, взяла да подняла стрелу!
– Согласна… – прошептала Руса, и опустила глаза.
– Тогда по рюмочке, и горько! – засуетился лесник, наспех соображая, что же подарить молодым? Наконец, вспомнил о маленьком серебряном блюдечке и двух серебряных стаканчиках старой работы, оставшиеся ему в наследство ещё от родителей, вещице дорогой и памятной, единственной в его вдовом доме, но которой никак не жаль по такому поводу.
 – Вот! – достал Степаныч блюдечки и стаканчики, – мой вам подарок. Живите в мире и согласии!
– Ой, спасибо, Степаныч! – расчувствовался Ярослав, а лесник уже протер крохотные стаканчики платочком и налил в них коньяк. Ярославу  – полный, а Русе чуть-чуть на донышко.
– Ну, а теперь, как принято у нас. Горько! – Степаныч поднял свою рюмку.
– Почему горько? – не понимала Руса, ещё не знавшая русских свадебных обрядов. Но тут Ярослав взял её за руки, и они поднялись из-за стола. Он нежно обнял её и поцеловал.
– Горько! – ещё и ещё раз провозгласил Степаныч, единственный гость, он же свидетель, он же посажённый отец и далее, и далее…

*
Руса не помнила, как оказалась в натопленной баньке, куда привёл её Ярослав и стал раздевать, осыпая горячими поцелуями.
– Видно у русских так принято, – разволновалась она, как никогда, и уступила мужу. Сознание её поплыло, и, в дальнейшем, всё происходило, словно во сне, при слабом свете двух тусклых свечей. Он был нежен и ласков. Ей было удивительно хорошо с ним, и она перестала стесняться своей и его наготы. Сколько прошло времени, Руса не помнила. А потом, утомлённые и безмерно счастливые, они мылись горячей водой, натирая друг друга докрасна свежим лыковым мочалом. Отведав холодного кваса, без которого Степаныч не обходился ни дня, она азартно и сильно стегала его распаренным берёзовым веником, удивляясь, что же в этом приятного? А когда веник прошёлся и по её спине и бёдрам, ощутила блаженство.
Так прошла едва ли не половина их первой ночи, а после он завернул её в свежую простынку и отнёс в прогретый сухим жаром предбанник, где, обнявшись, молодые крепко уснули на свежевыструганном из хорошо просушенных липовых досок ложе.
Но недолго длился их сладкий сон. Едва стало светать, Степаныч, как было велено, постучал в завешенное окошко.
– Вставай, товарищ Соколов, а то опоздаешь в часть на побудку!
Соколов вскочил, как по команде, и быстро оделся. А Руса ощупала руками роскошные свежевымытые волосы длиною едва ли не до колен и принялась расчёсывать их, ещё чуть влажные, деревянным гребнем, искусно вырезанным, словно для нее заботливым лесником.
– Милая моя, так мы и не поговорили с тобой, и кроме имени твоего, ничего мне по-прежнему о тебе неизвестно, – целуя на прощание Русу, молвил Ярослав, застегивая на ходу пуговицы гимнастерки.
– Когда приду – не знаю, но жди меня с документами. Любой ценой достану справку из сельсовета, а потом распишемся и уедем через месяц в новую часть под Ленинград! А пока прощай! – Соколов поцеловал жену и выбежал на двор. Через минуту застрекотал мотор его мотоцикла и стал быстро удаляться в сторону леса.
Закуковала лесная гадалка – кукушка, и Руса стала машинально считать, сколько раз накукует. Число совпадало с предсказаниями звёзд, что сияли в чёрном небе над Нилом.
– Хороший знак! – улыбнулась Руса.

2.
Генрих Браухич был просто сражён увиденным. Сомнений не было. За соседним столиком привокзального ресторана сидела именно Руса!
Она узнала его! Он видел испуг в её глазах! А потом в его сторону обернулся и равнодушно, словно не узнавая, посмотрел… Воронцов!
– Но как это могло случиться? – недоумевал Браухич.
– Всего год назад я его видел в Киле. Вёл, правда, тогда себя не лучшим образом, и Воронцов ушёл, не простившись. Он служил в военно-морском госпитале в чине капитана. И вот, спустя год, преспокойно сидит в ресторане при Московском вокзале Ленинграда с моей женой! Сидит в форме капитана Военно-воздушных сил СССР, сильно переменившийся, хорошо отдохнувший и помолодевший, рядом с красавицей Русой, одетой в элегантное дорогое платье, и делает вид, что не узнает меня? – Голова шла кругом. Браухич шёл вдоль Невского проспекта, спотыкаясь и не разбирая дороги, по лужам, словно пьяный.
В России он был на нелегальном положении. Советскую границу переходил в сентябре прошлого года в Маньчжурии с группой из трёх человек с казаком-проводником, служившим японцам. Дальше пути их разошлись. Браухич добирался поездами до южного города Грозный, где, опираясь на разработанную легенду и надёжные документы на имя Ивана Бондарчука, железнодорожника и специалиста по ремонту локомотивов, устроился на работу в депо.
За два года подготовки в Германии, согласно разрабатываемой легенде, он хорошо освоил профессию ремонтника паровых локомотивов и уже через полгода работы на новом месте стал бригадиром. Человек он был интеллигентный, тихий, ответственный, непьющий, так что имел все шансы сделать неплохую карьеру. Немного подучившись, стать начальником участка, а там, чем чёрт не шутит, и начальником депо.
Иван Бондарчук был человеком ещё молодым и несемейным, потому на него заглядывались многие молодые женщины, которые были не прочь свести с ним знакомство, а там и женить на себе. Но Бондарчук недолго был соблазнительным женихом. Поселился он на квартире в частном доме тридцатилетней вдовой и бездетной казачки, и, по слухам, стал жить с ней.
Никаких подозрений в свой адрес со стороны милиции или других органов надзора он не вызывал. Так прошли положенные, по советским законам, до очередного отпуска одиннадцать месяцев, и Бондарчуку предоставили две недели заслуженного отдыха. Пользуясь льготным проездом по железной дороге, Бондарчук отправился вначале в Ленинград, после осмотра которого собирался в Москву, где была запланирована встреча с коллегой по Абверу.
– И вот, такая встреча! – Браухич-Бондарчук потерял контроль над собой и, останови его сейчас постовой милиционер, мог сдаться на милость советским властям. Но на улице было сыро и холодно, и редкие прохожие не обращали на него внимания.
С полчаса ноги несли его прочь от Московского вокзала. Но потом ужас от увиденного стал немного проходить, и Бондарчук остановился, зашёл в маленький ресторанчик и, не раздеваясь, выпил в буфете фойе сто пятьдесят грамм коньяка, чтобы успокоиться. А потом, посмотрев на часы, отправился пешком обратно, в сторону вокзала, сняв фуражку и подставив воспалённую голову холодному ветру.
С тех пор, как он увидел Русу в первый раз в древнем пещерном храме на берегу Нила, шедшей к нему с обнажённой девичьей грудью и медным подносом в руках, она с неизменным постоянством являлась ему в снах в том же храме и в том же обличии, и эти мгновенья были самыми незабываемыми в его жизни. Он ждал этих снов, и они приходили вновь и вновь…
А потом, после смерти деда и его погребения, они остались одни.
– Ну почему он тогда не овладел ею? Руса покорно бы приняла его. А, став женой, изменила бы всю его жизнь!
Так значит, что-то всё-таки удерживало их от этого шага? – горько размышлял прошлый немецкий идеалист и неудачник Генрих Браухич, а ныне агент Абвера и советский железнодорожник Иван Бондарчук, уныло бредущий, не разбирая луж, под мелким холодным дождем в сторону Московского вокзала.
– Но как она оказалась здесь? Как её отпустила мама? Впрочем, при чём тут она… – Теряясь в догадках, продолжал размышлять Генрих.
Связи с домом не было больше года. Руса ему не писала, и это было обидно, а последнее письмо от матери он получил в Маньчжурии, незадолго до перехода границы. Дальше была полная неизвестность.
На первых порах в его задачу входило обустройство в России и вживание в советскую жизнь. Ему разрешалось завести семью, желательно без детей, и, при возможности, даже вступить в ВКПБ, но позже, а сначала зарекомендовать себя ответственным работником и хорошим специалистом. Дальше следовало собирать информацию о продвижении по железной дороге эшелонов с нефтью и бензином, следовавших из Баку и Грозного на Ростов и Сталинград.
В августе и сентябре он передал через агента, вышедшего на него, первые разведданные по грозненскому железнодорожному узлу, используя в том числе и информацию, полученную от своей сожительницы, которая работала составителем поездов. Бондарчук заканчивал свою смену на час раньше и постоянно заходил за Мариной, предварительно сделав кое-какие покупки в деповском магазине. Составительницы грузовых поездов, в основном женщины, завидовали нежданному счастью своей сослуживицы. Бондарчук был во всех отношениях положительный мужчина и угощал женщин конфетами, терпеливо дожидаясь, когда Марина закончит работу. В большой комнате, на одной из стен которой висела огромная карта железных дорог СССР, было полно графиков и прочих бумаг, которые он, как бы невзначай, просматривал, запоминая цифры. Начальство к нему привыкло и охотно выслушивало едкие анекдоты на бытовые темы, которыми частенько баловал острослов Бондарчук, прибывший, по его словам, в Терский край из Донбасса.
И вот теперь он возвращался на Кавказ через Москву, где планировал провести три дня, осмотреть город и встретиться с агентом, который передаст ему новые инструкции и весточку из дома.
Генрих чувствовал, что ещё раз увидит Русу, которая наверняка, сядет в скорый московский поезд, а потому пришёл на перрон пораньше и встал у столба в укромном тёмном месте, наблюдая за подходившими пассажирами.
Конечно, была вероятность, что Воронцов уже сообщил о встрече с немецким разведчиком милиции, и сейчас его разыскивают в местах, прилегающих к Московскому вокзалу, в том числе и на перроне, но в тот момент Генрих ничего не боялся, даже ареста. Состояние его было настолько подавленным, что было ему всё равно, что с ним случится сегодня, завтра…
Они действительно появились на перроне минут за пятнадцать до отправления поезда. Капитан, которого Генрих ошибочно принял за Воронцова ввиду схожести их лиц и фигур, нес в руках большой чемодан и дорожную сумку. В руках Русы была лишь дамская сумочка. Одета она была в модное приталенное пальто и широкополую шляпку, скрывавшую лицо. Впрочем, на перроне было довольно темно, и разглядеть её лица с порядочного расстояния он не мог.
Между их вагонами было ещё несколько, и Генрих отправился устраиваться на своё место, надеясь увидеть Русу хоть издали ещё раз в Москве. Но надеждам его так и не удалось сбыться ни завтра, никогда.

3.
На маленьком уютном городском вокзале Соколовых встречали родители Ярослава – Владимир Всеволодович и Ольга Милославовна, а так же средняя сестра Люба с трёхлетним сынишкой и младшенькая четырнадцатилетняя сестра Ярослава Светка. Владимир Всеволодович взял отгул ради приезда сына, Светка отпросилась из школы, Люба была беременная на последнем месяце и сидела дома с маленьким Игорьком, а Ольга Милославовна вела немалое домашнее хозяйство, в котором помимо огорода была дойная корова с полугодовалой телочкой, два поросенка и куры. Словом, типичная семья из маленького районного городка.
– Ну, здравствуй, сынок! – обнял первым и расцеловал сына отец, передавая его матери, а сам, ничуть в том не стеснясь, обнял, расцеловав сноху в горячие румяные щёки.
– Писал Ярко про Вас, но то, как хороша Вы, в письме не скажешь! – любуюсь женой сына, с чувством произнёс Владимир Всеволодович.
– Правда, мать? – обратился он к Ольге Милославовне.
– Да ты ввёл её в смущение, отец! Да разве можно так целовать сразу, без знакомства?
– Вот и познакомились, – поправляя усы, ответил матери отец.
– А зовут тебя, дочка, Русой, как и писал Ярко?
– Как вы его зовёте? – не выдержав, спросила Руса.
– Ярко. Маленьким так звали, а теперь уж полный Ярослав – сталинский сокол! – любуясь статным офицером-орденоносцем, ответил отец.
Тут и Люба со Светкой следом за матерью, принялись обнимать и целовать жену брата, такую красивую и нарядную, что возле них стали собираться знакомые, желая посмотреть на Ярослава и его жену.
– Городская. Наверное, из Ленинграда или из самой Москвы! А как одета! – шептались восхищённые женщины.
На вокзале Ярослав нанял сразу двух скучавших извозчиков. На первом поехали Отец с матерью и Люба и Игорьком. А на втором Ярослав с Русой, и между ними уселась счастливая Светланка. Прижалась к Русе и всю дорогу заглядывала ей в глаза.
Уже отъезжая, Руса увидела Алёну с Петром и помахала им рукой. Девушка с парнем ответили ей тем же и проводили добрым взглядом коляску до поворота на привокзальную улицу.

* *
Дома их ждали прочие родственники, которые были свободны в тот день и пришли встретить гордость всего рода Соколовых – Русановых  – сталинского сокола, лётчика-истребителя Ярослава с молодой женой.
По русскому обычаю, Ярослава и Русу встречали поцелуями и бравурным маршем авиаторов, доносившимся из кем-то заведённого патефона:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
  Преодолеть пространство и простор,
  Нам Сталин дал стальные руки-крылья,
  А вместо сердца пламенный мотор!

  Всё выше, выше и выше
  Стремим мы полёт наших птиц,
  И в каждом пропеллере дышит
  Спокойствие наших границ!

  Бросая ввысь свой аппарат послушный
  Или творя невиданный полёт,
  Мы сознаем, как крепнет флот воздушный,
  Наш первый в мире пролетарский флот!
 
  Всё выше, выше и выше
  Стремим мы полёт наших птиц,
  И в каждом пропеллере дышит
  Спокойствие наших границ!
 
  Наш острый взгляд пронзает каждый атом,
Наш каждый нерв решимостью одет,
  И верьте нам: на всякий ультиматум
  Воздушный флот сумеет дать ответ!

  Всё выше, выше и выше
  Стремим мы полёт наших птиц,
  И в каждом пропеллере дышит
  Спокойствие наших границ! 

Играть свадьбу решили начать завтра, с обеда, а продолжить на следующий день, в выходной. Не теряя времени даром, в просторный дом Соколовых, выстроенный, как и у многих горожан, в гражданскую войну, когда за лесом не было никакого присмотра и был он необыкновенно дёшев, несмотря на то, что и люди тогда бедствовали, пришли в помощь Ольге Милославовне женщины-родственницы. И работа в доме закипела.
Варили, жарили, парили. Готовили заливную рыбу и студень, разнося разлитые судки охлаждаться в погреб.
Всем хватало места в просторном доме, выстроенном на деньги Соколова старшего.
Владимир Всеволодович воевал в Германскую войну на западном фронте под Варшавой, а потом в белорусских лесах. После февральской революции семнадцатого года, когда фронт начал разваливаться, «по семейным обстоятельствам» убыл в отпуск, на фронт не вернулся и около года прожил дома, а потом был мобилизован в Красную Армию и всю Гражданскую войну прослужил в Питере старшиной роты охраны военного Путиловского завода, попадая домой лишь в краткосрочные отпуска. В боях не участвовал, и совесть его была чиста, ни капли русской крови, ни «белой», ни «красной», он не пролил. А когда, наконец, демобилизовался и вернулся домой, возле старого и тесноватого отчего дома, простоявшего более полувека, стоял новый просторный дом, выстроенный ныне покойным отцом из дешевого леса на те небольшие деньги, что присылал старшина Соколов в семью со службы, отказывая себе во всем.
Вот и жили теперь в двух домах. В новом доме Отец с матерью, дочки Люба и Светланка, внук Игорёк и зять – Любин муж. А в старом, но всё ещё крепком доме, доживала пережившая свой век столетняя баба Ванда, бывшая Ярославу прабабкой. На своей улице она была первой долгожительницей, да и во всем городке таких бабушек было две-три.
Несмотря на преклонный возраст, сухонькая, но не маленькая и не согнутая годами баба Ванда имела живой ум и больше других новых родичей притягивала к себе Русу.
Обычно всех новых людей удивляло необычное имя старушки, но Русу оно не удивило. Знала она, ещё по книгам, прочитанным в Германии, что весь этот обширный край, прилегавший к морю, которое звалось когда-то и Венедским, населяли славяне-венды или венеды, а имя Ванда пошло от них. Да стали люди забывать прежние славянские имена. Младенцев при крещении священники нарекали, согласно святцам, по большей части, именами библейскими. Люди привыкли к ним, так и повелось в других семьях, но не у Соколовых. Когда это случилось, никто уже не помнил, но имена в семье выбирали сами. Знали и чтили своих предков до шестнадцатого века, когда в этих краях собирались русские полки на Ливонскую войну.
Удивительные вещи рассказывала баба Ванда Русе, совершенно не шамкая абсолютно беззубым, как у младенцев, ссохшимся маленьким ртом. И как у неё получалось вещать молодым голосом, понять никто так и не мог.
– Я ждала тебя, девонька! Знала, что придёшь к нам. Ты особенная девушка, Руса. И имя у тебя старинное и доброе, как у всего нашего края – Порусья. Так и светлая чистая речка зовётся, что течет возле нас. Да вот она, прямо за огородами, – указала баба Ванда на реку, по которой плыла рыбацкая лодка.
День накануне свадьбы выдался хорошим. Солнечный, тихий и тёплый, один из последних у поздней осени. Наступил ноябрь, и до снега оставалось чуть-чуть. После завтрака румяными, с жару с пылу поданными пирогами с капустой и яблоками, испечёнными затемно заботливой Ольгой Милославовной, замесившей тесто ещё с вечера, баба Ванда повела Русу на кладбище поклониться усопшим предкам. Руса попросила у свекрови тёмный платок и повязала его на голову, став, по мнению Ярослава, ещё краше. Сам Соколов собирался сходить туда позже, а с утра, вместе с отцом, отправился в магазин купить вина и конфет к свадьбе. Всё остальное в доме было своё. За Вандой и Русой увязалась Светланка, и в этот день пропустившая, с разрешения матери, занятия в школе.
Вот и кладбище, на котором покоились вместе с соседями по улице, несколько поколений предков Соколовых и Русановых, из семьи которых была посватана мать Ярослава.
Они вышли к высокому месту над рекой, где высились заросшие пожухлой травой и расплывшиеся от времени древние курганы, схоронившие века и тысячелетия назад былинных витязей, вставших на защиту родного Порусья от натиска готов , ушедших со Скандских бесплодных скал на просторную Русскую равнину. После долгого угнетения славяно-русов разбитые уже выросшими в неволе воинами, свирепые готы бежали на юг, где одолели их гунны, князя Атала , пришедшие из средины Мидгарда, и рассыпали готы по свету. «Были готы – и нет их»!– Воскликнул летописец. Только остался в Венедском море остров их имени – Готланд, и всё. А Русь поднялась, залечила раны, и вот уже в новые века раздвинулась от Старой Руссы до средины Мидгарда, где о князе Атале не сохранилось и памяти. А дальше дошла могучая Русь и до Великого океана, проложив железную дорогу до новой бухты Золотой Рог …
– Пришли, вот наш жальник , – молвила баба Ванда, присаживаясь перевести дух на большой валун, ограждавший холм с могилками вместе с другими валунами, призванными с глубокой старины охранять покой усопших предков от злых духов – ведьм, леших и водяных.
Отдохнув чуток, Баба Ванда поднялась с камня и поклонилась предкам в пояс, молвив по-старославянски:
«Прииде на холм, идеже стояше Перуне – отче наше и Световите сияше!»

С этими словами Ванда распрямилась как струна, и устремила взор своих, на удивление молодых, словно у девушки, небесно чистых глаз, сиявших вековою мудростью на старческом, морщинистом лице, к ласковому осеннему солнышку, вокруг которого ей чудились святые лики Световита.
Глядя на Ванду, поклонились предкам в пояс и Руса со Светланкой.
 
* *
– Ты, девонька, раскрывай свою шкатулку и укладывай в неё то, что услышала и ещё услышишь от бабы Ванды. Больше мне некому доверить свои сокровища, ни покойному сыну они не достались, ни внуку, Володьке, они не под силу, ни Оленьке с Любушкой, ни Ярославу. А про Светку не знаю, да боюсь, не доживу до того дня, когда повзрослеет и слушать станет.
 Руса не стала расспрашивать, что за шкатулку надо открыть – память это. И слушала, затаив дыхание, удивительные саньтии и шлоки из Русских вед , составленных тысячи лет назад выдающимися волхвами и баянами  и передаваемые немногими посвящёнными из уст в уста, из поколения к поколению.
– Слушай, девонька, о войне древней и страшной, когда мало кто на земле схоронился. Слушай, девонька, о стужах великих, погнавших остатки Светлого Рода нашего по опустевшим землям, – читала по памяти баба Ванда:
 
  «… Используют люди силу стихий Мидгарда-Земли,
И уничтожат они Луну Малую – Фатту, и Мир свой прекрасный…
  И повернётся тогда Сварожий Круг, и ужаснутся Души людские…
  Великая Ночь окутает Мидгард-Землю, и Огонь Небесный
  Уничтожит многие края и земли…»

  «… Воды Фатты-Луны тот Потоп сотворили,
  На Землю с небес они радугой пали,
  Ибо Луна раскололась на части,
  И ратью Сварожичей в Мидгард спустилась…» 

  «… Великое Похолодание принесёт ветер да Арийский
  На землю сию, и Марена на треть Лета укрывать будет
  её своим Белым Покрывалом.
  Не будет пищи людям и животным во время сие,
  И начнётся Великое Переселение потомков
  Рода Небесного за горы Рипейские, кои защищают
На рубежах закатных Святую Рассению…»

  « … И все мы русичи. И мы не слушаем врагов, что говорят недоброе,
  Мы происходим от отца Ария.
  Отцам нашим и матерям нашим – Слава! Как учили нас чтить богов наших.
  И водили за руку стезей правой.
  Так мы и шли, и не были нахлебниками, а были русами, которые богам
               Славу поют,
  И потому суть – славяне!
А до этого были наши отцы на берегах моря у Ра-реки. То есть земля,
 И Ра-река её
  Кругом обтекает. И эта земля отцов наших.
  И её имели мы много лет и уберегали. И ту землю мы увлажнили
Кровью-рудой,
  И потому она нашей будет вовеки.
  . . . . . . . . . . . .
  И были князья Славен и брат его Скиф. И тогда узнали они о распре великой,
  И так сказали:
– Идём в землю Ильмерскую!»
 
  «Великая распря придёт в Мир Мидгарда
  И только Жрецы-Хранители Святой земли Расы Великой
Сохранят чистоту Древних Знаний, несмотря на лишения
  И смерть…
 . . . . . . . . . . . .
  Их объединит Древняя Мудрость,
  Сохранённая в песнопениях и
  В народных преданиях, из уст в уста
  Переданных,
  И записанная на Камнях на Капищах и
  В Святилищах,
  И начертанная в Саньтии Великие…
  Многие Мудрые Знания
  Станут потерянными для многих Родов,
  Но помнить будут они,
  Что потомки Рода Небесного…
  И никто не сможет осилить их
И свободы лишить…» 
 
Всё читала по памяти Баба Ванда, а Руса укладывала древние саньтии в свою прекрасную память-шкатулку.
Эти последние дни жизни бабы Ванды, дождавшейся, наконец, Русу, в память которой вложила свои долго хранимые сокровенные знания древних вед, для наследственной жрицы Хора – Яра – Ярила были незабываемы. Она не решилась открыть свою тайну даже любимому мужу, не показав ему ни золотого диска, ни жреческой печати. Руса не ведала, что рисунок, который был на печати, потерянный навсегда Воронцов увидел спустя две недели после того памятного дня, когда она улетала на Русь. И увидел он его, вспомнив о славной девушке, на своде пещерного храма во льдах у подножья осевшей и покрывшейся ледником священной мистической Мировой горы всех народов, чьими предками были древние арии.
Едва отшумела двухдневная свадьба, баба Ванда стала чахнуть на глазах и скоро слегла, а перед отъездом Ярослава и Русы спросила ее:
– Всё ли ты помнишь, девонька?
– Помню, бабушка, – ответила ей Руса, и в самом деле запомнившая с первого раза то, что не понять, не запомнить иному и за всю жизнь. Вот что значит посвящение!




*
Сразу же после недолгого мытья в старой баньке вместе с Ярославом и лёгкого обеда из кислого молока и хлеба, Русу увели в невестину горенку «подружки-девицы» и принялись наряжать и готовить к свадьбе. Вначале она хотела надеть своё новое модное английское платье, но потом, заглянув в старый семейный шкаф Соколовых, в котором хранилась всякая и новая и старая одежда, увидела в нём расшитый чудным узором свадебный сарафан бабы Ванды. Висел в шкафу лет двадцать, а до того лежал в сундуке не менее полувека!
Ох, и понравился Русе сарафан. Уговорила Любу и её двоюродных сестёр Настю и Катю – «девиц-подружек», прислуживавших невесте, отутюжить старинное платье, неглаженое лет как семьдесят. А когда примерила, было оно ей в пору, и дивно как хорошо сидел на ней. Видно, в молодости у бабы Ванды была точно такая же ладная фигура.
С сарафаном решили, а туфли она одела новые на высоком каблуке, которые подарил ей к свадьбе Ярослав. Волосы решили заплести в две косы и уложить короной, как на неизмеримо далёкое Рождество тридцать шестого года ей сделала Вера Алексеевна…
Светка, пролезшая наконец-то в комнату, где наряжали невесту, нашла в большой и потемневшей от времени семейной шкатулке с украшениями старинный кокошник с серебряными подвесками – рефедями, славянские височные серьги из серебра с янтарём и несколько ниток речного жемчуга. Все эти украшения, возможно, тоже принадлежали бабе Ванде, которая после утомительного дня отдыхала в своём старом доме, не мешая молодым.
Кокошник, рефеди и серьги очень понравились Русе, и Настя с Катей начистили их до блеска уксусом и суконной тряпочкой, сняв вековой тёмный налёт с серебра. Потом долго примеряли всё по очереди и вместе. Русе всё шло, но надеть на невесту не решились и обошлись алой лентой, которую Люба искусно вплела в косы, и нитками жемчуга, которыми украсили причёску. Нашли ещё жемчужные бусы, но Руса отказалась от них и надела поверх сарафана своё старинное родовое ожерелье из золота и бирюзы, а вместо серёжек из шкатулки, одела на ещё не проколотые ушки позолоченные клипсы с сапфирами – памятный подарок от Шарлоты всё на то же незабываемое Рождество тридцать шестого года. Когда с нарядом и украшениями было покончено, девушки ахнули от восторга, так хороша была невеста.
А гости уже собрались в большой горнице. Все стояли и за столы не рассаживались, Соседи с улицы, знакомые и прочая далёкая родня, которая не помещалась в доме и пришла посмотреть на невесту с женихом и выпить по стаканчику – кому белого, кому красного вина, за здоровье молодых, собрались у входа в дом и у окон. А специальный стол для выпивки и закуски, накрытый чистой скатертью, стоял перед ними во дворе. Но те, кто не был приглашён на свадьбу в дом, долго не стояли, так было не принято. Выпил, закусил и пошёл домой.
Вот «крестная мать» невесты, какой назначена была незаменимая и на этот счёт Ольга Милославовна, согласно старому обычаю, пропела перед закрытой дверью, за которой спряталась от гостей невеста:
 
«Выйду я во чисто полюшко,
Погляжу я на все четыре сторонушки,
  Стану кликать я свою милую доченьку,
  Не откликнется она ль, не оглянется?
  Не на чужой ли она на сторонушке?»
 
  «Нет, здесь она, в горенке!»

 Отвечали ей девушки-подружки из-за двери:

  «А наша молодая
  Не была левая,
  Время зря не проводила,
  По полям зря не ходила.
  Ворон не считала,
  А всё ткала и пряла,
  Пряла и шила,
  Да в наш дом норовила!»
 
При этих словах «крестной матери», специально отряжённые гости, в виду отсутствия другой родни невесты, выложили на стол подарки, купленные в Ленинграде и зачтённые в качестве приданного со стороны невесты.
Настало время дружки жениха, товарища по школе, трудившегося теперь водителем полуторки на молокозаводе.
Франтовато одетый в чёрный костюм, обутый в начищенные до глянца сапоги и в новенькой русской фуражке с чёрным блестящим козырьком, дружка-молодец постучал в дверь горенки, где пряталась невеста, и принялся упрашивать подружек:

             «Отворите дверь, пустите гостя,
  Одарим вас чистым серебром,
  Наградим вас чистым золотом!
  Нас гости ждут дорогие.
  Да не чваньтеся, отворите же!
  Наш князь младой велел кланяться,
  Низко кланяться, вам не чваниться!»
 
Девушки-подружки открыли дверь, и невеста вышла в горницу, представ перед очами жениха, родителей и всех гостей.
– Хороша ли невеста? – спросил дружка, сдвинув фуражку на затылок.
– Ой, хороша! Чудо, как хороша! – раскрыли рты от изумления гости, не ждавшие такой красы в старинном сарафане. Жаль, не видела Русу в тот момент баба Ванда. Притомилась старушка и отдыхала в своём старом доме.
– А хорош ли жених? – спросил дружка, и все посмотрели на Ярослава. Был он строен и подтянут, в новенькой офицерской форме и при ордене, гладко выбрит и ровно подстрижен. Словом, красавец-парень!
Тут невесте под ноги стали сыпать овес и рожь, а дружка бросил горсть старых советских серебряных монет.
Руса была счастлива в этот миг, как, может быть, больше никогда. Вокруг неё были родные, добрые люди, каких она не знала прежде в не очень доброй, всё-таки, черствой Германии.
А мать с отцом уже подали молодым, вставшим в ряд, каравай испечённого хлеба.
– А ну, кусайте, дети! – велел отец, протягивая каравай вначале жениху.
Ярослав откусил малый кусочек и прожевал. Разочарованные гости недовольно загудели.
– Кусай побольше! – шепнула Светка Русе.
Руса послушалась и вонзила ровные острые зубки в приятно пахнувший хрустящий хлеб, вырвав из него такой большой кусок, что сразу и не разжевать.
– Любо! Любо! – зашумели гости.
– Тебе, девица-краса! Невестушка-лебедушка, и править в доме!
А дружка уже перехватил у отца надкусанный молодыми каравай и острым ножичком отрезал от другого бока кромушку. Подкинул её вверх и все взглянули на пол – как упала.
– Мальчик! Мальчик родится первым! – заключили радостные гости, по тому, как упала кромушка.
– Если резаным вверх, то будет мальчик. Примета есть такая!

*
Закончились обряды, гости расселись за накрытые столы. В тесноте, да не в обиде, едва ли не сотня родственников и гостей, тех, кого пригласили на свадьбу в дом. Ярослав в своей новой и красивой отутюженной материнскими руками военной форме с начищенными капитанскими кубиками взял Русу за руки и провёл, словно паву, сиявшую красотой, в красный угол, усадив под образами, которые всё же имелись в доме, по обычаю. Но среди них были и фотографии в рамочках членов семейства Соколовых, покойных и ныне здравствующих, что были равными богу и всем святым и вместе все собрались смотреть на свадьбу из своего угла.
Собравшиеся во дворе дождались жениха с невестой, вышедших к ним на крыльцо, и, насмотревшись всласть на молодых, пили-ели за их здоровье, подзывая простых прохожих и щедро угощая тех водкой, студнем и солёными огурцами, а на дорожку, деткам в дом, совали в карманы конфеты. Скоро стемнело, и улица постепенно опустела. Свадьба продолжалась в доме.
Молодых давно поздравили, подарки сложили на сундук в другом углу. Столы, расставленные вдоль стен, ломились от всяких яств. Между блюд, подносов и тарелок с угощениями возвышались четверти с водкой и вином, которые любовно называли «гусынями». Захмелевшие мужчины принялись обсуждать события в мире и стране, недавние военные действия на Дальнем Востоке и в Польше, после разгрома которой к СССР отошли обширные земли на западе, проявляя вполне годную политическую зрелость. Женщины то и дело толкали их под локти и, отвлекаясь на время от мировых проблем, все вместе и дружно кричали:
– Горько! Горько!
Под звон стаканов и крики гостей Руса и Ярослав подолгу и с удовольствием целовались.
Наконец, напившись и насытившись, гости потребовали музыки и танцев. Играли в две гармони, и первый танец уступили жениху с невестой. Было в их танце что-то от «Кадрили», что-то от «Сударушки», от «Польки» и от «Барыни». Ярослав на танцы был не мастер, да на него и не смотрели, любовались Русой. Дивно, как хороша была она в старинном красном сарафане, блеск глаз, румянец щёк, красивые, на редкость точные и яркие движения завораживали гостей.
– Идёт, ну словно пава, а посмотрит, словно жар-птица ослепит! – шептались заворожённые гости.
В перерывах между танцами мужчины вышли во двор – кто покурить, а кто просто проветриться. Тут к Ярославу, наконец, пробился и обратился двоюродный брат по материнской линии Игорь Лебедев, опоздавший к началу свадьбы, зато, как говорится: «явился с корабля – на бал»! Моряком он, правда, не был, а был молодым лейтенантом-пограничником, отслужившим на границе всего полгода, однако уже брал диверсантов, за что был награждён недельным отпуском, вот и приехал.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Не узнаешь?
– Как же не узнать, Игорь! – обнял брата Ярослав и расцеловал гладко выбритые, пахнувшие одеколоном щёки молодого красавца лейтенанта.
– Как служится, братишка!
– Да вот, награждён недельным отпуском, матёрого шпиона задержал… – скромно ответил Лебедев. –  Ты куришь, Ярко? отойдём в сторонку, поговорим!
– Отойдём. Знаешь, Игорь, я почти не курю, бросил. Руса не любит табачного дыма, да и для здоровья вредно, а нам пилотам, сам знаешь, здоровье ох как важно! Но с тобой, брат ты мой, перекурю, в последний раз. Ну, угощай!
Лебедев достал из кармана галифе коробку «Казбека», купленную на вокзале в Пскове и протянул Ярославу. Сам смял мундштук и прикурил.
– Я тоже брошу, вот докурю эту дорогую коробку и брошу, – размечтался Лебедев, вспоминая о своей любимой...
– Счастливый ты, Ярослав! Такая красивая жена! О таких в народе говорят – «от бога»! – восхищённо молвил Игорь Лебедев.
– Эх, знал бы ты, братишка, как досталась она мне, ни за что бы не поверил! Да ведь это тайна… – подумал Ярослав, стараясь не затягиваться едким дымом.
– Ольга Милославона рассказывала маме, что Руса сирота и родом из Белоруссии, Откуда у неё такое дивное имя?
– По паспорту она Елена. А Русой её с детства звали, и ей так нравится, – ответил Ярослав и загасил недокуренную папиросу.
– Хочу с тобой, Ярко, поделиться. Знаешь, братка, то, что я тебе сейчас скажу – только между нами! Даже маме не рассказывал, – перешёл на шёпот Лебедев. – С девушкой я познакомился, Олей зовут. Красивая! Понимаешь, брат, хоть и встречались всего лишь три раза, влюбился – во сне только её и вижу.
– Какой же в том секрет, братец ты мой дорогой? Рад за тебя, Игорь! Женись. Хорошая жена для офицера – первое дело!
– Да ведь она с той стороны…
– С какой такой «той стороны»? – не понял Ярослав.
– Живёт Ольга в Изборске, а этот древний русский городок – теперь в Эстонии, отдали его в двадцатом году.
– Вот оно, как? – удивился Соколов. – Знаю, передали Печорский край, по договору …
– Да, как же  быть нам, посоветуй, братка? – взмолился Лебедев.
– Эх, Игорь, что же я в таком деле могу посоветовать… – задумался растроганный Ярослав. – Пусть переходит к нам… 
Но что с ней станет дальше, сказать я не могу. Сам знаешь, какое нынче непростое время. Заберут девчонку на допросы в НКВД, а там такие «жуки» – увидишь ли потом…
Мой тебе совет, Игорь, немного подождите, и сам будь осторожней. Думаю, что скоро очень многое изменится, и не только Изборск, но и всё то, что было прежде наше, к нам и вернётся… 
Ты понимаешь меня, брат?
– Будет война? – спросил с тревогой Игорь.
– Она уже идёт. Только что разгромили японцев на Халхин-Голе и добили белополяков. Вот-вот с Финляндией начнется, а там и с немцем…
Такие брат дела, – вздохнул Ярослав. – Давай прикончим этот разговор. Идём в дом, холодно, да и гости заждались. Выпьем по маленькой, за встречу! 

      
* *
Ещё три дня после свадьбы провели в родительском доме молодые. Ярослав затеял помогать отцу в плотницком деле. Достраивали новую баню, попариться в которой собирался в следующий отпуск. А Руса провела почти всё это время возле бабы Ванды. Старушка ей рассказывала и рассказывала, опасаясь, что не успеет, фрагменты бесконечных древнерусских вед, составленных волхвами и баянами тысячелетия назад, с тех пор хранимые в людской памяти. Порою шлоки и саньтии прочитанных ей текстов были непонятны, но это не смущало Русу.
– Всему своё время, – разумно полагала она, запоминая текст, как есть.
Когда утомлённая Ванда отдыхала, Руса читала ей заученные с детства гимны Хору – Пта – Атону, на древнем праязыке жрецов и князей-фараонов долины Нила.
А Ванда слушала её,  не говоря ни слова, внимая чистой речи, льющейся из уст прекрасной юной женщины, словно из священного ключа.
Не удержалась Руса и рассказала Ванде всю свою историю как есть. Внимательно выслушала она её рассказ, не перебив ни разу. Не удивилась, словно всё в нём было ей ясно и понятно.
– Только ты, милая девонька, правнучка моя ненаглядная, никому об этом более не говори, кроме мужа, хоть Ярко и не скоро поймет тебя. Ты теперь словно Елена Прекрасная, похищенная юношей Парисом, сыном троянского царя. И чует моё сердце, пойдёт на наши земли злой германец, как данайцы на Трою, что была древним русским царством, – поразила баба Ванда Русу таким сравнением:

«Данайцы уже снаряжают корабли и готовят колесницы к походу на Трою…»
   
Так пророчески молвила мудрая Ванда, словно видела их в пронзительной синеве много повидавших на своём веку глаз.
– Но ведь у нас с ними договор ? – пыталась возражать ей Руса.
– Не верь данайцам, приносящим дары! – вековой мудростью вновь ответила ей Ванда.
– Надо же, я ведь по паспорту тоже Елена! – чуть позже удивилась Руса.
– Неужели и в самом деле будет война?



*
Баба Ванда засыпала рано, едва темнело за окном, и Руса возвращалась в новый дом. Три счастливых вечера в кругу большой семьи молодые провели за столом с начищенным до блеска самоваром. Пили чай с пирогами, которые ежедневно выпекала Ольга Милославовна, жаловавшаяся, что Руса всё время возле бабы Ванды и некогда ей с нею поговорить. Пироги были разными и очень вкусными. Руса потихоньку расспрашивала свекровь о секретах их приготовления, запоминая на будущее. Видя, что ей и это интересно, разом подобревшая Ольга Милославовна подробно рассказывала о секретах своей выпечки.
За чаем говорили о семье Соколовых, старшей в которой была Ванда, приходившаяся отцу Ярослава бабкой. Шёл ей сто первый год, и была она не из местных. Привёз её прадед Ярослав, в честь которого и назвали правнука, то ли из Новгорода, то ли ещё откуда-то, никто теперь не помнил, а старушка никому не говорила. И было ей тогда уже под тридцать лет. Была она грамотна и привезла с собой много книжек. Учила на дому грамоте ребятишек с соседних улиц, пока не родился её поздний первенец – отец Владимира Всеволодовича. Других детей у бабы Ванды не было.
Руса видела в доме Ванды много старых книжек, в основном русских сказок и былин, но были среди них и мифы и легенды иных народов.
– В сказках и былинах скрыта древняя мудрость народная, его «быль-история» и даже будущее, – перебирая драгоценные истрепанные книжки морщинистыми высохшими руками, наставляла Русу Ванда. А в последний день вручила Русе три школьные тетрадки.
– Возьми, девонька, эти тетрадки. Всё, что наговорила я тебе, в них записано. Забудешь – прочитаешь. Но сохрани. Придёт пора – они тебе понадобятся.
Когда придёт эта пора, Ванда не сказала.


*
После чая и долгих семейных разговоров о прошлом и о планах на будущее, расспрашивали о службе Ярослава. Он был гордостью семьи, закончил десятилетку, лётное училище и дослужился до капитана в неполные двадцать шесть лет. Потом расспрашивали Русу, но большего, чем наспех придуманная жизнь сиротская в маленькой белорусской деревеньке на границе у Двины-реки, сноха сказать им не решалась.
Потом, на радость Светке, играли в карты или в лото, а к десяти вечера, едва прокукует кукушка в «ходиках», расходились спать.
Ещё в день встречи мать заметила небольшой свежий шрам на шее сына. Пришлось объяснить ей, как он появился и какую роль в лечении небольшой, но опасной раны сыграла Руса, у которой были просто золотые, лечащие руки.
Молодых поселили в самой уютной и тёплой в доме спальне, откуда на время переселили в большую горницу Светку. Вечерами Руса делилась с Ярославом впечатлениями о беседах с бабой Вандой. Он терпеливо выслушивал её суждения, но глубоко в них не вникал. Голова была занята другими проблемами. На новом месте его ожидала должность командира истребительной эскадрильи, новые самолёты, а в воздухе попахивало порохом. Едва добили остатки польских войск на территории западных областей Украины и Белоруссии, едва разбили японцев на Хасане и Халхин-Голе , как новым конфликтом грозили финны, натравливаемые на СССР правительствами Англии и Франции – вновь зашевелилась «Антанта» .
На советско-финляндской границе, прямо под боком у Ленинграда, чуть ли не ежедневно белофинны диктатора Финляндии Маннергейма  – барона и бывшего царского генерала, устраивали вооружённые вылазки, в которых гибли наши пограничники.
Так что когда Руса принималась рассказывать ему о себе, о своём происхождении, о жизни в пещерном храме на Ниле, о Генрихе Браухиче, вывезшем её в Массаву, а оттуда в Европу и Германию, рассказывала об очень похожем на него русском Воронцове, которого полюбила первой девичьей любовью, хоть и была венчанной женой Браухича, у Соколова голова шла кругом.
– Какой Нил, какая Массава? Какая жена неведомого Браухича? Ведь Руса была девственницей, и он был первым в её жизни! – Но обижать жену недоверием, Ярослав не смел, продолжая с интересом выслушивать её рассказы с указанием на Светкиной школьной географической карте мест и стран, где довелось побывать Русе.
И чем больше она рассказывала ему о своей прежней жизни, тем большей тайной становилась для него. Он боялся, что заснёт, а, проснувшись утром, её не найдёт – упорхнет, как с Куршской косы, и не сыщешь её нигде. А потому, засыпая счастливейшим из мужей после взаимных ласк, в которых Руса была горяча и искренна, Соколов крепко прижимался к ней, взяв, на всякий случай, за руку.
Про себя он полагал, что Руса всё-таки немка, знающая русский язык. Он слышал, как она легко и непринуждённо беседовала с группой немецких туристов в Ленинграде. И в то же время не всегда понимала редкие русские слова и спрашивала их значение. В его сложившихся представлениях Руса была сиротой, жившей среди чужих людей, а всё остальное, по большей части, плод её собственных ярких фантазий. В другое просто не верилось.
Теперь, когда у него появилась семья и непременно будут дети, Соколова беспокоили материальные проблемы. Комнату им дадут, поначалу хватит, а оклад командира эскадрильи плюс за капитанское звание, а также лётные, паек и так далее втрое превосходили зарплату отца. Но без подсобного хозяйства многое приходилось покупать. Так что материальные проблемы существовали, и от них никуда не денешься. Хорошо, если Руса будет экономной хозяйкой, но допустить, чтобы жена сразу начала работать, он не мог. Для этого нужно было время, чтобы осмотреться и выбрать работу по вкусу, если таковая ещё найдётся. Он видел, что большинство офицерских жён вели домашнее хозяйство и воспитывали детей, зато жили рядом, и семьи военных были дружны, как, пожалуй, никакие другие.
Но лучше всего ей, хотя бы с его помощью, пройти школьную программу за семилетку, чтобы соответствовать знаниям согласно добытому аттестату, а потом закончить десятилетку и пойти учиться дальше, в институт, хоть на заочное отделение. То, что Руса обладала большими способностями, он уже понимал и мечтал, чтобы она получила высшее образование.
А между тем Руса, с трепетом прижимаясь к сильному и красивому телу мужа, думала о сходных проблемах, мечтая учиться. Живя в Кранце, а потом в Мемеле, она, как и все местные девушки, несмотря на замужество, была членом «Союза немецких девушек» , но активности в работе этой организации, в отличие от прочих своих увлечений, не проявляла. А сейчас по факту была комсомолкой, согласно документам несчастной Алёны Ольшанской, и Ярослав обещал ей интересную общественную работу в комсомольской организации воинской части, в которой ему предстояло служить. Он знал многих молодых жён товарищей-офицеров, которые вместе с мужьями активно работали в комсомольской организации по месту своей прежней службы.
Но больше всего Руса думала-мечтала о своих будущих детях. Их предсказал ей ещё дед, и это предсказание опять же удивительным образом совпало с гороскопом, который для неё составил три года назад Воронцов. С тех пор она хранила его в своей сумочке вместе с прочими сакральными вещами, в тайну которых не посвящала даже мужа. Как и у её мамы, которую Руса почти не помнила, у неё будет трое детей. Причём, первыми будут мальчики, а после них – девочка.
Она знала, что у них будут замечательные дети. Но всему своё время, тем более, что не только для них, но и для всей большой страны уже скоро наступят тяжёлые испытания. Она чувствовала это всем сердцем, вспоминая пророчество бабы Ванды «о данайцах, которые уже снаряжают корабли и готовят колесницы для похода на Трою».
Показывать мужу золотой диск Хора – Пта – Атона и родовую жреческую печать, тщательно завернутые в бумагу и скрытые в дамской сумочке, Руса пока не решалась.
Но вот, в последнюю ночь, мучаясь угрызениями совести, заставила Ярослава вспомнить недавний вечер в ресторане Московского вокзала Ленинграда и поведала ему, что видела за соседним столиком того самого Генриха Браухича…
 Соколов вспомнил мужчину в форменном кителе железнодорожника, который буквально выбежал из зала.
– Зря ты не сказала мне о нём сразу, – выразил своё сожаление вновь сбитый с толку Соколов. – Если всё же он и существует, твой Генрих Браухич, то, похоже, он враг, и сколько ещё будет ходить безнаказанно по нашей земле?

4.
В конце ноября Воронцову позвонил Вустров и попросил немедленно, хотя бы на несколько часов приехать в Берлин.
– Только нигде не задерживайся, постарайся быть у меня не позже завтрашнего вечера, – кричал в трубку Хорст.
– Да что случилось? – недоумевал Воронцов.
– Приезжай, узнаешь! – ничего не объяснил Вустров и повесил трубку.
Воронцов договорился в госпитале о подмене дежурства и помчался в Берлин на «Мерседесе» покойной Хельги.
Приехал ещё засветло, сразу на квартиру к Вустрову, где тот жил с семьёй. Шарлота и дети приветливо встретили Воронцова, который раздал детям конфеты и галантно поцеловал Шарлоте ручку, выслушав ещё раз соболезнования по поводу трагической гибели Хельги.
Шарлота поставила варить кофе, а Хорст увёл Сергея в свой кабинет.
– Неплохо устроился, – осмотрев обстановку кабинета, сделал комплимент другу Воронцов.
– Ну, рассказывай, что случилось? Я так спешил, что даже уплатил полицейскому штраф за превышение скорости! – нетерпеливо потирал руки Воронцов.
– В наше ведомство в числе прочих разведданных поступило донесение небезызвестного тебе Генриха Браухича, который сейчас находится на нелегальной работе в СССР. Это донесение касается тебя, Серж.
– Что же такое мог передать про меня в Абвер Браухич? – удивился Воронцов, вспомнив, какой некрасивой была их последняя и случайная встреча в Киле.
– В начале ноября сего года он видел свою жену Роситу фон Браухич в твоей компании в ресторане Московского вокзала города Ленинграда! – поразил Воронцова Хорст.
– Чушь какая-то! – не просто удивился, а возмутился Воронцов.
– Притом он, якобы, видел тебя в форме капитана Военно-воздушных сил СССР! Какова новость, Серж?
– Ничего не могу тебе ответить на это, Хорст. Но похоже Браухич сошёл с ума!
– Не совсем, Серж, – остудил Воронцова Хорст.
– Что ты имеешь в виду? – насторожился Воронцов.
– Мы сделали запрос в Мемель, где проживала Росита, несостоявшаяся жена Браухича. И вот что нам ответили, – Вустров взял в руки копию ответа из полицай-комиссариата Мемеля.

«На ваш запрос относительно госпожи Роситы фон Браухич от 15 ноября 1939 г. сообщаем,
что 11 сентября 1939 г. на берегу залива близ деревни Пиллклоппен, где у Браухичей имеется загородный дом, приземлялся самолёт, по свидетельствам очевидцев, видевших, как он взлетел после кратковременной посадки и направился на восток, польского производства и с польскими опознавательными знаками. На песке остались следы от колес, а также предполагаемые следы госпожи Браухич и её документы, лежавшие на песке. Предположительно, госпожа Браухич улетела на этом самолёте. Нам удалось связаться с эскадрильей Люфтваффе, которая патрулировала воздушное пространство над Мемельским краем в тот день, и пилоты уверяют, что видели в кабине польского пилота девушку, по описаниям похожую на госпожу Браухич. Над восточной, не занятой нашими войсками частью Польши, точнее над Виленским краем, наши пилоты были обстреляны с земли и атакованы польскими истребителями, а потому потеряли преследуемый самолёт из виду».

– Что ты скажешь на это? – спросил Хорст.
Воронцов развёл руками.
– Но я же за всё это время, как вернулся из экспедиции, дальше Берлина не выезжал, – попытался хоть что-то ответить в своё оправдание Воронцов.
– Слава богу, что этот документ, переданный Браухичем, не вышел за пределы Абвера, и находится на контроле у шефа, а потому не передан в СД и уже не будет передан. Им только пальчик покажи – всю руку отхватят. Так что будь осторожен, Серж. Будем считать, а оно так и есть, что с тобой Браухич ошибся. Видно, сильно он на тебя зол, если ты ему уже стал мерещиться. А вот Руса, похоже, сейчас в СССР. Браухич доносит, что она его тоже узнала, а «ты» сделал вид, что не узнаешь.
– Ну и судьба же тебе уготована, славная девушка Руса, внучка потомственного жреца долины Нила! – искренне удивился Воронцов, вспоминая её горячий рождественский поцелуй белым снежным вечером на берегу моря и жалея, что упустил свою Жар-птицу, улетевшую на восток. Вздохнув, он искренне позавидовал неведомому русскому капитану-лётчику, которого Браухич ошибочно принял за него.
Ещё по пути из Хайфы в Триест Воронцов составил для Русы приблизительный гороскоп, выяснив у девушки день её появления на свет. И, похоже, гороскоп удался, во многом совпав с собственными представлениями Русы о её будущем. Сейчас Воронцов припомнил, что в нём было предсказание оказаться в возрасте до двадцати лет в «большой стране» и стать возлюбленной «небесного воина».
– А есть ли страна в мире большая, чем СССР? И офицер-лётчик – разве это не небесный воин? Надо же, гороскоп сбывается! – поражался своим способностям Воронцов.
Впрочем, о Русе он почти не вспоминал в течение последнего года, а вот Лата, в связи с очередной, третьей годовщиной отъезда из Раджапура и тяжёлого расставания с ней, вновь напоминала о себе грустью и тоской о «потерянном рае», которым теперь Воронцову казалась волшебная индийская осень мирного тридцать шестого года.






















Часть 3. 1942 год

«Война – это акт гуманизма».
  Д. Рамсфельд. Министр обороны США,
Конец XX – начало XXI веков Н.Э.

Глава 9. Персидская сирень

«Мы с тобою – добыча, а мир – западня,
Вечный ловчий нас травит, к могиле гоня.
Сам во всём виноват, что случается в мире,
А в грехах обвиняют тебя и меня…»
Омар Хайям

1.
15 февраля 1942 года, спустя два месяца после начала военных действий с США и Великобританией , войска японской Императорской армии, проделав стремительный марш через джунгли и горы Малайского полуострова от границ союзного странам «Оси»  Сиамского Королевства  до узкого и мелкого пролива, отделявшего огромный «непотопляемый линкор» Британской империи, каким тогда казался «гордым бриттам» город-крепость Сингапур, взяли с ходу главную британскую твердыню в Азии. Опьяненные победой, японцы учинили в захваченном полумиллионном городе, битком набитом британскими войсками и госпиталями, жуткую резню, от которой содрогнулся весь мир.
Японцы имели сил вдвое меньше, чем британцы, и совершили, по всем оценкам военных специалистов, просто невозможное, уже к концу марта захватив всю Юго-Восточную Азию и поставив своих солдат и матросов на подступах к Гангу и Австралии .
Что же потом остановило их воинственный порыв?
Огромная Индия, в которой сыны «Страны Восходящего Солнца» опасались увязнуть подобно тому, как это с ними случилось в Китае, в гордом одиночестве, едва ли не голыми руками, неустанно перемалывавшем уже четыре с половиной года военную машину Токио, то и дело отвлекая значительные силы на гражданскую войну ?
Или какие-то тайные закулисные сделки с подлинными «Властелинами Мира» - британскими и американскими банкирами – сильнейшими игроками на политической карте мира?
Очевидно, что эта Загадка, как и многие другие Великие Тайны, так и останется загадкой мировой истории.

* *
С 12 по 15 февраля 1942 года вокруг Сингапура и в проливах Малакка и Палембанг, за которыми лежала нефтеносная Суматра, царила безумная суматоха. Несчастные перепуганные жители огромного интернационального города, в котором жили сотни тысяч малайцев, индусов, китайцев и европейцев и не меньшее количество солдат и офицеров британских войск, гражданского персонала и членов их семей, метались по городу в поисках способа покинуть его как можно скорее. Куда бежать, никто толком не знал. «У страха глаза велики», а в сознании сингапурцев японцы были повсюду.
Где-то грохотала артиллерийская канонада, это британские и австралийские крейсера и голландские  и американские эсминцы, собранные под командой британского адмирала Доормана , безуспешно пытались отражать атаки японского флота. Над городом, портом и проливом, где скопились сотни судов, пытавшихся эвакуировать войска и гражданское население, по приказу японского адмирала Одзавы , на которого была возложена задача блокирования Сингапура со стороны моря, проносились японские самолёты, поливая всё без разбору свинцом из пулемётов и засыпая бомбами. Большинство гражданских судов, китайских джонок и просто лодок, на которых сингапурцы пытались переправиться хотя бы на недалёкую Суматру, были безжалостно потоплены. А с севера, со стороны материка в город рвались японские сухопутные войска, против которых британцы были бессильны.
Лата уходила из Сингапура на голландском эсминце, который, немного постреляв из орудий непонятно куда, благополучно вышел из боя и теперь удирал на север подальше от японских снарядов и бомб. Не будь рядом полковника Ричардсона, она вряд ли попала бы на военный корабль и, оставшись в городе, могла бы разделить участь тысяч женщин разных рас и народов, живших в Сингапуре, имя которого звучало на индийский лад  и ласкало прежде её слух. Японские вояки в течение нескольких дней, никак не ограниченные своим командованием, убивали пленных солдат и даже раненых в госпиталях, которых не смогли или не успели эвакуировать. А девушек и молодых женщин, невзирая на национальность, японцы забирали отовсюду в бывшие британские казармы, в которых разместились на отдых после многодневного перехода через джунгли и горы Малайи. В лучшем случае, после нескольких дней насилия, их, совершенно истерзанных, а то и лишившихся разума, выбрасывали на улицу. Других, возможно, что им повезло больше, озверевшая солдатня топила в море…
Лата находилась в Сингапуре с осени прошлого года по заданию «Союза добровольных слуг Родины», активисткой которого она была с самого начала своей политической деятельности. В британском гарнизоне служило много индусов и целью Латы и её руководителей, направивших женщину в Сингапур, было снабжение солдат-индийцев печатными материалами о событиях в мире и Индии. Индийские патриоты боролись за каждого солдата, терпеливо объясняя задачи «Союза», целью которого было освобождение Индии от британского владычества и создание многонационального и независимого индийского государства. Разразившаяся война поставила под ружьё сотни тысяч её соотечественников, а это была большая сила.
Лата поселилась в индийском квартале, где занималась обучением танцу девочек из семей состоятельных торговцев. Но уроков много не брала, а большую часть времени проводила в местах, где собирались получившие увольнение индийские солдаты – в индуистском храме и в воскресной школе, в которой солдат учили читать и писать. У неё появились друзья и помощники, тем более что Лату некоторые солдаты-делийцы помнили как прекрасную танцовщицу. Пообщаться с умной и красивой женщиной хотелось многим. Дело стало налаживаться.
Но за две недели до Нового года прямо на улице её задержала военная контрразведка с пачкой запрещённых колониальными властями брошюр. За такое преступление и в мирное время грозили арест, допросы с применением всех дозволенных и недозволенных средств и заключение в тюрьму. А в военное время контрразведка разбиралась куда скорее. Задержать активистку РСС возле храма или воскресной школы не решились, опасаясь солдат, которые непременно бы вступились за своего товарища и не позволили арестовать Лату. её подкараулили на улице. На глазах у десятков людей британский офицер взял за плечо красивую индианку в европейском платье и силой повёл её к закрытой машине, передав корзинку, в которой под фруктами лежали запрещённые властями брошюры, сопровождавшему офицера сержанту. Положение Латы было не завидное.
На её счастье им повстречался полковник крепостной артиллерии, вышедший в сопровождении денщика подышать вечерней прохладой после душного дня. Он часто ходил по этой улице и не раз встречал красавицу-индианку, носившую европейские платья. Полковник уже подумывал, под каким бы предлогом заговорить с женщиной, которая ему очень понравилась, а тут такой случай!
– В чём дело! – перегородил дорогу молодому офицеру и сопровождавшему его сержанту высокий, крепкого сложения сорокапятилетний полковник.
Лейтенант приложил руку к козырьку фуражки и принялся объяснять грозному полковнику причины ареста женщины. Но полковника они не удовлетворили, и он велел своему денщику забрать у сержанта корзину, в которой лежали брошюры, предназначенные для солдат-индийцев, а сам грубо отчитал лейтенанта, отчётливо понимая, что его действия грозят ему немалыми неприятностями. Контрразведка – очень неприятное ведомство.
Освободив таким образом Лату, полковник учтиво представился ей:
– Джордж Ричардсон. А вас как зовут, мисс?
– Лата, – ответила женщина, весьма обязанная своему неожиданному освободителю.
Ричардсон остановил такси с пассажиром-китайцем, которого рыжий здоровяк-шотландец, служивший у полковника денщиком, насколько мог, вежливо попросил выйти из машины, и они уехали подальше от шумных центральных улиц.
– Куда же Вас отвезти, мисс Лата? – любезно спросил полковник, очень хотевший понравиться красивой незамужней индианке в самом расцвете лет.
– Право, теперь даже не знаю, – призналась Лата, решая, как ей себя с ним вести.
– Понимаю. На Вашу квартиру нельзя. Контрразведка непременно туда нагрянет. Ко мне, пока тоже. У меня ведь, мисс, будут теперь из-за Вас немалые неприятности. Но я, к счастью, знаком с начальником этой неприятной, но, увы, необходимой службы. Ваша свобода будет мне стоить не одну бутылку коньяка и долгих уговоров забыть о Вашем деле, – улыбнулся Ричардсон.
– Но Вам, мисс Лата, придётся прекратить свою деятельность. Ваши запрещённые брошюры, которые лежат под фруктами в этой милой корзинке, мы уничтожим. Если кто-либо всё же будет Вам задавать неприятные вопросы, отвечайте: «Ничего не знаю. Ничего у меня не было. За что меня пытался задержать офицер – не знаю».
Сейчас я отвезу Вас в загородный дом одного моего друга, подполковника. Он медик. Вы поживёте несколько дней в его семье. У него чудесная жена, она охотно примет Вас. А потом мой друг устроит Вас к себе в госпиталь. Санитарок, к тому же таких красивых, катастрофически не хватает. А раненые будут быстро поправляться только от одного вашего очаровательного взгляда.
– Ну как, идёт? – закончил вопросом свои комплименты полковник.
– Идёт! – с облегчением согласилась Лата, чувствуя, что полковник человек порядочный и по уши в неё влюблён.
А вот что с этим делать, она пока не знала.

2.
Англичан в Исфахане не любили. Помимо британских оккупационных войск, вошедших в Иран в сорок первом году  со стороны Персидского залива, в южной части страны встречалось немало коммерсантов. Британские военные интенданты и гражданские коммерсанты занимались закупками шерсти, хлопка, продовольствия и других товаров для военных предприятий и снабжения армии на Ближнем Востоке. Особые интересы у британцев были к добыче и переработке нефти. Кое-какие товары закупал и Иран. Как всегда большим спросом пользовался чай, которого выпивали немало по всей обширной стране, от горцев севера и северо-запада, до кочевых племён центрального и восточного Ирана.
С наступлением темноты, да и днём, в бедных районах, до которых даже местная полиция не добиралась, белым, а особенно англичанам, лучше было не появляться. Случалось, что тех, кто недавно приехали в страну и не имели должного опыта, заманивали выгодными предложениями купить золотые изделия или драгоценные камни, а то и обещаниями за небольшую плату свести с юными и прекрасными персиянками, которые славились на всём Востоке искусством обольщения и утонченной любви. Если иностранец попадал в такие сети, то частенько его находили мёртвым без денег и документов в одном из многочисленных арыков, орошавших город и его цветущие в эти весенние мартовские дни окрестности.
Сады в Исфахане были великолепны. Чего в них только не произрастало. И персики, чья родина – долины древней фарсийской земли , и смоквы, не хуже тех, что неподалёку, в библейском раю, вкушали Адам с Евой, прикрывая наготу фиговыми листками , и виноград чудных столовых и винных сортов, и многое другое.
Было позднее утро или ранний день, как кому заблагорассудится. Март был на исходе, и отдохнувшие за зиму плодовые деревья покрылись роскошными цветами всех оттенков, от светло-лилового до розового и шафранного, но всё же главенствовал чистый и непорочный белый цвет. Воздух был напоен божественными ароматами, разносимыми лёгкими порывами ветерка. Всюду усердно трудились дружные горные пчёлы, старавшиеся не пропустить ни одного цветка, в которых с их помощью завязывались великолепные плоды.
В открытой коляске, запряженной красивой вороной, ещё ни разу не приносившей жеребёнка, молодой кобылицей, предками которой были знаменитые нисейские скакуны , в сопровождении немолодого, крепкого перса в европейском костюме и персидской летней шапочке на убелённой ранней сединой коротко стриженной голове, ехал мужчина европейской наружности. Было ему между тридцатью и сорока – возраст, что называется, самый деятельный и активный. До седин в его светлых густых волосах было далеко, а синие глаза уверенно смотрели на мир, восхищённо любуясь многоцветьем садов вокруг живописной дороги и дальними горами, подёрнутыми лилово-розово-белой дымкой цветущей персидской сирени.
– Как же красиво! – не удержавшись, воскликнул на фарси европеец, рискнувший выбраться за пределы Исфахана.
– Да, господин, – учтиво отозвался перс. – Весна лучшее время года в наших краях, в воспетых поэтами долинах Персии. На пустынных равнинах сейчас бушуют пыльные бури, а здесь, между гор, истинная благодать!
При выезде из города у них проверили документы на смешанном посту, состоявшем из двух местных полицейских и британского сержанта. Ночью пост усиливали ещё несколькими британскими солдатами, среди которых преобладали индусы и бирманцы. Но днём постом командовал рыжеусый англичанин средних лет, весьма довольный тем, что его место здесь, а не в Африке, где начались тяжёлые бои с германским экспедиционным корпусом, высадившимся в итальянской Ливии .
Пожилой перс занимался торговлей чаем, а блондин-европеец, рискнувший выбраться за город, на самом деле ничем не рисковал. Его спутник был уважаемым в округе человеком, которого все знали, а европеец – это был Хорст Вустров, проникший в Иран под личиной английского коммерсанта Чарльза Соммерса – был вооружен револьвером и мог за себя постоять.
Они направлялись в большой загородный дом господина Дари, где были намерены заключить обоюдовыгодную сделку, по которой в страну «будет ввезена крупная партия чая», и английский гость отдохнёт несколько дней, предоставленный заботам слуг и жён хозяина, которых у него было две. Старшей, уважаемой и любимой, было около сорока, а младшей – просто любимой – чуть больше двадцати.
Такие обычные торговые дела решались в провинциях. Шахское правительство в оккупированном советскими и британскими войсками Тегеране никак не могло на них влиять, не умея даже толком собрать налоги со своих территорий. Особым неподчинением Тегерану славились кочевые кашкайские племена , жившие на юге страны и горные курдские племена – потомки мидян , имевшие прогерманскую ориентацию ещё с Первой мировой войны, не изменившие её и во Вторую мировую. Да и многие персы, включая членов шахской семьи и молодого шаха Ирана – Реза Пехлеви , увлечённого арийской идеей, особенно после недавнего переименования страны из Персии в Иран, а также впечатлявшими победами немцев на полях сражений, были настроены прогермански, мечтая с помощью немцев создать Великий Иран от Средиземного моря до Памира. Словом, воссоздать империю Кира Великого . При этом персов не смущали сепаратистские настроения курдов, кашкайцев, азербайджанцев и других народов, населявших Иран. Формально Иран был суверенной монархией, но входил в сферу жёсткого влияния Британской империи, поэтому главной задачей, не слишком образованных иранских патриотов было сбросить Британское ярмо, а потом можно было разобраться и с инородцами. Инородцы, в свою очередь, полагали, что немцы окажут именно им своё покровительство. Так что запутывался непростой антибританский и прогерманский клубок. Именно поэтому в страну были введены в 1941 году вначале британские, а потом и советские войска, призванные прикрыть тылы в Закавказье, Средней Азии и в нефтеносных владениях Великобритании в районе Персидского залива.
Пока Вустров, имея надёжные подлинные документы, был на легальном положении, но после посещения дома господина Дари и встречи с германским резидентом в Исфахане готовился к переходу на нелегальное положение и переброске по горным тропам, не контролируемым англичанами, в район Хамадана, где накапливались немецкие инструкторы и оружие. В назначенный день ему предстояло организовать приём специальных отрядов парашютистов из элитных частей СС. Далее планировалось всеобщее восстание прогермански настроенных племён, возглавляемых подкормленными немецкими деньгами вождями, и поход на Тегеран в тот момент, когда у русских и англичан будут наибольшие трудности на фронтах, и перебросить больших подкреплений в Иран они не смогут. Этим восстанием планировалось вовлечь в войну на стороне Германии и Турцию – союзника по Первой мировой войне, но пока занимавшую пассивную позицию.
У ворот дома господина и гостя встречали слуги мужского пола. Вустров хорошо знал персидские обычаи, по которым женщинам многое не разрешалось, в том числе и встречать гостя-мужчину на улице. Дома женщины чуть прикрывали лица при встрече с незнакомыми мужчинами, но могли просто и по-семейному общаться с гостем, если это им позволял муж или хозяин.
Господин Дари очень гордился своей миссией и уважал важных немецких офицеров, бывавших в его доме, ещё по дороге он намекнул Хорсту, что если тот пожелает, то к нему доставят юную и умелую наложницу, и вообще с этим у господина в Персии не будет никаких проблем. Мужчина в расцвете лет, надолго оторванный от дома, не должен страдать отсутствием женской ласки. Выслушав заманчивые предложения умудренного жизненным опытом перса, Вустров не стал возражать.

*
Вустров прожил в доме господина Дари два дня, ни в чём себе не отказывая. Так, как принимают желанного гостя на Востоке, наверное, больше не принимают нигде.
В первый день хозяин познакомил его со своими женами. Старшая жена – Нурия, имя которой с арабского переводится как «Светлая», и в самом деле была таковой, русоволосой и светлоглазой, напоминая ликом древних иранок, предки которых хранили чистоту своего рода, не смешиваясь с пришлыми из горячей Месопотамии семитами. Нурия родила мужу сына и двух дочерей. Сын учился в Тегеране, а старшую дочь выдали замуж за военного, жившего далеко от Исфахана в Мешхеде, и с тех пор Нурия её не видела, но слышала, что у неё уже два внука. Младшая дочь пока жила в родительском доме, но и ей подыскивали достойного жениха. Нурии было около сорока, она была не намного старше Хорста, и ему было легче найти с ней общий язык. Выглядела Нурия моложе своих лет, вопреки тем мнениям, что бытовали среди европейцев о женщинах Востока, и была всё ещё привлекательна и даже красива. Она была старшей в доме после мужа, который уделял ей в последнее время значительно больше внимания, чем молодой жене, которая нянчилась с двухлетней дочкой и была беременна, а роды были не за горами.
Такие полигамные семьи Вустров встречал ещё в Индии, не переставая удивляться тому ладу, который в них царил. Старшие жены относились к младшим не как к соперницам, а, скорее, как матери к дочерям.
С младшей женой хозяина, занятой своими женскими делами, он виделся мельком, но старшая жена господина Дари Нурия оказалось образованной женщиной и устроила за вечерним чаепитием специально для гостя вечер изысканной персидской поэзии.
В компании мужа и гостя Нурия чувствовала себя совершенно непринуждённо и рассказала Вустрову свою историю.
– Моя мама была русская, терская казачка, а папа был персом и православным, служил в русской армии в чине капитана. Родилась я в казачьем городке Грозный, в доме мамы и получила при крещении имя Серафима, но в семье меня звали Светланой. Потом мы жили в Тифлисе и Елизаветполе . В прошлую войну отец воевал в Закавказье с турками, а после революции мы перебрались в Персию, в Исфаган, где я вышла замуж, приняла ислам и получила созвучное с моим, имя Нурия.
– Так вот откуда у вас, госпожа Нурия, нетипичная для иранок внешность, – открылся для Вустрова секрет хозяйки.
– Вы, верно, ещё не забыли русский язык?
– Немного помню, – скромно ответила Нурия.
– У меня есть друг, он русский. Его семья тоже переехала в Германию из России после революции.
– А Вы хорошо говорите на фарси и знаете персидскую поэзию, – сделала ему комплимент Нурия.
– Я изучал Ваш прекрасный язык в университете и находил в нём немало слов, сходных с немецкими. А также изучал творчество таких великих поэтов, как Фердоуси и Хайям, – ответил женщине Хорст.
– У Вас, наверное, есть семья? – поинтересовалась Нурия, истосковавшаяся по умному и интересному собеседнику.
– Да, жена и трое детишек, но они ещё маленькие.
– О! Трое детей в европейской семье – это немало! – похвалила Вустрова Нурия.
– Я долго не женился второй раз, – словно оправдываясь, взяв за руку супругу, пояснил гостю хозяин.
– Но человеку моего достатка и положения в обществе полагается иметь вторую жену, – добавил господин Дари, приоткрыв перед гостем ещё одну семейную тайну.
В честь гостя хозяин налил всем из серебряного кувшинчика по хрустальному кубку густого и сладкого вина, которое персы употребляют крайне редко.
 
  «Пусть хрустальный бокал и осадок на дне
  Возвещают о дне наступающем мне.
  Горьким это вино иногда называют,
  Если так – значит истина скрыта в вине!»
 
С чувством прочитал стихи Омара Хайяма господин Дари, чуть пригубив вино.
 
  «Как жар птица, как в сказочном замке княжна,
  В сердце истина скрытно храниться должна,
  И жемчужине, чтобы налиться сияньем,
  Точно так же глубокая тайна нужна…»

Подхватил Хорст, очарованный дивной персидской поэзией, и отпил из бокала глоток восхитительного вина.

  «Когда песню любви запоют соловьи –
  Выпей сам и подругу вином напои.
  Видишь, роза раскрылась в любовном томленье?
  Утоли о, влюблённый, желанья свои…»

Прочитала стихи Нурия, загадочно посмотрев на мужчин.

«На зелёных коврах хорасанских  полей
Вырастают тюльпаны из крови царей,
Вырастают фиалки из праха красавиц
Из пленительных родинок между бровей…»


Посмотрев укоризненно на супругу, ответил ей муж.
 
«Разорвался у розы подол на ветру,
Соловей наслаждался в саду поутру.
Наслаждайся и ты, ибо роза – мгновенье,
Шепчет юная роза: «Любуйся! Умру!»

Шуткой Великого Хайяма ответил супругам Вустров…
Так, наслаждаясь в течение нескольких часов чтением волшебных стихов, составленных почти тысячу лет назад, и непринуждённой беседой за чашкой чая с восточными сладостями, не сразу заметили, как наступила бархатная персидская ночь. С балкона Вустров любовался яркими южными звёздами и светлячками, которые летали в ночном небе, словно искры огня. Настроение было хорошее. Он выпил некоторое количество превосходного красного вина теперь уже из старинного серебряного кубка, усыпанного драгоценными камнями. Хозяин лишь однажды составил ему компанию, чокнувшись по-европейски своим кубком. Такую умеренность Хорст отнёс к исламским традициям, соблюдаемым господином Дари. Нурия больше вина не пила, женщинам спиртное не полагалось.
Быстро прошло время вечернего отдохновения, пришло время прощаться на ночь.
Прощаясь с Вустровом до утра, господин Дари учтиво шепнул ему, так, чтобы не услышала жена, впрочем, наверняка знавшая о женщине, которую привезли в дом ещё днем:
– Вас, уважаемый, ожидает в спальне Лейла…
Вустров всё же заметил, как загадочно улыбнулась Нурия, и, попрощавшись последним рубаи  Хайяма:

  «Опасайся плениться красавицей, друг!
  Красота и любовь – два источника мук,
  Ибо это прекрасное царство не вечно:
  Поражает сердца – и уходит их рук…»
 
ушла на женскую половину дома.
– Вот дела! Вот это гостеприимство! Совсем как у раджапурского махараджи! И тоже Лейла! Надо же быть такому совпадению! Но не та пугливая Лейла с тёмными бархатными глазами, которая, возможно, пополнила число подданных махараджи его ребёнком, а прекрасная персиянка-обольстительница, которую он увидит через несколько минут. От таких сладких мыслей охватывало закономерное волнение.

3.
Несмотря на принадлежность к ордену СС и чин штурмбанфюрера, Юлиус Шульц  внешне отнёсся доброжелательно к молодому по возрасту подполковнику Абвера, за быстрой карьерой которого угадывалась мощная протекция. Будучи резидентом германской разведывательной службы по линии СД в Исфахане, Шульц был заранее ознакомлен с послужным списком Вустрова, а потому ему было легче задавать вопросы по ходу беседы.
 Вустров передал Шульцу шифровки из Берлина, которые хранились в мундштуках папирос, после чего между разведчиками двух конкурирующих ведомств завязалась долгая и поначалу вполне доброжелательная беседа.
– Мы с нетерпением ждали Вас, герр Вустров, – на родном немецком языке разговаривал с ним уже немолодой мужчина в длиннополом персидском халате, бритый наголо и с окладистой бородой, чуть подкрашенной по обычаю персов красной хной. Кроме языка, уже ничто не напоминало в нём немца. Самое интересное, что Шульц не только прекрасно знал коран, владел фарси и арабским, но и «трудился» на протяжении нескольких лет муллой в одной из исфаханских мечетей, проповедуя каждую пятницу правоверным мусульманам неизменный догмат:

«Религиозный долг всех правоверных – объявить джихад англичанам и русским, оскорбляющим своим присутствием священную землю ислама…»

При этом ни англичане, контролировавшие город, ни сами персы ни в чём не могли заподозрить гяура , который прикидывался муллой и ни на йоту не верил ни в Аллаха, ни в Иисуса Христа, будучи воспитанным в семье атеиста.
– К сожалению, герр Шульц, моя командировка задержалась на полгода. Были срочные дела в Испании.
– Испания, Мадрид, Севилья, Андалузия… – Шульц оторвался от кальяна, к которому привык за годы жизни на Востоке, и прищурил карие «персидские глаза».
– Всегда мечтал побывать в Испании и, надеюсь, после войны смогу, наконец, осуществить свою мечту.
– Я слышал, что Вы, герр Вустров, долгое время работали в Латинской Америке? – продолжая хитро щурить глаза, спросил Шульц.
– Я просто удивляюсь Вашей информированности, герр Шульц, – сделал удивлённый вид Вустров.
– Мы же СД. Ваша безопасность как гражданина Рейха, где бы вы не находились, входит в круг наших задач, – давая знать «кто тут главный», бесстрастно пояснил штурмбанфюрер СД подполковнику Абвера.
Вустров уже не раз становился объектом скрытого конфликта между ведомствами Гиммлера и Канариса. Пока конфликт старались скрывать, но по мере нарастающих трудностей в ведении войны неизбежно разрастание конфликта и переход его в особо опасные открытые формы .
– Конечно, Южная Америка, да ещё в довоенное время, это поистине рай! – оторвался от кальяна Шульц.
– Танго, карнавалы, мулатки… – мечтательно добавил «мулла».
– Знаете, герр Шульц, – вспомнил Вустров. – У меня там остался знакомый, ваш однофамилец, староста немецкой колонии в тихом лесистом местечке близ Анд на границе Чили и Аргентины. Часом не Ваш родственник?
– Нет. Шульц – распространенная фамилия. Таких в Германии, как говорится, «что грязи на полях», – Шульц рассмеялся, покончив с кальяном.
– Восток и Иран это Вам не Чили с Аргентиной. Здесь очень суровые нравы, и не дай бог, если белый человек проявит слабость. Тогда он попадает в руки религиозных фанатиков, способных его разорвать на куски. Восток – это школа мужества! – принялся рассуждать под действием дурманящего опия исфаханский мулла, он же штурмбанфюрер СС Юлиус Шульц.
– Вам, герр Вустров, предстоит огромная работа – склонить колеблющихся вождей горных курдских племён к союзу с Германией и к предстоящему походу на Тегеран. Как это у Вас получится, покажет время.
– Но можно ли рассчитывать на одних иранцев? – задал вопрос Вустров.
– Конечно же, нет. Горные курды, прогермански настроенные персы из долин, а также кочевники-тюрки кашкайцы в любой момент могут передраться между собой. Собственно, так оно и будет. Они послужат нам лишь в качестве запала. Их цель вызвать хаос в стране, а основную задачу решат наши немецкие парни, которых придётся перебросить в Иран по воздуху значительно больше, чем на Крит . Но для этого надо создать, как минимум, два главных условия.
Во-первых, должны быть достигнуты решительные успехи одновременно на трёх главных фронтах сорок второго года.
Это направление на Сталинград – город, который носит имя вождя русских. Этот город – наш талисман!
Это направление на Грозный и Баку, с выходом на границы Ирана, лишающее русских их главной нефти!
Это направление на Каир и Багдад, откуда открывается прямой путь к Инду!
Словом, путь Баку – Багдад – Бомбей! Нам предстоит пройти древними дорогами великого арийца Рама! – любуясь своим красноречием, с блеском в карих «персидских» глазах, вдохновенно излагал, словно читал поэму,  штурмбанфюрер-мулла  – он же исфаханский резидент.
– Я верю, придёт время, и новый Фирдоуси напишет великую поэму о нашем времени! – развивал своё красноречие неуёмный Шульц.
– Наши японские союзники уже на подходе к дельте Ганга. Они преуспели в зимне-весенней кампании, благо у них пока не было достойного противника, но дальше не пойдут, будут ждать нас, сдерживая Китай и обрушив освободившиеся силы на Америку.
Наш главный противник – русские. Это очень упорный противник. Чтобы его одолеть, необходимо титаническое напряжение всего Рейха и каждого немца, где бы он ни был, в отдельности! – Шульц стал уставать и несколько умерил свой пыл, полагая, что и так порядочно нагнал страха на подполковника-чистоплюя из Абвера, которого, на его беду, занесло в дикую Азию.
– Как Вам понравилась Лейла? – неожиданно поменял тему Шульц, приступив к чаепитию.
– Вам и об этом известно? – с трудом сдерживая нарастающее раздражение, спросил Вустров.
– Не сердитесь, герр Вустров. Я спросил по-дружески. – Шульц похлопал Вустрова по плечу.
– Вы здесь новичок, а я живу уже много лет, так что, порой, и сам не знаю, кто я? Немец? А быть может, уже перс?…
Впрочем, истинный ариец во мне уже выкристаллизовался. А Лейла любила меня до Вас и будет любить после Вас. Такая у неё профессия, что-то вроде греческой гетеры или японской гейши. Но в Персии это всё гораздо богаче и утонченней…
– Здесь он, пожалуй, прав, – подумал про себя Вустров, сожалея, что уже расстался с Лейлой после двух дивных поэтических вечеров, насыщенных волшебными рубаи Хайяма, изящными газелями  Дехлеви, Хафиза, Джами , и двух чувственных ночей, проведенных с умной и красивой гурией , в совершенстве владевшей искусством обольщения…
– Выходит, что мы вроде как бы породнились, герр Шульц, – ответил то ли пошлостью, то ли глупостью Вустров.
Шульц после этой фразы мог посмеяться над ним, но сделал вид, что её не заметил.
– Между прочим, герр Вустров, вы учились в университете, где помимо фарси изучали персидскую историю. Не правда ли?
– И не только персидскую, – ответил Вустров, которому эта беседа с Шульцем стала надоедать.
– А известна ли Вам история возникновения германской расы?
– Естественно. Неужели мы с Вами будем сейчас повторять историю?
– Нет. Вы, герр Вустров, умный человек. Иначе бы я не затронул эту тему.
– Спасибо. Что же это за тема?
– А вот послушайте. Вы хорошо говорите на фарси, чуть-чуть хуже, чем я. Но дело не в этом. Вы обращали внимание, насколько похожи многие немецкие и персидские слова?
– Естественно, у нас общие предки, это давно доказано.
– И всё же. В каком ещё европейском языке, я не имею в виду языки германской группы, слово «фольк» означает «народ»? Таких нет, а вот на дари и фарси есть с ним сходное слово – «хальк». Не буду приводить других примеров, их множество. Из всех прочих европейских языков восточногерманский – наш немецкий язык, ближе всех других к языкам иранских народов. Даже языки многочисленных славян, родственны скорее санскриту и хинди, но не фарси, пушту и дари.
– Живя долгие годы в Иране, и будучи не обременённым семьёй, я перечитал много старинных книг из богатых Исфаханских библиотек. Исфахан был прежде столицей Персии, а персидская культура очень древняя. Много древнее любой из европейских культур, не исключая и греческую.
– Так что же в этом нового? – вновь проявляя интерес к беседе с Шульцем, спросил Вустров.
– А то, герр Вустров, что по моему глубокому мнению, сложившемуся за долгие годы изучения старинных книг, написанных ещё на старом фарси, мы – немцы и персы – одной крови, правда с изрядной примесью кельтской, что несколько снижает нашу арийскую доминанту.
– Это интересно, герр Шульц. В Академических кругах, несомненно, заинтересовались бы Вашей гипотезой. И если в ней есть живые зёрна, то она могла бы стать блестящей диссертацией.
Вы где учились?
– В Нюрнбергском университете, после того, как провоевал в окопах прошлой Мировой войны два года на восточном фронте. Но был исключён дважды. В первый раз за неуплату денег за обучение. Пришлось уйти и зарабатывать для продолжения учебы, не гнушаясь никаким трудом. Второй раз выгнали за участие в политической борьбе уже без права восстановления.
– Да, печально, герр Шульц, – посочувствовал собеседнику Вустров, к счастью, никогда не знавший нужды.
– Итак, общая кровь. Хотелось бы услышать от Вас, как это случилось. Я весь внимание, герр Шульц.
– Помните персидского царя Дария Первого , сына Кира Великого, воевавшего со скифами, предками, между прочим, славян, – Шульц как-то странно посмотрел на Вустрова, словно осуждал его за славянское происхождение.
– В беспримерный по тем временам поход в скифские степи, которые две с половиной тысячи лет спустя вновь штурмуют доблестные германские войска, царь Дарий пришёл с шестисоттысячной армией. Половина её состояла и персов «высшей пробы». Это были персы десяти племенных союзов Фарса, которых объединил для борьбы с грозной Мидией ещё его дед – Камбиз – отец Кира. Вторая половина армии Дария состояла из вспомогательного войска. Это были недостаточно обученные и плохо оснащённые воины из прочих иранских племён, в том числе и мидяне, попавшие под власть персов. К ним были причислены и персы-германии, которые не прекращали попыток создать своё собственное царство, и были на тот период в царской опале.
– Вы слышите, герр Вустров, это название персидского племени – «германии»? Не от него ли пошло название нашей расы?
– А разве не от имени древнеегипетского бога Гермеса-Трисмегиста , согласно преданиям любившего отдыхать на севере Европы? – ответил вопросом на вопрос Вустров, которого и в самом деле заинтересовала оригинальная версия истории происхождения германского народа.
– Чепуха. Так считает официальная наука, основанная на «ветхих и прочих заветах», а так же на искаженных до неузнаваемости древнегреческих и прочих хрониках, – поморщился Шульц.
– Так вот, война сложилась для Дария неудачно. Его конные воины доходили до Оки, за которой начинались непроходимые леса, но скифы, имея численность своих войск втрое, вчетверо меньшую, уходили от крупных сражений и легко терялись в родных степях или дремучих лесах, которых суеверные персы, выросшие в горно-степном просторе, панически боялись.
Собственно то же самое происходит и сейчас. Мистика истории! Германские войска остановились у Оки с юга, как и царь Дарий две с половиной тысячи лет назад. – Шульц сделал паузу и вернулся к остывшему чаю. Сделав несколько глотков, продолжил:
– Наступила осень. Скифы, не имевшие городов, уходили всем народом от персидских войск в степь, нанося им ощутимые потери в непрекращавшихся ночных вылазках. С каждым днём становилось всё холоднее, и Дарию нужно было что-то решать. Оставаться зимовать в негостеприимных степях или отходить.
Волхвы и маги, которым доверял Дарий, дали ему совет:

«Оставь, о Великий Кохан , своих мидян, германиев и прочих воинов вспомогательного войска, какого не слишком жаль, для зимней войны со скифами, а сам, с персами, вернись в тёплый Фарс для отдохновения от ратных дел. А весной можно вернуться и продолжить войну с теми неверными, кто не желает принять учение Великого Пророка Заратустры , в том случае, если этого пожелают боги…»

Так и сделал, выслушав советы волхвов и магов, царь персов.
Огромное вспомогательное войско, оставленное в холодной степи, таяло от голода и налётов скифской конницы. И тогда предводители германиев и мидян собрались на свой совет. На юг возвращаться было нельзя. На востоке стояли непокорные скифы. На севере был холод, мрак и те же беспощадные скифы. Оставался лишь один путь на неведомый запад.
И двинулись двести тысяч германиев и мидян, без трети павших за лето товарищей, по Великой Степи на запад. Движение то растянулось не на один год. Такой грозной силы в глубинной Европе, заросшей лесами, где только на южной окраине её волчица едва вскормила сосцами младенцев Ромула и Рема , ещё не знали.
Так, двигаясь вдоль Дуная в поисках противника, который уступил бы германиям и мидянам свои земли, наши предки вышли на верхний Дунай. Жили там в те времена древние кельты. Их и согнали с новых земель пришедшие арийцы, отняв у тех жён и дочерей, чтобы продолжить свой род. А к тому времени, когда поднялся Рим и его легионы вышли за пределы Дуная и Рейна, они столкнулись уже не с податливыми, словно галлы, кельтами, а с грозными германцами – потомками мидян и германиев, в чьих жилах кипела горячая кровь дештов-ариев!
Я уверен, что германский дух зародился именно здесь, в Иране! – закончил изложение своей красивой, но не бесспорной версии Юлиус Шульц. Впрочем, всё сказанное было подтверждено реальными историческими событиями, а потому глубоко запало в сознание Вустрова.
– Возможно, всё было именно так… – задумался Хорст.
– Герр Шульц, Вы употребили в конце своей последней фразы слово «дешт» . Что оно значит?
– А что значит для немца слово «дойч»? – хитро сощурив карие «персидские» глаза, спросил Вустрова Шульц.
 
* *
После заключения «торговой сделки» с господином Дари «представительный англичанин» мистер Соммерс вернулся в город, отметился в британской комендатуре и отправился на нанятой машине с охраной из местных персов в обратный путь через горы к Персидскому заливу. Но в пути, согласно «легенде», представленной чуть позже британским властям его «несостоявшимся компаньоном» господином Дари, люди которого обнаружили на горной дороге за Исфаханом расстрелянную машину с мёртвыми охранниками, английского коммерсанта похитили разбойники-курды.
А тем временем, когда расстроенная похищением англичанина местная полиция а также британская администрация делали вид, что предпринимаются меры по розыску пропавшего, сам «пропавший англичанин» был уже далеко. Облачённый в удобные широкие курдские штаны и рубаху, подпоясанную красным кушаком, в бараньей горской шапке на голове, он лихо гарцевал на вороном нисейском жеребце. На спине его висел новенький десятизарядный карабин, а за пояс был заткнут широкий и кривой горский кинжал в кожаных ножнах. Вместе с отрядом конных курдов Хорст Вустров уходил подальше от дорог и жилых мест в горы Загроса в сторону Хамадана, в прошлом легендарной столицы древней Мидии – Экбатаны.
 
4.
В конце июня 1942 года, спустя несколько дней после взятия Тобрука – последнего крупного опорного пункта британских войск на пути в Египет, Воронцов прибыл на военно-транспортном самолёте с Крита на африканский театр военных действий.
Успехи германского экспедиционного Африканского корпуса, возглавляемого генералом Эрвином Роммелем , были ошеломляющими. Вся операция по захвату города и крепости длилась около суток. С рассветом 20 июня крепостные сооружения Тобрука, стоявшего на единственной хорошо проходимой дороге из Ливии в Египет, были подвергнуты сильной бомбардировке, которая загнала в подземные убежища гарнизон крепости. Затем пикирующие бомбардировщики, не встретив отпора со стороны британских истребителей, волна за волной бомбили минные поля. За ними немедленно двинулись опытные германские саперы и сняли не взорванные мины, проделав проход для танков, которые под прикрытием артиллерийского огня прорвали внешний пояс обороны. К середине дня, уничтожив контратаковавшие в запоздалом встречном бою британские танки, имевшие слабую броню и горевшие от любого попадания немецких снарядов, войска Роммеля ворвались в Тобрук.
Британское командование было парализовано, связь с войсками была утрачена, и гарнизон перестал быть единым целым. Отдельные группы солдат и офицеров, набранных со всей Британской империи, над которой не заходило солнце, сражались доблестно. За их мужество и упорство немцы прозвали британцев «тобрукскими крысами» Среди них были и австралийские, и новозеландские, и индийские подразделения, но, лишившись общего командования, они не могли организованно сопротивляться немцам, которыми руководил сам Роммель, прозванный на севере Африки «Лисом пустыни». Немцы составляли в Африканском корпусе всего треть личного состава. На две трети корпус состоял из итальянцев, воевавших из рук вон плохо, часто доставляя немцам немало хлопот.
Но и без ощутимой помощи «непутевых союзников» немцы праздновали полный разгром противника. Немецкие отряды преследовали прорвавшихся из окружения немногочисленных британцев до рассвета, а итальянцам было приказано охранять в спешно созданных лагерях, опутанных колючей проволокой, около тридцати тысячи пленных.
Едва дав войскам передохнуть, Роммель продолжил наступление, и ещё через несколько суток, к концу мая, его войска дошли до Эль-Аламейна  – последнего укреплённого пункта на побережье, где засели остатки британских войск, к которым спешно подходили последние резервы из Александрии. До Нила оставалось около ста километров.
Самолёт, вылетевший с Крита ночью, преодолел шестьсот километров за два с половиной часа и приземлился в темноте на полевом аэродроме, устроенном в пустыне на лётном поле, где прежде базировалась британская авиация. После полутора лет сражений в африканских пустынях, приносивших успехи и неудачи, попеременно, обеим воюющим сторонам, немцы были ближе всего к заветной цели – густонаселённой дельте Нила, арабское и коптское  население которой немецкая агентура в Каире и Александрии кропотливо готовила к восстанию против ненавистных англичан.
С начала тяжёлого 1942 года Воронцов был командирован на хорошо укреплённый Крит, где оперировал многочисленных раненых, поступавших авиарейсами из Африки. Здесь же, на Крите, раненые долечивались и либо уезжали в фатерлянд, будучи негодными к дальнейшему прохождению строевой службы, либо возвращались обратно в Африку. Но вот теперь, накануне грядущих генеральных сражений за Нил и Египет, с целью выхода через Палестину и Сирию на Ближний Восток к границам Турции и Ирана, где должно было произойти соединение с германскими войсками, рвавшимися на Кавказ в направлении нефтеносного Баку, госпиталь переводился в Тобрук.
Турция и Иран, будучи оккупированными немецкими войсками, будут вынуждены вступить в войну на стороне Германии, и тогда откроется прямой путь на Индию, которым прошли свыше двух тысяч лет назад воины Александра Македонского.
Таковыми были планы операций, якобы разработанных в германском Генеральном штабе на летне-осеннюю компанию 1942 года. Об этих планах можно было услышать почти от каждого солдата и офицера, прооперированных Воронцовым. После зимней неудачи под Москвой немцы приходили в себя и убеждали друг друга, что это была случайность, и не Советская Армия, а «генерал Мороз » стал причиной поражения прежде непобедимых германских войск.
Сказать, что Сергей очень переживал начало войны с СССР – значит, ничего не сказать. Он был просто убит этой вестью, проболел неделю, окончательно не оправился и по сей день. Рушились надежды на будущее, а он мечтал если и не вернуться, то хотя бы побывать на родине, но не в качестве иностранного шпиона, как это случилось с Генрихом Браухичем, и не в качестве оккупанта. Миллионы его нынешних соотечественников топтали русскую землю, творя страшное зло, а он ничего не мог с этим поделать, находясь за тридевять земель от России, то в Киле, где работы для хирурга хватало, а потом на Крите, и вот теперь в Африке. После взятия Тобрука было огромное количество раненых, и хирурги приступили к бесконечным и изнурительным операциям в больших шатровых палатках, срочно развернутых полевых госпиталей.
Такой кошмар, усугубляемый жестокой африканской жарой, которую никак не смягчали многочисленные вентиляторы, длился трое суток с редкими двухчасовыми перерывами на сон и короткими перерывами для приёма пищи, столь спешной процедуры, что назвать её завтраком, обедом или ужином не поворачивался язык. Наконец, на четвёртый день поток раненых стал заметно убывать, и установили очередность дежурств. Впервые со дня прилёта в Тобрук Воронцов проспал с малыми перерывами почти сутки, несмотря на зной и на необычайно расплодившихся мух.
За это время германские войска дошли до Эль-Аламейна и, окопавшись на нешироком фронте в тридцать шесть миль от Средиземного моря до природной впадины Каттара, уходившей далеко вглубь Сахары, которую не могли преодолеть танки и грузовики да и пехоте она была практически не под силу.
Англичане укрепились в крепостных сооружениях Эль-Аламейна, с ужасом ожидая нового штурма. Но он не последовал. От пятисот танков у Роммеля осталось на ходу только пятьдесят немецких танков и семьдесят итальянских. Немецкие коммуникации были сильно растянуты, а к британцам стали подходить подкрепления из Сирии и Палестины. Фронт в Африке остановился почти на полгода.
После иссякшего потока раненых немецких и итальянских солдат и офицеров Воронцов оперировал раненых британцев, которых постепенно перегоняли вглубь Ливии, а далее многих везли морем в Италию и Германию, где помещали в лагеря или заставляли работать на заводах и фабриках, где катастрофически не хватало рабочих рук.
Среди прооперированных Воронцовым раненых и чудом выживших военнопленных, раны которых были сильно запущены, и часто приходилось прибегать к ампутациям конечностей, встречалось немало солдат-индусов. Сергею, как правило, удавалось разговорить их. Нашёлся среди индусов и пленный сержант-делиец. Во время осмотра прооперированных военнопленных Воронцов выкроил несколько драгоценных минут, когда рядом с ним не было никого из немцев а сопровождавший обход, ко всему апатичный итальянский санитар, спавший на ходу, его не беспокоил.
– После операции на мой вопрос: «Откуда Вы?» – Вы назвались делийцем, – спросил на английском индуса Воронцов.
– Да, господин доктор, – насторожился индус. – Вы хорошо говорите по-английски. Я понял Вас.
– Хочу спросить Вас, пока рядом никого нет. Не слышали ли Вы что-либо об известной танцовщице Лате Мангешта? – затаив дыхание и не очень-то рассчитывая на удачу, спросил Воронцов.
И сержант вспомнил такую женщину!
– Да, господин доктор, я знал её. Лату знают очень многие делийцы. Она танцевала в храме Лакшми-Нарайан. Я видел её танцы на праздниках. Мисс Лата очень красивая женщина! А откуда Вы её знаете, господин? – спросил Воронцова бывший сержант британской армии.
– Мне довелось бывать шесть лет назад в Индии. Я видел её восхитительные танцы, – кратко, без подробностей, ответил взволнованный Воронцов.
– Вы говорите, танцевала? А сейчас?
– Не знаю, господин. Я не был в Дели уже два года, но… – Бывший сержант запнулся, и это не ускользнуло от внимания Воронцова.
– Вы назвали Лату мисс? – задал первый и самый волнующий вопрос Воронцов.
– Откуда Вы это знаете?
– У индийских женщин это написано на лице , господин, – улыбнулся измученный тяжёлым ранением и счастливый уже тем, что добрый немецкий хирург, хорошо говорящий по-английски, спас ему руку от ампутации.
– А что значит Ваше «но»? – задал индусу другой, не менее волнующий вопрос «странный немец».
– Мне кажется, господин доктор, – индус понизил голос до шепота, – я видел её в начале года, недели за две до падения Сингапура. Чем-то испуганный индус немного помедлил, облизывая сухие губы и изматывая душу Сергея. Наконец, собрался с духом и продолжил:
– Да это была она. Такую красивую женщину невозможно ни с кем спутать.
– Так, где же Вы её видели? – едва не закричал Воронцов.
– В Сингапуре. Мисс Лата была в английской военной форме, какую носят в армии женщины, но без знаков различия. Форма цвета хаки очень ей к лицу. Я видел её всего несколько минут. Она шла по улице в сопровождении важного английского полковника и его денщика с чемоданом в руках. – Бывший сержант умолк.
– А что же было дальше? – Воронцова охватил озноб, и это в такую-то жару!
– Они прошли мимо, и больше я её не видел, – печально молвил индус, видя, как взволнован добрый немецкий доктор.
– Кто был этот полковник?
– Не знаю, господин. Нашу часть только перебросили в Сингапур из Бирмы. Мы толком даже не осмотрелись, а уже через неделю в город ворвались японцы. Поднялась такая неразбериха!
Нам ещё повезло. Нашу часть эвакуировали морем. Наверное, и полковник с мисс Латой покинули город. Потом нас перебросили в Египет. Кто знает, возможно, что и они где-то рядом, – закончил индус, и вовремя. На помощь к Воронцову, который слишком долго копался с каким-то «черномазым» пленным, уже спешил крутой по нраву унтер Мюллер с большой банкой йода, не признававший больше никаких других лекарств в лечении военнопленных.
 
5.
Караван продвигался козьими тропами, по границе горных лугов, местами ещё покрытых на тенистых северных склонах остатками снега, и пробуждавшегося весеннего леса из горного дуба, граба, невысокой корявой сосны и кустарника. Среди неизвестных по большей части растений не слишком сведущий в ботанике Вустров признал лишь барбарис или, как его называют на востоке, кизил с несброшенными прошлогодними ягодами, алевшими на голых ветках. Погода стояла великолепная. Ночами случались заморозки, и приходилось укладываться спать поближе к костру, накрываясь просторной буркой из овечьих шкур, а днём на горячем южном солнце было жарко, хоть загорай. Близкие горные пики, покрытые снегом, искрились так, что впору было надевать тёмные очки, как это принято в Альпах. Но здесь были не Альпы, и о тёмных очках даже не слышали.
В отряде было двенадцать человек. Все курды. Но общался Вустров лишь с одним из них, специально прикреплённым к нему сопровождающим по имени Ахмед. Говорили курды на иранском диалекте, близком к фарси, некоторые могли и на чистом фарси, но предпочитали свой, более удобный для общения язык.
Поначалу Вустров пытался в беседах с Ахмедом и его соплеменниками рассказать им об их великой истории, но курдам, даже не подозревавшим, что их предков называли мидянами, это было совсем не интересно. Дети гор, они жили текущей реальностью. Их не особо прельщали местные красоты, за созерцание которых европейцы, измученные жизнью в серых вонючих городах, готовы были платить сотни марок, фунтов, долларов. А хрустально чистый воздух, настоянный на ионах целительного серебра и насыщенный озоном, который поначалу опьянял Вустрова, словно чудесное вино или волшебная любовь, были грубым курдам не в диковинку, и они просто не замечали своего счастья жить среди первозданной природы.
После первых попыток своей неудачной просветительской деятельности Вустров перестал обращать внимание на своих попутчиков и наслаждался весенней благодатью в одиночестве, оставаясь со своими мыслями наедине. Иногда, он пускал своего коня, которого ласково называл «Буцефалом», в галоп, забираясь на возвышенность и осматривая окрестности. Со склонов Загроса в прозрачном весеннем воздухе перед Хорстом расстилалась великолепная панорама далёких цветущих долин, населённых трудолюбивыми персидскими земледельцами, столь далёкими от мировой политики, что многие из них плохо представляли себе, что происходит в мире.
Коня, к которому успел привязаться, Хорст назвал так шутливо в честь верного четвероногого спутника Александра Македонского. На Востоке его называли Искандером Великим и помнили, сохранив в древних преданиях память о македонском царе, третьем после Рама и Кира «Потрясателе Вселенной». Все они шли одним путём на Восток, которым теперь, возможно, предстоит пройти и германским солдатам.
Шульц во время памятной беседы рассказал Вустрову о Великих Магах Мидии, которых в приливе ярости Александр приказал казнить за то, что те предсказали ему недолгую жизнь .
Предсказание сбылось, а от Магов осталась только память.
Теперь он, Хорст Вустров, будет готовить новый поход. Предстояла трудная задача – убедить вождей горных курдов поддержать немцев. Шульц рассказал ему немного о Хамадане, в окрестностях которого Вустрову предстоит осуществлять свою миссию посланца фюрера. Хамадан, или Экбатана, как называли этот древний город македонцы, был древней столицей Мидии – «страны меда». Предками мидян были арии-митанийцы, пришедшие в горы Тавра и Загроса вместе с потоком переселенцев, ведомым Великим Рамом пять тысяч лет назад. Здесь тысячелетия назад расцвела величайшая цивилизация древности, которая уже свыше тысячи лет назад пришла в упадок, а после арабских завоеваний и смены религии  едва не исчезла совсем. Но стойкий геном арийца преодолел все невзгоды, и на руинах иранского мира поднялась средневековая Персия, которая в будущем, несомненно, возродит своё былое могущество, опираясь на великую культуру и быстро возрастающее население, и обязательно вернётся к своей духовной первооснове.
Вустров вспомнил о том, что в Хамадане до сих пор хранятся гробницы Эсфири и Мордехая , несмотря на те беды, которые принесли их козни иранцам.
– Жаль, что не придётся побывать в городе и взглянуть на эти древности, – подумал Вустров.
Но всему своё время. Возможно, что после войны он приедет в эти горы вместе семьёй полюбоваться цветущей сиренью и увидит нетленные памятники Хамадана, Исфагана и Шираза…
С начала войны с СССР прошло девять месяцев – неполный год. За это время мать вынашивает ребёнка. Но то время, какое в обычной человеческой жизни проходит столь незаметно, в масштабах величайшей драмы в истории человечества, разворачивавшейся на его глазах, казалось привнесённым совершенно из другого измерения.
Война с Россией, которой так боялись и не желали все члены его семьи, многие знакомые и окружающие люди, искренне поверившие в возможность мира, успокоенные советско-германским договором о ненападении, стала свершившимся фактом.
Хорст до мелочей помнил разговор с отцом накануне войны и через несколько дней после её начала.
Вацлав Вустров был потрясён. Многое говорило, что война вот-вот начнётся. По стране поползли слухи о возможных датах нападения, но им можно было верить или нет. И вот то, чего все так ждали, одни с радостью, другие с ужасом – свершилось. Значит, была другая, более могущественная Германия других немцев, которая развязала эту войну по чьему-то злому умыслу.
– Война будет проиграна, – сказал тогда Хорсту отец.
– Война будет развиваться под контролем мировой финансовой олигархии и при любом первоначальном раскладе сил закончится победой британо-американской коалиции.
– Но ведь Америка не объявляла нам войны, – напомнил Вустров.
– Возможно, что скоро объявит, если её вынудит к этому Япония. В отличие от Германии, Япония, как и СССР, пока не подвластна мировой финансовой олигархии, но после поражения, попадёт в такую же кабалу, как и прочие страны.
– А Россия?
– Россия попадёт в кабалу в любом случае, – развёл руками Вацлав.
– Неужели Германия не проводит самостоятельной политики? – ужаснулся своему вопросу младший Вустров.
– Да. Если думаешь иначе, попробуй объяснить перелёт Гесса в Британию и практически полный разворот Вермахта на Восток.
– Ты хочешь сказать, что был сговор? – побледнел младший Вустров.
– Да, Хорст. Гитлер пока не самостоятельный игрок. Его используют, а когда придёт время – уничтожат! Что касается Америки, то она продает нам нефть и другие стратегические материалы, и будет продавать. Секретные контракты заключены на годы вперёд, а поставки идут через «нейтральные страны». В частности через Испанию. Я знаю, тебе предстоит командировка в эту страну. Что ж, убедишься сам, – закончил отец.
Будучи кадровым разведчиком, Вустров не верил тем побасенкам, которые готовило ведомство параноика Геббельса для граждан Третьего Рейха. Их убеждали, что СССР готовился нанести удар первым, и немцам не оставалось ничего другого, как его упредить.
Впрочем, теперь, когда война полыхала вовсю, можно было говорить уже что угодно, и сейчас было не до доказательств и обвинений, к которым вернутся, как всегда, много лет спустя, когда война давно закончится. А сейчас надо было воевать.
С Воронцовым, за которого Вустров переживал больше всего, он не встречался уже больше года, не видел его глаз после начала войны, не слышал его суждений, а, быть может, и проклятий. Теперь он боялся этой встречи. Они не переписывались, не мужское это занятие, да и куда слать письма?
Он тосковал по семье. Шарлота всё чаще и подолгу оставалась одна. Конечно, она была верной женой, но такие длительные разлуки переносить не просто. Да и детишки росли без отца. Младшенький, Хенрик, в последний раз даже не узнал его, спрятался, а потом Шарлота долго объясняла малышу, что это папа вернулся.
– Милая Шарлота… – мысленно беседовал с женой Хорст.
– Ты уж прости меня за других женщин. На Востоке так принято делиться с гостем всем самым лучшим, – находил себе веское оправдание Вустров. Жену он любил, и тем больше, чем длительней были его командировки.
– Эта последняя, – надеялся Хорст. Но относительно этой персидской командировки, которая продлится не менее полугода, у него были недобрые предчувствия.
– Прав был герр Шульц. Иран – это не Южная Америка.
– А замечательное было время! – Вспоминал Вустров, мысленно переносясь за тридевять земель в мирное, довоенное Чили, в котором и сейчас царил мир.
Вустров, как и весь его род, в котором было немало офицеров и генералов, служили верой и правдой своему отечеству, обретённому в вековых войнах, в которых балтийское славянство раскололось. Одни погибли или ушли на восток, подобно князю Рюрику с дружиной, другие приняли германское старшинство и слились с немецким народом, подобно тому, как часть готов, прошедших Русь с севера на юг, слилась со славянами.
В далёких мечтах Вустрову грезилось уже не веками, а тысячелетием выстраданное, но никак не получавшееся, в силу происков враждебных сил, объединение двух Великих народов Европы, то, к чему столетиями шли русские и немецкие монархи, заключавшие династические брачные союзы. В результате таких союзов, русские цари по крови были больше немцы, чем германские кайзеры .
Но сатанинские силы мировой финансовой закулисы, осиные гнёзда которой разместились в лондонском Сити и на нью-йоркском Уолл-Стрит, развязали Первую мировую войну, закончившуюся крушением обеих монархий. И вот уже второй раз развязывают мировую войну на выгодных для них условиях. Жаль было Францию – этот духовно слабый придаток англосаксонской цивилизации, которая стала таковой после разгрома империи Наполеона. С тех пор Франция никак не может выступить в едином строю с Германией. Будь так, не было бы Первой мировой войны на британских условиях, по другому могли бы развиваться и нынешние события.

* *
После полудня, перекусив на ходу лепешкой с овечьим сыром и запив чашкой холодного чая, Вустров, по обыкновению, вырвался вперёд на резвом «Буцефале», чтобы осмотреть окрестности с высокого места. Под копытами коня доцветали крокусы, устилавшие изумрудный луг цветочными коврами всех оттенков –  от лилового до светло-розового и жёлтого. За крокусами готовились цвести горные фиалки, а за ними из прогретой земли уже лезли ножевидные листья ранних ирисов.
Хорст оторвался от отряда на полкилометра, когда послышался собачий лай. Несколько огромных мохнатых и свирепых псов из породы иранской овчарки, которую также называют кавказской, бросились наперерез «Буцефалу». Собаки быстро приближались. Конь остановился и испуганно попятился назад. «Буцефал» повернул шею, и на Вустрова уставились большие тёмные лошадиные глаза, в которых он прочитал страх. «Буцефала» трясло, он просил у человека защиты от страшных зубастых псов, которые через несколько мгновений разорвут ему брюхо.
Положение было критическим. Вустров насчитал шесть огромных, мчавшихся на него собак. Курды, оставшиеся далеко за его спиной не могли оказать помощи в этот миг.
– И откуда только взялись эти собаки? – подумал Хорст, срывая с плеча карабин.
Раздался оглушительный выстрел, и первая собака с простреленным в упор черепом завертелась на траве, обрызгав его и заржавшего от ужаса коня кровью. Два последовавших выстрела уложили ещё одну собаку. Остальные отпрянули назад, поджали короткие обрезанные хвосты и, сев на задние лапы, завыли на чужака.
Разгорячённый боем, Вустров приготовился расстрелять и их, но тут увидел людей с ружьями и винтовками в руках, один из которых целился в него. Он растерянно оглянулся и увидел курдов, мчавшихся во весь опор на помощь немцу, легкомысленно оторвавшемуся от отряда в незнакомой местности. Прогремели выстрелы, и тот человек, что целился в Вустрова, обронил винтовку, зажав рану на плече здоровой левой рукой. Правая перебитая другой пулей, висела у него, словно плеть.
Ещё несколько мгновений, и конные курды с карабинами в руках промчались мимо Вустрова, нагоняя пастухов, пригнавших на горные луга большое овечье стадо. Две курдские собаки немедленно вступили в бой с четвёркой овчарок, и те бросились удирать со всех ног под защиту пастухов. Это были пастухи-кашкайцы, перегонявшие стада на зимние пастбища, поближе к горам, на луга, где с первым весенним теплом пошли в рост сочные травы.
Вустров был поражен той жестокостью, которую проявили курды в отношении кашкайских пастухов.
Одного из них, который целился в Вустрова, курды едва не застрелили насмерть, ранив в руку и плечо. Другие, несмотря на то, что было их человек десять, и все при оружии, по приказу курдов бросили ружья и винтовки, покорно ожидая своей участи. Их загнали в круг и принялись хлестать кнутами.
– Очевидно, у них так принято, – стараясь не смотреть на избиение взрослых мужчин, думал Хорст.
– Вы бы, господин, не отъезжали так далеко! – сокрушался Ахмед, взяв под узцы неспокойного «Буцефала».
– Случись что с Вами, мне голову оторвут!
– За что их так? – спросил Вустров, кивнув на пастухов.
– Они стреляли в Вас, господин! Кроме того, это кашкайцы. Они нарушили договор о пастбищах и вторглись на чужие луга. К тому же тюрки не имеют права возражать персам и тем более курдам! Голова тюрка или араба, словно пустой горшок, и специально создана Аллахом, чтобы разбить её! – ничуть не сомневаясь в своих словах, посвятил Ахмед Вустрова в непростые взаимоотношения между иранцами и тюрками .
– Как же тогда кашкайцы и курды будут взаимодействовать в наступлении на Тегеран? Прав был герр Шульц, когда утверждал, что эти племена могут стать только запалом, а потом непременно передерутся между собой, – вспомнил рассуждения муллы-штурмбанфюрера Вустров.
 Закончив кровавую экзекуцию, учинённую над пастухами, курды отобрали из стада десяток молодых баранов и велели кашкайцам немедленно уходить из этих мест.

*
На ночь спустились по дороге, пробитой овечьим стадом гораздо ниже границы горных лугов, и остановились на широкой поляне, обрамлённой цветущей сиренью. Рядом протекала небольшая речушка с кристально чистой водой, в которой можно было ловить форель. Пока курды разжигали костры, собираясь жарить на больших деревянных кольях-вертелах туши освежеванных баранов и кипятить воду для чая в медном котле, Ахмед, по просьбе Вустрова буквально из ничего соорудил для него удочку – согнул крючок из старой булавки, срезал палку, и в качестве лески приспособил прочную нитку. Насадив на крючок червяка, курд забросил удочку в углубление порожистой речушки, выбитое водой, и мгновенно вытащил на берег форель весом около фунта. Сняв с крючка пойманную рыбу, курд передал удочку немцу.
На несколько минут Вустров забыл обо всём и с увлечением предавался рыбной ловле в безымянной речушке, решив испечь рыбу на огне. Поймав под руководством Ахмеда, взявшегося доставать из-под камней наживку, десятка два роскошных форелей, он приостановил рыбалку. Их звали к костру, где, орудуя кривыми ножами, курды разделывали прожаренную баранину и разливали по чашкам душистый чай.
Гостю выделили самый хороший кусок от задней ножки, на косточке, весом не менее килограмма. Хорст поначалу думал, что такую порцию ему не осилить, но баранина была нежной и хорошо прожаренной. Пожалуй, такого вкусного мяса он ещё не пробовал. Вустров достал из своего походного кожаного чемодана, притороченного к седлу Ахмеда, бутылку шотландского виски, купленного в дорогу ещё в Багдаде, откуда он начал свой «персидский поход», и предложил выпить курдам. Но те заулыбались и решительно отказались.
– У нас не принято пить спиртное, – за всех ответил Ахмед. Впрочем, Хорст это знал, но на войне всякое бывает, и исключения становятся правилами. А то, что курды вели себя как воины, которые только ждут приказа своих вождей, чтобы двинуть конные полки на Тегеран и изгнать из священной столицы всех правоверных иранцев, неверных англичан и русских, было видно по их решительным лицам.
 Настроение было такое, что хотелось выпить. Он налил себе в пустую чашку граммов сто пятьдесят и выпил. Виски был крепким, но по сравнению с французским коньяком или с русской водкой всё же был дрянью, несмотря на немалую цену. Даже шнапс показался бы в этот миг ему лучшим напитком.
 В голову ударило сразу. Хорст с аппетитом ел баранину, запивая чаем без сахара, как и полагалось пить его на Востоке. Халвы или лукума у курдов не было, это для женщин.
 В этот вечер с Вустровом, наконец, разговорился старшина курского отряда Кемаль.
– Немцы – это хорошо! – изрёк носатый курд, лицо которого было столь мужественно-грубым, что казалось вырубленным из камня.
– В прошлую войну в наших горах было много немецких офицеров, и курды разделились. Часть моих соплеменников, которые жили в Турции и возле озера Урмия, поддержали Россию, а мы были на стороне Германии. Мой отец погиб в братоубийственной войне. Русские тогда победили, – кратко поведал Вустрову о событиях четвертьвековой давности суровый курд.
– А теперь. Скажи мне, Кемаль, кто победит теперь? – неожиданно спросил курда Вустров.
– Это знает только Аллах! – философски изрёк Кемаль. Однако, захмелевшему Вустрову почудилось, что курд в душе сомневается в том, что немцам повезёт на этот раз.
На этом короткая беседа завершилась. Доедая свою баранину, Вустров подумал, вспоминая «исфаханского муллу» Шульца:
– Кто знает, быть может, предки этого курда-мидийца и основали германскую расу?
 В эти минуты он отчётливо ощущал свои древние славянские корни.
– Вот и имя его – Хорст. Не от солнца ли, Хорса, оно происходит? – размышлял слегка опьяневший Вустров. Он мечтал вернуться в старый и добрый отеческий дом, воздвигнутый на огромных валунах, оставшихся после ледника, на которых тысячу лет назад стояла славянская крепость…
С Бараниной, наконец, было покончено, а от рыбы курды отказались. Хорст наткнул на прутик самую крупную форель и принялся жарить её на углях. Курды выставили караул из двух своих товарищей, а сами стали укладываться по-походному на земле возле останков трёх костров, завернувшись в овчинные бурки.
 Форель, кажется, испеклась. Он налил в чашку ещё граммов сто, выпил, а остальной виски вместе с бутылкой закинул подальше в кусты, громко прочитав на всю поляну одно из великих изречений бессмертного Омара Хайяма:

  «Пей вино, ибо жизнь продлевает оно,
  В душу вечности свет проливает оно.
В эту пору цветущей сирени и пьяниц
Быть весёлым повелевает оно!»

От непонятных хмельных слов чудного немца, очнулись и заворчали сытые непьющие курды, переворачиваясь на другой бок, а Хорст доедал в одиночестве свою добычу. Форель оказалась жирной и вкусной.
– Господин, ложитесь спать. Завтра выходим рано, – посоветовал Хорсту Ахмед, кутаясь в свою бурку.
– Спи, Ахмед, я ещё немного посижу у костра и прогуляюсь поближе к сирени.
– Нет, господин. Я пойду с вами. Буду стоять за спиной в десяти шагах, – серьёзно ответил Ахмед и, щёлкнув затвором, проверил обойму в карабине.
Так и гуляли они с полчаса. Вустров, немного захмелевший от выпитого виски, с наслаждением вдыхал в себя аромат цветущей персидской сирени, родина которой была в этих краях. Хорст вспомнил сад возле родного дома, в котором через месяц-полтора должны зацвести другие, не столь пышные, сиреневые кусты, любимые с раннего детства за их красоту и аромат, проникавший в весеннюю тёплую ночь в открытое окно спальни.










Глава 10. Нашествие готов
 
                «Народ, забывающий свою историю, обречён её повторить…»
  Сказано мудрым человеком.

                «Как мужам подобные, ратью нашли амазонки …»
                Гомер «Иллиада »
 

1.
Над древним русским городом опустилась чёрная августовская ночь. Люди не спали в своих тёмных, вжавшихся в землю домах, со страхом прислушиваясь к грохоту проходивших неподалёку танковых колонн. Откуда-то из центра доносилась пулемётная и автоматная стрельба. Сквозь прорези в заставленных окнах были видны пожары и вспышки от разрывов .
Впервые после «смутного времени»  9 августа 1941 года в Старую Руссу вошло иноземное войско, и в перерывах между грохотом стальных чудищ и стрельбой люди слышали их отрывистые лающие крики, подобные готским кличам, которые звучали в этих местах полторы тысячи лет назад.

* *
Минул чёрный год. Новые готы, ушедшие на север, разбились о неприступные стены Ленинграда и приступили к долгой, упорной осаде. Опустевшая Старая Русса, из которой неведомо куда угнали евреев, в которой расстреляли из пулемётов цыганские семьи и из которой разбредались по соседним деревням многие русские люди, впала в долгий и тяжёлый сон.
Из тех, кто остался, одни пошли работать на врага за кусок хлеба, другие боролись с врагом в глубоком подполье, но были и те, кто ждал захватчиков, сгорая по разным причинам от ненависти к прежней власти или от каких-либо прошлых обид.
Таковых, однако, не хватало, и ещё зимой в окрестностях города появились полицаи, набранные из латышей и эстонцев. Вели они себя столь непристойно, что даже немцы часто наказывали их за убийства, мародерство и насилие над местным населением. Против баб, стариков и детей они были храбры, но панически боялись местных партизан .
Война разметала семью Соколовых. Отец семейства, Владимир Всеволодович, был тяжело ранен осколком бомбы ещё до занятия города немцами и спустя два дня скончался, не приходя в сознание, в родном доме. Сюда его принесли измученные непрерывными боями солдаты и извинились, что не могут поместить в госпиталь или вывезти из города с другими ранеными – не хватало транспорта для военнослужащих. Отца похоронили на старинном семейном погосте-жальнике рядом с бабой Вандой, тихо скончавшейся ещё осенью тридцать девятого, на седьмой день, как уехали правнук Ярослав с молодой женой Русой. Похоронили отца за день до вступления врага в город, и Владимир Всеволодович не увидел такого позора.
По слухам, Ярослав воевал где-то на Северо-западном фронте и командовал эскадрильей истребителей.
Люба с детьми и мужем эвакуировались неизвестно куда, и связь с ними была потеряна. Светка, которой исполнилось шестнадцать лет, ушла вместе с товарищами-комсомольцами в партизанский отряд. Базировался отряд к югу от города в заболоченных Каменских лесах, через которые протекала речка Каменка. Пути туда от города было километров двадцать пять – тридцать.
В апреле Красная Армия отбила Старую Руссу, но ненадолго, и после ожесточённых боев, в результате которых был разрушен практически весь центр, немцы вновь вернули себе контроль над городом. Фронт проходил рядом, и городу сильно доставалось. Целых домов и жителей в нём становилось всё меньше и меньше.
В городе по-прежнему оставалась Ольга Милославовна с годовалым внуком, первенцем Ярослава и Русы. Бросить дом и хозяйство она не решалась. Хозяйство скоро пришло в упадок. Новый дом Соколовых бесцеремонно заняли полицаи из латышей, забившие и съевшие корову, а чуть позже и всю остальную живность, кормить которую всё равно было нечем. Хозяйка с внуком переселилась в старый дом, и жили они картошкой и капустой. Слава богу, малыш родился здоровеньким! Хоть и попил он материнского молока всего лишь месяц, но окреп, и теперь охотно ел картофельное и капустное пюре, а бабушка радовалась пухлым румяным щёчкам внука. Иногда старичок-сосед угощал их рыбой, которую ловил в ближней речке Порусье, а на старые вещи Ольга Милославовна выменивали хлеб.
Куда же исчезла Руса, никто не знал.

* *
По пыльной, разбитой гусеницами танков августовской дороге, неторопливо объезжая колдобины, катил чёрный «Мерседес» с армейским номером. В машине сидели два офицера связи – майор и оберлейтенант, ефрейтор-водитель и молодая, красивая женщина в чёрной форме штабсшарфюрера  СС. Женщина служила в гестапо небольшого городка, бывшего при большевиках районным центром, и была направлена по ходатайству подполковника Заухеля в штаб аэродрома и базы Люфтваффе, выстроенных военными строителями из «ведомства Тодта» и военнопленными из ближайшего лагеря в рекордно короткие сроки.
Увидев однажды на совещании, посвящённом безопасности авиабазы, красивую молодую женщину, готовившую документы, Заухель захотел хотя бы на время заполучить её в свой штаб. Такая женщина, помимо аккуратности, сильно украсит его штаб, а там, быть может… –  о том, что может быть, моложавый подполковник, не преодолевший сорокалетний рубеж и имевший хорошую протекцию, в недалёком прошлом лётчик, а теперь командовавший авиабазой, пока далеко не загадывал. Шеф гестапо города, розовощёкий толстяк штурмбанфюрер Рудель поначалу упрямился, не желая расставаться с аккуратной сотрудницей, неплохо владевшей русским языком, и к тому же не замеченной в амурных связях ни с одним из его офицеров, а потому обладавшей повышенной работоспособностью. Потом, неизвестно как, но начальники поладили, и Рудель своим приказом откомандировал, пока на три месяца, штабсшарфюрера Эльзу Ланц в распоряжение подполковника Эрвина Заухеля.
Легковую машину сопровождала бронемашина. Дорога по большей части шла через лес либо близко от леса, в котором время от времени появлялись партизаны, искавшие подходы к базе.
На прошлой неделе среди белого дня им удалось захватить в плен капитана и сопровождавших его двух солдат, рискнувших отправиться в город на мотоцикле. На месте пленения остался разбитый мотоцикл и следы от крови, но тел убитых или раненых немцев обнаружить не удалось даже при прочесывании леса.
Капитан, к счастью, был на базе новичком и служил интендантом. Однако, попадись к русским офицер, знакомый с планом противовоздушной обороны базы и аэродрома, немцам было бы несдобровать.
Перестроить за короткий срок противовоздушную оборону аэродрома, на котором размещены две группы  бомбардировочной авиации, одна группа истребителей сопровождения и ещё кое-что по мелочам – итого, почти полторы сотни самолётов различных типов, было непросто. А если неожиданно налетят русские бомбардировщики или ужасные штурмовики «Ил-2» , буквально «ползающие по земле», и застигнут противовоздушную оборону базы врасплох, то десятки боевых машин сгорят на земле.
Леса в этих краях были повсюду, и контролировать их было просто невозможно. Это не чистые ухоженные леса Германии, напоминавшие скорее парки. Русский лес был словно первобытный, заваленный буреломом, а в этих местах ещё и заболочен. Некоторые горячие головы предлагали его даже поджечь, но сырой лес гореть не хотел. Оставалось только вырубить деревья вдоль дороги хотя бы на пятьдесят метров, но и эта работа была не простой. Пробовали использовать русских военнопленных, но в лесу они часто разбегались, а чтобы преследовать многочисленных беглецов, не хватало охраны.
Машина проезжала самое опасное место, где лес, не вырубленный до конца, и высокая трава вплотную подступали к дороге. Водитель пропустил вперёд бронемашину, пристроив «Мерседес» под защитой её бронированного борта.
– Будет лучше, фрейлен Ланц, если Вы пригнётесь и не станете смотреть в окошко, – посоветовал молчавшей всю дорогу женщине майор.
– Боитесь партизан, герр майор? – спросила женщина.
– Проявляю осторожность…
– Прошу впредь обращаться ко мне по званию, герр майор, – потребовала женщина, подчёркивая свою полную независимость.
– Хорошо, фрау штабсшарфюрер, – согласно кивнул майор, а сам подумал:
– Фельдфебель в юбке, но очень красивый фельдфебель! И где только берутся такие женщины, которым не место в армии и, тем более, в гестапо?
Наконец, автомобиль и бронемашина выбрались на открытое место, проехали через небольшое сохранившееся село, не попавшее в зону боев, в километре за которым на опушке леса, маскировавшего самолёты, начинался аэродром и сооружения базы. Среди живописной берёзовой рощи, в спешно выстроенных прошлой осенью утеплённых щитовых домах размещался персонал базы и пилоты. За домами, в сосновом перелеске, в зарытых в землю складах хранились авиабомбы, снаряды, авиационное и автомобильное горючее и прочее военное снаряжение. Туда же была подведена километровая ветка от железнодорожной магистрали север-юг, по которой на базу завозили боеприпасы, бензин, вооружение, запчасти, строительные материалы и прочее снаряжение. Отдельно был выстроен барак для рабочих, среди которых преобладали поляки из числа военнопленных, но были и несколько человек гражданских вольнонаёмных – русские специалисты-строители. Всё это немалое хозяйство охраняли батальон охраны и четыре усиленные зенитные батареи, имевшие на вооружении зенитные пулемёты, автоматические пушки «Эрликон»  и более крупные зенитные орудия.
 Партизанский отряд, воевавший в местных лесах, был не способен нанести ощутимый ущерб базе, с которой бомбардировочная авиация, под прикрытием истребителей, совершала регулярные бомбовые налёты на расположения советских войск, города и промышленные предприятия, узловые пункты Октябрьской железной дороги. И лишь плохая погода на время прерывала полёты.
 «Мерседес», наконец, оторвался от сопровождавшей его бронемашины, и плавно подкатил по вымощенной бетонными плитами дороге к штабу базы. У входа в просторный двухэтажный дом с двумя десятками комнат-кабинетов офицеров управления базой машину встречал «хозяин базы» – подполковник Заухель.
– Guten Morgen, Freulein Lanz!  – Подполковник взял за протянутую руку штабсшарфюрера и помог ей выйти из автомобиля.
 Эльза кивнула подполковнику и передала чемодан с вещами пожилому полному ефрейтору – денщику подполковника.
– Фриц, отнеси чемодан фрейлен Ланц в её комнату, – приказал Заухель.
Фриц козырнул и, подхватив чемодан, отправился выполнять приказ подполковника.
Заухель пожал руку майору, отметившему про себя, что красивая сотрудница гестапо не сделала замечания подполковнику по поводу формы обращения к ней, и кивнул оберлейтенанту.
– Господа, пока отдыхайте, а после обеда, в четырнадцать ноль-ноль, прошу ко мне на совещание. Вас, фрейлен Ланц, тоже прошу ко мне в кабинет принимать дела. Ваш предшественник, лейтенант Крафт, страдал неаккуратностью и запустил все бумажные дела. У него вечно ничего нельзя было разыскать. Я отправил его в роту охраны, пусть расставляет караулы.
Офицеры управления питаются в офицерской столовой, размещённой в штабе на первом этаже. По вечерам у нас там что-то вроде кафе и кинозала. Пилоты и охрана питаются отдельно. Конечно, у нас не ресторан, но мне удалось разыскать хорошего повара. Надеюсь, Вам понравится его кулинарное мастерство.
– Благодарю Вас, герр Заухель, насколько я понимаю, до обеда ещё часа полтора. С дороги мне хотелось бы отдохнуть и разобрать вещи.
– Конечно же! Какие могут быть вопросы. Я тотчас провожу Вас в Вашу комнату.
Заухель пропустил Ланц чуть вперёд, объясняя ей по пути, что где находится, и тайком вдыхая запах её тонких духов. Не считая нескольких непривлекательных русских уборщиц, приходящих из села, Эльза Ланц была первой женщиной на базе, к тому же необыкновенно красивой. Штабсшарфюрер – чин невелик, но хорошо подогнанная к ладной фигуре черная форма была ей к лицу. Светло-русые волосы Ланц были убраны в тугой узел и едва прикрывались пилоткой, которую приходилось закреплять заколкой-невидимкой, чтобы не спадала.
– Роскошные волосы! Каковы, если их распустить! – размечтался Заухель, чувствуя, однако, в себе некоторую неуверенность, которая, как он надеялся, скоро пройдёт.
– Поди-ка, подступись к такой королеве!
Он знал из личного дела Ланц, которое, вопреки запрету, дал ему по-дружески посмотреть на минутку штурмбанфюрер Рудель, что Эльза замужем, а муж её гаупштурмфюрер  СД  находился в глубоком русском тылу. Родом она из Верхней Саксонии, сирота, мать её умерла несколько лет назад, с мужем прожила всего полгода. Другие сведения Заухеля не интересовали. Семья его была далеко, а жизнь «стремительно убегала». Кроме того, на войне с любовью гораздо проще. Кто знает, вдруг ему удастся завоевать сердце фрейлен Ланц, которую он сознательно избегал называть фрау Ланц. А по званию пусть её называют его подчинённые.
*
В двухэтажном доме, предназначенном для штаба, имелись шесть жилых комнат, одну из которых, переселив в соседний домик капитана Мосса, заведовавшего складским хозяйством, Заухель предоставил Ланц. Его комната размещалась рядом. И это обстоятельство так же обнадеживало Заухеля.
Эльза в душе подсмеивалась над терявшим голову подполковником, вспоминая слова свого шефа Руделя, который отправил её в командировку, приговаривая:
– Мужики без семьи – кобели, а на войне – так и вовсе кобелищи! Но за Вас, фрау Ланц, я абсолютно спокоен. Вы, как истинная арийка, сохраните верность мужу. Вы уже делом доказали свою преданность Германии, работая в моём аппарате. А на базе присмотритесь внимательнее, нет ли среди офицеров нелояльных нам людей? У меня есть непроверенная информация, что график вылета бомбардировщиков известен русским заранее и они имеют возможность лучше подготовится к отражению ночных налётов.
Помните, фрау Ланц, мы сотрудники СД и отвечаем за безопасность не только Рейха, но и всех территорий, где размещены наши войска и граждане, – наставлял свою сотрудницу Рудель.
– Возможно, об этом информируют партизан, имеющих рацию, местные жители? – предположила тогда Ланц.
– Возможно, хотя вылеты совершаются, как правило, ночью и понять, сколько машин поднялось в воздух и куда они летят, трудно. Но всё же присмотритесь, подышите свежим воздухом, а через три месяца, когда наступят холода, я Вас верну в город, как говорится – «на зимние квартиры».
К тому же Ваше присутствие на базе – хороший повод пару раз посетить мне самому хозяйство Заухеля. Знаете, Эльза, Люфтваффе полагают себя «белой костью» и не любят нас, скромных работяг из СД, заботящихся об их безопасности, – хитро прищурил рыжие глаза герр Рудель.
– К Вам, фрау Ланц, это, конечно же, не относится. Вы красивая женщина, и никто даже не заметит на Вас чёрного мундира, который, кстати, Вам очень идёт. Так что ждите в гости, – напутствовал свою подчинённую штурмбанфюрер Рудель.
Едва Эльза сняла форму, в которой было жарковато в этот солнечный летний день и переоделась в красивый шёлковый халатик, расписанный по японским мотивам, как в дверь постучались.
– Кто там? – спросила Эльза, будучи уверена, что это Заухель, которому не терпелось посмотреть, как устроилась его новая сотрудница.
– Это я, фрейлен Ланц, Эрвин, – послышались за дверью не слишком уверенные слова Заухеля.
– О! это Вы! – изобразила удивление Эльза.
– Подождите минутку, я ещё не переоделась с дороги. Так надоела форма, и особенно сапоги. Хочется отдохнуть от них хотя бы час, – извинительным тоном продолжила Эльза, обув стройные ноги в удобные домашние туфельки на каблучках. Осмотрев себя в зеркале, Ланц открыла дверь.
Заухель осторожно вошёл в комнату и окинул Эльзу взглядом.
– О! В таком виде Вы ещё прекрасней, фрейлен Ланц! Как устроились? Всё ли хорошо? Нет ли каких пожеланий? – рассеяно спросил подполковник, рассматривая Эльзу.
– Всё хорошо, герр Заухель, но я хотела бы умыться с дороги, а пользоваться общей с мужчинами умывальной комнатой, сами понимаете, мне не хотелось бы, – высказала свои пожелания Ланц.
– Конечно! – поспешно успокоил её Заухель.
– Через пять минут Фриц принесёт два ведра воды. Одно с холодной, другое с горячей водой, и… – Заузель на мгновение задумался.
– Могу предложить небольшую эмалированную ванночку. Сами понимаете, в полевых условиях не до комфорта.
– Спасибо, герр Заухель, пусть Фриц несёт всё что надо, да ещё не забудет взять ковшик.
– В неслужебной обстановке зовите меня просто Эрвин, – предложил подполковник.
– Право, удобно ли это? – засомневалась Эльза.
– Ведь я моложе Вас почти вдвое.
– Ваши двадцать два против моих тридцати девяти – это, Эльза, согласитесь, ещё не вдвое, – возразил Заухель, уверенности в котором прибывало с каждой новой минутой общения с очаровательной фрейлен Ланц.
– Хорошо, Эрвин, попробую, если Вам так будет угодно, – согласилась Эльза.
– Но где же Фриц с ванночкой?
– О! Простите, Эльза. Через сорок пять минут прошу на обед, а потом сразу же на совещание, – раскланялся до обеда Заухель, успев сделать Эльзе ещё пару комплиментов относительно красивого халатика и роскошных волос, которые приходилось убирать в тугой узел.
– Фриц! – позвал Заухель денщика, который и так был наготове, и сделал распоряжения.
– И ещё, Эльза, распоряжайтесь моим денщиком по мере необходимости. Он аккуратный и охотно вам что-либо постирает, разгладит или начистит сапоги.
– Спасибо, я подумаю, – ответила Эльза.
– А сапоги и в самом деле хорошо бы как следует начистить, – Ланц выставила их за дверь, в коридор. Красивые хромовые сапожки на каблучке чуть выше уставного ей пошил опытный сапожник по рекомендации герра Руделя, который относился к Эльзе словно к родной дочери, и гордился, что в его «конторе» служит такая красивая женщина. Рудель с сожалением отпустил её на три месяца под начало Заухеля, но сделать так ему неожиданно посоветовало начальство.

*
Наконец, Эльзу оставили в покое. Она закрыла дверь на шпингалет, наглухо завесила штору единственного окна своей двенадцатиметровой комнатки, в которой, помимо полутораместной кровати, платяного шкафа, стола и двух стульев, больше ничего не было, и смешав в ванночке воду, как смогла, помылась с дороги, сняв с тела усталость. Затем, накинув халатик, прилегла минут на пятнадцать отдохнуть на кровать с приятно пахнувшим свежим бельём.
– Ну что ж, герр Заухель, я принимаю Вашу игру. Но Вам придётся недолго ухаживать за «очаровательной фрейлен Ланц – женой героического немецкого разведчика, который кует победу в русском тылу!» – от таких мыслей Руса едва не рассмеялась.
Да, это была она – Елена Соколова или Руса, для тех, кто знал её родовое имя, за которой, по загадочным и вещим словам покойной бабы Ванды, «на Русь-Трою пришли данайцы-готы». А эта база, была словно флот-эскадра данайцев, и она сделает всё возможное, чтобы уничтожить её!
Как всё начиналось?
Первый счастливый «медовый год», а не месяц они прожили с Ярославом в военном городке под прекрасным городом Ленинградом . Ярослав принимал участие в войне с белофиннами, получил ещё один орден. Солнечный бог «Хорс», которому в глубокой тайне молилась Руса, сохранил своего «Сокола» и его самолёт. Руса тем временем не теряла времени даром, перечитала массу учебников и русских книг, сдав экстерном за десятилетку, повторно проделав тот путь в мир знаний, который уже проделала два-три года назад в Кранце, а потом в Мемеле. Параллельно училась на курсах медицинских сестёр и работала в госпитале. Все, кто окружал Елену Соколову, были просто влюблены в красавицу-комсомолку и необыкновенно способную, трудолюбивую женщину.
Никуда не исчезла и её любовь к авиации. Руса немедленно вступила в Комсомол , в Осоавиахим  и в местный аэроклуб, в котором проходили лётную подготовку те юноши и девушки, которые мечтали посвятить свою жизнь авиации. В последний предвоенный год её огромная кипучая Великая страна СССР развивалась самыми быстрыми в мире темпами, опережая даже Германский Рейх. Страна строила заводы и фабрики, ежечасно повышала свою обороноспособность. Каждый день, шестидневка , месяц были дороги, и для того, чтобы учить молодежь лётному делу, шефы-военные лётчики не жалели ни времени, ни горючего, ни самолётов, которые после замены на новые машины чинили и передавали в аэроклубы.
Через полгода Руса летала уже самостоятельно, удивляя окружавших феноменальными способностями во всех своих начинаниях.
– Ну и жена у тебя, товарищ Соколов! – удивлялись и по-доброму завидовали командиру эскадрильи истребителей «Як-1»  друзья и товарищи. Ярослав и сам это знал, помня, как в сентябре тридцать девятого она смело взялась за штурвал малыша «Пулавчака», и буквально спасла их обоих от неминуемой гибели.
А в середине августа сорокового года Соколову предоставили целое богатство – месячный отпуск!
Они очень этого ждали, заранее составляли маршрут большого путешествия по родной стране, которой и Ярослав ещё толком не видел. Что же говорить о Русе.
Они побывали в Москве, потом в Киеве и на Волге, в Саратове. После этого отдыхали десять дней на берегу Чёрного моря в Гаграх и Сочи, беззаботно купаясь и загорая. А к концу отпуска на несколько дней заглянули на Родину Ярослава, в Старую Руссу, куда спустя восемь месяцев он привёз Русу рожать в родительский дом.
Впервые в планы Русы вкралась маленькая неточность. Она не собиралась заводить детей в течение ближайших нескольких лет, но так не получилось. Видно, в отпуске было так славно и хорошо, что сама природа воспротивилась долгому ожиданию.
Куда же было вести беременную жену офицеру, как не в отчий дом, под присмотр отца с матерью?
В конце июля, когда немцы были недалеко от Старой Руссы, а ребёнку исполнился месяц, она отправилась в райком Комсомола с просьбой зачислить её в формируемый партизанский отряд. Но узнав, что жена капитана Соколова владеет немецким языком, её направили в Новгород, в обком Комсомола.
 Выслушав желание молодой женщины бороться с врагом, её направили в областное управление НКВД , где проверили знание немецкого языка при допросе военнопленных и предложили работать в немецком тылу в соседней области, где её никто не знал. В этот момент разведывательным отрядом НКВД была захвачена в плен женщина – штабсшарфюрер СС Эльза Ланц, следовавшая к месту дальнейшего прохождения службы в гестапо одного из районных центров на оккупированной врагом территории. При ней были все документы и направление.
 В течение нескольких дней, пока специалисты подчищали документы и меняли фото, Руса беседовала с пленной. Они были одного возраста и роста, так что форма Ланц подошла ей почти без переделки. Когда всё было готово, Старая Русса уже была взята врагом, и со дня на день наши войска могли сдать Новгород.
 Так надолго рассталась она с мужем в начале июня сорок первого года.

*
Эльза Ланц взглянула на часы. Через десять минут начнётся обед, и следовало собираться. Она сняла халатик и облачилась в форму штабсшарфюрера. Эта форма напоминала ей о гестапо. Помимо ведения документации, Ланц приходилось присутствовать при допросах схваченных партизан и подпольщиков в качестве переводчика. Когда другие методы не помогали и из арестованных патриотов начинали выбивать показания, Ланц уходила, чтобы не видеть крови и не слышать криков и стонов истязаемых. К её счастью, на этом настаивал Рудель, полагая, что женщине видеть такие допросы ни к чему. Бледная, ненавидящая своих «коллег», Эльза уходила домой. Она снимала комнату в двухэтажном доме напротив у пожилой русской женщины, которая была её связной. Через свою хозяйку Эльза передавала информацию о предателях, засылаемых в подполье, через неё сообщила и о своей командировке на авиабазу Люфтваффе…
Эльза ловко заплела расчёсанные волосы в косу и уложила в узел, надев поверх волос пилотку. Затем открыла дверь и обнаружила аккуратно стоявшие по стеночке сапожки, начищенные заботливым Фрицем до зеркального блеска. Взглянув ещё раз на себя в зеркало, Ланц чуть подушила волосы за ушками французскими духами, спустилась на первый этаж и вышла в коридор, в котором то и дело появлялись офицеры, с интересом рассматривали новую сотрудницу и исчезали за дверью большой комнаты, приспособленной под столовую.
Здесь она увидела Заухеля, спешившего ей навстречу.
– Как, отдохнули с дороги, фрейлен Ланц? – спросил подполковник.
– Спасибо, хорошо, – ответила Эльза, не высказав на лице никаких чувств.
– Тогда прошу в комнату номер один, в нашу столовую. Уже накрыто.
В просторной, со вкусом отделанной комнате, которую можно было назвать небольшим залом, были расставлены столики, накрытые чистыми скатертями. На каждом столике стояла вазочка с полевыми цветами, располагавшая к большему уюту.
– Персонал у нас исключительно мужской, не считая нескольких русских уборщиц, убирающих кабинеты, поэтому прошу строго не судить, – пояснил Заухель, приглашая Ланц за двухместный столик возле окна.
Столовая была уже наполовину заполнена, и два расторопных солдата, дежурные по кухне, разносили салаты и супы, которые очень поощрялись в части, где командовал подполковник Заухель.
Офицеры по очереди подходили и знакомились с новой сотрудницей, приехавшей сегодня из города.
Эльза внимательно выслушивала и запоминала фамилии и должности офицеров, с которыми предстояло работать. Офицеры делали ей комплименты, приглашая непременно посетить этот скромный зал вечером после ужина, когда здесь устраивают кафе с кинозалом. А сегодня ожидалась трофейная русская кинокомедия «Волга-Волга» – фильм с известной русской актрисой в главной роли , о которой хорошо отзывался фюрер. Много ещё чего наговорили красивой даме в гестаповском мундире, на который, как верно заметил штурмбанфюрер Рудель, никто не обращал внимания. Так что первый её выход в «местный свет» состоялся.
Во время обеда Ланц призналась офицерам, что неплохо владеет русским языком и готова переводить зрителям содержание фильма. ещё бы! Русе так хотелось ещё раз увидеть замечательный советский фильм с чудесной Любовью Орловой!
Сразу же после хорошего обеда, которому позавидовал бы и штурмбанфюрер Рудель – большой любитель поесть, офицеры управления базой и аэродромным хозяйством отправились на совещание, и Эльза с головой погрузилась в бумажные дела. Всюду разбросанные заявки, требования, накладные, распоряжения, приказы и прочие документы пришлось заново разбирать и раскладывать по папкам - таким уж разгильдяем был её предшественник лейтенант Крафт, который теперь разводит по ночам караулы.
Совещание длилось около двух часов, затем офицеры разошлись по делам, и в просторном кабинете Заухеля, расположенном на втором этаже, они остались вдвоём. Подполковник предложил выпить кофе и позвонил по телефону. Ланц согласилась, заметив, что обед ей понравился, но она старается избегать мяса, а поэтому хотела бы продолжить вегетарианскую диету с добавлением молочных и рыбных продуктов.
– Нет никаких проблем. Спуститесь на первый этаж и закажите у повара, его имя Макс, всё, что Вам будет угодно. Максу будет приятно угодить Вам, Эльза.
Позвонив в дверь, вошёл помощник по кухне – молоденький солдат в белом халате и, поставив на стол поднос с двумя чашечками ароматного кофе, удалился, не сказав ни слова.
– Настоящий, бразильский, из старых запасов, – с удовольствием отпив глоток, похвалил кофе Заухель.
Эльза последовала его примеру. Кофе и в самом деле был превосходный. Такой подавали вместе со свежими бисквитами в кондитерской на Невском проспекте, которую она обязательно посещала, будучи в Ленинграде.
– К сожалению, вынужден откланяться до ужина. Он у нас в восемнадцать тридцать. А пока спешу на совещание к лётчикам. Командующий объединённой группой бомбардировщиков, или как его здесь называют «за глаза» – «адмирал полуэскадры» , полковник Брюнер не начинает своих чуть ли не ежедневных совещаний без меня или моего заместителя. Такой педант. Но его можно понять. У него такое беспокойное хозяйство. Около восьмидесяти «Юнкерсов», группа истребителей «Мессершмитт» – около сорока машин и несколько устаревших штурмовиков  «Хеншель-129» ,  безнадёжно уступающих русским «Ил-2».
Наша задача – обеспечить их взлётными площадками, маскировкой, боеприпасами, горючим, запчастями и ещё много чем, узнаете, Эльза, когда изучите документацию. К тому же самих лётчиков необходимо накормить и поселить в комфортабельном общежитии. А на случай переброски на наш участок фронта дополнительных штурмовиков, следует иметь в полной готовности взлётно-посадочные полосы и для них.
Вы же, Эльза, оставайтесь в моём кабинете и на правах секретаря работайте столько, сколько считаете необходимым. Вот вам запасной ключ, а я извиняюсь и убегаю. До ужина!
Да, чуть не забыл! Вот что значит отправить в отпуск своего заместителя. Ко мне, то есть теперь к Вам, должен подойти офицер из истребительной группы, передать требование на боеприпасы и запчасти.
Примите его и проверьте, правильно ли составлены бумаги. Образцы и прошлые требования должны быть вот в той жёлтой папке.
– Я уже видела их и разложила по датам, – ответила Ланц.
– Вы молодец, Эльза! – похвалил Заухель и спешно покинул кабинет.
Эльза осталась одна, и в отсутствие подполковника принялась осматривать кабинет. Внимание её привлёк громоздкий сейф, в котором, несомненно, лежали секретные документы, а ключ и шифр от дополнительного кодового замка хранятся у Заухеля, когда он в штабе, либо в дежурной части, в опечатанной коробке. Получить ключ и шифр в дежурной части практически невозможно. Остается Заухель, и над тем, как заставить его открыть сейф, передать секретные документы ей и переправить их за линию фронта, следовало хорошенько подумать. Эту задачу было необходимо решить в течение недели, максимум двух.
Бомбардировщики, взлетавшие с базы каждую ночь, наносили советским войскам на переднем крае, предприятиям в тылу и жителям городов большой урон. Были попытки бомбить и расстреливать штурмовиками базу «вслепую», но эффект был минимальным, а наши самолёты гибли на подступах к базе от хорошо налаженной противовоздушной обороны, незнания схемы размещения зенитных батарей и самолётов, а так же их маскировки.
Можно было, конечно, обойти территорию базы не раз и попытаться составить план самой. Но из этого вряд ли что получится. Во-первых, времени на это уйдёт уйма, да и возникнут подозрения не только у охраны, но и у самого герра Заухеля, от которого не скроются праздные прогулки секретарши по территории базы, даже без карандаша и листа бумаги. Во-вторых, она совершенно не разбирается в деталях системы ПВО и не сможет составить правильного плана, а это чревато неудачей и большими потерями.
Большую часть земельно-строительных работ проводит команда, обслуживающая базу – это ведомство Заухеля. Следовательно, у него не может не быть плана. К тому же штаб базы лучше всего охраняется, и зенитчики, скорее всего, хранят и свои секретные документы в сейфе Заухеля.
Раздался звонок. Эльза вздрогнула.
– Это, наверное, офицер из истребительной группы, о котором предупреждал Заухель, – подумала она и открыла дверь.
В кабинет вошёл молодой офицер-лётчик в чине капитана с папкой для бумаг в руке.
– Вы фрейлен Ланц? – спросил капитан.
– Да. Зовите меня по званию.
– Я плохо разбираюсь в шкале званий и чинов, принятых в СС, – попытался было съязвить пилот. Но неожиданно лицо его побледнело. Он не мог оторвать глаз от Эльзы.
– Что Вы на меня так смотрите? Давайте лучше смотреть Ваши бумаги.
– Вы не узнаёте меня? – дрожащим голосом спросил офицер, закрывая за собой дверь.
Эльза внимательно посмотрела на капитана. Лицо его было ей знакомо, и она попыталась порыться в памяти, вспоминая, где и когда могла его видеть.
– Я узнал Вас сразу, – прервал её поиски офицер.
– Помните Кранц, аэроклуб. Я заходил туда к младшему брату, будучи в отпуске. Мы с Вами даже танцевали на одном из вечеров. У Вас тогда было интересное итальянское имя Росита. Говорили, что вы итальянка.
– Вы ошиблись, – сдерживая свои чувства, произнесла Ланц.
– Я не мог ошибиться. Не узнать первую красавицу Кранца просто невозможно!
О Вас рассказывали странные истории. Якобы, Вас похитил польский лётчик, приземлившийся возле Пиллкоппена! Этим делом занималась полиция, но ничего толком установить не удалось. Ваш муж был в далёкой командировке, а свекровь спустя некоторое время умерла…
– Жаль фрау Марту, – подумала Эльза, стараясь взять себя в руки и решить, как ей теперь быть?
– Так это Вы? – повторил свой вопрос офицер.
 
2.
Латыши-полицаи вернулись в облюбованный ими добротный дом на окраине города под вечер, после очередной карательной акции против жителей окрестных деревень. Было их двенадцать человек, нажравших красные сальные морды на грабежах и насилии, безнаказанно творимых над стариками, женщинами и детьми. Даже немцы презирали их, словно бродячих собак, подчас отгоняя от себя выстрелами.
 Вернулись они не с пустыми руками, пригнали подводу с награбленным барахлом, продуктами, самогоном. Прихватили с собой и двух молодых женщин покрепче, для плотских утех, связав несчастных по рукам и ногам.
Ещё солнце не зашло, а началось гульбище. Ревели латышские песни пьяные полицаи, орали от боли и горя несчастные русские бабы, лаяли четверо здоровенных псов из породы немецкой овчарки, служившие в той же зондеркоманде , что и их двуногие хозяева, храпели бывшие колхозные лошади, так и оставшиеся в подводах нераспряжёнными.
Ольга Милославовна тихо проливала слёзы, укачивая годовалого Богдана, названного так по желанию Русы, которая сама нарекла своего первенца, данного богом и мужем, и освятила дитя золотым символом Хора, с которым никогда не расставалась и никому не показывала, даже Ярославу.
Малыш не спал, но и не кричал, не плакал, словно всё понимал.
– Нашли на русскую землю изверги – три на девять народов, да сгинут все, побитые русскими соколами, – шептала плачущая бабушка, орошая внука горькими слезами. Мальчик тянул к ней ручонки, словно пытаясь утешить. Толком не напился вволю ребёночек материнского молока. Ушла мама – ещё не пришли немцы. Куда ушла – не сказала, но обязательно вернётся вместе с отцом, который ещё не видел своё чадо. Крики и стоны стали утихать только заполночь. И собаки, привязанные возле дома, угомонились, и лошади успокоились.
Раздался пьяный стук в дверь.
– Открывай, матка! – потребовал старший от латышей.
– Ночь уже. Чего вам надо? – испуганно спросила Ольга Милославовна.
– Забирай бл…й, матка. Кусачие стервы. Все рожи покусали, расцарапали!
Пришлось открыть дверь старого дома, стал грозиться полицай, что выбьет.
– Отведи их в баню, помой, чтобы к завтрашнему дню чистыми были, а сама уберёшься утром в доме. Да чтобы чисто было! – потребовал полицай, оставив на пороге двух истерзанных плачущих миловидных женщин, мужья которых сражались на фронтах, и, увидев такое, разорвали бы полицаев голыми руками, прежде всего оторвав у них всё, что пониже пупка.
 Оставив истерзанных заплаканных баб, полицай пошёл в новый загаженный дом к своим подельникам, которые уже храпели на все комнаты, заваленные награбленным добром.
– Идёмте, девоньки, страдалицы мои, в баню. Там вода ещё осталась, тёплая, на солнце нагрелась. Смоете грязь, да уйдёте домой.
– Куда мы уйдём! – заплакали-запричитали женщины.
– Уйдём без разрешения, совсем забьют эти гады! А у Ани ребёнок, у меня их двое, и мать ста-а-рая! – рыдала несчастная женщина.
– Видно, терпеть нам суждено, да совсем мочи нет! – Продолжали плакать, но уже тихо женщины. Поднялись и пошли, пошатываясь, за Ольгой Милославовной в баню, которую достроили перед войной покойный отец и муж Любы.
Ольга Милославовна быстро вернулась в дом, посмотреть – не проснулся ли ребёнок.
– Мама! – вдруг кто-то тихо окликнул её. А голос такой близкий знакомый!
– Света! – ахнула мать, зажимая ладонью рот, чтобы никто не услышал.
Светка бросилась в объятья матери, целуя её в лицо.
– Ой! да ты не одна? – заметила мать парня, вышедшего из тени на лунный свет.
– Это, мама, Сашка. Из одного мы с ним отряда. Ты его, наверное, не помнишь. Мы учились с ним в одной школе, только он на год старше. Вместе по рекомендации райкома Комсомола ушли в лес, где собирался отряд, Сашку в армию не взяли. Вначале по возрасту, а потом не успели – немцы пришли, – быстро, едва ли не скороговоркой представила Светка парня.
Ольга Милославовна внимательно оглядела парня. Был он на вид чуть постарше и повыше Светки. Одет в потёртую куртку. Бог знает, сколько не глаженые брюки были заправлены в видавшие виды сапоги. На давно не стриженой голове – кепка, а за спиной солдатский вещевой мешок и трофейный немецкий автомат. С амуниции мать перевела взгляд на решительное лицо парня, освещаемое лунным светом.
– Ой, и вправду, лицо его мне знакомое! – согласилась Ольга Милославовна.
– Зачем же Вы пришли, милые мои! Тут такие страшные дела. Дом полон полицаев. Все нерусские –  латыши, словно звери!
– Сейчас, мама, этого зверья кругом не перечесть. Неделю назад эшелон, шедший к осаждённому Ленинграду, подорвали. В плен взяли немало вражьих солдат. Ты представляешь, мама, там были венгры и финны, хорваты и итальянцы, много испанцев – все чёрные, как смоль, ехали из отпусков в свою «Голубую дивизию» . Мы им помогали бороться с фашистами, а они теперь к нам пришли воевать! – ненавистью блестели красивые глаза Светки, которой только осенью ещё исполнится семнадцать лет.
– И что же с ними сделали, с этими солдатами? – спросила мать.
– Кормить их нечем. Для отряда они обуза, а отпустить нельзя, к своим побегут. Вот и приказал командир всех расстрелять. И поделом! – подытожила Светка.
– Ой! Да что же я молчу, совсем забыла! – схватилась за голову взбудораженная Светка.
– Тебе, мама, весточка от Русы! Откуда, не знаю. Передал командир отряда, товарищ Сергеев. Вот, читай! – Светка протянула матери клочок бумаги, сложенный вчетверо.
Ольга Милославовна попыталась разглядеть, что на нём написано, да было так темно, что ничего не увидишь.
– Ладно, потом, – подумала она, зажав в руке драгоценное письмо.
– Слава богу, жива.
– Мама, мы пришли за тобой и за Богданчиком. Надо уходить. От города мало что осталось, а скоро будет новое наступление, и его опять будут бомбить. И наши, и немцы. Через город идут военные эшелоны. Быстро собирайся и бери ребёнка.
– Да куда же я пойду? От своего дома, от хозяйства! – растерялась мать.
– Какое хозяйство, мама! В доме полицаи, да и от хозяйства ничего не осталось! – не выдержала Светка.
– Тише, родная! – зашептала мать.
– Услышат собаки, учуют – залают.
– Не учуют. Ветер от них дует, в листве шумит, а мы ещё и за домом, – определил Саша. – Сколько собак?
– Четыре. Огромные, свирепые. Неделю назад паренька-инвалида закусали насмерть, – всхлипнув, ответила Ольга Милославовна.
– Как страшно кричал, несчастный. До сих пор в ушах его крик!
– Вы говорите, латыши? – спросил Саша.
– Латыши…
– А как их старшего зовут?
–  Озол, так его называют подельники. Почти что козёл! – ответила мать. – Ты к чему это, сынок?
– Те самые, Света, – кивнул в сторону дома Сашка.
– Что значит те самые? – не поняла мать.
– Они вчера в деревне убили бывшего председателя и его жену. Человеку шестьдесят лет. Болен, еле ходил. Не пощадили. И жену, за то, что пыталась заступиться, тоже убили. Гады!
– В глазах Сашки блеснул огонёк ненависти.
– Ольга Милославовна, есть ли у Вас керосин?
– Есть, литра полтора. Берегу на всякий случай, а пока живем без света. Зачем тебе керосин?
– Сколько их там, полицаев, мама? – спросила Светка.
– Двенадцать, со старшим. Храпят уже с час. Перепились, над женщинами измывались. Да вот и они сердешные идут.
Из темноты показались две несчастные деревенские женщины в ветхих ночных рубашках, которые им дала хозяйка. Увидев чужих, они испугались и присели в темноту.
– Не бойтесь девоньки, это дочка моя с товарищем.
Женщины поднялись и приблизились. После омовения холодной водой они чуть успокоились, хотя какое тут может быть успокоение. Боль душевная на долгие годы.
– Так зачем вам керосин? – всё ещё не понимая, спросила Ольга Милославовна.
– Сожжём этих гадов! – жёстко ответила ей Светка.
– Как! Вместе с домом? – тихо ахнула мать.
– С домом, мама. Всё равно сгорит от бомб, или полицаи сожгут, когда их погоним. Не горюй, после войны отстроим новый!
– А имущество?
– Какое теперь имущество, мама! Ты фотографии забрала?
– Забрала.
– А шкатулку, ту, из которой наряжали тогда к свадьбе Русу?
– Забрала вместе с сарафаном, в память о бабушке Ванде.
– Вот и хорошо! – обрадовалась Светка.
– Буду выходить замуж, надену, как Руса! – заблестели глаза девушки, а мать посмотрела  на Сашу, и он на мгновенье потупил взор.
– Сейчас же уходим! – решительно приказала Светка.
– Пусть женщины оденутся. Не забудь, мама, фотографии и шкатулку. Я понесу Богдана.
Мать и женщины поспешили в дом.
– Справишься? – спросила Светка Сашу.
– Идите огородами до реки, переправляйтесь на лодке. Меня не ждите. Вместе с дядей Васей уходите на лошадях, а я останусь, немного подожду. С пьяными справлюсь. Зажарю гадов! Только керосин давайте.

*
Ветер, ещё полчаса назад трепавший кроны деревьев, неожиданно стал стихать. Наступала лунная и тихая ночь. На востоке, где прошла линия фронта, доносились отдалённые артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов. Но к ним привыкли. И под тишиной понимали отсутствие близких звуков, будь то пьяные песни полицаев, грохот от промчавшегося мотоцикла с немецким патрулем, автоматная стрельба или лай собак. Но ничего такого в этот ночной час не было, а только звенели-убаюкивали цикады, и едва слышно шелестели листьями кроны деревьев. Фронт в этих местах встал по Волхову в августе сорок первого и почти не сдвигался ни в ту, ни в другую сторону до января сорок четвёртого. На отдельных участках шли тяжёлые бои, в которых на стороне немцев участвовала элитная дивизия СС «Мёртвая Голова», понёсшая большие потери, чем оправдала своё название. По несколько раз из рук в руки переходили практически опустевшие прифронтовые древние русские города и села, ещё никогда не разрушавшиеся так, как в это вражеское нашествие .
Саша разлил полтора литра драгоценного керосина, сберегаемого для керосиновой лампы, в четыре полулитровые бутылки, найденные в доме, и примотал бечевкой к каждой бутылке по гранате, которые хранил в заплечном солдатском вещевом мешке, завернутыми в тряпицы, чтобы не гремели. Делал он своё дело не спеша и основательно. Теперь, если метнуть гранату в окно, то, помимо взрыва, так полыхнёт разлитый на мелкие брызги керосин, что разом охватит всё пламенем. Просохший за жаркие летние дни деревянный дом сгорит, как скирда соломы. А он постоит рядом минуту-другую, и если кто-то из полицаев очнётся и попытается выбраться из горящего дома, расстреляет из трофейного «Шмайсера» . Пистолет-пулемёт он добыл в бою. Такое оружие и у немцев встречалось не часто . Так что редко какой партизан мог похвалиться таким трофеем.
Часов у Сашки не было. Вернее, были, немецкие, но не ходили, а починить пока не получалось. Однако он и без часов угадывал время, прикидывая, успели ли добраться женщины до другого берега Порусьи, где в лесочке их ждал с тремя лошадьми дядя Вася. Сам же Сашка часов за пять одолеет двадцать пять километров пешком и вполне успеет к утренней раздаче каши.
Он вспомнил, как в лунном свете блестели глаза Светки, когда она сказала: «Буду выходить замуж, надену, как Руса…» Он помнил ту свадьбу. Бегал с мальчишками смотреть на жениха и невесту.
– Ох, и красивая была невеста у капитана Соколова – Светкиного брата! Только Светка не хуже, и сарафан будет сидеть на ней ладно! – Приятны были такие воспоминания и мысли.
Сашке Света очень нравилась, он был влюблён в неё, намекал, но прямо ей пока об этом не говорил, не решался.
– Вдруг откажет. Что тогда?
А вот Ольга Милославовна, похоже, догадалась и посмотрела на него как-то по-особому, словно желая знать – достойный ли Саша жених для её дочери?
В стороне реки, куда ушла Светка с матерью и приблудившиеся женщины из окрестной деревни, было тихо.
– Значит, порядок, – подумал Сашка.
Прошло не менее часа. Бомбы для метания были готовы, и пора было приступать к делу.
Они пробрались в дом Светки, чтобы увести в лес Ольгу Милославовну с малым внуком. Поползли слухи, что немцы и полицаи начинают хватать родственников офицеров Красной Армии и членов ВКПБ. Все в городе знали, что сын Соколовой лётчик и воюет. В любой день её могли арестовать, а ребёнок бы просто пропал.
– Пришли спасать мать, а тут полицаи, по которым давно верёвка плачет. Вот удача! Разом покарать двенадцать гадов, проливших столько слёз и крови! – Сашка был уверен, что всё выйдет, как задумано. Себя полагал опытным партизаном, на такие дела ходил, в боях участвовал, на личном счету у него было два немца-карателя и пока один полицай. Но сегодня он их уничтожит столько, что вряд ли когда ещё представится такой случай!
Положив бутылки, связанные с гранатами, в старую корзину, которая удачно подвернулась под руки, он снял с плеча автомат, и вышел на лунный свет. По всем расчётам было около двух часов ночи. Самое время для сна.
По мере приближения к новому дому Соколовых, где спали пьяные полицаи, не позаботившиеся выставить часового, залаяли собаки. Вначале недружно и негромко, но потом, видно, разом очнулись от собачьего сна и остервенело залаяли.
– Этак они разбудят полгорода! – подумал Сашка и ускорил шаг.
– Вот они – четыре зверя – остервенело лают и рычат в четыре зубастых оскала. Хорошо, что посажены на цепь.
– Горите, гады, синим пламенем! – с этими словами Сашка метнул свои бомбы в четыре окна, деловито вынимая их из корзины и выдергивая чеки из гранат. За звоном разбитых стёкол грохнули взрывы. В окна метнулось пламя, и дом запылал.
На два окна гранат не хватило, и Сашка встал против них, нацелив автомат. В одном из окон метнулась тень. Здоровенный мужик в одной рубахе выбил окно и пытался выбраться во двор. Сашка расстрелял его короткой очередью, а потом полоснул по обезумевшим собакам, добавив им к огню ещё и свинца.
На всё ушло пару минут. Сашка закинул за плечо автомат и побежал по огороду мимо перепуганных лошадей, сообразив на ходу, что сарай, где они были привязаны, далеко от дома, а значит, лошади не сгорят. Хотел было взять одну, да скакать верхом, но на улице затрещал мотоцикл немецкого патруля, послышались крики на чужом языке и несколько беспорядочных выстрелов.
Сашка пригнулся к земле и через малиновые кусты побежал к огороду, а далее лугом до реки. А из леса, росшего по левому берегу Порусьи, Ольга Милославовна, Светка и деревенские женщины наблюдали огромное зарево.
– Вот и сгорел отцов дом! – едва не рыдая, молвила мать.
– Сгорели подлые полицаи! – ликовала Светка, прижимая к себе спящего племянника.
– А-а-а! – заплакали, заголосили деревенские бабы, то ли радуясь страшной погибели насильников, то ли оплакивая своё бесчестье.
– Хватит плакать, бабы! – остановила их Ольга Милославовна. – Чисты вы перед людьми. Священный огонь истребил скверну! Возвращайтесь в свои дома и ничего не бойтесь.
 
3.
Вечером, после ужина, встреченная аплодисментами офицеров, разместившихся за переставленными столиками, Эльза Ланц вошла в импровизированное кафе с кинозалом в вечернем платье.
К некоторому разочарованию Заухеля, её сопровождал капитан-лётчик из группы истребителей, тот самый, что днём приносил в штаб требования на боеприпасы и запчасти.
– Знакомьтесь, господа. Мой старый товарищ, Зигфрид Вернер, которого я неожиданно встретила здесь, среди вас, и решила, надеясь на ваше радушие, пригласить на наш вечер.
На такое предложение элегантной и красивой Ланц, благоухавшей изысканными духами, Заухелю и его офицерам, которые старались не заводить дружеских отношений с лётчиками, пришлось согласиться. И расторопный ефрейтор – помощник дежурного по части принёс дополнительный стул.
– Представляете, герр Заухель, Зигфрид Вернер был моим лётным инструктором. До замужества я увлекалась авиацией и была активисткой аэроклуба! – расширенно представила начальнику своего «старого товарища» Эльза Ланц.
 
*
Всё, что произошло в этот день с капитаном Вернером, было столь стремительным, что он до сих пор не мог поверить, что, явившись в штаб капитаном Люфтваффе, выходил из него едва ли не завербованным советским агентом.
Напор Эльзы Ланц, в недалёком прошлом носившей фамилию Браухич, и совершенно непонятно, кем она была на самом деле, был ошеломляющим.
 Ланц в открытую призналась ему, что является русской разведчицей, внедрённой в районное гестапо, и откомандирована своим шефом в распоряжение подполковника Заухеля. Её цель – завладеть документами, которые помогут советской авиации уничтожить базу и самолёты, размещённые на аэродроме, и она сделает это во что бы то ни стало!
Вернер был растерян такой откровенностью и напором молодой женщины, о целеустремлённости которой ходили чуть ли не легенды ещё в довоенном Кранце.
– Зачем Вы мне раскрыли свои тайны? – спросил во время короткой паузы растерянный Вернер, не понимая, что ему делать. Вызвать караул и попытаться арестовать знакомую по Кранцу молодую необыкновенно красивую женщину в форме штабсшарфюрера СС или уйти, никому ничего не сказав.
– На что же Вы рассчитываете?
– На Вашу помощь, Зигфрид! Зовите меня просто, Эльзой.
– Хорошо. Пусть будет Эльза. А Вы уверены, Эльза, что я соглашусь, а не позову караул, или сам не сдам Вас дежурному по части?
– При такой попытке я застрелю Вас, герр Вернер! Поверьте, у меня не дрогнет рука. А своему шефу, штурмбанфюреру Руделю, объясню, что вы напали на меня и пытались изнасиловать. Мне поверят!
Небесно-голубые глаза Ланц излучали свет такой силы, что Вернеру было впору зажмуриться.
– Красота – страшная сила! – подумал он, сдаваясь, сломленный её волей.
– Я могла бы расстрелять Вас, Зигфрид, под предлогом защиты своей чести, – почувствовав его состояние, уже мягче сказала Ланц.
– Я могла бы обойтись без Вашей помощи, но подумала, что с Вами будет легче осуществить задуманное. Ведь Вы не фанатик и не член НСДАП . Германия не права, начав эту войну. Новые готы, пришедшие на Русь, как и пятнадцать веков назад, будут разбиты и уничтожены! Выполнив моё поручение, вы сохраните свою жизнь хотя бы для своей семьи.
Что Вам предстоит сделать, узнаете позже. А пока, друг мой, Зигфрид, – Ланц улыбнулась, и её недавно, строгое красивое лицо, достойное прекрасной Фреи  – лучшей из германских ведических богинь, ожило и осветилось вполне земной улыбкой.
– Мы прогуляемся с вами по территории базы. Вы покажете мне новые самолёты. Мы вспомним общих знакомых по Кранцу. Вы расскажете о своей семье, и мы вместе сочиним нашу «легенду». Вечером я приглашаю Вас в нашу столовую, которую переоборудуют в кафе с кинозалом. Там я познакомлю Вас с офицерами из ведомства подполковника Заухеля, имена и должности которых постаралась запомнить с первого раза – такая у меня хорошая память. А Вас я представлю им, как своего старого знакомого, нет, лучше товарища.
 
*
Первоначально Заухель предполагал разместиться за столиком вдвоём с Ланц, но ввиду неожиданного появления «старого товарища» Эльзы пришлось пригласить и его. В этот момент Заухель пытался сообразить, как лучше обратиться к авиационному начальству, чтобы оно чаще отправляло в полёты «нежелательного капитана».
Солдаты, исполнявшие роли официантов, обычно подавали во время киносеанса, как всегда начинавшегося с киножурнала хроники и новостей, кофе, печенье, коньяк в крохотных рюмках и сухое вино. Заухель не был большим любителем пива, и по вечерам этот «национальный напиток» не подавали.
Зато сегодня, по случаю первого вечера очаровательной фрейлен Ланц в кругу офицеров управления, подали шампанское из «особых запасов». А после просмотра бравурной хроники, в которой доблестные солдаты, матросы и лётчики фюрера одерживали победы на всех фронтах, морях и в небесах, показали трофейный русский фильм без перевода, который, временами приглушая звук, с удовольствием комментировала Ланц, старалась донести до немцев духовную и физическую красоту советских людей. И во многом ей это удалось. Офицеры с неменьшим удовольствием смотрели фильм с очаровательной блондинкой Орловой, ничуть не уступавшей капризной Марлен Дитрих, сбежавшей из Германии в Америку.
По окончании фильма, который имел огромный успех, исключительно благодаря присутствовавшей среди них Эльзы Ланц, и не в мундире, а в элегантном платье и в туфлях на высоком каблучке, собравшиеся офицеры, длительное время обделённые женским вниманием, наотрез отказались расходиться. Вечер завершился танцами под собранные со всей базы пластинки. И каждый из офицеров, посчитал за счастье потанцевать с очаровательной фрейлен Ланц хотя бы минуту.
В тот момент, когда Эльза и Зигфрид танцевали танго, послышался рёв моторов первых бомбардировщиков, поднявшихся в воздух.
– Вот так почти каждый день, исключая нелётную погоду, – заметил Вернер.
– Куда они летят? – спросила Руса, ощутив, как дрогнула рука Зигфрида, обнимавшая её за талию.
– Скорее всего, бомбить ключевые узлы Октябрьской железной дороги, по которой идут русские эшелоны с войсками и техникой. Сегодня первую группу бомбардировщиков сопровождает наша первая эскадрилья истребителей. А завтра лететь моя очередь. Итак, практически всегда, – «работа через ночь». Завтра, если мы и увидимся с Вами, Эльза, то только до обеда. После обеда мы готовимся к полёту и отдыхаем.
– А как часто русские самолёты бомбят базу? – спросила Руса.
– По-разному, последний раз налетали штурмовики с неделю назад. Один русский самолёт подбили зенитчики, и он упал в лес. У нас потерь не было. Основные потери несут бомбардировщики за линией фронта. Каждый раз теряем от одной до трёх машин. И если бы не истребительное прикрытие, то потери бы резко возросли. Но и нам достается. Я рассчитал, что примерно через десять-двенадцать боевых вылетов буду сбит – такова вероятность.
– Не смейте ввязываться в бой в течение ближайших вылетов. Вы мне нужны, Зигфрид! – решительно потребовала Руса. 
– Хорошо, что под музыку нас никто не слышит, но, к сожалению, пришло время проститься. Иначе Заухель просто вырвет меня из ваших объятий! – рассмеялась на прощание Руса.
– Если совершаете утреннюю пробежку, то встретимся завтра в семь утра на дорожке в берёзовой роще. А если Вы дадите мне несколько уроков верховой езды, то это будет замечательно!
– А Вам, Эльза, приходилось сидеть на лошади? – спросил Вернер.
– Только на верблюде, но это было давно, ещё в Африке, – улыбнулась Эльза, видя, что Вернер ей всё равно не поверил.
– Шутит очаровательная женщина, так просто добилась своего – заставила доброго и честного немецкого парня изменить присяге на верность фюреру и фатерлянду. Страшная сила женская красота! – подумал и повторил про себя Вернер.
– До свидания, Зигфрид! – попрощалась с ним Ланц.
– Спокойной ночи, Эльза!

4.
С тех пор как они расстались, прошло больше года. Ярослав проклинал себя за то, что отправил беременную жену к родителям. Даже когда началась война, он никак не мог предположить, что уже через полтора месяца немцы займут Старую Руссу. Вырваться домой хотя бы на несколько часов, вывезти жену и родившегося сына он никак не мог. Шли тяжёлые бои. Советская авиация в приграничных районах почти вся была уничтожена, а оставшиеся самолёты в самые напряжённые дни боёв под Ленинградом и Москвой поднимались в воздух помногу раз за сутки, днём и ночью. Вот и год спустя по-прежнему не хватало истребителей и хорошо подготовленных к ним пилотов. Почти все новые машины оправлялись прямо с заводов на юг, где в районе Сталинграда велись решающие сражения Второй мировой войны.
Молодые лётчики не из самых лучших училищ, направляемые на Волховский и Северо-западный фронты, часто не возвращались с первого боевого задания. Гибли сами и губили машины, не способные победить хвалёных немецких асов ввиду отсутствия боевого опыта. Бывало, что в считанные дни полки сокращались до эскадрилий, а эскадрильи до звеньев. Старшие офицеры летали простыми пилотами, и заменить их, пока в лётных училищах готовили молодёжь, было некем.
Ярослав имел хорошую лётную выучку, приобретённую в мирное время, небольшой, но ценный опыт скоротечной финской войны и не самых сильных противников в первых воздушных боях с немецкими пилотами, имевшими к тому же превосходившие наши «Яки», «Ишаки» и «Чайки» , «Ме-109» .
Им на смену шли новые цельнометаллические самолёты «ЛаГГ-1», «Ла-5», «Миг-3» , но большая часть их поступала на главные театры военных действий лета сорок второго года – на Дон, Волгу и на Кавказ.
Будучи майором и командиром эскадрильи, в которой осталось всего четыре самолёта, Соколов летал на «Як-1», мечтая воевать на новеньком «Як-3», который по слухам должен был поступать на вооружение со следующего года.
С «Мессершмиттами» он столкнулся впервые в чистом осеннем небе Виленского края, когда летал на разведку в глубокий польский тыл на маленьком беззащитном «Пулавчаке» и вернулся со своей судьбой – любимой женой Русой, похищенной им у германцев почти так же, как юный Парис похитил у данайцев Елену Прекрасную. Эту древнюю историю в ярких красках и прелестных фантазиях пересказала ему Руса в незабываемые ночи после необыкновенно красивой свадьбы в родном отчем доме, о которой ещё долго вспоминали жители соседних улиц, да и всего города…
За первые годы войны Ярослав сбил пять немецких самолётов, из них два истребителя, получив боевые награды и звание майора. За это же время он потерял один самолёт, сумев выбраться из горящей машины и приземлиться с парашютом на своей территории. Но везение не бывает постоянным, и во время сопровождения бомбардировщиков, бомбивших на территории Белоруссии железнодорожные узлы с эшелонами гитлеровцев, следовавших на Восточный фронт, его «Як-1» был подбит. Соколову удалось пролететь в горящей машине почти пятьдесят километров, но до линии фронта было ещё двести, а пламя уже подбиралось к кабине. Он передал по радио, что подбит, а затем прыгнул с парашютом над бескрайними белорусскими лесами. Так оказался майор Соколов в местах своей довоенной службы, недалеко от большой реки Западной Двины.
Парашют зацепился за кроны деревьев, и Ярославу понадобилось немало сил и времени, чтобы спуститься на сырую от августовской росы траву. Под конец пришлось прыгать с высоты не более трёх метров, а вот приземлился не совсем удачно, вывихнул ногу. Снять парашют он не мог, но лес был такой большой, что немцы вряд ли будут его искать.
Соколов проверил обойму в своём единственном оружии – пистолете «ТТ» , из которого два года назад начинал учить стрелять Русу, оказавшуюся необыкновенно способной к стрельбе, как, впрочем, и ко всему, за что бралась. Вот и тогда в неофициальном зачёте она неожиданно заняла первое место среди офицеров части!
Ярослав достал из планшета сложенную карту района и, развернув, определил место приземления. До своего довоенного аэродрома, где теперь базировались немецкие самолёты из авиации армии «Центр», перешедшей к обороне после разгрома под Москвой, было километров тридцать. Там с одним пистолетом Соколову нечего было делать. А вот до дома лесника Степаныча – старого доброго друга было километров пятнадцать-двадцать, если идти по прямой.
Между тем взошло солнце и стало заметно теплее. Ярослав снял кожаный шлем и расстегнул лётную куртку.
– Часов за шесть доберусь, – подумал он и, определив по компасу направление, пошёл через лес. Но вывихнутая нога тут же отозвалась острой болью в щиколотке.
– Этого ещё не хватало! – помянув чертей, выругался Ярослав. – Тут не шесть часов, а все двенадцать уйдёт с такой ногой!
Он достал из кармана куртки перочинный нож и, срезав пару молодых рябин, попытался соорудить себе что-то вроде костыля. Нормальный костыль не получился, не было ни гвоздей, ни ремешков, а потому выбрал ствол покривее, с толстым сучком. На кривулину можно было опереться, сунув её подмышку, а за сук держаться рукой. Соорудив себе такого «помощника», Ярослав взглянул на компас и заковылял по лесу.
Погода была солнечной и тихой, что несколько сгладило горечь от гибели самолёта, на котором его механик нарисовал четыре звезды, по числу сбитых им на погибшей машине немецких самолётов. Хотел механик нарисовать ещё одну, за сбитого немца на самолёте своего временно выбывшего из строя товарища по эскадрильи, но Соколов не разрешил.
– Ты бы ещё прибавил звезду за финский самолёт, голова садовая, – пристыдил тогда механика Ярослав.
А теперь было хоть не так обидно оттого, что подбили его с земли зенитным огнем.
 
5.
Завершалась первая неделя пребывания штабсшарфюрера Эльзы Ланц на территории базы. К ней привыкли, она стала «своей» в мужском коллективе управления. Все без исключения офицеры, вдыхая тайком аромат её тонких духов, были влюблены в очаровательную фрейлен Ланц. Самые влюблённые потянулись вслед за ней на утренние кроссы, поправляя при этом собственное здоровье. А несколько лошадей, которых содержали лётчики – любители верховой езды, с лёгкой руки очаровательной и энергичной Ланц разбирались из конюшни с раннего утра.
Что касается подполковника Заухеля, то он был буквально на «седьмом небе». Руса искусно втягивала потерявшего голову «милого Эрвина» в свои сети, подбираясь к заветным документам из сейфа. Она уже точно знала, что план противовоздушной обороны базы со схемами всех сооружений и размещением зенитных батарей с указанием секторов обстрела лежит в красной папке под грифом «Секретно». Она держала эту папку в руках в присутствии Заухеля, намечая день и час, когда завладеет ею. Но взять план без ведома подполковника, который часто заглядывал в него перед проведением совещаний с зенитчиками или лётчиками, Руса не могла.
– Допустим, я завладею на время ключом и узнаю код, – рассуждала она.
– Чтобы скопировать план и текстовые приложения к нему на многих листах, не имея необходимой фотоаппаратуры, необходимо время. От Заухеля этого не скрыть. И Руса выбрала другой, рискованный, но, по её мнению, верный путь. Русу охватил особый азарт борьбы, который и в дальнейшем не оставлял её в течение всей большой и замечательной жизни.
Она передает Зигфриду план-оригинал в день вылета. За линией фронта Вернер имитирует повреждение самолёта и прыгает с парашютом. Таким образом, план попадёт в руки советского командования. После его детального изучения пилотами штурмовиков и истребителей уничтожение авиабазы и самолётов, наносивших большой урон военным эшелонам, продвигавшимся по железным дорогам в районах Волховского и Северо-западного фронтов, становилось делом ближайшего времени.
Первоначально были опасения, что Вернер растеряется и сдаст её, но этого, к счастью, не произошло. Сила и убедительность её слов сделали своё дело. Встретив Зигфрида, вернувшегося из ночного полёта, через день после памятного разговора, на утренней пробежке по берёзовой роще, в конце которой был неплохой пруд, где она купалась, будоража своих воздыхателей красотой тела, обтянутого элегантным по тем временам, итальянским купальником, Руса облегчённо вздохнула:
– C ним всё в порядке. Он выполнит её поручение и сохранит свою жизнь, –  убедилась она.
– Побереги себя, Зигфрид! Не дай сбить в течение двух последующих вылетов, а ещё лучше – скажись больным.
– Этот номер, увы, не пройдёт, – покачал головой Вернер. – Пилотов катастрофически не хватает, и на задания летят даже простуженные и температурящие. Такова война.
 
*
Для романтических встреч с фрейлен Эльзой более всего подходило время перед ужином, когда на полтора – два часа жизнь на базе замирала.
Служба офицеров управления, находившихся в подчинении подполковника, отличавшегося довольно мягким характером, проходила гораздо спокойнее, чем у лётчиков, которые через день вылетали на боевые задания, где гибли или, в лучшем случае, попадали в плен, что в условиях войны нередко заканчивалось расстрелом. Из фатерлянда постоянно прилетало на своих самолётах новое, зачастую молодое и неопытное пополнение. Их с ходу кидали в бой, и число жертв росло.
Иное дело – штат офицеров и солдат, обслуживавших базу и аэродром. Службой своей они были очень довольны. От фронта хоть и недалеко, каких-то сто километров, но вполне безопасно. Русские самолёты налетали нечасто, и зенитчики успешно отражали «слепые атаки». От такой «сладкой жизни» многие отпустили животы и могли себе позволить послеобеденный отдых, тем более, что начальству теперь было не до них. По базе поползли слухи о романе красавицы Ланц с подполковником Заухелем, которому можно было только позавидовать.
Конечно, никто не знал, как это далеко у них зашло.
– Пусть тешится начальство, лишь бы «головы не летели». А наш удел – полюбоваться фрейлен Ланц со стороны да, может быть, потанцевать с ней вечером после просмотра всем осточертевшей хроники.
На плёнке «густо затушевывались» большие трудности и огромные, порой невосполнимые потери в гигантских сражениях на юге – в степях России, через которые, напрягая все силы Рейха, германские войска рвались к Волге и Каспийскому морю...
– Эрвин, Вы не поможете мне разобраться в этих запутанных накладных, – очаровательно улыбаясь подполковнику, попросила помощи Руса, разыгрывая очередную сцену взаимоотношений «дозревающей» секретарши и её начальника и покровителя.
– Разумеется, Лизхен!
Он склонился над Эльзой, сидевшей за столом и делавшей вид, что её и в самом деле интересуют какие-то цифры. Заухель вдыхал аромат её духов и волос. Незаметно обнял и поцеловал в щечку.
Ланц картинно отстранилась от него.
– Что вы себе позволяете, герр подполковник! Я замужняя женщина!
– Ах, Эльза! – уловив, что протест наигранный, принялся с ещё большим упорством обнимать её потерявший голову подполковник, решивший сегодня идти до конца, обязательно уломать Ланц и улечься с ней в постель.
В «потерянной» голове подполковника роились всякие планы. Он был уже готов расторгнуть брак с женой, бросить двух ребятишек и жениться на Эльзе, тем более, что муж её где-то в советском тылу и вряд ли сумеет сохранить там свою голову. НКВД у русских работало не хуже гестапо и всех немецких разведок вместе взятых.
– Для Вас я готов на всё! – Заухель выдохнул эту фразу, означавшую что-то вроде «прошения руки и сердца» в военно-фронтовых условиях.
– Неужели на всё? – кокетливо спросила «фальшивая» Эльза Ланц, убирая руки подполковника со своей груди. А другая, истинная женщина в ней – Руса ненавидела подполковника в этот миг, готовая вырвать из кобуры свой хорошо пристрелянный «Люгер» и уничтожить «отвратительного гота», каким ей казался в эти минуты Заухель, протягивавший грязные руки к «светлой славянке».
– Всё, что угодно, Лизхен! Я возьму отпуск, едва вернётся мой заместитель. Мы поедем в Италию, к морю. Эта поездка будет нашим свадебным путешествием!
– Не надо моря, герр Заухель! – резко взяла жёсткий тон Руса. Заухель окончательно превратился в тряпку, и теперь с ним можно было делать всё, что угодно.
– Любовная страсть не раз губила целые народы, древние страны и процветавшие города. Что же говорить о какой-то базе Люфтваффе, которая наносит столько бед её стране! – Промелькнуло в сознании Русы.
– Но чем же я могу одарить Вас, Лизхен! – не унимался Заухель.
– Откройте сейф и передайте мне красную папку! - жёстко потребовала Руса.
До подполковника, кажется, что-то стало доходить. Он отшатнулся от Ланц.
– Что Вы сказали? – застыл немой вопрос в его испуганных глазах.
– Красную папку и клятву, что об этом никто не узнает! – повторила Руса.
– Вы не та, за кого себя выдаете? – скорее ответил сам себе, чем спросил совершенно ошалевший от происходящего подполковник.
– Да, герр Заухель, – усмехнулась Руса.
– И я, и герр Рудель, шеф гестапо – русские агенты. Неужели Вам не ясно?
– Как? И Рудель! Не может быть! – затрясся от страха Заухель.
– Не кричите так громко, герр подполковник! - Призвала его к порядку Руса, вынимая из кобуры пистолет.
– Я отлично стреляю, герр Заухель. На соревнованиях в части, где служит мой муж, кстати, капитан-лётчик, я заняла, стреляя по мишеням из «ТТ», первое место! А «Люгер» – оружие более точное, да и калибр у него немного побольше.
– Открывайте сейф, или я Вас застрелю!

* *
Вечером, сопровождая перегруженные бомбами «Юнкерсы», летевшие в очередной рейд на советскую территорию, вылетел со своей эскадрильей капитан Вернер. Обратно не вернулся один «Юнкерс», сбитый над Бологое, и два «Мессершмитта», один из которых пилотировал Зигфрид. Такие потери были обычным делом, и никто ничего не заподозрил.
Всё утро следующего дня подполковник Заухель ходил бледный и осунувшийся, на обед не пришёл, сказавшись больным, и до конца дня не выходил из своей комнаты. Офицеры заметили такие перемены, случившиеся с начальником, и отнесли их к неудачам, постигшим шефа на «любовном фронте».
Эльза Ланц, напротив, выглядела неплохо. Отобедала и отужинала к кругу офицеров, чуть опечалилась невозвращением из боевого полёта своего приятеля Вернера, проявив надежду, что он жив и скоро вернётся.
Ещё утром Ланц ходила к лётчикам, и пилот «Мессершмитта», летевший в одном звене с Вернером, сообщил, ей, что сразу же за линией фронта, где их обстреляли русские зенитные пулемёты, практически неопасные на высоте свыше двух тысяч метров, с самолётом Зигфрида что-то произошло, хотя не было заметно ни огня, ни дыма. Очевидно, это была какая-то неполадка в моторе. Самолёт стал стремительно снижаться, даже падать, и от него отделилась точка, раскрывшаяся чуть позже куполом парашюта.
– Так что, фрейлен Ланц, Зигфриду пришлось прыгать, и если русские его не схватят, то вполне возможно, он сумеет перейти линию фронта и вернуться. По этому факту уже ведётся проверка, и механик, готовивший самолёт Вернера к полёту, отстранен от работы и взят под стражу, – закончил пилот свой грустный рассказ.
– Спасибо, Вы меня обнадежили, – поблагодарила Эльза пилота.
Вечер она провела в кафе за просмотром своего любимого американского фильма «Большой вальс». Танцы в этот вечер не состоялись. Эльза сослалась на усталость и призналась коллегам, что очень огорчена невозвращением самолёта Вернера. Однако, есть надежда, что он вернётся, поскольку пилоты, летевшие вместе с ним, видели его парашют. Попрощавшись с расстроенными офицерами, она отправилась спать. В это время над штабом с рёвом, набирая высоту, пролетела очередная группа бомбардировщиков в сопровождении эскадрильи истребителей, которые, отбомбившись, обычно возвращались после полуночи, между часом и двумя и, естественно, рёвом своих моторов будили даже самых тугих на ухо. Зато под утро сон у всех был особенно крепким, в том числе и у охраны. Именно утром, перед самым рассветом, Руса рекомендовала советскому авиакомандованию совершить массированный налёт на базу в своей пояснительной записке, переданной вместе с красной папкой капитану Вернеру, дав последнему хорошую характеристику. В записке она пояснила, почему отказалась от передачи документов через одну из женщин, связанную с партизанами и работавшую на базе уборщицей.
Этот канал передачи информации не был столь оперативным, и документы, которых могли хватиться, попали бы в руки советского командования, в лучшем случае, через несколько дней. Да и пересечь линию фронта по воздуху гораздо безопаснее, чем по земле.
У Русы было совершенно ясное предчувствие, что массированный налёт на базу, после которого она надолго перестанет беспокоить советское командование, состоится на рассвете следующего дня.
Руса взглянула на часы. Было около полуночи. Она позвонила в комнату Заухеля.
– Слушаю, – ответил он, совершенно упавшим голосом.
– Герр Заухель. Не забывайте о нашем разговоре, и тогда с Вами ничего не случиться. Прощайте. –  Руса повесила трубку и с отвращением сбросила с себя ненавистный эсэсовский мундир, переодевшись в спортивный костюм, в котором обычно выходила на утренний кросс, а затем объезжала территорию базы на вороном трёхлетнем жеребце, которого ей седлал молоденький солдатик, присматривавший за лошадьми.
– Хорошо, если он успеет оседлать «Галчонка», – подумала Руса, шутливо прозвавшая так жеребца, которого ей любезно предоставили для выездки лётчики. За эти дни Руса успела привязаться к коню и приносила ему по утрам несколько кусочков сахара полакомиться. Верхом было значительно легче покинуть территорию базы, когда начнётся налёт, скрыться в лесу и попытаться разыскать партизан. По завершению операции Русе предложили на выбор – вернуться в город под начало Руделя или уйти в лес к партизанам. У неё было предчувствие, что дотошный Рудель в конце концов «раскопает» причины разгрома базы, а потому она выбирала последнее. К тому же Руса больше года не видела ребёнка, которого оставила в месячном возрасте на руках у свекрови. Через свою связную, квартирную хозяйку, Руса передала записку Ольге Милославовне и просьбу командиру партизанского отряда, воевавшего в районе Старой Руссы, вывести свекровь и ребёнка из города.
Итак, следовало уходить с базы.
Днём она нагнала страха на совершенно сломленного Заухеля, назвав своего шефа штурмбанфюрера Руделя агентом НКВД. Поверил он или нет, уже неважно. Главное, что морально сломленный Заухель не поднял шума.
– Трус! – презрительно назвала его в душе Руса, совершенно не представляя, что бы ей пришлось делать, если бы Заухель позвонил Руделю. Пришлось бы стрелять, а там как получится…
Но, к счастью, всё получилось как нельзя лучше.
– Как я его околдовала! – улыбнулась Руса своей победе. Недаром она просила на закате помощи у Хора, алый диск которого медленно уплывал за горизонт – туда, откуда приходили и устилали русскую землю своими поверженными телами новые готы.
Руса прилегла поверх одеяла на неразобранную кровать и, прислушиваясь к звукам и шорохам, доносившимся из коридора и с улицы, предалась воспоминаниям.

*
С мужем Руса не виделась больше года. В самом начале июня сорок первого года, последнего мирного месяца, он получил краткосрочный отпуск, всего двое суток, чтобы проводить беременную на последнем месяце жену к родителям. Переночевав в родительском доме, на следующее утро уехал в часть, едва укладываясь в отпущенное время.
Свёкр со свекровью с радостью приняли сноху, выделили ей самую уютную комнату, переселив Светку в горницу. Три недели пролетели в тревожном и счастливом ожидании огромного события, в результате которого на свет появится её первенец. Руса знала, что у неё будет мальчик, и теперь вместе с заботливой свекровью Ольгой Милославовной подбирала ему имя. Сошлись на редком в наше время славянском имени Богдан – «Богом данный».
Богдан родился в день, когда началась война…
За приоткрытым окном послышался нарастающий рёв моторов. Отбомбившаяся воздушная эскадра пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс», сократившаяся на два самолёта, возвращалась на базу. Руса взглянула на часы.
– Без пяти два. Сегодня они немного задержались, – подумала Руса.
До рассвета оставалось ровно четыре часа. Сегодня солнце взойдёт в пять пятьдесят пять утра, следовательно, в это время следует ждать штурмовиков и сопровождающих их истребителей. Не зажигая свет, Руса достала чемодан и вынула из него чёрную кожаную дамскую сумочку с ремешком для ношения через плечо, купленную ещё в Кранце, в которой хранила свои сакральные реликвии, унаследованные от деда, и положила её рядом с пистолетом, вынутым из кобуры, чтобы был под рукой.
Руса вновь прилегла и ушла в воспоминания.
Стояла тишина, звенели крупные августовские цикады, никак не хотевшие засыпать, несмотря на то, что выпала роса и стало прохладно. В полудреме ей виделся дом на лесной поляне, куда без малого три года назад приземлился маленький смешной и курносый польский самолётик, из тесной кабины которого вышли Ярослав и она. Это был дом доброго старика Степаныча, у которого она прожила несколько дней, где стала женой русского сокола, прилетевшего за ней с той стороны, откуда восходит солнце.
Внезапно что-то кольнуло в сердце, Руса вздрогнула, очнулась. Она поняла, что Ярослав сейчас там. И едва эта мысль-догадка пронзила её сознание, послышался гул далёких моторов. Руса выглянула в окно, было тихо и довольно светло. Над изломанным лесом горизонтом алела утренняя заря.
Гул приближался. Возле штаба послышались беспорядочные крики, забегали солдаты и офицеры. Дежурные лётчики-истребители спешно выводили свои машины на взлётные полосы. Очевидно, аэродромные службы и дежурного по штабу предупредили о появлении русских самолётов с пунктов дальнего наблюдения за воздухом, но было уже поздно.
В дверь постучали.
– Кто там? – спросила Руса.
– Фрау, Ланц! – послышался неуверенный хрипловатый голос Заухеля. – Поспешите в бомбоубежище!
– Иду! Я догоню Вас, Эрвин! – ответила Руса и, услышав убегавшие шаги подполковника, выглянула из комнаты. На втором этаже уже никого не было. Руса положила «Люгер» и запасную обойму в сумочку и, перекинув её через плечо, спустилась на первый этаж.
– Фрейлен  Ланц! – увидев её, закричал дежурный офицер.
– Бегите в бомбоубежище! Все уже там!
Не ответив, Руса выбежала на улицу. Застучали «Эрликоны» проснувшихся батарей, в воздух успели подняться лишь два «Мессершмитта», но на них тотчас налетели полные звенья русских истребителей, чуть опередивших штурмовики. «Мессершмитты» попадали один за другим, так и не сумев набрать высоту и скорость. Покончив с немецкими истребителями в воздухе, «Яки» принялись летать над базой, расстреливая из пулемётов застигнутые врасплох расчёты батарей и охотясь над лётным полем за фигурками бегущих людей.
В это время две шестёрки пикирующих штурмовиков, детально знакомые с планом противовоздушной обороны базы, заходили сразу с двух сторон и, будучи недосягаемыми для зениток, нанесли по батареям удары «эресами» , в несколько мгновений подавив их. Затем «Илы» развернулись и, сохраняя строй, принялись расстреливать из пушек и «эресов» застывшие на земле немецкие бомбардировщики. Израсходовав ракеты и снаряды, «Илы» сбросили подвешенные бомбы на зарытые в землю склады с боеприпасами и цистерны с бензином, которые стояли на железнодорожной ветке, а затем и на все значимые сооружения базы. Из берёзовой рощи Руса видела объятое пламенем двухэтажное деревянное здание штаба, которое никто не пытался тушить.
– Ну что ж, теперь герр Заухель будет спокоен. Вместе со штабом сгорели все документы, и «сгорела» красная папка с грифом «Секретно», – подумала Руса и побежала в сторону леса, где взрывами была разорвана колючая проволока ограды и горели цистерны с бензином. Несколько пуль пролетели над её головой. Руса продолжала бежать, укрываясь под кронами деревьев. В этом момент раздался сильнейший взрыв, и взрывная волна, ломая берёзы, словно спички, бросила Русу на землю.
– Взорвался склад авиабомб! – догадалась Руса.
– Молодцы лётчики! – Она медленно поднялась, стряхнула с себя сорванные с деревьев ветки и листья. В голове гудело, уши заложило, из ободранной щеки сочилась кровь. Руса вытерла её ладонью.
– Вот и первое ранение, неизбежное на войне, – подумала она, вспомнив солнечный сентябрьский день тридцать девятого года, второй раз круто изменивший её жизнь, и залитое кровью лицо русского лётчика, приземлившегося в польском самолёте на немецкую землю.
– Ничего, всё в порядке, – успокоила себя Руса и огляделась. На земле лежали сломанные деревья, но большая часть рощи, оставшаяся без веток и листьев, всё-таки устояла, и за поредевшими деревьями к небу поднимался чёрный столб дыма.
Вот и очередная удача! По роще метался, раздувая ноздри, напуганный взрывами «Галчонок». Увидев Русу, конь пронзительно заржал и подбежал к ней в поисках защиты.
– Успокойся, милый! Успокойся «Галчонок»! – Руса вскочила в седло и, обхватив руками дрожащую шею коня, словно стремительная и прекрасная амазонка, поскакала через разорванную колючую проволоку в лес. В красивом галопе конь перепрыгнул через труп молоденького немецкого солдата, сражённого пулемётной очередью с истребителя. Бедняга едва успел снарядить коня к выездке, как налетели самолёты…
Руса оглянулась, строения базы, железнодорожные цистерны, машины-бензозаправщики и десятки «Юнкерсов» на лётном поле горели, застилая лес чёрным дымом, а русские штурмовики и истребители так же стремительно, как и появились, уходили на восток.
 





















Глава 11. Путь Вендов

 
  «В политике ничего не происходит случайно.
  Если что-то случилось, то так было и задумано».
                Франклин Делано Рузвельт, президент США
                с 1933г. по апрель 1945 г.

1.
Иван Бондарчук был призван в Красную Армию, в железнодорожные войска, в конце августа сорок первого года. Для агента Абвера Генриха Браухича, который работал в России под украинской фамилией Бондарчук, это обстоятельство было крайне нежелательным. Правда, это означало, что к осени сорок первого года дела у русских были настолько плохи, что даже старшего мастера по ремонту локомотивов, одного из лучших специалистов грозненского депо забрали в армию, словно ученика, недавно окончившего десятилетку.
Несколько утешало лишь то, что призвали его всё же не в пехоту и не направили на фронт под наступавшие на Москву танки Гудериана . Бондарчуку, согласно «легенде» проходившему военную службу ещё в двадцатых годах, учитывая его квалификацию и возраст, присвоили воинское звание старшина и направили в Крым. К тому времени Перекоп  был уже захвачен германскими войсками, и отступавшие части Красной Армии вели оборонительные бои, постепенно откатываясь к Симферополю. В той неразберихе, которая творилась осенью сорок первого года в степной части Крыма, Бондарчук как воин-железнодорожник оказался невостребованным и попал, в конце концов, в матушку-пехоту на должность ротного старшины.
Будучи педантичным немцем, он сразу не мог понять, зачем его – специалиста по ремонту локомотивов направили в стрелковую роту, вместо того, чтобы использовать по назначению? Но у войны, очевидно, была своя логика, и он не стал подавать рапорты по начальству, усвоив после первой такой попытки, что лучше не дергаться. Взвинченный непрерывными боями и большими потерями, комбат просто покрыл его трёхэтажным матом и хорошо, что ещё не надавал тумаков.
– Твоя задача, старшина, накормить, обуть и одеть бойцов! А если «припрет», то ходить с ними в атаку! – сказал, как отрезал, комбат.
И «припирало». Приходилось, и не раз, ходить Бондарчуку в атаку. Стрелял в своих, однажды упал, пытаясь притвориться раненым и сдаться в плен, да бойцы не дали – унесли старшину на руках, а потом, когда раны не обнаружили, пришлось придумывать себе контузию от разрыва гранаты. Хорошо ещё, что поверили. В немецкой части по такому поводу обязательно опросили бы свидетелей и провели расследование. Сдаться «просто так» было совсем непросто. Измученные боями и большими потерями, которых не было ни в Польше, ни во Франции, немцы частенько стреляли в поднявших руки красноармейцев, срывая на них зло за погибших сослуживцев.
Так, с боями, дивизия, в которой служил Бондарчук, дошла до Симферополя, где ему невольно пришлось стать свидетелем расстрелов дезертиров из числа крымских татар. Тогда он их жалел. Но уже следующим летом, когда после падения Севастополя он оказался в горах, в партизанском отряде, вместе с русскими солдатами, не пожелавшими сдаться врагу, и увидел страшные зверства татарских националистов  над мирным русским населением – женщинами, старикам и детьми, то совсем иначе стал воспринимать всё, что происходило на его глазах. Он стал иначе относиться к отвратительным союзникам немцев, будь то румыны, венгры, итальянцы, бандеровцы  или крымские татары, плохо воевавшие, однако проявлявшие необычайную жестокость в отношении мирного населения. Так в нём росло общее отвращение к войне.
Его постоянно мучили воспоминания о Русе, их последней и случайной встрече в привокзальном ресторане Ленинграда в обществе Воронцова, на котором была надета форма лётчика Военно-воздушных сил СССР!
Теперь, тщательно припоминая детали той встречи, он начинал сомневаться в том, что это был именно Воронцов. Тот мужчина сразу показался ему моложе Воронцова, и потом он равнодушно посмотрел на него, то ли делая вид, что не узнает, то ли… Но как был похож! Тот же тип лица, осанка и цвет волос. А вот молодая женщина, ужинавшая с офицером, была Русой! Это была она, повзрослевшая и ещё больше похорошевшая – истинная красавица! И она узнала его…
Были в тех мучительных воспоминаниях и счастливые моменты, один из которых частенько снился Генриху Браухичу – зажатый между скал маленький дворик древнего пещерного храма близ Нила, бассейн с нильской водой, несколько деревьев с воркующими в кронах горлинками, и прекрасная юная дева с длинными русыми волосами и маленькой открытой, упругой грудью…
С той встречи в привокзальном ресторане, Браухич-Бондарчук вздрагивал при виде едва ли не каждой русоволосой русской девушки с длинными косами. Всюду ему чудилась Руса.
Восемь тяжёлых месяцев героической обороны города-крепости Севастополя, который немецкое командование хотело взять любой ценой ко дню рождения фюрера, и несдававшийся русский город уже назвали Теодорискхафен , а взятый ещё осенью Симферополь, в память о готском завоевании Крыма названный Готенбyргом , прошли, словно в кошмарном сне. Браухич-Бондарчук выжил просто чудом. А когда в июле сорок второго советские войска вместе с кораблями военно-морского флота покидали совершенно разрушенный и обезлюдевший город , остатки дивизии, в которой воевал Бондарчук, получив приказ прикрывать отход основных сил, с ожесточёнными боями, нередко переходившими в рукопашные схватки, прорвались в Крымские горы. Почему Браухич-Бондарчук не воспользовался тогда благоприятным моментом, и не перешёл на сторону немцев, он так и не понял. Возможно, что почти за четыре года, прожитых в России, он настолько обрусел, что временами не чувствовал себя немцем, да и мысли в его бедовой голове давно уже были русскими. Марина, с которой он прожил более двух лет, стала ему близким и любимым человеком. Хотели они расписаться, как все люди, да началась война.
Роковую для себя ошибку Браухич-Бондарчук сделал позже. Ночью из караула, сам не зная зачем, ушёл в сторону Бахчисарая, где возле немецкого поста бросил винтовку и поднял руки.
После установления личности сдавшегося, его отправили в Берлин. Но в имперской столице Браухич пробыл недолго. Ему удалось скрыть большую часть своей годичной службы в Красной Армии. После непродолжительного отдыха, узнав что мать умерла ещё в тридцать девятом году, и получив полную информацию о том, как пропала его жена Росита Браухич, Генрих получил новое назначение командиром диверсионно-разведывательного отряда, который предполагалось забросить в русский тыл в районе Орджоникидзе . Эти места Браухич неплохо изучил за два года работы в России, а задача его небольшого отряда, собранного из горных альпийских стрелков, состояла в проведении диверсий на железных и горных автомобильных дорогах вплоть до занятия указанных территорий германскими войсками, рвавшимися к большой Кавказской нефти .

2.
К концу лета на Африканском фронте наступило временное затишье. Главные силы Рейха были сосредоточены на востоке, в далёких от Средиземного моря русских степях и предгорьях Кавказа. Значительные контингенты войск перебрасывались с запада и из Африки, ослабляя и без того небольшую группировку германских войск в районе Эль-Аламейна, в то время как к англичанам постоянно прибывали подкрепления.
Но пока, памятуя о разгроме под Тобруком, англичане выжидали. Время сейчас работало на них.
Работы в госпитале было пока немного, и Воронцов, страдая от одиночества, большую часть свободного времени проводил на берегу моря, предавая и без того покрытое густым загаром тело африканскому солнцу, в перерывах между солнечными ваннами купаясь в прогретой до тридцати градусов воде, кажущейся после почти пресной балтийской просто рассолом.
Однажды, когда он лежал на груди под тентом и, наслаждаясь прохладным ветерком, дувшим с моря, читал книгу, рядом с ним остановилась женщина. Вначале он увидел стройные загорелые ноги в сандалиях, без которых нельзя было ступить и шага по раскалённому песку. Потом оторвался от книги и взглянул снизу вверх на симпатичную молодую женщину лет тридцати с чуть вздёрнутым носиком, большими серыми глазами и яркими губами красиво очерченного рта. Тёмно-русые, коротко подстриженные, волнистые волосы женщины были ей к лицу. Сверху их покрывала песочного цвета шляпка-панамка, спасавшая незнакомку от палящих лучей солнца
Воронцов загляделся на неведомо откуда явившуюся женщину и не сразу сообразил, что по обыкновению загорал голышом, ввиду практически полного отсутствия лиц женского пола, да и мужского, поскольку помимо него загорать и купаться днём, на самом солнцепеке, не решался никто.
– Ох! Извините! – покраснел он сквозь загар, накинув на себя рубашку.
– Не пугайтесь, Сергей Алексеевич, я не смотрю. Ваши товарищи, направившие меня на пляж, таким образом подшутили над нами, – на вполне понятном русском языке без жёсткого немецкого акцента, произнесла женщина, очень удивив тем самым Воронцова.
Она тактично отвернулась, устремив взгляд в морскую даль и дав возможность Воронцову быстро надеть плавки.
– Откуда Вам известно моё имя и тем более отчество, которое среди немцев не принято? – спросил Воронцов.
– Ох, какой я право неуклюжий! – тут же поправился он. – Встретил Вас в совершеннейшем неглиже, да и ещё не представился сам, и не спросил имени дамы. Простите великодушно!
Он поднялся из-под тента и, чуть склонив голову, представился:
– Сергей Алексеевич Воронцов, майор, хирург.
– Милица Нишич, лейтенант, начинающий хирург. Командирована в Африканский корпус с Крита. Напросилась к Вам а ассистенты. А отчество Ваше мне известно от Веры Алексеевны Воронцовой, –  улыбнувшись, ответила Милица.
– От мамы? – ахнул Воронцов. – Вы с ней знакомы? Где же и когда Вы её видели?
– Я прилетела сюда с Крита, так же, как и Вы, Сергей Алексеевич. Там мы с Вами разминулись всего на несколько дней, и коллеги-хирурги помнят Вас как прекрасного специалиста. С Вашей мамой мы встретились весной в дороге. Я ехала из Загреба в Вену, где формировался полевой госпиталь для Африканского корпуса с первоначальным вылетом на Крит, где я и пробыла три месяца, прежде чем меня перебросили в Африку.
Моими попутчиками по купе была пожилая супружеская пара. Дорога сближает, тем более что попутчица оказалась русской, и мне было очень приятно поговорить с ней. Для нас, южных славян, Россия и русские, словно второе солнце. Особенно для православных сербов. Я словенка, из католической семьи, но в данном случае кровные узы гораздо сильнее религиозной идентичности. Самостоятельно изучала русский язык, чтобы прочитать в подлиннике книги ваших замечательных писателей. Теперь Вы мой экзаменатор на знание языка.
– Как выглядела мама? Последнее письмо я получил от неё  месяца два назад, – спросил Сергей.
– В целом неплохо, разве только была бледна. Её супруг…
– Это мой отчим, Вацлав, – пояснил Воронцов.
– Я так и подумала. Между собой они говорили по-немецки. Ваш отчим трогательно о ней заботится. Это сразу бросается в глаза. По-видимому, они очень любят друг друга, хотя на людях этого не показывают.
Так вот, Вера Алексеевна рассказала, что Вы служите на Крите, и просила передать Вам при встрече привет.
– Да, теперь я припоминанию, мама упомянула о случайной встрече с приятной югославянкой  в поезде. У мамы не всё в порядке с лёгкими, и они с Вацлавом возвращались через Риеку и Загреб с Адриатики, где сухой тёплый климат и растут сосновые леса, очень полезные для лёгочников, – вспомнил Воронцов. От волнения он принялся расхаживать босиком по раскалённому песку, совершенно не ощущая боли.
– Ой! да Вы сожжёте ноги! Сергей Алексеевич! Немедленно обуйтесь, – спохватилась Милица.
– Да, да, – рассеянно ответил Воронцов, обувая тапочки, в которых ходил на море.
– Так Вы словенка? – очнулся от своих мыслей Воронцов.
– Словенка, Сергей Алексеевич, родом из Любляны, – ответила женщина.
– Приятно, Милица, увидеть славянское лицо и услышать русскую речь с таким количеством старинных славянских слов, о которых в России уже забыли, – с чувством произнёс Воронцов.
– На Руси христианство вводилось большой кровью , и даже имён славянских осталось всего ничего, сплошь библейские, греческие, да латинские, обрусевшие, конечно, но всё же не то. А вот у вас, у южных славян, всё происходило не так трагично, а потому – что ни имя, то милое сердцу славянское слово!
Мы ведь с Вами, Милица, одного роду-племени. Ты словенка балканская, мои предки словене ильменские, а между нами ещё словене карпатские , – пошутил Ворнцов. Так в первый же день они незаметно перешли «на ты», и со стороны могло показаться, что эти чем-то похожие мужчина и женщина если не брат с сестрой или не муж с женой, то знакомы чуть ли не вечность.
– Зови меня просто Милой.
– Хорошо, Мила. А как тебе приятнее назвать меня?
– Можно просто Серёжа? – улыбнувшись, спросила она.
– Можно!
– А давай искупаемся вместе! – предложила Мила. – Я захватила купальник и просто умираю от зноя!
Воронцов повернулся спиной к морю, пока Мила надевала купальник. За широким бескрайним пляжем, убегавшим на восток к Нилу, возвышались небольшие иссохшие холмы, поросшие жёсткой выгоревшей травой и колючим кустарником. Ни на море, ни на берегу не было ни души, и Воронцову ужасно захотелось хоть на мгновенье обернуться и взглянуть на обнаженную женщину, которая так неожиданно вошла в его жизнь.
– А ведь она понравилась маме,  – подумал он. – Переживает, бедненькая, что я один, как перст. С несчастной Хельгой так ничего и не вышло, да успокоиться её душа в океане…
Потом они купались в море, раскачиваясь на волнах. В свои гимназические годы Мила проводила лето на Адриатике и научилась хорошо плавать. Вот и сейчас она легко и красиво обогнала Воронцова.
– Догоняй, Серёжа!
– Остановись! Не заплывай так далеко. В здешних местах водятся акулы! – крикнул ей Воронцов и попытался догнать. Куда там! Как пловец он сильно уступал Миле.
Она послушалась его и, повернув к берегу, легла на спину, с удовольствием раскачиваясь на волнах. Воронцов последовал её примеру, и через несколько минут волны вынесли их на песчаный пляж. В бесконечно-голубом небе ослепительно светило солнце, тихо шелестела о песок хрустально-чистая морская вода.
– Знаешь, Серёжа, я думаю о том, что полторы тысячи лет назад по этому берегу прошли наши предки – венды или вандалы, как называют их историки. Вот так же, как и мы, они купались в море на этом берегу, где с тех пор ровно ничего не изменилось. Я слышу их славянские кличи, которые не режут слух. Я ясно вижу их белокурых и ясноглазых детей и полных достоинства, русоволосых женщин, сошедших с повозок и готовящих пищу на походных кострах…
– Ты удивляешь меня, Мила! – присоединился к её рассуждениям Воронцов. В университете я изучал историю и, прежде всего, индуистику. Будет время, и я расскажу тебе много интересного о своём путешествии в Индию, где осталась чудесная женщина, которая, скорее всего, потеряна для меня навсегда. Она оставила глубокий след в моей жизни. Её мне не забыть никогда, Я люблю её и сейчас.
Прости, наверное, нетактично вспоминать о другой женщине, будучи рядом с той, которая начинает нравиться. Больше не буду, – как-то особенно взглянул на Милу Воронцов.
– Правда! – искренне обрадовалась Мила.
– Правда! Когда мы вернёмся в городок, я прочитаю тебе письмо мамы, где упоминается о вашей встрече в поезде Загреб – Вена.
– А потом мы вместе напишем ей другое письмо, где я сообщу Вере Алексеевне, что исполнила её просьбу и передала тебе от неё  привет. Правда, напишем?
– Обязательно напишем, Мила. Какое же славное у тебя имя!
– Так ты учился на историка? А как же медицина? – спросила Мила.
– Это моё второе и, вероятно, основное образование и главное призвание. Хотя в тридцать девятом году я принимал участие в тайной экспедиции в русскую Арктику и обнаружил там такое, о чём не решаюсь никому рассказать. Об этом немного известно только лучшему другу с университетских времён, а теперь и сводному брату Хорсту, который сейчас где-то в Персии. Ещё хотелось бы рассказать об этом одной славной девушке, возможно, прямому потомку тех вендов, которые шли этим берегом в сторону Нила.
– А это что за девушка? – в голосе Милы послышались ревнивые нотки.
– Славная девушка по имени Руса, совсем ребёнок. Ей было тогда шестнадцать лет. Её вывез один мой знакомый по университету из Африки, из долины Нила, где-то на границе Египта и Нубии. Внешностью она походила на северную славянку и была красавицей уже тогда. Представляю, как она расцвела сейчас! Однако дальнейшая судьба её загадочна. Есть свидетельства, что она находится сейчас где-то в России, в то время как я, русский, купаюсь в этот момент на африканском берегу в нескольких сотнях километров от Нила! Непостижимо!
– Очень интересно! А что, если эта девушка – живой реликт из эпохи вендских походов в Африку?
– Никаких следов об этом походе в древнеегипетских хрониках не осталось, но это не значит, что его не было. Во времена распространения христианства как государственной религии в одряхлевшей Римской империи рукописями из Александрийской библиотеки в течение двух лет топили печи в зимнее время. Всё, что было не Библией, Ветхим и Новым Заветами, Торой или Талмудом – было брошено в огонь. Много ли осталось иных документов от той поры? – с грустью констатировал Воронцов.
– А Страна Нила всегда манила к себе. В неё  врывалась конница скифов . Туда высаживались десанты «людей моря» , туда входили персидские рати, фаланги славян-македонцев и римские легионы . Но, пожалуй, шли они или возвращались в места первоначального расселения древнего индоевропейского этноса, который и создал изначально великую земледельческую культуру, а потом уже и каменную историю Страны Нила.
Там, под тентом, где ты застигла меня не совсем в обычном виде…
– В «костюме Адама», – улыбнулась Мила.
– Вот именно, – опять слегка покраснел Воронцов, но, впрочем, на солнце и на воде этого не увидишь…
– Там лежит старинная книга, случайно найденная мною уже здесь, в Тобруке.
– Что за книга? – забежав чуть вперёд, спросила Мила. Я видела её, но не разглядела названия.
– Польского историка Матвея Меховского , жившего в шестнадцатом веке. Книга с приложениями и пояснениями, довольно занимательная. Её ещё в прошлом веке перевели на немецкий язык.
Так вот, он пишет о вендах или венедах, которые пошли от вождя Венда, пришедшего с востока из тех мест, где позже обитали сарматы . Ещё он пишет о том, что, начиная с королевы Ванды , венеды, оставшиеся на Висле, объединились с ляхами , пришедшими с юга, и стали предками поляков. Но часть венедов, что ушли на Дунай и в Галлию, оторвались от родной земли, жили войной и, как «перекати-поле» , добрались до Пиренейской Иберии , двадцать лет сдерживали натиск готов  на юге, дав имя южной испанской провинции – Андалузия. Потом, отказавшись признать власть готов и свергая повсюду римское рабство, перебрались в Африку, где основали своё королевство со столицей в Карфагене.
Вот тут-то ясно просматривается вся трагедия вандалов – маленького осколка огромной семьи славянских народов, именуемых античными авторами венетами или венедами. Кстати, от них же возник и древний республиканский Рим .
Эти венды, ставшие у Римских историков и хронографов вандалами, первыми раскололи прежде монолитный ведический, славянский мир. Первыми из славян приняли, подобно готам, христианство Арианского толка , умело насаждаемое Востоком, измученным постоянными восстаниями против римского владычества и жестокими карательными походами римских легионов.
Поразительно, что к закату Рима, когда большая часть подвластных ему людей, зачастую потерявших свою национальную идентичность, стали христианами, а элита империи всё ещё сохраняла остатки ведического мировоззрения, палестинские иудеи выставили римской власти свой счёт за погибших во время восстаний, большинство из которых были ранними христианами. Иисус, очевидно, оказался в их числе.
Римской империи давно уже нет, а счёт остался. Интересно, кому он выставлен теперь? – сделал паузу Воронцов.
– Так вот, через христианских святых и пророков, новообращённых, а, следовательно, самых нетерпимых христиан призывали сокрушить ненавистный Рим. И даже когда при императоре Константине в 325 году Рим официально стал частью христианского мира, призывы его сокрушения не остыли. И здесь на арену истории выходят самые «пламенные христиане», принявшее Арианство. Это германцы-готы и славяне-вандалы, которых позднее, также «зачислили в германцы», не очень-то разбираясь в этнологии. Вновь ярко вспыхнули непогасшие искры Пунических войн – войн за очередной передел мира . Изначально героический Римский мир, создавший знаменитое «Римское Право»  и вырвавший Европу из тьмы тысячелетий, угасал, а на смену ему рвался новый христианский мир с ближневосточной пастырской элитой и торговцами-менялами во главе. Шли они с новыми ценностями, какие доминировали в Средиземноморье во времена господства Карфагена.
Мечами и копьями простодушных готов и вандалов, призванных почти бесследно сгореть в алчном огне своих поводырей, воскресал Карфаген, бравший реванш за поражения, понесённые семь веков назад.
Это ли не символично! Карфаген, основанный семитами из Финикии , не устоял в борьбе с юным Римом. А теперь из гавани воскресшего города выходили корабли славян-вендов, сокрушая одряхлевший, выродившийся от рабства и чудовищных извращений Рим, давно потерявший свою арийскую доминанту, привнесённую Энеем с его троянцами  и населённый отбросами со всего света, которых, кроме латыни, сытости, разврата и желания праздной жизни, не объединяло уже ничто !
– Слушаю и вижу историка! – наградила Воронцова комплиментом Мила, наслаждаясь успокаивающим шелестом тёплых морских волн, накатывавшихся на пляж и приятно ласкавших утомлённое солнцем тело.
– Только грустно слышать такие слова. То же творится и сейчас. Воистину, всё возвращается на «круги своя»! Европа и СССР – эти две половины Нового Рима, словно два титана, сокрушают друг друга, а Америка с Британией, словно Новый Карфаген, прибирают чужими руками и реками крови весь мир. Как бы не закончилась эта страшная война, проиграют и русские, и немцы, и вся Европа. Поначалу победителю покажется, что он властелин мира, но это не так. Силы его будут подорваны. Лучший мужской генофонд сгорит в огне Молоха , а новое, ослабленное поколение, более склонное к растлению, не сможет воспользоваться плодами победы.
Вот и моя маленькая, уютная Словения, разместившаяся между отрогами Альп и Балкан, ничто иное, как реликт, оставшийся от вендов, название от которых ныне хранят большие иноплемённые города Вена и Венеция… – с грустью, разлившейся неожиданно глубокой синью в её серых, красивых югославянских глазах, тихо молвила Мила.
– Моя Югославия, этот божий дар, впервые объединивший южных славян! Надолго ли ? После тысячелетней вражды и раздробленности прекрасная Югославия снова в огне. Хорваты-католики и Босняки-мусульмане воют за немцев. Православные сербы, македонцы и черногорцы – против, вместе с Россией. Мы, словенцы – тихий народ, но и нас заставили служить врагу. Слава богу, мы не воюем, но, как и чехи , работаем на врага, служим ему. Я и есть тот пример – хирург, лейтенант Вермахта! – Мила с болью делилась своими мыслями с Воронцовым.
– Меня втянул в это мой покойный муж. Был он усташем , капитаном хорватской части, воевавшей на Восточном фронте, там и сложил свою голову…
О покойных «либо хорошо, либо ничего», но я возненавидела мужа! – Произнося эти слова, Мила была готова заплакать, разрыдаться. Сергей слушал её, не перебивая. Ей было необходимо высказаться.
– Когда мне было пятнадцать лет, моя семья переехала из Любляны в Загреб. Папа был довольно известным архитектором. В это время в Югославии строили много красивых домов, и у папы было много работы. В семье было два ребёнка. Моя старшая сестра к моменту переезда вышла замуж и осталась в Любляне, так что я осталась в семье одна. Доучиваться мне пришлось в элитной загребской гимназии. Здесь, на одном из гимназических балов, я познакомилась с парнем, который был старше меня на два года и готовил себя к карьере военного. Поначалу он понравился мне. Звали его Зоран. Мы начали дружить. Но позже я поняла, что по сути он был собственником и жестоким человеком. Когда мне стал нравиться другой парень и я хотела порвать с Зораном, он жестоко избил его и больше ко мне никого не подпускал. Так прошло несколько лет. Он учился в военном училище и мечтал после его окончания о нашей свадьбе. Я этого не хотела, но он, как говорится, «додавил». Мы поженились. Я в это время училась медицине, он служил в Загребе. Мы не разлучались. Детей он пока не хотел, а годы шли. Сейчас мне двадцать девять. В декабре под Рождество будет тридцать, а всё, что у меня осталось к этим годам, так это вдовье одиночество и его фамилия – Нишич, – с грустью закончила свой рассказ Мила и после недолгой паузы неожиданно вновь вернулась к прерванной теме:
– Жаль королевства вендов, сильно пострадавшего от христиан-греков  и после того угасшего. Сохранись оно до наших дней, мир, возможно, был бы устроен гораздо лучше, чем сейчас…
– Да ты сгоришь на африканском солнце! – забеспокоился Воронцов, поражённый ясностью суждений и умом хорошенькой словенки, с которой был знаком чуть больше часа, а роднее её словно и не было человека.
– Ничего. Мы, югославянки, к солнцу привычные! – прогоняя грустные мысли, Мила одарила Воронцова очаровательной улыбкой.

*
Так началась их яркая дружба, стремительно перераставшая в любовь. Воронцов взял Милу в свою группу. Она недавно закончила ускоренные хирургические курсы в Загребе и была прекрасным ассистентом. Фронту были нужны хирурги. Мила, получившая до войны медицинское образование и два года практиковавшая терапевтом, после переквалификации уже делала несложные операции на конечностях и готовилась к полостным операциям.
Коллеги по госпиталю – тот круг знакомых, в котором они постоянно вращались, очевидно, решили, что между русским Воронцовым и хорошенькой словенкой – вдовой погибшего на Восточном фронте хорватского офицера-усташа, возник обычный фронтовой роман. Впрочем, так оно и было. Воронцов всё чаще ловил себя на мысли, что перестает вспоминать о Лате. А ведь ещё совсем недавно, после встречи с военнопленным индусом, который рассказал ему, что видел Лату в Сингапуре, Воронцов постоянно думал о ней и, засыпая душными ночами, желал встреч с нею в ярких снах.
Мила сразу же понравилась ему, но он поначалу боялся, что это ненадолго. Любая женщина в изголодавшемся мужском коллективе становилась желанной. Правда, это не касалось оберлейтенанта Ирмы Кребс, единственной женщины, которая работала в госпитале до появления Нишич. Она была плохим хирургом, и ей поручали самые простые операции над солдатами и военнопленными, которых Ирма частенько, когда была не в духе, просто терзала. У неё  был скверный характер, и такой отталкивающий внешний вид, что даже самые непритязательные мужчины её избегали.
С Милой они стали врагами с первой встречи. Тощая и отвратительная на лицо Кребс просто возненавидела хорошенькую славянку, на которую пялили глаза все без исключения служащие госпиталя, а она выбрала русского Воронцова, к которому Ирма также питала недобрые чувства. За глаза называла «недочеловеком». Впрочем, большинство офицеров и солдат-санитаров не обращали на неё  внимания.
– Знаешь, Серёжа, женщина беззащитна среди грубых воющих мужчин. Сколько я вытерпела за последний год! Каждая грязная свинья норовила задеть. Как же, славянка! А если славянка, то с ней можно делать всё что угодно. Были попытки изнасилования, и лишь чудо спасало меня. Здесь не самый плохой коллектив, исключая разве что Кребс. Но за тобой, Серёжа, я как за каменной стеной. Чувствую, что здесь не одна.
Всем офицерам, начиная с майора, полагались отдельные комнаты в домиках уцелевшего военного городка, построенного итальянцами задолго до войны. И этот городок был, пожалуй, главным вкладом «непутевых союзников» в общее военное дело. Комендант хотел поселить Нишич в одной комнате с Кребс, но немка устроила скандал, а других свободных комнат не было. Тогда Мила сама решила свой «квартирный вопрос» и решительно переселилась в комнату Воронцова, попросив солдат-санитаров перенести туда выделенную ей комендантом кровать. Комендант не возражал, а остальным, кроме вечно шипевшей Кребс, до этого не было дела.
Первую ночь они мучались, а не спали раздельно, а потом Мила, не желая страданий ни себе, ни ему, попросилась к Сергею, который стыдился, к счастью, недолго, что, будучи мужчиной, не сделал этого шага первым.

* *
В один из последних сентябрьских дней, когда Воронцову с Нишич, по их мотивированной просьбе, предоставили два выходных дня, они решили выбраться из городка в недалёкие горы Киренаики . К тому времени ими были прочитаны несколько книг по истории Северной Африки и королевства вандалов, существовавшего на этой земле полторы тысячи лет назад. Книги они брали в бывшей гарнизонной библиотеке, которую учредили итальянцы, а англичане, некоторое время хозяйничавшие в Тобруке, её не уничтожили. Чуть ли не половина книг в библиотеке были немецкими, а посетителей в ней было немного.
К путешествию в горы их подбил библиотекарь, сеньор Луиджи Берлони, итальянец, переселившийся в Киренаику в тридцатом году, потеряв всякую надежду трудоустроиться на родине, сотрясаемой мировым кризисом .
Вначале он пытался заниматься в этих местах виноградарством, но доходов это непростое дело не приносило ввиду чрезмерной сухости здешнего климата и трудностей в вывозе ягод и вина. Бросив виноградарство, Берлони переселился в Тобрук, купив на последние деньги небольшой домик неподалёку от итальянского военного городка. Берлони трудился здесь по хозяйственной части, а затем получил должность библиотекаря ввиду наличия хоть и незавершённого, но высшего образования и отсутствия других претендентов на эту должность. Во время английской оккупации города его никто от работы не освобождал, а новые хозяева пользовались услугами библиотеки и даже учредили для Берлони ставку, оплачиваемую небольшими деньгами, зато твёрдыми, как сама Британская империя – фунтами стерлингов. Теперь библиотекарь опять получал жалованье в итальянских лирах, на которые было трудно прокормить жену и троих детей. Мальчика и двух девочек Берлони отправил к тестю в горную деревню подальше от войны, а сам с женой или один изредка навещал их. Женат Берлони был на женщине из небольшой горной деревушки, расположенной среди реликтовых рощиц из меловой сосны и пробкового дуба, в самой высокой части плато Барка-эль-Байда. С вершины мелового плато, почти на километр поднимавшегося с одной стороны над морем, а с другой над бескрайней Сахарой, по словам Берлони, открывается величественная панорама двух непримиримых стихий - синего Средиземного моря и жёлто-песочной пустыни. А в ясную погоду прямо с деревенской улочки можно увидеть горы Крита.
Сеньору Берлони настолько понравились постоянные посетители библиотеки – интеллигентная «супружеская пара» немецких медиков, что накануне поездки в горы он пригласил их к себе домой. Сергей и Мила не стали объяснять сеньору Берлони своих гражданских отношений, а, прихватив бутылку хорошего вина и кое-что из еды – немаловажную ценность в условиях войны, отправились в гости.
– Пусть думает, что к доктору Воронцову прилетела с Крита жена, – окончательно решил Воронцов, знакомясь с супругой сеньора Берлони Джамилей, имя которой в переводе с арабского означало «Красивая».
За годы совместной жизни Луиджи Берлони переиначил имя супруги на итальянский лад и звал её Джулией, тем более, что от такой перемены красота жены не увяла. Разительное отличие Джулии от типичных арабских женщин, живших на побережье или в оазисах Сахары, сразу же бросалось в глаза.
Джулия была темноволоса, но не брюнетка, а глаза у неё  были голубыми, типичными для севера Европы и крайне редкими для Северной Африки. Когда Мила и Джулия увидели друг друга, то и они, и мужчины даже рассмеялись, такими похожими оказались обе женщины. Были они одного роста, круглоликие, большеглазые и чуть-чуть курносые, ну словно родные сестры. Только Джулия была на год старше и имела троих детей. Даже их европейские платья были одного стиля. Следует отметить, что дома Джулия могла позволить себе одеться не так, как подобало мусульманке. Принять же христианство она отказывалась, хотя после замужества совсем не посещала мечеть. Впрочем, и прежде она была «далеко от Аллаха», поскольку в их горной деревне мечети не было.
К сожалению, пообщаться как следует женщинам так и не удалось. Помимо арабского, Джулия владела итальянским, но этих языков не знали Мила с Воронцовым. Так что вся вечерняя беседа шла через Берлони, неплохо владевшего немецким языком.
По словам Берлони, жители деревни, откуда Джамиля была родом, не были фанатичными приверженцами Магомета и в своей общине наряду с исламом сохранили древние верования, разобраться в сути которых было сложно даже специалисту.
После славного вечера, проведённого в семье сеньора и сеньоры Берлони, Воронцов и Мила, наслушавшиеся о красотах горной Киренаики, окончательно решили при первой же возможности, пока не возобновились широкомасштабные военные действия, и их госпиталь не перебросили поближе к Эль-Аламейну, посетить деревню, родом из которой была Джулия.

*
Итак, в конце сентября счастливые обладатели двух выходных дней были готовы к путешествию в горы в сопровождении своего итальянского друга, хорошо знавшего местные обычаи и горные дороги. Ведь виноградарством он начинал заниматься именно на плато, где крестьяне нескольких небольших деревушек, разводят виноград с глубокой древности, но не для товарного производства, а для себя. Заброшенная плантация несостоявшегося виноградаря Берлони, и поныне заросшая одичалой лозой, была расположена в самой верхней части плато, близ деревни, из которой он взял себе жену.
У коменданта военного городка майора Вольфа – добродушного толстяка, с вечно обгорелым, облупленным носом, внешним видом никак не соответствовавшего своей грозной фамилии , Воронцов выпросил на два дня сверхнадёжный, проверенный временем и боями мотоцикл «Цундап» с коляской, выкрашенный в жёлтый цвет, как это было принято в Африканском корпусе, воевавшем в пустыне.
Этому приобретению был чрезвычайно рад сеньор Берлони. Мотор его единственного транспортного средства, старенького мотоцикла «БМВ»  с коляской, приобретённого ещё в то время, когда итальянец пытался заниматься виноградарством, барахлил, да и бензин стоил немалых денег.
Местные горцы-земледельцы, как и прочие пастушеские племена Киренаики, отличались воинственностью и были поголовно вооружены, правда, в основном старыми, допотопными ружьями и винтовками. Земледельцам, выращивавшим на небольших пригодных под пашню клочках земли пшеницу и ячмень, на склонах гор возделывавшим маслины, а в местах пониже, где дольше задерживалась влага от зимних дождей, размещавшим фруктовые деревья и виноградники, было что защищать. Захватить урожай были не прочь не только арабы-пастухи из приморских равнин, но и полудикие кочевники, в том числе свирепые туареги и берберы, иногда приходившие из Сахары. Но к итальянцам горцы в то время относились лояльно, а немцев побаивались и уважали.
Конечно, ехать в горы вдвоём было рискованно, но вместе с Берлони, которого в этих местах хорошо знали, совсем другое дело. Так что комендант не стал отговаривать Воронцова. Майор Вольф посоветовал захватить с собой помимо пистолетов ещё хотя бы автомат, который Воронцову выдали из ружейной комнаты под расписку.
Что так влекло в горы Сергея и Милу? Во-первых, увидеть остатки субтропических вечнозелёных лесов. Во-вторых, полюбоваться Средиземным морем с высоты орлиного полёта и, возможно, увидеть Крит. В третьих, посмотреть на местных жителей-горцев, среди которых растворились венды, в чём не было никаких сомнений после знакомства с супругой Берлони. Окажись они в Европе, никто бы не поверил, что Джулия ливийка. Скорее уж черноглазый итальянец мог выдавать себя за араба. Хотелось самим увидеть одну из древних горных деревушек и познакомиться с жизнью и бытом её обитателей, а заодно взглянуть на детишек отца-итальянца, который, помимо взятых на себя обязанностей проводника, ехал проведать их и передать вкусное медовое печенье, испечённое мамой.
Выехали ранним утром до восхода солнца, рассчитывая на час – другой живительной прохлады. Участок хорошей приморской дороги километров в сто двадцать, на которой размещались посты итальянских войск, проехали часа за два. Воронцов и Берлони предъявляли на постах документы и пропуска. В свою очередь улыбчивые итальянские солдаты желали земляку и его немецким спутникам счастливого пути, предварительно интересуясь, насколько хорошо они вооружены, и предупреждая, что в горах могут укрываться разбойники, которые, иногда нападают на небольшие группы военнослужащих. Помимо автомата и двух личных пистолетов Воронцова и Нишич, у Берлони был с собой итальянский карабин.
Наконец, когда солнце стало припекать, свернули на горную дорогу, которая скоро превратилась в тропу, по которой можно было проехать только верхом, да ещё, пожалуй, на мощном и безотказном «Цундапе» – лучшем мотоцикле Второй мировой войны. Но и его местами приходилось толкать в гору. Тогда за руль сажали Милу, а мужчины, страдая от жары, втаскивали мотоцикл на очередной подъём.
По обе стороны от пыльной тропы, пробитой зигзагообразно в известняках, из которых было сложено всё плато, рос густой, колючий кустарник, но, начиная с высоты пятьсот метров над уровнем моря, стали появляться отдельно стоявшие меловые сосны, кустарниковые формы средиземноморского дуба, а затем и деревья, среди которых преобладал пробковый дуб.
– С винными пробками у меня проблем не было, – вспомнив свою прежнюю деятельность, заметил Берлони, заталкивая напару с Воронцовым, мотоцикл на очередной подъём.
– Зато обратно будем его удерживать, чтобы не сорвался вниз и не опрокинулся.
До деревушки, разместившейся у самой вершины плато, оставалось километра три. Усталые путешественники решили сделать передышку и расположились на привал неподалёку от тропы в тени группы деревьев. Мила достала из коляски большой термос с холодным чаем и по лепешке с сыром.
Слегка перекусив и утолив жажду, Воронцов и Берлони растянулись на горячей иссохшей земле, подстелив кусок брезента, а Мила, уставшая меньше мужчин и легче переносившая зной, принялась собирать гербарий из немногочисленных засухоустойчивых растений. Среди деревьев она обнаружила смоковницу с небольшими высохшими плодами, сладкими и вполне съедобными, напоминавшими сухофрукты в компоте. В тот момент, когда она собирала плоды, на участке тропы, что пролегал выше, раздался топот лошадиных копыт, и послышались невнятные голоса.
– Серёжа! – тихо позвала Мила, пригнувшись к земле и различив среди кустарников группу конных арабов в белых одеждах с закрытыми по обыкновению бедуинов лицами.
И Берлони, и Воронцов вскочили на ноги.
– Чёрт возьми! – едва не вскричал Воронцов. Всё оружие лежало в мотоцикле, который стоял на тропе метрах в тридцати от места привала. Берлони бросился со всех ног к мотоциклу, и в тот момент, когда конные арабы, а было их шестеро, показались из-за поворота, сдерживая спускавшихся с горы лошадей, выхватил из чехла свой карабин и передёрнул затвор. Воронцов догнал его и достал из коляски автомат.
Увидев на тропе мотоцикл и двух вооружённых европейцев, растерянные арабы принялись спешно разворачивать на узкой тропе своих лошадей. Те, кому это удалось, с криками поскакали обратно, снимая с плеч на ходу винтовки. Послышались первые выстрелы, и одна из пуль едва не угодила в пригнувшегося Сергея. Белони принялся стрелять в замешкавшихся арабов, по виду не горцев, которые так не одевались и не стали бы первыми стрелять в европейцев. Один всадник, пуля которому угодила в грудь, упал под копыта лошади. Остальные спешились и открыли беспорядочную пальбу. Пули защёлкали по камням. Одна из них попала в фару мотоцикла, и разбившееся стекло поцарапало лицо Берлони, другая задела бедро Воронцова с мягкой внутренней стороны.
В пылу своего первого во Второй мировой войне боя, неожиданно случившегося на склоне меловой горы в Африке, он не ощутил боли и, подняв автомат, дал длинную очередь, свалив ещё одного араба и смертельно ранив лошадь, которая жалобно заржала и упала в колючий кустарник.
 Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Оставшиеся в живых арабы, бросив убитых, поскакали обратно и скоро скрылись за деревьями. Исход боя решил автомат Воронцова, вызвавший панику среди арабов, которых можно было назвать как угодно, но не партизанами, боровшимися с итальянскими и немецкими оккупантами. Воронцов расстрелял всего половину магазина, но ствол автомата разогрелся настолько, что обжигал руки. Скоротечный бой был окончен. Берлони размазывал рукой кровь на порезанном стёклами лице, а Воронцов зажимал рану на бедре. К нему подбежала Мила и бросилась в объятья.
– Серёжа, милый! – едва не разрыдалась она, а затем спешно полезла в свою сумку и вынула из неё  бинт в стерильной упаковке, пластырь, пузырёк с йодом и пакетик с порошком стрептоцида. Пока Берлони, вооружившись вместо карабина косметическим зеркальцем, смазывал порезы на лице йодом и подсушивал ранки на солнце, Мила обрабатывала рану Воронцова, нелепо сидевшего на заднем сидении мотоцикла со спущенными галифе песочного цвета, смазав её слегка йодом и густо присыпав стрептоцидом, ввиду того, что ничего другого под руками не оказалось. Рана была скользящей однако, в мягких тканях образовались разрывы, и обильно сочилась кровь, которая, впитываясь в стрептоцид, образовала обеззараживающую корку.
– В старые времена подобные раны прижигали огнём, – покосившись на Воронцова, вспомнил Берлони, заканчивая смазывать йодом своё лицо.
– Ну, Вы и красавец, сеньор Берлони! – сделал ему в ответ шутливый «комплимент» Воронцов, всё ещё пребывавший в нервном возбуждении.
– Да Вас теперь не узнают собственные дети!
– Узнают! Ждут – не дождутся, когда заберу их домой, к морю. Как Вы думаете, сеньор Воронцов, когда закончится война в Африке, или когда закончится вся эта война? – спросил Берлони с совершенно серьёзным хоть и вымазанным йодом лицом.
– Право, Луиджи, не могу Вам ответить на этот вопрос. Немцы увязли в ожесточённых боях на Дону и на Волге, и, похоже, «военное счастье» отвернулось от них . Не забирайте детей в Тобрук. Силы немцев под Эль-Аламейном тают. Всё забирает Сталинград.
– Да, Сталинград! – с уважением произнёс итальянец имя русского города на Волге. Под Сталинградом сражаются и итальянские дивизии . Даже в Ливии была проведена мобилизация среди итальянцев. Многих отправили воевать в Россию. Мне удалось этого избежать благодаря службе в хозяйственной части гарнизона.
Но Вы ведь русский, сеньор Воронцов. Я чувствую, что Вы не желаете немцам победы?
– Не желаю, Луиджи! – откровенно признался Воронцов, будучи убеждённым, что Берлони его не заложит.
– Кто эти люди? Они не вернутся? – меняя опасную тему, спросил Воронцов, помогая Миле бинтовать ногу и пытаясь на неё  опереться.
– Это те самые бандиты из арабов с равнины, которые, совершив очередное преступление, укрываются в горах. Горцы не любят их и не подпускают к своим деревням. В горах эхо от выстрелов разносится далеко, и я думаю, что скоро к нам придёт помощь.
– По возвращении обязательно подарю майору Вольфу самую дорогую бутылку французского коньяка, – подумал Воронцов, погладив тёплый воронёный автомат, лежавший на коляске «Цундапа».
Итальянец оказался прав. Как только Мила закончила перевязывать рану и Воронцов натянул продырявленные пулей залитые кровью галифе, которые она немного застирала водой из бутылки прямо на нём, на тропе показалась группа пеших горцев, вооружённых винтовками. Берлони узнал их. Они спешили на помощь из деревни, откуда была родом его жена.

*
По случаю приезда в дом тестя дорогого зятя из города в деревеньке, насчитывавшей три десятка домов с плоскими земляными крышами, сложенных из известняка, был устроен праздник. Берлони и Воронцов привезли с собой табак, чай, кофе и сладости, а лепешки, сыр, фрукты и баранина имелись в достатке у трудолюбивых крестьян, живших общиной. Пока итальянец, познакомивший Воронцова и Милу со своими родственниками и детьми, вначале живо обсуждал нападение разбойников, оказавшихся неподалёку от деревни, а потом хлопотал по хозяйству вместе с родственниками и старшим одиннадцатилетним сыном, его дочки девяти и семи лет устроили для гостей экскурсию по деревне и её окрестностям. Девочки походили на мать, были такими же светлоглазыми и очень хорошенькими. Они оживлённо переговаривались между собой то по-итальянски, то по-арабски, не забывая с аппетитом грызть вкусное медовое мамино печенье. Мила, не имевшая детей, искренне позавидовала Джулии и украдкой, с тайными надеждами, посмотрела на Воронцова. Она полюбила и мечтала о том дне, когда Сергей позовёт её замуж, и больше всего на свете боялась его потерять.
Небольшое и неопасное ранение, полученное им несколько часов назад, очень её напугало. Однако Воронцов, слегка прихрамывая, не жаловался на боль. Когда они проходили по единственной деревенской улочке, приветливые жители выходили их встречать, здоровались и угощали фруктами, свежим сыром и молоком.
Ни Воронцов, ни Мила не понимали по-арабски, иначе, несомненно, обратили бы внимание на особый диалект местного наречия, в котором встречалось немало слов, непонятных арабам из приморской равнины. Да и внешним видом горцы заметно отличались от них. Местные юноши по древней традиции брали в жены девушек своего круга из ближайших деревень. От этих браков рождалось здоровое потомство, и если бы не бесконечные войны с кочевниками, которые не прекращались и по сей день, и не большая смертность от болезней, плато давно не смогло бы прокормить разрастающееся население.
Однако число горцев особенно сильно стало сокращаться после присоединения Киренаики к Италии. Многие молодые мужчины стали переселяться в приморские города в поисках работы и увозили из деревень свои семьи.
Браки были, как правило, моногамные, а из исламских традиций соблюдались, пожалуй, лишь две –  местные жители не пили вина и не ели свинины.
С юга деревню прикрывал от горячих ветров из Сахары высокий и голый меловой гребень, зато на севере, прямо с сельской улочки, можно было сколько угодно разглядывать бескрайнее Средиземное море. Воронцов захватил с собой бинокль, и они с Милой по очереди любовались красивыми морскими пейзажами, открывавшимися с окраины деревни. День был ясный, так что на краю моря можно было различить тёмную ломаную линию гористого южного берега Крита, а на северо-западе крохотные белые домики небольшого приморского городка Дерна, да и Тобрук, лежавший уже на равнине, и до которого напрямую было более ста километров, лежал как на ладони. В бинокль можно было разглядеть отдельные крупные строения
Девочки, знакомые с оптикой, с удовольствием прижимали глаза к окулярам, рассматривая всё, что им казалось интересным, без умолку щебеча между собой, словно птички. В завершение экскурсии Воронцов, невзирая на перевязанную ногу, всё же поднялся, кое-где опираясь на плечо верной Милы, на меловой гребень – самую высокую точку плато, откуда можно было увидеть величественную Сахару. Здесь, неожиданно для себя, он сделал важное открытие, обратив внимание на отвесную стену из более прочных горных пород. На гладкую вертикальную поверхность были нанесены неизвестным резцом сильно истёртые временем рунические знаки, очень напоминавшие те, что ему довелось видеть в таинственном ледовом храме на склоне горы северного архипелага в русской Арктике. И самое поразительное – тот же рисунок, что был изображен на однажды виденной им жреческой печати, которая перешла по наследству от деда к Русе. Между рунами был начертан солнечный символ – Солнцеворот, перешедший ныне с древних ведических надписей на штандарты Германского Рейха.
– Не эти ли знаки освещали путь вендов? – подумал в тот миг Воронцов, указав на них Миле, и сделал несколько фотографий.
Вечером, сидя с родичами Беролни и прочими односельчанами у костра за чашкой душистого чая, после необычайно вкусной, поджаренной на огне баранины, поданной вместе с ароматным сладким виноградом, Воронцов пытался расспрашивать, с помощью итальянца, старожилов деревни о происхождении тех надписей, обращённых в сторону моря. Однако никто ничего сказать об этом не смог.
– Так было всегда… – был их ответ.
На ночь Воронцову и Миле выделили отдельный домик в саду, увитый виноградными лозами, увешанными чёрными гроздьями некрупного и очень вкусного винограда без косточек. Только сейчас, раздевшись и вытянув натруженную за день раненую ногу, которую заботливая Мила вновь присыпала порошком стрептоцида и перевязала чистым бинтом, посетовав на опасности, которые могут подстерегать их завтра на обратном пути, Воронцов, наконец, вспомнил о камне-обереге. Тайком от Милы он извлёк его из самого дальнего уголка бумажника уже в полной темноте. Цвета его он не увидел, но камень был холоден, несмотря на вечернюю духоту.
Не выдержав, Воронцов посвятил Милу в тайну камня, который был призван оберегать его в течение девяти лет. С тех пор как на таком же мотоцикле «Цундап» они с Латой мчались по осенней индийской равнине к природному парку, где Лата извлекла камень-оберег из короны богини Шачи – супруги великого Индры, прошло почти шесть лет. С ним ничего не случилось, но сегодняшнее ранение – знак-предупреждение…
Затаив дыхание, Мила слушала его долгий рассказ, пытаясь представить себе ту далёкую, практически недосягаемую индийскую женщину, которую, она это чувствовала, он любит и сейчас. Ей было горько и обидно представить себе, что, обнимая её, Сергей, быть может, думает о другой.
Разволновавшись от нахлынувших чувств, Воронцов закурил и при тусклом свете зажигалки показал Миле фотографию Латы.
– Красивая… – прошептала Мила.
Увидев в её глазах слезинки, он погасил огонь.
Показать Миле свой оберег Воронцов не решился, помня предупреждение Латы о том, что камень теряет свою силу, если его увидит кто-то другой. Спрятав оберег в самый дальний уголок бумажника и своей памяти, он обнял Милу и крепко заснул, сломленный ярчайшими событиями этого необыкновенного дня.

3.
Ближе к полудню, проплутав с «Галчонком» несколько часов по заболоченному лесу, выбирая места посуше, Руса, наконец, вышла на партизанскую заставу. Четверо молодых парней, одетых в потёртые пиджачки и гражданские брюки, заправленные в сапоги, вооружённые трофейными немецкими штурмовыми и русскими трёхлинейными винтовками , а также ручным пулемётом Дегтярёва , расположились возле небольшой речушки, через которую был переброшен временный деревянный мостик из сваленных стволов деревьев. От мостика вела тропа в село, в котором, помимо лояльного к партизанам старосты и нескольких трусливых полицаев из местных, боявшихся и немцев, и партизан, больше никого из немецкой администрации не было.
Партизаны контролировали село, жители которого помогали им с продуктами, и близ него боевых действий не вели. Однако торная тропа, ведущая в лес, могла привести в партизанский стан карателей, которые в любой день могли появиться в селе. Вот на этой тропе и выставляли партизанскую заставу. Зайти к партизанам с другой стороны или с тыла летом было невозможно. Кругом простирались топкие болота, путь по которым знали только опытные проводники.
Прошлой зимой, когда болота замёрзли, немногочисленный отряд товарища Павлова, пустивший под откос не один эшелон с немецкими войсками, в течение нескольких дней сражался с двумя батальонами регулярных войск, следовавшими на фронт под Ленинград и по пути снятых с эшелона для проведения карательной операции. На стороне немцев было до десяти танков, которые смогли преодолеть замёрзшие болота и, сокрушая тощие деревья, устремились вместе с пехотой на главную базу партизан.
Партизанам пришлось туго. В разгар зимы пришлось переходить на запасную базу с десятками раненых бойцов и с множеством женщин, детей и стариков, бежавших от карателей из ближайших сожжённых деревень.
Помогли обильные снегопады. Танки застряли в оврагах, доверху заметённых снегом. Половину из них отчаянные молодые ребята-партизаны сожгли бутылками с зажигательной смесью, которую в те времена ещё не называли «коктейлем Молотова», да и слова такого не знали. Но танки горели, и к ним в придачу была уничтожена рота гитлеровцев. Разразившаяся метель замела следы санных подвод, и немцы, увязавшие в снегу по пояс, окончательно потеряли партизан, вставших на лыжи. Несолоно хлебавши, битые каратели, сорвав в очередной раз зло на мирных жителях, отправились на фронт, где части Красной Армии окончательно разгромили их потрёпанную партизанами часть.
Вот в такой героический партизанский отряд, однако не имевший связи с «Большой землей» по воздуху, попала Руса. Партизаны уже знали о разгроме авиабазы. Небольшой мобильный отряд даже завязал бой с охраной, сумев в той суматохе, которая царила на аэродроме, поджечь ещё несколько самолётов, укрытых в лесу и уничтожить несколько десятков растерянных, обезумевших гитлеровцев, взяв в качестве трофеев большое количество оружия. Ребята выходили из боя, сгибаясь под тяжестью автоматов, винтовок и пулемётов, захваченных у врага.
Командир отряда, товарищ Павлов, в недалёком прошлом кадровый офицер Красной Армии, был извещён о девушке-разведчице, действовавшей на авиабазе, и поначалу сокрушался, что Руса так долго проплутала в лесу.
– Мы тебя ждали, дорогая наша Катюша, специально ребят выслали навстречу, а тебя словно чёрт водил по болотам! Хорошо, что в трясину не попала! – сокрушался Павлов, обнимая раскрасневшуюся Русу, словно родную дочь.
Катюша? Почему Катюша? – удивилась Руса.
– Так тебя назвали в центре. Принимай, мол, товарищ Павлов, Катюшу после налёта наших самолётов. Ни имени, ни фамилии нам твоей не назвали.
– Как же тебя звать-величать, дочка?
– Елена Соколова, жена лётчика-истребителя капитана Соколова! – вытянувшись по военному, «по струнке», отрапортовала Руса.
– Родные и близкие зовут меня ещё Русой, – добавила она.
– Смотри, какое редкое имя! Не встречал. Правильное имя! – удивился Павлов.
– Ну а меня зови хоть товарищем Павловым, хоть Николаем Трифоновичем. Как любо будет.
Тут для тебя, Руса, письмо из Себежских лесов, из отряда товарища Сергеева, от свекрови. Специально человека к нам прислали с письмом. У них там, в Себежских лесах, целая партизанская республика. Самолёты прилетают туда чуть ли не каждую ночь, артистов привозят, тяжелораненых забирают в Москву. Нам бы так. Но и то уже хорошо, что радио у нас есть, от батарей, и рация.
– Давайте скорее письмо! Больше года у меня нет от них весточек! – простонала Руса, буквально вырывая из рук Николая Трифоновича сложенное треугольничком письмо, и тут же, забыв обо всем, принялась читать, присев у входа в землянку, откуда поступал свет.
«Милая Руса»! – Писала Ольга Милославовна. «Спасибо тебе за заботу о нас с Богданом. Ведь это ты просила забрать нас из города. Так нам сказал командир отряда товарищ Сергеев. За нами приходила наша Света с товарищем своим, Сашей. Хороший паренёк, они вместе со Светой в школе учились, только он на класс старше. А сейчас их  не разлить водой, любовь у них, я так рада!
По тебе, Русочка, мы так скучаем. Богданчик, хоть и совсем не знает тебя, а всё тянет ручонки – маму ищет…
 Новый дом наш, где играли свадьбу, сгорел. Саша сжег в нём двенадцать полицаев-латышей – извергов, на которых и дома не жалко.
Богданчику уже годик. Мальчик здоровенький. Личиком весь в тебя, такой же улыбчивый, розовощёкий. Кушает сыночек твой хорошо, и совсем, тьфу, чтоб не сглазить! не болеет. В отряде все его любят, а нас подкармливают. Когда получишь письмо, мы уже будем на «Большой земле». Отсюда самолёты улетают под Москву. Там и будем ждать конца войны.
 Теперь о главном. Из отряда написала письмо Ярославу. Всё написала, как есть, и о смерти отца, и о Богданчике, и о сгоревшем доме. Вот только про тебя ничего не знаю, где ты и как? Не знаю даже, получишь ли ты это письмо, но надеюсь. Товарищ Сергеев что-то знает, а потому велел мне его написать и отправить с нарочным, а куда, не сказал. Но там, куда посылаю письмо, ожидают тебя.
От Ярослава ответ получила буквально через неделю! Жив! Воюет на Северо-западном фронте, совсем недалеко от нас. Присвоили ему звание майора! Летает командиром эскадрильи на истребителе «Як-1», очень по тебе скучает. Знает, что ты воюешь в тылу врага. Но где и как, тоже не знает. Очень за тебя переживает, ведь очень опасно, не дай бог попасть в когти извергам…
Узнав из моего письма о Богданчике, которого ещё ни разу не видел, очень он разволновался. Пишет, что до самых до слёз…»

Дольше шли ещё какие-то фразы, почтовый адрес Ярослава – полевая почта, ещё что-то, но Руса больше читать не могла. Силы её были на исходе, и глаза полны слёз.
– Да ты, милая, совсем расстроилась. Что, вести дурные? – встревожился Николай Трифонович.
– Нет, всё хорошо, только устала я очень, – извинилась Руса за женскую слабость.
– Марина! – позвал Павлов, выглянув из землянки.
– Марина, проводи товарища Соколову. Накорми, да уложи отдыхать!
Это ж надо, какие красавицы воюют с немцем! Да ещё как воюют! – Покачал головой командир отряда.

*
Несколько часов сна среди своих освежили Русу. Она очнулась к вечеру. В землянке, куда её определила отдыхать расторопная партизанка Марина, было сухо и тепло. Стены, укреплённые свежим сосновым срубом, приятно пахли смолой-живицей. В землянке никого не было. Марина распорядилась, чтобы Соколовой никто не мешал. Топчан, на котором она лежала, был застлан свежей простыней, что среди партизан считалось большой роскошью. Накрыта она была шерстяным одеялом, а спортивный костюм лежал рядом на табурете. Где-то наверху, на воле, под раскидистыми кронами деревьев, уже подёрнутых лёгким осенним увяданьем, красивыми, душевными голосами несколько девушек-партизанок напевали песню:

Синенький скромный платочек
  Падал с опущенных плеч,
  Ты говорила,
  Что не забудешь
  Ласковых, радостных встреч.
  Порой ночной
  Мы распрощались с тобой…
  Нет больше ночек!
  Где ты платочек,
  Милый, желанный, родной!

  Письма твои получая,
  Слышу я голос родной.
  И между строчек
  Синий платочек
  Снова встает предо мной.
  И мне не раз снились
  В тихий предутренний час
  Кудри в платочке,
  Синие ночки,
  Искорки девичьих глаз.
  Помню, как в памятный вечер
  Падал платочек твой с плеч,
  Как провожала и обещала
  Синий платочек сберечь.
  И пусть со мной
  Нет сегодня любимой, родной,
  Знаю, с любовью
  Ты к изголовью
  Прячешь платок голубой.

  Сколько заветных платочков
  Носим мы в сердце с собой!
  Радости встречи,
  Девичьи плечи
  Помним в страде боевой.
  За них, родных,
  Любимых, желанных таких,
  Строчит пулемётчик
  За синий платочек,
  Что был на плечах дорогих!

Растроганная грустной красивой песней, Руса захотела ещё раз перечитать дорогое письмо. Она встала, оделась, обула свои кем-то заботливо почищенные сапожки, оставшиеся от эсэсовской формы. Рядом лежала кожаная дамская сумочка с её ценностями, среди которых были и тетрадки, записанные покойной бабой Вандой, свернутые в трубочку. Там же лежал её личный «Люгер» и фотография в форме штабсшарфюрера СС, которую Руса хотела сжечь, но раздумала. Прежде покажет Ярославу.
Во сне ли, наяву в голове Русы созрел стремительный план. Свекровь и Богданчик были в безопасности, а, может быть, уже и на «Большой земле».
Чувствовала она, как и в сентябре тридцать девятого, что её любимый там, в доме лесника Степаныча неподалёку от правого берега Двины, и ему нужна её помощь. Это чувство, унаследованное от предков, было одним из сокровищ, не раз помогавших ей ориентироваться в сложном мире, и Руса верила своим чувствам, дорожила ими. Как ей это удавалось, она не знала, а если и пыталась в этом разобраться, то пока из этого ничего не получалось.
Вот и Воронцов – её первая девичья любовь был жив и находился неподалёку от тех мест, где она появилась на свет. Где точно и как он там оказался, Руса не знала. Она часто вспоминала о нём, что ни говори, а первая любовь незабываема…
О Генрихе Браухиче, сыгравшем в её жизни огромную роль, она вспоминала реже. Жалела его, чувствовала, что не переживёт он этот год, полагая, что в том есть доля и её вины. Но ничего с этим поделать не могла. Такова судьба, которая дается человеку, появившемуся на свет, Величественным Космосом с первым солнечным лучом, окропляющим его существо.
Этим же вечером Руса заявила начальнику отряда товарищу Павлову, что ей непременно надо быть в Белоруссии. А на вопрос, зачем ей уходить так далеко, рискуя жизнью, уклончиво ответила, вспомнив о несчастной Алёне Ольшанской, под чьим именем вошла в новый русский мир:
– Те места для меня родные. Я должна побывать там!
До Двины было не так уж и далеко. Километров сто – сто двадцать, если по прямой. «Галчонок» –  прекрасная верховая лошадь, и такое расстояние по бездорожью, через леса и поля на нём можно преодолеть за день, максимум за два.
Павлов развёл руками, не смея и не умея удержать эту стремительную, молодую и прекрасную женщину с таким блеском в глазах, что, посмотрев в них, можно было надолго ослепнуть.
 
*
Шестнадцать часов кряду, покинув отряд ещё до восхода солнца, в течение всего дня и уже после августовских сумерек Руса упорно, ориентируясь по солнцу и компасу, продвигалась на юго-восток. Где лесными тропинками, где через чащу, где через заброшенные поля скакала отважная женщина в спортивном костюме и в брезентовом плаще с капюшоном, весь день не сходившая с коня, без крошки во рту, утоляя жажду лишь утренней росой да небольшим полуденным дождём. С каждой минутой приближалась она к заветному дому в лесу, где её судьба соединилась с судьбой русского офицера, где закончилось её святое девичество и вошла она в русский мир женою светлого русского сокола, вырвавшего свою соколицу из когтей чёрного германского орла …
Они оказались на поляне, затерянной среди лесного моря, почти одновременно. Привязав уставшего, некормленого коня, тут же потянувшегося к зелёной, умытой первым осенним дождём травке, Руса словно родного отца, обняла сильно постаревшего, седого как лунь Степаныча и устремила взор небесно-чистых глаз к лесной опушке, где из-под раскидистых крон вековых дубов, медленно ковыляя, вышел, опираясь на палку-костыль, долгожданный муж – Ярослав, без лётного шлема, в расстёгнутой лётной куртке, измученный долгим блужданием по лесу, на одной здоровой ноге. Другая нога, вывихнутая в стопе, сильно распухла, и ступить на неё  было невозможно.
Потом она лечила мужа. Вправила стопу и растёрла опухшее место, целительными руками, прогоняя боль. А Степаныч, живший со дня германского нашествия полным отшельником, варил картошку со своего огорода, да томил в чугунке жирную утку в собственном соку. Хлеба у него давно не было, зато был прекрасный лесной мёд, из которого он выбрал самый ароматный и полезный, с липового цветенья. У Ярослава оказалась плитка шоколада. Руса же так спешила, что забыла взять в дорогу мешочек с продуктами, собранными ей на дорогу заботливой Мариной.
Как и три года назад, они пили мятный чай с медом, запивая рассыпчатую белорусскую бульбу  и нежное мясо дикой утки, от которого на этот раз не отказалась и Руса, и рассказывали Степанычу о своей жизни. Степаныч однако удивил их не меньше. Всё, что произошло в стране в этот страшный год, ему было известно благодаря детекторному приёмнику, сооружённому Ярославом, и добротным чувствительным наушникам, которые Степаныч тут же продемонстрировал:
– Хороши твои наушники, Ярослав! Ни электричества, ни батареек не надо. Немцы ко мне один раз заходили, наушники я спрятал. Велели оставаться на месте и охранять лес, теперь для Германии, но денег не заплатили. Партизаны несколько раз бывали, отдыхали, а так я один-одинёшенек. Лесная сторожка моя на отшибе. Ни деревень поблизости, ни путей, ни дорог. Кругом лес, а твоя тропа, товарищ Соколов, заросла ещё в первое лето. Думал, что уже и не увижу вас никогда. А тут такая радость! Оба живы, да и немцу после разгрома под Москвой нас уже не одолеть!
Вы тут посидите, а я истоплю вам баньку. Попаритесь и помоетесь, как тогда, голубки мои ненаглядные!


4.
В подвале было темно и холодно. Туго связанные за спиной руки немели, и пленнику стоило больших усилий время от времени пошевелить затёкшими пальцами. Он был привязан к железной скобе, забитой в потемневший от времени, отполированный спинами узников деревянный столб, к которому привязывали арестантов, возможно, не один век. Столб был вкопан в земляной пол и для прочности забетонирован, чтобы арестант, привязанный к нему верёвкой или прикованный цепью, не мог вырвать его из земли.
– Такое под силу разве Рустаму ,  – с горечью подумал пленник.
Был он одет в традиционную одежду иранских горцев, однако внешностью никак не походил на жителей провинции Фарс – родоначальницы персидской державы. Именно здесь, между горных хребтов находилась легендарная Персида , а ныне живописно раскинулся большой южный город Шираз, славящийся своими розами. А земли вокруг Шираза – центра провинции Фарс, зовут Гулистаном, что означает «Розовый сад». Так окрестил страну древних персов поэт и путешественник Саади  убеждённый, что нигде больше нет столь красивой земли.
Пленник был светловолос и синеглаз. Над левым ухом его засохла корка запекшейся крови поверх обширной раны, полученной во время предательского захвата.
– Голова – моё «слабое место», – не имея даже возможности ощупать рану, подшучивал над собой, стараясь придать себе хоть чуточку бодрости, подполковник Абвера Хорст Вустров. Он размышлял над своей дальнейшей судьбой и пришёл к неутешительному выводу – она у него незавидная.
Неожиданно припомнились стихи Омара Хайяма, написанные почти тысячу лет назад, но словно про него:
  «Словно мячик, гонимый жестокой судьбой,
  Мчись вперёд, торопись под удар, на убой!
  Хода этой игры не изменишь мольбой.
  Знает правила тот, кто играет с тобой…»

Всё начиналось как будто неплохо. Весной он благополучно перешёл на нелегальное положение и с конным отрядом курдов добрался до высокогорного района в ста пятидесяти километрах на северо-запад от Хамадана, неподалёку от границы с британским Ираком. Здесь, в горной местности, населённой нелояльными Тегерану и Багдаду курдами, шла подготовка к восстанию. Среди курдов уже «трудились» агенты СД, работать с которыми Вустрову было нелегко, однако он был терпелив и выдержан. Очень скоро вожди курдов стали выделять его среди других инструкторов, и дела стали налаживаться.
Однако в июне неожиданно из Берлина пришёл приказ – сотрудникам Абвера покинуть Курдистан и передислоцироваться в район Шираза для работы среди кашкайских племен.
К тому времени он оставался единственным офицером из ведомства Канариса в этом районе и так же, как и весной, с отрядом проводников проделал по горам обратный путь, да ещё столько же, пока не добрался до горного района южнее Шираза, населённого полукочевниками кашкайцами. Персы не любили тюрок кашкайцев, к тому же Вустров не владел их языком и не мог контролировать разговоры родовых вождей, которые зачастую не знали фарси или же не хотели говорить на языке персов, к которым относились не лучше.
Согласно новым директивам, Вустров должен был убедить вождей племён в том, что в случае успешного восстания и победоносного похода на Тегеран на соединение с германскими войсками, которые к назначенному сроку должны были оккупировать Советское Закавказье и выйти к границам Ирана, кашкайцам будет предоставлено право создать собственное государство под протекторатом Германии.
Помимо кашкайцев, живших полукочевым скотоводством на горном плато, в одной небольшой и уютной долине, километрах в ста от Шираза, проживала община персов-зороастийцев, сохранившая древние верования. Вопреки насаждаемому тысячу лет исламу, община осталась верной учению Великого арийского Пророка. Персы-зороастрийцы и кашкайцы издревле враждовали друг с другом, однако должны были вместе, по сигналу из Берлина, выступить в поход на Тегеран. Как это у них получится, Вустров представлял себе недостаточно хорошо.
Пока германские войска наступали на всех фронтах и к племенным вождям стекались деньги и оружие, такое развитие событий устраивало все заинтересованные стороны, однако, в случае неудачи, на них обрушатся жестокие репрессии со стороны центральной власти, да и местных персов. Вустрову приходилось работать порою по двадцать часов в сутки, объезжая горные районы в седле. Время шло. Вот уже и осень, начало октября, а сигнала о выступлении всё нет. Что сейчас творилось на фронте за Кавказским хребтом и на Волге, не имея надёжной связи, он представлял подчас хуже своих подопечных, вооружённых уже «до зубов» из нелегальных источников поступления германского оружия.
В последнее время некоторые представители племён хитрили, очевидно, до них доходили сведения о трудностях, испытываемых немцами на фронтах, а быть может, тому причиной была британская разведка? Вустров чувствовал, что проведённая им огромная работа вот-вот пойдёт насмарку. Так и случилось. В результате предательства он был схвачен иранской полицией и выдан англичанам из «МИ-6» , разместившимся вместе с британским гарнизоном на окраине Шираза.
На первом допросе с ним обращались довольно корректно. Коротко стриженый полный майор с сигарой в зубах делал вид, что пытается выяснить подлинное имя германского агента, сданного британской разведке за хорошую плату одним из племенных вождей, имя которого англичане обещали сохранить в тайне.
Иранская полиция настигла Вустрова в горах вместе с персом-проводником из общины зороастрийцев. При аресте он оказал сопротивление, получив в схватке сильный удар прикладом винтовки в голову. Жалуясь на сильную головную боль и провалы в памяти, Хорст называл себя британским коммерсантом Чарльзом Соммерсом, которого полгода назад похитили бандиты и с тех пор содержали под присмотром в горах. Таким образом, он надеялся немного потянуть время в надежде на чудо. Его проводнику удалось, несмотря на стрельбу вслед, вырваться и ускакать. У Вустрова сложились хорошие, можно сказать, дружеские отношения с предводителем общины, в которой он всегда был желанным гостем. Помимо общепринятых арабских имён, пришедших в Иран вместе с исламом, все жители общины имели древние ведические имена, а предводителя звали Рустам, как и былинного иранского богатыря из поэмы Фирдоуси.
– Я уважаю, тебя, – говорил ему в доверительных беседах праведный перс.
– Если твоей жизни будет угрожать опасность, то приведу своих воинов тебе на помощь, верь мне, брат! Мусульмане, а в особенности тюрки-кашкайцы, которых в наш древний и чистый Фарс привёл за собой Аллах, ненадёжны и легко предают за деньги даже друзей.
В старые добрые времена, когда все иранцы были персами или мидянами, а земли наших предков граничили с дружественными единокровными народами, каких уж нет, на земле нашей, между трёх океанов, был Великий Племенной Союз . Совсем не то, что нынешнее государство, о котором пророчески говорил Заратустра :
 
 «Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство! Государство лжёт на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжёт,  и что у него есть, оно украло» .
 
*
Майор, естественно, не верил ни одному его слову, и как ни в чём не бывало, продолжал расспрашивать Вустрова о каналах, которыми пользовались германские спецслужбы для засылки своих агентов в Иран. На эти «непонятные вопросы» Хорст отвечать отказался.
Наконец, майор прекратил надоевшую ему игру и поразил Хорста следующими откровениями опытного разведчика:
– Да, мистер Соммерс, он же агент Абвера Вустров. Вы можете дурачить меня и дальше, но на днях, возможно, уже завтра из Тегерана, куда мы отправили с авиапочтой вашу фотографию, прилетит человек, который Вас хорошо знает. Он приедет с жёсткими инструкциями получить от Вас всю интересующую нас информацию любыми методами.
Прежде всего, о работе немецкого резидента в Исфагане. Уверяю Вас, мистер Вустров, если мы знаем вашу настоящую фамилию и Вас это не удивляет, то поверьте, Вы назовёте имя резидента немецкой разведки, который передавал Вам инструкции по прибытии в Иран…
Так Вустров оказался в холодном подвале, привязанным к столбу в ожидании человека из британской разведки, который узнал его по фотографии.
– Кто бы это мог быть? – ломал разбитую голову Вустров, но не находил ответа.
 Вместо окна, в этой весьма некомфортной камере был небольшой зарешёченный проём под самым потолком, но он выходил то ли ещё в какое-то помещение, то ли на высокую глухую стену, так что свет практически не проникал в это отверстие и никакие звуки снаружи не доносились.
– Паршивые твои дела, Хорст Вустров, – размышлял он про себя.
 Самая важная информация, которую от него потребуют англичане – сдать германского резидента Шульца – исфаханского муллу. Несмотря на то, что Шульц был ему не слишком симпатичен и служил в СД, Хорст даже не мог подумать о том, чтобы собственную свободу, а быть может, и жизнь купить предательством. За всю историю древнего рода баронов фон Вустров никто из его предков не совершал ничего подобного.
– Это было невозможно!
Его предки, несмотря на древние славянские корни, служившие на протяжении многих поколений герцогству Мекленбургскому, Пруссии и Германии, были государственниками, и многие сложили головы, но не сдались на милость врагу. Точно так же поступит и он, и тогда потомки и, прежде всего сын и наследник родового имени фон Вустров не станет стыдиться отца!
Сильно сказано, вернее, задумано…
Но англичане пойдут на всё. Не обойдётся без силового давления и истязаний. Бежать из этого подвала он не мог. Следовательно, необходимо было запастись мужеством, стойко перенести все предстоявшие муки и умереть. Или умереть сразу, что стало бы лучшим вариантом.
– Пусть только развяжут руки, и тогда… – Дальше загадывать было тяжело и страшно.
Он вспоминал семью. Отца, девочек, маленького Хенрика, который так и не запомнил своего отца, милую и верную Шарлоту, которая вдали от дома была для него особенно дорога. Вспомнилось загадочное и вместе с тем мудрое изречение Заратустры:

«Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина; всё остальное – глупость».

От таких мыслей в глаза набегали слёзы, а он не имел права на слабость. Враг должен увидеть в них сухость и огонь непокорности!
Устав, Вустров начинал дремать…
Его разбудил грохот железного засова. Хорст очнулся и взглянул на людей, входивших в тёмную камеру. Впереди шёл перс-жандарм, освещая дорогу фонариком. Следом за ним шёл полный майор, с которым Вустров уже познакомился, а за ним худощавый рыжеусый человек в штатском. Лицо его показалось Вустрову знакомым.
– Добрый вечер, герр Вустров, – приветствовал его человек в штатском со знакомым лицом.
Хорст всмотрелся в него повнимательней и от неожиданности вздрогнул. Перед ним стоял мистер Сноу…
* *
Палач тяжело дышал, нервно пытаясь раскурить новую сигарету, бросив на пол прежнюю, которой только что прижигал тело узника. Вышедший из себя Сноу наорал на здоровенного, потного сержанта-ирландца с высоко засученными рукавами, вызвавшегося проводить дознание.
– А ну-ка, Пеб, хватит заниматься ерундой! Твои «щёкотки» до него не доходят. Придумай-ка что-нибудь покрепче! – несколько смягчил ярость англичанин, раскуривая сигару.
– Сэр! Он малочувствителен к боли. Ни побои, ни огонь не заставят его развязать язык.
– Не чувствителен, говоришь! – Вновь повысил голос раздраженный Сноу. – А сознание теряет!
– Притворяется, – покачал головой сержант, приподняв за подбородок голову пленника и прикладывая к плечу подвешенного на дыбе дымящуюся сигарету. Со времён сотворения мира и по октябрь 1942 года в технологиях допросов непокорных пленников ничего не изменилось. Плеть, железо и огонь, призванные заставить пленника дать нужные показания, иногда оказывались бессильными, наталкиваясь на твёрдую волю истязаемого.
От боли пленник вздрогнул, чуть приоткрыл глаза и вновь закрыл их, уходя в себя.
– Ну что, немецкая собака! Может быть, попробовать пытку ножом? – Криво усмехнувшись, предложил сержант то ли пленнику, то ли подполковнику, наблюдавшему за истязаниями пленника, который сильно подпортил его карьеру в далёком тридцать шестом году.
– Говорят, что помогает, только вот за здоровье пленника я тогда не ручаюсь, – деловито пояснил ирландец, которому за его «грязную работу» было обещано продвижение по службе.
– Ладно, Пэб, опусти его пониже и иди пока отдыхай. Я попытаюсь поговорить с ним ещё раз, а если не поможет деловой разговор, то пригласим Хакима. Мне его рекомендовал начальник местной полиции как большого мастера «заплечных дел». Говорят, он развязывал языки даже курдам, а те, как известно, высечены из камня, – пуская кольца дыма, изрёк подполковник Сноу, потерявший за «досадный прокол», случившийся с ним шесть лет назад, всякую надежду на повышение в звании и дальнейшую службу в комфортном Лондоне. По вине этого «молчаливого» немца он был принуждён служить на Востоке, пожалуй, до самой пенсии.
Сержант ушёл мыть руки и отдыхать, а Сноу и Вустров остались одни.
– Просыпайтесь, дружище Вустров. Пеба я отправил, так что можно отдохнуть и подготовиться к новым испытаниям. Мне рекомендовали одного «специалиста» из местных костоломов, но мне не хотелось бы прибегать к его услугам. Пэб Вас не сильно попортил, так что есть ещё время передумать и рассказать нам о немецкой агентурной сети в Иране. А самое главное – назвать имя и местонахождение германского резидента в Исфахане. От него тянутся нити во все концы Ирана, но взять его не так-то просто.
Помогите нам, и я готов простить Вам бегство с «Дублина» в декабре тридцать шестого года, в результате которого Вы и Ваш спутник, мистер Воронцов, поставили меня в глупейшее положение.
Как бы мне хотелось сейчас увидеть вас с ним  рядом, в этом не слишком комфортном помещении! – Сноу принялся нетерпеливо расхаживать по камере.
– Ну, герр Вустров! Смелее! Ведь у Вас пока есть язык, и Вы, как мне помнится, прекрасно говорите по-английски. Давайте не будем спешить. Будем считать, что с Пэбом мы поторопились. Поверьте, за шесть лет много утекло воды, и я уже не так зол на Вас. Но когда в нашу «скромную контору» в Тегеране пришло известие о задержании германского агента, да с Вашим фото, я почувствовал, что в этом мире есть всё-таки справедливость! – выговаривался возбуждённый Сноу.
– Расскажите мне для начала, как вам удалось сбежать в тот тёмный декабрьский вечер тридцать шестого года? То, что Воронцов помогал Вам вязать верёвки из простыней, а потом в ресторане «заговаривал мне зубы», известно. А вот куда Вы девались потом и как добирались до Европы? Мне любопытно услышать из первых уст. Ни в Суэце, ни в Каире, ни в Александрии задержать Вас тогда не удалось.
За подобную информацию Вас никто не осудит. Начните хотя бы с этого. Если наш диалог состоится, я прикажу Вас развязать, накормить, отправлю подальше Пеба, с которым у Вас никак не получается наладить «нужный контакт», – отвратительно улыбался Сноу, издеваясь над пленником.
Со связанными над головой руками, спутанными грубой верёвкой, босыми ногами и с остатками разодранной рубашки на иссечённом кнутом и обожжённом горящими сигаретами теле Вустров, закрыв глаза, молча выслушивал англичанина, ощущая свою полную беспомощность.
– Чёрт с ним! Пусть узнает, как тогда удалось его провести! – решился, наконец, Вустров, стараясь заглушить боль от ожогов хотя бы словами, а не стонами.
– Губы его задрожали, глаза открылись.
– Дайте пить! – попросил Вустров.
– Пожалуйста! – как ни в чём не бывало предложил Сноу пленнику стакан лимонада из бутылки, стоявшей на столе возле письменного прибора и чистых листов бумаги для протокола допроса, который пока, ввиду молчания Вустрова, так и не удалось начать.
– Сноу поднёс стакан к воспалённым губам Вустрова, который с жадностью опорожнил его.
– Может быть, желаете закурить? – спросил Сноу.
– Давайте.
– Контакт, кажется, налаживается, – подумал Сноу, решая, как ему быть:
– Развязать пленника и усадить за стол, или…
Нет уж, пусть пока постоит со связанными руками и ногами, – передумал подполковник. – Поговорим без свидетелей.
Он раскурил дорогую сигару ввиду отсутствия папирос или сигарет и протянул её Вустрову, жадно схватившему сигару зубами. Сделав несколько затяжек, Хорст закашлялся, и сигара упала на цементный пол камеры.
Сноу хотел было раскурить ему новую, но Хорст замотал головой.
– Хватит. Распорядитесь хотя бы развязать мне руки и дайте стул присесть.
– Стул дам, верёвку опущу пониже, но руки пока не развяжу. Поговорим с глазу на глаз, без свидетелей. А развяжи Вам руки – наброситесь на меня, – отказался Сноу
Вустров присел на стул, вытянул затёкшие ноги, откинулся на спинку и положил связанные руки на колени.
– Ну, начинайте, герр Вустров. Так как же Вам удалось бежать с «Дублина» и выбраться из Египта?
– Очень просто, мистер Сноу. На немецком сухогрузе, который стоял в Суэцком порту и ушёл по каналу раньше «Дублина», – просто ответил Вустров, всё ещё размышляя над тем, как ему быть дальше.
– Чёрт возьми! Как же я не догадался тогда об этом! – искренне сокрушался Сноу, нервно расхаживая по камере.
– Так просто, а я не догадался! И Ваш друг Воронцов столько времени морочил мне голову! Следовало сразу на него нажать!
Ну да ладно, прошлого не вернуть! Где сейчас Ваш друг Воронцов? Он тоже служит в Абвере?
– Нет, Воронцов хирург. Где работает сейчас, мне не известно. Мы не встречались больше года, –  ответил Вустров.
Сноу несколько успокоился, переварив историю с побегом Вустрова на сухогрузе, и хитро прищурил рыжие глаза.
– А ещё один Ваш коллега, господин Кемпке. Помните такого? Только не говорите, что и он хирург.
– Про него ничего не знаю. Не встречал с осени тридцать шестого, – ответил Вустров, постепенно привыкая к боли, или же она затихала.
– Странно. Мне довелось встречаться с ним в конце мая тридцать девятого года в доме вашей общей знакомой, мисс Латы Мангешта в Дели. Я присутствовал во время их встречи, и герр Кемпке, покидавший Индию, передал письмо Воронцова мисс Лате. Кстати, у мисс Латы очаровательная дочка. Догадайтесь с первого раза, кто её отец? – усмехнулся Сноу.
– Разве господин Кемпке не передал Воронцову письмо от мисс Латы? Неужели вы и этого не знаете? Или Ваш друг не посвятил Вас в свои личные тайны?
Вустров молчал. Откровения Сноу поразили его, но не хотелось, чтобы враг видел его искреннее удивление и радость за друга, у которого растет дочь и которого любит самая красивая женщина на свете!
– Какое отношение это имеет к нашим с Вами делам, мистер Сноу, – после длительной паузы ответил Вустров.
– Никакого, – пожал плечами Сноу. – Просто я думал, что Вам интересно было бы узнать об этом. Да и мне любопытна ваша реакция.
Вустров промолчал, не выказывая никакой реакции.
– Ну ладно, если это Вас не интересует и Вы и в самом деле не знаете ничего о Кемпке, то мне остается сообщить Вам ещё одну печальную весть.
Помните двух очаровательных девушек – Сару и Лу? С Сарой у Вас был коротенький роман.
– К сожалению, – признался Вустров. – Уж не привезли ли Вы этих див с собой?
– Увы, это было бы не столь печально… – на сей раз искренне, как показалось Хорсту, ответил Сноу.
– Лу давно ушла из разведки, а Сара умерла. Самое интересное, что она вспоминала о Вас в свои последние часы, каялась, что виновата перед Вами. Женское сердце – загадка. Сара вскрыла себе вены. Это было ужасно… – На трагической ноте закончил Сноу.
– Зачем Вы мне это рассказываете, мистер Сноу. Прикажите лучше развязать руки и ноги, – вновь напомнил о себе Вустров.
– Хорошо, – согласился Сноу. – Пэб уже отдохнул и пообедал. Я пока не голоден и пообедаю с аппетитом, когда Вы мне расскажите более интересные вещи. Ведь поймите, я не враг Вам. Войны Германии не выиграть ни при каких условиях. Кажется, я об этом говорил Вашему другу Воронцову ещё в далёком и мирном тридцать шестом году, уже после того, как Вы сбежали. Зря. Согласись Вы тогда сотрудничать с нами, всё могло бы сложиться иначе.
Вся эта война была задумана лишь для того, чтобы столкнуть лбами две бурно развивающиеся страны СССР и Германию. Ваш фюрер – пешка в руках опытных, «богом избранных» игроков. У кого деньги, тот и заказывает «музыку», то есть политику, – философствовал довольный собой Сноу.
– Русские уперлись на Волге. Это немного настораживает. Боюсь, что из войны они выйдут ещё сильнее, чем были, но наши толстосумы, которые многим: и англичанам, и американцам – также неприятны, но что делать, деньги правят миром, найдут способ, как разрушить СССР, предварительно вытянув из него все соки .
Вы прожили полгода в Иране. Не правда ли – дикая и нищая страна. А ведь Персидская империя была первым величайшим государством в мире, если не рассматривать мифологическую Атлантиду или ещё более загадочную Лемурию, нередко отождествляемую с империей Рам. Но там нам не известны ни годы правления царей и повелителей, ни их имена и деяния. Персидская империя и династия её царей – не тайна. Но это всё в далёком прошлом, и Персия или Иран, как персы стали себя называть недавно, уже никогда не возродится в качестве мощной державы.
Иссяк драгоценный генофонд нации в войнах и внутренних смутах, и нет блестящего царства. Вместо них руины, в которых копаются археологи, пытаясь понять, что к чему, и запустение…
Поверьте, то же самое будет и с Германией, и с Россией, остервенело уничтожающими сейчас свой лучший генофонд. Пройдёт совсем немного времени. Если мы этого не дождёмся, то это увидят уже наши дети или внуки.
Вы спросите, а как же Британия или Америка?
С ними ничего не произойдёт. Наш генофонд не будет подорван. Потери в войне не будут столь велики, иначе эта война не имела бы смысла. Англосаксы себе не враги.
Дайте показания, и Вам сохранят жизнь. Для Вас и Вашей семьи откроется другой, наш англосаксонский мир. Не упрямьтесь. Вы и так уже лишили меня однажды полковничьих погон из-за этого распроклятого гороскопа. Но время прошло, и я уже не так зол. Вам простительно. Вы тогда ещё не были кадровым разведчиком. Словом, забудем старое. А ещё лучше – начнём сотрудничать.
Признаюсь, я даже доволен тем, что служу в Иране. Здесь прекрасный сухой климат. Всё очень дешево, в том числе и восхитительные персидские гетеры-наложницы. А какова природа, особенно весной! Шираз, на окраине которого среди садов и виноградников расположен этот… – Сноу на секунду задумался, как бы назвать тюрьму и камеру, где они находились в настоящий момент, – офис, да именно офис! окружён розами, самыми красивыми и ароматными осенними розами! Прослужив в Иране полтора года, я полюбил этот древний край и персидскую культуру. Немного говорю на фарси, читал Хайяма, Саади. Они и в переводе дивно хороши. Особенно Саади, описавший землю Фарса, этой цитадели Ирана. Но не забывайте, мистер Вустров, что даже у самых красивых роз острые шипы!
Британская разведка близка к тому, чтобы подавить все прогерманские силы в соседнем Афганистане, и не допустит восстановления на троне в Кабуле Аманулы-хана – этого мерзавца, заключившего союз с Гитлером !
А ведь неплохо было задумано! Поднять весь мир на борьбу с коммунистами и стереть Россию в порошок. Шутка ли. Выступи против СССР одновременно с Германией и Иран с Афганистаном, а там и Япония с Турцией, большевикам было бы очень тяжело. Впрочем, и нам тоже. Афганцы могли бы взорвать хрупкое равновесие на Индостане. Могли бы восстать и индусы…
Но всё, кажется, обошлось. Русские не сдаются, и запас прочности у них ещё велик.
Будьте уверены, мистер Вустров, мы заставим иранского шаха порвать все контакты с Германией . Надеюсь, что в этом деле Вы поможете нам. Помните, что у роз есть очень острые шипы! Хаким – местный перс и очень большой мастер своего дела уже рядом и ждёт моего приказа. Мне не хотелось бы его отдавать…
Пока Сноу разглагольствовал о том, что и как лучше, Вустров обдумывал, как ему быть.
То, что это его конец, он уже не сомневался. Оставалось лишь мужественно встретить смерть, а ещё лучше – уйти из жизни без страшных мучений. Сноу не остановится ни перед чем, и Вустров, как кадровый разведчик, его не осуждал.
Хорст пошевелил связанными руками и ногами. В них ещё были силы. Сержант по имени Пэб не был профессиональным палачом, и если упустить время, то им займутся другие, серьёзные мастера «заплечных дел», вроде того Хакима, который, по словам англичанина, был рядом…
Когда в камеру вернулся Пэб, Сноу велел ему развязать пленника.
– Пока Вы отдыхали и обедали, мы поговорили с мистером Вустровым о нашем житьё-бытьё. Мне кажется, что у Вас, Пэб, больше не будет «грязной работы». Мы продолжим удачно начатую доверительную беседу, а Вы посидите рядом, на всякий случай.
– Да, сэр! – ответил дисциплинированный служака-ирландец, мечтавший дослужиться хотя бы до лейтенанта и после войны вернуться в свою деревню в красивой форме с чемоданом подарков для многочисленной семьи.
Вустров присел за дощатый, ничем не покрытый стол и покосился на чистые листки, на которых сейчас начнёт записывать протокол допроса мистер Сноу. На Пэба он уже насмотрелся. Ирландец был здоров, как бык, и одолеть его было невозможно, разве чем-то, что под руками…
Внимание Хорста привлекла тяжёлая бронзовая чернильница, фунта на два весом, украшенная фигуркой девушки с кувшином на плече.
– Будь что будет! – подумал Вустров и, спешно попрощавшись с жизнью, попросил закурить.
Пэб раскрыл портсигар и протянул ему сигарету.
– Если можно, сигару, – с трудом сдерживая нервное возбуждение, попросил Вустров.
– Пожалуйста! – Сноу протянул Хорсту сигару и щёлкнул зажигалкой. Вустров наклонился над столом, и рука его поравнялась с чернильницей.
Схватив чернильницу за фигурку девушки с кувшином, словно за рукоятку, Вустров обрушил её на голову Сноу…
Удар получился сильный, но по касательной. Сноу увернулся в последний момент, и это спасло ему жизнь. Однако из рассечённой головы хлынула кровь, которую англичанин пытался зажимать рукой.
– Хаким! – заорал он что было мочи, в то время как Пэб заламывал руки Вустрову.
В камеру ворвались персы-жандармы и с ними Хаким с чемоданом своих страшных «инструментов» и с кривой саблей на поясе.
– Хаким, отруби ему руку, посмевшую подняться на британского офицера! – орал на фарси Сноу, разбрызгивая кровь. – Посмотрим на его немецкое мужество!
Пэб бросил пленника, отбежав в сторону. Сверкнула кривая сабля Хакима, и Вустров потерял сознание от нестерпимой боли.
Неожиданно с улицы донеслись крики, винтовочные выстрелы и пулемётные очереди. Перепуганные англичане и персы-жандармы устремились наверх, бросив истекавшего кровью Хорста в подвале. Наверху шёл бой.










Глава 12. Гнев Святослава

                «Надо помогать обеим противоборствующим сторонам.
                И пусть они убивают друг друга как можно дольше…»
                Из приватной беседы президента США Ф.Д. Рузвельта
         с  вице-президентом США Г.С. Труменом.
                (с апреля 1945 г. президент США).

1. 
Как Воронцов и предполагал, во второй половине октября персонал госпиталя и оборудование были переброшены в течение одной ночи из Тобрука в район Эль-Аламейна. Уже в сумерках Воронцов и Мила попрощались с четой Берлони и, забравшись с помощью солдат-санитаров в кузов высокого армейского грузовика с крытым верхом, тронулись в путь. Через несколько минут вся колонна скрылась в темноте.
Марш по пустыне прошёл без происшествий, британские самолёты бездействовали, очевидно, немцам их удалось перехитрить. Ночи на побережье в это время были особенно тёмными ввиду тумана, который надвигался на прибрежную, остывающую за ночь пустыню со стороны тёплого моря.
Полевой госпиталь разместился километрах в десяти от линии фронта, длиной в несколько десятков миль, вдоль которой окопались немецкие и британские солдаты.
Большие шатровые палатки-операционные установили в роще финиковых пальм, а неподалёку в таких же палатках разместился персонал госпиталя. Палатки не комнаты, и здесь приходилось жить и спать по десять пятнадцать человек под одной крышей или шатром.
Для женщин добрый комендант Вольф сделал исключение и поселил их, к общему неудовольствию, в отдельной небольшой палатке. Для Милы сон без Воронцова, к которому она относилась как к мужу, стал полным кошмаром. В первую ночь, которую они были вынуждены провести раздельно, бедняжка не выспалась, и ей пришлось выслушать обидные нравоучения со стороны Кребс. Немка была удовлетворена тем, что русский Воронцов теперь не спит с этой смазливой славянкой.
То, что их в преддверии зимы, поселили в палатках, красноречиво говорило о том, что скоро на фронте наступят перемены. Под утро второго дня их пребывания в полевом госпитале случился налёт британской авиации. Четвёрка «Веллингтонов» , сопровождаемая двумя звеньями «Спитфайеров» , налетела в то время, когда измученная Мила только начинала засыпать. Налетевшие самолёты отбомбились и отстрелялись по разбитым неподалёку палаточным лагерям танкового батальона и батальона СС, прибывшего для подкрепления и «завинчивания гаек» в частях Вермахта накануне «последнего и решительного броска» к Нилу. К счастью, британские самолёты, отогнанные плотным зенитным огнём, отбомбились неудачно, а поднявшиеся по тревоге «Мессершмитты» с соседнего аэродрома сумели сбить один бомбардировщик и два истребителя, потеряв три машины. Убитых и раненых на этот раз было немного – несколько танкистов и эсэсовцев пострадали от пулемётного огня английских истребителей.
У хирургов появилась работа, но к обеду практически все раненые были прооперированы. Одним из последних на операционный стол лёг откровенно бравирующий «своим мужеством» легкораненый в верхнюю часть бедра, или скорее в ягодицу, гаупштурмфюрер из пострадавшего от налёта батальона СС. Чин капитана, если сравнивать с Вермахтом, у эсэсовца был не велик, однако высокомерия и презрительного отношения ко всем, кто не носит чёрную форму, было у него – хоть отбавляй.
Воронцов, оперировавший в этот момент тяжелораненого в грудь молодого лейтенанта-танкиста, не углядел за Милой, которая начала оперировать раздетого до нижнего белья, гаупштурмфюрера. Пуля, очевидно, ударившая рикошетом, потеряла силу и застряла в мягких тканях. Операция несложная, однако, эсэсовец хватил перед этим не одну рюмку шнапса и отказался от наркоза. Под скальпелем кричал и ругался, а когда пуля была извлечена, потребовал передать её ему на память. А во время перевязки, когда боль несколько утихла, начал приставать с предложениями о встрече в «более интимной обстановке» к оперировавшей его женщине в стерильной повязке на лице, которую он оценил по красивым глазам и мягкому голосу.
В тот момент, когда солдаты-санитары помогали эсэсовцу перебраться с операционного стола на носилки, а Мила сняла повязку, он ущипнул её за ногу и, привлекая к себе внимание окружающих, принялся уговаривать женщину прийти к нему вечерком на перевязку.
– Мы славно проведём время за бутылочкой шампанского из старых запасов и познакомимся поближе, прелестная фрейлен! Надеюсь, Вам понравится! – с этими словами эсэсовец приподнялся с носилок, схватил растерянную Милу за руку и, с силой приблизив к себе, попытался обнять.
– Прекратите! – закричала Мила и влепила гаупштурмфюреру звонкую пощёчину.
Приостановив операцию, Воронцов поспешил ей на помощь.
– Немедленно извинитесь перед женщиной! – потребовал он, снимая стерильную повязку.
Рядом, словно только и ждала скандала, появилась Кребс, которой сегодня не нашлось дел.
– Господин Воронцов! Не смейте повышать голос на солдата фюрера, пролившего кровь за Германию! – с мстительной улыбкой на тонких отвратительных губах потребовала она.
– Следите за Вашей… – Кребс на мгновение задумалась, как бы больнее обозвать Милу, но, видимо, не решилась на крайность, – славянкой, поднявшей руку на немецкого офицера!
– Русский! – заворчал эсэсовец. – Чёрт знает что! Я этого так не оставлю!
Солдаты-санитары вынесли его из палатки, и уже на улице послышались грязные ругательства пьяного распоясавшегося эсэсовца.
– Надо же такому случиться! – покачивая головами, сочувствовали Воронцову и Нишич коллеги.
– Первый день на новом месте, а такие неприятности с СС. Припишут неблагонадёжность и ещё чёрт знает что, –  уже про себя домысливал каждый.
 
*
Весть о неприятном инциденте быстро разнеслась среди небольшого коллектива. Воронцова вызвал к себе начальник госпиталя, ценивший хорошего хирурга, а потому сильно озабоченный неприятным случаем. Эсэсовцы прибыли в Африканский корпус «поднимать дисциплину» перед решающими сражениями и личным примером показывать солдатам Вермахта стойкость в бою.
– А тут такая история… – сокрушался начальник госпиталя, не зная, с чего начать «воспитательную беседу» с майором Воронцовым. К счастью, не успел. Брезентовый вход в палатку распахнулся, и в неё  энергично вошёл немолодой, с сединами на висках оберштурмбанфюрер  СС в сопровождении адъютанта и двух автоматчиков.
– Ну всё! – подумал начальник госпиталя, очевидно решив, что Воронцова возьмут под арест.
Каково же было его изумление, когда оберштурмбанфюрер, передав фуражку адъютанту, обнял «опального хирурга» и по-мужски расцеловал. Да и Воронцов не остался в долгу, крепко обняв оберштурмбанфюрера.
– Когда я услышал Вашу фамилию, чуть сердце не остановилось! Неужели это мой старый дружище, самый большой счастливчик из тех, кого я когда-либо знал – герр Воронцов! – не скрывал своей радости оберштурмбанфюрер.
– Герр Кемпке! – от неожиданности растерялся Воронцов.
– Вот уж не ожидал Вас увидеть в Африке! Где угодно, но только не здесь! Вы получили моё письмо, отправленное в начале тридцать седьмого в Раждапур?
– Получил! Только вот вручил мисс Лате в мае тридцать девятого, когда покидал Индию. – Кемпке сделал знак и сопровождавшие его адъютант и солдаты вышли из палатки. Вслед за ними вышел и растерянный начальник госпиталя, оставив Воронцова и эсэсовскую «шишку», которые были, по-видимому, старыми знакомыми, разбираться между собой наедине.
– Слава богу, похоже, конфликт с СС исчерпан, – облегчённо вздохнул, покидая палатку, начальник госпиталя.
– Этот гаупштурмфюрер Нагель порядочная свинья, и я никак не мог от него избавиться. У Нагеля есть покровители в Берлине, – пояснил Воронцову Кемпке сложившуюся ситуацию.
– Зато теперь я отправлю его долечиваться после ранения в Триполи . Думаю, что возражать он не станет.
Скандал с пощёчиной мы замнём, но больше встречаться с этой свиньёй не советую, да и не придётся. Завтра мы выдвигаемся ближе к фронту. Со дня на день начнутся бои. Британцы накопили достаточное количество сил, троекратно превосходящие наши, совместно с итальянцами восемьдесят тысяч солдат и офицеров. Кроме того, у них не менее чем двукратное превосходство в танках, превосходство в артиллерии и авиации . А у нас, за вычетом итальянцев, которые при первых же выстрелах побегут до Триполи, остается только сорок тысяч солдат и твёрдый «германский дух»!
– Сильно сказано, герр Кемпке! – прервал его Воронцов.
– Только лучше расскажите мне о Лате. Как она! – взмолился он от неожиданно нахлынувших на него чувств и воспоминаний.
– Великолепна Ваша мисс Лата! Самая красивая женщина на свете! Я всегда говорил: – Вы, герр Воронцов, везунчик!
И Кемпке с удовольствием рассказал Воронцову о памятных солнечных, послеобеденных часах, выдавшихся, как по заказу, среди сезона дождей в умытом и цветущем Дели, в течение которых Лата устроила для него чудесную экскурсию.
– Хочу отметить, она одна, живёт с мамой, и всё ещё очень любит Вас. Такая любовь даётся богом, и ничто не может на неё  повлиять! – расфилософствовался старый холостяк Кемпке, искренне завидовавший Воронцову.
– Письма Вам она не передала, не смогла написать сразу. Велела всё передать на словах.
А теперь приготовьтесь выслушать самое главное, герр Воронцов, – Кемпке  затаил дыхание. – У Вас растёт маленькая хорошенькая дочурка. Тогда, в мае тридцать девятого ей было около двух лет. Сейчас уже пять. И зовут её так же, как и маму – Лата…
Воронцов присел на раскладной походный стул, за такой же раскладной стол, стоявший в центре палатки начальника госпиталя, и обхватил голову руками.
– Понимаю Вас, герр Воронцов, и, пожалуй, попрощаюсь, – посочувствовал ему Кемпке, надевая фуражку.
Воронцов очнулся.
– Нет, ничего. Понимаете, у меня дочь! Ей уже пять лет, а я только об этом узнал! Простите меня, герр Кемпке. – И Воронцов рассказал ему то, что знал о Лате со слов индуса, раненого и взятого в плен под Тобруком.
– Какова женщина! – восхищённо молвил Кемпке. – Не может просто так сидеть дома, как прочие лица женского пола. Помнится, ещё в тридцать девятом году она была активисткой РСС – этой индийской патриотической организации, борющейся против британского владычества.
Поздравляю Вас, герр Воронцов. Это значит, что в настоящий момент и Вы, и фрейлен Лата в одном строю!
Кемпке присел за стол и достал портсигар с трофейными американскими сигаретами «Кэмэл» с фильтром, которые можно было курить без мундштука, и предложил Воронцову. Они закурили, как старые друзья, а Кемпке очень хотелось выговориться перед новым собеседником и старым добрым знакомым.
– Англичане и американцы сколотили против нас на Африканском фронте целую коалицию. Кого там только нет. Австралийцы, поляки, которых русские освободили из своих лагерей и отправили через Ближний Восток в Африку , индусы, новозеландцы, южноафриканцы, а теперь и евреи. В моё распоряжение передали двух таких солдат, захваченных нашей армейской разведкой. Оба в прошлом немецкие граждане, переехавшие в Палестину. Один даже из Лейпцига, моего родного города! Я лично допросил их. Добровольно вступили в британскую армию, создав три отдельных батальона, и воюют против нас! Кстати, Нагель требовал их расстрелять, но я отправил в тыл. Возможно, ими заинтересуются в Берлине. Они мне много чего порассказали. Англичане, против которых они выступали до осени тридцать девятого и даже прибегали к террору, похищая и убивая британских солдат и офицеров, теперь их союзники, и обещают после войны воссоздать еврейское государство в Палестине. То ли Иудею, то ли Израиль. Так что в ближайшее время нашим солдатам впервые после римлян предстоит сразиться в бою с еврейскими воинскими формированиями .
– Как Вы оказались в СС, да ещё на должности командира батальона? – спросил Воронцов, наслаждаясь ароматным дымом хорошего табака.
– О, это долгая история. Я в движении  ещё с двадцатых годов, а, будучи в Индии, служил резидентом по линии СД во владениях махараджи.
Кемпке хотел было рассказать о конфликте, случившемся между махараджёй и Латой в последний вечер их пребывания в Раджапуре, но не решился.
– Кто знает, быть может, им суждено встретиться. Вот тогда и доверят друг другу свои сокровенные тайны, – здраво рассудил Кемпке и продолжил:
– По возвращении в Германию, мне присвоили звание оберштурмбанфюрера и предложили должность начальника одного из лагерей для политически неблагонадёжных лиц. Но это не по мне. Я отказался. Для авиации я уже стар, скоро мне стукнет пятьдесят. Назначили командиром батальона охраны. В сентябре нас ввели в Польшу. Боролись с подпольщиками. А в начале декабря сорок первого года бросили на Восточный фронт, в Россию. Там едва не погиб. Русские на нашем участке прорвали фронт. Мой батальон спешно, не переодев в полевую форму и без маскхалатов, бросили закрывать прорыв. Несколько часов сдерживали натиск советских войск НКВД, заменивших понесшую большие потери пехоту. Отчаянные парни с сухим, леденящим душу блеском в голубых глазах. Помню их страшную штыковую атаку, холодные граненые штыки, разрывавшие шинели и насквозь пронзавшие моих солдат. Я видел фанатиков, но это что-то другое! Мой батальон был разгромлен вчистую. Я был тяжело ранен, и чудом избежал плена.
 Скажу Вам, герр Воронцов, откровенно, как старому другу. Война с Россией – ошибка. То, что сейчас творится под Сталинградом – сущий ад. Подобного ещё не знала история. Прав был Фридрих II , утверждая, что «русского солдата мало убить – его и убитого надо ещё повалить».
Вы, герр Воронцов, русский и можете гордиться своим народом!
– Спасибо, герр Кемпке. Сильно сказано! Не ожидал такого от оберштурмбанфюрера СС! – взволнованный Воронцов попросил новую сигарету.
– Потом я долго лечился в Греции, и вот снова в строю, – продолжил свой рассказ Кемпке.
– Мой батальон, собранный в основном из необстрелянной молодежи, недавних воспитанников «Гитлерюгенда»  так и рвущихся в бой, мечтая о подвигах, перебросили в Африку с Балкан воздухом, по пятьдесят солдат на один борт.
Кстати, Серж, – называя Воронцова уже по имени, продолжил растроганный воспоминаниями немолодой и сентиментальный оберштурмбанфюрер.
– Вы ещё помните такого штурмбанфюрера Гюнтера Гофмана? – неожиданно спросил Кемпке.
– Ещё бы! – удивился Воронцов.
– А Вы откуда его знаете?
– Весной сорок первого встречались в Берлине, на учебе. Вечер – другой посидели по-холостяцки в гаштете за кружкой пива. Он рассказал мне о том, как в тридцать девятом возглавил экспедицию в русскую Арктику, и неожиданно назвал Вашу фамилию!
– Представляю, что он Вам обо мне наговорил.
– Только хорошее, очень благодарен Вам за уроки истории. С тех пор прочитал множество книг на историческую тему и очень сожалел, что не смог получить до войны должного образования. Но более всего он обязан вам жизнью. Рассказал, как в ледяной пещере Вы ампутировали ему раздавленную стопу ноги простой пилой-ножовкой и без наркоза.
– И как его здоровье? – поинтересовался Воронцов, проявляя профессиональный интерес.
– Нормально. Ему сделали хороший протез, и он прекрасно ходит даже в сапогах. Из СС не ушёл и сейчас уже штандартенфюрер. Воюет где-то на Восточном фронте.
– А ваш друг, Вустров. Где он?
– Полагаю, что в Иране, – ответил Воронцов.

*
Они вышли из палатки. Адъютант и два солдата, раздобыв у санитаров раскладные стульчики, устроились в тени пальм. Адъютант подтачивал ногти на холёных руках маленькой никелированной пилочкой, а солдаты, расстегнув мундиры, сняв каски и повесив автоматы на спинки стульчиков, отдыхали от дневного зноя, дожидаясь начальства и страдая от голода. Обед для их затянулся на добрых два часа.
Увидев начальство, адъютант встал, поправив фуражку с высокой тульей, а солдаты вскочили, замешкавшись с застёгиванием пуговиц и спеша покрыть касками вихрастые головы. Кемпке было не до их внешнего вида. Он прощался с Воронцовым, приглашая его к себе вечером, но Сергей сослался на большую занятость, и приглашение перенесли на завтра. Проходившие мимо сослуживцы не без интереса наблюдали, как грозный оберштурбаннфюрер СС миролюбиво беседовал с коллегой Воронцовым в запачканном кое-где кровью белом халате, надетом поверх армейской рубашки.
В это время неподалёку, под предводительством усталого майора и нескольких офицеров, проходил пешим строем вновь прибывший, измученный жарой пехотный батальон Вермахта. Солдаты пели новую и очень полюбившуюся в войсках песню, приспособленную под строевую:

  Vor der Kaserne
  vor dem grossen Tor
                stand eine Laterne,
  und steht sie noch davor,
  so wolln wir uns da wiedersehn,
  bei der Laterne wolln wir stehn
  wie einst, Lili Marleen.

  Unsre beiden Schatten
  sahn wie einer aus;
  dass wir so lieb uns hatten,
  das sah man gleich daraus.
  Und alle Leute solln es sehn,
  wenn wir bei der Laterne stehn
  wie einst, Lili Marleen.

  Schon rief der Posten:
  Sie blasen Zapfenstreich;
  es kann drei Tage kosten! –
  Kam’rad, ich komm ja gleich.
  Da sagten wir auf Wiedersehn.
  Wie gerne wollt’ ich mit dir gehn,
  mit dir, Lili Marleen!

  Diene Schritte keent sie,
  deinen zieren Gang,
  alle Abend brennt sie,
  mich vergass sie land.
  Und sollte mir ein Leids geschehn,
  wer wird bei der Laterne stehn
mit dir, Lili Marleen?
 
  Aus dem stillen Raume,
  aus der Erge Grund
  hebt mich wie im Traume
  dein verlibter Mund.
  Wenn sich die spaeten Nebel drehn,
werd ich bei der Laterne stehn
wie einst, Lili Marleen. 

Грозный оберштурмбанфюрер СС подозвал к себе через адъютанта встревоженного майора и сурово отчитал его:
– Прикажите прекратить эту песню, герр майор! Эта песня, размягчающая души солдат, которые должны быть твёрже стали, в строю неуместна! Или Вы не слышали замечания по этому поводу доктора Геббельса?
– Слушаюсь, герр оберштурмбанфюрер! Что прикажете петь? – спросил, всё ещё прикладывая руку к козырьку запылённой, пропотевшей фуражки защитного цвета растерянный майор Вермахта.
– Да хотя бы «Шварценбраун» ! – порекомендовал задумавшийся на мгновенье Кемпке.
Майор побежал к солдатам, и уже через минуту солдаты затянули новый мотив, повеселей:

  Schwarzbraun ist die Haselnuss
  Schwarzbraun bin auch ich
  Schwarzbroun muss mein Madel sein
  Gerade so wie ich.

  Duvi du duvi duvi di ha, ha, ha!
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
и скоро хвост колонны исчез за стволами пальм.
 
*
Вечером, Воронцов и Мила, довольная тем, что всё обошлось, уединились на полчаса на берегу моря. По пляжу ходили часовые-наблюдатели, с любопытством посматривая на майора и на ладную, привлекательную женщину в форме лейтенанта.
Воронцов рассказал ей кое-что о Кемпке, но о Лате и дочери промолчал. Однако от Милы не укрылась необычайная взволнованность Воронцова. Она очень любила его, собираясь со дня на день посвятить в их общую тайну, не в силах больше сдерживать своего счастья.
Она была беременна на первом месяце и, будучи врачом, никак не могла ошибиться.
Однако планам этим не суждено было сбыться. На следующее утро по всей линии фронта длиной в тридцать шесть миль от Средиземного моря до впадины Каттара начались ожесточённые двухнедельные бои, закончившиеся к пятому ноября полным разгромом германского Африканского корпуса и его итальянских союзников. Остатки разбитых дивизий и танковых корпусов генерала Роммеля  беспорядочно отступали в Ливию, а часть самых тяжёлых раненых перевозили на Балканы и на Крит неутомимые воздушные трудяги «Ю-52» .

* *
Над Средиземным морем бушевала непогода, свойственная в этих краях концу осени. Самолёт «болтало». Особенно плохо было раненым, которых набралось свыше сорока, так что весь пол железного салона самолёта был заставлен носилками. Пользуясь плохой, пасмурной погодой, пилоты приняли решение лететь мимо Крита на континент, где для раненых могли создать более благоприятные условия.
Раненых сопровождали Воронцов, Мила и два санитара. Помимо двух пилотов в самолёте летели стрелок-радист и бортмеханик.
Госпиталь был разгромлен бомбардировками с воздуха и артобстрелами. Хирурги работали до последней возможности, пытаясь спасать жизнь раненым, и гибли вместе с ними от разрывов бомб и снарядов. То, что в этой бойне удалось уцелеть Воронцову, можно было бы отнести к разряду чудес, однако он помнил о камне-обереге, подаренном ему Латой, и не сомневался, что самолёт долетит до аэродрома в Греции. Мила была всё время рядом с ним, но ей просто повезло. Остальные врачи из его бригады погибли или получили ранения.
На носилках, возле которых Воронцов присел на ящик из-под боеприпасов, не приходя в сознание, умирал Кемпке, прооперированный по его просьбе Воронцовым. Ранения были тяжёлыми, и в таких условиях раненый долго не протянет. Лишь в хорошем госпитале в Германии можно было ещё на что-то надеяться. Его батальон, несмотря на молодость солдат и отсутствие боевого опыта, храбро сражался, и солдаты полегли почти полностью, а «злополучный» гаупштурмфюрер Нагель, не будь которого, скорее всего, не состоялась бы встреча Воронцова с Кемпке, охотно уехал «долечиваться» в тыл в тот же день, когда случился памятный инцидент.
Едва пролетели Крит, облачность, на которую очень рассчитывали, расступилась, и выглянуло солнце.
– Этого ещё не хватало! – воскликнул испуганный стрелок-радист, смотревший за морем и за воздухом. Далеко внизу виднелись казавшиеся с такой высоты макетами корабли сильно поредевшей за последний год, но всё ещё грозной британской эскадры  и пришедший им на помощь американский авианосец. Параллельным курсом летели ещё два немецких «Ю-52», с которыми радист время от времени поддерживал связь. С полевого аэродрома в пустыне, буквально из-под носа англичан, взлетели шесть машин, но остальные или сели на Крите и отключили рации, или погибли. Как бы то ни было, но связь с ними отсутствовала.
– А вот и «спитфайеры»! – Стрелок-радист связался с соседями, уже заметившими английские истребители и готовящимися к отражению атаки. До континента было ещё около 30 минут лёта, так что положение у трёх немецких транспортных самолётов было незавидное. Несколько обнадеживало, что навстречу транспортным «Ю-52» вылетели вызванные по радио немецкие истребители, но успеют ли?
К двум «спитфайерам», дежурившим в воздухе, присоединились ещё два истребителя, взлетевшие с американского авианосца. Дежурные истребители дождались подкрепления и выстроились для атаки, чтобы зайти стаей на одинокий «Ю-52», который попытался оторваться от преследования, развернувшись в сторону Крита и надеясь укрыться в видневшихся на горизонте облаках.
Британские истребители нагнали «немца» и, не обращая внимания на большой красный крест на фюзеляже, означавший, что самолёт санитарный, открыли по нему ураганный пулемётный огонь. «Юнкерс» пытался отстреливаться из двух своих пулемётов, но недолго. Загорелись пробитые баки с горючим, один за другим вышли из строя все три мотора, и самолёт, словно тяжелораненая огромная птица, начал падать в море. Прильнув к иллюминатору, Воронцов наблюдал за гибелью самолёта и нескольких десятков человек, большинство из которых составляли беспомощные раненые.
 Покончив с одним «Юнкерсом», хищная стая устремилась за другим, догнала и в несколько секунд расстреляла его. Объятый пламенем, самолёт стал резко снижаться и упал в море. Незадолго до падения часть экипажа, бросив раненых пассажиров, выпрыгнула с парашютами. Два купола раскрылись не более чем в ста метрах от водной поверхности, и истребители принялись поливать их свинцом. Так что вряд ли кто-либо из пилотов достиг поверхности моря живым…
– Ну, теперь наша очередь! – обречёно произнёс бледный стрелок-радист, только что пытавшийся связаться с землей и дать свои координаты. Кажется, ему это удалось, но помощь в виде немецких истребителей, способных отогнать «спитфайеры», вряд ли поспеет вовремя. Стрелок проворно уселся на вращавшиеся турели за крупнокалиберный пулемёт, установленный в башенке над фюзеляжем и открыл огонь с длинной дистанции по стремительно приближавшимся истребителям. Бортмеханик встал за другой пулемёт, установленный у бокового окошка, и вслед за радистом принялся длинными очередями отражать атаку «спитфайеров». Те не заставили себя долго ждать, и по корпусу самолёта защёлкали сотни пуль, пробивая тонкие листы железа.
Объятая ужасом, съёжившаяся в комочек Мила прикрыла руками свой живот, где совсем недавно зародилась новая жизнь, и прижалась к Воронцову. Вдруг она негромко вскрикнула и обмякла. Сергей с ужасом ощутил, что сразу несколько пуль, удивительным образом не задев его, поразили женщину в грудь, живот, руки, шею…
С огромным трудом, на последних искорках жизни, Мила повернулась к нему лицом, и он увидел угасавшую жизнь в её полных боли и ужаса красивых и, как ему показалось, виноватых глазах. Не издав ни звука, она умерла у него на руках с широко раскрытыми, виноватыми глазами.
Потрясённый её гибелью, Воронцов не сразу оглянулся, а когда обвёл взглядом изрешеченный пулями салон самолёта, увидел мёртвого стрелка-радиста и замолкнувший пулемёт, беспомощно болтавшийся в башенке. Бортмеханик, повисший на боковом пулемёте, был ранен в голову и громко стонал. Оба санитара были убиты. Раненые, лежавшие на носилках, и те из них, кто не был поражен пулемётным огнём истребителей, метались и кричали, неспособные встать.
Однако самым непонятным образом, их самолёт продолжал упорно лететь в сторону континента.
Ярость охватила Воронцова, он буквально вцепился в крупнокалиберный пулемёт и, поймав в перекрестье прицела английский истребитель, открыл огонь. Не будучи хорошим стрелком и ни разу не стреляв из пулемёта этой модели, он был сильно удивлён, увидев, как «спитфайер», пронизанный тринадцатимиллиметровыми пулями крупнокалиберного «MG131», загорелся, и, кувыркаясь, полетел в море. В этот момент среди белых облаков, окрашенных в розовое клонившимся к закату солнцем, ему почудились светлые лики древних ведических богов – индусского Индры и славянского Перуна, поразившего стрелой-молнией «спитфайер»-убийцу. Светлые лики богов растаяли так же стремительно, как и возникли, а, возможно, их и не было, но истребитель перед падением в воду взорвался и рассыпался на мелкие части.
– Вот это да! – не поверил своим глазам Воронцов.
Пребывая в большом нервном возбуждении, он принялся искать вторую цель, удивляясь тому, что из четырёх английских истребителей остался только один, да и тот удирал в сторону, включив форсаж.
Воронцов послал ему вдогонку длинную очередь и неожиданно увидел звено «Мессершмиттов», которые, расстреляв только что третий «спитфайер», которого он не заметил, погнались за последним.
– Пришла таки помощь! – подумал жутко уставший за эти несколько мгновений боя Воронцов, только что сбивший вражеский истребитель.
– Жаль, что радист этого не увидел…
В это время Сергей почувствовал, что с самолётом что-то творится.
– Неужели падаем?
Стараясь не наступать на мёртвых и ещё живых и беспомощных раненых, Воронцов пробрался к кабине пилотов. Один из них был мёртв, оставаясь сидеть в кресле и уткнувшись прострелянной головой в приборную панель. Второй был тяжело ранен и с трудом удерживал в слабеющих руках непослушный штурвал.
Воронцов перехватил штурвал и, разом припоминая азы пилотажа, принял управление на себя.
– Danke , – едва слышно поблагодарил его тяжелораненый пилот и потерял сознание.
Большая часть стёкол кабины была разбита, и сильнейший ветер трепал его непокрытую голову. Он снял залитый кровью шлем с мёртвого пилота и надел на себя. Хорошо бы ещё иметь очки, но их не было. Убедившись, что машина слушается руля, не горит и из трёх моторов заглох лишь один, Воронцов посмотрел вниз. Британская эскадра исчезла, оставшись далеко позади, и море, усыпанное островами греческого архипелага Киклады, казалось с высоты трёх тысяч метров ласковым и приветливым, а на севере темнели горы континента. Это была Греция, Балканы, где на самом севере протянувшихся через весь полуостров Балканских гор лежала маленькая, уютная Словения – родина так трагически ушедшей из жизни Милы.
Воронцов вспомнил о ней, лежавшей на простреленном железном днище фюзеляжа с открытыми безжизненными глазами. Слёзы душили его и застывали на холодном ветру, врывавшемся в кабину через разбитые стёкла.
– Уж не месть ли это пламенной индоарийки Латы? – Воронцов содрогнулся от этих страшных мыслей, с ужасом изгоняя их из сознания.
Потом он вспомнил о гороскопе который, в память о лекциях по астрологии, прослушанных в Индии, пытался составить для Милы. Гороскоп получался недобрым, и Сергей прекратил работу над ним, успокаивая себя тем, что он не достаточно квалифицирован в таких вопросах и многое забыл за шесть прошедших лет.
– Нет больше кроткой и милой югославянки, которая в полной мере оправдывала своё доброе славянское имя…
Воронцову вдруг нестерпимо – хоть стреляйся! захотелось увидеть Лату вместе со своей маленькой дочерью, но, понимая, что это невозможно, появилось страстное желание рассказать обо всём хотя бы матери.
 
2.
В то же самое время, в далёком от греческих островов Импхале  бушевала ночная тропическая гроза. Раскаты грома, напоминавшие стрельбу крупных морских орудий, чередовались с демоническими вспышками молний. Сильнейшие порывы грозы срывали листья с деревьев и пригибали к земле стройные пальмы. Дождь лил как из ведра, заливая пустынные улицы.
Со стороны Бенгальского залива в сторону Гималаев по чёрным грозовым тучам мчалась опоясанная молниями золотая колесница арийских богов-громовержцев Индры и Варуны, запряжённая огнедышащими лошадьми. Великий Индра проливал на землю благодатную воду, а грозный Варуна потрясал Вселенную громом и метал ослепительные молнии.
Лата не спала. Её мучила ужасная головная боль, перебивая мысли о далёкой и, быть может, навсегда потерянной любви. Она чувствовала, что на другом конце света над её любимым нависла большая беда, и молилась арийским богам о спасении Воронцова. Внезапно гроза стихла, и это её немного успокоило. Опасность миновала, и камень-оберег в очередной раз отвёл беду от любимого.
Рядом кротко спал полковник Ричардсон, с которым война занесла её в Ассам, на границах которого пролегла линия фронта, а в соседней Бирме уже хозяйничали японцы. Они жили в небольшом отдельном домике близ военного городка британских войск, словно муж и жена.
– Вот что значит артиллерист! Его не разбудит даже пальба из пушек! – подумала Лата, не опасаясь разбудить полковника Ричардсона. Джордж очень любил Лату и предлагал ей выйти за него замуж, соглашаясь на свадебный обряд по индуистским обычаям. Они ездили в Дели, Джордж познакомился с мамой Латы и с её очаровательной дочуркой. Будучи порядочным и состоятельным человеком, английским бароном, имевшим поместье к югу от Лондона, Ричардсон понравился маме, и она уговаривала Лату согласиться.
– Соглашайся, Лата. Тебе уже за тридцать. Твой Воронцов вряд ли когда-либо окажется в Индии, даже если не сгорит в этой ужасной войне, – советовала мать, по-женски и по-матерински желая Лате счастья.
– Да, может быть, он уже давно женат…
Лата не пыталась что-нибудь объяснять матери, как и она, бывшей танцовщице, вышедшей из касты шудр и посвятившей ей свою жизнь, так и не выйдя замуж.
Джордж её не раздражал, временами ей даже казалось, что она может его полюбить, но так только казалось. Даже тёмными душными ночами, когда Ричардсон обнимал и целовал её, она представляла себе рядом Воронцова и в тайне от Джорджа в душе дарила любовь Сер-раджу!
– Женское сердце! Что же ты так сложно устроено! – волновалась Лата. Телом она принадлежала Ричардсону, а вот сердцем и душой…
Лата ещё раз взглянула на убаюканного вечерними ласками и дождём английского полковника, осознав в этот миг, к своему ужасу, что он, прежде всего, британец и колонизатор, терзающий её Индию.
В этот момент за окном вспыхнула очередная молния, и она посмотрела на настенные часы. Было без четверти двенадцать.
– Сейчас или никогда! – окончательно решила Лата. Что-то подсказывало ей, что дом британского полковника следовало покинуть до полуночи, иначе будет поздно.
Встав с постели, Лата выпила лекарство от головной боли, оделась в обычное домашнее индийское сари, которое так нравилось Джорджу, спешно собрала самые ценные вещи и два томика – стихи Тагора  на хинди и поэму русского поэта-волшебника Пушкина на русском языке, подаренную ей Воронцовым перед расставанием. Волшебные стихи курчавого русского поэта, изображённого на первой странице поэмы «Руслан и Людмила», она читала строка за строкой в самые сокровенные минуты своей жизни, упорно учась русскому языку, так походившему, если внимательно прислушаться, на родной хинди.
Уложив бесценные сокровища в корзинку, Лата вынула из кобуры полковника револьвер, завернула его в платок и положила под книги. Затем упаковала в дорожную сумку свою полевую форму с бриджами и сапогами, в которой регулярно выезжала вместе с Джорджем на конную выездку среди живописных холмов с чайными плантациями, покрыла голову, взяла зонтик и взглянула на часы, освещённые очередной грозовой вспышкой. До полуночи оставалась одна минута. Стараясь успеть до боя часов, Лата решительно закрыла дверь комнаты и вышла на улицу, не простившись со спящим британским полковником. Его подарок – дорогие швейцарские женские часы в золотом браслете после недолгих раздумий она не взяла, оставив на косметическом столике.
Путь Латы лежал в горные районы к западу от города, где укрывались повстанцы, боровшиеся с англичанами. Их поддерживали японцы, обосновавшиеся в Бирме и формировавшие индийские части из добровольцев и военнопленных, которые изъявили желание сражаться с британцами за свободную Индию. Руководил этими формированиями нетаджи Субхат Чандра, возглавлявший национально-патриотический блок «Вперёд».

 «Перед ошибками захлопываем дверь. В смятенье истина:  Как я войду теперь?»

 Вспомнились ей на прощанье с кусочком прежней жизни слова великого Тагора, а вот уже и его другие мудрые слова:

«Пыль мёртвых слов пристала к тебе. Омой свою душу молчанием…»

Гроза стихала, лишь временами моросил мелкий дождь. Сквозь разрывы в тучах мерцали яркие южные звёзды, повсюду благоухали роскошные тропические цветы, особенно пахучие по ночам. В кронах распрямившихся после бури стройных пальм, словно тлевшие искры, вились светлячки, переждавшие дождь под карнизами домиков старших офицеров гарнизона, между которыми прохаживался выставленный на всякий случай часовой-индус.
– Это Вы, госпожа Лата? – узнал её часовой.
– Что так поздно. На дворе ночь?
– Я скоро вернусь. Срочно необходимо зайти к подруге. Не беспокойтесь, она живёт в соседнем квартале.
Часовой зевнул. Не его это дело останавливать возлюбленную полковника, когда бы и куда она ни шла.

3.
Двуглавый красавец Эльбрус, вознёсшийся к небесам, где в облаках над священной горой арийцев, несколько тысяч лет назад прошедших этими местами на пути к тёплому Океану , обитают души далёких предков, тех, что равны богам, неудержимо притягивал к себе взгляды всех, кто когда-либо проходил возле его заснеженных вершин.
Поздней осенью горными тропами, пробитыми дикими животными, пробирался небольшой, сильно потрёпанный в боях отряд в изодранной и перепачканной землей камуфлированной форме, на которой нельзя было разобрать ни знаков различия, ни национальной принадлежности людей, шедших с востока на запад.
Было их тринадцать человек, чуть больше половины от того специального сборного разведывательно-диверсионного отряда, который в начале октября, незадолго до ожесточённых боев за Моздок и Орджоникидзе, возглавил майор Браухич. Среди его людей были горные стрелки-егеря, обученные подрывному делу и откомандированные из дивизии «Эдельвейс», два солдата-альпиниста – оба австрийцы, несколько солдат-эсэсовцев во главе с унтершарфюрером , и проводник – казак из большой станицы в верховьях реки Кубани за городком Микоян-Шахар . В этом городке располагались крупные силы германских войск и штабы горно-стрелковых дивизий и корпусов, вяло сдерживавших начавшееся в ноябре просачивание советских войск из Закавказья  через перевалы, оставленные немцами, отходившими в обжитые долины, как им казалось, до весны, а на самом деле навсегда .
Накануне отряд с большими трудностями, потеряв одного стрелка, сломавшего ногу, которому, согласно уговору пришлось застрелиться, преодолел язык ледника, спускавшегося с главного Кавказского хребта в долину Чегема. В долине было чуть легче, рос хвойный лес, где можно было укрыться от холодного ветра и чужого глаза. Формально территория, по которой они пробирались тайком, была пока занята немецкими войсками, которые ещё с лета контролировали силами егерей, перевалы Клухор, Донгуз и прочие труднодоступные высокогорные перевалы, на которых, кроме наблюдателей, теперь никого не было. Ещё в начале ноября егеря контролировали важный перевал Хатю-тау, отделявший ледниковый массив Эльбруса – самой высокой горы Европы от Главного Кавказского хребта. За перевалами начинались уже Азия и советские республики Грузия и Абхазия. Но были ли немцы там сейчас, Браухич не знал. Уже две недели они были лишены связи. Во время боя в районе Военно-грузинской дороги отряд был обстрелян из минометов, и радист погиб вместе с рацией.
В сентябре-октябре немецкие егеря из горно-стрелковых частей Вермахта прорвались через перевалы в Закавказье в районе Туапсе и были остановлены в 30 километрах от ключевого города-порта на черноморском побережье, а затем изгнаны за хребет. Также егерям пришлось отступить до Клухорского перевала и отказаться от попыток захватить Сухуми . Путь в советское Закавказье немцам закрывали бойцы-кавалеристы и стрелки горно-стрелковых дивизий .
После тяжёлого ночного перехода по леднику и заснеженным, скалистым пустошам, отряд укрылся в горном сосновом лесу, где можно было передохнуть, но недолго. По их следам, временами отставая всего лишь на несколько километров, шёл специальный отряд войск НКВД, подготовленный к войне в горах, более многочисленный и лучше вооружённый. Русские уже настигли бы поредевший и измотанный отряд Браухича, если бы не их вчерашнее боестолкновение с отрядом немецких егерей, вынужденных после провала германского наступления в Закавказье уходить от холода и голода со своих постов на малозначимых перевалах и «приютах», выстроенных для альпинистов на склонах гор и прежде всего – красавца Эльбруса, над которым продолжал развиваться штандарт Рейха. Германский флаг повелел установить фюрер, страдающий манией величия и, будучи большим мистиком. Флаг, установленный на священной горе древних арийцев, некогда шедших этими местами от берегов Ледовитого океана к берегам Инда и Ганга, должен был, по его мнению, даровать Германии победу .
Унтершарфюрер Энгельзеер, расстегнув ворот чёрного мундира, поверх которого были натянуты грубошерстный свитер, отобранный у старика-крестьянина ещё на Тереке, и пестрый грязно-зелёный, утеплённый брезентовый комбинезон-маскхалат, совершенно не маскировавший на снегу, но худо-бедно гревший, направил «цейсовский» полевой бинокль на вершину Эльбруса. Браухич осмотрел вершину невооружённым взглядом.
Одна за другой угасали последние, крупные звёзды. Наступал рассвет. Цвет заснеженной вершины менялся на глазах. Сначала она была словно прозрачной, как будто её освещал некий таинственный внутренний свет. Затем заалела, превратилась в оранжевую. А по мере восхода солнца, Эльбрус, покрытый свежим снегом, заблестел серебристыми склонами.
– Что-нибудь разглядели, герр Энгельзеер? – спросил Браухич унтершарфюрера.
– Нет, далеко, герр майор, – разочарованно ответил эсэсовец, протягивая Браухичу бинокль.
Генрих припал глазами к окулярам и убедился, что с такого расстояния, а было до вершины не менее сорока километров, смотреть на Эльбрус в бинокль то же самое, что и на Луну. Мелких предметов не увидишь, тем более флага, который, согласно сообщениям из газет, развевался над Эльбрусом более трёх месяцев. Браухич читал восторженные комментарии военных корреспондентов в немецких газетах о германском имперском флаге, установленном на самой высокой горе Европы, ещё в Берлине.
Всё это напоминало ему довоенные изыскания многочисленных дорогостоящих экспедиций в Тибет, Гималаи, в долину Кулу, в Египет, где ему удалось побывать и сделать, возможно, самое выдающееся открытие в своей разнесчастной жизни. Словом, экспедиций «чёрти куда» в поисках Шамбалы или чаши Святого Грааля. Тогда они не казались ему странными и бесполезными, но вот имперский штандарт пусть даже «освящённый» в недрах ордена СС таинственными магами под руководством рейхсфюрера, и установленный на особенной вершине, являющейся «энергетическим центром» Евразии , вряд ли мог помочь победить русских, которым, по словам проводника-казака, помогает князь Святослав .
Этот русский парень со старинным казачьим именем Сила и с фамилией Иванов, которому не было и двадцати пяти лет, называвший себя хорунжим и сильно обиженный на Советскую власть, был не прост. Отслужил в Красной армии, учился в Краснодаре на лесничего, но с третьего курса, уже весной сорок второго года, досрочно сдав экзамены за семестр и получив справку, по которой после войны можно будет восстановиться и завершить образование, был мобилизован в армию.
Однако при подходе немцев к Дону Иванов дезертировал и сдался в плен. После оккупации Кубани служил в полиции и участвовал в карательных операциях против партизан, воевавших в лесах горного Кавказа. В начале октября Иванов был включён в разведывательно-диверсионный отряд Браухича в качестве проводника. Самозванный хорунжий хорошо знал горный Кавказ на всем протяжении от реки Белой до реки Терека и до войны по несколько раз за сезон проходил горными маршрутами с туристами и охотниками. Кроме того Иванов изучал немецкий язык в ВУЗе и неплохо им владел. А на вопрос Браухича, откуда у него чин хорунжего, Иванов объяснил, что хорунжим казачьих войск был его отец, который погиб в Гражданскую войну ещё до его рождения. Но как Иванову удалось унаследовать чин отца, уточнять не стал.
Командир егерей лейтенант Франк, родом из австрийских Альп, немного сблизился в пути с казаком. Уроженец лесистых гор Тироля, он мечтал стать лесничим и перед войной вместе с отцом копил деньги на образование. Профессия лесничего была в Австрии, да и в Германии престижна, но и образование стоило дорого.
– Как это учеба в университете бесплатна? – удивлялся Франк, не веря рассказам Иванова, доучиться которому помешала только война.
– Однако странная эта страна – СССР! – завидовал казаку тиролец, не понимая, отчего тот перешёл на службу к немцам, которые, конечно же, отменят бесплатное образование, если завоюют Россию.
В прошлом историк, Браухич заинтересовался смелыми суждениями вполне образованного русского, который, будучи на службе у немцев, если и не радовался успехам советских войск на Кавказе, то гордился славной историей русских побед.
О русской истории Браухич имел весьма общие представления, несмотря на годы, прожитые в России. Что поделать, но ведь он не ходил даже в русскую школу, хотя учебники за десятилетку прочитал, готовясь к нелегальной работе на территории России.
– Святослав, это тот киевский князь, который боролся с распространением на Руси христианства. А сын его, Владимир, крестил Русь? – спросил Иванова Браухич, дав своим людям команду отдыхать после ночного марша, но огня не разжигать, чтобы не привлечь русских партизан или отряд НКВД, оставшийся где-то позади и, возможно, потерявший их след, ввиду ночного снегопада и метели.
– Да, это он, Святослав Храбрый, который всегда предупреждал своих врагов, собираясь в военные походы, – подтвердил Иванов.
– Так чем же он может помочь советским войскам, если погиб тысячу лет назад? – удивился Браухич. – Мистика какая-то!
 К их разговору стали прислушиваться унтершарфюрер Энгельзеер и лейтенант Франк, командовавший егерями.
Казак перешёл на немецкий, ничуть не скрывая своих мыслей ни от эсэсовца, который относился к нему с недоверием, ни от симпатичного лейтенанта из Тироля, очень любившего лес и горы.
– Этим путём, по Баксанскому ущелью проходили почти тысячу лет назад отряды русских воинов, разгромивших Хазарский каганат, который вольготно раскинулся на бывших русских землях Русколани и несколько веков вытягивал с помощью наёмных армий все соки из Руси, наживаясь на работорговле. После разгрома Итиль – новой столицы каганата на Волге, там, где теперь русские сошлись насмерть с немцами в решающем сражении, хазары-иудеи бежали вначале в древнюю столицу Хазарии Семендер, которая располагалась на Тереке, а затем, преследуемые русскими войсками, в горные окраины каганата, пытаясь укрыться там вместе с накопленными преступным путём сокровищами. Обратно на Русь Святослав возвращался вдоль берега Каспия и Терека, уничтожая остатки каганата и освобождая те горные племена, которые томились под хазарским гнётом. Только не всех хазар настигла праведная десница князя, не склонившего головы ни перед Папой Римским, ни перед Византийским Василевсом , ни перед исламом, ни перед иудейским каганатом.
Кавказ – сакральное, мистическое место! – холодные голубые глаза русского сузились.
– В здешних долинах что ни малый род, то осколок прежде великого племени из тех, что прежде потрясали Вселенную!
– Это интересно, герр Иванов! Продолжайте, – заинтересовался рассказом Браухич, кое-что поясняя Франку и Энгельзееру. Франк неожиданно проявил большой интерес к историческому экскурсу, устроенному русским казаком, возможно, потому, что сам родился и вырос в австрийских Альпах, где жених дарит невесте цветок эдельвейса, доказывая тем самым свою любовь. Но в Альпах эдельвейсы встречаются значительно реже, чем на Кавказе. Из удивительных высокогорных цветов, собранных прошедшим летом на вершинах Кавказа, Франк собрал гербарий на память о своей военной молодости. Окончив хорошую гимназию в Инсбруке, Франк неплохо знал историю Европы, и рассказы казака его заинтересовали настолько, что совершенно не хотелось спать, несмотря на бессонную ночь. Энгельзеер, напротив, злился, слушая смелые суждения казака о немцах, которым никак не удавалось сломить сопротивление русских.
– Что вам, казакам, до Москвы? Фюрер ясно объявил о создании государства Козакия под протекторатом Германии. Но казаков, готовых за это бороться вместе с нами, крайне мало . Даже кавказские горцы и калмыки более активны и сотрудничают с СС и СД, – напомнил Энгельзеер.
– С ними мы разберёмся позже, – туманно ответил казак.
Эсэсовец его понял и, побагровев, вспылил, сжимая кулаки.
– Что это значит? Вы кто? Агент НКВД?!
– Успокойтесь, Энгельзеер! – остановил эсэсовца Браухич.
– Пусть рассказывает. Мы так мало знаем о русских, а оттого и наши неудачи.
– Ладно, пусть продолжает, но по возвращении я подам по этому поводу рапорт! – проворчал Энгельзеер.
– Продолжайте, герр Иванов, – попросил Браухич.
– На востоке Кавказских гор в горах Дагестана укрылись авары – реликт прежде грозных аваров, ходивших походами в Европу и создавших ещё до венгров свой каганат на Дунае . Там же, в горах, тысячу лет таились потомки хазар-иудеев под именем таты или горские евреи. У нас говорят, что «железный нарком» Каганович происходит из рода хазарских каганов. У него и фамилия такая, что если переиначить её на русский лад, то получится «царевич – сын царя»! Кстати, сейчас он где-то в Грозном или во Владикавказе, – казак не любил новое и нелепое название Орджоникидзе, – и руководит обороной Кавказа .
В том же Дагестане, на степной реке Кума осели кумыки – реликт некогда могучих половцев, владевших южнорусскими степями и разбитых монголами.
В верховьях Терека живут осетины – реликт, сохранившийся от сарматов .
А в здешних местах, возле Эльбруса, расселились балкарцы – реликт, сохранившийся на Кавказе от великих булгар, которые разошлись некогда с Кубани на Дунай и на Волгу .
Наконец, ногайцы, рассыпанные по всему Кавказу – осколки Ногайской Орды, наследницы Орды Золотой .
Ну вот, кажется, всех перечислил. Хотя народы все эти, по большей части, пришлые на земли Русколани, разрушенной полторы тысячи лет назад вашими предками-готами .
– Интересно, – задумался Браухич.  – А есть ли всему этому доказательства?
– Они в древних Бояновых песнях и гимнах, они в русских былинах и сказках. Их надо только увидеть и правильно прочитать! Они в каменном изваянии последнего князя Русколани Буса, которое стояло ещё сто лет назад в Баксанском ущелье, куда мы, быть может, придём завтра. Но его увезли в Москву, и говорят, что скрыт ныне каменный князь в музее ,  –  ответил казак.
– В швейцарских Альпах кое-где сохранились деревеньки рето-романцев . Это осколки прежде великого римского народа, на земле которого теперь живут итальянцы, мало чем напоминающие древних римлян. Мне приходилось бывать в Реции – районе их расселения, – поделился своими воспоминаниями Франк.
Усталость брала верх, тема была исчерпана. Каждый задумался о своём. Было необходимо поспать хотя бы пару часов, прежде чем продолжать путь. Франк распорядился выставить караул из двух егерей. Энгельзеер скоро заснул на сосновых ветках, которых наломали ему солдаты. А Браухич и Иванов склонились над картой района, намечая дневной маршрут так, чтобы не напороться на партизан и оторваться от преследовавшего их отряда НКВД, который пойдёт либо через ледник, и наблюдатели обнаружат его своевременно, либо пойдёт в обход по лесным тропам. Плохо было с едой. День был ясный, и разводить костёр было рискованно, поэтому погрызли галеты с кусочками копчёного сала, а вместо чая был снег.
– М-да… – задумался Браухич о своём, вспомнив Русу. Настроение у него в этот день, который едва начинался, было скверным как никогда. Генрих закурил и прилёг на пахучие сосновые ветки. Вспомнилось детство, предчувствие скорого Рождества, когда родители дарили ему подарки; наконец, пушистая красавица-ёлка с блестящими игрушками и зажжёнными свечами. Это ли не счастье, которого не вернёшь. Женитьба, беременность и смерть жены при родах – мрачные воспоминания, их не хотелось…
Потом была горячая пустыня, ужасная гибель товарищей, иссушающий зной, жажда и маленький, уютный дворик, зажатый между скалами на берегу Нила. Божественно красивая девушка, почти девочка с роскошными русыми волосами, небесно-голубыми глазами и маленькой, обнажённой грудью…
– Вот он реликт чистой первозданной индоарийской расы, сохранившийся от прошлых эпох великих природных потрясений и переселений народов, о которых сообщают ныне туманные и непонятные мифы. Тысячи лет передавались они людьми из уст в уста ещё на пракрите , где каждое первозданное, чистое слово звучало так, словно было выковано из серебра…
 
*
Очнулся задремавший Браухич оттого, что лейтенант Франк энергично тряс его за плечо.
– Просыпайтесь, герр майор! Все беды сразу на наши головы!
Услышав далёкие взрывы, Браухич протёр глаза и увидел над Эльбрусом маленький самолёт, который бомбил склоны горы. За бомбардировкой наблюдал в бинокль Энгельзеер.
– Герр майор! Это русский, разведчик «Р-10» , прилетел из-за хребта и сбрасывает бомбы на «приюты», устроенные для альпинистов. Значит, там ещё есть наши солдаты, и не все ушли с перевалов и горных склонов.
Браухич посмотрел на горные склоны величавого двуглавого Эльбруса, подёрнутые серебристой дымкой от снежных лавин, вызванных разрывами бомб. Он не мог видеть с такого расстояния, как русский пилот, заметивший в седловине под западной вершиной небольшой домик, возле которого виднелись крохотные фигурки егерей, сбросил одну за другой две двадцатипятикилограммовые бомбы. Первая бомба разметала бревенчатый домик, вторая накрыла нескольких голодных и обмороженных немецких солдат, которые навсегда останутся вмёрзшими в лёд на священной горе арийцев.
Где-то там, между двух вершин, тысячелетия назад, во времена походов Рама, брамины оставили след в память о той эпохе, вырубив в скалах священные знаки, скрытые ныне в толще льда.
Между тем самолёт отбомбился в седловине и, пролетая над трёхэтажным зданием «Приюта одиннадцати», сбросил ещё несколько бомб возле него на группу лыжников, которые катились по склону в сторону укрытий и огневых точек. Наблюдатель пометил их на карте, и, сберегая несколько оставшихся бомб, самолёт полетел на запад.
– Герр Майор, дозорные доложили, что отряд НКВД примерно в двух километрах от нас. Идут лесом, в обход, не рискуя напрямую, через ледник. Надо уходить, – оторвал Браухича от наблюдений лейтенант Франц.
Солдат не надо было уговаривать. Проверяя на ходу оружие, немного отдохнувший отряд двинулся вниз по лесистому склону в сторону Баксанского ущелья, рассчитывая хотя бы к вечеру выйти к реке, вдоль которой пролегала дорога на Тырнауз, где, по расчётам майора, должен был быть немецкий гарнизон.
Главной целью отряда, более месяца блуждавшего в горах, были диверсии на железной дороге, ведущей к Орджоникидзе – этому ключевому городу, от которого вела горная Военно-грузинская дорога в Закавказье. Недаром город прежде именовался Владикавказом, поскольку был ключевым пунктом для всего Кавказа. Однако рейд сложился неудачно. После того как отряд Браухича был выброшен на парашютах в тылу русских, километрах в двадцати западнее Орджоникидзе, русские части НКВД, которых в этом районе было напихано так, что не продохнуть, сразу же обнаружили диверсантов. Браухичу пришлось увести отряд в горы, где израсходовали всю взрывчатку на маловажных объектах вдоль Военно-грузинской дороги. Потеряв радиста, рацию и половину отряда в стычках с опытным и беспощадным противником, своего рода советскими войсками СС, отряд был прижат к главному Кавказскому хребту. А дальше отряду, оставшемуся без провианта и боеприпасов, жестоко страдавшему от холода и голода, не оставалось ничего другого, как отходить к своим. И Тырнауз был ближайшим населённым пунктом, не считая небольших разорённых войной горных аулов, в большинстве своём покинутых жителями, ушедшими вместе с гуртами скота за хребет в Грузию ещё летом.
На егеря осталось в среднем по обойме патронов, а эсэсовцы, вооружённые автоматами, и расстрелявшие все боеприпасы в последнем бою, получили по несколько патронов из последнего магазина, сбережённого Энгельзеером и заботливо поделенного им между своими солдатами. Лишь единственный сохранившийся ручной пулемёт, диск которого кое-как набил подчинённый лейтенанта Франка егерь-пулемётчик, представлял собой хоть какую-то силу. Так что боя следовало избегать, а о том, чтобы сдаться в плен к русским, не помышлял даже самый робкий солдат из отряда. Ходили слухи, что энкэвэдэшники крайне жестоко расправляются с егерями, а тем более с эсэсовцами.
В большом расходе патронов был повинен командир отряда, два дня назад устроивший бойню, самолично расстреляв из пулемёта группу местных горцев, служивших в немецких карательных частях. Что на него тогда нашло, никто так и не понял.
Из разорённого посёлка, где жило много русских семей, пользуясь полной безнаказанностью, озверелые горцы уводили с собой двух русских девушек для утех долгой зимой в дальнем ауле, затерянном в лесистых горах. С ними повстречались на горной тропе и, наверное, разошлись бы с миром, не будь тех девушек. Одна из них – русоволосая и синеглазая, с такой тоской посмотрела в глаза тридцатисемилетнему немецкому майору – самому старшему в отряде, что у Браухича случился нервный срыв. Позже он снимал его последними глотками спирта, собранного из всех фляг.
Чёрный, как смоль, горец с наглыми и тёмными «животными» глазами, живо напомнил ему проводника Али, с которым более шести лет назад он и его спутники, Браун и Кох, покидали Асуан.
Что творилось в душе майора, так и останется навсегда тайной. Только сорвал он с плеча егеря-пулемётчика безотказный «MG-42»  и, отогнав криком русских девушек в сторону, расстрелял горцев на глазах своего отряда. В тот миг к Браухичу присоединился русский казак-проводник, застреливший горца, который попытался выстрелить в майора из винтовки.
Девушек отпустили, несмотря на недовольство эсэсовцев Энгельзеера, которые были не прочь забрать их с собой, но с «бешеным» майором, только что расстрелявшим на их глазах непонятно за что сразу семерых местных полицаев, служивших немцам, лучше было не спорить.
Иванов вооружил девушек винтовками для защиты от диких зверей и подлых людей, взятыми у убитых, а затем, пока отряд отдыхал, немного проводил их в сторону посёлка.
Простившись с девушками, казак возвращался назад в скверном настроении.
– Князь Святослав был чуть старше меня, когда вёл огромную русскую армию – пешую, конную и на ладьях, всюду сокрушая кровожадных врагов Руси, тянувших из неё  все соки. А я, потомок хорунжего Иванова, погибшего в братоубийственной войне, веду малый вражеский отряд по древней, осквернённой потомками готов земле Русколани… – Голова раскалывалась от таких страшных мыслей.
– Нельзя идти против своего народа вместе с врагами. Никакие обиды здесь не оправданы! – думал он, втягивая повинную голову в плечи и размышляя над своей дальнейшей судьбой. Так и дошёл, не заметил как, в тяжких раздумьях до отдыхавших немцев.
Увидев проводника, Браухич успокоился. Он чуть было не решил, что странный русский казак, помешанный на истории, не вернётся. Что же касалось отпущенных девушек, то тут он не сомневался:
– Будут искать партизан. – Но ничуть не жалел о содеянном. – Кто знает, быть может, это самое благое дело в моей жизни?
Как бы там ни было, но полный магазин пулемёта был израсходован, а патронов у полицаев было немного, да и те не все подходили. Вот и пришлось пулемётчику заполнять пустой магазин немногими подошедшими к нему патронами, собранными у убитых горцев…
Пока русские энкэвэдэшники поднимались в гору, а немцы, хоть и голодные, спускались вниз, образовалась фора в несколько километров, и появилась надежда, что их не догонят. Однако немцев перехитрили. У русских была рация, и они связались с партизанским отрядом, подстерегавшим и истреблявшим небольшие группы егерей, отходивших от вершин в тёплые долины под ударами русских горных стрелков, действовавших со стороны Грузии, и наступавших зимних холодов.
Егеря лейтенанта Франка, шедшие впереди, неожиданно напоролись на засаду. Сразу два «Дегтярёва»  ударили в упор. В течение нескольких секунд, толком даже не поняв, что происходит, солдаты-австрийцы вместе с со своим лейтенантом, напрасно хранившим в полевой сумке гербарий, собранный из крупных кавказских эдельвейсов, которые после войны собирался подарить своей невесте, ждавшей его в Тироле, были убиты. Вслед за ними были расстреляны практически безоружные эсэсовцы с пустыми магазинами своих новеньких последней модификации «Шмайсеров». Браухич, шедший позади отряда вместе с казаком, был ранен шальной пулей и отполз за дерево, лихорадочно вытаскивая из кобуры «Люгер» с неполной обоймой.
Он видел истребление своих людей, устилавших снег телами и орошая белое красным. В этой бойне уцелел только казак. Он отпрыгнул в сторону и исчез за деревьями, стремительно убегая по тропе, только что проложенной уничтоженным отрядом в глубоком снегу. Через сотню-другую метров, как опытный следопыт, ещё одним большим прыжком казак ушёл в сторону, маскируя свой след.
Зажав рану в боку рукой, Браухич дождался русских партизан, которые один за другим вышли из-за деревьев и направились к нему.
Жить больше не хотелось, да и не к чему. Через несколько мгновений вместе с ним исчезнет вся некогда счастливая семья Браухичей. Давно нет отца, жены и их неродившегося ребёнка, умерла мама – последний, близкий человек. Была ещё где-то Марина, но, расставшись, он почему-то даже не вспоминал о ней.
Руса…
Все эти годы он помнил и любил свою таинственную юную «жену» Роситу фон Браухич, с которой бог так и не соединил их священными семейными узами в далёком католическом храме знойного портового городка на берегу Красного моря.
Генрих вспомнил слова деда Русы, провожавшего внучку в огромный и неведомый мир:
«Если Руса полюбит тебя – будь ей мужем. Если полюбит другого – будь ей отцом».
– Прощай, дочь! – неожиданно улыбнулся он, радуясь хотя бы тому, что есть на свете человек, который, может быть, и вспомнит о нём. Взглянув в последний раз на сверкавший на солнце двуглавый красавец-Эльбрус, Генрих приставил «Люгер» к виску, и на глазах окружавших его полукольцом казаков-партизан нажал на курок.

4.
По железнодорожной ветке, проложенной в заснеженной декабрьской степи, ранним утром последнего дня уходящего страшного и тяжёлого сорок второго года шёл бронепоезд. По мере приближения бронепоезда к фронту встречалось всё больше сожжённых вражеской авиацией сёл и разрушенных станций. Прифронтовая приволжская степь, большей частью освоенная и родившая хлеб, лишь прошлым горячим летом германского наступления, ушла под снег с неубранными, сожжёнными и непахаными полями.
Через маленькие окошки-бойницы, проделанные в броне, мелькали редкие, ещё не распиленные на дрова столбы с оборванными проводами. А от деревянных щитов, которыми прикрывали пути во время снежных заносов там, где не удавалось создать защитные лесополосы, давно уже ничего не осталось, кроме золы в кострах и чугунных печках, согревавших бойцов, зарывшихся в мёрзлую землю по обе стороны фронта.
У руин маленькой станции, к которой прежде примыкало небольшое степное село, ныне разрушенное и сожжённое, бронепоезд замедлил ход. Бронированный паровоз выпустил струю горячего пара и, притормозив, встал. Звякнули вагоны-бронеплощадки с установленными на них орудиями, по два на каждой, и кое-где стали открываться люки и дверцы. С разрешения командиров, бойцы высыпали на притоптанный, кое-где запачканный угольной пылью, старый снег, покрытый тонким слоем свежей пороши. Солдаты скользили и падали, шутили и смеялись и, скручивая из обрывков газет «козьи ножки» , дружно задымили ароматной махоркой, побежав справлять нужду за полуразрушенные стены бывших станционных строений.
Станция, едва заметно, но всё же жила. Неведомо откуда появились станционные служащие в количестве двух весьма пожилых железнодорожников и, по согласованию с машинистом, принялись доливать воду в тендер паровоза из толстого брезентового пожарного шланга, которую качали ручным насосом из колодца.
Из дополнительного пассажирского вагона, прикрытого защищавшими от пуль броневыми листами, подцепленного вместе с несколькими теплушками в конец поезда, вышел прогуляться и размять ноги подполковник, начальник заградотряда НКВД  в сопровождении двух капитанов. Один из них носил синие петлицы офицера НКВД и был в подчинении у подполковника, другой командовал новым бронепоездом, вышедшим в свой первый рейд после устранения заводских недоделок в одном из ремонтных пунктов Московского железнодорожного узла.
– Товарищ капитан, прикажите солдатам выйти из вагонов, оправиться и размять ноги, – распорядился подполковник, отсылая своего подчинённого к теплушкам.
Между тем, с фронта, который начинался километрах в семи от разрушенной станции, с каждой минутой усиливалась начавшаяся с рассветом артиллерийская канонада.
– Наверное наши бьют по «котлу» , – предположил подполковник, прислушиваясь к грохоту разрывов. Видимость из-за начавшейся метели была плохая, дальше трёхсот метров ничего не разглядишь, сплошное белое молоко. Да и самолёты в такую погоду обычно не летают. Это обстоятельство немцам на руку. Наши самолёты их не бомбят, а немецкие в такую погоду, не без риска конечно, перелетают узкую перемычку, отделяющую оккупируемую территорию до «котла», сообщение с которым осуществлялось только по воздуху.
Словно в подтверждение этих слов, в короткие промежутки между артиллерийскими залпами и разрывами снарядов, офицеры уловили прямо над собой звук авиационных моторов. Опытное ухо за несколько месяцев, проведённых на фронте, вполне профессионально научилось различать звук «своих» и «чужих» моторов.
– Военно-транспортные «Юнкерсы». Везут новогодние подарки своим «героям», ведущим борьбу в русском тылу и не желающим сдаваться, – кивнув в молочно-белое от мириадов мелких снежинок небо, прокомментировал вернувшийся от теплушек энкэвэдэшный капитан, закуривая папиросу и протягивая другую командиру бронепоезда, забывшему свои папиросы в боевой рубке. Капитаны дымили «Беломором», а подполковник закурил «Казбек» .
– Последний день года, – напомнил подполковник своим спутникам.
– Сегодня вечером, часам к двадцати двум прошу в мой вагон. Проводим старый год и встретим новый – тысяча девятьсот сорок третий, последний год войны.
– Думаете, война закончится в следующем году? – спросил командир бронепоезда.
– Надеюсь. Немцы в «котле». Шутка сказать, триста тысяч! Такого ещё не было! В январе раздавим их, как тараканов! А дальше путь на запад открыт, – мечтательно произнёс подполковник.
– Сорок второй год был тяжёлым. Всё лето отступление. У наших отрядов неблагодарная задача – пресекать попытки армейских частей к отступлению и бегству. Как сказал товарищ Сталин – «Ни шагу назад!». В критические моменты нас кидают в самое пекло, под прорвавшиеся танки, когда уже некому их остановить. За год в моём батальоне поменялось несколько составов бойцов и командиров.
Надеюсь, что худшее позади. Теперь, вместо того чтобы затыкать дыры своими телами или расстреливать дезертиров и паникеров, скоро будем принимать немецких пленных, а наши бойцы укрепятся духом и погонят врага на запад! – с надеждой молвил ещё молодой подполковник, заметно поседевший за последний год.
Не успели офицеры выкурить по папиросе, как из бронепоезда вышел старший лейтенант-связист и быстрым шагом догнал подполковника и его спутников.
– Товарищ подполковник! Разрешите обратиться к капитану Сысоеву! – обратился старший лейтенант, как полагалось по уставу, к старшему из офицеров, прикладывая руку к фуражке.
– Обращайтесь, – не вынимая папиросу изо рта, разрешил подполковник.
– Только что получена радиограмма! Противник на соседнем участке фронта, со стороны внутреннего кольца окружения, предположительно, силами пехотного полка, при поддержке нескольких танков и батальона СС на бронеавтомобилях и мотоциклах, атакует наш стрелковый полк с целью потеснить его и перерезать ветку железной дороги, по которой к фронту подвозят боеприпасы, продовольствие и горючее! На соседней станции скопилось много вагонов и цистерн. Комдив Васильев, на участке которого происходит боестолкновение, просит помочь пехоте и не допустить немцев до станции, не дать им захватить вагоны и цистерны.
– Что будем делать, товарищ капитан? – спросил подполковник у командира бронепоезда – молодого капитана в новенькой шинели и форменной фуражке, которую не хотелось менять на шапку хотя бы до нового года.
– Вернёмся назад. Здесь всего километров десять. Поможем пехоте, а то немцы, изголодавшиеся в окружении, захватят вагоны с продовольствием и горючее, да и нам отрежут пути отхода – подорвут пути, –  высказал свои соображения капитан, уже прикидывая в уме план предстоящего боя.
Сысоев получил новенький бронепоезд вместе с капитанским званием, орденом «Красной Звезды» и медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» после двухмесячных ожесточённых боев в районе Моздока и Орджоникидзе, где действовало несколько бронепоездов , успешно боровшихся с танками противника. Бронепоезд, на котором служил Сысоев, исчерпав все боевые ресурсы и потеряв ход, был подорван оставшимися в живых членами экипажа. А старшему лейтенанту Сысоеву повезло больше других. Не будучи раненым, он был отозван в Москву, где принял новый бронепоезд, на который был назначен уже командиром. Настроение у капитана было боевое. Пора было проверить свой новый экипаж в бою.
– Вслед за первой радиограммой поступила другая, товарищ полковник, лично к Вам! – продолжил после короткой паузы связист.
– Читайте!
– Полковник Егоров просит Вас поддержать силами вверенных вам двух рот бойцов НКВД наш стрелковый полк у станции Богачёво, где сейчас самое горячее место. Похоже, не надеясь на боевой дух потрёпанного полка Вермахта, там всем заправляют эсэсовцы, у которых преимущество в автоматическом оружии и бронеавтомобили с пушками и пулемётами . Пока подойдут резервы, немцы могут перерезать железную дорогу и пути к отходу бронепоезда, – доложил офицер связи, зачитав содержание радиограммы.
Командир бронепоезда, капитан Сысоев, вопросительно посмотрел на подполковника, который бросил в снег погасшую папиросу.
– Товарищ Сысоев, свяжитесь с Васильевым и выполняйте! Иначе нам отрежут пути отхода, и бронепоезд окажется в окружении. Наша задача, как и прежде, не допустить отступления стрелковых частей ни при каких обстоятельствах! Паникеров и трусов расстреливать, а при необходимости поддержать пехоту всей огневой мощью бронепоезда! – Напомнил подполковник.
– Как говорится в приказе – «ни шагу назад» ! Выполняйте!
– По вагонам! – зычным голосом скомандовал Сысоев и, дав указания офицеру связи, поспешил на паровоз в свою боевую рубку, куда пригласил подполковника, которого ему представили только прошлым вечером и с которым не удалось даже толком познакомиться. К своему стыду, он даже не запомнил его фамилию и теперь искал случая узнать её у энкэвэдэшного капитана.
Через несколько минут бойцы бронепоезда уже готовили к бою орудия и пулемёты на своих бронеплощадках, а энкэвэдэшники набились в теплушки, где на чугунных печках кипели кружки с кипятком для чая, а дневальный раздавал на завтрак тушёнку в банках, чёрствый хлеб и по два кусочка сахара. Бронепоезд тронулся в обратный путь. Теперь паровоз с оборудованной в нём боевой рубкой бронепоезда типа «ОБ-3» , находился не в головной части состава за двумя передними бронеплощадками, а почти в конце состава, что было не удобно, но ничего не поделаешь. Впереди состава шла пустая платформа с наблюдателями и пулемётчиками, за которой следовали четыре теплушки с тесно набитыми в них солдатами из заградотряда НКВД. Далее между теплушками и крайней бронеплощадкой, следовал вагон подполковника с офицерским составом и военной переводчицей лейтенантом Соколовой, которая прибыла в распоряжение подполковника Рогожина только вчера. Вместе с ней прибыл немец, сдавшийся добровольно в плен и теперь работавший с военнопленными, которых с каждым днём становилось всё больше и больше. Кто такая Соколова, подполковник толком не знал, но чувствовалось, что у неё  влиятельные покровители, а потому с ней следовало «держать ухо востро». Кроме прочего, ему шепнули, что лейтенант Соколова жена лётчика и никакие «шуры-амуры» себе не позволяла. Увидев молодую женщину-лейтенанта, подполковник едва не остолбенел, так красива была она. Подобной ей ему ещё не приходилось встречать.
С женщинами всегда проблемы. Особенно на войне. Пришлось ей одной выделить лучшее четырёхместное купе, благо вагон был хоть и старый, но купейный. В вагоне Соколовой постелили на пол коврик и выдали второе одеяло. А её спутника-немца, едва начинавшего говорить по-русски, пришлось поселить в соседнем купе с тремя младшими офицерами, которые теперь разбежались по теплушкам к своим солдатам.
Бронепоезд осторожно продвигался к участку фронта, где уже отчётливо трещали выстрелы и рвались снаряды, так что в любой момент они могли вступить в бой прямо с колёс.


*
Руса старалась не выходить из своего купе, в которое её поместили вечером. Утром, когда бронепоезд останавливался на разрушенной станции, солдат-дневальный принёс ей горячий чай, сахар и галеты. Этого Русе хватило. Есть не хотелось. В купе было тепло. Под столиком был прикреплён самодельный радиатор водяного отопления, а горячая вода подавалась из паровозного тендера через систему труб и шлангов. Кроме того, в купе горела электрическая лампочка в матовом плафоне, питавшаяся от генератора, установленного на паровозе. Словом, было вполне комфортно.
В купе постучали.
– Войдите! – разрешила Руса.
Вошёл заместитель начальника отряда капитан Кравец. Руса хорошо запоминала лица и фамилии.
– Товарищ лейтенант, немного стушевался капитан, называя красивую женщину в форме офицера НКВД по званию.
– Слушаю Вас, – ответила Руса, вставая с аккуратно заправленной серым шерстяным одеялом нижней полки.
– Подполковник Рогожин приглашает Вас пройти в броневую рубку командира бронепоезда, размещённую на паровозе. Там самое безопасное место. Минут через десять бронепоезд вступит в бой. На участке фронта возле станции Богачёво, немцы взломали нашу оборону. Намерения их пока неясны, и какие силы втянуты в бой, точно неизвестно. Повсюду такая мгла, что из-за облачности и метели ничего не видно и авиаразведку применить никак нельзя.
Руса накинула на плечи шинель и, не одевая шапки, проследовала за капитаном, захватив офицерскую полевую сумку, в которой, кроме документов и карандашей, лежали её родовые сокровища – золотой диск, печать, золотое с бирюзой ожерелье, серьги с сапфирами – подарок Шарлоты на невероятно далёкое Рождество тридцать шестого года, фотография мужа и маленький латунный медальон на цепочке со светлым локоном маленького Богдана, который жил с бабушкой в подмосковном Перово. А Ярослав продолжал воевать командиром эскадрильи на Северо-западном фронте.
Они прошли по составу через две бронеплощадки, на которых возле заряженных орудий в полной готовности дежурили артиллеристы. Среди них Руса увидела немецкого военнопленного, с которым прибыла вчера в распоряжение подполковника Рогожина, и сердечно поздоровалась с ним за руку.
– Здравствуй, Зигфрид! Как настроение?
– Спа-си-бо, фрау Со-ко-лофф, ка-ра-шо! – По слогам, смешно корёжа русские слова, улыбнулся ей Зигфрид Вернер – бывший пилот Люфтваффе, которого Руса разыскала в лагере военнопленных и привлекла к работе с пленными немецкими солдатами и офицерами.
Едва она дошла до рубки, как по бронепоезду ударили немецкие танки, закрепившиеся на окраине разрушенной станции Богачёво. К счастью, плохая видимость мешала их стрельбе, а калибр снарядов был мелковат для главной брони бронепоезда. Командир бронепоезда приказал артиллеристам по телефону отразить атаку и уничтожить вражеские танки. С бронеплощадок ударили пушки, сотрясая состав. Руса заткнула уши руками и выглянула в смотровую щель, пытаясь разглядеть, что происходит снаружи.
По броневым листам, защищавшим паровоз – сердце бронепоезда, защёлкали пули и мелкие снаряды. Стреляли пулемёты и пушки с немецких бронеавтомобилей, в которых в заснеженную степь прорывались эсэсовцы, оставив пехоту Вермахта, танки и своих мотоциклистов сражаться с остатками русской пехоты и с двумя ротами НКВД, спешно выгрузившихся из теплушек и ведомых в атаку молодыми лейтенантами.
Бронеавтомобили имеют высокую проходимость по неглубокому снегу, и, не останови их, уйдут в завьюженную степь, а там ищи ветра в поле…

* *
Вьюжный день, когда видимость в степи не превышает двухсот-трёхсот метров, а впереди долгая новогодняя ночь, в которую бдительность противника, хоть как-то, но отмечающего наступление Нового Года, немного притупляется, были единственным шансом вырваться из окружения. В гигантском «котле», словно волчья стая, обложенная со всех сторон, затаилась трёхсоттысячная германская армия, никогда ещё не забиравшаяся так далеко на восток. «Железные германские колонны», ещё в августе вышедшие к Волге-Итилю-Ра – реке, название которой менялось на протяжении многотысячелетней истории, так и не смогли её преодолеть и отрезать, упорно сопротивляющийся нашествию всей Европы Советский Союз от южной нефти.
Бросив на произвол судьбы свой батальон вместе с пехотным полком, которые захватили разрушенную русскую станцию, где скопилось несколько десятков вагонов и цистерн с продовольствием и горючим, штандартенфорер Гофман и гаупштурмфюрер Лич, с которым Гофман не расставался по службе с тридцать девятого года, уходили на бронеавтомобиле в завьюженную степь. Опытный водитель бронеавтомобиля унтершарфюрер Шредер аккуратно преодолел железнодорожный путь и, прокладывая дорогу в заснеженной степи, помчал машину в белую мглу. Следом шли ещё два бронеавтомобиля, которым удалось проскочить перед самым носом у русского бронепоезда, завязавшего бой с танками и остальными бронеавтомобилями.
Убедившись, что сзади больше никого нет, Гофман связался по рации с экипажами следовавших за ним машин и кратко изложил свой план укрыться где-нибудь в степи до ночи, а затем попытаться прорваться из окружения через внешнюю линию фронта, где можно было надеяться на помощь своих.
Несмотря на ожесточённый бой, который шёл на станции, немцы пригнали к цистернам и вагонам колонну грузовиков и нефтевозов. Разгрузка вагонов и перекачка бензина и солярки шла полным ходом, и часть машин уже тронулась в обратный путь. Капитан Сысоев и подполковник Рогожин, бойцы которого залегли вдоль полотна и отстреливались от озверевших эсэсовцев, потерявших почти все мотоциклы и бронеавтомобили, расстрелянные с бронепоезда скорострельными зенитными пушками, наблюдали за боем из бронированной рубки. Крупная артиллерия, установленная на вращающихся башнях четырёх бронеплощадок, вела перестрелку с двумя уцелевшими танками, которые укрывались за руинами станционных стен. Пятая бронеплощадка ПВО стреляла из уцелевшей спаренной автоматической пушки по немецким грузовикам, едва заметным в снежной мгле.
Бронепоезд получил немало прямых попаданий, но из строя выведен не был, а хорошо защищённый паровоз продолжал маневрировать. То отводил бронепоезд подальше, пользуясь преимуществом в дальности стрельбы и калибре снарядов перед танками, то приближался к целям и, в конце концов, заставил их замолчать. Покончив с танками, бронепоезд обрушил огонь всей артиллерии на пехоту и эсэсовцев, которым ничего больше не оставалось, как отходить вслед за грузовиками и бензовозами. Ценой больших потерь немцы успели вывезти несколько десятков тонн продовольствия и горючего. Руса попросила капитана Сысоева, наблюдавшего за картиной боя через «ПТК» , дать ей посмотреть на то, что творилось за толстой броней рубки, куда ударило несколько снарядов, не причинивших ей сильного вреда, а барабанные перепонки лейтенанта Соколовой спас танковый шлем, который поплотнее натянул ей на голову и застегнул капитан Кравец.
– Прощайте, лейтенант Соколова! – козырнул ей щеголеватый капитан Кравец, прикладывая руку к каске. Взял новенький «ППШ»  и, выбравшись из бронепоезда через люк, побежал, хоронясь за бронеплощадками и горевшими теплушками к своим залёгшим бойцам. Руса, наблюдавшая за капитаном, скоро потеряла его из виду и теперь следила за общей картиной боя. Горели не защищённые броней теплушки. Опустевший вагон, из которого полчаса назад капитан Кравец вывел Русу, был разбит несколькими танковыми снарядами. Из восьми орудий бронепоезда, установленных на артиллерийских бронеплощадках, были подбиты три орудия. На бронеплощадке ПВО была уничтожена одна зенитная точка из спаренных скорострельных пушек, которые хорошо показали себя в борьбе с бронеавтомобилями и мотоциклами. Командиры бронеплощадок доложили по телефону о потерях, и лицо капитана Сысоева потемнело. Среди бойцов было немало убитых и раненых. Однако они ни в какие сравнения не шли с потерями энкэвэдэшников, среди которых убитых и раненых было до половины личного состава.
Подполковник Рогожин тёр виски и пил холодную воду, не ожидая для себя ничего хорошего. За такие потери, виноват ты или нет, по головке не погладят, а поставленную задачу заставят выполнять с оставшимися силами. Так что в следующий раз придётся самому идти в атаку, невзирая на звание и прежние заслуги.
Бронепоезд остановился. Руса продолжала осматривать поле боя, стараясь не упустить ни одной мелочи. Она обратила внимание на гусеничные следы, которые вели по другую сторону путей, и указала на них капитану Сысоеву. Командир бронепоезда осматривал местность вокруг станции через стереотрубу, от которой едва ли не силой оторвал подполковника, не решаясь оторвать от ПТК лейтенанта Соколову. Бой постепенно затихал. Наконец, возле развалин станции показались несколько танков с десантом пехоты на броне, шедшие на помощь добивавшей врага пехоте.
– Товарищ капитан, вы не слышите меня! Посмотрите на гусеничные следы. Немцам удалось преодолеть железнодорожное полотно, укрываясь за дымом горящих вагонов, – повторила Руса.
– Да, товарищ лейтенант, простите, – чуть смущаясь, назвал её по званию капитан.
– Мне уже доложили наблюдатели. В наш тыл прорвались три бронеавтомобиля, пока мои артиллеристы боролись с танками. Зенитчикам не удалось их расстрелять. Сейчас они километрах в пяти от нас и при такой видимости вполне могут уйти.
– Как Вы думаете, куда они нацелились? – спросила Руса.
– Трудно сказать. При хорошей погоде лётчики бы живо разыскали их и уничтожили. Хотя смотрите! За ними пошли две «тридцатьчетвёрки» . Сквозь метель Руса увидела два танка «Т-34», с которых попрыгала пехота в белых маскхалатах. Танки, наспех вымазанные в грязно-белый цвет, сходу переползли через рельсы и, заревев могучими моторами, помчались по свежим следам бронеавтомобилей в завьюженную степь.
– Мать твою! – едва не выругался Сысоев. – Они же рельсы разворотили! Теперь придётся высылать ремонтную бригаду!
– Их догонят? – спросила Руса.
– Трудно сказать. Сами видите, что творится. Метель…

*
Гофман повеселел, первая часть плана, возможно, удалась, если, конечно же, русские не помчатся по их следу.
– Жаль, что снег не сильный и глубокие следы гусениц заметет не скоро, – подумал он, размышляя над тем, как им теперь быть. Припомнился тридцать девятый год, когда полярная метель загнала их в огромную пещеру на склоне ледяной горы, которая, возможно, и была целью их экспедиции в Советскую Арктику.
– Уже тогда он понял, что русский Воронцов что-то от него скрыл. И надо же – чёрт надоумил его лезть в ту проклятую расщелину! Ну да что случилось, то случилось. Главное, что в тех условиях Воронцов сделал ему удачную операцию. Он выжил. Ему сделали отличный протез. Колено не пострадало, так что мало кто догадывался, что левая стопа у него не своя. Он не ушёл со службы. Участвовал в штурме Варшавы. С триумфом въезжал со своим батальоном в Париж! – Незабываемые минуты славы!
Затем была Россия или СССР. Новое название он не любил. Теперь эта Россия разрушала все планы Рейха и его собственные.
Гофману показалось, что стало светлее. Он открыл верхний люк и выглянул. Всё так же шёл мелкий снежок, однако в небе просматривался через серые облака тусклый солнечный диск. Два бронеавтомобиля, ушедшие с ним, притормозили, ожидая распоряжений командира.
– Этого ещё не хватало! – встревожился Гофман, заметив пробивавшееся сквозь облачность холодное зимнее солнце, и стал осматривать местность – куда бы укрыться на день до наступления сумерек. Примерно в полукилометре, дальше ничего не было видно, виднелись заиндевелые ивовые кусты и деревья. По-видимому, там была степная балка или овраг.
– Давай туда! – приказал Гофман водителю, и бронеавтомобиль помчался по ровной, как стол, степи к спасительному укрытию. Был риск нарваться на мину, которых немало понатыкали в этой степи и немцы, и русские, но, как говорится – «на всё воля божья».
Балка оказалась довольно глубокой, заросшей ивовыми деревьями и кустами. Три бронеавтомобиля удачно вкатились в неё и, будучи выкрашены в белый цвет, хорошо сливались с местностью.
– Эх, если бы не следы от гусениц! – переживал Гофман.
Распорядившись выставить наблюдателя, он велел остальным немногочисленным спутникам – малым крохам от полнокровного батальона СС, перекусить, чем найдётся, но костра не разжигать. А далее отдыхать до сумерек.
Пожевав кусок холодного бекона с черствым хлебом и, хлебнув грамм сто пятьдесят шнапса, Гофман застегнул плотнее меховую кожаную куртку и удобно облокотился на спинку сидения. Рядом, скорчившись от холода, задремал водитель, а здоровяк Лич, от габаритов которого в трёхместном бронеавтомобиле было особенно тесно, сидел сзади, и от его могучего организма веяло теплом и шнапсом.
– Фриц, ты не спишь? – спросил Гофман.
– Есть немного, дремлю, – ответил Лич.
– Ну, если немного, то слушай? – потребовал Гофман, в голову которому чуть ударил шнапс:
– Когда мы сломаем хребет большевикам, страна будет называться по-немецки – «Russland» и войдёт в сферу влияния Германской империи. Русский язык будет забыт в течение одного-двух поколений, а славяне нордического типа, – при этих мыслях, часто навещавших его, Гофман всегда почему-то вспоминал Воронцова, – вольются в новую индогерманскую расу, которая будет говорить на воссозданном прекрасном языке древних арийцев! – Такие рассуждения ободряли Гофмана, очень довольного тем, что преданный ему Лич, могучий, словно будущий индогерманский воин, а пока простой и неразговорчивый немецкий парень, охотно слушает его.
После памятной экспедиции в Арктику Гофман увлёкся чтением исторических книг, не желая быть менее образованным в этой части, чем Воронцов, с которым они расстались осенью тридцать девятого года и больше не встречались. Опираясь на приобретённые знания, Гофман теперь иначе смотрел на весь иной, негерманский мир. А, зная историю тех мест, где воевал сейчас, мог по достоинству оценить подвиг последнего нехристианского русского князя Святослава Храброго, разгромившего Хазарский каганат, наживавшийся на торговле между Востоком и Западом и имевший на весь остальной мир влияние не меньшее, чем нынешние США.
Теперь Гофман понимал особый, сакральный смысл борьбы за Сталинград, которую Германия пока проигрывала. Оставались ещё надежды, что окружённая армия Паулюса, частью которой являлся ещё полчаса назад и он сам, выстоит, перезимует, а весной новые силы Вермахта прорвут кольцо окружения, и военная кампания сорок третьего года станет последней. А он вернётся на берега Волги вместе со свежими армиями, тем более, что фюрер всё меньше доверяет генералам Вермахта и склоняется к тому, чтобы главной ударной силой войны сделать войска СС, спаянные партийной дисциплиной, как у русских коммунистов! Ему приходилось с ними сталкиваться – фанатики с сумасшедшим блеском в глазах!
– Иссякнут же силы у русских, в конце концов! – простонал вслух Гофман.
– Что с тобой, Гюнтер? – спросил, вздрогнув от неожиданности, задремавший Лич. После тридцать девятого года, несмотря на разницу в возрасте и в звании, они звали друг друга по имени и «на ты».
– Сталинград, Фриц, мистическое место. Фюрер знал это, иначе не послал бы сюда лучшие армии Рейха. Полторы тысячи лет назад, в низовьях Волги, называвшейся тогда Итиль, по имени вождя гуннов Атиллы, который привёл в эти места огромную конную орду из Сибири, формировались конные войска, готовые сокрушить остатки Рима и завоевать всю Европу от Урала до Атлантики. Что-то там у них не сложилось, и Европа, опустошённая нашествием, которому ещё не было равных, всё же сбереглась, а гунны то ли исчезли, рассыпавшись на мелкие племена, то ли ушли опять в Сибирь.
После них на берегах Итиль-реки осели племена добрых и простодушных хазар. Места эти привольные, богаты пастбищами и водой. Здесь в нижней Волге водится царь-рыба – белуга. Ещё сейчас вылавливают иногда рыбин по шесть и больше метров длиной, а чёрную икру берут с них вёдрами! А тогда белуги, возможно, достигали восьми и даже десяти метров ! Ты представляешь, Фриц, Какое изобилие было в этих краях! – увлечённый своим рассказом, к которому прислушивался и очнувшийся водитель, продолжал Гофман.
– Да, Гюнтер, не слабо! – ответил Лич, посмотрев на окружающую местность через смотровые щели. Шёл мелкий снег, солнце так и не пробилось сквозь тучи, а позади стояли два запорошенных бронеавтомобиля.
– Так вот, среди хазар стали селиться иудеи, покидавшие Иран, ослабленный и разорённый вражескими нашествиями. Имевшие за плечами большой исторический опыт и ясно осознавшие, какую выгоду сулит владение нижней Волгой, через которую шла северная ветка «Великого шёлкового пути» , иудеи поселились среди хазар. Потом породнились с их князьями, а дальше через внуков и правнуков, воспитанных в традициях иудаизма, стали править, расширяя пределы степного каганата. Вначале с помощью хазар, а позже мусульман, которых прибывало год от года после арабского нашествия на Иран и Среднюю Азию. Скоро Хазария раскинулась от Урала до Кавказа и Крыма, подчинив себе многие соседние народы, в том числе и предков русских, которые платили тяжёлую дань не только мехами, хлебом и медом, но и рабами и рабынями, а также юношами, которых принуждали сражаться и умирать за Хазарию в дальних странах.
Так прошли века. И вот в десятом веке, когда Хазарией правил каган Иосиф, носивший то же имя, что и Сталин! Русь окрепла настолько, что после побед над византийцами бросила свой вызов степному каганату.
Русские легко разгромили каганат, рассеяв по свету простодушных хазар, не пожелавших защищать своих владык. Часть хазар исчезла среди других степных народов, другая часть укрылась на Дону и Тереке, чуть позже обрусела, дав начало первым казакам – тем, что вышли от «козаров».
Хозары-иудеи частью разбежались и укрылись в горах Кавказа и Крыма, а частью были пленены и проданы на европейских невольничьих рынках, но скоро обрели за деньги свободу. От них и пошло иудейское племя ашкеназим , ныне самое многочисленное и рассеянное по всему свету.
Так вот, ныне СССР – этой новой Россией, ныне правит вождь по имени Иосиф, и город его имени мы взяли, но что-то дальше не пускает нас… – Гофман сделал паузу.
– Как ты думаешь, Фриц, что мешает нашей победе?
– Зима, – простодушно ответил Лич.
– Возможно, ты и прав, Фриц. После зимней неудачи под Москвой, летом мы дошли до Волги, а после нынешней, опять же зимней неудачи, следующим летом доберёмся во, чтобы то ни стало до Урала! – Такие мысли, высказанные вслух, взбодрили штандартенфюрера, однако что-то в них всё же было не так.
Внезапно в небесах послышался грохот, напоминавший привычную пушечную пальбу.
Встревоженный Гофман выглянул наружу. Среди разрывов облаков ему показалась вспышка молнии, вслед за которой последовали раскаты грома, столь редкого зимой и перед Новым годом.
– Уж не гнев ли это князя Святослава? – втянув дрожавшую голову в тело бронеавтомобиля, ощутил вдруг жуткий, мистический ужас разом протрезвевший штандартенфюрер СС.
Вслед за раскатами грома, со снежного бугра, где под ивой устроился наблюдатель, раздался крик. Наблюдатель скатился по снегу на дно балки и побежал к бронеавтомобилям.
Гофман кое-как выбрался из кабины, встал на броню и увидел два русских танка шедшие прямо на них. Раскаты грома стихли, и теперь отчётливо слышался страшный рокот танковых моторов.
Словно два закованных в броню витязя, орудийные стволы которых напоминали пики, грозные русские танки мчались по следам бронеавтомобилей.

5.
Близился последний вечер уходящего в историю 1942 года. Неподалёку от станции, где бронепоезд и отряд НКВД вели утренний бой, нашёлся заброшенный, чудом не разрушенный, совершенно пустой склад.
Сплочённые пролитой в бою кровью, бойцы бронепоезда и отряда НКВД, которых оставили до утра первого января прикрывать станцию от возможной повторной атаки немцев, размещались в помещениях склада, оборудуя их на остаток дня и новогоднюю ночь. Солдаты принесли из сожжённых теплушек печки-буржуйки, не пострадавшие от танковых снарядов и огня, раздобыли уголь и натопили их докрасна, прогревая мёрзлое помещение. Санитарный поезд, подошедший сразу же после боя, забрал раненых и пленных немцев. Своих погибших солдат и офицеров похоронили в братской могиле в маленьком скверике возле станции. Из бетонных блоков соорудили подобие временного памятника, к которому прикрепили кусок броневого листа с записанными на нём фамилиями и инициалами павших. Убитых немцев закопали в поле в заброшенной траншее.
Среди погибших был капитан Кравец, который запомнился Русе в каске и с автоматом в руках, уходивший из броневой рубки бронепоезда к своим солдатам – навстречу смерти.
Симпатичного, подтянутого, чуть щеголеватого офицера ей было особенно жаль, впрочем, и погибших бойцов, не меньше. Однако ничего с этим не поделаешь: война – есть война…
Война не обошла стороной и её семью. От тяжёлых ран умер свёкр. Из окроплённого материнскими слезами письма свекрови, написанного из Подмосковья, Руса узнала о гибели Светланки. Несчастная девушка, которой только исполнилось семнадцать лет, погибла вместе со своим пареньком Сашей, которого Ольга Милославовна уже называла «женихом». Пошли они оба на разведку в одну из деревушек. Было это ещё в октябре. Не повезло им – попали в засаду, устроенную полицаями. Оба погибли в бою. Как это случилось, в отряде узнали от деревенской девочки, которая пришла предупредить партизан о карательной акции. В отряде знали адрес мамы Светланы и переслали ей письмо с воздушной почтой на «большую землю»…
Этим же утром ей вспомнился Генрих Браухич, «венчанной супругой» которого она была в своей прошлой жизни. Руса чувствовала, что Генриха уже нет и по-женски жалела его в последний день уходившего в историю года, который совпал с сороковым днём его гибели…
Лейтенант Соколова разместилась в одном из закутков, отделённом от склада кирпичной перегородкой. Дверей в нём не было и тепло поступало сюда из общего помещения склада, по стенам которого солдаты, а их с экипажем бронепоезда набралось более двух сотен, разложили своё имущество, а некоторые сразу же улеглись спать на собранные где попало обломки досок. Офицеры разместились в меньшей части склада, разделённого перегородкой на две части рядом с «комнаткой» Русы. Сюда же приволокли двух пленных эсэсовцев, которых удалось захватить живыми танкистам «тридцатьчетвёрок». Остальные оказали отчаянное сопротивление, но против танковых орудий не устоишь. Два бронеавтомобиля были сожжены прямыми попаданиями снарядов, а третий уцелел и не загорелся, потеряв ход. Из него танкисты извлекли контуженного сухопарого эсэсовца, оказавшегося крупным чином, и тяжелораненого, ослепшего водителя. Третий член экипажа был мёртв. Большие крестьянские руки гаупштурмфюрера Лича, словно клещи, вцепились в пулемёт. Все патроны были расстреляны. Его так и оставили в подбитой машине. Был он слишком тяжёл, и танкистам не хотелось надрываться, вытаскивая из разбитого бронеавтомобиля стокилограммового мертвеца.
Из офицерской сумки пленного штандартенфюрера подполковник Рогожин, вновь обретавший уверенность в себе после утреннего боя, извлёк документы, карты местности, деньги и стопку фотографий в чёрном бумажном пакете. Не владея немецким языком, Рогожин попросил Русу присутствовать при допросе и переводить показания пленного, звание которого соответствовало полковнику. Допрос был предварительный, и с первой оказией немцев собирались передать в штаб армии.
Однако немец практически ничего не слышал. Танковый снаряд с такой силой, хоть и вскользь, ударил по бронеавтомобилю, что у штандартенфюрера, не надевшего танковый шлем, лопнули барабанные перепонки и покраснели глаза от полопавшихся капилляров. Из ушей немца сочилась кровь, и санитар заткнул их ватой.
Пленный со связанными сзади руками едва стоял, пошатываясь, на цементном полу с совершенно отрешённым видом. Руса предложила ему сесть на табурет. Немец понял и, поблагодарив кивком очень красивую молодую женщину в форме лейтенанта НКВД, сел, обняв голову руками и вытянув ужасно болевшую ногу, на которой был протез. Было видно, что ему не по себе.
– В таком виде от него мало проку, и расстрелять нельзя – слишком большой чин, – прикрыв рот рукой, зевнул не выспавшийся прошлой ночью подполковник Рогожин и, пытаясь побороть сонливость, отхлебнул из кружки с крепко заваренным горячим чаем.
– У него что-то с ногой! – не ускользнуло от внимания подполковника.
Рогожин позвал солдат и велел снять с эсэсовца сшитый на заказ сапог, который был чуть шире в голенище, чем другой.
– Возможно, немец в нём прячет важные документы?
Каково же было его удивление, когда под сапогом оказался протез части голени и стопы.
– У них уже и инвалиды воюют! – усмехнулся Рогожин и приказал солдатам натянуть сапог на искалеченную ногу немца.
 Между тем Руса просмотрела документы пленного эсэсовца, карты передала Рогожину, а сама принялась рассматривать фотографии. Среди них не было женщины с детьми. Следовательно, штандартенфюрер Гюнтер Гофман, скорее всего, не был женат.
– В основном фотографии мужчин и военных, – размышляла Руса. – А эта старушка, по-видимому, мать.
Внезапно одно лицо на групповой фотографии, с которой улыбались пятеро мужчин в меховых куртках с откинутыми капюшонами на фоне снега или льда, привлекло её внимание. Напрягая глаза, Руса всмотрелась повнимательнее в лицо крайнего из мужчин, стоявшего рядом с ныне пленным штандартенфюрером Гофманом.
– Боже мой! – она не верила своим глазам.
– Неужели! Неужели это он? – Руса ощутила внезапный и сильный прилив крови, жар и учащённое сердцебиение.
– Воронцов! – женское сердце не могло ошибиться. – Это был именно он и никто другой!
– Что-то интересное? – спросил Рогожин, уловив неожиданные перемены в лице женщины, которая интересовала его гораздо больше, чем полуобморочный немец, попади при иных обстоятельствах к которому на допрос, он, подполковник НКВД…
– Не дай бог! – мысленно содрогнулся Рогожин, будучи наслышан, как эсэсовцы допрашивают пленных советских офицеров.
– Нет, ничего особенного, – взяв себя в руки, поспешила успокоить его Руса.
– С вашего разрешения, товарищ подполковник, я попытаюсь задать пленному несколько вопросов в письменном виде, а он ответит мне, – стараясь скрыть непроходившее волнение, предложила Руса.
– Ну что ж, не возражаю. Попытайтесь с ним поговорить таким необычным образом. А все ответы занесите в протокол допроса. Я пока отлучусь на пол часа, а потом вместе прочитаем. Пленный, я думаю, не опасен, тем более со связанными руками и на протезе. Впрочем, я пришлю к Вам бойца, посидит рядом, на всякий случай.
Рогожин вышел. Его отсутствие как нельзя лучше устраивало Русу, а боец средних лет, присевший на место подполковника, и свёртывавший из клочка газеты, с разрешения красивой – каких ещё не встречал – «лейтенантши», «козью ножку», ей не мешал.
– Вырвав листок из тетради, Руса написала:
– Кто этот человек? – и указала на фотографию.
Гофман прочитал фразу и, кажется, понял. Посмотрел на фотографию, которую ему протянула Руса.
– Его имя Воронцов, фрейлен лейтенант, – превозмогая головную боль и боль в ушах, ответил Гофман, с большим трудом услышав и не узнав своего голоса.
– Когда и где сделана эта фотография? – Написала на листке Руса и показала пленному.
– В сентябре тридцать девятого года, в Арктике.
– Где он сейчас и что с ним? – Написала Руса следующую фразу.
– Не знаю. С тех пор мы больше не встречались. Тогда он служил в Киле. Работал хирургом в Военно-морском госпитале в звании майора, – сильно страдая от головной боли и перенапрягаясь, отвечал Гофман, не понимая, зачем этой молодой и необыкновенно красивой женщине в форме лейтенанта НКВД нужно знать о Воронцове.
– Очевидно, она его знает. Откуда? Быть может, это её родственник?
Пленному стало совсем плохо. Кружилась голова и тошнило. Контузия так просто не проходит, а на одних нервах долго не протянешь. Гофман закачался и упал со стула.
Боец, наблюдавший за непонятной беседой красивой женщины-лейтенанта с пленным эсэсовцем, побежал за помощью.
Во время его отсутствия Руса разорвала листок с вопросами и бросила его в печурку, в которой горел отличный кузбасский антрацит – подарок капитана Сысоева от коллектива бронепоезда, наполняя комнату без двери и без окна, забитого наспех досками, живительным теплом.
Боец с носилками и санитаром вернулись вместе с подполковником Рогожиным.
Руса лишь развела руками, указав подполковнику на тело эсэсовца, лежавшее на полу.
– Чёрт с ним, отправим в штаб армии. Там его приведут в чувство и допросят по всей форме!
Рогожин собрал все документы и личные вещи штандартенфюрера, уместившиеся в его полевой сумке, и прошёл за солдатами, выносившими Гофмана.
А в кармане гимнастёрки лейтенанта Соколовой осталась сложенная пополам фотография с Воронцовым.
Оставшись одна, Руса завесила плащ-палаткой дверной проём и, не снимая с плеч шинели, присела на табурет, сколоченный бойцами час назад из подручных материалов, возле печурки, наслаждаясь теплом, исходившим от покрасневшего чугуна.
Она вспоминала невероятно далёкий день 31 декабря 1936 года, накануне наступления Нового Года. В замке Вустров собрались гости – те же самые, ставшие ей близкими люди, с которыми она отмечала Рождество – вероятно, один из самых счастливых и памятных дней в её ещё короткой жизни.
Ждали Воронцова, который должен был приехать не один, а со своей невестой, приходившейся двоюродной сестрой Шарлоте.
Ей было обидно, горько и одиноко тем последним декабрьским днём тридцать шестого года, ставшего таким переломным в её судьбе.
Руса извлекла из нагрудного кармашка гимнастёрки, под которым билось сильное молодое сердце, сложенную пополам фотографию, неосторожно изъятую у эсэсовца, который мог о ней вспомнить на последующих допросах, и развернула её.
С фотографии, чуть улыбаясь, на неё  смотрел Воронцов. Руса достала из военного билета фотографию мужа. Они были необычайно похожи!
– Прости, Ярослав. Не подумай ничего дурного.
Солнце-Создатель! Сохрани, сбереги Ясного Сокола! Я буду терпеливо ждать того дня, когда мы встретимся в третий раз в уютном доме Степаныча, скрытого от мира среди прекрасных лесов. Вот там, попарившись в чудесной русской бане, и напившись чая с липовым медом, я расскажу тебе на волшебном супружеском ложе, выстеленном на чердаке среди душистого сена, о своей жизни всё сразу и целиком! И только попробуй мне не поверить! – грезила Руса.

* *
Часам к десяти вечера стрельба на фронте с обеих сторон стала затихать. Зарытые в мёрзлую землю солдаты и офицеры двух сцепившихся в смертельной схватке армий провожали старый 1942 год сбывшихся или несбывшихся надежд и готовились встретить Новый Год.
Все, кто не остался в эту ночь в окопах на переднем крае, кому не выпала доля стоять в карауле или шагать ночью в маршевых колоннах, собрались в тесных землянках и блиндажах, вагонах и редких в этих местах неразрушенных домах в ожидании извечного чуда – наступления Нового Года. К этому вечеру сберегли кто по две, кто и по три порции фронтовых «сто грамм» в затёртых до блеска суконными шинелями или ватниками алюминиевых флягах.
Отдохнувшие и повеселевшие бойцы подполковника Рогожина принесли откуда-то зелёную пахучую сосну вместо ёлки, которые не росли в этих степных краях. Солдаты, установили «ёлку» в центре прогретого печками-буржуйками, ещё совсем недавно заброшенного склада без окон и дверей, а теперь вполне пригодного для солдатской жизни помещения, в котором предстояло отметить наступление Нового Года.
Офицеры, которых после утреннего боя осталось в наличии двенадцать человек, вместе с лейтенантом Соколовой и бывшим капитаном Люфтваффе Вернером, по предложению Русы не стали собирать отдельный от солдат новогодний стол, а расселись в красном углу – поближе к раскалённым буржуйкам за общие столы. Столы эти, сколоченные умелыми солдатскими руками из несгоревших досок, собранных по всему покинутому жителями, разбитому артиллерией прифронтовому селу, накрыли вместо скатертей старыми газетами и уставили фронтовыми яствами – варёной картошкой, разогретой в котелках тушёнкой, нарезанным ломтями хлебом с кусочками сала, очищенными луковицами и колотым сахаром. Лишь в «красном углу» возле единственной на новогоднем празднике женщины, стояла миска с румяными яблоками, тонко порезанный сыр и плитка шоколада.
Водку, всю сразу, разлили по кружкам, и новогодний стол был готов. Осталось только проводить год старый, помянув погибших товарищей, и встретить с последним ударом кремлевских курантов Новый Год…
Вот уже и проводили, и помянули. Связисты с бронепоезда наладили приёмник. Вот произнёс слова поздравления всему советскому народу товарищ Сталин, и зазвенели переливами кремлевские куранты. Сдвинулись солдатские кружки.
– С Новым Годом!

*
В сопровождении командира бронепоезда капитана Сысоева и Зигфрида Вернера – единственного среди них штатского человека, одетого в толстый тёмный свитер и серые гражданские брюки, Руса вышла подышать на улицу, набросив на плечи шинель.
К ночи похолодало и прояснилось. Над линией фронта изредка взлетали осветительные ракеты и гасли, падая на землю, но они не портили панораму ночного неба. Величественный звёздный мир, раскинулся над белой степью.
– После Нового Года погоним немца на запад. Надеюсь, скорая весна будет дружной, победной весной, и к Седьмому ноября  Германия будет разгромлена! – мечтательно произнёс капитан Сысоев.
– Что Вы думаете по этому поводу, товарищ Соколова? – спросил он.
– Нет, товарищ капитан. Следующая весна будет победной, но полной победы придётся ждать ещё долго, и не просто ждать, а воевать с ещё большим накалом и с большими жертвами… – Руса сделала паузу.
– Германия падёт лишь на третью весну, – уверенно предсказала она.
– Как же долго и как невыносимо ждать! – подумал Зигфрид Вернер, семья которого считала его без вести пропавшим.
– Откуда у Вас такая уверенность? – спросил удивлённый капитан.
– Об этом мне поведали звёзды…
– Звёзды! – искренне удивился капитан, пытаясь разглядеть ковш Большой Медведицы и Полярную Звезду – вот и все его школьные познания в астрономии.
– Да, звёзды, – серьёзно ответила Руса и обратила взор своих небесно-чистых глаз к звёздному миру, словно к раскрытой книге, в которой угадывала многие тайны.
 



































Часть 4. 1945 год

                Из беседы курсанта академии Генштаба с генералом
А.А. Брусиловым  в 1922 г.
Курсант:
– Алексей Алексеевич, какие страны, по Вашему мнению,
главные исторические противники России?
Брусилов:
– Англия, Турция, Польша.
Курсант:
– А немцы? Ведь Вы с ними воевали!
Брусилов:
– Полноте, нас с ними стравили...




Глава 13. Сумерки Богов
 
«Немцы предназначены для Великой миссии, о которой другие
народы не имеют представления…»
          Р. Вагнер

1.
Вустров взглянул на часы – секундная стрелка неумолимо приближалась к двенадцати.
– Четыре, три, два, один! – называл он цифры обратного отсчёта.
– С Новым Годом! – Хозяин замка Вустров поднял бокал левой рукой и коснулся краешком старинного хрусталя с супругой, с Воронцовым, с сильно постаревшей тетушкой Гретой и c пятым присутствовавшим в замке в ту новогоднюю ночь гостем – капитаном второго ранга Паулем Шварцем. Был он болезненного вида, худ и бледен после перенесённой тяжёлой болезни – двустороннего воспаления лёгких, отягощённого плевритом.
Вот и все, кто собрались отметить наступление Нового 1945 года в большом, плохо протопленном доме, который продолжали по привычке называть «замком», как и в старые добрые времена.
Девочки – четырнадцатилетняя Эльза и двенадцатилетняя Марита, накануне температурили и легли пораньше спать в одной общей спальной комнате с восьмилетним Хенриком, прижимавшим к себе рождественский подарок – плюшевого медвежонка. С углем, которого было прежде вдоволь, теперь большие проблемы, не купить и за деньги, как, впрочем, и многое другое, вздорожавшее в разы по сравнению с довоенными временами, так что в доме отапливались только две спальные комнаты и комнатка овдовевшей год назад тети Греты. Ещё недавно крепкий старик Ганс, на котором держалось всё хозяйство большого дома, вдруг стал слабеть и сохнуть. Внутренняя опухоль съела его в течение трёх месяцев.
По случаю праздника хозяева и гости собрались в «Малом зале» – скорее просторной комнате на верхнем третьем этаже, где растопили камин из остатков буковых дров, заготовленных ещё Гансом. Искать в заповедном лесу больные деревья, и пилить их на дрова теперь было некому. За большим домом присматривала Грета, которая после смерти мужа стала бояться темноты. Так что теперь каждая ночь была для неё испытанием. Тетушку Грету весьма радовало то обстоятельство, что в наступившем несколько мгновений назад новом году она будет не одна. Шарлота и дети, ходившие в гимназию, жили до этого времени в Висмаре, но теперь не вернутся в холодный и голодный город, на который к тому же совершает налёты вражеская авиация. Сейчас, когда Германия катится в пропасть, не до учебы. Наступало время, когда приходилось выживать, а не жить как прежде.
Англо-американская авиация едва ли не каждую ночь совершала налёты на север Германии. Рёв армады огромных бомбардировщиков, брюхо которых было наполнено смертоносным грузом, доносился даже с большой высоты, когда они пролетали над Вустровом в сторону Берлина, Дрездена, Лейпцига. Окна зала были наглухо задрапированы плотными чёрными шторами – приходилось соблюдать светомаскировку, хотя можно было этого и не делать ввиду того, что новогодний ужин проходил при свечах, запас которых был велик ещё с девятнадцатого века. Одинокий дом в заповедной буковой роще не представлял для пилотов, сбрасывавших бомбы на большие города и промышленные центры, никакого интереса.
Электричества в одиноко стоявшем на острове доме не было уже полгода. Где-то упали столбы, потом сняли провода, и восстанавливать линию не было ни сил, ни средств. Свой автономный генератор тоже не запускали ввиду острой нехватки бензина.
В комнате была установлена традиционная нарядная рождественская ёлка – большая радость для детей, которая напоминала, что неделю назад минуло Рождество сорок четвёртого года и вот теперь, в плотных сумерках неведения, наступил новый сорок пятый год…
Воронцову вспомнилось Рождество тридцать шестого года, когда сразу же после возвращения из фантастической многомесячной командировки в волшебную Индию, как говорят – «с корабля на бал», в замке Вустров собрались близкие люди. Глава семейства Вустров – Вацлав, его супруга и мама Сергея – Вера Алексеевна, он с Хорстом, истосковавшаяся по мужу счастливая Шарлота, старик Иоганн с женой – тётей Гретой, моложавой и всё ещё привлекательной женщиной, и удивительная девушка, едва ли не подросток, влюблённая в Воронцова первой девичьей любовью…
С тех пор минуло долгих восемь лет, которые стоили не одной эпохи. Вустров потерял отца, Воронцов потерял мать. Они погибли в середине лета на пути из Берлина в родовое гнездо баронов фон Вустров.
Севернее Берлина в сельских и довольно пустынных краях, где почти не было промышленности и больших городов, на тощих песчаных почвах росли обширные сосновые леса, в которых скрывались бежавшие из лагерей военнопленные и ушедшие от своих хозяев батраки, которых привозили из Восточной Европы целыми эшелонами. Беглецов пытались вылавливать силами полиции, вспомогательных подразделений СС и местных жителей. Однако прочёсывание местности не всегда давало положительные результаты. Беглецы, особенно бывшие военнопленные, часто были хорошо вооружены и так просто не сдавались.
Начиная с сорок четвёртого года бороться с ними прежними методами не было сил, и полиция перешла от тактики прочёсывания лесов к охране населённых пунктов и дорог, пролегавших через лесные массивы. Эти же дороги кормили беглецов – выходцев из разных стран, спаянных общей ненавистью к немцам. Участились нападения на грузовики с продовольствием, нападали и на отдельные легковые автомобили. Так что каждая поездка на побережье, где среди более плотного населения пока поддерживался относительный порядок, таила в себе опасность.
Беда приключилась с Вацлавом и Верой Алексеевной на полпути между Берлином и Шверином, там, где её не ждали. Лесной массив, через который проходило довольно оживлённое шоссе, пока не пользовался дурной славой. Но всему рано или поздно приходит конец. Их машину остановили неизвестные вооружённые люди. Пытаясь вырваться из засады, Вацлав стрелял из пистолета. Наверное, зря. Неизвестные вооружённые люди расстреляли его и Веру Алексеевну. Ограбленные тела и разбитую машину полицейские обнаружили всего через несколько минут после нападения и лишь развели руками…
Самое обидное было в том, что Вера Алексеевна полгода, с апреля по октябрь, обычно жила на взморье, но в тот раз совершила вместе с Вацлавом совсем необязательную поездку в Берлин.
А на следующий день всю Германию поставили на дыбы после неудачного покушения на фюрера . Начались аресты среди государственных служащих, офицеров и генералов Вермахта, Кригсмарине, Люфтваффе, словом, всех тех, кто, по мнению руководства СД, был причастен к заговору. Тут уж не до расследования банального дорожного ограбления.
Был отстранен от дел и арестован руководитель Абвера и бывший шеф Вустрова Вильгельм Канарис . Абвер перетряхнули едва ли не целиком.
Вацлава уже не было в живых, а Хорста, к счастью, не тронули. После присвоения инвалидности ему предложили бумажную работу в центральном аппарате. Однако по рекомендации и протекции отца он ушёл из разведки и поступил на службу в министерство Вооружений и боеприпасов , где занимался размещением военных заказов на государственных и частных военных предприятиях.
Пришлось перебраться из Берлина в Гамбург, который, начиная с сорок третьего года, сильно бомбили англо-американцы, зато отсюда было гораздо ближе к родному дому.
Воронцов целым и невредимым вернулся после разгрома немецкого Африканского корпуса в Киль, по месту прежней службы. Очередное звание ему не присвоили, так и остался майором военно-медицинской службы и хорошим хирургом с большой практикой. В его госпитале лечился старый знакомый по арктической экспедиции офицер-подводник Пауль Шварц, сильно простудившийся, оказавшись в ледяной воде Северной Атлантики. Семья его – жена и маленькая дочь, погибли во время налёта английской авиации на Вильгельмсхафен, так что и он остался один-одинёшенек.
Его-то и пригласил Воронцов в замок Вустров проводить тяжёлый старый и встретить, по всем признакам, последний год трещавшего по всем швам, так и несостоявшегося «Тысячелетнего Рейха» . 
 
*
– Этот салат со свежим огурцом обошёлся мне в целое состояние, – раскладывая серебряной ложкой по тарелкам красиво украшенное произведение собственного кулинарного искусства, поясняла гостям Шарлота – совсем уже не та полная энергии, молодая и красивая мать двух очаровательных дочек, какой запомнил её Воронцов на Рождество тридцать шестого года. Шарлота стала старше не только на восемь лет, она заметно постарела, покрылась сеточкой ранних морщин, которые тщательно запудривала. Совсем не так, как в те славные времена, блестели её чистые голубые глаза, не так алели губы, не требовавшие тогда яркой помады, да и белокурые, с лёгкой желтизной локоны поблекли – в них поселилась седина.
– Благодарю Вас, фрау Вустров, – чуть посвежел лицом смущённый Шварц.
– Зовите меня просто Шарлотой, – напомнила хозяйка.
– А Вы меня Паулем.
– Хорошо, Пауль, – старательно улыбнулась Шарлота.
– После болезни Вам, Пауль, необходимо хорошо питаться.
– В наше время это не так просто, Шарлота, – ответил, словно извиняясь, Шварц.
– Увы, Вы правы, Пауль, – вздохнула Шарлота, в недалёком прошлом большая любительница принимать гостей в собственном просторном доме, не знавшая ни в чём нужды. Ещё она очень любила танцы, но после страшной беды, случившейся с Хорстом на Востоке, она выбросила танцы из головы, не желая огорчать мужа, лишившегося по локоть правой руки.
Когда Хорст рассказал ей о том, как это случилось, она проплакала несколько ночей…
– А это мясо приготовила Грета, – продолжала угощать мужчин Шарлота, взявшая на себя в этот вечер обязанности, которые обычно выполняла на правах прислуги фрау Грета.
– Наполни-ка, Серж, рюмки коньяком, – попросил Хорст Воронцова.
– Рюмка хорошего французского коньяка весьма кстати к мясу, которое тетушка Грета всегда готовит великолепно. Я помню об этом ещё с беззаботных детских лет, когда единственной моей обязанностью было сносно сдать гимназические экзамены, а после этого со спокойной душой вернуться на целое лето в наш старый добрый дом на берегу моря!
Мужчины выпили коньяк, а Шарлота и тётя Грета выпили по глотку мозельского белого игристого вина, которое на этот раз заменило шампанское.
– Недавно я ездила на похороны своей сестры в Висмар, – неожиданно заговорила долго молчавшая тётя Грета – старшая по возрасту за столом.
– На похоронах встретилась с племянником. Бедняжка Конрад – инвалид. У него нет обеих ног. Говорит, что наступил на мину. Ездит на старенькой коляске покойного герра Бауэра. Живёт на крохотную пенсию. Бедствует – не приведи Господь!
На поминках разговаривала с ним, всё же родственник, а теперь и вовсе сирота. Отец умер, мать умерла, жена с ребёнком ушла к другому – тоже инвалиду, но при ногах. Теперь о нём заботится одинокая соседка, потерявшая на войне единственного сына. Ещё помогает, насколько хватает сил, младшая сестра, а младший брат, говорят, пропал без вести под Сталинградом. Хорошо, если в плену. Бог даст,  когда-нибудь вернётся.
Бедный Конрад, захмелевший от скверного шнапса, вспоминал, как было плохо жить в детстве и как стало хорошо, когда к власти пришёл Гитлер. Семья у них была большая – трое детей. Отец – докер, был безработным и сидел дома. Семью кое-как кормила мать, убиравшая за гроши дома тех, кто богаче. В те времена лучшей едой в доме был кусок чёрного хлеба, намазанный маргарином. Тогда многие голодали.
А с тридцать третьего года, когда к власти пришла рабочая партия  Гитлера, детям стали давать по карточкам сахар и сливочное масло. Взрослые плакали, когда дети, получившие причитавшиеся им продукты, делили их на всю семью.
Потом ожили заводы и верфи. Отец получил работу, и жизнь стала налаживаться. Скоро еды стало вдоволь, оставались деньги на то, чтобы одеться.
Когда наши войска победили поляков, то во многих семьях появились домработницы-польки, а самую грязную работу в деревне и в городе стали выполнять поляки.
Когда завоевали Данию, молока стало столько, что хоть им залейся.
Когда завоевали Голландию, лучший сыр, поступавший оттуда, стал так дёшев, что теперь уже трудно поверить.
А когда наша армия заняла Францию, то все женщины смогли позволить себе носить французские чулки и бельё, душиться французскими духами. А мужчины быстро привыкли к дешёвому и хорошему французскому коньяку, да и вина бургундские и бордосские полюбили, отказываясь от лишнего пива.
Вот как всем стало хорошо! Солдат гибло немного, и никто этого не хотел замечать. – На глазах тетушки Греты, которая после мозельского вина распалилась сразу на столько слов, навернулись слёзы.
– Но вот началась война с Россией, и вместо молока, сыра, белья, духов и коньяка с востока стали приходить похоронные письма едва ли не в каждый дом. А скоро стало голодно и холодно. Вот как плохо стало. Да видно сами в том виноваты…
Простите меня, я, пожалуй, пойду к себе, – совсем расстроилась фрау Грета.
 
*
После её ухода надолго воцарилось молчание. Чуть позже, сославшись на головную боль и простившись, ушла Шарлота, оставив мужчин одних. Оберегая лёгкие, Шварц не курил, а Вустров с Воронцовым вышли на лестницу.
Закурили.
– Как думаешь, Хорст, сколько ещё продержится Рейх? – неожиданно спросил Воронцов, прежде старавшийся избегать этой темы.
– Даже не знаю, что тебе и сказать, дорогой мой Серж, – глубоко задумался Вустров.
– Последние сообщения с Западного фронта уже не внушают того оптимизма, который охватил Германию в середине декабря, когда наши войска прорвали фронт в Арденнах  и устремились к забитому прибывающей из-за океана военной техникой, снаряжением, продовольствием и горючим Антверпену . Темпы наступления замедлились. Катастрофически не хватает войск, скованных на востоке армиями русских. И откуда у них такие силы после почти четырёх лет войны! – Вустров глубоко затянулся едким дымом скверного эрзац-табака, к которому за последние два года стали понемногу привыкать.
– Ты можешь гордиться своим народом, Серж.
– Спасибо, – грустно улыбнулся Воронцов.
– Помнишь тот злополучный пакет с гороскопом, из-за которого у нас в тридцать шестом было столько проблем с английской разведкой? – спросил неожиданно Вустров.
– Как не помнить, – Воронцов живо представил страшную сцену допроса друга отвратительным британцем Сноу, украдкой посмотрев на искалеченную правую руку Хорста, обрубок которой был скрыт в рукаве пиджака.
– Вот я и думаю, смотрел ли его тот, кому он предназначался?
– Кто знает, – пожал плечами Воронцов.
– Помимо гороскопа, который мы доставили из Индии, у наших вождей было не счесть астрологов и предсказателей всех мастей, каждый из которых хотел им угодить.
– Вот именно. Похоже, не смотрел, а если и смотрел, то ничего не понял и не внял предупреждениям Сунавари, который не мог ошибаться, и не был обязан кому-либо угождать.
Хочу тебе рассказать вот о чём. В ночь перед Рождеством просидел допоздна в кабинете, – не спеша, немного успокоившись, продолжил Хорст.
– Быстро писать левой рукой так и не научился, выручает пишущая машинка, но опять же – работаю одним пальцем. Готовил документы и не заметил, как наступила рождественская ночь, которую не удалось провести с семьёй.
Задумался над тем, как бы вырваться хоть на денёк домой, повидать Шарлоту и детей. Столько накопилось дел, что и двадцати четырёх часов в сутках не хватало. Засыпал за столом. Отгоняя усталость, включил радио. Прошёл все диапазоны – одни крики. То Геббельс, то ещё чёрт знает кто. Наконец, нашёл музыку. Представляешь, Вагнер, «Сумерки Богов» . Много раз слушал эту могучую мистическую оперу. Вагнер гений! Но только в тот тяжёлый вечер услышал музыку композитора по-новому. Неужели он её так задумал!
Представил мысленно себе священный Асгард и в нём богов, собравшихся во дворце Одина   – огромном каменном чертоге Валгаллы. Меж ними небесные боги-воины – асы и духи наших предков – погибших витязей, в преддверии «конца света», перед последней битвой с демонами-великанами.
С ними бессмертные энхерии  с синими холодными очами, которым заплетают косы прекрасные белокурые валькирии. Другие девы наливают в кубки сому. Третьи поют древние гимны, поминают павших воинов всех прошлых битв и наполняют мужеством сердца к грядущей битве Богов.
Гаснут один за другим костры Валгаллы. Сумерки сгущаются. Близится битва с демонами, вслед за которой наступит «конец света». Вот мировой волк Фенрир, вышедший из оков ванов, серповидными клыками пронзает горло Одина, а украденный демонами молот Тора уже кует новую историю … – Хорст сделал паузу.
Воронцов молчал, вспоминая музыку Вагнера. Пожалуй, лучше Хорста и не скажешь.
– Все, что сейчас с нами происходит, напоминает мне «Сумерки Богов», – вернувшийся к реалиям текущих дней, размышлял вслух Вустров.
Он достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги
– Вот слова Вагнера, которые я записал в тот вечер, чтобы чего-нибудь в них не напутать, – Хорст зачитал с листа:

«Немцы предназначены для Великой миссии, о которой другие народы не имеют представления…
Миссия Германии состоит в том, чтобы избавить мир от бездуховной материалистической цивилизации. Это не строго национальная миссия, а Вселенская. Весь мир должен быть избавлен от бездушного материалистического влияния…
Лучи германской свободы и германской доброты принесут свет и тепло и французам, и казакам, и бушменам, и китайцам…»

– Что хотел сказать этими словами великий композитор, умерший более шестидесяти лет назад? Что он задумал? Неужели то, что с нами случилось? – На Вустрова было больно смотреть. Он был так возбуждён, что казалось – вот-вот или разрыдается или лишится чувств.
Однако уже через четверть минуты, и не без труда, Хорст вернулся к реальности. Холодный разум в нём возобладал:
– Великий Вагнер оставил нам, своим потомкам, загадку в названии произведения.
«Gotterdaemmerung» можно понять как «Гибель Богов», «Закат Богов» или «Сумерки Богов».
Так вот, теперь я вижу «Сумерки» Тысячелетнего Рейха, просуществовавшего всего двенадцать лет. Немного? Но за этими двенадцатью годами лежит целая эпоха – большой эксперимент, проводимый неким могущественным тайным обществом, наметившим Германию для этого великого эксперимента, вложив в него несметные финансы и создав особую идеологию. А дальше закрутились-завертелись винтики и шестерёнки, приводимые в движение незримыми пружинами…
– Жаль, что я не захватил пластинки, купленные в начале тридцать девятого года в Лондоне, куда меня возила покойная Хельга, –  вспомнил Воронцов.
– В следующий раз, а это, очевидно, произойдёт не раньше апреля, когда я попытаюсь вырваться на день рождения Шарлоты, обязательно привезу.
– Что же на этих пластинках? – спросил Вустров.
– Римский-Корсаков. Оперы: «Снегурочка», «Майская ночь», «Садко», «Псковитянка», «Кащей бессмертный». Но, пожалуй, самая грандиозная работа русского композитора – опера-балет «Млада» . К сожалению, не видел этого фантастического действа из глубин народной истории. Читал либретто, слушал музыку и пение. Они потрясли меня не меньше, чем музыка Вагнера.
 Купальские хороводы славян междуречья Лабы и Одры, гадания ведуний и волхвов, суровые и мощные хоры, потрясающая музыка, неожиданные тембры. Тревожная мистика духов и призраков. Будоражащая, уносящая в неземные миры ночь на священной горе Триглав. Наконец, леденящее души грешников заклинание Чернобога. Вот что такое «Млада» русского мага и кудесника! Мне очень хотелось бы, чтобы ты, Хорст, услышал её. Ведь события, которые описаны в опере, происходят на нашей земле, и в тебе не угасло славянство твоих предков! – на торжествующей ноте закончил Воронцов.
– Да, Серж, наверное, эта опера очень сильная вещь. Дожить бы до апреля. Увидимся ли? – Хорст провёл рукой по лицу, словно снимая с себя оцепенение.
– Только слушать, похоже, придётся на патефоне. Электричества нет и сейчас, а бензин для генератора – большая роскошь.
Ты спрашиваешь, сколько ещё продлятся «Сумерки»? – после некоторой паузы продолжил Вустров.
– Попробую ответить. Все, что мнё известно, всё, что знаю, тем более, что даже собственный дом в эту тусклую, холодную ночь напоминает мне некий чертог, в котором собрались обычные, земные воины-асы, решающие как им дальше быть. Ведь мы с тобой как-никак в прошлом лётчики, – пытался пошутить грустный, как никогда, хозяин замка Вустров.
– Военный потенциал Германии в сорок четвёртом году был наивысшим за все предшествующие годы войны. То, с чем Германия начинала войну в тридцать девятом с Польшей и даже в сороковом с Францией и в сорок первом с Россией, ни в какое сравнение не идёт с тем как, оснащены Вермахт, Люфтваффе и Кригсмарине сейчас.
Рывок в разработке и производстве новых видов вооружений, сделанный нашими учёными и заводами за последние шесть лет, огромен! Появились новые танки, имея которые в сорок первом или сорок втором году мы не потерпели бы поражений под Москвой и Сталинградом .
Появились реактивные самолёты, обладающие фантастической скоростью . С военных верфей ежемесячно сходят десятки прекрасных субмарин, которым нет равных . Наши солдаты в передовых частях на две трети оснащены автоматическим оружием, которого так не хватало ещё два года назад, и имеют в достатке новые противотанковые средства ближнего боя, очень удобные в городских боях. Я имею в виду «фаустпатроны» , которых пока нет у русских. Это наш асимметричный ответ на русские «Катюши» ,  наладить производство которых нам так и не удалось.
Наконец, сформированы и воюют дивизии Ваффен СС , созданные в том числе и из перешедшей на нашу сторону части населения всех без исключения покорённых стран Европы, в том числе и России, – закончил перечислять Вустров.
Они докурили и вернулись к скучавшему за столом Шварцу.
– Но русские стоят на Висле, Дунае и на Балканах, а англо-американцы, хоть и отступают, согласно заверениям Геббельса, но всё равно неподалёку от Рейна и в Северной Италии. Не значит ли это, что новые вооружения не помогают, и у противника всё это тоже есть? – продолжал задавать вопросы Воронцов, на которые не находил ответа в газетах и радио-обращениях доктора Геббельса.
Хорст предложил наполнить рюмки и прежде всего помянуть тех родных и близких людей, кто не дожил до нового 1945 года. Среди них были отец Хорста и мать Воронцова…
– Главная проблема для Германии это не бомбардировки или нехватка горючего, которого, если как следует напрячься, мы сможем произвести в достаточном для войны количестве . 
– Тогда чего же не хватает Германии? – спросил Шварц, с интересом слушая Вустрова, который, несомненно, обладал значимой информацией.
– Людских ресурсов. Они исчерпаны, – тяжело вздохнув, ответил Вустров.
– Да, несомненно. Нехватка людских ресурсов для ведения войны становится всё очевиднее у нас в Кригсмарине. Верфи строят новые, уникальные субмарины, но нет для них обученных экипажей. В результате, лодки стоят в гаванях. Их бомбят и топят у берега самолёты противника. Скажу Вам, друзья, по секрету, что существуют планы затопления полностью оснащённых субмарин среди островов у побережья Остзее .
– Я слышал об этих планах, – подтвердил Вустров.
– С какой целью? – удивился Воронцов.
– Во-первых, не дать их захватить противнику. А во-вторых, ситуация в послевоенном мире может резко измениться ещё до окончания войны или же сразу после нашей капитуляции перед Западными Державами.
Есть информация, что ещё в августе сорок третьего года в Квебеке на заседании начальников штабов США и Великобритании в присутствии президента Рузвельта и премьер-министра Черчилля обсуждался вопрос о возможном выходе Великобритании и США из антигитлеровской коалиции при устранении Гитлера и Гиммлера, желательно мирным путём. Там же обсуждался вопрос о вступлении в союз с Германией для ведения войны с СССР под предлогом надвигающейся «коммунистической угрозы» .
Об этом Воронцов не знал. Ему стало очень обидно за свою Россию, которую так ненавидят эти западные хищники, и не только за социализм, а за особый русский путь каким бы он не был.
– Что же помешало осуществить эти планы? – спросил Воронцов.
– Очевидно, несговорчивость фюрера и рейхсфюрера, а быть может, и жёсткая нота протеста русских, у которых отличная разведка, и они, вполне возможно, узнали о подобных планах, – предположил Вустров.
– Хотя сейчас мне кажется, что англо-американцы, будучи плохими вояками, но хорошими аналитиками, просчитав все «за» и «против», пришли к выводу, что сорок третий год не сорок первый, а СССР совсем не та Россия, которая так бездарно проиграла Первую мировую войну и вполне может справится даже с такой мощной коалицией, что было бы для англо-американцев полной катастрофой. Так что пока они союзники, но надолго ли? –  ответил Вустров вопросом на вопрос.
Во время этой отнюдь не новогодней беседы Вустров долго размышлял о том, посвятить ли своих собеседников в две самые большие тайны Рейха, и, наконец, решился. Как и все думающие немцы той поры, он не только чувствовал, но и знал, что конец Третьего Рейха близок.
– Вы, конечно же, знаете об успехах германского ракетостроения, о бомбардировках Британии ракетами «ФАУ-1» и «ФАУ-2» ?
– Конечно, – ответил Шварц.
– Полагаясь на Ваше молчание, – Вустров внимательно посмотрел в глаза Воронцову и Шварцу, – скажу Вам о совершенно секретном проекте, свидетелем испытаний которого мне было суждено стать, – Хорст понизил голос едва ли не до шёпота.
– В прошедшем ноябре с полигона Пенемюнде , что неподалёку от нас, был произведен запуск новой мощной ракеты «ФАУ-3», которая, взлетев по баллистической траектории, вышла в ближний Космос! Вы понимаете, в Космос! и достигла Гренландии или Нового Света !
Воронцов и Шварц ничего об этом не знали, а потому были немало удивлены.
– А каково военное назначение этих ракет? – Спросил Шварц.
– То же, что и у «ФАУ-2», но только полетят они, начинённые большим количеством взрывчатки, на Америку и поразят её финансовые центры, прежде всего Уолл-Стрит. Получив, таким образом, тяжёлое «финансовое расстройство», а американцы без денег ни на что не способны, могущество США будет подорвано! – Чуть повеселев, закончил Вустров.
В затянувшейся паузе Воронцов и Шварц с трудом переваривали сообщение Вустрова, сделав которое, он сильно рисковал. Информация, можно сказать, потрясающая! И они, конечно, не подведут его.
– До Америки далеко. Как ракета попадёт в цель? – задал хороший вопрос Воронцов.
– По радиомаяку. Наш агент включит его прямо у цели в Нью-Йорке, а пилот наведёт ракету на цель.
– Значит, у новой сверхракеты будет пилот, – попытался представить Воронцов. Но и он достаточно нагрузился спиртным, а потому даже ему, пилоту-любителю, изредка поднимавшемуся в воздух на своём любимом, переоборудованном в учебный самолёт, «Мессершмитте», было трудно решить такую задачу.
– Но ведь при этом погибнет и пилот, и агент, включивший радиомаяк.
– Возможно. Этот вопрос пока недостаточно проработан, – ответил Вустров и продолжил:
– А если ракета будет нести в себе новое сверхоружие, основанное на распаде атомного ядра, о котором я, впрочем, больше ничего не знаю, кроме того, что такие работы ведутся , то от такого взрыва будет уничтожен весь Нью-Йорк! – Продолжал удивлять собеседников здорово захмелевший Вустров, наливавший себе шнапс по причине отсутствия другой бутылки коньяка и пивший рюмку за рюмкой.
– Ну а ты, Пауль, что будешь делать? – спросил Вустров, когда все прочие интересные для мужского круга темы были исчерпаны.
– Ещё недели две подлечусь и уйду в плавание, – ответил Шварц, который почти не пил и сохранил свежую голову.
– Опять в Северную Атлантику? – спросил Воронцов.
– На сей раз в Южную.
– Неужели военные действия переносятся так далеко?
– Нет. Здесь уже я должен предупредить вас, друзья, в том, что предстоящее плавание не менее секретное, чем ракетные запуски, – Шварц сделал паузу, наблюдая за реакцией Вустрова и Воронцова.
– Давайте, Пауль, выкладывайте. Чего уж там, Германия катится ко всем чертям! – Хорст посмотрел на пустую бутылку от шнапса, поставил её и налил себе бокал мозельского, поскольку ничего более крепкого на столе не было.
– Ты прав, Хорст. Германия действительно катится ко всем чертям, а потому готовятся базы на случай отступления для тех, кому не удастся договориться с британцами или американцами. Среди них крупные чины из СС и СД.
Так вот, под покровом океана и особой секретности наши субмарины ходят в страны Южной Америки с традиционно прогерманской ориентацией .
– В создании этих баз я принимал непосредственное участие, работая с тридцать седьмого по тридцать девятый годы в Чили и Аргентине. Славное было время! – вспомнил Хорст и поведал друзьям, какие немецкие поселки начинали возводить в тех живописных укромных местах, напоминавших Немецкие Альпы.
А Воронцов, отвлекаясь от беседы Вустрова со Шварцем, стал вспоминать о Лате, и о письме, которое отправил ей со Шварцем в феврале сорок третьего года, спустя три месяца после возвращения в Киль из разбитого Африканского корпуса. Пребывая первые недели в полном одиночестве и в очень скверном настроении, ему посчастливилось встретиться со старым товарищем, который готовился вывезти на своей субмарине одного важного индуса. Этот индус встречался с фюрером и получил добро на создание Индийской Национальной Армии  для борьбы с британскими войсками на востоке Индии.
Шварц познакомил Воронцова с индусом средних лет – адъютантом и секретарём Субхата Боша, возглавлявшего национальное движение за освобождение Индии, созданное на основе блока «Вперёд».
– Вам известна госпожа Лата Мангешта, в недалёком прошлом делийская танцовщица? – с надеждой спросил Воронцов.
– Да, я знал её, – ответил индус.
– Очень красивая женщина. Лучше её я не встречал. А Вы откуда её знаете?
– Познакомились во время командировки в Индию, в тридцать шестом году.
– Насколько мне известно, она состояла в рядах РСС, близка к нашему движению и в начале сорок второго года была направлена в Сингапур вести разъяснительную работу среди индийских солдат, служивших в британской армии, – припомнил секретарь.
– Это мне известно, – подтвердил Воронцов.
– Откуда? – поинтересовался секретарь.
– От пленного индуса, служившего в индийской дивизии, которого я оперировал в Тобруке.
Ответ удовлетворил индуса.
– Хорошо, можете написать письмо госпоже Мангешта. Если мне удастся её встретить, я обязательно передам ей ваше письмо. Соблюдая конспирацию, со мной больше не встречайтесь, а письмо передайте через вашего друга Шварца. Будет лучше, если он вручит мне его уже в море, где письмо не смогут достать вездесущие руки гестапо. Полагаю, что лишние неприятности Вам не нужны, – вполне резонно предложил секретарь Боша.
По возвращении из плавания Шварц рассказал о рандеву на границе Атлантического и Индийского океанов с японской субмариной, куда перешли индусы. Так что теперь Воронцову лишь оставалось надеяться, что японская субмарина достигнет Бирмы и адъютант передаст письмо Лате.

2.
– Похоже, что русские и британцы с американцами уже поделили Германию. Можно даже догадаться как, по тому, где активизировалась русская разведка, а где разведки этих предателей «англичанишек» и «янки» – как называют себя американцы, – брезгливо поморщился оберштурмбанфюрер Нагель, выковыривая зубочисткой застрявшие между зубов остатки великолепно прожаренного мяса, которым угощала заботливая  тётушка Берта.   
Оберштурмбанфюрер Рудель и его супруга, принимавшие племянника – партайгеноссе  и коллегу по службе в имперской безопасности – структуре, которой была пронизана вся Германия, не поскупились на угощение.
Нагель заехал к родственникам на пару часов из огромного Гамбурга, который англо-американская авиация бомбила денно и нощно, в маленький и уютный Витбург, где дядя, герр Рудель, занимал важную должность начальника местного Управления имперской безопасности. По линии гестапо Рудель двигался всю войну, мечтая получить чин штандартенфюрера, но теперь вряд ли успеет.
– Гамбург, несомненно, отойдёт к британцам или даже к американцам, что конечно хуже, потому что тогда по нашим улицам будут расхаживать негры в военной форме и указывать нам, где и что делать.
Отвратительно! Как представлю себе такое, к горлу подкатывается тошнота. – Нагель покончил с зубами и закурил.
– Американские сигареты? – заметил Рудель, стараниями супруги почти не куривший, но и не боявшийся табачного дыма от окружающих.
– Американские, – подтвердил Нагель.
– Кстати, я передал тёте большую банку отличного бразильского кофе, – напомнил племянник, действительно сделавший дорогой подарок родственникам, к которым заехал на пару часов по пути к Волфгасту и далее на Пенемюнде.
– Кофе и сигареты – мелочи. Мы с ними торговали всю войну через посредничество Испании и Швейцарии, но сейчас начались перебои. Особенно это касается бензина и некоторых стратегических материалов, в частности хрома.
– Но ведь это дорого, особенно в военное время. Откуда у Германии такие возможности и деньги? – спросил Рудель, зная, что большой бумажник племянника, сделанный из чёрной кожи с оттеснёнными на нём имперскими символами Рейха, всегда наполнен деньгами, и не только рейхсмарками, но и фунтами и долларами. Рудель, и в особенности его супруга, были чрезвычайно меркантильны, каждый по своему завидуя окружающим, что были побогаче, в том числе и племяннику.
– Швейцарские банки полны немецким золотом. Слитки отливают даже из коронок, которые надергали в лагерях у богатых евреев с востока. В отношении к деньгам мне нравится подход американцев, утверждающих, что «деньги не пахнут». А что касается морали, то у американских капиталистов её нет. Как говаривал ещё Карл Маркс – «нет такого преступления, на которое не пошёл бы капиталист, имея триста процентов прибыли»! – Рассмеялся Нагель, обнажив крепкие, ещё не сильно прокуренные зубы молодого не обременённого семьёй человека, которому ещё не исполнилось и тридцати, но был он уже в звании оберштурмбанфюрера, что соответствовало подполковнику Вермахта.
– Ко дню рождения фюрера мне обещано звание штандартенфюрера, – похвалился за обедом перед тётей и дядей удачливый племянник, которого буквально «тащил за уши» влиятельный отец.
Тётушка Берта возилась на кухне с пирогами, которые решила во что бы то ни стало испечь для дорогого племянничка к чаю, так что мужчины были предоставлены самим себе и переместились из столовой в небольшой и уютный кабинет герра Руделя.
Нагель с удовольствием развалился в кожаном кресле, машинально коснувшись пальцами руки «Железного креста» второй степени , которым очень гордился. Рудель знал, что крест был получен не без вмешательства отца. В отличие от многих своих коллег, занимавшихся укреплением безопасности Рейха непосредственно в Германии, Нагель немного повоевал в Африке и в боях с британцами под Эль-Аламейном, где практически погиб весь усиленный батальон СС, в котором он командовал ротой, получил ранение и пролил кровь. Такова была «легенда», в которую Нагель и сам постепенно начинал верить. Немногие могли похвастаться подобной наградой, которую можно было заслужить личной отвагой и только в бою.
– Отдохну ещё часок, отведаю пирогов тёти Берты, и поеду дальше, на Пенемюнде. Завтра там должно произойти знаменательное событие, которое, возможно, перевернёт весь мир! – Так Нагель немного пояснил цель своей туманной командировки на Остзее.
– Предстоит встреча с отцом. Если есть пожелания, могу передать, – напомнил Нагель. Он и сам толком пока не знал, что случится завтра на ракетном полигоне Пенемюнде, где испытывали новые образцы ракет, которыми бомбардировали Англию, однако то, что его туда пригласили, было знаком особого доверия. Транспортировкой и охраной «объекта», который в разобранном виде провезли от подземного завода в известковых горах Гарца до заросшего лесами острова Узедом в холодном январском Остзее, руководил отец, а он не стал бы заниматься пустяками.
Чувствуя, что племянник и сам точно не знает, что там произойдёт, Рудель не стал ни о чём расспрашивать, лишь попросил передать привет родственнику.
– Так с чего же началась наша беседа? – попытался вспомнить Рудель.
– С того, что русские и британцы с американцами уже поделили Германию , – напомнил Нагель.
– Но думаю, что они поторопились. У Вермахта ещё хватит сил вышвырнуть англо-американцев с континента и построить несокрушимый бастион на Одере, о который разобьются русские орды!
– Полностью согласен с тобой, дядя Отто. Солдаты Вермахта ещё не сказали своего последнего слова на фронтах, а наша задача – крепить германский тыл, выявляя шпионов, паникеров и трусов! – Нагель, похоже, распалялся после сытного обеда и нескольких рюмок хорошего коньяка, который привёз с собой и угостил им дядюшку Руделя.
– Умеет жить «сукин сын»! – не злобно, а скорее одобрительно подумал о племяннике сорокапятилетний Рудель, отец единственной дочери, которую два года назад выдал замуж, а теперь она овдовела, так и не став матерью, и «застряла» в Берлине, нечасто балуя родителей письмом или телефонным звонком.
– В маленьком Витбурге, наверное, тихо и спокойно. Военных заводов здесь нет, поэтому нет шпионов. Неправда ли, герр Рудель? – спросил Нагель.
– Почему нет, Адольф, – наконец назвал дядя племянника по имени, которым тот, по известным причинам, гордился.
– Моим людям приходилось выслеживать и русских, и английских диверсантов, а в окрестных лесах скрывается немало военнопленных, бежавших из лагерей. Не далее как вчера задержали четверых американских пилотов с подбитого над Ростоком бомбардировщика. Среди них один чёрный, этакий «негритос». Мои ребята потешались над белыми «янки», заставляя их целовать чёрного в задницу.
– Ну и как, целовали? – заинтересовался Нагель.
– Я этого не видел, но когда их посадили в камеру, белые втроём избили негра. Вот тебе и экипаж!
– Что же ты с ними сделал?
– Приказал всем всыпать поровну и отослал в лагерь.
– Это всё мелочи, – зевнул Нагель и, раскрыв серебряный портсигар, закурил ароматную сигарету, которую вставил в мундштук, красиво инкрустированный янтарём.
– А что у вас в Гамбурге? – поинтересовался Рудель, – Много ли русских шпионов?
– Я работаю не по этой части. В основном приходится заниматься внутренними врагами Рейха. Хотя есть у меня на примете один русский. Представляешь, дядя Отто, – вновь по-семейному, по имени назвал Руделя племянник Берты, – это русский, майор медицинской службы, в прошлом член НСДАП. По заданию «Аненербе» в течение полугода работал в Индии. Потом перешёл в Кригсмарине. При этом ему пришлось выйти из партии . Служил в Африканском корпусе. Хирурги его бригады оперировали меня после ранения. Сейчас он служит в Киле. Между прочим – неплохой хирург.
 Но я ему не верю, как не верю ни одному русскому, особенно сейчас, когда у Германии на фронте большие, но я надеюсь, временные трудности.
– Кто же этот майор-хирург, и как он оказался в Германии, – поинтересовался Рудель.
– Его фамилия Воронцов. Приехал в Германию с матерью после русской революции.
– Ну, Адольф. Здесь ты, пожалуй, переусердствовал, – засомневался Рудель.
– Сколько ему тогда было? Приехал ребёнком. С тех пор прошло столько лет, что Германия стала для него родным домом, как для примы нашего кинематографа и любимой актрисы фюрера Ольги Чеховой, которую так обожает моя жена.
– У Чеховой немецкие корни, но я и ей не доверяю. Женщины склонны ко всяким авантюрам. Не удивлюсь, что после войны вдруг всплывёт, что лучшая актриса Рейха   работала на русский НКВД.
– Тебе, Адольф, следовало бы жениться, – желая переменить тему разговора, посоветовал племяннику дядя.
– Пора подумать и о продолжении рода, пока ты в силе и во цвете лет.
– Это больной вопрос, дядя Отто, – скривил лицо племянник Берты, которая, похоже, уже поставила пироги с яблоками и капустой в духовку. Даже через закрытую дверь кабинета чуткий нос оберштурмбанфюрера учуял вкусный аромат печёного теста.
– Хочу жениться, да есть одна загвоздка… – уже без всякого притворства посетовал Нагель родственнику.
– В чём же? – удивился Рудель.
– Время что ли неподходящее? Так ты не думай об этом. Для женитьбы нет плохих времён. Если любишь – женись!
– Женщина, которая мне очень нравится, моя сотрудница – унтерштурмфюрер . Эльза отличный секретарь. Умна и аккуратна. В её бумажном хозяйстве всегда царит полный порядок. К тому же она необыкновенная красавица. Поверь мне, дядя Отто, я повидал немало и юных девушек, и зрелых женщин, но такой красивой, как Эльза, ещё не встречал! Истинная, хрестоматийная арийка! И статью вышла, и волосы роскошные, и, главное – свободна, не замужем.
– Так в чём же дело, дорогой Адольф! Ведь и ты у нас парень – хоть куда! – никак не мог понять разволновавшегося племянника герр Рудель, который был не прочь погулять как следует на свадьбе, хотя бы напоследок…
– Холодна Эльза, как лёд. И что это у неё, никак не пойму. Женщина в расцвете сил. Ей только двадцать четыре, а никого к себе не подпускает. Всегда вежлива, улыбчива. И не молчунья – любит поболтать и по делу и по пустякам. Следит за собой. Косметика пока ей не нужна, зато умеет подобрать такие тонкие духи, что все наши сотрудники так и норовят хотя бы пройти мимо неё… – глаза Нагеля заблестели, и, похоже, не от выпитого коньяка и сытного обеда.
Рудель вспомнил Россию, теперь уже далекий сорок второй год и свою сотрудницу Эльзу Ланц. Тот образ, что рисовал Адольф, был словно списан с неё.
– Надо же, и имя – Эльза! – удивился Рудель. – И возраст подходит...
– Как её фамилия? – насторожился оберштурмбанфюрер.
– Вполне соответствует холодному её существу – Эльза Шнее , – ответил Нагель, выпуская кольца ароматного дыма.
– Нет, не она, – облегчённо вздохнул Нагель, всё ещё думая об Эльзе Ланц, которая пропала во время налёта русской авиации на германскую авиабазу в августе сорок второго года. Налёт был очень сильный и, похоже, «прицельный». Русскими штурмовиками были уничтожены две трети самолётов на земле. Рудель проводил расследование. Собрали тела большинства погибших, но Ланц среди них не оказалось.
Уже тогда у герра Руделя появились подозрения, что Эльза Ланц не та, за кого себя выдавала. Да и этот трус – подполковник Заухель, «крутивший», по словам опрошенных офицеров, «любовь» с молодой женщиной, которая до этого ничего себе такого не позволяла, напоминая настырным ухажерам, что замужем и любит мужа, был неубедительным и, похоже, что-то скрывал.
Тогда, в августе сорок второго, пораскинув мозгами, неглупый и уже немолодой Отто Рудель, засидевшийся в звании штурмбанфюрера ввиду незавершённого среднего образования, не стал «глубоко копать». Следствие кое-как завершили. Предъявить серьёзного обвинения было некому. На роль козла отпущения назначили начальника ПВО базы, которого разжаловали в унтер-офицеры и отправили на фронт. А Эльзу Ланц посчитали погибшей, а не без вести пропавшей. Поскольку Ланц была сиротой, а муж её был где-то в глубоком русском тылу, Рудель отправил рапорт о гибели своей сотрудницы в центральный аппарат СД. Оттуда никаких сообщений не последовало, и Рудель успокоился, а через некоторое время получил новое назначение в более спокойную Германию не без помощи супруги, брат которой приходился Адольфу отцом и был «большой шишкой».
Видя, что Нагель заскучал, а Берта всё никак не приглашала на пироги, Рудель рассказал племяннику об Эльзе Ланц, которая очень походила на унтерштурмфюрера Шнее.
– К моему глубокому сожалению, эта прекрасная девушка – истинный эталон нордической германской расы, к которой я относился, словно к дочери, погибла, – закончил свой рассказ Рудель.
– У меня сохранилась на память её фотография, иногда посмотрю и вспомню. Очень жаль…
А давно ли ты её знаешь, Адольф?
– Примерно месяц. Она прибыла к нам в управление сразу же после Рождества и Новый Год встречала уже в нашей компании. В Восточной Пруссии, откуда её перевели, уже хозяйничали русские, едва не сцапавшие такую красавицу!
– Понимаю… – Рудель посочувствовал неизвестной женщине, в которую был влюблён племянник.
– Может быть, она ещё дева, и боится такого опытного мужчину, как ты, Адольф, – улыбнувшись, предположил Рудель. – С красавицами такое бывает.
– Нет, – покачал головой Нагель, – я смотрел её медицинскую карту. Тут что-то другое.
– Тогда она и есть та «русская шпионка», из тех, кого ты ищешь! – попытался пошутить дядя, заметив, что настроение племянника совсем упало.
– Дядя Отто! Эльза категорически не может быть русской! Эльза принадлежит к нордической расе, и если уж она не немка, то хотя бы англичанка, в чьих жилах течет благородная кровь викингов, колонизировавших тысячу лет назад Британию . Так что, если хочешь, я допускаю, что Эльза работает на британскую разведку, но никак не на русскую. Русские женщины такими быть не могут!
– Откуда тебе известно, какими бывают русские женщины? – полез в глупую полемику с племянником герр Рудель.
– Ты ведь в России не бывал, а я провёл там более года?
– И слава богу, дядя. Мне вполне достаточно мнений о русских и обо всех славянах вместе взятых, которые высказывают фюрер и доктор Розенберг  по этому вопросу.
 Закончим эту тему, не будем возводить на фрейлен Эльзу чушь и всякую напраслину. Лучше перейдём к чаю с пирогами. Кажется, тётя Берта зовёт нас, – услышал Нагель тётушкино приглашение.
– Сейчас я покажу фото прекрасной и нетающей «снежинки» – фрейлен Шнее. На этом фото мы сняты вдвоём всего неделю назад на банкете по случаю юбилея нашего шефа.
С этими словами Нагель раскрыл свой большой бумажник с теснёнными на коже символами Рейха, набитый марками, фунтами и долларами, среди которых притаились несколько фотографий.
Нагель достал одну из них и протянул Руделю. Тот надел очки, чтобы получше рассмотреть холодную, как снег, девушку, сердце которой никак не удается растопить племяннику, и чуть не ахнул от неожиданности.
С фотографии на него смотрела… Эльза Ланц!

3.
Не доплыв нескольких сотен метров до поросшего огромными голыми ивами угрюмого берега, нехотя выплывавшего из поредевшего к утру тумана, застилавшего промозглой сыростью всё вокруг, бывший сержант-разведчик Иванов велел Николаю заглушить мотор лодки. Дальше гребли вёслами, и скоро лодка уткнулась носом в песчаную отмель.
Трое спутников Иванова, в недалёком прошлом рядовые Красной армии, молодые ребята-одногодки, толком не понюхавшие пороха и попавшие в плен прошлой осенью, во время боев на подступах к Восточной Пруссии, кутались в старые брезентовые плащи и ветхие гражданские тряпки, надетые поверх изодранных гимнастёрок советского образца, из-под которых торчали остатки давно не стираного, серого белья. Головы бежавших из плена прошлой ночью солдат укрывали капюшоны плащей и такие же истрёпанные линялые пилотки, которые не успели поменять на шапки, оказавшись в плену в октябре. Ватники у молодых пленных русских солдат, которых не отправили в лагерь, а в связи с нехваткой рабочих рук привезли в вагонах для перевозки скота на остров Рюген, где немцы срочно создавали укрепрайон, отобрали, выдав взамен не гревшую полосатую робу, которую, чтобы хоть как-то согреться, натянули на гимнастёрки и шаровары.
Побег четверо пленных красноармейцев совершили без всякой подготовки. Охрана из пожилых и не годных к строевой службе немцев не жаловала их вниманием, очевидно, полагая, что с острова, хоть он был и велик, бежать некуда, а поймают беглецов, тогда уж точно расстреляют или, чего хуже, затравят собаками.
Иванов едва ли не силой заставил бежать своих товарищей по плену, с которыми трудился на бетонных работах. Погода для побега была подходящая, туманная и дождливая – таков обычно январь на немецком побережье. Вместо снега и морозов - дожди и промозглая сырость.
Но во время побега, когда приходилось пробираться крестьянскими полями и пастбищами, разделёнными небольшими перелесками, бывший сержант Иванов, безропотно признанный старшим в группе бежавших с ним молодых солдат, приказал полосатую робу, которая была заметна издалека, бросить.
Их хватились не сразу, дав небольшую фору, но потом преследовали до темноты. К счастью, собака была лишь одна, да и то плохо обученная, и не могла толком взять след, смываемый нескончаемым зимним дождём. С ранними зимними сумерками беглецы, наконец, оторвались от погони и набрели на рыбацкую деревушку. В заброшенном сарае на берегу моря раздобыли кое-какую одежду – старые, пропахшие насквозь рыбой и морем брезентовые плащи, какие-то древние пиджаки, брюки, женские юбки, перенесённые кем-то в сарай и годные разве только на тряпки, старые резиновые сапоги, оказавшиеся, как нельзя кстати, и мешки, в которые можно было сложить добытую таким образом запасную одежду.
Помимо прочего в сарае нашли неполную бочку с мелкой засоленной рыбой, по виду килькой, которой наелись до отвала и теперь беспрестанно пили воду, а её было вдоволь, как говорится – «хляби небесные разверзлись». Что ещё можно было найти в сарае, так и осталось неизвестным. Ввиду полной темноты приходилось шарить по стенам сарая руками и искать место, куда бы поставить ногу.
– До утра, а лучше пораньше, надо уходить отсюда. Утром нас хватятся, а идти дальше некуда – море, – решил сержант.
– Ты, Николай, пойдёшь со мной. Попробуем разыскать лодку, на которой можно уйти с острова и добраться до берега, а дальше идти лесами навстречу нашим. А вы, ребята, пошарьте ещё в сарае, может быть, найдёте что-нибудь нужное.
Иванов и Николай с неохотой окунулись в холодный дождь, невольно позавидовав своим товарищам, которые ещё некоторое время проведут не на ветру, а в сухом сарае.
В небольшой рыбацкой деревушке, разместившейся метрах в ста от сарая на самом высоком месте, не светилось ни одно окошко. Жители спали в протопленных домах, и даже собаки, забравшиеся от непогоды в свои будки, не подавали голоса. По берегу стояли ещё несколько подобных сараев. На песке темнели перевёрнутые рыбацкие лодки. Сколько плыть до большого берега, Иванов толком не знал, но плыть следовало на юг. Компаса не было, звёзд тоже, но направление он засёк ещё накануне и всё время держал его в голове.
Пока Иванов осматривал лодки, Николай отворил двери сарая, прикрытые на обычный засов.
– Товарищ сержант, – позвал Иванова, обращаясь по форме, тихий и исполнительный деревенский паренёк Николай, призванный из Астраханской области и выросший в семье потомственных рыбаков. Ему едва исполнилось восемнадцать лет, но в рыбацком деле Николай разбирался хорошо.
– Тут лодка с мотором! Вчетвером уместимся.
– С мотором, это хорошо, – подумал Иванов.
– А есть ли бензин?
Николай покачал лодку, прислушиваясь к всплеску.
– Вроде есть!
Отвинтив пробку бачка, Николай понюхал и опустил внутрь палец.
– Неполный, но половина бачка имеется.
– С мотором обращаться можешь? – спросил Иванов.
– Приходилось. Попробую, – ответил Николай.
– Оставайся здесь, а я схожу за ребятами. Вместе дотащим лодку до воды. А ты пока поищи вёсла на всех и посмотри, что там ещё в сарае есть.
– Ладно, – ответил Николай и принялся выполнять приказ сержанта.
Минут через пять вернулся Иванов с двумя солдатами, тащившими мешки с хламом и запас солёной кильки – другой еды не было. Вчетвером дотащили лодку до воды, и Николай принялся колдовать над мотором, который, к счастью, затарахтел. Лодка тронулась от берега и скоро утонула в молоке тумана.
– Куда править, товарищ сержант? – спросил Николай, счастливый уже тем, что справился с мотором.
– Туда! – уверенно указал рукой Иванов, ориентируясь по ветру, который дул с юга и пока не менял направления.
– Нет, не прощай, славный остров Руян! – думал в те минуты русский сержант, перед которым мысленно возникали сцены из древних сказаний и былин о славянском царстве в синем море на острове Руяне со славным градом Арконой.
– Скоро мы вернемся к твоим берегам. Но обретём ли вновь славянское царство? – Иванов в том не был уверен. Ему вспомнился конец сорок второго года, начало зимы. Мороз, сухой снег по колено, красавец Эльбрус, озарённый утренним солнцем, и беседа с лейтенантом Франком и майором Браухичем, с неплохими, в общем, мужиками, погибшими в то же утро, ставшее переломным и в его непростой судьбе. Иванов, всё ещё называвший себя хорунжим в память о погибшем в Гражданской войне отце, которого знал лишь по фотографиям, решил порвать с немцами. Никакие старые обиды не оправдывали службы на врагов, этих «новых готов», пришедших спустя полторы тысячи лет к склонам Эльбруса, и вместо распятия князя Буса Белояра водрузившие на вершине священной горы свой стяг с испоганенным символом солнца.
Уже находясь в рядах Красной Армии, в которую вступил из партизанского отряда, куда пришёл после нескольких дней блуждания по горному лесу, он прочитал в газете о смельчаках-альпинистах, поднявшихся на Эльбрус в феврале и снявших немецкий штандарт, заменив его советским, а значит теперь и русским знаменем.
В отряде Иванова толком не расспросили, кто он и откуда, не успели. Отряд тут же вступил в бой с ротой егерей, отходивших с горных перевалов. В бою Иванов отличился, убив четверых немцев, и после боя его уже ни о чём не спрашивали. А весной части Красной Армии широким потоком хлынули из Закавказья на Кубань, и партизаны призывных возрастов были мобилизованы в поредевшие полки и дивизии. Силу Иванова, которого армейские писари всегда переспрашивали из-за его редкого теперь имени, определили в полковую разведку командовать отделением.
Так, с боями, и прошёл он с полком до границ Восточной Пруссии, где нелепо оказался в плену. Будучи в разведке, попал в засаду и был схвачен. Иванов достойно выдержал жестокие допросы, хотя и сведения, которые он мог дать немцам, мало чего стоили. Русские наступали, и только их могли интересовать данные о минных полях и узлах сопротивления немцев. Кто-то из его бойцов оказался разговорчивее, и от Иванова отстали. Отлежался в бараке, а затем забрали его на тяжёлые работы. Очень не хватало в понёсшем тяжёлые потери Рейхе рабочих рук.
И вот, после трёх с небольшим месяцев плена он бежал с острова, о котором читал сказки и былины. А любимой была сказка Пушкина , которую ещё в детстве Иванов выучил наизусть.

*
Что это была за местность, Иванов толком не знал. Лодку затопили в прибрежных зарослях прошлогоднего тростника, а сами двинулись вглубь земли, однако скоро напоролись на колючую проволоку и эсэсовцев, охранявших какой-то важный объект. Приходилось быть особенно осторожными, чтобы не обнаружить себя и опять не угодить в лапы врага. Вернулись к болотистому берегу моря, где укрылись в густом лесу и доели остатки опротивевшей кильки – ничего другого не было. Нечем было даже развести костёр, чтобы согреться и обсохнуть. Дождь, к счастью, закончился, но было пасмурно и похолодало до нуля градусов, так что все тряпки, что были в мешках, натянули на себя.
Ребята под руководством Николая шлёпали в резиновых сапогах по прибрежным зарослям тростника и собирали устрицы-перловицы, которые, по его словам, можно есть сырыми.
Иванов присел на поваленное дерево и задремал – сказалась бессонная ночь.
Внезапно вдалеке раздался мощный взрыв. Иванов вздрогнул, открыл глаза и вскочил на ноги. Посветлевшее небо прочертила огненная вспышка, и какой-то большой, цилиндрической формы предмет, с конца которого било ослепительное пламя, быстро уменьшался и через несколько мгновений исчез в сером небе.
Что это было, ни сержант, ни солдаты, задравшие, как по команде, головы к небу, так и не поняли, однако после увиденного тут же собрались на совет, решая, куда теперь податься.

4.
Всё происходило, как и в прошлый раз, когда ракета ушла в испытательный полёт без пилота. Шёл обратный отсчёт:
– Fuenf, vier, drei, zwei, eins … – Взревели ракетные двигатели, и межконтинентальная баллистическая ракета «Америка А9/А10» с пилотом на борту, набирая скорость, сошла со стапелей и устремилась в космос, унося в своём чреве первого космонавта – штурмбанфюрера СС Рудольфа Шредера .
Через несколько секунд ракета скрылась в облачном небе, и прибывшие на запуск высокие, менее высокие и прочие незначительные чины и персоны, закурив и обмениваясь впечатлениями, принялись расходиться по своим автомобилям, которыми было заполнено лётное поле, превращённое в первый в мире космодром.
Вустров посмотрел на часы. Всего за полчаса, точнее, за тридцать пять минут ракета должна была достигнуть Американского континента, и триста пятьдесят килограммов взрывчатки обрушатся на город «Жёлтого дьявола». А уже завтрашние газеты сообщат о том, как содрогнулась Америка.
Вустров зябко поежился, втягивая голову в воротник утеплённого плаща, пытаясь себе представить, что сейчас испытывает пилот гигантской ракеты, которая вышла в космическое пространство, и пока он выкурит сигарету, достигнет Атлантики.
За пять с половиной лет войны настолько изменилась военная техника, что расскажи ему кто-нибудь о том, что смогут создать учёные и конструкторы за это время, Вустров бы ни за что не поверил.
Однако всему приходит конец. Он ещё раз взглянул в сумрачное небо, над свинцовыми водами Поморской бухты , откуда некогда уходили в дальние морские походы славянские ладьи, а, возвращаясь и завидев лесистый остров, ныне названный немцами Узедом, говорили – «Слава Световиту – Уже Дома»!
Вустров всё надеялся увидеть в сумрачном небе лик славянского бога Световита – покровителя этих берегов. Но там ничего не было.
– Воистину, «Сумерки Богов»! – вновь вспомнилась Вустрову опера великого композитора.
– Герр Вустров, что-то вы плохо выглядите. Не простудились ли? – подошёл к нему оберштурмбанфюрер Нагель, как и он, приехавший посмотреть на запуск ракеты из Гамбурга.
Они познакомились на одном из совещаний несколько дней назад, но почти не говорили и встретились второй раз на ракетном полигоне в этот поистине исторический день.
– Прошу в мою машину на чашечку кофе и рюмку хорошего коньяка, – пригласил Вустрова Нагель.
– Не знаю, право, удобно ли, – Вустров не решился сразу отказаться от предложения эсэсовца.
– Удобно, герр Вустров. Общение с человеком аристократического круга всегда приятно.
– Откуда Вам известно о моём происхождении? – удивился Вустров.
– Я не привык, да и не требую, как некоторые, чтобы мою фамилию называли с титулованной приставкой.
– Я понимаю Вас, герр Вустров. Мы с вами из одного круга, но и у нас в СС или СД тоже не принято подчёркивать дворянское происхождение, – Нагель уклонился, не ответив на вопрос.
Они прошли к служебной машине Нагеля, где, помимо водителя, своего начальника ожидал адъютант, он же денщик, в форме штурмшарфюрера . Адъютант быстро установил небольшой раскладной столик и налил ароматный бразильский кофе из объёмистого японского термоса в фарфоровые чашечки. Потом быстро порезал дольками лимон и поставил на столик маленькие рюмки и бутылку хорошего французского коньяка, достать который теперь было весьма трудно, да и стоил такой коньяк недёшево.
– «Арди» – элитный французский коньяк. Двадцать пять лет особой выдержки, – пояснил Нагель.
– Приходилось пить такой?
– Приходилось, но очень давно. Ещё до войны, – припомнил Хорст командировку в Индию и не имевшее границ расточительство махараджи Раджапура, поившего гостей самыми дорогими алкогольными напитками.
– За что будем пить, герр Вустров, – эсэсовец поднял свою рюмку.
– Только не говорите, что за нашу победу, – словно спохватившись, предупредил Нагель.
– Тогда за что же? – Вустров понял, что Нагель «непростая штучка» и с ним следовало быть особенно осторожным.
– За подвиг герра Рудольфа Шредера, который войдёт в немецкую и мировую историю! – предложил Нагель.
– Охотно, – согласился Вустров.
Коньяк приятно согрел, а восхитительный кофе, какого уже давно не было в доме Вустров, приятно дополнил вкус коньяка.
– Я видел, что Вы приехали из Гамбурга вместе с коллегами. Какова цель Вашего приезда на испытательный полигон? – спросил Нагель.
– К проекту «А9/А10» я имел некоторое отношение, как куратор. Ракету создавали сотни смежных предприятий, разбросанных по всей Германии. Согласование сроков изготовления и поставок узлов и деталей, электронной начинки – вот круг моих обязанностей. Теперь мне предстоит составить отчёт по проделанной работе и заняться другим проектом.
– Понимаю Вас, герр Вустров. Вы воевали. Я вижу, что у Вас проблемы с рукой…
– Нет, герр Нагель. В отличие от Вас, я вижу это по Железному кресту, которым награждаются лучшие воины Рейха за беспримерную храбрость, я не воевал, а руку потерял в сорок втором году в Иране, работая там по линии Абвера. После той трагической командировки, был признан негодным к строевой службе и вышел в отставку.
– Прошу прощения за вопросы, которые причиняют Вам боль, – театрально извинился Нагель.
– Дело прошлое, и изменить здесь ничего уже нельзя. Каждый из нас понёс жертвы в войне, – ответил Вустров, наслаждаясь хорошим кофе, который пил мелкими глотками.
– А где воевали Вы, герр Нагель?
– Ноябрь сорок второго. Африканский корпус. Двухнедельные бои за Эль-Аламейн с втрое превосходящими по численности британскими войсками…
– Вот как! Мой друг, майор Воронцов – военный хирург был там до последнего часа и чудом избежал гибели во время эвакуации, вместе с ранеными, воздушным путём на Балканы. Только чудо спасло его. Военно-транспортный самолёт, на котором летел Воронцов, был атакован над Средиземным морем британскими истребителями. Погиб весь экипаж и любимая женщина моего друга, встречи с которой так ждала его мать. Воронцов взял управление самолётом на себя, сумев довести его до земли.
– Вы сказали Воронцов? – изобразил на лице удивление Нагель, довольный тем, что удалось разговорить Вустрова.
– Я знал герра Воронцова и его даму. Кстати, она оперировала меня. – Нагель вспомнил хорошенькую славянку, которая влепила ему пощёчину. И вот теперь, услышав, что она погибла, испытал животное удовлетворение, ни на йоту не изменив своего отношения к русскому Воронцову, которого он продолжал ненавидеть, не пытаясь разобраться в причинах своей ненависти.
– Мир тесен, герр Вустров. Вот и у нас появились общие знакомые. А где сейчас Ваш друг Воронцов?
– В Киле. Работает хирургом в военно-морском госпитале.
– Киль хороший город, там пахнет морем! Но, к сожалению, Киль подвергается частым бомбардировкам. Фюрер недоволен Герингом. Его Люфтваффе не может остановить налёты вражеской авиации. – Нагель наполнил коньяком рюмки, и на этот раз предложил традиционный тост – «за победу германского оружия», арсеналы которого вот-вот пополнятся «оружием возмездия».
В отличие от Вустрова, Нагель не остановился на одной рюмке и скоро ополовинил бутылку, закусывая лишь дольками лимона, а потому изрядно захмелел
– Пока мы с Вами пили кофе и коньяк, наш космический ас Рудольф Шредер, возможно, уже достиг Нью-Йорка, и Уолл-Стрит лежит в руинах! – Нагель рассмеялся. – Вернемся в Гамбург, включим радиоприёмники, и «Би-Би-Си»  нам обо всем подробно расскажет.
Впрочем, совсем не то, что могло сегодня рассказать «Би-Би-Си», заботило Нагеля. Разговаривая с Вустровом, относительно которого у Нагеля имелись определённые планы, он постоянно думал о своей новой сотруднице Эльзе Шнее.
– Её, оказывается, довольно хорошо знал дядя, оберштурмбанфюрер Рудель! Поразительное совпадение! А для него, Адольфа Нагеля, и чрезвычайное везение! – Выпитый коньяк распалял воображение молодого оберштурмбанфюрера, «по уши» влюблённого в красивую, породистую молодую женщину «самых благородных кровей», однако пока не представлявшего себе, как использовать в личных целях информацию о том, что она, по-видимому, британская разведчица! То, что Шнее могла быть русской, Нагель отметал сходу, даже не хотел слушать дядю.
– Англичане и русские пока союзники, так чему же удивляться? Разве английская разведка не могла сотрудничать с русской, – рассуждал он.
– Чего бы это ни стоило, я непременно встречусь в Эльзой сегодня вечером, и… – Нагель растерялся, толком не зная, с чего начать.
Можно было сообщить о ней начальству, но тогда Эльза навсегда была бы для него потеряна. Да и жаль было отдавать «костоломам» из гестапо такую красавицу. Нагель заключил союз с дядей о его молчании, собираясь сам «поиграть» с Эльзой. Война проиграна. Через месяц-другой всё будет кончено, и пора было подумать о своём будущем. Нагель не исключал и сотрудничества с британской разведкой. Это пригодится, когда британские войска оккупируют часть Германии, в которую, возможно, войдёт Гамбург и Шлезвиг-Гольштейн, где располагалось небольшое имение не слишком родовитых, но всё же баронов фон Нагель, предки которых служили в армии Фридриха Великого, тоже воевавшего с русскими и сдавшего тогда Берлин.
 Берлин, наверное, русские возьмут и теперь, и Нагель был доволен тем, что не служит в центральном аппарате. Гамбург, конечно, тоже бомбят, но всё же это ни в какое сравнение не идёт с бомбардировками Берлина. Вот такие мысли роились в захмелевшей от коньяка голове молодого и раннего оберштурмбанфюрера СС Адольфа Нагеля.
– Так с чего же начать?
Ах, да! Они вместе прослушают новости из Лондона,  и он проследит за её реакцией! Впрочем, до Гамбурга надо было ещё доехать.
– В моей машине много свободного места, – отвлекаясь от своих мыслей и вспоминая о собеседнике, которого пригласил на чашечку кофе, Нагель обратился к Вустрову, пившему в одиночестве уже вторую.
– Предупредите своих коллег, и я готов довезти Вас до дома, тем более, что нам по пути – обе наши «конторы» находятся в Гамбурге, – предложил Нагель, заранее пронюхавший, что Хорст Вустров близкий друг и даже родственник русского Воронцова, которого с нездоровой навязчивостью желал уличить в связях с русской разведкой, даже если их не было, и уничтожить.

5.
После освобождения Белоруссии Русе не удалось встретиться с мужем и провести третий волшебный вечер и волшебную ночь в лесном доме Степаныча. Она побывала на том месте, но ни дома, ни лесника там уже не было. Лишь остатки обугленных брёвен в зарослях иван-чая, который буйно разрастался на гарях…
Это было в сентябре, а в ноябре её срочно вызвали в Москву, в наркомат. Советским разведчикам удалось захватить сотрудницу гестапо в одном из польских городков. Всё было, как и в сорок втором. Руса присутствовала при допросах эсэсовки, разучивала «легенду», которую ей готовили чекисты, знакомилась с документами и готовилась во второй раз к работе в тылу врага. А этого, ох, как не хотелось. Она чувствовала, что до конца войны оставалось всего несколько месяцев, но эти месяцы будут очень тяжёлыми.
Так и не повидав мужа, командовавшего авиаполком и воевавшего в частях Прибалтийского фронта, простившись со свекровью и Богданом, которому шёл уже четвёртый годик, Руса вылетела в снежную декабрьскую ночь с подмосковного аэродрома в сопровождении капитана-чекиста, назвавшегося Вадимом, в район Мекленбурга. Самолёт летел над Балтийским морем на предельной высоте и лишь при подлёте к немецкому берегу начал спускаться, рискуя попасть под зенитный огонь или встретить истребители врага. Однако пронесло. Они прыгнули с парашютом и удачно приземлились на балтийском взморье в районе курортного городка Рерик, всего в нескольких километрах от имения Вустров. Русе безумно хотелось хотя бы увидеть издали старинный дом, в котором ей пришлось прожить несколько ярких дней своей жизни, испытать счастье первой девичьей любви и горечь несбывшихся надежд…
Все свои сокровища, с которыми она до этого дня не расставалась, кроме сапфировых серёжек, подаренных на Рождество тридцать шестого года Шарлотой, Руса впервые оставила в доме свекрови. Там же осталась и фотография Воронцова с участниками немецкой экспедиции в Арктику, которую она взяла во время допроса у штандартенфюрера Гофмана, захваченного в последний день сорок второго года в заснеженной приволжской степи.
Она знала, где может находиться Воронцов. Чувствовала, что он жив и что одинок. Чувствовала, что ему грозит опасность. В тщательно упакованных в непромокаемую плёнку документах на имя унтерштурмфюрера СС Эльзы Шнее лежало направление на новое место службы в Управление имперской безопасности Гамбурга. Киль, где мог находиться Воронцов, был по российским меркам совсем рядом от Гамбурга, и Руса надеялась получить информацию о своём старом и незабываемом друге, кумире девичьих грёз, теперь уже восьмилетней давности.
Ей очень хотелось встретиться с ним, но, во-первых, это было опасно для них обоих, а во вторых, женское сердце подсказывало ей, что она будет рядом с ним, быть может, даже увидит его, но встречи так и не получится.
Убедившись, что старший лейтенант Соколова, по «легенде» унтерштурмфюрер Эльза Шнее, удачно приземлилась и их не обнаружили, сопровождавший её капитан зарыл в лесу парашюты и проводил Русу до Рерика, где она была должна сесть на утренний рейсовый автобус, следовавший до Висмара. А уже из Висмара на поезде, часа за два-три, добраться до Гамбурга.
– Удачи тебе, сестрёнка! – Капитан пожал ей руку на прощанье.
– Удачи тебе, Вадим! – простилась с капитаном Руса.
Она плохо представляла, как капитан доберётся до линии фронта, до которой было несколько сотен километров, но твёрдо была уверена, что попади он в лапы врага, не выдаст её ни при каких обстоятельствах.
Второй раз она шла в тыл врага под именем Эльза. Это обстоятельство придавало уверенности. И всё же… О возможном провале не хотелось думать. За прошедшие годы немцы стали более подозрительны и жестоки. Основной целью её неожиданной командировки в Гамбург был сбор информации о германской агентуре, оставляемой в городе и по всей Северной Германии. Гамбург, или его восточная часть и прилегавшие районы Мекленбурга должны были войти в зону предстоявшей оккупации советскими войсками .
Под Москвой было морозно и снежно, а здесь, на севере Германии было тепло и пасмурно. Хотя под утро посветлело, и в то самое время, когда она входила в маленький курортный городок, выглянуло солнышко. Руса вспомнила первый рождественский день тридцать шестого года, когда солнечный лик Световита показался сквозь унылые облака на пороге старинного ведического храма в реликтовой буковой роще имения Вустров, и улыбнулась. День в день, ровно восемь лет назад она была в этих местах, и Световит так же улыбнулся ей.
– Этот знак к удаче! – подумала Руса и стала успокаиваться, укрывая никак не проходившее волнение в самый дальний уголок сердца.
Туман стал рассеиваться, и она вышла на песчаный пляж. Плетёные кабинки для семейного отдыха и загара, «грибки», призванные защищать от летнего неназойливого солнца, удобные скамеечки, естественно, пустовали в этот зимний будничный день.
– Guten morgen, Freulein… – приветствовал её седой старичок, вероятно, смотритель пляжа, не знавший, как ещё назвать красивую и статную молодую женщину в форме офицера СС, ранним утром появившуюся на зимнем пляже.
– Guten morgen, – ответила Руса.
– Что привлекло Вас ранним утром на пляж? – поинтересовался старичок.
– Хочу посмотреть на залив. Очень красиво! – улыбнулась Руса старичку.
Взгляд её небесно-чистых глаз устремился через залив. Напрямую отсюда до Вустрова было не более трёх километров. Она разглядела высокие голые деревья на знакомом берегу, через которые едва заметно краснели увитые вечнозелёным плющом стены большого дома-замка, сложенные из добротного кирпича двойного обжига.
Руса послала мысленный привет знакомым стенам, чувствуя, что Шарлота и девочки сейчас там, и решительно повернулась к морю спиной.
Посидев с полчаса в маленьком кафе напротив автобусной остановки, которое хозяин открыл специально для неё, Руса выпила чашечку ячменного эрзац-кофе со сливками и позавтракала двумя совсем не такими эклерами, какие подавали в немецких кафе до войны, не говоря уже о ленинградских довоенных пирожных, которым не было равных. Впрочем, она была нетребовательна к еде, зато утолила голод.
Уже в автобусе, в который помимо неё сели четверо пассажиров, один из которых был пожилым военным, Руса задремала – сказалась бессонная ночь в самолёте, и очнулась на автовокзале Висмара.
– Приехали, фрейлен, – пожилой капитан, наверное, интендант, коснулся её плеча.
– Спасибо, герр капитан, – Руса очнулась и, подхватив свой небольшой кожаный чемоданчик, вышла из автобуса.
– Вам помочь? – спросил капитан, указывая взглядом на чёрный чемоданчик.
– Нет, спасибо, – поблагодарила Руса, застегнула чёрное форменное пальто из мягкой кожи, взяла зонтик в левую руку, чемоданчик в правую и направилась в сторону вокзала. Она хорошо изучила планы всех населённых пунктов и городов, в том числе Гамбурга, и не требовала провожатых. А чемоданчик был лёгким, в нём были лишь самые необходимые вещи.

* *
Поздно вечером, когда Руса готовилась ко сну, раздался телефонный звонок.
– Алло! Я слушаю!
– Добрый вечер, фрейлен Шнее. Не разбудил Вас? – В телефонной трубке послышался неуверенный голос Нагеля.
– Нет, герр Нагель, я ещё не спала. Добрый вечер. Как съездили в командировку?
– Спасибо, хорошо, – ответил Нагель. Однако в голосе его чувствовались новые нотки, и это обстоятельство не укрылось от Русы.
– Неужели что-то произошло? – подумала она.
– И этот поздний звонок? Разве он не мог подождать до утра? Соскучился, и, похоже, не совсем трезв. Начнёт рваться в гости. Однажды он был у неё, напросившись на чашечку кофе, так что дорогу знает…
– Эльза, мне необходимо встретиться с Вами. – Нагель словно угадал её мысли.
– Прямо сейчас? – встревожилась Руса.
– Может быть, отложим наутро. Поговорим на службе.
– Нет, не может. Это срочно и касается лично Вас. Я звоню из телефона-автомата на углу Вашего дома. Один Ваш старый знакомый, вряд ли угадаете кто, передаёт вам привет, и весьма удивлён тем обстоятельством, что Вы, фрейлен Шнее, в Гамбурге.
Эти загадочные слова Нагеля, заставили сердце Русы биться учащённо. Её охватило сильное волнение.
– Хорошо, Нагель, поднимайтесь наверх. Только не спешите. Я должна одеться.
Усилием воли Руса постаралась взять в себя в руки. Ворох мыслей крутился у неё в голове. Кого имел в виду Нагель, она не знала, и это обстоятельство сильно её беспокоило.
Руса быстро надела домашнее шерстяное платье. Великолепные светло-русые волосы по пояс, которые были уже расчёсаны на ночь, она не стала убирать, как делала обычно, заплетая в косы и укладывая в узел, да и не успела бы. В последний момент вынула из кобуры и положила на всякий случай пистолет под подушку, и открыла дверь маленькой однокомнатной квартирки на втором этаже старинного дома, выдержавшего несколько перепланировок, на лицевом камне которого был высечен год постройки – «1645».
– Надо же, ровно триста лет! – удивилась Руса, когда селилась в нём, имея на руках направление из городского Управления имперской безопасности.
В прихожую вошёл Нагель. Форменное кожаное пальто чёрного цвета было на нём расстёгнуто. От Нагеля пахло дорогим коньяком и табачным дымом, которого Руса не любила, заставив мужа бросить курить.
В этот момент внизу загудел мотор автомобиля. Руса вопросительно посмотрела на вошедшего Нагеля.
– Я отпустил водителя до утра, – пояснил Нагель. Он сильно нервничал, пытаясь при этом улыбаться.
– Как же Вы доберётесь ночью до дома?
– Останусь у Вас.
– Мы так не договаривались, герр Нагель, – попыталась возмутиться Руса, чувствуя, что он пытается перехватить инициативу.
– Для Вас просто Адольф, милая фрейлен Эльза.
– Вам не кажется, герр Адольф, что вторгаться в квартиру незамужней девушки поздно вечером, называть её милой и заявлять о своём желании остаться в ней до утра это уже чересчур!
– Не надо, Эльза! – Нагель снял пальто и повесил его на первый попавшийся крючок. Вспомнив, достал из кармана недопитую бутылку «Арди», из которой днём угощал Вустрова.
– Чудесный коньяк. Такого Вы, вероятно, ещё не пробовали. Можно добавлять в кофе или в чай с лимоном. В этом доме есть лимон? – Нагель разговаривал слишком громко.
– Вы разбудите соседей, герр Нагель! – пыталась призвать к порядку незванного визитёра встревоженная Руса.
– Да, да! Я буду тих! – согласился Нагель.
– У Вас есть радиоприёмник? – неожиданно спросил он.
– Радиоприёмник? – Удивилась Руса.
– Есть. Да что случилось?
– А Вы не спешите. Скоро всё узнаете. «Би-Би-Си» и вообще, Лондон слушаете?
– Нет, я не владею английским языком, – солгала Руса, в последние два года активно изучавшая язык Шекспира и Байрона,  который, как и многое другое, ей давался на удивление легко. По вечерам перед сном она слушала радио, в том числе «Би-Би-Си», сравнивая информацию из Лондона с той, которую передавала Москва. Она выключила приёмник, когда зазвонил телефон.
Между тем Нагель вытер мокрые сапоги о коврик, прошёл в комнату и приложил руку к приёмнику.
– Да он ещё не остыл, фрейлен Эльза! Кстати, так же звали одну очаровательную двадцатидвухлетнюю замужнюю женщину, муж которой работал в глубоком русском тылу. Она служила под началом моего дяди. Дядя, правда, не родной, и у нас разные фамилии. Зато его супруга – моя родная тётя Берта. При случае я вас познакомлю. Она печёт отличные пирожки с мясом, яблоками и капустой. Вы, Эльза, вегетарианка, как и наш фюрер, на голову которого свалилось за последний год столько несчастий, и я это учёл.
В другом кармане у меня лежит пакетик. Думаю, что в нём осталась пара пирожков. Только вот с яблоками или с капустой, уже не помню. А быть может быть, и с тем, и с другим, – Нагель улыбнулся, увидев растерянность в глазах Русы, которая пыталась понять, о каком дяде он говорил.
– Эльза. Замужняя женщина, муж которой в глубоком русском тылу. Двадцать два года. Что же это за такой ребус? – недоумевала Руса.
– Неужели штурмбанфюрер Рудель! – едва не вскрикнула Руса, вспомнив, что супругу добряка герра Руделя, которая оставалась в Германии, звали Бертой! И прикусила язычок.
Нагель включил приёмник и посмотрел на засветившийся экран с указанием диапазонов, волн, частот настройки и крупнейших городов Европы. Движущаяся полоска индикатора настройки стояла над квадратиком, возле которого было написано «London».
Лампы прогрелись, и из приёмника послышалась английская речь.
– Что я говорил! – победоносно провозгласил Нагель, сносно владевший английским. Он взглянул на часы.
– Четверть двенадцатого. Если это «Би-Би-Си», то через пятнадцать минут будут новости в середине часа. Послушаем, может быть, сообщат что-нибудь важное. Как думаете, фрейлен Эльза? – Нагель посмотрел Русе в глаза.
– Так вы замужем или всё-таки нет?
– Как хорошо, что я не оставила индикатор настройки на волне Москвы, – с некоторым облегчением подумала Руса, беря себя в руки. Теперь она знала, какая досадная случайность подвела её к краю пропасти, называемой провалом.
– А может быть, ещё не подвела?
Нагель пока никому, кроме дяди, который сделает так, как скажет племянник, а значит будет молчать, ничего не сказал. Следовательно, есть два варианта выхода из сложившейся непредвиденной ситуации. Надо же такому случиться! Герр Рудель, о котором она уже и не чаяла услышать, дядя этого мерзавца! Ради собственной выгоды или сберегая свою шкуру, племянничек пойдёт на любую подлость! – отвлеклась Руса на эмоции.
– Первый вариант – отвлечь чем-нибудь внимание Нагеля, достать из-под подушки пистолет и застрелить его. А дальше действовать по обстоятельствам, попытаться выбраться из города и укрыться на явочной квартире в одном из рабочих пригородов большого Гамбурга. Рискованно. Ночь. Комендантский час. Соседи услышат выстрелы. Но самое главное – задание, к которому её так тщательно готовили, будет не выполнено. В послевоенной Германии останутся глубоко законспирированные эсэсовцы и агенты гестапо, которые будут стрелять в спины нашим солдатам и офицерам …
 Второй вариант… – Руса задумалась и присела за стол. Нагель, не отрывая глаз, смотрел на неё.
– Не дай бог, набросится, станет срывать платье, – подумала Руса, оценивая свои физические возможности.
– Нет, с ним не справиться. Думай же! Думай!
Разыграть роль английской разведчицы! – нащупала Руса второй вариант.
– Потянуть время, а там что-нибудь да придумается…
Руса взглянула на Нагеля, который застыл над ней, словно хищник-самец над своей жертвой, жадно вдыхая влекущий аромат её расчёсанных на ночь дивных волос. Серые глаза немца сузились, тонкие нервные ноздри дрожали. Он жадно втягивал в себя воздух, едва не задыхаясь и обдавая её горячим дыханием, в котором смешались запахи коньяка, табака и ещё чего-то отвратительного.
– Главное – не спугнуть его, – решилась Руса, пытаясь снять напряжение и готовая к новой игре.
– Да, Адольф, я англичанка, работаю на британскую разведку. Не замужем, – дважды солгала Руса.
– Полагаю, что в создавшейся ситуации нам следует подружиться. Я думала над тем, как подобрать к Вам ключи. К счастью, всё случилось само собой. При случае передайте привет дядюшке Руделю, и напомните ему, чтобы молчал. Тогда, в сорок втором, я не подставила его. Он должен это ценить.
Знаю, что нравлюсь Вам. Постарайтесь понравиться и мне. Так и быть, оставлю Вам шанс, – солгав ещё раз, кокетливо улыбнулась Руса.
– Но только без глупостей! – улыбка мгновенно сошла с её губ. В таком тревожном состоянии Руса была ещё великолепней.
– Но для этого надо будет много и хорошо работать. Что делать, мы обсудим позже.
Германия будет разгромлена через два-три месяца. Подумайте о своём будущем. Я знаю, что союзники не особенно жалуют офицеров СС, а русские просто расстреливают их сотнями без суда и следствия. Подумайте, стоит ли меня подставлять, тем более, что это не в ваших интересах. Скажу Вам по секрету, что за каждым моим шагом следят британские разведчики – очень серьёзные парни, которые вынут душу из того, кто посмеет поднять на меня руку! – неожиданно добавила Руса, спохватившись, не переборщила ли с теми «британскими парнями», которых не было.
– А сейчас я поставлю варить кофе. Тот самый, бразильский, который Вы мне подарили на Новый год. А вы разыщите пирожки тёти Берты и оставайтесь до утра. В Вашем распоряжении диван. Пусть сослуживцы думают, что у нас с Вами роман. – Руса вновь улыбнулась, вспомнив слова немецкого пилота Зигфрида Вернера, сказанные в её адрес в далёком сорок втором году, когда эта бесконечная война только начиналась: «красота – великая сила!»
Руса ещё раз взглянула на внешне успокоившегося Нагеля, очевидно, обнадёженного её доводами. Она окончательно забирала инициативу в свои руки.
– С этой минуты, Адольф, я готова перейти с Вами «на ты».

6.
Несколько звеньев советских штурмовиков и истребителей проносились над колоннами немецких войск, сдавших Мемель и отходивших по Куршской косе в сторону Кранца .
Бесконечная вереница пеших солдат Вермахта, измученных непрерывными боями, кое-где смешавшаяся с переполненными ранеными солдатами грузовиками, к которым были подцеплены артиллерийские орудия, и подводами, конфискованными у местных крестьян, двигалась по узкой дороге среди заснеженных сосен.
Колонна не умещалась на дороге, расползаясь по близлежащим перелескам и протаптывая до песка петлявшие между деревьями тропинки, разрушая тем самым хрупкий растительный мир заповедной песчаной косы.
При появлении очередной волны русских самолётов не раз битые солдаты Вермахта разбегались кто куда, пытаясь укрыться за кронами деревьев. А беспомощные грузовики с прицепленными пушками и редкие бронетранспортеры на гусеничном ходу, наносившие хрупкой природе особенный вред, становились лёгкой добычей штурмовиков.
Выпустив «эрэсы» по целям, «Ил-4»  – лучшие штурмовики Второй мировой проносились над лесом и уходили на очередной разворот. А следом на самой низкой высоте шли строем звенья самых скоростных советских истребителей «Як-3» , уничтожая пулемётным огнём разбегавшихся вражеских солдат. За ними, чуть отстав, следовали ветераны – истребители «Як-1», на которых командиром эскадрильи начинал войну Ярослав Соколов.
Но вот у русских истребителей появился более серьёзный противник. С юга показались с десяток «Me-109» и пара «FW-190» . Подполковник Соколов, летевший с первой эскадрильей «Як-3», связался по рации с командирами звеньев и отдал приказ атаковать сходу немецкие «Мессершмитты», имевшие меньшую лётную скорость, а потому уязвимые для его «Яков». Большую опасность представляли «Фоккеры» с их мощным вооружением. Один залп тяжёлого немецкого истребителя, уступавшего в скорости «Якам», мог разнести лёгкий советский самолёт в клочья. Но уж если «Фоккер» промазал, то сам становился отличной мишенью, особенно для новой 37-миллиметровой автоматической пушки, которыми стал с конца сорок четвёртого года оснащаться «Як-3».
Во время январских боёв полк понёс большие потери. Были сбиты или повреждены и не отремонтированы до половины самолётов. Чуть меньше пилотов было ранено, погибло или пропало без вести над вражеской территорией. Пополнения машинами и лётчиками пока не ожидалось, так что комполка летал вместе со своими лётчиками и яростно дрался с самолётами врага в немецком небе над территорией Восточной Пруссии. Сегодня, взлетев с бывшего немецкого полевого аэродрома севернее взятого позавчера Мемеля, он пролетел мимо маленькой деревушки Пиллкоппен, брошенной жителями, уходившими по Куршской косе вместе с отступавшими войсками, надеясь укрыться за мощными фортами первоклассной немецкой крепости Кенигсберг.
Отбомбившись и отстрелявшись, штурмовики улетели в тыл, освободив место для воздушного боя истребителям. Немецких истребителей было меньше, однако по плотности огня они превосходили «Яки». И теперь в воздухе решалось, кто кого одолеет, что победит – скорость и манёвренность или количество и калибр пушек. Русские самолёты шли таким ровным строем и были столь решительны, что немцы не выдержали и открыли огонь с длинных дистанций, стараясь держаться подальше от манёвренных и скоростных русских истребителей. Огонь с дальних дистанций не принёс немцам успеха.
«Яки» устремились за ними в погоню, настигая и расстреливая из пушек и пулемётов не самые лучшие на сорок пятый год немецкие «Ме-109». Немецкие истребители начали удирать, однако два из них, самых крайних, «Яки» всё же достали, и те, задымив, полетели к земле, а лётчики выбросились с парашютами. Хуже дело обстояло с «Фоккерами». Некоторое время они скрывались за «Мессершмиттами», но когда те отступили, дали по залпу, каждый из своих четырёх пушек. Ближайший к ним русский самолёт на виду у всей эскадрильи взорвался в воздухе, другой «Як», к счастью, оказался повреждённым и смог самостоятельно выйти из боя.
Ярослав не понял, кто из его ребят погиб, счёт шёл на доли секунды. Если «Фоккеры» успеют дать ещё по залпу, то потери могут удвоиться. К счастью, он и его ведомый, майор Блохин, опередили немцев. «Фоккер», по которому стрелял Ярослав, густо задымил, закувыркался и рухнул с небольшой высоты в море. Пилот погиб в самолёте. Блохин повредил другой «Фоккер», и тот попытался догнать уходившие «Мессерщмитты» и скрыться между ними, но не успел. Сразу несколько «Яков» с молодыми пилотами из последнего пополнения прижали повреждённого «немца» к земле, и он, зацепившись за кроны сосен, упал в лес и взорвался.
Казалось, что воздушный бой закончился сокрушительной победой русских «ястребков», но тут по внезапно вырвавшимся вперёд «Якам» ударила батарея «Эрликонов», притаившаяся в засаде на окраине Росситтена  – главного немецкого городка на косе, где отступавшими немецкими частями была предпринята попытка создать временную линию обороны.
Подполковник Соколов, записавший на свой личный счёт ещё один «Мессершмитт», упавший в залив, слишком увлёкся атакой и налетел на трассу зенитных снарядов, один из которых, вероятно, повредил бензопровод. Мотор стал «чихать» и скоро заглох. Ещё один его «Як», попав под сильный огонь, взорвался в воздухе, и ещё один пилот погиб, не сумев выброситься с парашютом.
– Жаль парня! – Ярослав заскрипел зубами не в силах что-либо сделать.
– Блохин! Я подбит! Ухожу в тыл, попытаюсь сесть! Возвращайтесь обратно. Проси «Илы» подавить зенитную батарею! – Соколов передал по рации команду своему заместителю, командиру первой эскадрильи майору Блохину, затем, круто развернувшись, ушёл в сторону залива и начал планировать в поисках удобного для посадки места, желательно там, где уже не было отступавших немцев. Главное достоинство «Як-3» – его лёгкость, играло на руку Соколову. Самолёт хорошо держался в воздухе, слушался руля и позволял планировать на значительное расстояние.
Он увидел возвращавшиеся звенья бронированных штурмовиков, которых не просто взять огнём «Эрликонов». Вот их пушки и «эресы» подавили вражеские зенитки, и истребители его полка, ведомые теперь майором Блохиным, устремились вперёд, догоняя «Мессеры».
Между тем его самолёт снизился до ста метров. Ярослав сильно рисковал. Очень жаль было новую машину, которая хорошо слушалась руля, нигде не горела, не дымила и подлежала обычному ремонту. Однако прыгать с парашютом было уже поздно. Необходимо было сесть любой ценой. Промёрзший пляж на берегу залива вполне подходил для посадки, а когда он увидел небольшое озеро и красные черепичные крыши маленькой деревеньки у подножья высоких дюн, поросших приземистой горной сосной, то вспомнил и узнал то самое место, где ясным сентябрьским днем тридцать девятого года сел его неуклюжий фанерный «Пулавчак».
– Вот совпадение! – искренне удивился Ярослав.
– Надо же такому случиться! То же самое место!
Но не время удивляться и вспоминать, когда до земли оставались последние метры. Покрываясь от напряжения холодным потом, Соколов сжал в руках штурвал самолёта.
– Ну, милый, давай! Садись! – Колёса коснулись промёрзшего песка, и самолёт, подпрыгнув два три раза, покатился по пляжу, быстро теряя скорость, и, наконец, остановился.
– Порядок! – облегчённо вздохнул Ярослав. Его сбивали четвёртый раз. Но на сей раз всё, кажется, обошлось. И сам цел, и самолёт почти не пострадал.
Во время посадки, рация, которую он не отключал, слушая переговоры своих лётчиков, почему-то замолчала.
– Что за чёрт! – выругался Соколов, включив и выключив рацию несколько раз. Она молчала, не было даже потрескиваний.
– Очевидно, что-то с аккумулятором или нет контакта, – подумал Ярослав. – Жаль, если не удастся починить.
По радио он собирался связаться со штабом своего полка, дать координаты непредвиденной посадки и вызвать машину с механиками для ремонта самолёта.
Передохнув пару минут, Соколов открыл стекло кабины и огляделся по сторонам. Вокруг было пусто. Только ветер с залива трепал кроны сосен, да сыпал мелкий снежок.
Тогда, в тридцать девятом, в кабину к нему, истекавшему кровью из повреждённой артерии, влетела, словно ангел-спаситель, прекрасная девушка и спасла от смерти, сумела остановить-заговорить кровь, а потом старенький добрый «Пулавчак» унёс их на своих пробитых «Мессерами» крыльях в большой и счастливый мир…
– Как же это было давно! – Ярослав выпрыгнул из кабины на песок. Проверив пистолет и, дослав в ствол патрон, он направился к ближайшим домикам, до которых было метров четыреста. Если в них скрывались недобитые немцы, то они, конечно же, видели, как на пляж приземлился советский самолёт, а сейчас, возможно, рассматривают его через прорезь прицела.
– Была не была! – решил Соколов, приближаясь к первому домику.
– Интересно, в каком из них жила Руса, когда приезжала на отдых в деревню, кажется, Пиллкоппен, – вспомнил Ярослав непростое название.
– Точно! Пиллкоппен! – прочитал он немецкое название деревни, сохранившееся на покосившемся столбике-указателе.
– Не лучше ли подняться вот на ту высокую дюну и как следует осмотреться, чем пробираться между домов, рискуя попасть под очередь какого-нибудь сопляка из «Фольксштурма» ? – поразмыслив, решил Ярослав и стал подниматься вверх, маскируясь за стволами и ветками деревьев.
Вот и вершина дюны. Отсюда хорошо просматривалась вся деревня, по-видимому, всё же покинутая немногочисленными жителями, запуганными «кровожадными русскими дикарями», которые едва ли не пожирают детей.
– А это что там? – Соколов снял пистолет c предохранителя. Ему показалось, что между сосен что-то мелькнуло, а затем послышался стон. Оттуда тянуло кисловатым дымком горелого масла, пороха и ещё неведомо чем. Прижимаясь к стволам деревьев, Ярослав стал приближаться к зарослям низкой горной сосны и неожиданно увидел в неглубокой седловине несколько разбитых артиллерийских орудий и разбросанные и полузасыпанные песком тела мёртвых немецких артиллеристов. Один из них, вероятно контуженый, пытался встать на ноги, но падал и вновь пытался встать. Обхватив голову руками, он стонал и, по-видимому, ничего не видел, в том числе и русского лётчика.
– Очевидно, немцы установили на вершине дюны орудия, намереваясь держать под обстрелом дорогу. Но во время боя их обнаружили и уничтожили наши «Илы», – решил Ярослав.
Белобрысый немецкий солдатик был без пилотки и без шинели, к тому же слишком юн и худ, напоминая сложением подростка. Ярославу стало жаль контуженого и замерзавшего паренька, попавшего под тотальную мобилизацию. Попади он в руки нашей пехоты, озлобленной бесконечными смертями товарищей, сгоряча могли бы пристрелить. Короткая очередь, и конец ещё одной жизни. Лётчики, воевавшие высоко над землей, не видели столько крови и стольких смертей, как «царица полей». Видимо поэтому не настолько ожесточились их сердца.
Левой рукой Ярослав подхватил контуженого немецкого солдата подмышки, удивляясь его лёгкости – в пареньке было не более пятидесяти килограммов – и принялся спускаться с дюны в сторону дороги, на которой показались русские разведчики на мотоциклах. Мотоциклы скатились с дороги, и разведчики, взяв автоматы наизготовку, принялись привычно, дом за домом, прочёсывать немецкую деревню.
Опасаясь, как бы их не подстрелили свои, Соколов положил стонавшего солдата на землю и, подняв руку, прокричал:
– Я русский лётчик, подполковник Соколов. Мой самолёт подбит!
Разведчики услышали его, и замахали руками.
– Давай сюда, командир!
Ярослав поднял с земли немецкого солдата и потащил его к разведчикам.
– Для тебя, парень, война закончилась. Сгоряча тебя могли пристрелить, но теперь останешься жив. Не замёрзнешь, да и осмотрят тебя санитары. Живи, бедолага…

*
Связавшись по рации комбата стрелкового батальона, вошедшего в Пиллкоппен вслед за разведчиками, со штабом полка, оставшегося под Мемелем, Соколов указал свои координаты и потребовал срочно прислать машину с механиками для ремонта самолёта. Однако скоро их не дождёшься. Единственная узкая дорога, проложенная по косе, теперь заполнилась машинами, подводами, тягачами с артиллерией и пешими ротами красноармейцев, шедших вслед за отступавшим немецким корпусом в сторону Кенигсберга, вокруг которого сжималось кольцо окружения. Так что машина с механиками, выехавшая из Мемеля, доберётся едва ли под вечер. Ночью начнут ремонт самолёта – к утру как раз поспеют.
Комбат пригласил подполковника отобедать из своей полевой кухни, и на этом спасибо. За обедом на расстеленной на припорошенной снегом земле плащ-палатке выпили, как водится, два раза по сто грамм за победу, и батальон тут же проследовал дальше.
Согревшись и чуть захмелев, Ярослав прошёлся по деревенской улочке, на которой сохранились все дома, ввиду того, что немцы оставили деревню без боя. Рассматривая похожие один на другой белые домики под красными черепичными крышами и вспоминая удивительные рассказы жены о её прежней жизни, в которые и верил, и не верил, Ярослав лишь пытался угадать, в каком из них она ночевала сентябрьской ночью тридцать девятого года накануне их удивительной и судьбоносной утренней встречи. В то памятное утро, ожив от прикосновения целительных рук прекрасной незнакомки, стремительно ворвавшейся в его угасавшую жизнь, русский сокол унёс на крыльях любви эту удивительную и божественно красивую девушку с волшебным именем Руса…
Побродив с полчаса по пустынной деревне, Ярослав отправился к самолёту, забрался в кабину и задремал. Во сне ему снилась Руса, обнимавшая сыночка, который улыбался матери, заливаясь счастливым детским смехом.





Глава 14.  Закат «Восходящего Солнца»

«Воину не нужен меч.
Его дух, растворённый в пустоте,
Вот его оружие».
                Бусидо – путь воина


1.
В быстро темневшее ультрамариновое небо тропиков, где ночь наступает стремительно и нет долгого разлива северных сумерек, неожиданно, словно стрижи или ласточки, ворвались два маленьких японских истребителя «Зеро» .
Самолёты, пробившиеся под покровом коротких тропических сумерек сквозь британскую противовоздушную оборону, летели на высоте, не превышавшей ста метров, рискуя зацепиться крыльями за одну из высоких пагод – буддистских храмов, ещё не разрушенных артиллерийским огнём. Японские солдаты и офицеры, их союзники и малая часть оставшихся в окружённом городе местных жителей, выбравшихся из подвалов на свежий воздух после прекращения артобстрела, с любопытством разглядывали уже давно не виданные «Зеро». Отчаянные пилоты, прорвавшиеся через заслоны патрулировавших воздушное пространство британских «Спитфайеров», которые господствовали в небе Бирмы после выигранной войны в воздухе и практически полного ухода японской авиации с самого западного театра военных действий, сбросили в центре осаждённого города несколько тюков с неизвестным содержанием.
Помахав на прощание крыльями, «Зеро» быстро покинули свой небольшой воздушный сектор, где могли рассчитывать хотя бы на моральную поддержку, и храбро бросились на прозевавшие их, а теперь поджидавшие в быстро темневшем небе британские истребители, по всем лётным показателям и вооружению превосходившие старенькие японские самолёты, грозные в начале войны и беспомощные в её конце.
Истощённая длительной войной экономика страны «Восходящего Солнца»  была уже не в состоянии ни разрабатывать, ни выпускать новые боевые самолёты.
Уже за пределами осаждённого города произошёл скоротечный воздушный бой. Один из японских «Зеро» был расстрелян сразу тремя «Спитфайерами» и рухнул на землю, а второй, маленький истребитель, который ожидала та же участь, не сошёл со встречного курса грозного «Спитфайрера» и столкнулся с ним нос в нос…
Взрыв и яркая вспышка в тёмном небе на мгновенье затмила сияние южных созвездий, высыпавших на небосводе. Притихшие наблюдатели осознали гибель пилота-камикадзе , уничтожившего ценой своей жизни дорогой британский истребитель с хорошо обученным пилотом.
Из окопов и траншей, где засела японская пехота, раздались торжествующие крики «Банзай! », и, отражая свет далёких звёзд, засверкали штыки поднятых в едином порыве солдатских винтовок.

* *
Шёл третий год пребывания Латы в Бирме , и заканчивался второй год с тех пор, как вернувшийся из Европы Субхат Чандра Бош сформировал Национальное индийское правительство за пределами Индии. Части Индийской Национальной Армии, созданной под контролем японцев из британских военнопленных-индусов, получили боевое крещение во время наступления на Импхал осенью 1944 года, и с тех пор в основном бездействовали. Наступление, на которое было столько надежд , закончилось для японцев и их союзников поражением, несмотря на то, что важнейший город на востоке Индии был некоторое время окружен японскими войсками и частями ИНА.
По всей линии фронта, проходившей по западной границе Бирмы, получившей из рук японской военной администрации «независимость от Британской империи» под протекторатом Токио и выведенной из состава Индии, японские войска перешли к обороне. А с начала 1945 года Британия и её союзники, в том числе могущественные США, приславшие на восток Индии свою мощную транспортную и бомбардировочную авиацию, перешли в решительное наступление .
Большую часть времени Лата работала сестрой милосердия в полевом госпитале, расположенном в окрестностях Мандалая – прежней столицы бирманских королей. Мандалай лежит в центре обширной равнины, через которую протекает большая река Иравади, берущая своё начало в заоблачных Гималаях.
В середине марта сорок пятого года разноязыкие и разноликие британские дивизии дошли до большой излучины Иравади и вели бои с японцами и отдельными боеспособными подразделениями разваливавшейся на глазах ИНА, до девяноста процентов солдат которой дезертировали и бежали кто куда, попадая под огонь и японцев, и британцев. Кольцо окружения вокруг Мандалая стремительно сужалось. В нем, помимо японских дивизий, зарывались в высохшую землю, нетерпеливо ждавшую муссонных дождей, и преданные Субхату Бошу остатки ИНА, с которыми оказалась и «унесённая ветром истории» Лата, совершенно запутавшаяся в политических коллизиях смутного времени.
Единственным и поистине огромным для неё счастьем было письмо Воронцова, написанное в феврале сорок третьего года и вручённое ей в мае секретарем Субхата Боша, который вместе с членами «индийского правительства за рубежом» и остатками ИНА, по слухам, находился в марте сорок пятого года в Рангуне .
Огромное, написанное сердцем письмо Воронцова, получить от которого весточку она уже и не чаяла, Лата читала вот уже почти два года, со слезами в прекрасных глазах перечитывая изо дня в день. Она жила воспоминаниями об удивительной осени тридцать шестого года, времени, с которого минуло уже восемь с половиной лет. Скоро их дочурке, которую отец, возможно, так никогда и не увидит, исполнится восемь лет. Хорошенькая девочка, очень похожая на Лату, но с тёмно-синими глазами, в которых ей виделась пронзительная голубизна его русских глаз, пойдёт учиться в школу.
Лата не встречалась с мамой, которую боги, к счастью, наградили крепким здоровьем, более двух с половиной лет, столько же не видела дочурку и не имела от них никаких вестей. Они были по разную линию фронта, и почта в данном случае была бессильной.
 
*
С ранними и скорыми в тропиках сумерками прекратился обстрел Мандалая британской артиллерией. Лата узнала от взятых в плен британских солдат-индусов, которых японцы заставляли рыть окопы, что артиллерией командует генерал Ричардсон, получивший за это время очередное воинское звание. От него Лата решительно и без сожаления ушла грозовой ночью конца сорок второго года.
Она не любила англичан, навязывавших её древнему народу, внесшему огромный, если не решающий, вклад в сокровищницу мировой культуры , свои поистине «людоедские ценности». Эти «ценности» выражались в ограблении её народа и в создании условий для медленного вымирания целых сословий .
Лата возненавидела Киплинга , прожившего много лет в Индии и оставившего миру немало хороших историй и сказок, но то ли в дурном настроении, то ли ещё по какой-то личной и совершенно необъективной причине написавшего строки, оскорблявшие её народ:

  «Несите бремя белых, а лучших сыновей
  На край земли пошлите, за тридевять морей,
  На службу полудиким, угрюмым племенам,
  На службу полузверям, а может быть чертям»…

Очень обидные строки, за которые несли ответственность все, без исключения, англичане. А когда много лет назад на одном из индуистских празднеств за восхитительные танцы в храме совсем ещё юной танцовщице Лате Мангешта преподнесли в дар книгу, подписанную самим Киплингом, она решительно отказалась от подарка, швырнув книгу на пол и поставив присутствовавших на празднике представителей британского генерал-губернатора в неловкое положение.
– Знал бы британский генерал, в недалёком прошлом полковник, в кого летят его снаряды, – грустно улыбнулась Лата, возвращаясь к текущей реальности и вспоминая Джорджа Ричардсона, орудия которого грохотали не тише, чем гром Варуны во время сезона дождей.
Во время артобстрелов Лата была вынуждена скрываться от разрывов снарядов за мощными стенами укреплённой цитадели бирманских королей. Ей приходилось помогать японским хирургам, оперировавшим офицеров и солдат, которых приносили уже с совсем близких позиций, где ежедневно разворачивались кровавые драмы.
Джордж был хорошим человеком, Лате не в чем было упрекнуть его. Разве что в «родстве» с Киплингом. Дело было в ней самой, сердце её принадлежало Воронцову. Эта истина была ей очевидна, а Ричардсон воспользовался её временной слабостью. Как женщина, истосковавшаяся по мужской ласке, она сорвалась, но пусть эта слабость останется для всех тайной, а она постарается поскорее о том забыть. Лата вспомнила выводы из древнеиндийской философии, посвящённые любви между мужчиной и женщиной:

 «Любовь – это влечение сердца, влечение тела, влечение ума».

«Любовь воистину божественна, если есть обоюдное влечение всех трёх её составляющих» – так понимала Лата древнюю индийскую философию.
Читая письмо Воронцова и вспоминая до мелочей счастливые шесть недель, проведённые им во владениях махараджи, которого она давно простила и не питала к нему никаких обид, Лата пыталась ответить «да» за Воронцова во всех трёх влечениях. Колебалась лишь во «влечении ума».
Достаточно ли было шести недель встреч и восьми лет разлуки, чтобы это понять?
Лата вспомнила несколько чудесных солнечных часов, которые подарил ей и герру Кемпке, покидавшему Индию, грозный арийский бог Индра, остановив муссонные дожди, заливавшие цветущий Дели.
Она вспомнила, как, встав спиной к священному железному столбу, пыталась дотянуться кончиками пальцев левой и правой рук. Кажется, ей это удалось, и Индра наградил её письмом.
– Сер-радж, найди меня! Непременно найди! – словно заклинание, не раз повторяла Лата, перечитывая драгоценное письмо перед сном при тусклом свете керосиновой лампы.

«Милая Лата, родная моя, ненаглядная Мангуста. Как закрою глаза вижу тебя, словно расстались только вчера. А теперь ещё вижу в счастливых снах родную нашу доченьку, Латушку-Ладушку, маленькую, синеглазую и с твоим божественно прекрасным лицом.
Не в силах высказать в письме, как я счастлив, что у меня есть дочурка. Помимо тебя, у меня есть ещё один близкий человек – мама, Вера Алексеевна. Ты не представляешь, как счастлива была она, узнав, что у меня есть ты и есть дочь. У мамы оставались небольшие довоенные сбережения в фунтах. Сейчас на эти деньги на чёрном рынке можно купить настоящий кофе и многие другие продукты, которых нет или они распределяются по карточкам и в очень ограниченном количестве. Однако мама хранит их, уверяя, что после войны они очень пригодятся для поездки в Индию. Представляешь, милая Лата, мама собралась в Дели, чтобы обнять и поцеловать внучку …
Под Рождество, как и шесть лет назад, я вернулся в Германию из Африки, где неожиданно встретился с герром Кемпке, который и рассказал мне о встрече с тобой в мае тридцать девятого года. Тогда и переслал тебе мое первое письмо, написанное двумя с лишним годами раньше. Прости за его краткость…
И вот новая весточка о тебе от герра Кемпке, погибшего у меня на глазах вместе со славной женщиной Милой, которую, буду откровенен, я любил. Они и ещё много раненых солдат погибли во время атаки британских истребителей на наш транспортный самолёт, вывозивший раненых с Африканского фронта. На моих глазах были сбиты и упали в море два летевших с нами самолёта с красными крестами на фюзеляжах. Нас спасло чудо, скрытое в данном тобой на прощанье камне-обереге. Тогда я окончательно поверил в его силу и, сопоставив многие предшествовавшие события, убедился, что Знак Индры, который в громах и молниях неожиданно явился нам в высоком и ясном осеннем небе Индии, неслучаен. Что это было? Твоя ли молитва, милая Лата, знак ли судьбы, мне неведомо, Но камень-оберег, взятый тобой из короны супруги Великого Индры – богини Шачи, и есть Знак Богов!
Теперь я знаю, что не сгорю в пламени этой страшной войны, которая должна закончиться до срока, отведённого мне Индрой и озвученного твоими прекрасными устами, милая моя Латушка…
Вернувшись в Германию под Рождество сорок второго года, я показал маме твою фотографию, она сняла с неё копию и держит теперь на столике в своей комнате. Помнишь Хорста Вустрова? Так вот – мама вышла замуж за его отца, овдовевшего много лет назад. Так что я и Хорст теперь сводные братья. Жена Хорста, Шарлота, тоже о тебе знает и мечтает когда-нибудь познакомиться. У них две девочки и мальчик. Но где сейчас Хорст и что с ним, нам неизвестно . Надеемся на лучшее. Шарлота, дети и все мы очень переживаем. С весны сорок второго года он в Иране, и вестей от него нет.
Прости за мое сумбурное письмо. Мысли в голове путаются, чувства сильнее их. Хочется всё изложить по порядку, всё без утайки, как есть, и просить у тебя прощения.
Впервые весточку о тебе мне принёс раненый пленный сержант-делиец из индийской дивизии, сражавшейся под Тобруком. Он знал тебя как одну из известнейших в Дели танцовщиц и видел тебя в начале сорок второго года в Сингапуре. Эта весточка о тебе была первой, и я был очень счастлив, хотя бы услышать что-нибудь о тебе. А осенью этого же года, как я уже написал, совершенно случайно встретился с герром Кемпке. Вот такая история».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лата прервала чтение письма. Дальше Воронцов подробно, ничего не утаивая, описывал свою жизнь.
Был женат, но жена погибла в самом начале войны, когда он был в экспедиции в Арктике, где соприкоснулся, возможно, с одной из самых величайших тайн человечества, но рассказать об этом в письме не было никакой возможности. Об этом он ещё не говорил ни с кем, даже с Хорстом. Писал Воронцов и об удивительной девушке Русе, которую его друг по университету Генрих Браухич вывез из долины Нила.
Лата холодно и без всякой ревности отнеслась к покойной жене Воронцова, на которой его женили, но строки о Русе она перечитывала каждый раз.

«Ей было всего шестнадцать лет, и мы втроём, я, Генрих и Руса проделали часть пути из Индии на большом лайнере, следовавшем из Хайфы в Триест. Знаешь, Лата, вы очень похожи, хотя сразу этого не скажешь. Нет, Руса светловолосая, чуть темнее Вустрова, но волосы у неё такой же длины, как и у тебя, и столь же густы и душисты. Вдыхая аромат её волос, я вспоминал тебя. Тогда разлука лишь начиналась, и чувства были особенно обострены…
У вас поразительно одинаковые и необыкновенно красивые глаза. Только у тебя, милая Лата, они тёмные, а у Русы голубые, почти такие же, как у меня.
Ты одного с нею роста, одной стати, но не это роднит вас. У вас богатый внутренний мир, и есть в нём нечто общее, неуловимое, но есть!
Руса не была Генриху женой, хотя они и обвенчались в Эфиопии, где тогда были итальянцы, не имея другой возможности выехать в Европу. К Генриху Руса была совершенно равнодушна, но, представляешь, влюбилась в меня первой девичьей любовью! Бедняжка очень мучилась. К счастью, Генрих скоро увёз её к маме, а потом, уже в тридцать девятом году, Руса пропала при таинственных обстоятельствах. Спустя некоторое время до меня дошли кое-какие сведения об её исчезновении. Есть основания полагать, что она находится в России, или в СССР, как теперь называют мою Родину.
Ты была права в своих чувствах осенью тридцать шестого. Случилось самое страшное, что могло произойти. Два самых больших и великих народа Европы ввергнуты на радость нашим общим врагам в пучину кровопролитной войны»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В этой части письма, которую Лата часто пропускала, Воронцов описывал свою жизнь в Киле, затем работу хирургом в Африканском корпусе, военные действия и встречу с югославянкой Милой…
Но вот дальше ту часть письма, которую Воронцов мог утаить, но не сделал этого, Лата перечитывала каждый раз, ревнуя любимого Сер-раджа к несчастной женщине, которую он любил, хоть и недолго. Лата очень переживала, представляя себе сцену её гибели на борту самолёта, который чудом, не иначе как божественным проведением, не упал в море.

«Прости меня, Лата. Мила вошла в мою жизнь стремительно и естественно. Я был счастлив с ней менее двух месяцев. Как это случилось – не пойму и сейчас. Любил и люблю тебя, но жизнь есть жизнь. Мне стыдно перед тобой и стыдно перед ней. В забывчивости я часто звал её твоим именем, очевидно, делая ей больно, но она ни разу не высказалась об этом слух.
В браке она была несчастлива, муж её погиб на фронте.
Если бы ты видела её виноватые глаза за секунду до смерти! Английский истребитель расстрелял её тело, в котором не осталось живого места, не пострадало только лицо. Я буду помнить его до конца жизни. Прости меня, Лата»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При прочтении этих и следовавших за ними строк Лата уже не могла сдержать слёз, так ей было жаль несчастную югославянку Милу, погибшую столь ужасной смертью. Читая эти строки, она вспоминала английского полковника, уже генерала, Ричардсона. Его пушки с утра до вечера обстреливал Мандалайскую крепость и цитадель, в которой во время вражеских нашествий укрывались короли Бирмы со своими сокровищами – великолепными рубинами и сапфирами. Таких рубинов, которые хранились в здешней земле, нет больше нигде.
Как бы она описала или рассказала Воронцову о своей жизни на положении любовницы или наложницы в доме британского офицера?
Этого Лата не знала, не знала и того, появится ли у неё такая возможность.
– Найди меня, Сер-радж! Непременно найди! – простонала Лата, глядя на его фотографию, с которой никогда не расставалась, и залилась горючими слезами. Такие слёзы, как ничто другое, лучше всего очищают душу и успокаивают сердце.

* * 
В окружённом британскими войсками Мандалае неожиданно оказался делиец Атал – старый знакомый Латы по организации РСС. Атал командовал сильно поредевшей от дезертиров ротой ИНА и находился на передовой, которая начиналась на земляном валу толщиной в пятнадцать метров. Этот вал был насыпан в прошлом веке, когда Бирма воевала с Сиамом , а потом с Англией.
Сегодня под вечер, разузнав, что Лата дежурит в палате раненых японских солдат, Атал пришёл в госпиталь, оборудованный в хорошо защищённом от снарядов и бомб подвале королевского замка. Осколок снаряда поранил ему плечо, и, пользуясь временным затишьем, Атал пришёл сделать перевязку и заодно проведать Лату. Русские говорят о таких женщинах, как Лата – «посмотрит – рублём одарит». Для индуса всё точно так же, только вместо «рубля» можно сказать «рупия».
– Да ты ранен, Атал! – забеспокоилась Лата, увидев окровавленный рукав рубашки защитного цвета.
– Пустяки, царапнуло осколком. Главное, чтобы грязь не попала.
– Снимай рубашку, сейчас я обработаю рану и перевяжу, – потребовала Лата.
Атал разделся по пояс и протянул руку. Выше локтя сильно кровоточила длинная и глубокая рана, напоминавшая резаную – так осколок разорвал кожу и верхние ткани, к счастью, не задев сухожилия и кость.
Лата очистила рану, заставив Атала поморщиться от боли, затем обработала специальным дезинфицирующим составом, принятым в японских полевых госпиталях.
– Придётся немного потерпеть, я зашью разрыв тканей. Так скорее и лучше заживёт, и рубец будет почти незаметен. Потерпишь, Атал?
– Потерплю. У тебя такие божественные руки, что совсем не ощущаешь боли! – сиял белозубой улыбкой Атал. Будучи на девять лет моложе Латы, он был безнадёжно влюблён в неё с тех самых пор, когда они вместе ходили на демонстрации, а потом организовывали многотысячные митинги трудящихся Дели против политики английской колониальной администрации и соглашателей из индийского парламента.
Атал стоически переносил боль, продолжая говорить с Латой теперь уже о пустяках, прежде казавшихся им важными делами, вспоминая прошедшие годы, за которые они стали намного старше и мудрее.
– Как думаешь, Атал, – прервала его воспоминания Лата, – сколько ещё продержится крепость?
Атал осмотрелся. Поблизости никого не было. За временной перегородкой из натянутых на деревянные рамы кусков палаточного брезента размещался подземный каземат, где лежали тяжелораненые японские солдаты. Индусов и бирманцев, служивших под началом японских офицеров, помещали ярусом выше, где было гораздо опаснее во время артобстрелов из тяжёлых орудий или бомбардировок с воздуха. Малочисленная японская авиация практически бездействовала, в то время, как британские и американские бомбардировщики совершали на крепость по несколько налётов за день. Убедившись, что их никто не сможет подслушать, Атал из дополнительной предосторожности перешёл на шёпот:
– Недолго. Подкреплений не ожидается, боеприпасы на исходе. Японцы прекратили контратаки, а на нас вообще никто не обращает внимания. Индийские и бирманские части разбегаются. В моей роте осталось человек тридцать, и я не уверен, что к утру останется столько же. Несмотря на то, что дезертиров вылавливают и расстреливают, солдаты – индусы и бирманцы бегут каждую ночь, прячутся в джунглях по берегам реки, а чаще сдаются в плен к британцам. Говорят, что те хорошо относятся к пленным, если это не японцы. – Атал продолжал ещё тише, несмотря на то, что раненым солдатам, не понимавшим хинди, к тому же находившимся  в бесчувственном состоянии, во сне или же мучаясь от ран, не было до них дела.
Правда, те, кто были «полегче», частенько и весьма откровенно засматривались на высокую по японским меркам и очень красивую индианку в расцвете лет и жизненных сил. Лата неоднократно просила начальника госпиталя полковника Кобаяси перевести её в палату, где лежали индусы, но пожилой японец вежливо отказывал ей, не без труда объясняясь с медицинской сестрой на английском языке, ввиду того, что одолеть ни на что не похожий японский язык индийцам удавалось сравнительно редко, а отдельные слова были не в счёт.
– Вы хорошая сестра милосердия, госпожа Лата. Раненые японские солдаты понимают Вас без слов, а ваша красота их лечит. Я воевал в начале века в Манчжурии . Тогда я был как и Вы, молоденьким санитаром. В нашем полевом госпитале работали несколько захваченных в плен хорошеньких русских санитарок. Солдаты, многие из которых впервые видели европейских женщин, «пялили на них глаза» и поправлялись не в пример другим – значительно быстрее. Тогда и я понял, что наши японские женщины уступают европейским в красоте. Вы, индийцы, принадлежите к той же расе, что и европейцы, только более смуглые. Но это всего лишь результат пребывания ваших предков под тропическим солнцем в течение нескольких тысячелетий, – пояснил ей господин Кобаяси своё видение расовой теории.
Некоторые японские офицеры пытались за ней ухаживать, но Лата была холодна, словно снег с вершин Гималаев, да и Кобаяси, надо отдать ему должное, одергивал назойливых ухажеров. Но в последние дни японцы стали особенно агрессивны. Лата чувствовала, что развязка близка. Японцы, в отличие от своих сателлитов, в плен предпочитали не сдаваться, а значит, готовились к смерти, или в лучшем случае к прорыву из осаждённой крепости с боями, что также было равносильно смерти. А потому перед тем, как предстать у врат японского рая перед своими богами , японский воин имел право на всё, что не противоречило «кодексу чести самурая», в том числе на любую женщину, не относившуюся к его расе и сословию. Женщину он мог взять силой, рассматривая в качестве военной добычи и даже принести в жертву синтоистскому богу войны Хатиману перед тем, как свершить над собой харакири .
Вот почему Лата задала такой вопрос Аталу, не решаясь спрашивать об этом японцев, и так уже посматривавших на неё с нездоровым блеском в жестоких узких глазах.
– Только что, перед наступлением темноты, над нами пролетали два японских самолёта. Маленькие такие, «Зеро». Ты их не раз видела, Лата, – продолжал Атал.
– Ещё бы! – вспомнила Лата захват японскими войсками Сингапура в начале сорок второго года, когда вездесущие японские истребители с подвешенными к ним бомбами, словно рои озлобленных ос, налетали на город и жалили всё, что только можно было ужалить.
– Сбросили несколько каких-то тюков. Японцы их тут же подобрали. Что в них – доподлинно неизвестно, но ходят упорные слухи, что японцы готовы применить отравляющие вещества, – Атал перешёл на шёпот:
– У японских солдат проверили противогазы, тем, у кого их нет или неисправные, раздали новые. Нам нет.
Лата, нам надо уходить, и чем скорее, тем лучше, – признался он.
– Атал, но ты ведь только что осуждал своих солдат, бегущих ночью с позиций, – сделала удивлённый вид Лата.
– Я только говорил об этом, но не осуждал, – поправил её Атал.
– Мы все, и в том числе нетаджи  совершили жестокую ошибку, связав свои мечты и чаяния освободить Индию от британцев с помощью японцев. Даже если бы это случилось, мы бы не получили свободы.
Похоже, я знаю, как выбраться из осаждённого города. Солдаты моего взвода при рытье окопа наткнулись на канализационный коллектор. Есть надежда, что он не разрушен и идёт за пределы города, к реке. Там густые заросли, и можно укрыться днем. Двух своих солдат я уже отправил по нему, приказав, если удастся, пробраться в расположение британских войск и предупредить, что возможно применение отравляющих газов. Если получится, то мы спасем сотни и тысячи наших соотечественников-индусов. Они нам не враги несмотря ни на что. А нам следует уходить ночью. Попытаемся пробраться к реке. Там густые джунгли, в которых можно укрыться и избежать плена. Так что, Лата, я пришёл за тобой. Когда наступит ночь, уходи отсюда под любым предлогом. Мой солдат будет ждать тебя на нашем месте, возле разрушенной пагоды. Я приказал солдатам замаскировать пока вход в коллектор дёрном. Постараюсь раздобыть хотя бы один противогаз для тебя. Из коллектора несёт таким смрадом… – Атал прервался на этих словах.
В палату-каземат вошла группа японских офицеров во главе с генералом Ямира – сравнительно молодым и энергичным худощавым человеком, почитавшим себя самураем из древнего рода князей с Южного Хондо . Согласно легенде, один из предков генерала удостоился великой чести быть сёгуном .
Скуластое волевое лицо генерала было тёмно-жёлтым от загара. Верхнюю губу украшали чёрные усики «а-ля Гитлер», а узкие глаза-щелки были светло-коричневыми и очень жёсткими, напоминая кошачий прищур. Маленький и полный полковник Кобаяси с опаской выглядывал из-за спины генерала. Лата видела Ямиру однажды и то издалека, да и то во время страшного действа, когда тот присутствовал при расстреле очередной группы дезертиров из числа индусов и бирманцев, которых японцы привязали к столбам, вкопанным в землю возле крепостной стены. В данный момент внешний вид генерала не сулил ничего хорошего.
Обнажённый до пояса, растерянный Атал вскочил со скамеечки и вытянулся перед вошедшими японцами. Хорошо, что Лата успела обработать ему рану и забинтовать.
– Кто Вы и что здесь делаете? – спросил по-английски грозный японский генерал и уставился на полураздетого индуса.
– Господин Ямира, это мой земляк, индийский офицер, пришёл перевязать осколочную рану руки, – опередила Атала Лата, ответив генералу также на английском языке. За два года, проведённых среди японских солдат и офицеров, она научилась довольно сносно понимать японскую речь, но скрывала это и никогда не говорила с японцами на их языке. Большинство офицеров изучали английский в училищах, а с солдатами она объяснялась жестами или через переводчика, если таковой случался рядом.
Вот и сейчас, предвидя то, что генерал затронет в разговоре судьбу Атала и её собственную, Лата старалась быть внимательной и не пропустить важных слов.
– Почему индус в японской палате? – перешёл на японский Ямира и сурово посмотрел на Кобаяси.
Тот промолчал.
– Лейтенант Коно! Выведите индуса и отсеките ему голову. Время приносить жертвы богам! – приказал генерал своему младшему адъютанту, выполнявшему как всегда самую грязную работу.
Атал ничего не понял, в то время как сердце Латы мучительно сжалось. Хотелось закричать, пытаясь защитить Атала, и значит выдать тем самым себя.
Она выдержала страшную угрозу, не сорвалась в бессмысленный крик и не прогадала.
В этот момент из-за спин японских офицеров выглянул человек в японской военной форме, но в неизменном тюрбане защитного цвета вместо фуражки на голове, которого Лата меньше всего ожидала увидеть здесь, а, проще говоря, совсем не ожидала встретить когда-нибудь.
– Господин генерал, – по-японски обратился к Ямира средних лет индус с ухоженной, рано поседевшей бородкой и такими же длинными до ушей подкрученными усами.
– Эти люди мои земляки. Будьте к ним снисходительны.
Всмотревшись в лицо индуса в японской военной форме, выступавшее из казематного полумрака и услышав его голос, Лата едва не вскрикнула во второй раз, зажав рот ладонью. Это был никто иной, как раджапурский махараджа, который первым узнал мятежную танцовщицу, прилюдно опозорившую его пощёчиной более восьми лет назад.
– Кроме того, госпожа Лата Мангешта моя старая знакомая и танцевала в осеннем сезоне тридцать шестого года в моём дворце, в Раджапуре. В прошлом она известная танцовщица, а теперь на стороне Японии и наших союзников борется с британским игом, – продолжил разволновавшийся махараджа.
– Ведь правда, госпожа Лата?
– Да, всё так, – подчинясь интуиции ответила Лата, всё ещё никак не пришедшая в себя при виде махараджи, который в этот момент с прежде присущей ему лёгкостью мог жестоко отомстить ей за прошлую обиду.
Увидев Лату в компании мужчин не самого тихого поведения, махараджа, как ей показалось, не удивился её присутствию в окружённом городе.
– Наверное, знал заранее, – подумала Лата, сердце которой забилось учащённо при этой встрече, которая напомнила ей об одном из фрагментов прежней жизни.
Очень нехорошо они тогда расстались. Стыдно вспомнить! Сильно пьяный махараджа на глазах у своих сановных гостей, бессовестно подбадривавших его, принялся грубо приставать к измученной танцовщице. Она публично влепила ему пощёчину и убежала, разорвав контракт и потеряв немалые деньги.
– Какое счастье, что всего этого уже не видел любимый Сер-радж! – переживала Лата события восьмилетней давности…
– Хорошо. Лейтенант Коно, я отменяю свой приказ. Выведите индуса во двор, и пусть идёт к своим солдатам. А эта женщина, которую я уже видел несколько раз, возможно, так же аккуратна, как и красива, а потому займется моими мозолями. Я набил их на неутомимых стопах во время долгого пути по бесконечным пространствам Азии, создавая для её неблагодарных народов Сферу сопроцветания . – Так изощрённо выразился японский генерал, для которого эта война была смыслом всей жизни, и поражение в ней, которое неотвратимо надвигалось, становилось катастрофой.
Лата облегчённо вздохнула, в то время как генерал резко повернулся и вся группа офицеров проследовала за ним.
Благодаря махарадже, который неожиданно оказался в свите генерала, спасибо ему, опасность для Атала быть казнённым только по прихоти жестокого японца минула. А о чём он говорил дальше, почему-то вспоминая о мозолях, Лата не думала в тот момент.
Лейтенант Коно, согласно приказу генерала, пошёл проводить Атала до выхода. Махараджа задержался возле Латы, с интересом разглядывая её в военной форме, а японцы принялись обходить раненых солдат, лежавших на металлических койках, а то и просто на циновках, постеленных на каменном полу, и не полагаясь на разъяснения доктора Кобаяси, поднимать выздоравливающих и легко раненных солдат на ноги, пополняя таким образом поредевшие ряды защитников крепости.
Несчастные, перепуганные солдаты, придерживая раненые конечности и поправляя окровавленные бинты, подчиняясь стеку генерала, которым он указывал на очередную жертву, выбрасывали грязные голые ноги из-под одеял и серых простыней и вставали, подчас с муками на лицах.
– Кто таков! – спрашивал грозный генерал.
– Рядовой Микаса, Ваше превосходительство! – насколько мог бодро, отвечал несчастный солдатик, которого сейчас же пошлют в окопы на передний край, под британские мины и снаряды, на верную гибель.
– Куда ранен? Когда?
– В руку, грудь и голову, – отвечал дрожавший от страха солдат, вытянувшийся перед грозным генералом в одном нательном белье.
– Поступил двенадцатого марта, прооперирован тринадцатого, – сверившись с книгой записей поступивших раненых, доложил полковник Кобаяси.
– Проспал столько времени! Годен! В строй! – заключил генерал, обращаясь не столько к несчастному солдату, сколько к сопровождавшим его офицерам, которые тут же пошли по рядам между кроватями и циновками, осматривая, опрашивая и рекрутируя в строй всех, кого можно было поднять на ноги, зачастую ударами бамбуковых палок.
Лате было невыносимо смотреть на эту ужасную экзекуцию, она хотела покинуть каземат и перейти на верхний ярус, где лежали не японцы, однако дорогу ей перегородил махараджа.
– Добрый вечер, мисс… – махараджа не договорил, вопросительно посматривая на Лату.
– Мисс, – помогла ему Лата.
– Время стирает нехорошие воспоминания, мисс Лата. Давайте не будем вспоминать то, что случилось далёкой осенью тридцать шестого года.
– Давайте, – согласилась Лата.
– Скажите, Вы знали о том, что я здесь? – спросила она.
– Да, но не сразу. Хотелось посмотреть на Вас – первую красавицу Индии, спустя восемь с лишним лет, да не было повода. Сегодня он появился.
Вы хорошо выглядите. Годы сделали Вас ещё прекрасней.
– Спасибо, – грустно улыбнулась Лата, поблагодарив махараджу за комплимент. Время действительно стирает нехорошие воспоминания. Махараджа не принёс ей, женщине из низшей касты, прямых извинений, но она не сердилась на него.
– Уже поздно. Мое дежурство давно закончилось. Вот и близорукий, тщедушный санитар-японец, протёр кусочком бинта очки и склонился над книгой стихов. Пытается при тусклом свете разбирать иероглифы. – Лата указала взглядом на ночного дежурного по палате, которую уже покидал генерал Ямира со своей свитой, господином Кобаяси и полураздетыми, недолеченными солдатами в бинтах и нижнем белье, которым не дали отдохнуть последнюю ночь и немедленно отправили на позиции умирать за своего божественного императора, притаившегося где-то в Токио.
– Вряд ли Вам дадут возможность покинуть госпиталь. Взгляните, вот в проходе стоит лейтенант Коно – адъютант Ямиры. Он уже проводил Вашего друга, не причинив ему вреда, и теперь ждёт Вас.
– Меня? – забеспокоилась Лата.
– Зачем?
– Вы забыли, что генерала беспокоят мозоли, набитые в военных походах, – напомнил махараджа.
– Ах, да! – вспомнила Лата.
– Что же мне делать? – её охватил страх.
– Мисс Лата, наберитесь сил, – посочувствовал ей махараджа.
– Дай бог, если Ямира поступит с Вами как с обычной гейшей . Я не завидую Вам, как, впрочем, и себе... Ожидается ночной штурм, скорее всего это случится под утро. Нам не устоять. Теперь судьба каждого из нас в руках Вишну !
Не знаю, что Вам и пожелать. О многом хотелось поговорить. О той чудесной осени тридцать шестого года, которая закончилась таким неприятным для Вас и для меня инцидентом. Знаю, что у Вас растёт дочурка, догадываюсь, кто её отец. Мне написал об этом уже из Германии мистер Кемпке, помните моего советника в Раджапуре?
– Он погиб два с лишним года назад, – вспомнила своего делийского гостя Лата.
– Да, да… – задумчиво, не расспрашивая о подробностях, пробормотал махарадха, совершенно не похожий на того властного и надменного правителя Раджапурского княжества, которого Лата знала прежде.
– Извините, мисс Лата. На нас и так подозрительно смотрит лейтенант Коно, – словно очнулся от своих переживаний постаревший и размякший махараджа.
– Будет лучше, если он не потеряет терпение, и Вы сами подойдёте к нему. Я неоднократно бывал в Японии, подолгу жил там. У японцев много условностей. Они особый народ. От учтивости до ярости у них один шаг.
Рад бы помочь Вам, но ничего не могу сделать. Это в Раджапуре я был всемогущ, а здесь – я никто. Господин Бош, с которым японцы пока считаются, далеко отсюда, в Рангуне. Мы все оказались в такой грязи, что вряд ли сможем выбраться из неё.
Впрочем, мне пора. Да хранит Вас Вишну… – закончил на самой минорной ноте махараджа и, не прощаясь, вышел из палаты.
Очкастый санитар-японец близоруко посмотрел ему в след, и опять уткнулся в иероглифы.
Лата осталась один на один с лейтенантом Коно, который, сощурив и так узкие глаза-щелочки, загадочно улыбнулся, растянув ещё больше тонкие бесцветные губы, и сделал знак красивой индианке следовать за ним.

* *
«Самурай должен, прежде всего, постоянно помнить – помнить днем и ночью, с того утра, когда он берёт в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги – что он должен умереть. Вот главное дело его жизни. Если он всегда помнит об этом, он сможет прожить жизнь в соответствии с верностью и сыновней почтительностью, избегнуть мириада зол и несчастий, уберечь себя от болезней и бед и насладиться долгой жизнью.
Он будет исключительной личностью, наделённой прекрасными качествами. Ибо жизнь мимолётна, подобно капле вечерней росы и утреннему инею, и тем более такова жизнь воина. И если он будет думать, что может утешать себя мыслью о вечной службе своему господину или о бесконечной преданности родственникам, случится то, что заставит его пренебречь своим долгом перед господином и позабыть о верности семье.
Но если он живёт лишь сегодняшним днем и не думает о дне завтрашнем, так, что стоя перед господином и ожидая его приказаний, он думает об этом, как о своём последнем мгновении, а глядя в лица родственников, он чувствует, что никогда не увидит их вновь, тогда его чувства долга и поклонения будут искренними, а его сердце будет исполнено верности и сыновней почтительности»...
 
Так японский генерал, которого Лата окрестила про себя «противной жёлтой жабой», вкратце изложил красавице-индианке на хорошем, вполне понятном ей английском языке смысл жизни самурая, наслаждаясь тем, как её ловкие, изящные руки срезали распаренные в горячей воде застарелые мозоли, набитые сапогами во времена этой большой, прежде казалось, что нескончаемой войны.
Знал бы сорокапятилетний японский генерал, насколько был противен прекрасной индианке. Особенно противными, были его короткие кривые ноги, видные почти целиком, до самых ягодиц, из-под дорогого шёлкового кимоно, расшитого танцующими райскими птицами.
Генеральские «апартаменты» представляли собой просторную комнату в самой защищённой части подземелья, в которой прежние владельцы, по-видимому, хранили ценные вещи и драгоценности. Комната не имела окон и закрывалась единственной мощной дверью, обитой толстыми листами железа. Изнутри дверь запиралась на громоздкий железный засов. Посреди комнаты, на каменном полу была расстелена большая циновка, на которой стоял жёсткий топчан для сна с деревянным чурбаком под голову, вместо подушки – типичное ложе мужественного самурая. На краю топчана лежали в стопке пара простыней и тонкое одеяло. Дальше, за топчаном в каменную стену были вбиты крючья, на которых отдельно висели два самурайских меча, прославленная японская винтовка «Арисака» , с которой генерал, будучи четверть века назад молодым лейтенантом, начинал свою военную карьеру, и пистолет в кобуре.
Пред топчаном стоял низкий японский столик и стул, на котором сидел генерал, погрузив ноги в тазик с горячей водой. На столике, помимо керосиновой лампы и телефона, стояла большая шкатулка, две фарфоровые чашечки и фарфоровая бутылка.
Открыв стоявшую на столике расписную шкатулку, генерал перебирал крупные кроваво-красные рубины, которыми богаты здешние недра, любуясь переливами роскошных камней. Драгоценные камни, собранные в шкатулке, стоили десятки, а быть может, и сотни тысяч британских фунтов стерлингов. Среди красных рубинов изредка попадались синие сапфиры необыкновенной красоты. Эти камни на правах победителя японский генерал взял из сокровищницы, некогда принадлежавшей бирманским королям, ведущим свою родословную от монголов, завоевавших эту землю в тринадцатом веке .
Японец словно дразнил красавицу-индианку кроваво-красными переливами рубинов, но Лата не обращала на камни никакого внимания, погружённая в работу и собственные мысли.
– Терпи, Лата, терпи! – сдерживала себя она, проклиная в мыслях тот день и час, когда оказалась среди японцев в осаждённом городе.
Чужие они были для индусов, не менее чужие, чем англичане. Как ей хотелось оказаться сейчас в старом, добром Дели!
– Что задумала эта «противная жаба»? Неужели ей не удастся вырваться из этих мрачных стен в большой и прекрасный мир? – Слёзы душили Лату. Она с трудом сдерживала их, не желая, чтобы надменный японец увидел её душевные муки.
В такие минуты Лата была особенно прекрасна. Такой она была в последний прощальный вечер, когда в самых лучших в своей жизни танцах прощалась с любимым Сер-раджем, думая, что навсегда, даже не представляя себе, чем заполнит оставшуюся жизнь. Тогда она ещё не знала, что забеременела и родившаяся дочь вдохнёт в неё новую жизнь и пассионарность её далёких предков – ариев, которая приведёт её в ряды борцов за свободу Индии. А когда началась предсказанная и неизбежная большая война, Лата гордилась тем, что она и Воронцов по одну сторону фронта и оба, плечо к плечу, борются с ненавистной Британией, покорившей полмира. Но когда началась война Германии с СССР, Лата сильно переживала за Воронцова, сердцем чувствуя издалека, как ему тяжело.
– И вот большая Мировая война подходит к концу. Русские совсем близко от Берлина, Сер-радж жив, а его мама с хорошим именем Ве-ра А-лек-се-ев-на, которое можно повторять нараспев, копит деньги, чтобы приехать в Дели и расцеловать внучку…
От этих мыслей Лате становилось так хорошо, что она забывала обо всём.
Лезвие, которым она срезала распаренную мозоль, слегка задело здоровую часть стопы «противной жабы» в шёлковом кимоно.
– Осторожно! – вскричал японец, прервав свои рассуждения о войне, которые совершенно не касались не слушавшей его Латы в эти минуты воспоминаний и робких надежд.

*
Генерал видел конец этой войны. Он чувствовал, что она закончится в этом году, несмотря на то, что японская армия и флот всё ещё контролировали огромные пространства Азии и Океании, практически всё то, что они завоевали, следуя по суше и океанам под флагом «Восходящего Солнца»   в далёком сорок втором году.
– Германия в марте сорок пятого года съёжилась до собственных границ, да и то потеряв часть свих территорий на востоке. Русские менее чем в ста километрах от Берлина, в то время, как враги Японии за тысячи миль от Токио, где за ходом войны следит божественный Микадо . – Так генерал вслух объяснял красивой и, по-видимому, умной женщине, занимавшейся его мозолями, современную расстановку сил в Мировой войне.
– Интересно, слушает ли она меня? – подумал Ямира, уже выпивший две чашечки сакэ , которые взбодрили его.
– Не желает ли прекрасная индианка отведать сакэ, сделанное из лучших сортов японского риса, – предложил Лате генерал, готовый по её знаку наполнить чашечку божественным напитком.
– Люди моей веры, а тем более женщины, не пьют крепких алкогольных напитков, хоть и риса в Индии много больше, чем в Японии, и качество его выше, – отказалась Лата, вынужденная прервать свои сладкие мысли и вновь выслушивать высокопарные рассуждения японского генерала о войне. Слушая генерала, она размышляла над тем, чем же закончится сегодняшний вечер, за которым следует ночь. В течение этой ночи, по словам сильно изменившегося за прошедшие годы махараджи, удивительным образом оказавшегося в этот день рядом с ней, скорее всего к утру, начнётся решительный штурм мандалайской цитадели – бывшего дворца-крепости бирманских королей и прилегавших к нему городских кварталов. Как всегда, в первых рядах штурмующих, прикрывая своей грудью британских офицеров, пойдут её соплеменники – индусы, возглавляемые воинственными сержантами-гуркхами .
Из головы никак не уходило предположение Атала о возможном применении японцами химических веществ, от которых пострадает множество индийских солдат из британской армии, а также мирные жители в городе и его окрестностях. Тут же одолевали мысли о возможном побеге из окружения чрез зловонный канализационный коллектор.
– Брр, как отвратительно! – мысленно содрогнулась Лата.
– Но это ли самое страшное? Не самое ли ужасное то, что задумал японец и может осуществить в любой момент? – Лата ощущала пальцами рук, как пульсировала кровь в жилах отвратительных, покрытых мозолями ног японца, и ловила откровенные, плотоядные взгляды его узких кошачьих глаз.
Она вспомнила слова сочувствия, сказанные на прощание махараджёй, волею судеб оказавшегося в одном с ней мешке.
– Что если это конец? – с ужасом подумала Лата, пытаясь себе представить, что может сотворить с ней японский генерал после того, как она покончит с его мозолями.
– Не торопись, – спустя минуту говорила она себе.
– Выжди время, возможно, что-то случится, и генералу станет не до тебя.
Но время шло, минута сменяла минуту, и генералу, похоже, стало надоедать врачевание собственных мозолей.
Он в последний раз сделал какие-то не понятые Латой, распоряжения по телефону, очевидно, отдавал приказы подчинённым, а затем вырвал из аппарата провод, чтобы его больше не беспокоили.
Уже по-японски, очевидно, обращаясь к самому себе, Ямира излагал вслух собственные домыслы о самурайской чести, преданности императору, войне. Сетовал, что, посвятив жизнь военной карьере, так и не завёл семьи и не будет иметь наследника, который хранил бы урну с его прахом. А на бархатной подушечке, в самом почётном месте в доме наследника сверкали бы его, генерала императорской армии, боевые награды. На стенке из полированного кедра под его портретом висели бы два священных самурайских меча, которыми он совершит харакири на рассвете, когда тысячи индусов и гуркхов под британским флагом ворвутся в цитадель, заполненную ядовитыми газами, полученными из того реагента, который сбросили сегодня в тюках геройски погибшие «Зеро»…
Но не будет урны с прахом в доме несуществующего наследника. Прах генерала смоют тропические дожди и унесут в реки, которые текут в Индийский Океан. Кому же достанутся мечи и награды – бог весть…
Лата и слушала его, и не слушала, плохо понимая японца и думая над тем, как выбраться из западни. Идя в «генеральские апартаменты», Лата под видом медицинских инструментов захватила с собой небольшой чемоданчик. В нем, помимо прочих вещей, на самом дне лежал револьвер, который она вынула осенью сорок второго года из кобуры полковника Ричардсона, покидая Импхал.
Ей доводилось стрелять из него несколько раз по мишени. «Марк-6»   – отличное оружие и в нужный момент не подведёт. Джорж, посвятивший свою жизнь британской армии и влюблённый в оружие, не раз демонстрировал Лате свой старый, добрый револьвер, который она почему-то упорно называла пистолетом, порою чуть-чуть раздражая англичанина.
– С ним я с весны восемнадцатого года, когда совсем ещё юным лейтенантом отправился на фронт добивать кайзеровскую Германию , – рассказывал Лате Ричардсон о своей молодости, любовно поглаживая воронёную сталь револьвера.
– И он ни разу не подвёл меня в нелёгкие времена службы на Ближнем Востоке и в Африке, когда приходилось защищать свою жизнь с оружием в руках! – В такие минуты Джордж отправлялся в далёкие воспоминания, совершенно безынтересные Лате.
– Впрочем, всё это в прошлом и навсегда, – вернулась к суровой реальности Лата.
– Просто удивительно, что лейтенант Коно, сидевший за столом при свете керосиновой лампы за массивной дверью «генеральских апартаментов», не проверил содержимое чемоданчика!
Пистолет, то есть револьвер, как её поправлял Джордж, был её последней надеждой на тот случай, если японец попытается овладеть ею, а Лата чувствовала, что Ямира не упустит такой возможности. С тех пор, как она ушла от британского полковника, ни один мужчина больше не прикасался к ней, и она не допустит к себе этого отвратительного японца с мозолистыми ногами, даже если придётся умереть!
– Довольно! – неожиданно прервал её мысли генерал, вновь вернувшийся с японского на английский.
– Теперь я смогу надеть парадные сапоги и достойно, без мучений дойти до врат рая. Впервые в истории Японии её сыны зашли в военном походе так далеко на запад, и вышли к Индийскому океану. Я не уйду отсюда, даже если мне прикажут! У меня нет семьи, а, следовательно, я совершенно свободен в своих решениях! – Генерал вынул ноги из тазика и постарался в меру своих способностей улыбнуться, став ещё больше похожим на противную «жёлтую жабу».
– А теперь, индийская красавица, вытри мои ноги полотенцем и приготовь ложе. У нас есть ещё несколько часов покоя, а потом тех, кто войдёт под британскими знамёнами в цитадель бывших бирманских королей, ждёт кромешный ад! – Японец посмотрел на Лату так, словно свирепый тигр смотрит на прекрасную лань. Но уже через несколько мгновений «оттаял».
– Не бойся, красавица, я могу быть очень ласковым. Сейчас ты узнаешь, как может любить женщину истинный самурай, который примет на рассвете богоугодную смерть. Мы вместе пройдём через врата солнечного рая, и Великая Богиня Аматорасу  поместит наши души в вечные небесные покои.
Иди ко мне, обними меня, воистину прекрасная индианка, чей круглый лик под стать лучезарному лику сияющей Аматорасу!
Далее генерал принялся читать какие-то ритуальные стихи на японском языке, а трепетавшая от его слов Лата взмолилась, обращаясь к арийскому Всевышнему:
– О, Великий Вишну! Дай мне сил одолеть это мерзкое чудище! – шептала на хинди Лата, услышав из противных уст «жёлтой жабы» о ложе, самурайских ласках и богоугодной, для какой-то там Аматорасу смерти.
Собравшись с духом, она решительно встала с корточек, обернулась к японцу спиной и направилась к своему чемоданчику, сиротливо стоявшему у дверей, там, где она оставила его при входе.
– Женщина! Я велел взять полотенце и вытереть мои ноги! – вскричал японец и вскочил со стула на распаренные мокрые ноги. Но было поздно. Лала закрыла окованную железом дверь, за которой сидел лейтенант Коно, на мощный засов, быстро раскрыла чемоданчик и достала револьвер, решительно направив ствол на генерала.
Услышав лязг засова, лейтенант Коно очнулся от дремоты и застучал в дверь, которую не возможно было быстро открыть ни ломом ни кувалдой, разве что взрывом.
– Стой, противная «жёлтая жаба» на кривых коротких ногах в мозолях! Мои руки и теперь горят от прикосновения к ним!
Ещё шаг, и я разнесу твою «жабью голову» шестью пулями из револьвера, который принадлежал, не в пример тебе, красивому и благородному человеку. Сегодня ночью, под утро, когда начнётся штурм цитадели, он снесёт своей артиллерией всё твоё нечестивое воинство! – высказывала всю свою ненависть и всю информацию, которую случайно узнала несколько часов назад от Атала и махараджи.
– О, удивительнейшая Судьба! Ты свела всех нас вместе в этот роковой час! – подумала Лата. 
Увидев направленный на него револьвер британского образца, неизвестно как оказавшийся у женщины, вещи которой никто не догадался проверить, генерал умерил пыл. Он почувствовал, что индианка настроена решительно и нажмёт на курок.
– Это очень хороший английский револьвер! Откуда он у Вас? – Генерал Ямира попытался успокоить Лату и успокоиться сам. Досадно было погибнуть от револьверной пули немалого калибра, которая и в самом деле может разнести самурайскую голову!
– Тогда прощай надежды на благосклонность Аматорасу и успокоение души в райских небесных кущах. Незавидная перспектива, – размышлял, пытаясь взять себя в руки, японский генерал, ноги которого тем временем обсохли и сами нашли удобные домашние тапочки, не тревожившие мозоли.
– Что Вы собираетесь делать? – спросил генерал.
– Ждать обещанного утреннего штурма, не спуская с Вас глаз. Если цитадель будет взята, то у меня появится шанс выжить, а у Вас, генерал, стать пленником.
– Откуда Вы знаете о штурме? От этого жалкого индуса, который называет себя махараджёй? – не удивился, но всё же спросил генерал.
– В первую очередь от Вас, генерал, – Лата не стала называть японца на этот раз «жёлтой жабой». Хватит. Гнев её стал утихать.
– Я понял, индийская красавица, – Ямира изобразил губами подобие улыбки, так что снова стал напоминать Лате «жёлтую жабу».
– Вы понимаете по-японски, но скрываете это.
– Да, – подтвердила Лата.
Между тем стук в железную дверь прекратился. Коно либо отправился за подмогой, либо решил, что генерал сам задвинул засов и теперь развлекается с красавицей-индианкой, которая после генерала, возможно, достанется и ему, а потому сел у двери и стал дожидаться своего часа.
– Что там за толстенной звуконепроницаемой, обитой толстым слоем железа дверью – поди узнай? – Возможно, так и подумал успокоившийся лейтенант Коно.
– Ну а если Вы понимали, о чём я рассуждал сам с собой, когда Вы срезали мои застарелые мозоли, то, наверное, знаете, какой сюрприз ждёт в цитадели британцев и, прежде всего, Ваших соотечественников-индусов, когда они ворвутся в город? – продолжил Ямира.
– Получен приказ – оставить цитадель. Наши солдаты, их осталось немного, уйдут из города через канализационные коллекторы, но предварительно химики создадут множество очагов химического заражения. Тысячи британцев, заняв наши позиции, умрут в страшных мучениях.
– Но ведь это же преступление! Вы нарушите конвенцию о запрете применения химического оружия! – возмутилась Лата.
– Вот, даже Вы, женщина, о ней слышали! Ну и что же, нарушим! Теперь уже всё равно.
– Отмените свой приказ! – потребовала Лата.
– Нет. Впрочем, сделать это уже невозможно. Реагенты розданы химикам, и они выполнят приказ во что бы то ни стало! – отрезал генерал.
– Так что Вам долго придётся держать меня под прицелом, а под утро я уйду к солнцеликой Аматорасу, сохранив свою честь, – снова противной жабьей улыбкой завершил изложение принципов своего последнего и самого главного самурайского поступка японский генерал.
Но, как видно, сам Вишну, не желая больше выслушивать японца, нажал тонким, изящным пальцем Латы на курок револьвера. Грянул выстрел, и пуля 0,445 калибра, угодив с расстояния нескольких футов в самурайский лоб, снесла напрочь затылочную часть небольшой головы бывшего коротконогого японского генерала. Так бесславно закончил свою жизнь потомственный самурай, который страдал от мозолей, а теперь ещё и лишился возможности сделать себе на рассвете священный для самурая обряд харакири. 

2.
Нагель активно взялся за новую работу, как он полагал, на британскую разведку, добывая и передавая Эльзе массу секретных документов, прежде всего касавшихся создания агентурной сети из сотрудников СД и гестапо, которых готовили к переходу на нелегальное положение на оккупированных территориях Мекленбурга и Шлезвиг-Гольштейна.
К концу марта стало совершенно ясно, что дни «Тысячелетнего Рейха» сочтены, уже для всех сотрудников ведомства, где трудились Нагель и его непосредственная подчинённая Эльза Шнее, которую коллеги уже открыто обсуждали как возлюбленную и, вероятно, будущую жену удачливого во всех отношения оберштурмбанфюрера. Люди замкнулись, пытаясь строить собственные послевоенные планы. Главное было сейчас не загреметь на фронт командиром спешно создаваемого из подростков и беззубых стариков одного из многочисленных отрядов «Фольксштурма», которых давили гусеницы русских танков и выжигали реактивные минометы, прозванные «Катюшами» – хорошим женским именем, которое так полюбилось немцам после войны.
Так что некоторое оживление в замкнутую и нервозную обстановку вносили только разговоры о романе счастливчика Нагеля с несомненно первой красавицей Гамбурга Эльзой Шнее, которая прибыла из тех мест, где теперь хозяйничали русские, а значит – считайте, что ниоткуда.
– Простите, а кто же упустит возможность пойти под венец с такой красавицей, как Шнее? – Вот вопрос, который становился ответом на осторожные расспросы об их отношениях новеньких, а потому ещё не посвящённых в роман Нагеля и Шнее сотрудников гамбургского аппарата СД.
Адольф уже успел представить Эльзу в качестве своей «невесты» родителям, которые дали высокую оценку его выбору и были очарованы красотой и умом будущей снохи. Естественно, даже в доверительной беседе с отцом молодой Нагель не открыл ему тайны своей «невесты», будучи к тому же совершенно не уверенным, что Эльза, или как её там назвали на самом деле английские мама и папа, не водит его за нос. Оставалось только надеяться, тем более, что Эльза мастерски играла свою роль, постоянно подогревая чувства потерявшего голову Нагеля. Конечно, очень хотелось физической близости, но Эльза была воспитана в строгих пуританских нормах и далее невинных поцелуев «в щёчку» дело никак не шло.
Вести о подруге Адольфа постепенно достигали ушей прочих родственников, и они были не прочь познакомиться с избранницей молодого барона Нагеля, который ничуть не терял, подобно многим, присутствие духа при мысли, что война вот-вот закончится, и многим придётся ответить по всей строгости трибуналов стран-победительниц за свершенные деяния. Нагеля словно всё это не касалось.
– Такой всегда «выйдет сухим из воды», – с завистью говорили о нём родственники, знакомые, сослуживцы, давно задумывающиеся о том, куда бы потом бежать и где укрыться, когда в Гамбург придут англичане или, того хуже – русские?
Ходили слухи, что специальный посланник рейхсфюрера  с санкции фюрера, якобы, пытается вести тайные переговоры с американцами в Швейцарии , которую немцы специально не оккупировали. Во-первых, потому, что маленькая альпийская страна была лояльна Германии. Во-вторых, в ней можно было хранить награбленные ценности на секретных вкладах. В-третьих, потому, что в Цюрихе, Берне или Женеве, которые всегда были «под рукой» можно было заключать торговые сделки с американцами и вести с ними переговоры, если уж совсем приспичит.
Окончательно приспичило, когда англичане вышли к Рейну, а русские к Одеру.
Что там были за переговоры? О том ходили противоречивые слухи. Слишком уж неудобной фигурой к сорок пятому году стал фюрер. Вот если бы его не было – другое дело. Но фюрера как зеницу ока охраняли фанатики из СС, которых уже опасался даже рейхсфюрер. И его, чем чёрт не шутит, в любой момент могли объявить врагом Рейха, схватить и расстрелять без суда и следствия.
Ничего этого Нагель в голову не брал. В швейцарских и аргентинских банках на его имя была переведена отцом кругленькая сумма денег, и на семейном совете было решено, что не позже середины мая Адольф уедет, вернее уплывёт на специальной субмарине вместе с невестой в южное полушарие поближе к деньгам, где под другими фамилиями, а паспорта уже имелись, он «обвенчается» с Эльзой, а там, переждав несколько лет, можно будет вернуться в Германию, в собственное имение, если, конечно же, оно не попадёт в зону оккупации русских. Но не должно. Отец шепнул ему на ушко, что видел схему послевоенного раздела Германии, на которой Шлезвиг-Гольштейн отходил к Великобритании. Информация по каналам СД просочилась с Ялтинской конференции стран-союзниц. Это радовало, а значит, были и перспективы. Главное в эти последние недели агонии «Тысячелетнего Рейха» было не угодить в лапы «истинных патриотов» Германии по обвинению в неблагонадёжности или, ещё хуже, в предательстве, за что немедленно переломают рёбра и вздёрнут на виселицу. А эти патриоты в чёрных мундирах ходили рядом.

*
Сегодня, в предпоследний воскресный день марта, они гостили у тетушки Берты, любившей розовощёкого статного племянника, словно родного сына, и у дядюшки Отто Руделя, дождавшихся, наконец, «жениха и невесты», которые, вне всякого сомнения, были самой красивой парой в оскудевшей на молодежь Германии весны сорок пятого года.
Герр Рудель и Эльза, естественно, сразу же узнали друг друга, но даже виду не подали. Эльза пожала коллеге-эсэсовцу с большим стажем руку, а оберштурмбанфюрер Рудель поцеловал «будущую родственницу» в щёчку, с удовольствием вдохнув аромат тех же самых духов, любимых Эльзой и в неизмеримо далёком сорок втором году, когда, наверное, ещё никто не сомневался в победе Германии над Россией.
Обед несколько задержался, прерванный на посещение подвала, оборудованного под бомбоубежище, ввиду армады англо-американских бомбардировщиков, сопровождаемых сотней истребителей, пролетевших над Витбургом, не удостоив бомбардировкой маленький городок, лишённый военных заводов.
– Летят на Берлин, Лейпциг, Дрезден , Галле, – пояснил гостям герр Рудель, сочувствуя жителям этих и других городов, на головы которых через четверть часа обрушатся сотни тяжёлых бомб, загруженных в огромные «Летающие крепости» «Б-17»  и ещё более ужасные «Б-24» , словно в усмешку, названные – «Освободителями». Вражеские самолёты не только по виду, но и по звуку научились различать все жители городка, включая детей и старушек. Через несколько минут их бомбы начнут освобождать от жизней сотни людей, в основном женщин, детей и стариков, потому что практически все мужчины были на фронте. А там бомбить строем и с большой высоты, как привыкли американцы, было трудновато, да и истребители, которых катастрофически не хватало в последние недели войны, на фронте ещё имелись.
– Даже русские не такие кровожадные, бомбят значительно меньше и в основном военные объекты. Вся их авиация в основном воюет на фронтах, – добавил после некоторой паузы герр Рудель.
– Так каждый день. С ума можно сойти! – подтвердила тётушка Берта, которая глаз не могла оторвать от Эльзы – так та была хороша!
– На наш городок редко падают бомбы, но всё же я предпочитаю спускаться в подвал. Так безопаснее, – продолжала Берта.
– Отто с утра до позднего вечера на службе в своём управлении. Там есть хорошее бомбоубежище. Отто успокаивает меня, уверяя, что спускается в него во время налётов, но я ему не верю. Работает в своём кабинете непрерывно и совсем не бережёт себя.
– Не надо, Берта, пугать фрейлен Эльзу с такой прекрасной фамилией Шнее. Что может быть чище снега! – не упустил шанса уколоть Эльзу словом старина Рудель, прекрасно знавший эту очаровательную даму, которая по прежней «легенде» британской, как полагал дорогой племянничек Адольф, разведчице, была замужем и носила «острую фамилию». Ведь как не крути, а Ланц происходит от копья.
Герр Рудель в отличие от Нагеля не был в этом уверен на все сто процентов.
– Ну да бог с ними, с процентами. Адольф не мальчик и сам решит, как ему обустроиться после войны, – здраво рассудил Рудель.
Во время короткого перекура, когда Берта увлекла Эльзу женскими разговорами, посвящая «будущую родственницу» в семейные тайны баронов фон Нагель, хоть и не из очень старинного и известного в Германии рода, но и не самых бедных, герр Рудель прямо сказал племяннику:
– Ещё полгода назад я самолично арестовал бы её и допросил по всей строгости, хоть и она мне по-своему дорога. Мы с ней работали месяцев восемь, и я к ней привык, относился словно к дочери. Теперь-то я понимаю, откуда шли «утечки» из моего управления, сильно помогавшие партизанам отправлять на тот свет германских парней.
Но времена меняются, и теперь ты, Адольф, поступаешь правильно. А если она, чем чёрт не шутит, ещё и выйдет за тебя замуж, а ты ведь парень видный, барон и при деньгах, то можешь считать себя счастливчиком. Вот только гложет меня маленький червячок…
– Что ты имеешь в виду, дядя Отто? – насторожился Нагель.
– Англичанка ли она?
– Англичанка. Она сама мне в этом призналась. Говорит по-английски безукоризненно, слушает «Би-Би-Си», рассказала мне о своих родителях, которые живут в Лондоне, – просвещал дядю Адольф.
– Ну, знаешь! Мало ли чего она тебе могла наговорить. Такая уж у неё профессия. А не говорила ли она тебе, что владеет русским языком? – спросил герр Рудель.
– Нет, не говорила. Ты это к чему?
– Да не выходит у меня из головы прежняя Эльза Ланц, которая работала под моим началом в России. Что если она всё же русская?
– Дядя, я даже не хочу об этом думать, – отрезал Нагель, со всей серьёзностью любивший Эльзу и решительно порвавший все свои прежние контакты с представительницами «прекрасного пола». Однако надежды на взаимность были пока эфемерны – такая между ними была пропасть.
– Ладно, пусть закончится война, а там, быть может, всё образуется. Если с лондонскими родителями, которые, судя по всему, небогаты, она не нафантазировала, то многое зависит и от него самого. Надо постараться ей понравиться, а когда всё кончится и мы перестанем быть врагами, есть шанс уломать Элизабет, – так Нагель про себя называл Эльзу на английский манер. Он уже излагал ей свои планы по поводу Южной Америки. Она молчала, но и не отвергала их. Следовало уговорить её, а если не получится, то обманом или даже силой вывезти в Аргентину.
– Там нас дожидается уютная вилла на берегу тёплого залива Ла-Плата, где так хорошо и уютно, что ни одна женщина в мире, какой бы она не была национальности, не устоит перед такой жизнью! – думал о своём Нагель, в то время, как Рудель вслух рассуждал о собственных не столь радужных планах:
– Войну мы проиграли, тут уж ничего не поделаешь. Условия капитуляции будут ужасными, но жизнь не кончается, и мы обречены на союз с Западными державами против России.
Дочь наконец-то выбралась из Берлина и перебралась в Швейцарию. За неё я спокоен. А вот Берта не хочет покидать меня ни в какую. Пообещай мне Адольф, что заберёшь её, когда русские подойдут к Витбургу. Ну а я дам им здесь свой последний бой…
– Не надо так трагично, дядя! – попытался успокоить его Нагель. Вы вместе с тетей Бертой сможете перебраться хотя бы в британскую зону оккупации. Я помогу достать новые «чистые» документы. Сейчас расстреливают как никогда много врагов Рейха, а документы остаются. Ими мы снабжаем наших агентов, которые остаются для работы в подполье по всей Северной Германии.
– Не эти ли списки ты потом передаешь своей «английской невесте»? – попытался пошутить Рудель.
– Всегда можно сделать исключение, – не моргнув глазом, ответил Нагель.
– Нет, это мне не подходит! – решительно отказался оберштурбанфюрер Рудель.
– Я солдат и хочу умереть в бою! Я с самого начала в НСДАП и создавал Рейх своими руками. С его гибелью уйду и я! Не хочу умереть в своей постели старым и немощным человеком, прожившим, словно червь, под чужой личиной остаток безрадостной жизни!
– Сильно сказано, дядя! Прости меня! – извинился растроганный Нагель.

* *
Сразу же после затянувшегося обеда, так, чтобы успеть добраться до Гамбурга хотя бы к восьми вечера, Нагель и Шнее простились с семьёй Рудель, взяв на дорогу большую коробку пирогов, которых в избытке напекла тетушка Берта, обнявшая на прощанье Эльзу и прослезившаяся. Прощаясь с родственниками, Адольф поцеловал тетю и пожал тяжёлую ладонь герра Руделя.
Нагель пользовался личной машиной, а потому мог свободно перемещаться по стране, покупая очень дорогой бензин за собственные деньги.
Всю обратную дорогу Руса делала вид, что дремлет, думая о своём. Вспоминала мужа, которого видела за всю войну всего лишь несколько раз, перечитывала в мыслях его письма, сочиняла письма к нему, которые, увы, не могла ни написать, ни отправить. Но больше всего думала о сыночке, которого видела не больше, чем мужа и который рос без неё.
Встреча с герром Руделем была для неё любопытной, не более. Надо отдать должное старине Отто, он сыграл свою роль достойно и даже упомянул вскользь, хитро сощурив рыжие глаза, о своём старом знакомом подполковнике Заухеле, который погиб в авиационной катастрофе, наблюдая при этом за выражением лица Эльзы Ланц-Шнее. Рудель очевидно полагал, что в той давней истории все-таки была любовная интрижка, но Эльза совершенно равнодушно встретила известие о смерти Заухеля, вызвав истинное восхищение Руделя:
– Ай, да артистка!
Русе и в самом деле приходилось играть сразу несколько ролей:
Роль образцовой немецкой девушки, преданной фюреру – это для всего окружения. Роль английской разведчицы – это для Нагеля. Роль невесты удачливого и состоятельного молодого барона, опять же для него, а теперь ещё и для его родственников.
– Ну что ж, если понадобится, то сыграю любую роль, – успокаивала себя она.
– Главное, что Нагель ежедневно передаёт ей для копирования на микроплёнку фамилии, воинские звания, род деятельности и адреса предполагаемого расселения агентов гестапо и СД в будущих оккупационных зонах. Часть этих списков её командование передаст союзникам, но те агенты, которые окажутся в советской зоне оккупации, куда, по-видимому, отойдут территории восточнее Гамбурга, будут обезврежены органами НКВД и понесут заслуженное наказание. Вот главная цель её работы. – Об этом думала Руса, постепенно засыпая, укачиваемая движением автомобиля по широкому автобану в пригородах большого промышленного и портового Гамбурга.
Она очнулась от того, что Нагель, открыв ветровое стекло, с кем-то разговаривал.
Руса прислушалась. Нагель разговаривал с мужчиной, сидевшим в уже не новом «Мерседесе». Очевидно, произошла случайная дорожная встреча двух знакомых.
– Вы откуда, герр Вустров? – после взаимных приветствий спросил Нагель.
– Ездил проведать семью. С трудом выбил у начальства выходной и вчера вечером отправился кратчайшим путём в родной дом. Не видел жену и детей почти месяц. Вот, возвращаюсь обратно.
Знакомая фамилия кольнула сознание Русы. Она привстала с заднего сидения, на котором, укрывшись пальто, немного вздремнула, укачанная в дороге.
– А вот и милая Лизхен проснулась, – заметил пробуждение Эльзы от сладкого сна герр Нагель.
– Знакомьтесь, герр Вустров, это моя коллега и невеста Эльза Шнее.
Руса окончательно прогнала сон и увидела в раскрытом ветровом окошке автомобиля, остановившегося на перекрестке рядом с их машиной… Хорста Вустрова! Того самого Вустрова, в имении которого прожила более двух недель в незабываемые рождественские и новогодние праздники тридцать шестого и тридцать седьмого годов.
Вустров тоже узнал её, несмотря на прошедшие восемь лет. Руса почувствовала это и, приложив пальчик к губам, сделала Хорсту знак:
– Молчи. Ни слова обо мне!
Вустров понял и после недолгой растерянности, отчётливо выраженной на его лице, очевидно, собираясь с мыслями, ответил на знак старой знакомой, которую уже не ожидал увидеть где бы то ни было, тем более в вечернем Гамбурге, в машине оберштурмбанфюрера СС Адольфа Нагеля!
– Вот, как, Адольф! Я и не знал, что у тебя такая замечательная невеста. Просто восхитительная красавица! – Вустров от неожиданности перешёл на «имена» и на «ты», снимая остатки напряжения.
Но от Нагеля, похоже, не укрылся характерный жест Эльзы, – очевидно, у него было развитое боковое зрение. И тем более от Нагеля не укрылось замешательство и даже некоторая растерянность на лице и в глазах Хорста.
– Да они, пожалуй, знают друг друга! – подумал Нагель.
– Что это? Случайность? Вряд ли. Неужели и герр Вустров работает на британскую разведку?
А что, очень даже может быть. Плен в Иране. «Побег» после вербовки. И ещё не известно, при каких обстоятельствах он потерял рук, – размышлял про себя Нагель.
Впрочем, пора было трогать. Пожилой, толстый полицейский-регулировщик и так подозрительно посмотрел на их автомобили и засвистел:
– Чего, мол, встали! Трогайте!

*
Остаток вечера Адольф, Эльза и Хорст провели в маленькой и уютной «девичьей» квартирке Шнее. Случайную встречу решили отметить бутылкой конька, которая, как всегда, весьма кстати оказалась в машине Нагеля, и хорошим кофе с шоколадными конфетами. С десяток самых лучших конфет из дорогой коробки Эльза положила в пакетик и передала Хорсту.
– Угостите детей, когда в следующий раз выберетесь на денёк к семье, – пояснила она, вспомнив хорошеньких дочурок Хорста и Шарлоты, которые, должно быть, сильно выросли и, конечно же, не узнают её.
В момент передачи конфет Хорст заметил в ушках Эльзы серёжки с сапфирами – подарок Шарлоты удивительной девушке Русе на Рождество тридцать шестого года.
Руса уловила его взгляд и смутилась, коснувшись серёжек пальцами божественно прекрасных рук.
Мужчины выпили по рюмке-другой коньяка, Эльза сварила кофе, и разговор ни о чём затянулся до полуночи. Вустров старался побольше рассказывать о семье и о доме, зная, что Русе это интересно. Рассказал о сыне, Хенрике, который родился в тридцать седьмом году, и Руса искренне поздравила Вустрова, вспомнив на мгновение Генриха Браухича, так много сделавшего для неё, и решила, что второго сына, которого родит после войны, непременно назовёт его именем.
Между тем Вустров вкратце поведал историю своего пребывания в Иране, указав на искалеченную руку – плату за верность Германии.
– Привык понемногу обходиться одной рукой, вторая, конечно, помогает, но сами видите, с неё много не спросишь, – тяжело вздохнул Хорст.
– Вожу машину, хоть и не без труда. Пишу преимущественно на пишущей машинке. В феврале прошёл сильный шторм, который размыл дамбу и дорогу, ведущую к нашему дому. Так что теперь мы вновь, как и в прошлом веке, оказались на острове. Засыпать промоину непросто, стоит дорого, да не имеет смысла. С одной стороны это плохо, трудно добираться до дома. Машину приходиться оставлять в деревне и брать лодку. Но с другой стороны, постороннему человеку труднее перебраться в наши владения. Крестьяне прошлой осенью не вспахали землю и весной сеять не собираются. Боятся, что урожай собирать уже не придётся, – рассказывал Вустров.
Потом, чувствуя нетерпение Русы, рассказал о своём друге Воронцове, который, по его словам, жив, здоров и служит хирургом в морском госпитале в Киле.
Руса с жадностью слушала его рассказ о судьбе Воронцова, а от Вустрова не укрылся румянец, покрывший её щёки.
– Помнит Сержа! И всё ещё любит его первой и тайной девичьей любовью, – вздохнул Хорст, вспоминая Рождество тридцать шестого года, которое породило столько несбывшихся надежд.
Растроганная воспоминаниями и известиями о Воронцове, который был совсем близко и в то же время так далеко, Руса и хотела встречи с ним и боялась. Чувствуя, что от Нагеля не утаить всех нюансов знакомства с Хорстом, а, следовательно, начнутся расспросы, она решила взять инициативу в свои руки:
– Адольф, будь любезен, покури пока на кухне. Нам необходимо поговорить с герром Вустровом. Этот разговор и в твоих интересах.
Нагель не стал возражать и, пожав плечами, вышел на кухню, где с удовольствием и не спеша выкурил пару сигарет, в промежутке выпив ещё одну рюмку ароматного конька.
– Уж не резидент ли этот герр Вустров? – размышлял Нагель. Да и русский Воронцов теперь сильно «смахивал» на британского разведчика.
– Одна «шайка»! Не в Индии ли их завербовали?
– Только вот какая загвоздка…
Ещё в ноябре, будучи по делам в Киле, Нагель поделился своими подозрениями относительно Воронцова со старым знакомым, сотрудником Кильского Управления имперской безопасности.
– Как бы они там не наломали дров! – нервно заёрзал на стуле оберштурмбанфюрер Нагель, и лёгкое опьянение от хорошего коньяка сразу же куда-то улетучилось. Чтобы подавить волнение, он закурил третью сигарету.
– Да разве это поможет! Надо связаться с Килем и под благовидным предлогом «притормозить» наблюдение за Воронцовым. Сделать это теперь непросто, но надо. Теперь мы все в одной лодке. Не дай бог, если ревностные служаки из СД арестуют Воронцова! – От таких мыслей становилось тошно.
– Интересно, о чём они там шепчутся? – подумал Нагель, однако не решался вернуться в комнату без приглашения.
Тяжело вздохнув, он взял из серванта стакан и, наполнив его на две трети коньяком, решительно выпил, а потом принялся за пироги тетушки Берты. От расшалившихся нервов прорезался прямо-таки «волчий» аппетит.
 
3.
Очнулась Лата от грохота стучавшей в дверь кувалды. Прогнав сон, который всё же сморил её глубоко за полночь, она осмотрелась. Керосиновый светильник продолжал чадить на низком японском столике, установленном посредине циновки, прикрывавшей пол, вымощенный каменными плитами. Возле столика лежало залитое кровью тело японского генерала, усыпанное драгоценными рубинами из рассыпавшейся шкатулки.
Стук в дверь показался ей необычным, в нём угадывался особый ритм. Так не выбивают дверь.
– Неужели! – Лата узнала его.
Стук напоминал ритмы первого куплета из марша молодых членов РСС, который она вместе с Аталом и другими молодыми ребятами распевала во время народных манифестаций на делийских улицах в конце тридцатых годов.
Японцы так стучать не могли, а потому, ухватившись за тяжёлый засов двумя руками и удивляясь, как это ей удалось его сгоряча задвинуть одной рукой, не без труда сдвинула с места. Тяжело заскрипев, дверь отворилась и в комнату один за другим, вслед за Аталом, державшим в руках кувалду средних размеров, вошли несколько низкорослых и крепких «японских солдат» , вооружённых почему-то не японскими винтовками, а британскими «Стэнами» . Сбоку у каждого болталась сумка с противогазом.
Напуганная их видом, Лата отпрянула в сторону, не выпуская из руки револьвер, в барабане которого остались ещё пять патронов. Атал перехватил её руку.
– Успокойся, Лата, это свои, гуркхи-непальцы, переодетые в японскую форму!
Сержант-гуркх пнул ногой труп японца в залитом кровью кимоно, и приказал Лате следовать за ними.
Через раскрытую железную дверь доносились звуки боя, шедшего в подземных казематах.
Атал пропустил Лату вперёд, успев набрать и рассовать по карманам несколько горстей рубинов из раскрытой шкатулки, на которую гуркхи не обратили внимания.
– Пригодятся, – перехватив взгляд Латы, пояснил он.
Лата всё поняла и, спешно собрав рассыпанные вещи, среди которых были её сокровища – несколько фотографий, письмо Воронцова, два любимых томика Тагора и Пушкина и обычное индийское сари, закрыла чемоданчик на ключ.
В тёмном коридоре засверкали пулемётные трассы, вырывая из мрака фрагменты трупов японских солдат, на которые постоянно натыкались ноги.
Внезапно из боковой ниши выскочил лейтенант Коно. Лата узнала его. Сержант, шедший впереди, осветил его электрическим фонариком. Лицо японца было залито кровью. Очевидно, он был ранен в голову, но не тяжело. В обеих руках Коно держал большой самурайский меч.
С криком «Банзай!» японский лейтенант бросился на британцев, переодетых в японскую форму с английскими «Стэнами» в руках. Один из гуркхов вырвался вперёд и короткой очередью из автомата пытался сразить японца. Несколько пуль попали ему в грудь, но энергии в пробитом теле самурая хватило на последний бросок.
Гуркх закрыл голову автоматом от удара самурайского меча, однако удар был так силён, что особой твёрдости сталь меча перерубила ствол «Стэна» и обрушилась на голову гуркха .
Британский солдат с рассечённым надвое черепом, рухнул на каменный пол, а японский лейтенант упал на колени и, собрав последние силы, уже умирая, вонзил меч в живот. Так лейтенант Коно с улыбкой на залитом кровью лице встретил с богоугодной смертью самурая солнцеликую богиню Аматорасу.
То, чего не удалось выполнить японскому генералу, убитому женщиной, сделал его адъютант.

* *
Под утро с реки подул свежий ветерок, разбавив духоту тропической ночи. В тропиках ночь сменяется днём очень быстро. До восхода солнца, когда проснётся богиня Аматорасу, так и не увидевшая позорного бегства «своих сыновей», оставалось не более получаса, а потому полная луна ещё не угасла, но сильно наклонилась к реке, высвечивая серебристыми дорожками на тёмной водной поверхности путь плывшей обнажённой женщине.
Полностью использовав кусочек мыла, к счастью, оказавшийся в её чемоданчике, Лата смыла с тела ужасную, зловонную грязь, в которой перепачкалась во время блужданий по узким каменным трубам в поисках выхода на чистый воздух. Смрад был невыносим, не помог даже выпачканный в нечистотах противогаз, который пришлось бросить. Атал помогал и выбившейся из сил женщине, и махарадже, которого постоянно тошнило и был он большой обузой. Атал хотел бросить его, но Лата просила не оставлять махараджу в этой ужасной клоаке, по которой ещё бродили разрозненные группы японских солдат и слышались беспорядочные выстрелы, добавлявшие к нестерпимому зловонию запах сгоревшего пороха.
Им повезло. Японцы не встретились у них на пути, а труба вывела в обычно заболоченный, но в это время года сухой лес, росший по берегам реки. Здесь встречались мангровые и прочие деревья, но в основном простирались бамбуковые заросли. Бой шёл где-то в стороне. Вышедшие из города японцы прорвались из окружения и отходили вдоль дороги, ведущей в сторону Рангуна.
Ночь в охваченном боями, полуразрушенном городе была ужасна. Однако самые худшие опасения не оправдались. По каким-то причинам японцы всё же не применили химическое оружие, а, выставив смертников-камикадзе, часто прикованных цепью к пулемёту, и отбиваясь от британских войск, покидали город по системе канализационных коллекторов. Бои продолжались и в смрадном подземелье, куда просочились воинственные гуркхи, возбуждённые приказом командиров быть беспощадными с отступавшим врагом и обещанными премиями за количество убитых японцев. У трупов гуркхи отрезали уши и складывали в карманы, чтобы потом предъявить командирам. Под их ужасные ножи попадали и индусы из развалившейся ИНА, метавшиеся по городу и искавшие победителей, которым можно было сдаться, сохранив жизнь и уши.
Бойцы из взвода Атала, установившие контакты с британскими войсками и проведшие в город накануне штурма отряд гуркхов, устроивших большой переполох в стане врага, могли вздохнуть облегчённо и больше не опасаться за свои жизни. Солдаты сдались британцам в плен, обрекая себя на год или два тяжёлого труда в лагерях для военнопленных, прежде чем их распустят по домам.
Однако Атала и Лату такие перспективы не устраивали, и, когда гуркхи завязали бой с японцами, отходившими в подземные убежища и далее по канализационным коллекторам покидавшими город, укрылись в брошенных окопах. Здесь им попался накачанный спиртным махараджа уже в гражданском платье бирманского горожанина и в тёмном платке, повязанном на голове по-бирмански, вместо тюрбана. Правда, окладистая, с проседью, борода и усы до ушей не делали стопроцентного индуса из элитной касты похожим на типичного бирманца с монголоидными чертами. Несмотря на изрядное количество выпитого спиртного, махараджа узнал Лату и Атала и полез в коллектор вслед за ними, умоляя не бросать его.
И вот они втроём на берегу реки, отрезанные густой полосой бамбуковых зарослей от мира, где шла война, гремели орудийные раскаты и слышался треск пулемётных и ружейных выстрелов.
Выстиранная одежда была развешана на сучьях мангрового дерева, росшего у самой воды, но высохнуть могла только днем на горячем солнце. Махараджа долго мучился головной болью от выпитого виски, но перед рассветом, пытаясь «поправиться», хлебнул ещё несколько глотков из своей бесконечной бутылки и задремал, прислонившись спиной к дереву – наверное, ему полегчало.
Атал соорудил из полотенца что-то вроде набедренной повязки и, убедившись, что махараджа спит, тайком пробрался на берег залива, где купалась Лата. Сквозь заросли бамбука он зачарованно следил за движениями прекрасной женщины в полном расцвете жизненных сил. Вот она нащупала ногами дно и стала медленно выходить из воды. Атал залюбовался изящными линиями её божественно прекрасного тела, достойного индуистской богини красоты и любви, носившей то же имя – Лата . Возможно, вот так же вышла из борозды, проложенной древним арием-пахарем ведическая красавица Сита , у поздних их потомков – дорийцев-эллинов  – уже богиня любви Афродита, вышедшая из морской волны.
Атал понимал, что подсматривать нехорошо, но ничего поделать с собой не мог. Будучи на девять лет моложе Латы, он тайно любил её – в его понимании – идеал индийской женщины. Аталу исполнилось двадцать пять лет – возраст немалый для индуса, но жениться ему не пришлось. Девушку, которую он любил, выдали замуж за богатого мужчину. Член РСС, Атал, бежал из Дели от призыва в британскую армию, примкнул к повстанцам, оказался в Бирме, оккупированной японцами, добровольно вступил в ИНА, получил офицерское звание, командовал взводом солдат, воевал под Импхалом и вот, словно перечеркнув прежнюю жизнь, бежал от войны, мечтая вернуться на Родину. Так сложилось, что женщин он почти не знал. Иногда японцы отдавали индусам после нескольких дней содержания в своих казармах тайских и бирманских проституток, а то и просто несчастных крестьянских девушек, насильно вывезенных из деревень и вынужденных зарабатывать свой горький хлеб самой древней профессией. За неимением лучшего, изголодавшиеся мужчины оторванные от дома, пользовались неказистыми, а частенько и больными «жрицами любви», готовыми на всё за чашку риса, стоившую немалых денег в разорённой войной стране.
Первые опыты такой любви вызвали у Атала стойкое отвращение, и он больше не прибегал к услугам казарменных шлюх. А когда в его мире вдруг появилась старая знакомая Лата, ещё больше похорошевшая за прошедшие годы, Атал стал рабом её красоты, несмотря на то, что мог рассчитывать только на дружбу. Сердце её было отдано другому человеку, жившему на противоположном конце мира в окружённой со всех сторон Германии, продолжавшей тотальную войну уже в собственном доме. Лата показывала Аталу фотографию Воронцова, с которым провела незабываемые шесть недель конца сказочной индийской осени, расцвеченной самыми поздними и самыми роскошными цветами, от фантастического аромата которых редко у кого не закружится голова…

*
Лата вышла из реки, представ в последних лучах угасавшего лунного света в божественно прекрасной наготе, долгого созерцания которой Атал не выдержал, зажмурился и осторожно, так чтобы не потревожить её, вернулся к спавшему, словно младенец, махарадже, прикрытому полотенцем. Непросохшая за ночь одежда, выстиранная в реке, висела на ветках деревьев, дожидаясь солнца.
Через несколько минут, надев вместо военной формы военнослужащей ИНА с нашивкой на рукаве, изображавшей прыгающего тигра, обычное индийское сари и, уложив в узел отжатые мокрые волосы, которые досохнут днем, Лата вышла из под сени бамбуковых кущ. Она вернулась в прежнюю мирную жизнь с первыми лучами восходящего солнца, не подозревая, что смущённый Атал, который поприветствовал её «с добрым утром», только что следил за тем, как она купалась в светлых во времена сухого сезона водах большой реки Иравади, бравшей начало с южных склонов Гималаев.
Проснулся махараджа, протёр кулаками глаза, и с восхищением уставился на Лату.
– Мисс Лата! Простите меня. Как только вернёмся домой, я немедленно выплачу Вам весь гонорар за чудесные танцы в Раджапуре, исполненные Вами осенью тридцать шестого года, каких я больше нигде и никогда не видел!
Простите меня! – запоздало каялся махараджа.

* *
К вечеру, следуя берегом реки, они добрались до маленькой деревушки, где на один из рубинов Атал выменял лодку, кое-что из одежды и немного риса. Японские йены у него не взяли, и Атал выбросил в реку всё своё жалованье за последний месяц, выплаченное за день до бегства из города.
Затем, днями скрываясь в джунглях, а ночами продвигаясь в лодке вниз по течению, они рассчитывали к началу сезона муссонных дождей добраться до Рангуна, который к тому времени оставят японцы, а оттуда вместе с сотнями тысяч беженцев, купив на «чёрном рынке» подходящие документы, можно было попытаться вернуться в Индию.







 




Глава 15. Зов Умилы

«Только большая работа может сделать
  русского человека счастливым.
Только мировая забота способна заставить
  русский народ задуматься».
А. Проханов, русский писатель

1.
– Алло! Будьте любезны, позовите к телефону майора Воронцова, – сдерживая сильное волнение, попросила Руса неизвестного мужчину, взявшего, наконец, трубку в операционном отделении морского госпиталя в Киле.
 Домашний телефон Воронцова, который был ей известен, но им из предосторожности она так и не воспользовалась до этого критического дня, молчал. Либо была повреждена линия, что во второй половине апреля случалось повсеместно, либо Воронцова не было дома, либо от дома остались одни руины - Киль сильно бомбили в последние дни.
 Больше всего Руса боялась, что опоздала и Воронцов уже схвачен, или его нет на службе и она не сможет предупредить его о смертельной опасности. Вот почему молодая красивая женщина в тёмном плаще, чёрных туфлях и модной шляпке, надвинутой на глаза поглубже, едва не закричала от радости, когда на другом конце провода ей ответили:
– Герр Воронцов в операционной. А кто его спрашивает? – Голос в трубке был также встревожен.
– Знакомая женщина, – не нашлась, что ответить на обычный вопрос, взволнованная Руса, сердце которой билось тревожно, и недавняя радость вновь сменилась настороженностью.
– Что если на другом конце провода с ней говорил сотрудник гестапо, и сейчас телефонисты пытаются установить, откуда произведён звонок? – промелькнула тревожная мысль.
В эти последние дни войны службы СД и особенно гестапо просто взбесились. Над ними был утерян контроль главного аппарата. Советские войска окружили Берлин, где по всему огромному городу – столице «Тысячелетнего Рейха», доживавшего последние дни, шли ожесточённые бои .
Сотрудники Главного управления имперской безопасности либо разбежались и забились в щели, переодевшись в гражданскую одежду и, дожидаясь конца в надежде сохранить жизнь любой ценой, либо сражались с последними верными фюреру отрядами Вермахта, Ваффен-СС и «Фольксштурма». А в остальных частях Германии, пока не занятых союзниками, не действовали приказы из центра, и всё было пущено на самотёк.
– Герр Воронцов сейчас в операционной. Он оперировал всю ночь. Что ему передать? – спросил всё тот же усталый голос на другом конце провода, и Руса ощутила сердцем, что так не мог говорить гестаповец.
– Передайте ему, пусть срочно подойдёт к аппарату! Это очень, очень важно! – с придыханием попросила Руса.
– Я буду ждать, – она посмотрела на часы, – ещё… две минуты. Умоляю, поспешите, пожалуйста! – просила взволнованная Руса, на которую уже обращали внимание немногочисленные, практически все военные с подругами или девицами лёгкого поведения – посетители гаштета, устроенного в подвале пострадавшего во время бомбежки дома.
Руса смотрела на циферблат, мучительно наблюдая за прыжками секундной стрелки и умоляя Всевышнего, чтобы с таким трудом заказанный телефонный разговор не оборвался. Дозвониться во второй раз из гаштета, куда она забежала в поисках исправного телефонного аппарата, вряд ли получится.
В последние дни Нагель был особенно взвинчен и подозрителен, практически ни на минуту не оставлял её без контроля. Ночевал в её квартире, прослушивал телефонные звонки на службе и дома, откуда она не могла позвонить без его ведома.
– Очевидно, боится, что сбегу, – решила Руса, которой и в самом деле было пора переходить на нелегальное положение и искать пути на восток.
Гамбург, вне всяких сомнений, уже через несколько дней займут англичане. Оказаться в их руках Руса не планировала. Собранные материалы, переснятые на микроплёнку, она заблаговременно передала пожилому немецкому подпольщику-коммунисту, жившему в рабочем пригороде, и данные о сети подпольных организаций, развёрнутых СД и гестапо на севере и востоке Германии, вероятно, уже переправлены в распоряжение органов НКВД, устанавливавших контроль над населением, оставшимся на оккупированной территории. Копии переданных материалов, ранее хранившиеся в тайнике, а также кое-что, собранное в последние дни, и личные вещи были сложены в небольшом кожаном чемоданчике, который стоял на полу, зажатый ногами.
Вчера поздно вечером Нагель забежал к ней домой и, ничего не объяснив, переоделся в штатский костюм, попросил повязать галстук и умчался куда-то на машине, как бы невзначай посетовав, что коллеги из кильского гестапо со дня на день могут задержать Воронцова.
– Если удастся, я заскочу по дороге к Хорсту Вустрову и предупрежу его, – словно оправдываясь, пояснил озабоченный Нагель, лицо которого было хмурым, как никогда.
Встревоженная неожиданным признанием Нагеля, Руса терялась в догадках, куда помчался Адольф в штатском костюме, захватив с собой, помимо табельного «Люгера», ещё и автомат.
– Ради бога! Не выходи сегодня ночью и завтра утром из дома и не зажигай свет! И, пожалуйста, не звони по телефону, если он вдруг окажется исправен! Дождись моего возвращения! – попросил-приказал на прощанье ей Нагель и быстро сбежал по лестнице вниз.
Известие о грозящем Воронцову аресте подстегнуло Русу искать с ним связь. Надежд на то, что Нагель найдёт Вустрова, с которым не удавалось связаться уже с неделю, не было никаких, а потому, вопреки советам Адольфа, она безуспешно пыталась в течение всей ночи дозвониться до Киля по домашнему телефону, сознавая, как это опасно. Из этого так ничего и не вышло, а потому под утро, не дожидаясь окончания «комендантского часа» , собрала чемоданчик и, надев поверх формы свой модный плащ, который ей подарил Нагель, отправилась разыскивать исправный телефонный аппарат.
В случае невозможности дозвониться, оставался единственный путь предупредить Воронцова – ехать на попутных машинах в Киль, до которого по прямой было около восьмидесяти километров. Но это лишь, в крайнем случае.
Нагель, как выяснилось позже, помчался на ночь глядя на своей машине в Витбург за тётей Бертой. Русские вплотную подошли к городку, который остался беззащитен. Части Вермахта отходили на север, оставив город на милость противника. Оборону родного городка, не имея на это ни устного, ни письменного приказа, возглавил герр Рудель, создав ополчение из верных ему и фюреру сотрудников гестапо и отряда «Фольксштурм», состоявшего из стариков и несовершеннолетних мальчишек.
В большом Гамбурге дела были не намного лучше. Несколько «взбадривало» лишь то обстоятельство, что город возьмут не русские, а англичане. Со вчерашнего дня в гамбургском управлении творилось чёрт знает что. Бремен, Ганновер, Вильгельмсхафен и множество других городов помельче уже были заняты англо-американцами. Пять дней назад передовые части советских и американских войск встретились посредине Германии на Эльбе в районе Торгау , тем самым, расчленив территорию страны на две части.
В Баварии, Австрии и Чехии всё ещё мощные группировки Вермахта и Ваффен-СС вели упорные бои с русскими на востоке, а на западе целыми дивизиями сдавались в плен беспрепятственно продвигавшимся к Мюнхену американцам . Возможно, что уже сегодня механизированные британские и канадские части выйдут к Эльбе в районе Гамбурга. Войска, которые должны были оборонять город, отходили на север в район Шлезвиг-Гольштейна, центр которого – Киль становился главным бастионом северной группировки германских войск.
Большая часть кораблей и субмарин покидали побережье Северного моря и проходили через датские проливы  или Кильский канал  в западную акваторию Остзее. Лишь мелкие катера и субмарины, укрывшиеся среди Фризских островов , продолжали выходить в короткие рейды в сторону Ла-Манша и уничтожать суда противника вопреки приказам не сильно скомпрометированного нацистами гросс-адмирала Денница, становившегося первым лицом в Германии и приемником фюрера, согласно договорённостям во время тайных американо-германских переговоров в Цюрихе.
Чуть позже, когда всё будет кончено, эти субмарины практически беспрепятственно уйдут в Атлантику к брегам Южной Америки и Антарктиды , унося в своих стальных чревах секретные архивы, ценности, награбленные за годы войны, и руководителей Рейха среднего звена. Эти чины СС и прочие чиновники, которым грозила виселица, не смогли погибнуть в бою или были командированы в заранее подготовленные схроны в пампасах Аргентины, в сельве Бразилии, в живописных предгорьях Анд на территории Чили и Боливии, и ещё во многих «укромных уголках» по другую сторону океана .
В микроплёнках, сделанных ею с документов, которые передавал Нагель, были и данные на тех лиц, которые вывозились под толщей вод Атлантического океана в Южное полушарие…
Эти и другие мысли мелькали в голове Русы ждавшей, словно целую вечность в загаженном и прокуренном насквозь гаштете, когда, наконец, Воронцов подойдёт к телефонному аппарату.
И совершенно неуместная, особенно раздражавшая в этот ранний утренний час, звучала из радиолы, включенной на полную мощность, весёлая танцевальная музыка.
Между тем двухметровый верзила в эсэсовском мундире, нахально рассматривавший красивую и одинокую, чем-то сильно взволнованную женщину, не выпускавшую телефонную трубку из рук и зажавшую между ног чёрный чемоданчик, встал из-за столика, отпихнул от себя пьяную девицу, перемазанную губной помадой, и, раскачиваясь словно лодка в неспокойной воде, направился в её сторону, делая на ходу откровенно мерзкие знаки.
Руса мельком взглянула на светящийся циферблат часов. Прошло полторы минуты из отведённых ею двух. Она знала, что будет ждать и больше, лишь бы не оборвалась связь.
Воронцов и пьяный двухметровый гаупштурмфюрер, огромный, как шкаф, подошли к аппаратам в Киле и Гамбурге практически одновременно.
Гаупштурмфюрер бесцеремонно схватил Русу за руку и попытался притянуть к себе.
– Такая красивая фрейлен, и одна. Пойдём за наш столик, выпьем за нашу победу в последнем бою! – Громила разинул отвратительную, дышавшую перегаром от скверного шнапса пасть с крупными передними зубами с золотыми коронками и расхохотался, обрызгав Русу зловонной слюной.
– Майор Воронцов слушает! – послышался в этот момент в прижатой к уху телефонной трубке до боли знакомый, ничуть не изменившийся голос человека, от одной мысли о котором зарумянились щёки и загорелись губы той, что восемь лет назад, будучи шестнадцатилетней девушкой, впервые в жизни ощутила вкус любви.
– Иди же, не ломайся! – эсэсовец бесцеремонно оттаскивал её от аппарата.
– Это я, Руса! – назвалась она, боясь упустить драгоценные секунды, занятые борьбой с пьяным хамом, которого была уже готова застрелить, нащупав в кармане плаща на мгновение освободившейся рукой маленький дамский «Браунинг» .
Почувствовав отпор, эсэсовец, глаза которого наливались кровью, вновь перехватил её руку, пытаясь оторвать от телефона.
– Кому ты звонишь, шлюха! Иди сюда! – заорал взбешённый гауптштурмфюрер.
– Серёжа! – услышал Воронцов на другом конце провода, в Киле. Так, по-русски, вместо привычного Серж, его называла только покойная Мила. Но это была не она.
– Руса! – осознал, наконец, измученный бессонной ночью Воронцов, и лицо его вспыхнуло, так же, как и во время ответного поцелуя славной девушки перед Рождеством старого и доброго тридцать шестого года.
– Немедленно уходи, скройся! Тебя ищут! Обязательно найди Лату и будь счастлив! Мой муж лётчик, у меня растёт сын! Всё, удачи! – на чистом русском языке успела крикнуть в трубку Руса, а озадаченный русской речью эсэсовец, выламывая руки, оторвал её от телефона. Трубка повисла на проводе. Воронцов слышал крики Русы, легкомысленную танцевальную музыку из включенной на полную мощность радиолы и грубые, нетрезвые мужские голоса, срывавшиеся в грязную брань. Потом всё стихло – связь оборвалась.
В это критическое мгновенье дверь гаштета широко распахнулась, и в помещение стремительно ворвался Нагель в дорогом гражданском костюме, в шляпе и при шёлковом галстуке, который Руса повязала ему вечером. Он тоже и впервые слышал из уст Эльзы Шнее русские слова, к сожалению или к счастью ничего в них не поняв.
В одно мгновенье Нагель настиг эсэсовца, силой тащившего отчаянно вырывавшуюся из его огромных лап Эльзу Шнее с надорванным рукавом плаща.
Будучи на полголовы ниже гаупштурмфюрера и килограммов на двадцать легче, Адольф принял боксерскую позу и нанёс верзиле сокрушительный удар в челюсть с помощью кастета, надетого второпях на пальцы правой руки.
Гаупштурмфюрер широко взмахнул руками, выпуская свою жертву с синяком на шее и с оторванным наполовину рукавом плаща, и с размаху рухнул на ближайший столик, придавив грузным телом одного из своих собутыльников и его девицу.
Поднялся визг девиц, пьяные эсэсовцы ругались и хватались за кобуры. Гаупштурмфюрер, выплюнув два выбитых золотых зуба, быстро оправился и попытался вынуть из кобуры пистолет.
– В машину! Направо за углом! – крикнул Нагель Эльзе, успевшей подхватить свой чемоданчик.
Уже за её спиной раздались несколько выстрелов. Нагель первым выхватил из-за пояса снятый с предохранителя «Люгер» и, расстреляв гаупштурмфюрера, успел выскочить из гаштета целым и невредимым, не считая руки, ободранной о золотые клыки огромного, словно шкаф, эсэсовца, накачанного алкоголем. Запоздалые пули нетрезвых стрелков, летевшие ему вслед, застряли в захлопнутой двери.
– Вставлять зубы во второй раз тебе уже не придётся! – злорадствовал Нагель, пряча на бегу под костюм тёплый после выстрелов «Люгер», который не подвёл в этой критической ситуации. Такая, правда, случилась впервые, к тому же на глазах Эльзы, которая, несомненно, оценит его мужскую доблесть. Он гордился своим ударом, однако без кастета вряд ли бы смог завалить такого гиганта!
Взревел невыключенный мотор «Мерседеса», и машина помчалась по пустым улицам уныло-серого, полуразрушенного, затаившегося города.
На одном из перекрестков пришлось притормозить, пропуская отряд Ваффен-СС с фаустпатронами на плечах, которые издали можно было принять за обычные лопаты.
Хмурые, болезненного вида, низкорослые и физически плохо развитые солдаты, собранные последней «тотальной мобилизацией» в стране, уже лишившейся восьми миллионов мужчин , уныло, совсем не так, как полагалось, пели песню о герое начала тридцатых годов Хорсте Весселе:

Die Fahne hoch
Die Reihen fest geschlossen
S.A. marschiert
Mit ruhig festem Schritt
Kam’raden die Rotfront
Und Reaktion erschossen
Marschier’n im Geist
In unsern Reihen mit
Die Strasse frei
Den braunen Batallionen
Die Stasse frei
Dem Sturmabteilungsmann
Es schau’n auf’s Hakenkreuz
Voll Hoffnung schon Millionen
Der Tag fuer Freiheit
Und fuer Brot bricht an
Zum letzten Mal
Wird mun Appell geblasen
Zum Kampfe steh’n
Wir alle schon bereit
Bald Flatten Hitlerfahnen
Ueber allen Strassen
Die Knechtschaft dauert
Nur noch kurze Zeit

Пели партийный гимн , усталые солдаты без всякого задора и «огонька», возглавляемые небритым, сильно хромавшим, очевидно, инвалидом с протезом на ноге, гауптштурмфюрером с седыми усиками «под Гитлера».
Глядя на него, Руса вспомнила Гофмана, взятого в плен в районе Сталинграда в последний день сорок второго года. Гофман тоже был инвалидом, но, несмотря на протез, воевал. Ступню ноги, раздавленную во время экспедиции в Арктику, ему ампутировал Воронцов. Фотография, изъятая не без риска в тот день у пленного эсэсовца, который сидел теперь в лагере военнопленных где-то в Сибири, так и осталась у неё и хранилась среди прочих вещей в чемоданчике, стоявшем рядом. Среди членов экспедиции Воронцов был самым приметным. Строен, красив, в хорошей форме, а кожаная на меху куртка полярника очень ему шла. Руса часто рассматривала эту фотографию по вечерам, оставаясь в одиночестве. И если бы кто-нибудь видел её в эти минуты, то непременно бы удивился. Красивая, молодая женщина, отрешённая от всего, улыбаясь, разговаривала шёпотом с человеком, который смотрел на неё с фотографии и тоже улыбался…
Пропустив отряд, который, если верить словам песни, «к борьбе давно готов», несмотря на свой плачевный вид, Нагель принялся нагонять потерянное время, а Руса, откинувшись на спинку сидения, позволила себе чуть-чуть передохнуть и подумала:
– Как всё же странно и в то же время интересно устроен мир! Ведь на этот мотив в СССР исполняется, и будет исполняться «Марш советских авиаторов», и она с азартом пела его вместе с товарищами по аэроклубу, родственниками и любимым мужем Ярославом, который, возможно, где-то рядом, заканчивает войну…

*
Из руки Нагеля сочилась кровь, пачкая рукав сорочки и руль автомобиля. Руса растирала синяк на шее, а потом приложила к нему холодную рукоятку «Браунинга». С тётушкой Бертой, которую племянник несколько часов назад силой оторвал от герра Руделя, случился очередной приступ истерики. Заливая слезами, наваленные на заднее сидение автомобиля, спешно собранные самые дорогие и памятные вещи из навсегда покинутого родного дома, который остался защищать любимый Отто, она принялась разыскивать в карманах платок, чтобы обмотать им руку племянника. Берта боялась одного вида крови, и её могло стошнить.
– Я больше часа мотался по городу, разыскивая тебя, – выговаривал Адольф Эльзе, словно несовершеннолетней девчонке.
– Заезжал домой – тебя нет! Ушла в мундире, подумал, что в управление. Помчался туда. Там, кроме дежурного офицера и солдат, никого нет. Очевидно, и не будет. Ещё вчера вывезли всё ценное, а лишние бумаги сожгли. Все разбегаются кто куда. Говорят, англичане подходят к Эльбе, а части Вермахта, наоборот, отходят на север, в сторону Киля. Город собираются оборонять лишь войска СС. Жаль, что одного породистого арийца мне пришлось застрелить по твоей милости, – словно оправдывался перед Эльзой Нагель.
– Кстати, я захватил твои платья. Переоденься в гражданское.
Куда ты звонила? Я уже отчаялся разыскать тебя. Перепугался. Думал, что сбежала к англичанам. Проезжал мимо гаштета, услышал крики. Вот удача! Кричала ты! Дальше ты всё видела и слышала. Этого мерзавца, позорящего честь мундира, я расстрелял. Надо было сделать это сразу, в этом случае не повредил бы руку.
– Спасибо за помощь, Адольф. Ты появился, как всегда, вовремя, – поблагодарила Эльза, умело перевязав ободранную руку Нагеля платком, и принялась переодеваться в платье. Было неудобно на ходу и в автомобиле, но Эльза справилась, аккуратно сложила форменные китель и юбку, прикрыв ими пояс с кобурой, где хранился табельный «Люгер» бывшего офицера СД Эльзы Шнее. Затем, отыскав иголку с ниткой среди вещей притихшей, заплаканной тетушки Берты, принялась пришивать наполовину оторванный рукав плаща.
– Так кому ты звонила в этот ранний час из гаштета? – вспомнив, повторил свой вопрос Нагель.
– Воронцову.
– Дозвонилась? – весь напрягся Нагель.
– Да. Спасибо, что предупредил меня о его готовящемся аресте.
– Я сам в этом виноват, но это было ещё до нашего с тобой знакомства. Воронцов был мне подозрителен ещё с тех пор, когда мы воевали в Африке. Даже не верится, что это было! Ну и порекомендовал коллегам из Киля понаблюдать за ним.
А вчера звонит мне штурмбанфюрер Глоске, что-то они там нашли на Воронцова, и наметили его арест на ближайшую ночь или утро.
Хорошо, что ты дозвонилась. Вустрова я так и не нашёл. Дом, где он жил, разрушен. А ночью некого расспросить, что случилось с жильцами. Если остался цел, то, должно быть, уехал к жене, – высказывал свои предположения Нагель.
– Этой ночью Воронцов оперировал раненых, и дома не ночевал. Я предупредила его. Если с Воронцовым всё же что-то случится, то я не прощу этого ни себе, ни тебе, Адольф! – Руса решительно направила на Нагеля «Браунинг», который недавно и небезрезультатно прикладывала холодной сталью к синяку.
– Не надо так шутить с оружием, – предостерёг Эльзу Нагель.
– Иначе я буду вынужден конфисковать его. Кстати, где твой табельный «Люгер»?
– На поясе, в кобуре, – указала Эльза на сложенную в стопку форму.
– Куда мы едем? – спохватилась она, рассматривая в боковое окошко всё ещё пустынный автобан – похоже, Нагель выехал за город.
– На север. Там, на берегу морского залива, живописные берега которого поросли буковым лесом, наше родовое имение баронов фон Нагель. Тебе там понравится.
Гамбург и Любек англичане займут со дня на день, но дальше пока не пойдут.
– Откуда тебе это известно? – спросила Руса.
– Известно, – уклончиво ответил Нагель.
– Полагаю, что отец со своими офицерами и со всем хозяйством фон Брауна  уже сдался американцам или сделает это в ближайшие дни. У нас был разговор на эту тему. Несомненно, американцы оценят его услуги. Война кончается, и теперь у нас не новый, но общий враг.
– Россия? – спросила Руса, с ненавистью взглянув на Нагеля.
– Да! – ответил он, не обернувшись и не увидев её лица.
– СССР. Вначале разрушим эту огромную страну, к сожалению, не оказавшуюся «колоссом на глиняных ногах» , а потом и Россию уничтожим, сколько бы не понадобилось для этого времени. С последними залпами этой Второй мировой войны начнётся Третья, и время опять заработает на нас! – Нагель цинично процитировал свои, а может быть, и не свои мысли ненавидевшей его Русе, с трудом сдерживавшей себя от желания выстрелить ему в затылок.
– Ну а нам, возможно, уже через несколько дней предстоит увлекательное «свадебное путешествие»! – как ни в чём не бывало, продолжил Нагель, радуясь собственному остроумию, и рассмеялся.
– Вот, посмотри на свои новые документы. – Нагель протянул ей американский паспорт. Руса раскрыла корочки и увидела своё фото и имя владелицы паспорта – Элизабет Джонсон.
– Паспорт подлинный. В нём виза на выезд в Аргентину вместе с мужем Эдвардом Джонсоном, то есть со мной, чтобы вступить в права собственности на виллу, или, как это у них там называется – асьенду в окрестностях Буэнос-Айреса на берегу залива Ла-Плата!
Вот видишь, тебе даже не придётся привыкать к новому имени, а фамилия у нас самая что ни на есть, американская! Тебе там будет хорошо со мной вдвоём. Когда всё уляжется, съездим в Англию, и ты представишь меня своим родителям как «богатого американца». Они будут довольны.
А пока подучишь меня английскому. Для американца он недостаточно хорош, но, думаю, что в Аргентине и такой сойдёт! – Нагель вновь нервно рассмеялся, заставив Русу задуматься.
– Как ей теперь быть? Неужели, время упущено, и она теперь пленница или заложница этого негодяя?
Уж лучше бы он не разыскал меня в том отвратительном гаштете! – в сердцах подумала Руса и спрятала до времени свой маленький дамский «Браунинг» в кармане плаща.
Перед въездом на территорию Шлезвиг-Гольштейна, на дорожном посту их машину остановила группа эсэсовцев. Однако, как всегда, документы у Нагеля были в полном порядке, а на женщин дежурный офицер лишь взглянул через стекло.
Потом Нагель свернул с заполненного военным транспортом автобана, соединявшего Киль и Любек, на северо-восток. Машина сбавила скорость на старой, обсаженной огромными вековыми каштанами дороге, мощёной булыжником, ведущей в противоположную сторону от Ольденбурга . Здесь движение было поменьше, чаще попадались подводы, набитые вещами и запряженные лошадьми, велосипедисты и просто пешие пожилые люди, женщины, девушки и дети с тележками, уходившие подальше от города в сторону большого острова Фемарн и датской границы, чтобы укрыться в тихих деревушках хотя бы на первое тревожное время предстоявшей оккупации британскими войсками. Британцев побаивались, ожидая обычных в военное время грабежей и насилия, особенно переживая за дочерей и внучек, которых могут обесчестить ужасные и наглые «черномазые» солдаты, каких не мало в британских или американских войсках. Их накануне Вальпургиевой ночи боялись, словно каких-то чертей.
Неожиданно один из велосипедистов привлёк внимание Русы. Она долго не могла оторваться от стекла, хотела потребовать Адольфа остановить машину, но в последний момент всё же передумала:
– Нельзя этого делать!
Велосипедист тоже посмотрел через стекло сначала на не видевшего его Нагеля, потом на неё, и ей показалось, что на лице велосипедиста, поразительно похожем на мужа, одновременно отразились удивление, радость и растерянность. Видение длилось всего лишь мгновенье, после чего «Мерседес» вырвался вперёд, и вскоре скрылся в тоннеле, созданном природой из обнявших ветвями узкую дорогу зацветавших каштанов.

2.
Её слова всё ещё звучали в ушах Воронцова. Со слов Вустрова во время их последней встречи в середине апреля в день рождения Шарлоты, совпавший на этот раз с воскресеньем, Сергей узнал, что та самая удивительная девушка Руса, бывшая жена Генриха Браухича, вывезенная им из Африки и гостившая две недели в их доме после Рождества тридцать шестого года, а потом, уже в тридцать девятом, пропавшая где-то под Мемелем при весьма загадочных обстоятельствах, теперь служит в Управлении имперской безопасности Гамбурга!
– Зовут её теперь Эльза Шнее, и сопровождавший её в роскошном «Мерседесе» оберштурмбанфюрер Нагель, представившийся женихом Эльзы, при её полном непротивлении, считает, что его невеста англичанка и работает на британскую разведку. Это слова Нагеля, отец которого большая шишка в иерархии ведомства Гиммлера. Точно так же она представилась и мне, будучи со мной с глазу на глаз, при первой, и так уж случилось, практически последней встрече в её маленькой, уютной квартирке в центре Гамбурга. Она просила ни в коем случае не вспоминать о прежней девушке, которую я знал в тридцать шестом году, – рассказал  после той встречи Воронцову Вустров.
– И ещё, Серж, прости, что без твоего ведома, в общем, я не мог скрыть, и рассказал ей о Вацлаве, Вере Алексеевне и … Лате, – извиняющимся тоном добавил тогда Вустров.
Вустров пригласил тогда Русу и его спутника Нагеля, от которого всё равно не избавиться, в гости на день рождения жены, где она могла встретиться с Воронцовым. Руса согласилась, но приехать не смогла, а передала Шарлоте в подарок дорогие золотые серьги с рубинами и букет роскошных роз, а детям огромную коробку шоколадных конфет. Воронцову передала привет на словах и пожелания большого счастья, которое будет непременно. Эти пожелания и подарки она передала Хорсту во время второй мимолётной встречи, в присутствии Нагеля, который тогда отмолчался.
Теперь Воронцов понимал, почему она не смогла приехать – не хотела, чтобы он видел её в обществе Нагеля. Хотя, возможно, что и в самом деле не смогла. А может быть, не решилась встретиться с ним, или появилась другая причина. Пойди, узнай…   
Настоящей своей судьбы Руса так и не открыла. Только Вустров, а позднее и Воронцов сильно сомневались в том, что она работает на британскую разведку. Нагеля в свои сомнения Хорст посвящать не стал. Так и осталась славная девушка Руса загадкой для всех…
И вот, только что он мельком видел её красивое растерянное лицо сквозь стекло окна дорогого автомобиля!
За рулем сидел Нагель – тот самый мерзавец, из-за которого у Воронцова едва не возник конфликт с СС в теперь уже далёком сорок втором году…
К счастью, Нагель не  заметил Воронцова. Это был именно он! А значит, рядом была Руса, и он не ошибся. Она повзрослела и стала ещё прекрасней…
Воронцову припомнились бессмертные стихи Пушкина, написанные, как оказалось, и для него:

«Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты»…
 
Возможно ли такое? Размышлять над превратностями судьбы сейчас было недосуг. Придёт время, и если всё закончится хорошо, то он, не торопясь, вспомнит миг за мигом этот день и промчавшийся мимо автомобиль с повзрослевшей, уже не наивной девушкой, а загадочной женщиной, наследницей древней жреческой печати с символом сокола-рерика. Этот символ совсем не случайно стал гербом русских князей Рюриковичей, и именно этот древний знак он видел в «ледовом храме» у подножья Мировой горы, близ Северного полюса на земле-Матке…
Как бы то ни было, а славная девушка Руса оставила большой след в его жизни, и её ему никогда не забыть. Её русские слова, произнесённые по телефону не более двух часов назад и, несомненно, спасшие его от гестаповской расправы всего за несколько дней до окончания войны, словно чистейшая музыка, навсегда сохранятся в его памяти:

«Серёжа! Немедленно уходи, скройся! Тебя ищут! Обязательно найди Лату и будь счастлив! Мой муж лётчик, у меня растёт сын! Всё, удачи!»

Эти слова, сказанные Русой на русском языке, ставшем для неё родным, напрочь отвергали всякие домыслы о её работе на британскую разведку.
– Разве похожа она на Сару или Лу? – задал сам себе нелепый вопрос и рассмеялся Воронцов.
– Ничуть!
Вот бы порадовалась мама, узнав о тебе! Узнав, что ты живешь в Великой и Прекрасной Стране, которая вышла победительницей из самой большой в истории человечества Войны!
Как жаль. Неужели он больше никогда не увидит её и не услышит её голос?
Знать бы, что ты думала, славная девочка, о Лате и нашей с ней дочери, когда Вустров поведал тебе об этом? – с грустью подумал Воронцов, ставший для этой замечательной девушки первой, и он надеялся, возвышенной, любовью, которая редко забывается.
– И я о тебе теперь немного знаю. Рассказала в двух словах, милая моя, не удержалась! Замужем за лётчиком, родила сына! Разве этого мало? Мелькнула – промчалась, словно комета, и исчезла…

*
Воронцов нажимал на педали велосипеда, похищенного им у запасного «чёрного хода», ведущего из госпиталя в большой парк. У него не было другого выхода. Едва его позвали к телефону, звонившему из Гамбурга, как ассистент предупредил, что в коридоре у входа в операционную появились два крепких субъекта в тёмных костюмах и шляпах, по виду сотрудники гестапо, прозванные «бульдогами» за «мёртвую хватку». Такие обычно проводят внезапные аресты неблагонадёжных.
Воронцов не закончил операцию. Он был потрясён телефонным звонком и словами своей старой знакомой Русы, таинственным образом исчезнувшей в сентябре тридцать девятого года. А позже никто иной, как сам Генрих Браухич, якобы, видел её в ресторане Московского вокзала города Ленинграда в его, Воронцова, обществе! Мистика какая-то! Но ведь Браухич никак не походил на сумасшедшего!
– Её муж – лётчик! Браухич видел именно офицера в её компании, так похожего на него, Воронцова, что он без всяких сомнений отразил это обстоятельство в нешуточном рапорте своему руководству! Это уже не мистика! – С таким ворохом противоречивых мыслей Воронцов незаметно покинул операционную, оставив пациента своим ассистентам. В раздевалке он сменил белый халат на чью-то потёртую кожаную куртку спортивного покроя и ушёл из-под носа гестаповцев.
Уже несколько дней за ними пристально следили. Он чувствовал это, как говорится, кожей. Чем он вызвал такой интерес гестапо, очевидно так и останется для него тайной, если, конечно, его не схватят.
Велосипедистов в рабочем Киле, где ещё по инерции продолжали достраивать новые и ремонтировать повреждённые корабли и субмарины, было немало, особенно в этот утренний час, а потому на него не обратили внимания, и Воронцову удалось выбраться из города.
Ноги, крутившие педали, сами направили его в сторону авиабазы, где он теперь изредка, скопив деньги на горючее, поднимался в воздух на учебном самолёте. Летать хотя бы раз в месяц стало для него потребностью. В воздухе забывалось всё дурное, и после полёта чувствовалась разрядка. Ему не удалось бы увидеть Русу, не случись по узкой дороге прохождения большой воинской колонны. Пришлось съехать с дороги и пережидать в течение часа.
Воронцов удивился, что колонну не бомбили, но дать какое-либо объяснение этому факту он не смог. Война шла к концу, и, возможно, англо-американцы снизили накал военных действий, тем более что немцы отдавали им территорию Германии практически без боя, чего не скажешь о русских. Почти всех раненых, невзирая на род войск, привозили в морской госпиталь с Восточного фронта. Он разговаривал с офицерами. По их словам, на востоке был «сущий ад».
Всё это время, почти два часа, которые прошли с момента телефонного разговора до случайной, а может быть и нет, мимолётной встречи с Русой на дороге среди зацветавших каштанов, Воронцов думал о ней, сильно переживая, что их разговор оборвался на полуслове, и последнее, что он услышал в трубке, был её крик…
И вот эта, богом данная встреча! На сердце отлегло. Как бы там ни было, но Нагель не сможет причинить ей зла больше, чем озверевшие в последние месяцы войны костоломы из гестапо.
– Такая женщина, – Воронцов впервые назвал её про себя именно так, – сумеет достойно выйти из любой ситуации. Такая уж у неё карма…
Здесь Воронцов вспомнил о камне-обереге любимой Латы, который, несомненно, сохранил его и на этот раз.
– Всё в нашем мире переплетено удивительным образом, – подумал Воронцов, с новыми силами нажимая на педали и рассчитывая на то, что «бульдоги», упустившие его в госпитале, не сразу сообразят, где его искать.
– Добраться бы до самолёта, а там…
Как хорошо, что он привык перекладывать в карманы брюк, когда снимал китель, ключи, теперь, правда, уже ненужные, и бумажник с деньгами, документами, драгоценными фотографиями, а главное с камнем Латы, вынутым ею собственноручно из короны супруги грозного Индры – богини Шачи. Теперь китель навсегда остался в его кабинете, а в комнатке в офицерском общежитии, где он жил последние месяцы, ничего ценного, кроме нескольких любимых книг, не осталось.
У ворот авиабазы, где, помимо боевых самолётов, размещались и учебно-тренировочные, он встретил скучавшего ясным солнечным утром знакомого оберлейтенанта из службы аэродромной охраны с несколькими солдатами. Эсэсовцы ещё не взяли под свой контроль хозяйство Люфтваффе, и с проездом на охраняемую территорию у Воронцова проблем не было.
Доброе утро, Фридрих! – приветствовал он оберлейтенанта по имени.
– А, герр Воронцов! – обрадовался оберлейтенант.
– Давненько я Вас не видел.
– Было много работы и мало денег на бензин, вот и не приезжал, – объяснил Воронцов.
– Раньше Вы приезжали на автомобиле, а теперь вот, на велосипеде, – зевнул, очевидно, не выспавшийся Фридрих, не любивший, когда его называли Фрицем, а потому всегда был расположен к Воронцову. Однажды, с год назад, тот даже угостил его коньяком в кафе, работавшем в те времена на территории базы.
– В машине ни грамма бензина, Фридрих. Я ею давно не пользуюсь, – пояснил Воронцов, скрывая нетерпеливое волнение, когда была дорога каждая минута.
– День у меня сегодня свободный, хотелось бы полетать.
– Двадцать километров на велосипеде – хорошая зарядка! – оценил спортивные достижения Воронцова, разговорчивый оберлейтенант.
– Да, денёк выдался славный! – согласился он, посмотрев на чистое небо и ласково пригревающее солнце.
– Только я не стал бы тратить деньги на бензин. Впрочем, в небо меня не тянет совсем. Не знаю, разрешат ли Вам подняться сегодня в воздух. Полёты боевой авиации запрещены. Лучшие самолёты, эти реактивные «Мессершмитты» , скрыты в ангарах, устроенных в скалах. Там и сейчас день и ночь ведутся работы. Пленные вырубают пещеры для тех самолётов, которые перелетают к нам с других аэродромов, занятых русскими или этими противными «янки», у которых в армии полно негров. Года не пройдёт, как наши немецкие женщины нарожают от этих «обезьян» черномазых детей, – продолжал рассуждать недовольный оберлейтенант.
– Ладно, Фридрих, поговорим в следующий раз, – пообещал Воронцов, прерывая оберлейтенанта.
– Проходите, герр Воронцов! На обратном пути встретимся. Я только заступил на пост, – не проверив документы, пропустил его оберлейтенант.
– Спасибо, Фридрих. Можно я оставлю велосипед у поста?
– Оставляйте. Я покатаюсь на нём, – обрадовался оберлейтенант возможности хоть чуть скрасить своё скучное суточное дежурство.
– Можно от Вас позвонить? – спросил Воронцов.
– Вам куда?
– В город.
– В город пока не получится. Где-то повреждена линия, говорят, что через час восстановят, – вновь зевнул не выспавшийся перед дежурством оберлейтенант.
– Это хорошо! – вслух подумал Воронцов.
– Что хорошо? – не понял оставшийся без ответа оберлейтенант, проигравший всю ночь в карты, зато кое-что выигравший. На эти деньги можно было сходить в кафе со знакомой девушкой, которая жила в Киле и которой хотелось позвонить.
 
*
– Зря Вы, герр Воронцов, сегодня приехали, – посочувствовал ему, дежурный по аэродрому офицер.
– Надо было позвонить заранее и узнать. Полёты вчера и сегодня отменены.
– Я пытался звонить, но не дозвонился.
Дела Воронцова были плохи. Возвращаться в город навстречу «бульдогам» было равносильно самоубийству. Долго оставаться на базе было нельзя. Укрыться негде, к тому же при нём не было даже личного оружия – ни защищаться, ни застрелиться, если загонят в угол.
Положение незавидное...
– Хорошо, я тогда прогуляюсь по полю, – Воронцов сделал это своё заявление на уровне интуиции.
– Не возражаю. Погуляйте. Погода хорошая. Лётное поле – отличный луг. Повсюду цветут маргаритки, фиалки, незабудки и ещё много всяких цветов, – напутствовал Воронцова дежурный, беря трубку телефона.
Воронцов покосился на аппарат и, не мешкая, направился на лётное поле – большой луг, едва заметным уклоном спускавшийся к морю, до которого было не более пятисот метров. Другой своей стороной луг упирался в скалистый обрыв, в котором были вырублены пещеры-ангары для дорогих реактивных самолётов. Там вовсю шла работа. Подрывники и военнопленные, среди которых преобладали русские, вгрызались в скальную породу, выбивая ниши, способные защитить немецкие самолёты от бомбардировок с воздуха.
Эти самолёты Воронцова не интересовали. Стараясь выглядеть, насколько это было возможно, неторопливым, он приближался к спортивным самолётам, раздумывая над тем, сможет ли он подняться в воздух.
Единственное решение пришло сразу. Если бак самолёта заправлен хотя бы на четверть часа, то он поднимется в воздух и долетит до Вустрова. Нужен ещё парашют, чтобы выпрыгнуть с самолёта. Учебные и спортивные самолёты, лишённые вооружения, обычно не охраняются так бдительно, как боевые машины. Парашюты, как правило, оставляют в кабинах.
Возле учебных самолётов крутился знакомый механик.
– Это хорошо! – подумал Воронцов и ускорил шаг.
Механик узнал Воронцова и посочувствовал ему, что все полёты на сегодня отменены. А он устраняет мелкие неисправности, аккуратно записывая проводимые регламентные и текущие работы в журнал учёта. Спешить механику было некуда. День только начинался, и работу надо было растянуть до вечера.
– Доброе утро, Макс, – поздоровался Воронцов с механиком.
– Здравствуйте, герр Воронцов, – ответил механик.
– Говорят, что англичане уже заняли Гамбург и Киль?
– Насчёт Гамбурга не знаю, но из Киля я только что приехал на велосипеде. А какие новости у Люфтваффе? – завязывая с механиком разговор, спросил Воронцов.
– Хочется домой. Весна в разгаре. Сады цветут! Девушки расцветают! Их за войну столько выросло и повзрослело – выбирай любую, ни одна не откажет! Завтра первое мая, – мечтательно раскрыл свои сокровенные мысли холостяк Макс, прослуживший всю войну в аэродромной обслуге, а потому очень этим довольный.
 – Но у Люфтваффе, похоже, всё затянется. Унтер из штаба говорил, что мы переходим под контроль англичан и будем сидеть на своих местах столько, сколько потребуется. А может быть, придётся вместе с ними ещё и повоевать с русскими. Вот, глядите, в скалах выбивают ангары для новых «Ме-262». Эти ещё не сделали ни одного боевого вылета. Последние. Только что с завода. Надо сказать, фюрер умеет заставить всех и работать и воевать! – всё больше распалялся Макс.
– А что, Макс, – машины исправны? – как бы невзначай спросил Воронцов и присел на раскладное кресло-шезлонг, подставив лицо солнцу.
Закурил.
– Я посижу, позагораю, если уж приехал, – пояснил Воронцов механику.
Тот попросил закурить. Воронцов охотно протянул механику портсигар.
– Слушай, дружище, не сбегаешь ли за пивом? – предложил он, протягивая деньги механику.
– А я тут позагораю и покараулю.
– Jawohl! – обрадовался механик возможности выпить бутылочку-другую холодного пива за чужой счёт.
Пиво продавали в буфете столовой. До неё и обратно пять минут хода.
Механик взял деньги и быстрым шагом направился к корпусу столовой.
В распоряжении Воронцова было несколько минут. Едва механик скрылся из вида, он встал с шезлонга и принялся заглядывать в кабины самолётов.
– Вот подходящая машина! – Воронцов облюбовал спортивный «Мессершмитт», на котором неоднократно поднимался в воздух. Парашют был на месте, кабина легко открылась, и, убедившись, что бак не пуст, Воронцов быстро натянул на плечи лямки парашюта, застегнул пояс и забрался в кабину.
– Только бы завёлся мотор!
В этот момент на аэродроме заревела сирена – знак «Внимание!» или «Опасность!».
Воронцов оглянулся. От помещения дежурного по лётному полю в его сторону мчался автомобиль, а из столовой с раздутыми карманами комбинезона, из которых торчали бутылки, бежал перепуганный механик.
– Вот они, «бульдоги». Выследили таки! – подумал Воронцов, спешно запуская двигатель.
– Ура! Завёлся! – Он был вне себя от радости и, набирая скорость, принялся выруливать на взлётную полосу.
– Прекрасная всё же машина «Мессершмитт»!
Между тем автомобиль с гестаповцами обогнал бежавшего механика и был уже в ста метрах от самолёта, готового оторваться от земли и взлететь.
Гестаповцы открыли по самолёту беспорядочную стрельбу из пистолетов. Несколько пуль задели фюзеляж и крылья, не причинив взлетевшей машине вреда, и через несколько секунд он был уже вне досягаемости пистолетных выстрелов, взяв курс на море и намереваясь уйти из сектора обстрела зенитных батарей, которые могут открыть огонь в любую минуту.
В то время, как самолёт Воронцова удалялся в сторону моря, гестаповцы и сопровождавший их дежурный по аэродрому майор, избив несчастного механика, который отлучался за пивом, принялись названивать зенитчикам, требуя расстрелять самолёт, самовольно покинувший аэродром. Но пока зенитчики ответили и побежали к зениткам, самолёт Воронцова покинул зону обстрела.
– Это важный государственный преступник! Он работает на русских! Немедленно задержите или сбейте самолёт! – горячились гестаповцы, вырывая у растерянного майора-дежурного телефонную трубку.
– Не мешайте мне, если уж сумели его упустить! – накричал на них майор и пнул ногой механика, которого гестаповцы от нечего делать и, давая выплеснуться нервной энергии, продолжали профессионально избивать.
– Майор Готлиб! Немедленно, поднимите в воздух истребитель «Ме-262»!
Да! Да! Сбить! Не дайте ему уйти! – кричал в трубку офицер. Гестаповцы, заметив выруливающий на взлётную полосу самолёт, прекратили избиение несчастного механика, наконец, осознавшего свою вину и теперь мечтавшего только об одном – лишь бы его не расстреляли в этот тёплый и солнечный последний день апреля, и побежали к самолёту, очевидно, с инструкциями к пилоту.


3.
Чудовищная машина, изрыгавшая чёрный, вонючий солярочный дым из могучего мотора, наползала на оберштурмбанфюрера Руделя, оставшегося один на один с русским танком, который звали «Иосиф Сталин»  и который после четырёх лет войны пришёл в его дом…
С первыми выстрелами солдат из русского батальона, которому было поручено взять городок Витбург, почти всё воинство Руделя, от стариков из «Фольксштурма» до собственных подчинённых, разбежалось, переодеваясь в гражданскую одежду и забиваясь в щели. А когда их оттуда вытаскивали солдаты в кирзовых сапогах и ватниках, которые, если верить молве, могли защитить от шальной пули или мелкого осколка, то уныло хныкали и лопотали дрожавшими губами: «Hitler Kaput!»
Да и кому было охота подыхать в такой солнечный день за фюрера, когда всё катилось ко всем чертям.
Вот он и остался один на один с этим бронированным чудовищем, к тому же покрытым сверху уродливым коробом, который русские танкисты, опасавшиеся фаустпатронов, соорудили для защиты своего танка. Сквозь прорези в кожухе бил короткими очередями пулемёт, только что расстрелявший на глазах Руделя вихрастого рыжего подростка, не испугавшегося и не отступившего.
Мальчик лет четырнадцати, прошитый пулемётной очередью чуть выше пояса, корчился, издавая жуткие крики на мощёной булыжником улице, упрямо не выпуская из маленьких детских рук неиспользованный фаустпатрон. А танк наводил хобот огромной пушки на одинокого пожилого уже не оберштурмбанфюрера, а одного из последних солдат Рейха – Отто Руделя, решившего умереть в этот день с оружием в руках.
Как в немецких городах уничтожают русские танки старики и юнцы, он насмотрелся в хрониках последнего времени. Там было всё просто – положил трубу на плечо, нажал на спусковой крючок, и танк горит.
На практике совсем другое дело. Руки дрожат. Нет никакой уверенности, что граната из трубы попадёт в цель даже с такого близкого расстояния, как нет уверенности, что она вообще вылетит и полетит, куда надо.
За долгие годы службы герр Рудель стрелял в основном из пистолета, да несколько раз из винтовки, а потому такая неуверенность…
– Entschuldige mir, mein Gott ! – прошептал Рудель, прощаясь с богом и с верной, любимой женой Бертой, хоть и не богатой, но баронессой, разделившей тяготы первых лет жизни с ним, простым рабочим парнем, измученным безработицей, охватившей Германию после Первой мировой войны и неудачной попытки революции, в которой он принимал участие на стороне «красных» отрядов коммунистов-спартаковцев, о чём позже тщательно умалчивал.
А Берта пошла за него по любви, лет на десять обрушив на свою белокурую головку гнев родни.
Но всё в прошлом. Ещё раз, помянув бога и Берту, герр Рудель нажал на спусковой крючок фаустпатрона и зажмурил рыжие глаза.
Грянул выстрел. Пустая труба слетела с плеча, а каска с головы вместе с грохотом разрыва.
Чувствуя, что всё ещё жив, Рудель приоткрыл один глаз и увидел во всём боевом великолепии красавец русский танк, с которого граната от фаустпатрона сбила уродливый железный кожух, защитивший сверкающую уральскую броню от коварного снаряда каммулятивного действия.
Танкист-наводчик указал стволом пушки на лысоватого седеющего старика в перепачканной землей эсэсовской форме, согнувшегося у земли в ожидании смертного часа. А выскочивший из-за танка, сильно отставший автоматчик восемнадцати неполных лет от роду, которого крепко «крыли матом» скрытые броней танкисты, прекратил короткой очередью общение герра Руделя и с богом и с любимой женой.
Тот громкий выстрел был едва ли не единственным в десятиминутной обороне маленького городка Витбурга, затерянного среди лесов и озер некогда славянского края, ставшего немецкой провинцией Мекленбург, в который ныне возвращались с востока славяне – потомки подданных Рюрика.

4.
После взятия Кенигсберга полк лёгкой истребительной авиации подполковника Соколова был переброшен на участок 2-го Белорусского фронта в Померанию  и принимал участие в боях за освобождение Штеттина . К этому времени авиация немцев практически перестала подниматься в небо, так что истребители выполняли роль лёгких штурмовиков – обстреливали отчаянно сопротивлявшийся гарнизон города с воздуха. Лишь однажды в весеннем небе над Штеттином показались всё те же старые, но всё ещё боеспособные «Ме-110». Однако перевес один к пяти в пользу русских заставил незадачливых немецких «асов» искать спасения бегством, потеряв в скоротечном бою половину машин.
27 апреля гарнизон города капитулировал и советские войска переправились через Одер на последнем его участке при впадении в море. Далее войска фронта разделились. Большая часть «белорусов» пошла на Берлин, помогать добивать германского зверя в его «логове», другая часть пошла на север, в провинцию Мекленбург, с целью подавить сопротивление немцев в мелких городах и выйти к морю в районе Ростока и острова Рюген.
Эскадрильям подполковника Соколова было поручено патрулировать днём и ночью воздушное пространство над обширным заливом, именуемым Мекленбургской бухтой, и следить за возможными перемещениями германских подводных лодок, пытавшихся выбраться из Балтики через датские проливы, которые де-факто пока контролировали немцы , и без всякой пощады сбивать любые немецкие самолёты над этим районом.
Место это было непростое. На ответственность за западным сектором залива претендовала британская сторона, с которой следовало вести себя крайне осторожно и не допускать никаких инцидентов, которые могли осложнить и так непростые отношения между союзниками. А они заметно ухудшились после смерти американского президента Рузвельта в середине апреля.
И вот он – Вустров, тот самый остров, который Руса красочно описывала ему в своих удивительных рассказах во время, увы, нечастых военных встреч.
Остров, лишившийся смытой зимними штормами дамбы, связывавшей его с большой землей, и в самом деле был необыкновенно красив, несмотря на небольшие размеры. Кругом буйствовала весна и даже с высоты нескольких сотен метров Ярославу чудился волшебный аромат цветущих гиацинтов, в изобилии покрывавших каждой весной плодородную землю светлых буковых рощ.
Всё было именно так, как описывала эти места Руса, от которой скоро как полгода не было никаких вестей. Такое уже было в сорок втором году, когда она работала в тылу врага, но тогда на временно оккупированной советской территории. А дома, как известно, и стены помогают. За то задание Руса была награждена орденом «Красной Звезды» и медалью «За Отвагу», но прежде, так уж случилось, они провели несколько незабываемых дней среди белорусских лесов в домике гостеприимного Степаныча.
Уже позже, в сорок четвёртом, Руса писала, что бывала в тех местах, но ни домика, ни лесника там уже не было. Всё спалили проклятые немцы…
В этот раз Руса сражалась по ту строну «невидимого фронта» на вражеской земле, и Ярослав очень переживал за неё. Верил, что всё будет хорошо и она, как всегда, вернётся с победой. О чём же ещё мог он думать?
Вот и трёхэтажный дом баронов фон Вустров в бело-розовой дымке цветущих деревьев, построенный на месте бывшего славянского замка князей из рода оборитов. Большой трёхэтажный дом – просторно и в достатке жили бароны, но близилось время вернуть собственность народу. Как это произойдёт, Ярослав представлял себе смутно, однако при первой возможности решил побывать на острове и осмотреть те места, где жила когда-то его жена.
Скрытое предчувствие подсказывало ему, что у Русы, которой, как он догадался во время их последнего телефонного разговора, предстояло работать на севере Германии, был большой соблазн, «выходя из игры», укрыться именно в этом, знакомом ей и по-своему дорогом месте.
Однажды, будучи, наверное, не в самом хорошем настроении, он сказал Русе:
– Кругом столько красавцев, молодых полковников и генералов. Закружат они тебе голову, и забудешь своего «Сокола»…
Руса серьёзно посмотрела тогда на него:
– Не смей даже думать об этом! Мой славный Сокол! Твой знак на гербе моих предков! Ты мой единственный муж, данный Сияющим Амоном-Ра! – Ра-Ярило! И имя твоё Ярослав!
Эти слова глубоко врезались в память Ярослава, хоть и осознать всей их сути он так и не смог, понимая, что Руса для него всё ещё тайна, и не всё она ему рассказала, а возможно, что не открыла какие-то реликвии, связанные с её загадочным происхождением.
И каким же должно было быть удивление, ожидавшее его в недалёком будущем, когда Руса, собравшись, наконец, с духом, поведает ему тайну своей первой любви и того удивительного наития, которое привело её сентябрьским утром тридцать девятого года на пустынный пляж возле маленькой немецкой деревушки, приютившейся на поросшей соснами песчаной косе. Эту деревушку в конце января сорок пятого года он от края до края измерил неторопливыми шагами в поисках домика, в котором некогда жила его Руса. Да так и не нашёл. Все они были похожи, а спросить было не у кого.
За годы войны, будучи оторванный от семьи, он перечитал много книг по всемирной истории, увлёкся ею, осознав, что нет на земле науки важнее. И тот, кто владеет законами исторического развития, может предвидеть будущее своего народа.
Особенно его увлекала древняя история, там было ещё очень много недосказанного, и можно было пофантазировать наедине с книгой.
– Как оказалась белая и, несомненно, самой совершенной, первозданной славянской расы, девушка в глубинах Африки на реке Нил, от одного упоминания о которой веяло зноем?
Ужели это реликт вендского похода полуторатысячелетней давности? Или след более ранних скифских набегов на Страну Нила?
Или ещё более ранние морские походы балтийских славян-вендов по следам финикийцев, плававших на берега Янтарного моря за солнечным камнем, которому поклонялись жрецы Страны Нила?
Или же тому причина ещё какое-то, пока неведомое историческое движение народов к Священному Нилу, возле которого и поныне, потрясая людей своим величием, стоят неведомо кем построенные седые пирамиды, охраняя покой загадочного сфинкса?
Ещё несколько лет назад Ярослав даже не предполагал наличия стольких тайн, неподвластных ни уму, ни наитию простых смертных…
 
*
– Орел! Орел! Я Курск! Вижу на западе, высота около тысячи метров, два немецких самолёта! – прервал его размышления позывной майора Блохина, с которым они обычно патрулировали на пару. Ярослав предпочитал летать как можно чаще, переложив все штабные и хозяйственные заботы на плечи замкомполка.
– Вот, задумался не ко времени, а тут два «Мессера»! – Соколов узнал их, несмотря на приличное расстояние.
– Курск! Вижу! Идут на нас. «Ме-109». За ним «Ме-262». Вот и свиделись с реактивным! Приготовиться к бою!
Пара советских «Як-3», выполнив необходимый манёвр и запросив подкрепления, стала выдвигаться на линию атаки.
«Ме-109» был для них не опасен, а вот грозный реактивный «Ме-262», о котором много читали и просматривали захваченную немецкую хронику, был пока для русских пилотов загадкой, вполне сравнимой с тайнами пирамид.
Между тем в небе над заливом на глазах русских лётчиков происходило нечто странное.
Реактивный «Ме-262», словно не замечая советских истребителей, открыл ураганный огонь по своему «Ме-109». Тот старался уклониться, выполняя сложные манёвры и не пытаясь ответить огнём на огонь.
– Что за чертовщина? – не мог понять происходящего в небе подполковник Соколов.
Вот «Ме-109» задымил, так и не сделав ни единого выстрела, и начал снижаться в направлении Вустрова. Горевший «Мессер» прошёл рядом с самолётом Соколова. Пилот, на голове которого почему-то не было шлема, открывал в это время стеклянный купол кабины. Расстояние было столь близким, что Ярослав успел взглянуть на немецкого пилота, самолёт которого не имел вооружений. На мгновение их глаза встретились, и, похоже, оба удивились тому внешнему сходству, какое было в их лицах, только Ярослав выглядел заметно моложе.
– Нет, совсем неслучайно покойный Генрих Браухич так легко мог обознаться в ресторане Московского вокзала довоенного города Ленинграда! – Яркой догадкой промелькнула удивительная мысль в тревожном сознании Воронцова. Но для других мыслей у него уже не было времени…
А подполковник Соколов, не менее потрясённый той удивительной встречей в весеннем балтийском небе, чуть позже, когда дослушает последние и пока неизвестные страницы из жизни Русы, будет пытаться восстановить этот миг в своей памяти, подробнейшим образом объясняя жене, как всё это происходило в тот последний апрельский день сорок пятого года. И поразительное сравнение неизбежно всплывёт в его памяти:
Вот так же в сентябре тридцать девятого года он летел на беззащитном «Пулавчаке» над красивым, залитым солнцем Виленским краем, а догонявшие «Мессершмитты» в любой момент могли обрушить на его машину огонь своих пулемётов…
Соколов и Блохин одновременно открыли огонь из пушек и пулемётов по «Ме-262», но немецкий пилот, убедившись, что подбитый им «Ме-109» падает в море, хорошо отработанным манёвром уклонился от снарядов и, круто развернув самолёт и набирая высоту, стал поспешно выходить из-под обстрела, не желая сражаться с двумя русскими «Яками», тем более, что к ним на помощь спешили ещё два истребителя, патрулировавшие другой сектор залива. Война кончалась, и молодому немецкому лётчику, сбившему в начале апреля несколько огромных и не поворотливых американских бомбардировщиков, воевать больше не хотелось.
Пилот «Ме-262» выполнил поставленную задачу – сбил учебный самолёт, на котором пытался бежать чем-то насоливший гестапо майор Воронцов. Дисциплинированный пилот был знаком с ним, даже обрадовался, когда от падавшего самолёта отделилась маленькая точка и спустя некоторое время над морем повис купол раскрывшегося парашюта.
– Попадёт к русским, там тоже не сахар, – подумал немецкий пилот, скоро оторвавшийся от русских истребителей и обеспокоенный больше своей собственной судьбой.
Камень-оберег, извлечённый Латой из короны божественной супруги Великого Индры – богини Шачи, и на этот раз отвёл беду от Воронцова. Спускаясь на парашюте, он ощутил жжение в бедре, там, где находился карман брюк, в котором лежал бумажник с камнем-оберегом в самом укромном его уголке.
– Неужели, ранен? – подумал Воронцов. Но времени для раздумий не было, надо было постараться сесть на землю. Море, хоть и в конце апреля, было ещё холодным, а потому опуститься на воду было равносильно гибели.
Пытаясь управлять стропами парашюта и пользуясь западным направлением ветра, он, наконец, добился своего и опустился в море всего в полусотне метров от берега.
Ледяная вода обжигала, но попутная волна помогла, и скоро прибила его со всем «парашютным хозяйством» к берегу.
Уже на берегу, избавившись от парашюта, Воронцов вынул из брючных карманов ненужные ключи и драгоценный бумажник – всё, что у него осталось из личных вещей.
Вода, к счастью, не сильно испортила документы – а нужны ли они ему теперь? Германские рейхсмарки – они тоже немного стоили. Несколько сот британских фунтов и американских долларов – это теперь большая ценность! И стопка немного подмокших бесценных фотографий: мамы, Латы, семьи Вустров, Милы, Русы…
В самом дальнем уголке бумажника, где лежал камень-оберег, Воронцов обнаружил лишь шепотку цветного песка и каменной крошки. Срок действия пророчества Латы истёк, как она и напутствовала на девятом году их разлуки. Оберег треснул и рассыпался. Теперь приходилось рассчитывать лишь на собственные силы и удачу.
Присыпав парашют, извлечённый из воды, мелкой галькой, Воронцов поднялся с берега моря на крутой обрыв и вступил в великолепный весенний буковый лес, покрытый молодой листвой. А сквозь полуистлевшую прошлогоднюю листву пробились к свету и цвели благоухая, дивные гиацинты всех оттенков, от ослепительно белого и нежно-розового до вишнёвого и тёмно-синего. От их аромата закружилась голова, а ноги сами вывели на еле приметную, сильно заросшую тропинку, которая, как и прежде, вела к старинному ведическому храму Световита.

5.
Именно в тот уже не ранний утренний час, когда в районе Балтийского моря происходили эти драматические события, на другом конце мира заканчивался душный, обложенный чёрными облаками, тропический день. Все последние дни могучий муссон нагонял тучи со стороны Бенгальского залива, предвещая начало сезона дождей.
В лагере многочисленных беженцев из разных стран, скопившихся в дельте реки Иравади, неподалёку от ещё не занятого британцами Рангуна , в сильном жару металась Лата. Накануне, непонятно где и по какой причине, она простудилась, а быть может, эта болезнь была другого свойства?
На циновке в шалаше, крытом пальмовыми листьями, лежала завёрнутая в сари и объятая жаром индийская красавица – известная в прошлом делийская танцовщица. Слухи о ней всё-таки проникли за пределы разноязыкого лагеря, охраняемого индусам из контингента британских войск, освобождавших Бирму от разбитых японцев, отходивших в сторону Таиланда, где они закрепились и хозяйничали ещё почти четыре месяца, до конца августа.
Возле бесчувственной Латы хлопотал махараджа, постоянно меняя ей освежающие компрессы. Он сильно изменился за месяц скитаний среди джунглей, покрывавших берега большой реки. Теперь даже подданные из самого близкого окружения, которые в полном порядке содержали его владения во время длительного отсутствия хозяина, и те не сразу признали бы в грязном, нечёсаном пожилом человеке своего повелителя, лицо которого покрылось загаром, словно у простого крестьянина. А ведь с махараджёй были вынуждены считаться англичане, несмотря на возмутительные антибританские выходки владыки княжества Раджапур.
Атал, испробовав все доступные лекарства, выменянные на очередной рубиновый камешек у британского фельдшера-индуса и убедившись, что ничего не помогает, ранним утром отправился в ближайшую бирманскую деревушку за знахаркой. Отправился ещё до рассвета и пропал. Махараджа было подумал, что совсем. Такое повсюду творилось в эти дни…
Но всё устроилось. Атал, наконец, вернулся со знахаркой, магия которой тоже была оплачена рубиновым камнем. Вернулся в сопровождении конвоя не просто британских солдат из индусов, а истых англичан или на худой конец ирландцев, призванных на службу тоже не из близкой Австралии.
Среди конвоя выделялся высокий красивый генерал. Этот уж истинный англичанин и непременно потомок благородных англов , а вовсе не саксов!
Сопровождавшие генерала военные, вооружённые автоматами, бесцеремонно расталкивали толпу любопытных беженцев, спавших от тоски и безделья и разбуженных начинавшейся первой в новом сезоне грозой и явлением в лагерь английского генерала.
Это был Джордж Ричардсон.
Слухи о красавице-индианке, знаменитой в прошлом танцовщице, умиравшей от неизвестной болезни в лагере для беженцев, ему принёс сержант индус, тот самый, что «упустил» Лату осенней ночью сорок второго года, неся караульную службу неподалёку от их дома в Импхале. С тех пор прошло много времени, Ричардсон не наказал солдата, выросшего в звании до сержанта, но совестливый индус долго переживал свою тогдашнюю оплошность. Не следовало выпускать женщину ночной порой за пределы городка, что бы она при этом не говорила.
Махараджа, хлопотавший возле Латы, увидев английского генерала, притаился в сумраке приближавшейся грозы, да на него никто и не обращал внимания.
Генеральский конвой отогнал любопытных подальше, и Ричардсон припал на колено возле бесчувственной Латы. Прибывший вместе с ним капитан медицинской службы аккуратно раскрыл влажное сари и, обнажив идеальной формы грудь, принялся выслушивать, несмотря на высокую температуру и бессознательное состояние, сильное сердцебиение женщины. Потом померил давление, которое лишь ненамного превышало обычную для её возраста норму.
– Что это? Тиф? – с тревогой спросил Ричардсон.
– Нет, не похоже, отсутствуют многие признаки, господин генерал.
И не малярия. Кроме температуры под сорок и беспамятства, я ничего не могу обнаружить! Похоже, что в ней идёт какая-то неясная нам внутренняя борьба. Пусть попробует эта старуха-знахарка. Я знавал такие случаи, когда служил в Нигерии. Научная медицина не могла даже установить причину заболевания, а такие вот неграмотные знахари, в Африке их называют колдунами-вуду, помогали подняться на ноги прямо на глазах даже белым людям!
Нонсенс, да и только! – развёл руками доктор.
– Жизни её пока ничто не угрожает. У неё отличное сердце. Такое сердце бывает у юных и очень здоровых от природы девушек! А вот пить жаропонижающее ей, возможно, придётся, если эта старушка, которая наверняка не подозревает о существовании аспирина, не найдёт иного способа помочь этой женщине, и в самом деле удивительной красавице! – При этих словах, капитан, помнивший о романе индианки с бывшим полковником, а теперь генералом, вздохнул и украдкой посмотрел на каменное лицо Ричардсона. Оно напоминало лик средневекового короля Ричарда «Львиное Сердце», изображение которого капитан ещё в детстве увидел на картине в каком-то музее и, будучи впечатлительным мальчиком, запомнил на всю жизнь.
Между тем, знахарка, оплаченная наперед крупным рубином, поправила сари на груди больной и стала шептать таинственные заклинания у её изголовья, время от времени доставая из плетёной волосяной сумки пучки сухих трав и зажигая их за неимением поблизости костра обычными спичками. Атал, Ричардсон и капитан-медик с подозрением следили за её манипуляциями. Но когда через несколько минут доктор приложил руку к голове Латы, то едва не вскрикнул.
– В чём дело? – сурово спросил генерал.
– Не пойму отчего, господин генерал, но температура стремительно падает! Сейчас не более тридцати семи! – Капитан не хотел верить своим чувствительным рукам, улавливающим разницу в одну десятую градуса!
– Смотрите! Она очнулась, словно от сна! – ликовал английский медик так, словно сам помог пациентке.
Лата открыла глаза. Последнее, что она увидела в том тяжёлом, сжигавшем её сне, вызванном в самый ответственный момент чарами богини Шачи, с которой фантастической индийской осенью тридцать шестого года заключила тайный союз длинною в девять лет , сна, из которого могла и не вернуться, было небольшое белое облачко. За него ухватился Сер-радж, плавно опускавшийся с небес в море неподалёку от земли. Узнать в том облачке парашют у неё уже не было сил.
Камень-оберег треснул и рассыпался в ясном небе над Балтикой. В этот же самый момент в свинцово-чёрном небе над Индийским океаном загрохотали громы такой силы и засверкали столь ослепительные молнии, что все, кто был вокруг, попадали в ужасе на землю. Ощущение было таковым, словно вслед за знаком Великого Индры, мчавшегося среди туч на колеснице, запряжённой четвёркой огненных коней, на землю падут тяжёлые бомбы и снаряды, на которые люди вдоволь насмотрелись за годы войны.
– Мистер Ричардсон! – очнувшись от сна, или придя в сознание, скорее приветствовала, чем удивилась Лата визиту генерала, небрежно сунувшего на её глазах крупную британскую банкноту неграмотной знахарке, не ожидавшей такого эффекта от своих чар, а потому быстро убравшейся от греха подальше.
Лата поднялась с циновки и стыдливо поправила сари, прикрывая грудь.
– Поздравляю Вас с генеральским званием, Джордж. Уверена, что Британия отныне надёжно защищена!
– Опять шутите, мисс Лата, – с грустью ответил ей генерал, ждавший совсем других слов от женщины, которую продолжал несмотря ни на что так же горячо любить, как и прежде, в то счастливое время, когда они жили в отдельном большом доме в Импхале.
Они обращались друг к другу столь сухо и официально, так, словно между ними ничего не было.
– Почему Вы ушли в ту роковую ночь, мисс Лата? Ведь всё было так хорошо. Вы любили меня, и Ваши ласки были искренни! Мне не забыть их! – Вспоминал генерал о глубоко личном и наболевшем так, словно они были одни и рядом никого не было.
– Сердце позвало, – загадочно ответила ему Лата и попыталась улыбнуться.
– Всё хорошо, генерал. Война заканчивается. Британия побеждает, а вот Индии предстоит новая борьба.
– Смею Вас обнадежить, мисс Лата. В Лондоне подготовлен план предоставления Индии независимости, учитывая достойный вклад в нашу общую победу. Думаю, что это случится уже через два или три годя.
– За свободу не благодарят, мистер Ричардсон. Спасибо за Ваш револьвер, –  Лата правильно назвала в этот раз дорогой раритет Ричардсона.
– Он спас мне жизнь и честь. – Она открыла свой потрёпанный в пути чемоданчик и, порывшись секунду в вещах, протянула седеющему генералу тот самый «Марк-6», с которым тот не расставался с восемнадцатого года до той трагической ночи, когда Лата покинула его.
– Вот, сэр, возьмите. – Прощаясь, Лата назвала Ричардсона так официально, подчёркивая его дворянское происхождение.
– Только в нём не хватает одной пули…

6.
День Воронцов провёл возле храма. Просушил одежду, позагорал на весеннем солнышке, как в старые добрые времена, и даже поспал, восстановив силы после бессонной ночи. К счастью, есть совсем не хотелось, а пресную воду для питья он нашёл в углублениях скал, выходивших местами к морю, в которых скапливалась дождевая вода. Идти в дом днём он не решился, отложив свой неожиданный, но тем не менее оказавшийся к сроку визит к семье Вустров до вечера.
Кто знает, что сейчас творится на острове, нет ли поблизости чужих и, не дай бог, эсэсовцев, которые совсем озверели в последние дни. А у него не было при себе даже личного оружия, оставшегося вместе с кителем в кабинете госпиталя.
С тех пор, как, будучи единственным гостем, не считая тётушки Греты, которая давно стала частью семьи Вустров, он был в доме на дне рождения Шарлоты – любимом всеми весеннем празднике, прошли две недели.
После традиционного поздравительного тоста и поцелуев, которыми наградили Шарлоту присутствующие и особенно дети, сильно выросшие и окрепшие на свежем морском воздухе после безрадостного Нового года, Вустров увёл Воронцова перекурить.
– Серж, тебе передавал привет наш общий друг, Шварц. На днях он разыскал меня и сообщил, что в первых числах мая его субмарина уходит в Южную Америку. Скорее всего, это последнее плавание. Субмарина возьмет груз ценностей и важных документов, а также нескольких крупных чинов СС вместе с семьями, которые со дня на день покинут Берлин, готовый сражаться с русскими в окружении.
Фюрер остается в Берлине вместе со своими верными солдатами и будет бороться до конца .
Теперь слушай меня внимательно. Каждую ночь, начиная с первого мая и примерно до пятого мая, следует наблюдать за морем против храма Световита. Там самое глубокое море и субмарина сможет подойти к берегу поближе. На правах командира субмарины он возьмет нас к себе на борт. Сигнал Шварца – два зелёных и один красный огонек.
Несмотря ни на что, будь до первого мая на Вусторове…
В тот памятный вечер, проводив спать Шарлоту и детей, друзья долго сидели при свечах, слушая на патефоне пластинки с операми Римского-Корсакова, привезённые Воронцовым. А ночью, когда в замке появились духи из мира давно ушедших предков, изрядно захмелевшие Воронцов и Вустров спустились в самое глубокое подземелье замка, обложенное огромными валунами, на которых некогда стояла древняя славянская крепость. В ней более тысячи лет назад правили предки Вустрова. Воронцов здесь ещё никогда не бывал.
Вустров подвёл его к большой каменной плите и показал высеченные на ней имена своих предков, начиная от князя Рарога, основателя града своего имени, который лежал ныне всего в нескольких километрах от замка Вустров за нешироким мелким заливом-лагуной и назывался маленьким курортным городком Рериком.
Старинный род Воронцовых происходил, как и многие древние русские дворянские роды, от Рюриковичей , а, следовательно, предки Вустрова и Воронцова были едины.
Под звериный рёв моторов армады американских «Либераторов», летевших бомбить что-то ещё не разбомбленное в зоне предстоявшей советской оккупации, проникающий даже в это древнее подземелье, Вустров и Воронцов почтили память предков глубинными дохристианскими молитвами. Эти выстраданные всей предшествовавшей жизнью молитвы, рождались в те сокровенные минуты сами собой. Попросив у далёких пращуров во время безмолвных, сакральных молитв защиты и покровительства, они навсегда закрыли старинную железную дверь, ведущую в подземелье. Засучив рукава и надев рабочие передники, замесили известковый раствор, приготовленный по старинному рецепту много веков назад и ждавший своего часа, заложили вход валунами, посадив их на этот раствор, так, чтобы никто больше не мог проникнуть в древнее подземелье. На эту тяжёлую работу, в которой им помогали духи далёких предков, ушёл остаток ночи.
С той памятной ночи прошли две недели. Условие Вустрова и Шварца Воронцов выполнил самым неожиданным образом, совершив последний, непредвиденный полёт в весеннем небе над Мекленбургской бухтой, где был подбит на «долгую память» последним грозным оружием Рейха – реактивным истребителем «Ме-262» на глазах у пилотов краснозвёздных русских истребителей, с одним из которых удалось даже встретиться взглядом – словно себя увидел в нём Воронцов! Точно таким он был в далёком тридцать шестом году, совершая виражи в высоком индийском небе!

*
– Всё хорошо! Всё так и задумано! – взбадривал себя Воронцов, размышляя над своей удивительной судьбой.
– Иначе как бы я добрался сюда после бессонной ночи из Киля, забитого отходившими на север войсками Вермахта и СС, да ещё следуя навстречу продвигавшимся британским войскам?
И вот он приближался к дому, дожидаясь, когда опустятся плотные сумерки. Весна сорок пятого выдалась дружная, а оттого даже сирень зацвела чуть раньше, и крупные кусты, кое-где настоящие деревья, выращенные заботливыми руками покойного Ганса, покрылись цветущей дымкой, источая такой силы аромат весны, что голова начинала кружиться.
В доме было темно, и только в одном окошке Воронцов приметил тусклый свет, а ещё через несколько шагов, к собственному облегчению, увидел сквозь стволы деревьев и кустов бегавших возле входа детей и их голоса.
– Кажется, всё в порядке раз дети играют! – обрадовался Воронцов и лицом к лицу столкнулся с Вустровым, неожиданно появившимся из-за пышной туи.
– Слава богу! Серж! Мы уже думали, что не дождёмся тебя. Как добрался? Кругом такое творится!
– Видел утренний бой над морем? – задал свой вопрос Воронцов, пожав протянутую левую руку друга.
– Да, мы все наблюдали. Два русских «Як-3» и два «Мессершмитта» – один новый, реактивный позорно сбежал, бросив подбитого товарища. Пилот выбросился с парашютом, но, похоже, утонул в море, –  ответил Вустров, не понимая, к чему клонит Воронцов.
– Это был я, Хорст. И, как видишь, не утонул! Как это случилось и что меня спасло, я тебе расскажу позже. Теперь уже можно.
– Ты появился вовремя, Серж. Начиная с этой ночи, как условленно, мы все выходим дежурить к храму Световита. В любую ночь, начиная с первого дня мая, субмарина Шварца может всплыть возле острова. Если этого не случится, то утром вернёмся. А пока беги, попрощайся с фрау Гретой. Она остаётся следить за домом. У неё ключ от сейфа, где мама хранила свои ценности и сбережения, в том числе фунты и доллары для поездки в Индию. Не забудь их забрать, – напомнил Вустров.
– Право, даже не могу предположить, что русские могут здесь натворить! – тяжело вздохнул он, и посмотрел на Шарлоту словно искал сочувствия.

* *
Поместье баронов Нагель было невелико, и дом ни в какое сравнение не шёл с замком Вустров.
Помимо полутора сотен гектаров земли, сданных в аренду местным крестьянам, отсеявшимся с помощью польских женщин-батрачек, пригнанных в эти места несколько лет назад, а теперь заканчивавших посадку картофеля, Нагели имели небольшую молочную ферму, конюшню и рощу великолепного букового леса в сорок гектаров на берегу моря.
Сразу же по прибытии на место Нагель отобрал у Русы «Браунинг» и старые документы, не тронув других вещей, и едва ли не силой водворил в небольшую комнату на втором этаже, оставив её там под присмотром матери, ждавшей сына уже несколько дней, и тети Берты. Пожилые женщины расположились в смежной комнате побольше, так что «строптивая невеста» Адольфа была у них на глазах.
Поначалу пожилые немки – заплаканная Берта, сердцем чувствовавшая, что её Отто уже нет в живых и никто так и не узнает, к какой канаве зароют его тело эти «свирепые дикари» русские, и уже успокоившаяся Гертруда, знавшая, что старший барон Нагель уже договорился с американцами о передаче секретного оборудования и документов, касавшихся проекта «ФАУ», и жизни его ничто не угрожает, пытались втянуть Русу в свои разговоры, но та упрямо молчала, и обиженные немки принялись «промывать ей косточки».
– Эта Эльза, или Элизабет, как теперь называет её Адольф, конечно, очень хороша, – рассуждала вслух мать Адольфа, полагая, что Эльза, присевшая на стул у окна и листавшая книгу, взятую с полки, может слышать их разговор.
– Мальчик совсем потерял от неё голову. Даже ночью бредит ею! Ох, боюсь за него! – переживала Гертруда.
– Она и моему Отто понравилась, – подтвердила Берта, не решаясь однако посвятить мать Адольфа в тайну, в которую посвятил её герр Рудель накануне той ужасной ночи, когда Нагель вывёз Эльзу из Витбурга, к которому вплотную подошли русские.
– Пусть уж лучше не знает о том, что эта «девочка» ещё в сорок втором году, служила в России под началом бедного Отто и едва не испортила ему карьеру. Адольф об этом знает, а Герда его мать. Вот пусть и разбираются сами, – здраво рассудила немного успокоившаяся фрау Рудель.
– А Эльза и в самом деле хороша! От такой любой потеряет голову! Жаль Ади, ничего путного у них не выйдет, – мысленно пожалела она племянника.
Руса, старалась не слушать пустую болтовню пожилых немок, раздумывая над тем, как ей быть.
– И дёрнул же чёрт Нагеля оказаться в том гаштете в самое неподходящее время! С тем пьяным гапштурмфюрером она бы разобралась как-нибудь сама. В конце концов, мог помочь «Браунинг», который теперь у Адольфа.
Он и в самом деле ждёт субмарину и силой увезёт её в Южную Америку, откуда будет непросто выбраться и отчитаться после такого незапланированного путешествия перед строгим начальством.
На сегодняшний день она, Елена Соколова, прозванная сослуживцами «Еленой Прекрасной», была старшим лейтенантом одного из разведывательных отделов НКВД, боровшихся с гитлеровской СД.
Последнюю информацию и сведения о себе ей удалось передать в центр две недели назад. Позже связь оборвалась. В её вещах всё ещё хранились микроплёнки с разведданными. Необходимо было хладнокровно обдумать сложившуюся ситуацию и принять правильное, возможно единственное решение.
– Ни о какой субмарине, и ни о какой Южной Америке не могло быть и речи! – твёрдо решила Руса, наблюдая в этот момент за «Ме-109» и «Ме-262», которые один за другим взлетели с авиабазы, расположенной километрах в семи южнее поместья Нагелей.
Внезапно она всё поняла. Воронцов, предупреждённый ею и виденный по дороге на велосипеде, бежал из госпиталя и направлялся именно на базу, где в течение нескольких лет изредка совершал тренировочные полёты – последняя радость для бывшего пилота.
Это он, её незабываемый Воронцов, в первом истребителе, который догоняет и вот-вот собьёт грозный реактивный «Ме-262», в последние месяцы войны приводивший в ужас пилотов набитых бомбами американских «Либераторов»!
На стене комнаты, бывшей когда-то «детской комнатой» Адольфа, любившего наблюдать за морем, висел мощный морской бинокль. Руса сорвала его и, припав глазами к окулярам, жадно следила за полётом самолётов, умоляя Всевышнего защитить безоружный «Ме-109», где, она в этом уже не сомневалась, находился Воронцов.
Пожилые немки заметили её беспокойство и, прекратив свои сплетни, подошли к Русе.
– Что? Что случилось? – наперебой вопрошали фрау Герда и фрау Берта!
– Отстаньте! – неожиданно хлёстко осадила их обычно сдержанная Руса, не обращая на двух незадачливых фрау никакого внимания.
Теперь она видела два русских истребителя, именно «Як-3» – на таких же летал её Ярослав! Русские самолёты стремительно летели навстречу немецким. Сейчас она станет свидетельницей скоротечного воздушного боя! Вот вдали показалась ещё пара русских истребителей.
– Что если в одном из советских самолётов её Ярослав! –  Дух захватывало от таких мыслей, и набегали слёзы гордости!
На её глазах «Ме-262», легко подбил безоружный «Ме-109» и, уклоняясь от боя с советскими самолётами, стал уходить на запад, в сектор, за который теперь несли ответственность англичане. От подбитого самолёта отделилась маленькая точка, превратившаяся через мгновенье в белый купол парашюта, который, уносимый западным ветром, стал снижаться к морю в той стороне, где находились Рерик и Вустров. От её глаз до того места, где парашютист должен был приземлиться или приводниться, было километров сорок – расстояние, которое морской бинокль сокращал до пяти, но что происходило дальше, на дугой стороне Мекленбургской бухты, Руса не увидела.
Привлечённый возмущёнными криками матери и тётки, в комнату вбежал Адольф и вырвал из рук Русы бинокль, сделав ей больно.
– Что здесь происходит? – сурово потребовал он объяснений, обращаясь сразу ко всем.
– Твоя невеста, Ади, совершенно не умеет себя вести! – ответила возмущённая мать Нагеля.
– В ответ на наши с Бертой расспросы, она наградила нас грубым «отстаньте»! С этим надо что-то делать. Ведь ты, Ади, мужчина! А ведь, поди, ещё не спал с ней? – картинно возмущалась хитрая пожилая немка, наблюдая за реакцией сына.
Адольф вспыхнул.
– Мама, погуляйте пока с тётей Бертой в саду, а я поговорю с Элизабет наедине, – едва сдерживая сильное раздражение, попросил он двух полных достоинства пожилых фрау.
Наступил критический момент. Руса ощутила это всем своим существом.
Адольф закрыл дверь на ключ, опустил на окна шторы и посмотрел на Русу так, что только очень сильная женщина смогла бы выдержать этот взгляд разъярённого хищника-самца в период весеннего обострения.
– Ну вот, Лизхен, я и дождался, когда мать выговорила мне за мою нерешительность!
Я долго терпел. Ты даже не представляешь себе тех мучений, которые пережил. Люблю тебя безумно и не смею притронуться! Хватит! Ты станешь моей здесь и сейчас! Мы станем мужем и женой на германской земле! – Нагель опустился перед ней на колени и, взяв руку, поцеловал, всем этим жестом прося у неё ответной любви, на которую всё ещё искренне рассчитывал, засчитав в свой актив и «утренний подвиг» в гаштете.
От его горячего дыхания сильно пахло коньяком. Сразу же по приезде домой Адольф выпил стакан коньяка, чтобы снять нервное возбуждение после тяжёлой бессонной ночи и такого же утра, к тому же отягощённого смертью человека – единственного, которого ему довелось убить самолично за всю войну, да и то своего парня из СС.
– Не надо, Адольф! Не сейчас! Ты устал и пьян! Ступай, отдохни, – пыталась уговорить его, не на шутку встревоженная Руса. Таким опасным, как в эту минуту, Нагель ещё никогда не был.
– Я пьян от любви! Я, здоровый и сильный мужчина, столько терпел, ожидая от тебя взаимности, что больше терпеть не могу и не буду! – дышал ей в лицо Нагель.
– Как там тебя на самом деле? Элизабет ты или кто? Игра окончена. Я выполнил все твои условия. Возможно уже следующей ночью мы уплывем в Аргентину, где ты окунёшься в райскую жизнь, будешь меня любить, родишь таких же красивых детей, как и сама, но я хочу, чтобы ты стала моей на немецкой земле! – не давая Русе ответить, Нагель подхватил её сильной правой рукой и попытался увлечь к плюшевому дивану, нетерпеливо, на ходу срывая свободной левой рукой одежду с себя и с неё.
Сгорая от гнева, Руса вцепилась ногтями в лицо Нагеля с такой силой, что из ран брызнула кровь.
– Ах ты, стерва! – не сдержался Нагель, выронил её из рук и инстинктивно ощупал ладонями лицо, разодранное в нескольких местах острыми ногтями.
Воспользовавшись свободой, Руса подбежала к окну, подхватила с подоконника свой чемоданчик и плащ, висевший на стуле и, сорвав штору, выпрыгнула в открытое окно. До ухоженного мягкого газона от второго этажа было метров шесть – расстояние небольшое для тренированного человека, многократно прыгавшего с парашютом. Руса приземлилась вполне удачно. Невысокие каблучки дорожных туфель утонули в мягком дёрне и ничуть не помешали прыжку, а плащ, возможно, сыграл роль парашюта. Не задерживаясь на месте, Руса побежала в парк, а оттуда по дорожке в буковую рощу.
Нагель с залитым кровью лицом дал ей фору в несколько минут, пока открывал дверь и выбегал на улицу, где наорал в свою очередь на мать, тетку и пожилую экономку, которые видели, как «невеста» Адольфа выпала со второго этажа, но не могли толком объяснить, куда она побежала. Мало того, увидев лицо «мальчика», залитое кровью, которую Нагель размазал до ушей, впечатлительные женщины закатили групповую истерику. Больше в доме никого не было, и организовать какое-либо преследование можно было лишь собственными силами. А их у Нагеля не осталось. Ругаясь «последними словами», он дошёл до фонтана и, присев на корточках, принялся смывать кровь с расцарапанного лица, пытаясь разглядеть себя в водном зеркале и обдумать, хоть и не на свежую голову, как ему теперь быть.
Документов у Русы при себе не было. Документы и «Браунинг» остались у него.
– Далеко уйти у неё не получится, – рассуждал Нагель. Следовало сесть в машину и объехать ближайшие армейские и полицейские посты, предупредив, что следует задержать указанную женщину как, скажем, мошенницу, похитившую семейные ценности из его дома. Если приплатить дежурным офицерам, то они её задержат.
– А вот что делать дальше? – Нагель не знал. Голова раскалывалась от бессонной ночи и от выпитого алкоголя.

*
Точно так же рассуждала Руса. В такой нервозной обстановке выбраться из крохотного, относительно спокойного местечка на дороги, забитые войсками и беженцами, да к тому же не имея документов, зато имея весьма привлекательную внешность, было в создавшейся обстановке совершеннейшим безумием.
Самым разумным было укрыться хотя бы на день-два в лесу. Обстановка стремительно менялась, и в любой момент можно было ожидать появления на дорогах британских моторизованных частей, которым, в крайнем случае, можно было сдаться, спрятав в лесу микроплёнки, а далее попытаться выбираться в советский сектор оккупации. Она вышла на берег моря и, прикрыв глаза ладонью от солнца, взглянула на Восток. С крутого берега едва виднелась размытая испарениями тонкая линия противоположного берега залива. Там лежал Вустров, а за ним, через мелкий заливчик, напоминавший песчаную лагуну, размесился маленький городок Рерик, от которого она начинала свой путь по немецкой земле в декабре сорок четвёртого года.
Акваторию залива продолжала патрулировать пара самолётов. Это были советские самолёты, летавшие над территориями, которые пока по факту контролировали немцы, но контроль этот был настолько слаб, что поднять в воздух свои самолёты и дать бой русским лётчикам у немцев уже не было ни сил, ни желания. Руса пожалела, что с ней не было бинокля. Она никак не могла забыть виденный ею недавний фрагмент воздушного боя, когда новый германский реактивный истребитель на виду у патрулировавших воздушное пространство советских пилотов подбил старенький учебный немецкий самолёт, а пилот выбросился с парашютом где-то у восточного побережья залива, скорее всего, возле Вустрова.
Сопоставив время и направление движения велосипеда Воронцова в сторону авиабазы, которая находилась несколько южнее имения Нагеля, Руса повторно, пришла к выводу, что пилот, выбросившийся с парашютом, был ни кто иной, как Сергей Воронцов! И если он приземлился или удачно приводнился рядом с берегом, то, возможно, сейчас находится в доме Вустров.
Какую же оплошность совершила она сегодня утром, дав возможность Нагелю увезти её из Гамбурга! И как ей было необходимо находиться сейчас не в лесу в окрестностях поместья Нагеля, где её непременно будут искать, а на той стороне залива, в старом, добром доме Вустров, который она отлично представляла себе, едва закрывала глаза и о котором никогда не забывала.
Между тем и она сильно устала, измотанная бессонной ночью и тяжёлым днём, который начинал постепенно клониться к вечеру. Руса стала подыскивать укромное местечко, где можно было присесть и отдохнуть. Вот крутой мыс с несколькими крупными буковыми деревьями в обрамлении кустарника.
– Почему бы не там?
Руса осторожно направилась в сторону облюбованного местечка, стараясь, по возможности, не приминать травы и цветов. Земля под ногами была усеяна душистыми гиацинтами, от аромата которых кружилась голова, а на смену им спешили красивые и нежные ранние анемоны – красные, синие, белые, кое-где перемешанные с примулами. Руса пробралась, наконец, на заветный мыс и устроилась среди корней огромного бука, покрытых хорошо прогретым на солнце дёрном. Подстелив на мягкую изумрудную травку плащ с кое-как, наспех, пришитым рукавом, Руса свернулась клубочком и, подложив пол щёчку ладошку, скоро уснула.
 
* *
Вустров, Шарлота и дети в течение получаса терпеливо дожидались Воронцова в тёмном саду. Младший семилетний Хенрик днём почти не спал, а потому стал зевать, норовя пристроить головку на коленях матери, но Шарлота не давала ему спать, рассказывая всякие забавные истории. Однако сейчас они никого не смешили. Сегодня они впервые покидали дом на ночь, и быть может, навсегда, а потому каждый с замиранием сердца прощался с родными старыми стенами, деревьями в саду, под кронами которых прошла жизнь, с дорожками парка, по которым делали когда-то первые шаги, а теперь, возможно, последние. И, конечно же, мысленно прощались с предками, большинство из которых, кроме тех, кто сложил голову на чужбине, покоились в семейном склепе, укрытом от постороннего глаза в глубине сада, возле маленькой часовенки. Последними, кто навсегда «поселились» в этом печальном месте, были Вацлав и Вера Алексеевна…
Наконец, при свете тусклой свечи, на выходе из дома появились старенькая, сгорбившаяся тетушка Грета, остающаяся одна-одинёшенька в огромном, разом опустевшем доме, и Воронцов, который ещё раз обнял на прощанье старушку. В тишине послышались её всхлипывания. Она помахала рукой с порога теперь уже всем, втайне надеясь, что субмарина сегодня не приплывёт и завтра утром все опять вернутся домой, а она напечёт пирожков к утреннему чаю…
– Попрощались… – молвил расстроенный Воронцов.
– Я был в маминой комнате и, помимо денег и ценностей, кое-что собрал в этот портфель, – оправдался задержкой Воронцов.
– И ещё оставил записку для Русы. Она обязательно появится здесь!
Они молча прошли почти часовой путь по лесной тропинке. Впереди шёл Вустров с рюкзаком за плечами и с фонариком в здоровой руке. За ним шла Шарлота с чемоданом, который часто перекладывала из руки в руку, отдыхая. Потом дети с рюкзачками и Воронцов, на которого нагрузили самые тяжёлые вещи.
Уже в полной темноте вышли к храму Световита, где деревья расступились и звёзды осветили небольшую полянку, с которой можно было наблюдать за морем. В храме были приготовлены две раскладные кровати для детей. Ждать полагалось до рассвета, а потому Шарлота попыталась уложить детей спать, но девочки, и особенно старшая Эльза, стала упрашивать мать дать им посидеть на полянке и понаблюдать за ведьмами, которые этой ночью слетаются на «Лысую гору» на свой ежегодный шабаш.
– Какие ещё ведьмы! – пыталась возражать Шарлота.
– Ты забыла, мама! Сегодня Вальпургиева ночь ! – напомнила в свою очередь Марита. Да и Хенрику тоже очень хотелось посмотреть на ведьм, летающих по ночному небу на метлах и в ступах.
– Хорошо. Только тихо и до полуночи, а потом спать, – согласилась Шарлота, которой и самой хотелось посмотреть на родное небо, увидеть которое, возможно, больше уже не удастся.
Задрав головы, они принялись осматривать звёздное небо и, кажется, что-то такое там всё же заметили, а именно, перемещающиеся огоньки и гул авиационных моторов.
– Вот. Ведьм вы сегодня не увидите. Их всех разогнали самолёты, а потому пора спать! – в конце концов, подвела итог Шарлота и увела после полуночи детей в храм, положив девочек на одну раскладушку, а сама устроилась вместе с Хенриком на другой.
Мужчины остались снаружи наблюдать за морем.
Ночь выдалась умерено светлой и тёплой. К счастью, пока не было луны, зато звёзды сияли во всём своём великолепии!
Днём Воронцов немного поспал, согревшись после холодной купели на солнышке, а потому наблюдал попеременно то за звёздами, то за морем. В небе несколько раз появлялись и исчезали самолёты, но чьи они были, сказать было невозможно. Бомбардировщики не показывались уже несколько дней. Остался лишь один большой очаг сопротивления германских войск в наглухо окруженном Берлине, который теперь если и подвергали выборочным бомбардировкам, то только русские. Впрочем, на севере Германии, в Западной Померании, возле Ростока и на Рюгене ещё сопротивлялась крупная немецкая группировка. С той стороны доносилась далёкая артиллерийская канонада. Орудийная стрельба доносилась и со стороны Любека. Скорее всего, там какая-то часть оказывала на свой страх и риск сопротивление подходившим к городу англичанам. В стороне Висмара было тихо. Оттуда и из Любека, очевидно, вышли какие-то суда, медленно продвигавшиеся по середине залива без опознавательных огней. Пока их никто не атаковал, но самолёты могли навести на суда подводные лодки или торпедные катера. Последние, по словам Вустрова, в течение нескольких дней не раз появлялись на горизонте. Он рассматривал их в бинокль, это были русские катера. Иногда они проплывали совсем близко и в любой момент могли пристать к берегу.
Часам к двум ночи самолёты прервали полёты над морем, канонада затихла, и над островом опустилась тишина. Снизу доносился убаюкивающий шелест волн, и Воронцов с Вустровым уже решали, кто первым отправится отдыхать, как в море, примерно в полумиле от берега, загорелись огоньки – два зелёных и один красный. Сомнений не было, это была субмарина Шварца, которая пришла к острову в первую же условленную ночь.
Вустров поспешил в храм разбудить Шарлоту и детей, а Воронцов принялся сигналить с берега фонарём. Огоньки не приближались, зато скоро он услышал треск мотора и заметил большую резиновую лодку с двумя матросами, которая быстро приближалась к берегу.
Заспанные дети и Шарлота вышли из храма, быстро протёрли глаза и принялись спускаться вслед за Хорстом к морю. Воронцов с чемоданами замыкал движение маленького отряда вниз по крутому склону, нащупывая ногами тропинку. Ночной спуск, к счастью, прошёл удачно, без падений.
– Это Вы, герр Вустров? – спросил с лодки старший из матросов.
– Да, это я, – с трудом сдерживая волнение, ответил Хорст.
– Кто с Вами?
– Жена и дети.
– А этот господин?
– Герр Воронцов.
– Всё правильно! – подтвердил матрос.
– Быстро садитесь в лодку, капитан Шварц ждёт вас на мостике.
В течение нескольких минут лодка покрыла расстояние от берега до большой субмарины одного из последних проектов, всплывшей из морских глубин лишь на уровень рубки.
– Доброй ночи! – поздоровался с пассажирами капитан Шварц, пожимая руки Воронцову и Вустрову.
– Я рад, что вы на моём корабле, но необходимо спешить. Ночью мы должны зайти ещё в одно место, на другом берегу залива, а на день укрыться среди датских островов от вездесущих торпедных катеров русских, которые теперь базируются в устье Одера и легко перекрывают всю западную акваторию моря.
На следующую ночь я наметил проход через Большой Бельт  в Каттегат, минуя Мальме и Копенгаген. Там слишком людно, и хотя Зунд пока контролируют наши войска, в городах полно шпионов, следящих, в первую очередь, за прохождением субмарин. За каждую «сданную» субмарину англичане хорошо платят жадным до фунтов стерлингов датчанам, ставшим чуть ли не поголовно английскими шпионами.
Едва новые пассажиры спустились в чрево субмарины, она погрузилась и в течение двух часов пересекала Мекленбургскую бухту, а незадолго до рассвета всплыла против условленного места на западном берегу.

* *
Хорошо выспавшаяся днём Руса перекусила пачкой печенья и плиткой шоколада, к счастью, оказавшихся в её чемоданчике. С питьём было хуже и пришлось отведать морской воды. Впрочем, балтийская вода, если ею не злоупотреблять, вполне может на короткое время заменить пресную воду. Вода Красного моря, которую она впервые попробовала на вкус в Массаве, куда они добрались с Генрихом Браухичем в начале декабря тридцать шестого года, была горько-солёной и совершенно непригодной для питья. Не намного лучше была и черноморская, которой Руса отведала позже, отдыхая с Ярославом в Гаграх в счастливом сороковом году, во время незабываемого путешествия по большой и красивой стране, ставшей для неё родной. А вот балтийская вода хоть и не сладкая на вкус, но жажду утоляет, и от неё не тошнит.
Промелькнул вечер, и наступила ночь. В её убежище на опушке леса, круто обрывавшейся к морю, было тихо. Ни днём, ни вечером Руса не увидела здесь ни единой души, а потому решила провести здесь и ночь, а утром, возможно, что-нибудь да придумается. Ей надо было как-то выбираться отсюда и желательно на Вустров, куда самое большое через несколько дней придут советские войска.
Наступила первая майская ночь – тихая и тёплая. Ночь эта была особенной – такая случается раз в году и зовётся Вальпургиевой.
Руса не была суеверной, однако была поражена, когда с наступлением темноты услышала шёпот неведомых существ, а потом словно сама впала в транс от удушающих ароматов весенних цветов – от роскошных гиацинтов до доцветавшей где-то в лесу черёмухи, и ночных испарений тёплой, прогретой за день земли, в которой буйно развивалась жизнь.
Зачарованными глазами она следила за тёмным эфиром, в котором загорались звёздные миры, наполненные таинственными звуками, которые мог улавливать лишь чувствительный слух. На тёмном небосводе постепенно прояснился высокий, словно гора, конус с плоской вершиной, на которую стали слетаться из разных миров, парами и поодиночке, тёмные существа, припадавшие к стопам Владыки демонических сил – козлоподобному Сатане. Его отвратительное блеянье на вполне понятном немецком языке доносилось издалека до чутких ушей Русы, в которых сверкали, отражая свет звёзд, так любимые ею сапфировые серёжки – подарок Шарлоты Она потёрла ушки пальцами, желая убедиться, что это не сон. Но так и не убедилась.
Сон это или не сон – поди, пойми, когда творится такое!
В козлоподобном лике Сатаны Русе мерещились лица многих неприятных людей. Позже Сатана перестал менять маски и представился ей Нагелем, который, вполне возможно, водился с нечистой силой, будучи весьма увлечённым разного рода оккультными науками и принимая участие в мистериях, устраиваемых Великими магистрами и посвящёнными рыцарями ордена СС, воспитанными в недрах замка Вевельсбург.
Гадости, которые произносили их звериные пасти, Руса старалась не слушать, словно они её не касались.
– И в самом деле, какое мне дело до их чёртовых игрищ, тем более, что благородные славянки никогда не вспоминали в эту ночь сатанинские силы, и был у них не в пример этим мерзким совокуплениям между ведьмами и чертями и прочим гадостям, что творились сейчас с одобрения Сатаны на «Лысой горе», свой светлый славянский праздник, называемый Купальской ночью. Там и лешие, и водяные, не в пример этим чудищам, были роднее и куда симпатичнее, а уж русалки, с которыми купалась молодежь, и вовсе были красавицами!
Словно в помощь её мыслям, вдруг затрепетала-засуетилась всякая нечисть, и гора с плоской вершиной начала таять. Вот уже и звёзды прожгли её, и куда-то укрылся козлище с лицом Нагеля, на котором она оставила сегодня отметины острыми ноготками, предусмотрительно выращенными и отточенными для этого дня!
Засеребрилась-посветлела морская дорожка, но не от лунного света – луны не было и в помине. То легкое серебристое облачко всплывало от восточного берега залива и направлялось к западному, где на лесной опушке, выбегавшей к морю, притаилась Руса.
Облачко между тем приближалось, росло-увеличивалось. Вот уже в нём можно было разглядеть нагую женщину с длинными, распущенными волосами. Лицо её, холодное, словно лунный свет, было сказочно красивым, хоть и не молодым. Вот она раскрыла уста и устремила огромные очи, в которых мерцали звёзды, прямо на Русу.
– Здравствуй, девица! – приветствовала её загадочная гостья на русском и в то же время очень древнем языке, который Руса понимала, вспоминая язык, на котором общалась в юности с дедом.
– Здравствуйте! – на том же праязыке приветствовала она, но не гостью, как ошибочно подумала в первый раз, а хозяйку.
– Кто Вы, матушка? – вслед за приветствием спросила Руса, не услышав собственного голоса.
– Я Умила Новгородская – мать светлого Сокола Рерика. Пришла прогнать всякую нечисть и сказать тебе, что этой же ночью услышишь голос человека, который тебе дорог, но не увидишь его лица. А тебя зову за собой, на Восток, где в милом тебе старом доме, покинутом ныне хозяевами, что как дети мне, ибо из моей плоти и крови взросли все они, и которым только Всевышний судья, встретишь ты на другой день мужа своего любимого. Вот и зову тебя за собой.
– А как же я пройду через море? – не растерялась, спросила Руса.
– Завтра, когда с Востока глянет солнышко, приплывут за тобой ладьи славянские. С ними и поплывешь, милая девушка… – Сказав такое, облачко, что назвалось Умилой, стало таять и скоро исчезло, словно его и не было.
Хотела Руса спросить Умилу, надолго ли вернулись славяне к своей утерянной тысячу лет назад прекрасной земле, да не успела.
Хоть и знает, но вряд ли расскажет о том. Только и Руса чувствовала, что ненадолго. Тем более не навсегда. Обманут тёмные силы простодушных и честных славян, взрастят среди них измену, и вновь большой кровью придётся потомкам их собирать утерянное…
А жаль…
В это же время, внизу под обрывом, послышались обычные голоса, и Руса словно очнулась от того странного состояния, в котором только что пребывала.
Она выглянула из-за кромки обрыва, куда протянулись оголённые корни огромного бука.
Внизу, по пляжу шёл Адольф Нагель, уже не козлоподобный, а вполне обычный, в том же костюме, белой сорочке и галстуке, завязанном ею. В руках его был дорожный чемодан, а следом семенили ногами его мать – фрау Нагель и теперь уже вдова фрау Берта, хорошо умевшая выпекать пирожки, от которых Руса сейчас бы не отказалась.
Они присели возле большого камня размером со среднюю скалу на плоские камни поменьше, покрыв их захваченными из дома плюшевыми подушечками чтобы не простудиться, и принялись чего-то ждать.
– Да это они ждут субмарину, на которой Адольф грозился доставить меня в Аргентину! – Руса едва не прыснула от разбиравшего её (к чему бы это?) смеха, но вовремя прикусила язычок, наблюдая за мрачным, а это было заметно даже в темноте, «женишком» с расцарапанной физиономией и двумя пожилыми фрау. Эти чопорные фрау должно быть сильно устали, пока добрели до этого места, и теперь переводили дух, сидя на подушечках и вытянув ноги.
– Мерзкая девчонка! Так расцарапать тебе лицо, – тяжело дыша, продолжала причитать фрау Нагель, то и дело всхлипывая и прикладывая платок к глазам.
– Слишком красивая эта Эльза. Не иначе, как сама ведьма! Это ведь не случайно, что нанесла на твоём лице, Ади, такие ужасные раны и бежала накануне Вальпургиевой ночи не иначе, как к самому Вельзевуру ! Такие когти могут быть только у ведьмы! – злобно заключила фрау Нагель, вспомнив своего супруга Густава, который, наверное, уже у американцев со всем своим «хозяйством ФАУ». Впрочем, в хозяйстве мужа фрау Гертруда толком не разбиралась. Эльза конечно же ему понравилась – истинная красавица! Только вот сомневался Густав, что она «та птица», за которую себя выдаёт, словно чего-то чувствовал…
– Хватит об этом, мама! – едва сдерживая сильное раздражение, остановил её Нагель от дальнейших и совершенно неуместных фантазий.
А у самого было такое скверное настроение, что хотелось немедленно напиться и уснуть, да так, чтобы до самой Аргентины.
Он продолжал бредить неприступной Эльзой Шнее и потратил весь день на её поиски, объехав все дороги от Киля до датской границы, показывая на постах её фотографию. Но такой женщины никто не видел, тем более, что она и не появлялась там, да и сейчас сидела в десяти метрах выше него под кроной огромного бука, корни которого повисли над обрывом, и самое позднее, через несколько лет дерево рухнет в море.
Но вот внимание тех, кто был внизу, переключилось.
– Плывёт! Вот её сигналы – два зелёных огонька и один красный! – указал Нагель женщинам на море.
Руса посмотрела туда же.
Между тем, близилось утро, и заметно посветлело. Она разглядела в нескольких сотнях метров от берега всплывшую субмарину, которая осторожно приближалась к берегу. Море в этих местах было глубоким и позволило субмарине подойти к берегу настолько близко, что Руса разглядела на капитанском мостике несколько человек. Вот Субмарина остановилась и заглушила двигатели. До Русы стали долетать обрывки слов людей, стоявших на мостике. Одним из разговаривавших был Воронцов! Руса узнала его голос, но о чём он говорил, понять с такого расстояния было невозможно.
– Слава Всевышнему! Ты жив! – обрадовалась она, с трепетом вслушиваясь в далёкий, и в то же время такой близкий для неё голос…
– Сбылось первое предсказание Умилы! – подумала Руса, когда прошло волнение от такой необычной встречи, которая, несомненно, была последней…
Однако, как не грусти о потерянном, но это был хороший знак, а значит, исполнятся и другие предсказания новгородской княжны…
От субмарины отделилась резиновая лодка, которая забрала Нагеля после нескольких минут тяжёлых, душераздирающих сцен прощания с матерью и тётей.
Лодка отплыла, и через несколько минут, взяв Нагеля, субмарина ушла в море, где быстро погрузилась, на глазах потрясённой Русы.
Надо же такому случиться! В чреве одного корабля, уходившего на другую сторону мира, скрылись сразу столько близких ей людей, включая Нагеля, которого тоже было чуточку жаль.
Но главное – она видела силуэт Воронцова и слышала его голос!
– Значит, ты жив и здоров! Спасибо тебе за всё! –  прошептала Руса.
– Прощай, Серёжа! Плыви в Индию, к той, что любит и ждёт тебя вместе с дочуркой. Вы оба достойны большой любви, проверенной временем! – От этих мыслей Русе стало грустно и вместе с тем легче на сердце.
Уже этим днём, попав на «славянскую ладью», как и предсказал дух Умилы Новгородской, явившейся из тьмы тысячелетий, Руса окажется в опустевшем замке Вустров, где обнимется с бабушкой Гретой, оставшейся дожидаться русских, и та передаст ей записку Воронцова, написанную накануне, и покажет фотографию Латы, так и оставшуюся на стене в комнате Веры Алексеевны, снять которую Сергей не посмел.
– Красивая женщина! – всматриваясь в лицо своей ровесницы, запечатлённой на фото девять лет назад, задумается в тот момент без малого двадцатипятилетняя Руса, навсегда запоминая лицо той индийской красавицы, которая покорила сердце Воронцова.

* *
– Ну и попал я в компанию! – скривил рот Нагель, увидев Вустрова с Воронцовым и окончательно осознав, что те никакие не «британские шпионы», а такие же бедолаги, как и он сам, бегущие из гибнувшей Германии в другое полушарие по причинам ему не совсем понятным.
– А кем же тогда была Эльза Шнее? – эта загадка так и осталась для него неразгаданной. Он всё ещё никак не мог понять, что потерял её. Впрочем, она ему никогда и не принадлежала. Играла с ним в своих интересах, и всё. Сейчас он даже думал о том, что следовало её застрелить, хотя не был уверен, что смог бы это сделать.
Словом, лучше о ней не думать. Забыть раз и навсегда! Да как это сделать? Чего доброго, эти ребята вот-вот начнут расспрашивать о своей знакомой. Вот Воронцов, который так и ждёт момента, чтобы расспросить о ней. Значит, она ему небезразлична?
Ну, Воронцов, как русский, да ещё и дворянин может угодить на Родине за решётку только за то, что служил в германском флоте, хоть и медиком.
Товарищ Сталин не менее сурово, чем фюрер относится к «такого рода» людям.
А Вустров? Инвалид, нигде не воевавший? Отберут имение, и всё. Заставят трудиться на новую коммунистическую Германию которую непременно устроят в своей зоне оккупации. Впрочем, теперь это не моё дело. Поместье Нагелей, где остались мама и тётя Берта, англичане не национализируют, а, следовательно, через пару лет, когда всё уляжется, можно будет вернуться в Германию… – размышлял про себя Нагель, отвернувшись и стараясь не смотреть на Вустрова с Воронцовым.
– Герр Нагель, мы рады приветствовать Вас на борту самой современной субмарины, которая через пару недель доставит Вас в благополучную Аргентину! Вы уже внесли аванс в десять тысяч долларов за это путешествие, и теперь прошу выплатить нашей фирме остальные пятнадцать тысяч. – С такими приветственными словами обратился к Адольфу «коммерческий директор» своего рода предприятия по вывозу немцев в Южную Америку по прошествии нескольких первых минут его пребывания на субмарине, стремительно шедшей теперь к датским берегам, чтобы с наступлением рассвета переждать в укромном месте светлое время суток.
Поход был коммерческим и тайным, поэтому в планы его высокопоставленных устроителей не входили встречи с представителями СС, Вермахта или Кригсмарине, которые нашли бы на борту субмарины много ценностей и ещё больше удивились бы тем особам, которые уплывали из фатерлянда в самый трагический момент его истории. Такие сравнения у замотанных немецких офицеров, пока остававшихся на своих местах и выполнявших свой долг, могли бы вызвать тяжёлую нервную реакцию, вслед за которой новоявленных эмигрантов, невзирая на прошлые чины и заслуги, могли бы запросто поставить к стенке или вздёрнуть на рее или же на ближайшем дереве.
Нагель оказался в маленькой каютке коммерческого директора «данного предприятия». Он раскрыл свой дорожный чемодан и выплатил остальные деньги пятидесятидолларовыми банкнотами, упакованными в трёх пухлых пачках. Директор аккуратно пересчитал деньги и положил их в сейф.
– Извините, герр Нагель. С Вами должна была следовать некая особа…
– Обстоятельства изменились, – остановил его Нагель.
– Понимаю. С нами плывут четверо бывших генералов СС с семьями. Весьма состоятельные люди. Руководили бывшими «Восточными территориями». Они полностью оплатили наше предприятие, а вот эти пассажиры – Воронцов и Вустров с его многочисленной семьёй не внесли ни пфенинга. За них заступился капитан Шварц, представив всю компанию «своими гостями».
К сожалению, он на субмарине «бог», и даже генералы из СС не желают с ним связываться. Ещё обидится, да всплывёт где-нибудь в Брайтоне  на потеху британцам!
Пойдёмте, я провожу Вас в отдельную каюту. Маленькую, но придётся потерпеть. Она рядом с моей каютой. Субмарина – военный корабль, и в ней спешно соорудили что-то вроде кают для пассажиров, чтобы в пути было удобнее. Где будете питаться, объявят чуть позже. Продукты у нас хорошие, я сам покупал их на Рюгене. Тамошние фермы славятся по всей Германии, и это справедливо. А пока отдыхайте, герр Нагель. Завтрак у нас в девять. Вас разбудят, – простился с ним вездесущий директор, имевший немалый «навар» со своего «предприятия».
Нагелю так и не удалось уединиться для отдыха в своей каюте. Его поджидали Вустров с Воронцовым.
– Здравствуйте, герр Нагель. Рад видеть Вас на борту нашей субмарины в добром здравии и в безопасности, – приветствовал его Вустров. Воронцов кивнул в знак приветствия.
– Хотелось бы поблагодарить Вашу знакомую фрейлен Шнее за своевременное предупреждение. В противном случае, я сейчас вряд ли бы находился в этой компании, – произнёс он, чуть помедлив и обращаясь к Нагелю.
– Кстати, не знаете, где она? – спросил следом Вустров.
Лицо Нагеля стало наливаться краской, а недавние следы он ногтей Эльзы побагровели.
– Хотите узнать? Расскажу, что мне известно. Но и у меня к Вам встречное условие.
– Какое? – удивился Воронцов.
– Фрейлен Шнее известна Вам по каким-то старым делам. Кто она? – голос Нагеля дрожал от волнения.
– Хорошо, герр Нагель, – согласился Воронцов после небольшой паузы.
– Пригласите к себе в каюту. Там и поговорим.
Они прошли в каюту-времянку, напоминавшую тесное купе поезда, где с трудом можно разместиться двоим, а третий уже не мог лечь и вытянуться во весь рост.
– Я слушаю, – напомнил Нагель.
– Мы знакомы с этой девушкой с конца тридцать шестого года. Её вывез их Африки наш университетский товарищ Генрих Браухич, о котором давно нет никаких вестей. Он работал по линии Абвера в СССР и, вероятно, погиб. Девушку, которую Вы, герр Нагель, знали под именем Эльза Шнее, на самом деле в то время звали Роситой Браухич. В возрасте неполных шестнадцати лет она была вынуждена стать фиктивной женой Браухича. Подлинное же её имя – Руса, а происхождение весьма туманное.
– Руса! – воскликнул побледневший Нагель, на лице которого ещё больше выделялись глубокие царапины, нанесённые её ногтями, ставшие теперь синими.
– Так значит, она не англичанка!
– Это уж точно, герр Нагель! – охотно подтвердил Воронцов. – Вам ещё интересно?
– Рассказывайте дальше! – жадно потребовал тяжело дышавший Нагель.
– В тридцать девятом году, когда началась война с Польшей, Руса пропала при загадочных обстоятельствах из Мемеля, где жила в тот момент с матерью Браухича. В конце того же года никто иной, как сам Браухич, якобы, видел её в Ленинграде … – Воронцов сделал небольшую паузу:
– Со мной, причём я был в форме лётчика ВВС СССР! Вам что-нибудь понятно, герр Нагель?
– Ровным счётом ничего! – признался обескураженный Нагель, внутренний мир которого, созданный такими невероятными усилиями, рушился в одночасье, словно карточный домик. На него было больно смотреть.
– Может быть, достаточно? – жалея Нагеля, спросил Воронцов.
– Нет, нет! Продолжайте! – с новыми силами потребовал Нагель. – Так это Вы были с ней в Ленинграде?
– Ни в коем случае, герр Нагель. В это время я находился в секретной арктической экспедиции на территории Советского Заполярья вместе с капитаном Шварцем, который теперь ведёт нашу субмарину совсем в другие широты, – ответил Воронцов.
– До вчерашнего дня эта загадка не давала мне покоя. Однако из телефонного разговора с ней, случившегося ранним утром, когда Руса предупредила о моём готовящемся аресте, между прочим, Вашими стараниями, герр Нагель! – зацепил теперь уже бывшего эсэсовца Воронцов.
– Это я дал ей такую информацию ещё вечером, – словно оправдываясь, объяснил Нагель.
– Спасибо, герр Нагель, Вы очень ко мне добры! – съязвил Воронцов, припомнив гадости, с которыми Нагель приставал к его Миле ещё в Эль-Аламейне.
– Русу я не видел более восьми лет и увидел только вчера, да и то мельком, за стёклами Вашего автомобиля, когда крутил педали на базу Люфтваффе. Оттуда на подбитом спортивном «Мессершмитте» с помощью Всевышнего, в лице индийского бога Индры, знак которого отвёл от меня беду, попал прямо на субмарину герра Шварца! Так вот, именно вчера, она немного приоткрыла тайну своего исчезновения и удивительного появления глубокой осенью тридцать девятого года в советском городе Ленинграде!
– Вы говорите какими-то загадками, герр Воронцов. У меня голова идёт кругом! – признался измученный Нагель.
– Совсем недавно, она у меня кружилась точно так же от невозможности разгадать этот ребус, – согласился с Нагелем Воронцов.
– Что же Вам стало известно вчера, и причём здесь индийские боги?
– Про индийских богов рассказывать не стану. Вам это ни к чему. Но в тот момент, когда реактивный «Ме-262», высланный в погоню за мной по требованию агентов кильского гестапо, шедших по моим следам, подбил мой самолёт, рядом пролетал русский пилот, который не дал меня добить. Мы встретились с ним взглядами. В воздухе это происходит совершенно по-особому!
Здесь, Хорст, и для тебя новость.
– Интересно! – Вустров весь превратился во внимание.
– Я повторяю, мы встретились взглядами с русским лётчиком, и я увидел в нём себя! Лет этак на пять-семь моложе, но себя! – воскликнул Воронцов.
– Тогда я понял, с кем её видел в Ленинграде Генрих Браухич и почему он ошибся.
Этот лётчик – муж Русы, о котором она не удержалась, помянула в коротком телефонном разговоре! И ещё, у неё есть сын! – улыбаясь, добавил Воронцов.
– Хотелось поговорить о многом, но там что-то случилось, а ранее она не звонила, оберегая меня и  опасаясь собственного провала.
– Она звонила Вам из гаштета. В тот момент, когда оборвалась связь, защищая честь Эльзы Шнее, я убил человека, гаупштурмфюрера. – Нагель умолчал о десятках смертных приговоров, которые подписал лично немецким коммунистам-подпольщикам рабочего Гамбурга.
– Теперь, зная, кто она на самом деле, я не сделал бы этого! – губы Нагеля дрожали. Казалось, что вот-вот он разрыдается.
– Так значит она русская шпионка? – спросил Нагель, вспоминая герра Руделя, который предупреждал его о такой возможности.
– Да, герр Нагель. Руса, фамилия её, возможно, так и останется нам неизвестной, советская разведчица. Это я окончательно понял только вчера, – развёл руками Воронцов, не желая больше посвящать Нагеля в свои мысли и чувства.
– Теперь, как условились, рассказывайте, что с ней? – потребовал он.
– Собственно, мне нечего рассказывать, – уныло начал Нагель.
– Я вырвал её из пьяных лап в тот момент, когда прервался ваш телефонный разговор, и привёз в своё имение. Оттуда она бежала, и больше я её не видел. Эти следы на лице – память о её ногтях. Каюсь, я был в тот момент груб с ней, но она всё равно бы сбежала. Такая женщина нигде не пропадёт! – Вот так отозвался о девушке своих грёз, выпорхнувшей из его рук, барон фон Нагель, бывший оберштурмбанфюрер, делавший карьеру в структурах СД, которые ныне с треском разваливались.
– А теперь прошу покинуть меня, господа. Я смертельно устал, – обратился Нагель к Воронцову и Вустрову.
 

7.
Руса дождалась, когда две пожилые фрау, долго лившие слёзы и успокаивавшие друг друга, заковыляли по пляжу в сторону дома, и, проводив их долгим взглядом, спустилась к морю.
Начинало светать, и только сейчас, когда волнения от прощания с кусочком прежней жизни остались позади, Руса почувствовала озноб и поплотнее запахнула плащ.
Нагеля больше не было, и надо было подумать, как выбираться из этих мест. Вспомнила о «славянских ладьях», которые, согласно предсказаниям Умилы, должны взять её с собой, и, доев остатки печенья, устроилась на плоском камне, присев на чемоданчик, кожа которого была мягкой и тёплой.
Устремив взгляд своих прекрасных небесно-голубых глаз в сторону моря, она стала дожидаться появления советских военных кораблей, которые на последнем этапе войны перенесли свои действия на всю акваторию Балтийского моря:
– Ведь не могла же Умила Гостомысловна ошибиться в своих предсказаниях!
Между тем, милях в десяти от берега началась стрельба. Калибр орудий был невелик, но оттуда отчётливо доносились выстрелы автоматических пушек и треск пулемётов, далеко распространявшиеся над водой. Помимо приглушённых звуков далёкого боя, над морем сверкали вспышки и рассыпались трассеры. Красивое зрелище, и если бы не война, его можно было бы принять за далёкий фейерверк.
Руса вновь пожалела, что у неё нет бинокля, а посему нельзя рассмотреть получше ход боя, начавшегося на рассвете посредине Мекленбургской бухты. Но даже невооружённым взглядом можно было заметить караван из нескольких судов, двигавшихся в северо-восточном направлении – обычный маршрут, которым в последние дни из Любека и Висмара в сторону Дании и нейтральной Швеции шли транспорты с ценным грузом и людьми, пытавшимися покинуть Германию.
Внезапно один из транспортов буквально взлетел на воздух, озаряя пламенем далёкого взрыва караван судов, всё ещё прятавшийся под покровом остатков мистической Вальпургиевой ночи, неохотно уступавшей место первому майскому утру. Вслед за первым взрывом последовали ещё два, разнёсшие в клочья два транспорта, а остальные стали разворачиваться и с первыми лучами восходящего солнца возвращаться обратно, так и не пробившись к желанным шведским берегам.
Руса подсчитала время между вспышкой и грохотом разрыва. Получилось около пятидесяти секунд. Следовательно, морское сражение происходило километрах в семнадцати от неё.
Солнце, всходившее на Востоке, светило прямо в глаза. Стало совсем светло, и находиться на пустынном берегу было рискованно, а потому она поднялась на обрыв и вновь укрылась на опушке леса, продолжая наблюдать за морем.
Скоро обозначились три небольших корабля, шедшие к берегу. Причём один из них, очевидно, потерял ход и шёл на буксире.
– Вот и предсказанные Умилой «славянские ладьи», – догадалась Руса, рассматривая небольшие корабли. Это были торпедные катера, шедшие под военно-морскими и красными флажками. Однажды, ещё до войны, в сороковом году, Ярослав брал её с собой на празднование дня Военно-морского флота в Кронштадт. Был великолепный летний день, и Руса любовалась огромными красавцами-крейсерами – гордостью Страны Советов, совершенными формами эсминцев и учебным боем стремительных торпедных катеров, узнав тогда, что их разрабатывали авиационные инженеры в главном советском авиационном КБ ЦАГИ . Вот и сейчас она узнала их – это были знаменитые скоростные катера типа «Г-5» .
Прошло ещё минут десять, и катера приблизились к берегу. Третий катер, шедший на буксире, окончательно заполнился водой, и четверо матросов в одних тельняшках, пытавшиеся откачивать воду, вынуждены были оставить свой маленький корабль. Отвязав трос, матросы прыгнули в холодную воду и поплыли к ближайшему катеру, а их корабль, зачерпнув морской воды через борт, пошёл ко дну.
Между тем на опушке леса показались несколько солдат в форме легионеров Ваффен-СС, вооружённые винтовками и автоматами. Ими командовал унтер-офицер, размахивавший «Люгером» и кричавший что-то своим подчинённым вовсе не на немецком языке, а скорее на финском или эстонском. Будучи способной к изучению языков, Руса отличала на слух практически любую европейскую речь, открыв в себе этот дар ещё с тех времён, когда жила с фрау Мартой и имела в своей комнате хороший радиоприёмник, с удовольствием прослушивая по вечерам эфир. Однако говорила она пока лишь на немецком и английском языках, намереваясь сразу же после окончания войны заняться польским и итальянским.
Впрочем, в этот момент было не до благих мыслей об изучении польского или итальянского языков. Со стороны моря к берегу подходили русские катера – те самые «славянские ладьи», которые предсказала ей Умила! А с берега их готовились обстрелять немецкие прихвостни. Надо было что-то делать, как-то предупредить матросов.
Из своего укрытия Руса хорошо видела солдат, но те её пока не заметили. Как ей сейчас не хватало «Браунинга», оставшегося на память у Нагеля. Сидел он сейчас в одной субмарине с близкими ей людьми и, наверное, пил с тоски коньяк, которым сильно злоупотреблял в последнее время.
– Если нет возможности подать сигнал опасности выстрелами, то следует сделать это голосом,  рискуя наверняка обнаружить себя и попасть под пули солдат, – размышляла Руса. Но и не предупредить родных русских ребят она не могла. Впрочем, времени на раздумья уже не было.
– Будь что будет! – решила Руса, легла в траву между корней огромного бука, под которым провела прошлую ночь, и, сложив ладони рупором, что есть мочи, закричала в сторону моря:
– Товарищи матросы! Внимание! На берегу немцы! – Так Руса прокричала трижды, и в утреннем воздухе слова её уносились в сторону моря на дальнее расстояние.
На катерах услышали её крики и стали укрываться за стальными надстройками. Солдаты на берегу тоже услышали её. Поняли или нет, Руса не знала, однако залегли и открыли беглый огонь по катерам.
Не прошло и нескольких секунд, как пулемёты и сдвоенные автоматические пушки, в которых Руса признала хорошо знакомые ей зенитные «Эрликоны», открыли шквальный огонь по берегу. Пули и снаряды защёлкали по ветвям и стволам деревьев. Плотность огня была так велика, что Руса вжималась в землю, прикрыв голову руками.
Когда огонь чуть утих, она приподняла голову и со своего удобного наблюдательного пункта увидела нескольких отчаянных краснофлотцев в белых штанах, тельняшках и в бескозырках, прыгавших в воду и бежавших к берегу, стреляя на ходу из немецких пулемётов, которые раздобыли где-то на каждого и использовали по прямому назначению.
Атака матросов, поддержанная с катеров, против нестойких вояк-иностранцев из Ваффен-СС была проведена грамотно и без потерь. Лишь один моряк был ранен, но и он, зажимая бок левой ладонью, стрелял из пулемёта, висевшего на самодельном брезентовом ремне через шею на плече.
Вот матросы, привычно и сходу, поднялись по откосу наверх и ворвались в лес, схлестнувшись с солдатами, которые, не выдержав яростного натиска русских моряков и их страшного непонятного крика – «полундра»! – обратились в бегство, бросая раненых и убитых.
Шагах в пяти от Русы пробежал совсем ещё молодой парень в лихо заломленной бескозырке и, припав на колено, дал длинную очередь в сторону леса. Там раздались вопли раненого солдата, а матрос азартно крикнул:
– Есть, немчура! – поднялся с колена и приготовился к новому броску.
– Матрос! – не выдержав, окликнула его Руса.
Краснофлотец обернулся и заметил лежавшую в траве Русу, грамотно укрывшуюся за стволом дерева.
– Ты кричала, сестрёнка? – спросил он и перебежал к ней.
– Я, братишка! – ответила Руса, готовая расцеловать первого русского паренька, которого увидела после пяти месяцев работы в тылу врага.
– Ты кто? – спросил краснофлотец.
– Русская я! Да пригни ты голову! – крикнула Руса в тот момент, когда над ними защёлкали автоматные пули.
– Я сейчас! – ответил ей краснофлотец и, подняв пулемёт, бросился в атаку вслед за своими товарищами.
Уже через минуту всё было кончено. Солдаты из Ваффен-СС разбежались, не выдержав боя с моряками, а двух раненых эсэсовцев возбуждённые боем матросы выволокли из леса, награждая пинками. У одного солдата плетью висела перебитая очередью рука, другой, лишившийся глаза, вопил от боли, зажимая рану окровавленной пилоткой.
Руса поднялась из своего убежища.
– Товарищ лейтенант. Наша она, русская! – объяснял уже знакомый ей краснофлотец своему офицеру, единственному среди матросов оказавшемуся в промокшем кителе, фуражке и с советским «ППШ» в руках, из горячего ствола которого ещё тянулась тонкая струйка порохового дыма, запах которого не спутать ни с чем.
Лейтенант – командир одного из катеров, повесил автомат на плечо и, приложив ладонь к фуражке, представился необыкновенно красивой женщине в плаще и с чемоданчиком в руках, неизвестно как оказавшейся здесь.
– Командир торпедного катера, лейтенант Гамаюн. С кем имею честь говорить?
– Старший лейтенант Соколова! – представилась Руса.
– Как вы оказались здесь, товарищ Соколова? – удивился лейтенант, задавая нелепый вопрос старшей по званию, если конечно так оно и было. Никаких знаков различия на вполне гражданском плаще пока не наблюдалось.
– Товарищ лейтенант, Вас и ваши «славянские ладьи» прислала Умила Новгородская – мать Рюрика. Но сейчас не время и не место вести разговоры, а надо уходить. Немцы скоро вернутся с подкреплением.
– А мы думали, что «союзнички» уже разоружили их. Говорят, что Любек и Киль уже взяты ими ?
– Возможно, лейтенант, но нам следует уходить!
– Жаль! – едва по-матросски не выругался, но вовремя спохватился лейтенант Гамаюн.
– В бою мы потеряли один катер. Весь экипаж погиб. Другой катер был сильно повреждён, и его мы отбуксировали. Успели. Затонул недалеко от берега. Легче поднять. Да и с горючим у нас туго, и торпеда осталась только одна, на катере лейтенанта Егорова. Он сейчас прикрывает нас огнём. Без горючего вдвоём до базы не дойти. Думали перекачать с затонувшего катера, но не получилось, – вздохнул Гамаюн.
В это время со стороны леса послышались новые выстрелы. Солдаты возвращались с подкреплением. В паузах между выстрелами можно было расслышать шум бронетранспортера.
– Вы правы! Отходим! – скомандовал лейтенант.
– А что делать с пленными? – спросили гнавшие их краснофлотцы.
– Безглазого унтера заберём с собой, а этому, – лейтенант покосился на солдата с перебитой рукой, – дай хорошего пинка этой эсэсовской сволочи! Пусть живёт и помнит, что помиловали его русские матросы в честь праздника Первое мая!
Солдатик из Ваффен-СС так и невыясненной национальности, опрокинутый пинком краснофлотца, остался лежать на траве, а матросы и Руса, снявшая, чтобы не потерять, свои единственные туфли, попрыгали с откоса вниз и, утопая в песке по щиколотки, выбрались к морю.
Не спрашивая согласия Русы, лейтенант Гамаюн высоко подхватил её на руки и донёс, погружаясь ещё раз, едва не по плечи, в холодную воду, до своего катера, бережно передав матросу.
С кораблей вновь ударили по опушке леса из пулемётов и зенитных «Эрликонов», снятых ещё при освобождении Данцига  с подбитого и захваченного немецкого корабля. Очень они пригодились на торпедных катерах, которым помимо торпед полагались по штату лишь два пулемёта. Согласитесь, оружие недостаточно убедительное в столкновениях с военными кораблями противника, когда обе торпеды израсходованы.
Мотористы запустили двигатели, и катера быстро ушли в море за пределы досягаемости пулемётов врага, дав напоследок несколько залпов из таких же безотказных, как и швейцарские часы, «Эрликонов» по бронетранспортеру, неосторожно показавшемуся на опушке леса.
– Да мы и его уделали! Ай, да молодцы! – не удержался от похвалы лейтенант Гамаюн, разглядев в бинокль вспыхнувший немецкий бронетранспортер.
 
*
– Я так и не понял, что Вы говорили о новгородской, не помню как, матери Рюрика, – виновато спросил Русу лейтенант Гамаюн, никак не решаясь называть её по заявленному званию, едва спала горячка после стремительного боя.
Руса взялась перевязывать раненого в бок краснофлотца, которому пуля перебила ребро, но, к счастью, не задела внутренние органы. Краснофлотец стоически переносил боль и даже пытался улыбаться молодой красивой женщине, в которую сразу же влюбился, как, впрочем, и весь экипаж катера, которому выпало счастье принять к себе на борт таинственную красавицу, назвавшуюся старшим лейтенантом Соколовой.
– Меня зовут Михаилом, а Вас как? – спросил, наконец, Гамаюн, когда Руса закончила бинтовать туловище раненого матроса.
– Меня зовут Русой, – улыбнулась ему она.
– А Вы точно русская? – осторожно спросил Гамаюн. – Имя у Вас какое-то необычное.
– Точно! Русская! Какие ещё будут вопросы? – рассмеялась Руса.
– Да про ту, новгородскую. Хотелось бы знать…
– Умила Новгородская жила больше тысячи лет назад, а прошлой ночью я разговаривала с её духом.
– Да разве возможно такое? – искренне удивился Гамаюн.
– Возможно, Михаил, «Вещая» Вы «птица» !
– Я комсомолец, и не могу в это поверить! – серьёзно ответил Гамаюн, знавший однако о происхождении своей фамилии.
– И я, Миша, комсомолка, но поверить могу. Случаются моменты, когда энергия давно ушедших в иной мир людей, разлитая в космосе, концентрируется в определённый момент и в определённом месте настолько, что они словно воскресают в образе удивительных видений. Но бывает это явление крайне редко, и не каждому дано увидеть его. Наука ещё не разобралась в этих проблемах, а потому, Михаил, поверьте мне на слово.
Вот и сейчас Умила Новгородская хранит нас данным словом. Мы непременно доберёмся до противоположного берега и укроемся в небольшом заливе, где ещё вчера жили мои старые добрые знакомые. Там мы дождёмся наших, которые придут туда, наверное, уже завтра, – вспомнила Руса о третьем пророчестве Умилы, окончательно поверив ей, что очень скоро встретится с мужем. Так исстрадалась она без его желанных объятий, что затрепетала всем телом от таких сладких мыслей…
– А где же они теперь, Ваши знакомые? – осторожно поинтересовался Гамаюн.
– Уплыли, Миша, – загадкой для лейтенанта ответила Руса и тут же переключила его внимание неожиданным вопросом:
– Сколько Вам лет?
– Двадцать один! – удивился странному вопросу молодой лейтенант-первогодок, воевавший всего лишь четвёртый месяц командиром катера.
– А что?
– Да нет, Миша, ничего. Просто впервые я попадаю в компанию людей, где все моложе меня. А от этого становится немного грустно, – улыбнулась Руса, а лейтенанта в этот миг охватило такое волнение, какого не было даже в недавнем бою.
– А сколько же Вам? – не удержавшись, спросил взволнованный лейтенант.
– Осенью будет двадцать пять…
 














Глава 16. Славянский марш

 «Мы русские, и всё одолеем»!
                А. В. Суворов, русский полководец

1.
Очередная мировая война, устроенная в своих корпоративных интересах, связанной историческими и кровными узами, большой семьёй крупнейших банкиров – преуспевших на людских страданиях, разбогатевших потомков тех самых менял и торговцев, которых Иисус Христос, как полагают поздние христиане, безуспешно пытался изгнать их храма , подходила к концу. Только вот результаты этой войны устраивали далеко не всех, о немцах и вовсе говорить не приходится. Они стали обычными «застрельщиками»  или «разменной монетой» в глобальном переделе мира, который был задуман вовсе не их фюрером. Кстати, немцы уже второй раз наступают на «грабли мировой войны», проигранной ими в первый раз в 1918 году. Гитлер, как ни старался, так и не смог окончательно «отвязаться» от плотной опеки тех, кто позволил ему стать тем, кем он был в течение двенадцати лет .
Несколько богатейших семейств мира сделали на этом кровавом проекте большой бизнес. Хотелось бы ещё большего, однако самая непокорная страна размером в одну шестую часть света, которую после войны предполагалось поставить на колени и прибрать к рукам её богатства, сделав народ рабами, выстояла, что, впрочем, было предусмотрено. Этой стране, особенно в первые годы войны, расчётливо, но без излишеств помогали , чтобы она выстояла, приняв на себя чудовищной силы главный удар. И вот к маю сорок пятого года победа достигнута ценою огромных усилий и жертв советского народа, который в этот тяжёлый период стал новой исторической общностью, что бы потом об этом не говорили наши недруги вне и внутри страны, умело манипулируя сознанием потомков народа-победителя, спустя сорок лет добившиеся распада этой общности, вслед за которой распалась и страна. Но в победном мае сорок пятого года неожиданно для тех, кто задумал эту войну, преследуя в том числе и тайные цели резкого сокращения численности европейских народов  путём истребления лучшего генофонда , СССР, несмотря на чудовищные жертвы, представлял собой такую грозную силу, что с этим нельзя было не считаться, а потому надо было что-то делать.
В центре Европы, после того, как в последние дни апреля освобождение Берлина было признано невыполнимым, заканчивались кровопролитные сражения Второй мировой войны на европейском театре военных действий. В то же время на «кухне мировой политики» мучительно решали, просчитывая, пока ещё не на компьютерах, многочисленные варианты перерастания Второй мировой войны в Третью со всеми вытекающими последствиями.
То, что опасность перерастания заканчивающейся войны в новую, ещё более разрушительную войну с применением атомного оружия, которое уже было готово к запуску в серийное производство в сверхсекретных центрах США, была временно снята и пришёл долгожданный, оплаченный большой кровью мир, стало неизмеримой заслугой советских солдат и офицеров. Эти люди, в большинстве своём русские и славяне, понесли огромные жертвы в завершающей войну Берлинской операции , закончившейся 2 мая безоговорочной капитуляцией войск берлинского гарнизона.
Взятие Берлина советскими войсками в начале мая не дало врагам СССР времени на подготовку к ведению следующей войны. Эта, третья по счёту, мировая война, теперь уже на безусловное уничтожение СССР, согласно планам непримиримого русофоба и прислужника мировой финансовой олигархии У. Черчилля, должна была начаться, в случае неудачного штурма Берлина и затягивания военных действий хотя бы на полтора – два месяца, уже в июне – июле сорок пятого года .
К счастью, этим планам не удалось сбыться, и мировая финансовая верхушка не без сожаления согласилась на прекращение войны, справедливо полагая, что время упущено. Теперь потребуется относительно продолжительный и сравнительно мирный период времени, чтобы переварить накопленные богатства и подготовиться к следующему этапу завоевания тех частей мира, которые на этот раз не попали под их контроль .
Но если нельзя было остановить победный марш советских солдат по Европе, то следовало хотя бы спасти от русского плена сотни тысяч немецких солдат, которые могли бы хоть немного отмыть свои грехи, восстанавливая в СССР разрушенные ими дома, заводы, мосты и много другое.
Нет, даже этих запятнанных кровью рук, которые трудились бы, восстанавливая разрушенное, не следовало, по разумению западных союзников, предоставлять русским. В связи с этим появилась серьёзная задача – помочь бежавшим германским войскам перебраться на другой спасительный берег полноводной Эльбы.
3-ю и 21-ую танковые армии британцы заботливо укрыли в Шлезвиг-Гольштейне и на западе Мекленбурга, не дав им оказаться в плену у советских войск.
12-ая немецкая армия, отступавшая из района Потсдама, по согласованию с американским командованием, буквально из-под носа стремительно наступавших советских солдат была переброшена на автомашинах, в которых неожиданно и самым чудесным образом появилось горючее, к заранее намеченным переправам через Эльбу.
5-го и 6-го мая в районе Ферхланд и Тангермюнде, восточнее Стендаля, немцы переправились через реку, забрав с собой многочисленных больных и раненых, а также остатки 9-ой немецкой армии. Сотни тысяч беженцев из числа гражданского населения американцы не подпустили к переправам, предоставив советскому командованию ломать голову над их размещением и питанием, сокращая и без того не богатый рацион собственных солдат.
7-го мая переправы были открыты для переброски последних, ведущих бой с русскими передовыми отрядами частей Вермахта, и в тот же вечер немецкая армия полностью оказалась на западном берегу Эльбы под защитой американцев .

2.
В том, что катера успешно преодолеют Мекленбургскую бухту в светлое время суток, Руса не сомневалась. Вот и живописный песчаный залив, отделяющий Вустров от побережья, где разместился маленький курортный городок Рерик, над которым и поныне витает дух новгородской княжны Умилы Гостомысловны.
Пока движению русских кораблей никто не препятствовал. В ожидании скорого конца немцы разбегались кто куда не в состоянии контролировать ни море, ни воздух. Похоже, их уже не было и в Рерике, а если и были какие-то разрозненные части, то уже не решались себя обнаружить.
Чуть сбавив скорость, катера вошли в залив и плыли вдоль покрытого лесом берега Вустрова, приближаясь к единственному на острове дому, теперь уже воистину в прошедшем времени принадлежавшему в течение многих веков, которые, если сложить, составят больше, чем тысячелетие, семье баронов фон Вустров, покинувших родовое гнездо минувшей ночью.
Вот так, в одночасье, сорвавшись с родного места, потомки балтийских славян – ругов и оборитов, уплывали на субмарине, уходившей к чужим берегам Южной Америки. С ними, вне всякого сомнения, к своей любимой индийской женщине по имени Лата и к ещё незнакомой восьмилетней дочурке уплывал человек, навсегда оставшийся в её памяти. Оттого, что она теперь уже никогда не увидит его и не услышит его голоса, становилось особенно грустно.
– Надо же так влюбиться! – сама не своя от нахлынувших эмоций всё же задумалась на миг над этой удивительной загадкой человеческих чувств молодая женщина, прекрасная, как славянская ведическая богиня, тут же спрятавшая свои растревоженные чувства и болезненно-сладкие переживания в самый дальний, сокровенный уголочек щемящего, тревожно бившегося сердца. И неудивительно, ведь она находилась в этот миг у порога тех самых памятных мест волшебного Рождества незабываемого тридцать шестого года, где встретила свою первую любовь…
Впрочем, никто из окружавших её людей, а в данный момент это были молодые, загоревшие на весеннем солнышке ребята-краснофлотцы, не должен даже догадываться о её личных переживаниях, а потому, словно заправский лоцман, Руса помогала Гамаюну вести катер, указывая, где удобнее пристать к берегу, чтобы выбраться на дорожку, ведущую к дому. А дом, который снится ей и поныне в ярких волшебных снах, был уже рядом, лишь скрытый наполовину высокими деревьями парка, в котором всеми оттенками сиреневого цвета и ещё божественно белым бушевала роскошная майская сирень.
Катера выключили двигатели и уткнулись в мягкий песок.
– Всё, прибыли! – доложил Русе, приложив ладонь к пилотке, лейтенант Гамаюн. Шутливо, а может быть, и нет. Ведь перед ним старший лейтенант Соколова – дивной красоты молодая женщина, какой больше, наверное, никогда уже не увидишь. А потому хотелось быть с ней рядом, заряжаясь необыкновенно сильной энергетикой, излучаемой ею.
– А теперь ведите нас к дому, если бывали в нём. Только оружие с собой мы захватим. Мало ли кто там?
– Да, конечно, – рассеянно ответила Руса, мысли которой всё ещё были расстроены, и необходимо было время, чтобы привести их в порядок.
Экипаж катера лейтенанта Егорова, в котором хранилась последняя не израсходованная торпеда, остался прикрывать группу Гамаюна, состоявшую из трёх матросов, вооружённых трофейными пулемётами «MG-42». Лейтенант повесил на плечо советский «ППШ» и, приняв Русу на руки, вынес на берег, спустившись прежде по трапу, которого чуть не хватило до чистого песчаного пляжа, так что всё же пришлось замочить сапоги.
За пляжем начиналась тропинка, пересекавшая густые заросли шиповника, в котором свили свои гнёзда мелкие птицы – соловьи, славки, щеглы. На шиповнике наливались сочные бутоны, которые уже через несколько дней, если они окажутся такими же тёплыми и солнечными, как первый день победного мая, раскроются душистыми розовыми цветками. За полосой шиповника расстилалась изумрудная лужайка, усыпанная маргаритками, фиалками и незабудками. Здесь начиналась дорожка из утрамбованного битого кирпича. Однако, по-видимому, её уже давно не подновляли, и она сильно заросла травой. Дорожка вела к дому, который уже хорошо просматривался через отдельно стоявшие деревья и богато цветущие крупные кусты сирени старинного, с видом на залив, парка.
Русу вновь охватило сильное волнение. Тогда, в конце декабря тридцать шестого года, в волшебный вечер накануне Рождества, когда солнце совершало ежегодный поворот к свету, словно рождаясь заново, всё здесь выглядело совсем не так, как сейчас. Снег, впервые увиденный ею в таком необъятном количестве после неожиданно разыгравшейся метели, покрыл густой белой пеленой деревья, луг и этот склон, с которого они катались на санках…
С тех пор минуло почти восемь с половиной лет, как никогда насыщенных и счастливыми, и трагическими событиями, и вот, наконец, пришёл яркий и цветущий долгожданный май сорок пятого. Ничто не напоминало о снеге, а к дому по цветущему лугу подходили четверо вооружённых русских моряков, прикрывая собой молодую женщину с непокрытой головой, с распущенными прекрасными русыми волосами, которые сегодня почему-то никак не хотелось заплетать в косу и убирать в узел. На ней был всё тот же изрядно помятый плащ с плохо пришитым рукавом, и в руках Руса держала чемоданчик, с которым не расставалась.
– В доме, похоже, нет вооружённых немцев, иначе они давно бы открыли по нам огонь, – рассуждал про себя лейтенант Гамаюн, ответственный за жизни матросов и этой удивительной женщины, не отстававшей от них ни на шаг. Если же, не дай бог, что-то случится, Гамаюн крепко рассчитывал на поддержку пулемётов и скорострельных трофейных «Эрликонов» с катеров, которые были всего в трёх сотнях шагов за их спинами. К счастью, пока было тихо, лишь лёгкий ветерок с залива шелестел молодой листвой.
– Интересный край, – отмечал про себя Гамаюн. Донбасс, откуда был он родом, гораздо южнее, но и деревья там ещё только начали распускаться, и сирень зацветёт не раньше, чем через неделю.
– А здесь вот, пожалуйста, сплошное цветение! Вот и белая акация готовится выбросить бутоны, совсем как дома. И море красивое, тёплое. Ничуть не похожее на суровую Балтику под Ленинградом. Скорее напоминает Чёрное море возле Одессы, где приходилось бывать ещё до войны.
Большой дом, к которому они приближались, казался пустым, покинутым. Сердце Русы болезненно сжалось. Ей не хотелось верить, что в доме никого нет.
Парадная дверь, сработанная из морёного дуба и украшенная старинным бронзовым литьём, была полуоткрыта.
– В окне белый флаг! – заметил лейтенант, и матросы прижались к стенам, взяв наизготовку оружие.
Руса подняла голову и увидела женскую руку в окне второго этажа, зажавшую сморщенными старческими пальцам кусок белого полотна и пытавшуюся, в меру старческих сил, размахивать им.
– Оставайтесь у входа, товарищи краснофлотцы! – попросила моряков Руса и вошла в дом.
Моряки повиновались ей, только продвинулись поближе к входу, готовые в любой момент прийти на помощь.
Руса оказалась в сумрачном зале первого этажа, а навстречу ей, задыхаясь от волнения и слабого сердца, тяжело спускалась с лестницы сильно постаревшая бабушка Грета.
– Fraeulen Rosita! Sind sie das? Sie sehen so erwachsen aus!  – эти первые слова Руса услышала и осмыслила на немецком, хотя старалась думать по-русски даже в эти непростые пять месяцев, проведённых в тылу врага.
Фрау Грета, между тем, окончательно осознав, что перед ней именно та шестнадцатилетняя девушка, которую она помнила с Рождества тридцать шестого года, и, чуть успокоившись, продолжала, с восторгом всматриваясь в знакомые черты необыкновенно красивой женщины в самом расцвете жизненных сил, которая стояла перед ней.
– Он говорил, что Вы обязательно будете здесь! Но я не ожидала, что так скоро. Герр Воронцов и герр Вустров с Шарлотой и детьми уплыли сегодня ночью. Вы разминулись не более, чем на двенадцать часов. Как обидно! – на стареньком, покрытом морщинками лице бабушки Греты показались слёзы, и, не выдержав, Руса бросилась к ней объятья…
 
* *
– Очень неприятная история, господа! – искренне сокрушался герр Краузе – «коммерческий директор» нигде не зарегистрированного «предприятия» по доставке пассажиров, которым нельзя было оставаться в Европе, в Южную Америку.
Не на шутку напуганный и расстроенный Краузе вытирал платком обильно проступивший на лице пот, озираясь по сторонам в поисках сочувствия или поддержки.
– Такой молодой господин, у которого есть всё, в том числе будущее, и такой конец! Наложить на себя руки, когда всё уже позади, а впереди прекрасная Аргентина…
– Вы полагаете, что это самоубийство? – глядя в упор бесцветными глазами на выкате на «коммерческого директора», спросил так, словно вёл допрос, бывший эсэсовец в генеральском чине, а теперь «подданный Аргентины» немецкого происхождения в добротном двубортном сером гражданском костюме, согласно документам, возвращавшийся с семьёй из Швейцарии в Южную Америку.
– А что же это ещё могло быть? – с тревогой в голосе, вопросом на вопрос ответил «коммерческий директор» окружавшим его людям, таким же пассажирам, как и покойный, уронивший залитую кровью, простреленную голову на откидной столик, на котором лежала удерживаемая безжизненной левой рукой опустошённая бутылка коньяка. Герр Нагель, похоже, пил коньяк из горлышка, так как ни рюмки, ни стакана в каюте не было. Помимо опустошённой бутылки, на столе были рассыпаны несколько фотографий, часть из которых оказалась на полу.
«Люгер», из которого был сделан трагический выстрел, валялся в ногах у мёртвого. Правая рука, выронившая пистолет, беспомощно свисала, а сам покойник продолжал сидеть за столиком так, словно уснул, хватив из бутылки лишнего.
– Герр Вустров и герр Воронцов, каюты которых неподалёку, первыми забили тревогу. Услышав выстрел, разыскали меня. Дверь была закрыта изнутри на защёлку. Пришлось вызывать матросов и ломать её. Нагель был уже мёртв, – пояснял бывшему генералу Краузе.
– А вот и капитан! – изрёк бывший группенфюрер, заметив спешившего к ним Шварца.
– Принимайте, герр капитан, расследование причин смерти бывшего оберштурмбанфюрера Адольфа Нагеля под свой контроль.
Жаль парня и его родителей. Я лично знаком с его отцом. Сильный человек, с характером. Однако боюсь, что известие о смерти единственного сына и наследника сломает и его…
Ах, как всё нехорошо! – Бывший эсэсовский генерал покачал седеющей головой и отправился на завтрак, где его с нетерпением ожидали жена, дочь и двое внучат. Зять бывшего группенфюрера пропал без вести на восточном фронте, а младший сын, по слухам, угодил ещё в прошлом году в плен к американцам где-то в Арденнах.
– Американцы – не русские. Долго держать в плену не станут, – надеялся бывший генерал, уже пытавшийся отыскать следы сына, за что получил нагоняй от начальства, а потому отложил поиски на послевоенное время. Уже осенью, когда немного поутихнет, изменив лицо, известное слишком многим, с помощью пластической операции, он вернётся если не в Германию, то хотя бы в Швейцарию, где вплотную займется поисками сына. Деньги для этого понадобятся немалые, однако он заблаговременно разместил солидные средства, собранные разными способами за время войны, в швейцарских банках, которые к деньгам, золотым изделиям, бриллиантам и предметам искусства не «принюхивались» .
Увидев покойника, Шварц снял пилотку и перевёл взгляд на «коммерческого директора» Краузе.
– Ну и пассажира вы мне удружили! – красноречиво говорил его взгляд.
Краузе просто развёл руками, давая понять этим широким жестом, что за психическое состояние пассажиров он не в ответе.
– Вы были последними, кто с ним разговаривал, – вспомнил «коммерческий директор», обращаясь к Воронцову и Вустрову. – О чём Вы с ним говорили?
Воронцов приблизился к столику, залитому кровью из простреленной насквозь непутевой головы Нагеля, и взглянул на фотографии. Он предполагал, что изображено на них. Однако, увидев Русу в форме унтерштурмфюрера СС, позирующую неизвестному фотографу вместе с компанией офицеров, среди которых был и Нагель, месяца четыре назад – на фото виднелась рождественская ёлка и праздничный стол – Воронцова охватило сильное волнение.
– Так о чём же Вы с ним говорили? – повторил свой вопрос Краузе.
Воронцов взял в руки фотографию, к счастью, не запачканную кровью, как это случилось с двумя другими, где также была изображена Руса в компании Нагеля и его друзей.
– Вот о ней, герр Краузе. Эта красивая женщина должна была сейчас плыть с Нагелем на нашей субмарине, но в последний момент, очевидно, передумала и бросила несчастного Адольфа.
С ним и с его девушкой, которую он представил нам как свою невесту, мы были знакомы, – пояснил Вустров.
– Понимаю… – задумался «коммерческий директор».
– Эта женщина, та самая особа, которая была заявлена как спутница покойного.
Похоже, что причиной самоубийства стала неразделённая любовь.
– Это совершенно ясно даже без предсмертной записки, герр Краузе, – наблюдая всю эту неприятную картину, подвёл итог расследованию капитан Шварц.
– На субмарине нет морга, а потому, как только пройдём через проливы, я прикажу похоронить его, как предписывают морские правила, в Северном море.
А пока матросы зашьют тело в брезент, следует осмотреть вещи покойного, описать ценности и передать их вместе с вещами в германское посольство в Буэнос-Айресе, когда будут восстановлены в полном объёме дипломатические отношения. Вещи передадут родственникам покойного, если они объявятся. Это входит в мои обязанности, господа, – закончил Шварц и поспешил вызвать матросов, чтобы те навели в каюте порядок.
Воронцов тем временем незаметно убрал фотографию во внутренний карман костюма. Она была дорога ему как память об удивительной девушке Русе, ставшей, как и следовало ожидать, очень красивой и в буквальном смысле «роковой» для Нагеля женщиной, служившей верой и правдой его, Воронцова, Родине – России.
А вот для него – потомка русских дворян и бывшего немецкого офицера, дорога в Россию, похоже, была закрыта, и возможно, что навсегда…
Неожиданно Вустров разделил часть его мыслей вслух:
– Поистине «роковая женщина»! Нет ничего удивительного, что неразделённая любовь изглодала герра Нагеля. Ну да бог с ним. Пусть и его душа успокоится на морском дне. А тебе, Серж, везёт, как никому другому. Две такие красавицы, как Лата и Руса, любят тебя несмотря ни на что!
– Да ладно тебе, Хорст, – смутился Воронцов. – Позавидовал, что называется…
Твоя Шарлота тоже красивая женщина, к тому же одарила тебя замечательными детьми. Грех жаловаться, – ответил другу Воронцов, а у самого так тяжело было на душе, и, конечно же, не от жалости к покойному Нагелю…

* *
Смутное предчувствие того, что это могло случиться с Нагелем уже на субмарине, всё же мучило Русу, но к счастью, недолго. Нагель был враг, хотя к нему не было ненависти – недоброго чувства, которого Русе пока удавалось избегать, однако к врагам следовало относиться жёстко, избегая любой жалости. И если их больше нет, то лучше всего не вспоминать о них, попросту забыть, тем более, что сегодня её окружало столько памятных мест и знакомый ей человек – старенькая фрау Грета, едва не умершая от горя, потеряв всех своих близких, а теперь просто светившаяся от счастья, повстречав фрейлен Роситу, которую упорно продолжала называть так, как запомнила под Рождество тридцать шестого года.
Обменявшись счастливыми поцелуями и первыми самыми яркими впечатлениями от этой, как выяснилось, долгожданной и в то же время, так получилось, неожиданной встречи, бабушка Грета, которой Руса годилась во внучки, принялась колдовать на кухне над пирогами, тесто для которых замесила после полуночи, ожидая, что никакая субмарина не приплывёт этой ночью, а утром все вернутся в дом к завтраку.
Но субмарина приплыла, и никто не вернулся. Фрау Грета промучалась всё утро и едва не умерла от страха, увидев два не немецких, а русских катера с красными флажками, которые пристали к берегу залива напротив дома. А потом русские моряки сошли на берег и направились к дому.
Оторвав кусок белой ткани от старой простыни, старушка помахала им из окна второго этажа, когда вооружённые русские подошли ближе, и вдруг признала в женщине, шедшей с ними, Русу, которую не могла спутать ни с кем, несмотря на прошедшие годы. Да и Воронцов оставил для неё записку, предупреждая, что она обязательно будет здесь.
Пироги удались на славу, а русские моряки вовсе не выглядели угрюмыми зверями, а совсем наоборот, были улыбчивыми и добродушными парнями, поделились с одинокой немецкой старушкой, оставшейся в большом доме, сахаром, маслом и даже трофейным шоколадом.
Потом пили чай с пирогами, начинкой которым послужили заботливо сбережённые с прошлой осени яблоки. Русские моряки, которых изрядно прибавилось – все, кто не остался на вахте, пришли в дом, принесли с собой несколько бутылок трофейного вина и отметили звоном старинных бокалов из посуды баронов фон Вустров праздник Первого мая.
Под музыку аккордеона, на котором хорошо играл худенький, небольшого росточка лейтенант Егоров, моряки по очереди, невзирая на малую практику, старательно танцевали с двумя дамами. Танцевали задорные быстрые вальсы с Русой, на которой, словно на заказ к праздничному дню, под плащом оказалось красивое нарядное платье. Танцевали вальсы медленные с немецкой старушкой, годившейся всем без исключения в бабушки.
Ближе к обеду, когда все пирожки были съедены, а лейтенант Егоров, репертуар которого был так же исчерпан, связался, наконец, по радио с базой, праздник закончился. Егоров получил приказ взять остатки горючего с катера Гамаюна и ночью следовать на базу. Гамаюн со своим катером и экипажем оставался на Вустрове до следующего дня.
Получив такой приказ, моряки поспешили к катерам, оставив, наконец, фрау Грету и Русу одних.
* *
– В этой комнате жили вплоть до своей трагической гибели герр Вацлав и фрау Вера, – всхлипнув и промокнув слёзы платочком, фрау Грета показывала комнату и вещи, принадлежавшие маме Воронцова.
Руса рассеяно слушала её пояснения, не отрывая глаз от стены, на которой висела вставленная в рамочку из сандалового дерева фотография. Руса сразу же узнала её, хоть никогда и не видела. Это была Лата…
– Так вот ты какая, Лата – индийская богиня красоты! – подумала Руса, с восхищением вглядываясь в совершенное лицо истинной индоарийской красавицы, в её чарующую улыбку, подаренную Воронцову незадолго до прощания волшебной индийской осенью тридцать шестого года.
К ней, к этой улыбке, стремился теперь милый Серёжа, оставив на стене комнаты покойной мамы портрет своей любимой. Вновь повеяло грустью, и едва не навернулись слёзы…
В этот момент Руса уже знала как назовёт свою дочь, которую обязательно родит после войны. Назовёт именем славянской ведической богини красоты и любви .
Фрау Грета, осознав, что Руса её не слышит, переводила попеременно растерянный взгляд с портрета на неё и обратно, сравнивая лица двух женщин. А они были очень похожи, тем более, что Лата была запечатлена на фото в том же цветущем возрасте, что и Руса, стоявшая теперь перед ней.
Наконец, Руса очнулась и обратилась к бабушке Грете, державшей в руках сложенный пополам лист бумаги.
– Вот письмо, оставленное для Вас, фрау Соколофф, – так теперь бабушка Грета называла Русу, которая вкратце поведала ей, что замужем за офицером-лётчиком, который где-то рядом, и она надеется, а для этого есть все основания, что не сегодня, так завтра встретится с ним после полугодовой разлуки именно здесь, на Вустрове.
– Ведь не могла же ошибиться Умила Гостомысловна, предсказав, во-первых, возможность услышать голос дорогого человека, а во-вторых, «славянские ладьи», которые стоят на берегу залива и одна из них с наступлением темноты готовится к выходу в море! – думала про себя Руса.
Фрау Грета, конечно же, ничего толком не поняла из того, что рассказала ей Руса, упоминая таинственную княгиню Умилу и её предсказания. Однако искренне обрадовалась тому, что юная фрейлен, безнадёжно влюблённая в тридцать шестом году в герра Воронцова, стала за эти годы взрослой, сильной и красивой женщиной, замужем за русским офицером Люфтваффе – так пожилая немка называла про себя русскую авиацию, и что её сыну скоро исполнится четыре года!
При этом фрау Грета не задумывалась, просто не брала в голову мысли, откуда Руса появилась и как оказалась на Вустрове в такое тревожное время. А вот в то, что герр Соколофф – обладатель такой красивой фамилии, скоро появится здесь, поверила сразу.
Не могла же молодая фрау утверждать такое, не зная наверняка! А потому, пожилая немка – экономка семьи Вустров с большим стажем, уже прикидывала в уме, как встречать русского оберстлейтенанта  и чем его угощать.
А Руса забыла на время о существовании фрау Греты, да и обо всём, что окружало её, утонув вместе со своими самыми сокровенными переживаниями в сумбурной, спешно написанной для неё записке – последней, драгоценной весточке от любимого человека, которую будет читать-перечитывать всю свою долгую жизнь…
 
«Здравствуй, милая девочка Руса!

Именно такой я запомнил тебя в памятном тридцать шестом году и был все эти нелёгкие, а позже и трагические для нашего народа годы, драгоценной частичкой которого стала и ты, влюблён в твой милый сердцу образ.
Знаю, сколько страданий и боли принёс тебе в ту новогоднюю ночь, когда моей невестой объявили кузину Шарлоты – Хельгу. Брак наш был искусственным и недолгим. Хельга погибла в самом начале войны. Мир её праху…
 Тогда же, после возвращения из секретной арктической экспедиции в Русскую Арктику, на архипелаг Новая Земля, и ты исчезла самым удивительным образом. Уже в конце тридцать девятого года, под Рождество, когда наша семья собирается в замке Вустров, Хорст показал мне один документ, составленный Генрихом Браухичем, по слухам, пропавшим без вести в конце сорок второго года в горах Кавказа...»

 
Руса на минуту прервала чтение. Воронцов напомнил ей о несчастном Генрихе Браухиче, погибшем в конце сорок второго года. То, что Генриха нет в живых, Руса ощутила уже тогда, не зная, где и как это случилось. Она искренне жалела Браухича. Ведь он так много сделал для неё в той, теперь уже прошедшей своей жизни. Она никогда не забудет его. Будет помнить и жалеть. Но и в то незабываемо-далёкое время своей одинокой юности, которое теперь казалось ей удивительным сном, полюбить Генриха не смогла…
– Мир твоей душе, Генрих. Спасибо за всё, что ты для меня сделал… – прошептала Руса, возвращаясь к чтению письма:

 «В конце тридцать девятого года, он якобы видел тебя в моём обществе в городе Ленинграде, и был я в форме офицера ВВС СССР!
Эта загадка мучила меня все эти годы, и только вчера, услышав твой голос по телефону, несомненно, спасший мне жизнь, и эти незабываемые слова:
 
«Серёжа! Обязательно найди Лату и будь счастлив! Мой муж лётчик, у меня растёт сын! Всё, удачи…»

 Я понял, что Браухич по каким-то неясным пока причинам ошибался.
В тот же памятный, теперь на всю жизнь, день – тридцатого апреля, когда я крутил что было сил педали велосипеда, уходя от гестаповцев в сторону авиабазы, где изредка совершал спортивно-тренировочные полёты, увидел тебя за стеклом автомобиля. Глаза наши встретились. И эта удивительная встреча, длившаяся несколько мгновений, стала для меня поистине драгоценной наградой.
А уже через два часа самолёт уносил меня на восточный берег залива в сторону Вустрова, но реактивный «Ме-262» настигал, и жизни моей оставались мгновенья. Внезапно, или же по воле бога, появились русские истребители, устремившиеся в атаку на преследовавший меня «Ме-262». Эти русские истребители и не дали меня добить.
Русский «Як-3» поравнялся с кабиной моего подбитого самолёта, и я увидел уже третье по счёту чудо памятного дня после телефонного разговора и мимолётной встречи с тобой. Наши самолёты разделяли всего лишь несколько метров. Я увидел в кабине русского лётчика и был потрясён, узнав в нём себя, но уже в том ясном и высоком небе волшебной индийской осени тридцать шестого года, когда индоарийский бог-громовержец Индра послал мне свой первый знак и первое предупреждение…
И тут я понял, почему ошибся Генрих Браухич. Он не мог не ошибиться. В том самолёте был твой муж-лётчик – отец твоего сына! Это был он! Я видел, как удивлённо вздрогнули его глаза!…
Верю, что вы очень скоро встретитесь и он расскажет тебе о нашей удивительной встрече в балтийском небе, устроенной индоарийским Индрой, покровительство которого спасло мне жизнь.
Минули девять лет, вымоленные Латой у бога Индры и супруги его – богини Шачи. Камень-оберег, взятый Латой из её короны, рассыпался в то время, когда я благополучно опустился на парашюте возле Вустрова, откуда в ночь на первое мая вместе с семьёй Хорста отплыл на субмарине моего старого товарища по экспедиции в Арктику.
 Руса! Там в русской Арктике я видел пещерный храм наших далёких предков, проникнув в скрытый завалами зал, в котором был высечен огромный символ падающего с небес сокола – тот самый, что изображён на твоей родовой печати, которую ты мне показывала на пути в Триест!
Потомок индийских брахманов и великий философ Тилак , описавший древнюю прародину арьев в своих книгах, основанных на древних арийских ведах, оказался прав! Я был на пороге древнего ведического рая, который в силу ряда причин ныне скрыт снегами и льдами, а праарийцы разошлись по всему миру, создав наши народы и наши страны.
Наверное, это к счастью, но так случилось, что храм удалось увидеть лишь мне одному, и теперь я увезу эту тайну в Индию, где меня ждут две родные мне Латы. Лата – жена моя и Лата маленькая – моя дочь. Спасибо тебе за счастье, желанное мне тобой в том коротком телефонном разговоре. Я этого никогда не забуду и обо всём расскажу Лате…
Придёт время, и русские люди найдут виденный мной храм на Новой Земле, которую поморы недаром называют Маткой – матерью всех людей нашей расы. Но пока это время не пришло, пусть снега и льды хранят нашу тайну.
Вот и всё, милая Руса. Прости за краткость и сумбурность моей записки. Прости за всё, если я в чём-то перед тобой повинен. Прощай! С большой благодарностью воспользуюсь удачей, которую ты мне пожелала, и постараюсь быть счастливым. И тебе пожелаю огромного счастья в большой и прекрасной стране, воскресшей, словно волшебная птица Феникс, после страшной войны. Ещё раз счастья и долгих лет жизни в стране твоего имени – Руса! Стране, имя которой звучит на древнейшем пракрите как «Сияющая Богиня»! Стране, которую потерял я, и которую обрела ты, милая Руса!
Счастья тебе с мужем и сыном! И ещё славных детей, таких же прекрасных, как и вы!
 Прощай…»
 30 апреля 1945 г. 22 часа 20 минут. Вустров. Сергей Воронцов.
 
Словно чистейшей воды алмазы, сияли слёзы в её прекрасных небесного цвета глазах. Руса закончила читать записку, переданную ей фрау Гретой, и обняла старушку, которая, не понимая всей сути драгоценного письма, написанного по-русски на этом листке бумаги, тихо плакала, прижимаясь худеньким сгорбленным телом к красивой и сильной молодой русской женщине, в которую превратилась за эти долгие и тяжёлые годы тоненькая девочка Росита загадочного происхождения и таинственного роду-племени.
В это ли самое время, а может быть, чуть позже, над домом и парком пронеслись на малой высоте, покрыв на мгновенье тенью своих крыльев и обдав шумом слаженных моторов старый замок, два русских истребителя.
Выбежав на балкон, Руса помахала самолётам руками, ничуть не сомневаясь, что в одном из них её Ярослав, несмотря на то, что Умила предсказала его появление на следующий день.
– Но могла же, в конце концов, ошибиться хоть в чём-то и вещая княгиня – мать Светлого Сокола – Рерика! – подумала в этот миг сияющая от счастья Руса.
– Свет Красное Солнце! Любимый и желанный Ярослав! – выбросив из головы всё ненужное немецкое, шептала Руса на родном русском языке, наблюдая за полётом заходившего на посадку самолёта.
А Русский Сокол, стремительно опережая время, спешил к ней на данных ему могучей страной стальных крыльях. Спешил, чтобы унести её в небесные солнечные дали, в желанную и прекрасную страну «Сияющей Богини»!
Под восторженные крики моряков краснозвёздный русский ястребок уверенно приземлился на лугу между домом и заливом. Второй самолёт остался в воздухе и принялся кружить над островом.
Пилот выбрался из кабины, спрыгнул на землю и, разминая затёкшие ноги, направился к дому. А навстречу ему бежала, так что не помнила себя, счастливая Руса. Где уж за ней поспеть маленькой сухонькой старушке фрау Грете, но и она спешила к месту встречи любящих супругов. Их разделяли сто, пятьдесят, двадцать, десять шагов…
Руса ворвалась в объятья Ярослава, осыпая горячими поцелуями его гладко выбритые для этого праздничного дня щёки.
– Я так скучал по тебе, родная! – встретил её этими искренними, от самого сердца словами подполковник Соколов, бережно прижимая к себе и целуя жену.
– Так переживал за тебя! И, наверное, не только я, не только мама и сыночек наш.
Знаешь, на мамин адрес, который ты дала своим «корреспондентам», – Ярослав улыбнулся, – пришло за это время много писем. И от подполковника Сысоева, и от Зигфрида Вернера, и даже из сибирского лагеря от какого-то заключённого немца, кажется, Гофмана, это письмо передал маме Зигфрид, и от многих других твоих знакомых. Мама просматривала конверты и перечислила их имена в письмах ко мне.
– Может быть, и ты, сынок, кого-нибудь из них знаешь, – писала она.
– Приедешь, прочитаешь…
– Прочитаем вместе, дорогой мой муж. У меня нет от тебя тайн! – искренне ответила Ярославу Руса.
– Всё нормально, милый! Если приходили письма – значит, со мной ничего не могло случиться! Впрочем, об этом и о другом после, – переменила тему Руса.
– Взгляни, вот тот самый дом, о котором я тебе столько рассказывала, и ещё расскажу! – Руса кивнула в сторону опустевшего замка Вустров.
– А вот и бабушка Грета! – старушка, наконец, приблизилась к ним и, заглянув в лицо Ярославу, едва не лишилась чувств от их явного переизбытка, несоизмеримого с почтенным возрастом.
– Mein Gott! Sind sie das, Herr Voronzow?  – удивлённо простонала она.
– Нет, фрау Грета! Это муж мой, подполковник Соколов! – представила Руса ей Ярослава.
– Mein Gott! Wie aehnlich sind sie!  – так и не осознавая до конца, что же вокруг неё происходит, молвила растерянная старушка, не понимая их русской речи.
 
*
 Как и тихим, погожим сентябрьским утром тридцать девятого года, оказавшимся поистине судьбоносным в её жизни, когда из маленькой деревушки, приютившейся под сенью сосен на узкой и песчаной, тогда ещё немецкой косе, Руса улетала в новый и огромный русский, советский мир на стареньком польском самолётике, так и в этот предвечерний, но всё ещё яркий майский час первого дня победного весеннего месяца Руса уверенно забралась в тесную кабину самого быстрого советского самолёта и, сжавшись в комочек, уселась на колени супруга, который пробыл не более пяти минут на земле желанного острова, над которым, высматривая свою суженую, летал все последние дни.
Самолёт быстро пробежал по изумрудному лугу, усыпанному цветами, и поднялся в небо. Помахав на прощание крыльями кричавшим «Ура»! морякам и плакавшей непонятно отчего маленькой сухонькой фрау Грете, до глубины души потрясённой всем, что случилось в этот удивительный день, быстро уменьшился до крохотной точки.  Ещё через несколько мгновений он скрылся вслед за вторым русским истребителем среди белоснежных облаков.
– Надо же, муж прилетел за ней! – не мог скрыть своего восхищения лейтенант Гамаюн, обняв фрау Грету за худенькие, сотрясаемые от рыданий плечики.
– А что, бабушка, правда, что она русская? – задал так и не дававший ему покоя вопрос молодой лейтенант.
Фрау Грета не поняла русского моряка, но, прервав плач, с готовностью подтвердила, энергично для её возраста закивав аккуратно причёсанной седенькой головой:
– Ja! Ja! 
С замиранием сердца Руса взглянула сквозь разрывы белых облаков на стремительно удалявшийся красивый остров, превращавшийся на её глазах в маленькую точку.
– Как жаль, что мы улетаем, не побыв хотя бы несколько часов в этих славных местах, о которых так много хочется тебе рассказать! – глубоко вздохнув, молвила Руса, прижимаясь к любимому мужу, по которому соскучилась так, что уже и не верила, что доживёт до ночи. Так мучительно ныло её молодое, божественно красивое тело, лишённое много месяцев жизненно необходимой ему мужской ласки.
– Потерпи, родная ещё чуть-чуть. Война закончится через несколько дней, и мы обязательно вернёмся на этот прекрасный остров, любоваться которым с небес мне выпало счастье все последние дни! – успокоил жену Ярослав, вдыхая волнующий запах её роскошных русых волос, светлевших год от года под северным русским небом.
А на душе у Русы было так неспокойно. Подходила к концу самая ужасная и несправедливая на земле война, из которой одна, милая её сердцу родная страна, выходила победительницей, а другая, тоже не чужая ей страна, была повержена, и казалось, что уже никогда не поднимется.
Но отчего-то особенно тревожно было за Великую страну-победительницу, нажившую для себя этой беспримерной победой, которая не входила в планы мировой закулисы, множество тайных врагов-ненавистников, притаившихся не только за рубежами, но и в собственном доме. Сколько они будут сидеть по щелям с благостными масками на лицах? Сколько времени выжидать, чтобы, когда придёт недоброе время, вонзить беспощадное жало предательства в сердце самого непокорного народа на свете, в самую чистую и святую русскую землю?
Неужели это случится, когда состарятся и уйдут или станут немощными ныне молодые и сильные русские ребята-фронтовики, такие, как лейтенант Гамаюн и его матросы, выросшие на этой войне, познавшие на ней великую любовь к Родине, за которую осознано клали свои драгоценные молодые жизни?
Неужели правы те суровые русские старики, которые редко, если только в сердцах, да скажут:

«Неужели, нам, русским, чтобы стать сильными, нужна война»?

Прижимаясь к мужу, Руса наблюдала за облаками причудливой формы. В них ей виделась таинственная, покрытая снегами Мировая Гора, в недрах которой скрыт древний пещерный ведический храм с символом Сокола, стремительно падающего с небес, который посчастливилось увидеть Воронцову, навсегда уплывавшему от неё на другой конец мира.

3.
Группа разведчиков и подрывников, возглавляемая старшим лейтенантом Смирновым, воспользовавшись рыбачьими лодками, в ночь с первого на второе мая скрытно от противника переправилась на остров Рюген.
Северная часть Мекленбурга, а также крупные острова Рюген, Воллин и Узедом  всё ещё контролировались немцами, сосредоточившими на побережье крупную и боеспособную группировку войск, остатки авиации и флота.
Немцы рассчитывали на очередной демарш англо-американцев, стремившихся оттеснить советские войска, уже принимавшие капитуляцию частей разгромленного берлинского гарнизона, от побережья и не дать им пленить померанскую группировку. А потому советским войскам следовало спешить, не теряя ни дня.
С группой разведчиков Смирнова на Рюген направлялись четверо минеров-подрывников с запасом подрывных устройств и толовых шашек и трое артиллеристов с радиопередатчиками, задачей которых была рекогонсцировка местности и коррекция артиллерийской стрельбы во время возможных боевых действий, если не удастся склонить немецкое командование приморского укрепрайона к капитуляции.
Так что отряд был немаленький, и приходилось использовать весь накопленный разведчиками опыт и изобретательность, чтобы пройти по земле, контролируемой противником, и не дать себя обнаружить.
Одним из разведчиков в группе старшего лейтенанта Смирнова в поиск ушёл сержант Иванов, уже бывавший в этих местах с декабря по январь. На Рюгене он был в плену и бежал с тремя пленными солдатами. Пробиваясь к своим, сержант Иванов возглавил группу бежавших с ним и вооружившихся в пути солдат. Возвращались не с пустыми руками. В прифронтовой полосе захватили машину с важными документами и подполковником, ответственным за оборонительные сооружения. Всё это «богатство» доставили на руках и плечах в расположение наступавших частей 2-го Белорусского фронта, преодолев ночью, с боем, линию фронта.
Несмотря на проявленный героизм, захваченного подполковника и ценные документы, бежавших из плена направили продолжать службу в разные части фронта после долгих и изнурительных проверок и допросов на тему: «как оказался в плену, что там делал, как удалось бежать?»
Так, несмотря на «запятнанную фронтовую биографию», Иванов опять оказался в полковой разведке – опытных разведчиков, к тому же хорошо владевших немецким языком, катастрофически не хватало. Дали бы ему и офицерское звание, если бы не это «пятно».
Со Смирновым, слывшим опытным разведчиком и большим мастером в борьбе самбо , Иванов познакомился незадолго до ответственного задания, возможно, последней ходке за линию фронта в тыл врага. Правда, тогда ещё Иванов не мог и предполагать, что сходить в разведку ему придётся ещё раз спустя два с лишним месяца после окончания войны.
Поначалу Смирнов цеплялся к Иванову во всём.
– Однако, странное у Вас, товарищ сержант, имя – Сила? – Вслух, так чтобы слышали другие, размышлял старший лейтенант.
– Даже не Силантий, а Сила! Вот какая история, товарищ сержант, – хитро прищурившись, старший лейтенант посмотрел на Иванова на другой день после знакомства во время занятий.
– Ну что ж, сейчас поглядим – оправдаете ли вы, такое своё грозное имя, товарищ сержант! – недобро усмехнулся Смирнов, известный своими победами в рукопашных боях с именитыми соперниками.
Иванов промолчал, не ответил. А когда дело дошло до схватки со Смирновым, трижды подряд, применив редкий и незнакомый противнику приём, швырнул старшего лейтенанта на землю, поставив, как победитель, ногу на грудь поверженного. После этого разведчики сильно зауважали сержанта и стали изредка называть его и по имени, чаще Силычем, когда появлялась такая возможность. Да и Смирнов скоро остыл. Отношения между ними установились если и не дружеские, то вполне сносные.
Опыта у Иванова было не меньше, чем у Смирнова, к тому же местность была ему знакома, так что на Рюгене он стал неформальным лидером.
Уходил Иванов с Рюгена промозглой дождливой зимой, а возвращался на цветущий остров, славный древней славянской историей, весной, когда и ночи были короче, и дни стояли светлые, солнечные, сильно затруднявшие передвижение отряда. На поиск языков, выявление важных объектов и их минирование, выбор позиций для артиллерийских наблюдателей им было дано двое суток. Так что к четвёртому мая они должны были вернуться к своим, оставив подрывников и наблюдателей у выбранных объектов и доставив в разведчасть дивизии пленных, которых необходимо было успеть допросить до начала операции по освобождению Рюгена. Задача по всем пунктам, прямо сказать, не простая.
И припомнился ему рейд немецкого диверсионного отряда осенью сорок второго года, в котором он был проводником. Жуть одолевала от тех воспоминаний, о которых до конца его жизни не узнает ни одна живая душа, потому что в живых из того отряда никого не осталось. А те девушки, которых вырвал из рук отвратительных полицаев неплохой в общем-то майор Браухич, смерти которого он не видел, но был уверен, что тот живым не сдался, вряд ли когда-нибудь встретятся с ним и узнают его…
Сержант всё ещё мучительно переживал свою ужасную ошибку, которую, как он надеялся, давно искупил. Но это было в далёком прошлом, когда эта долгая, казавшаяся бесконечной война была в самом разгаре. Теперь она победно завершалась на этой не немецкой, а древней славянской земле, бывшей ещё более трёх тысяч лет назад одним из центров славянской цивилизации, имевшей контакты с древним миром, в том числе с финикийцами и египтянами, приплывавшими к этим берегам за янтарём.
Сплошной линии фронта в этих местах уже не было. До немцев дошли слухи о кончине фюрера, и их боевой дух упал до такой степени, что началось паническое бегство с материка на острова, где спешно достраивалась последняя линия обороны. И только рассказы об ужасах советского плена в холодных сибирских лагерях, где «птицы зимой замерзают на лету, а струя воды – в морозном воздухе», заставляли их сопротивляться до последней возможности, рассчитывая на последнее чудо – помощь британцев, которые в любой момент могли нарушить договоренности с русскими и взять острова под свою опеку.
Выбрав место для временной базы и последующего сбора в заросшем густым кустарником овраге небольшого лесного массива, разведчики разделились. Двое бойцов с рацией оставались на базе. Старший лейтенант Смирнов с двумя разведчиками и подрывниками ушли вглубь острова, продвигаясь вдоль дороги на Засниц и выбирая объекты для минирования. Сержант Иванов с двумя разведчиками и артиллеристами продвигались вдоль побережья, где были сосредоточены немецкая артиллерия и небольшие танковые группы из двух-трёх машин с мизерным запасом горючего, используемые в качестве подвижной артиллерии. Где-то в этих лесах находились маленькие замаскированные аэродромы с последними боевыми самолётами, которые немцы могли поднять в воздух во время штурма советскими войсками переправ с материка на остров через мелкий и неширокий пролив.
Пока по этим переправам на остров отходили последние части Вермахта. При приближении советских войск немцы попытаются уничтожить переправы. Помешать им это сделать, вряд ли удастся. Они наверняка уже заминированы. Так что саперам придётся наводить новые понтонные переправы и чинить разрушенные под огнём немцев. Вот тут-то большую помощь нашей артиллерии окажут наблюдатели, передав по рации координаты немецких батарей и скоплений танков.
Остров в этих местах был низменный, равнинный, с обширными лугами, где прежде выпасали породистый скот, поголовно пущенный под нож в последние месяцы войны. Луга пересекали перелески, к которым жались небольшие деревеньки.
Местность Иванову была знакома. Вот замаскированная лесополосой линия обороны, состоящая из нескольких дотов , которые прошедшей зимой пришлось возводить и ему – возить тачки с песком и щебнем, таскать мешки с цементом, месить раствор и заливать бетон.
Начиная с территории Польши, разведчики пользовались трофейными немецкими картами. Вот и сейчас, рассматривая оборонительную линию в бинокль из укрытия на опушке леса, Иванов наносил на карту остро отточенным мягким карандашом все новые объекты, появившиеся на местности. Маскхалаты разведчиков так хорошо сливались с зелёной весенней местностью, что немецкий наряд из унтера и двух солдат, патрулировавший окраину большого луга, прошёл в десяти шагах от притаившихся разведчиков, не заметив ничего подозрительного. Один из солдат – пожилой усатый немец беседовал с унтером на семейные темы, а молодой солдат, чуть отстав, наигрывал какую-то грустную мелодию на губной гармонике.
Иванов уже разместил двух артиллерийских наблюдателей с рациями, мощными биноклями, личным оружием и запасом продовольствия и воды на три дня на выбранных ими наблюдательных позициях – высоких соснах, с верхушек которых хорошо просматривались переправы и немецкие батареи. Артиллеристы уже имели опыт коррекции огня с таких наблюдательных пунктов, а потому запаслись верёвками. Размещались наблюдатели на крупных верхних сучьях под сенью вечнозелёной кроны, сооружая для удобства нечто, походившее на птичьи гнёзда и, привязываясь к стволу. Так они могли отдыхать и спать, не рискуя свалиться на землю.
Третий наблюдатель облюбовал для себя верхушку кирхи в центре деревни. Однако туда можно было пробраться только в сумерках. Это обстоятельство сильно затрудняло возвращение в срок группы сержанта Иванова на базу, до которой было километров восемь, а сбор был назначен не позднее двадцати трёх часов. Вряд ли они смогут устроить наблюдателя на верхушке кирхи раньше девяти вечера, когда, наконец, стемнеет. А то и придётся задержаться до десяти часов. Тогда на обратный путь оставался всего лишь час, за который восемь-десять километров можно пройти марш-броском, но, учитывая темноту и бездорожье, задача была не из лёгких. Времени на поиск подходящего языка не оставалось совсем. Не брать же этого унтера или его солдат, которые вряд ли владеют ценной информацией.
Сержант взглянул на трофейные часы. Было около шести вечера. До деревни, где находилась кирха, напрямую было всего ничего - метров пятьсот. Там, в единственном двухэтажном доме на окраине деревни, очевидно, владении какого-нибудь мелкого помещика или фон-барона, как таких называют в Германии, немцы разместили что-то вроде своего штаба. В бинокль Иванов разглядел, как к зданию, которое охранял часовой, подкатила выкрашенная в защитные цвета машина в сопровождении бронетранспортера с солдатами и из неё вышли трое офицеров, прошедшие в дом.
Но по открытому месту им не пройти и даже не проползти – заметят. В обход по кромке леса и ручью, заросшему ивняком, было километра полтора. С соблюдением всех мер предосторожности – полчаса пути. Обратный путь займет больше. Возможно, придётся тащить на себе языка, если тот окажется упрямым.
– Грищенко, остаешься с артиллеристом. Ждать нашего возвращения, – приказал сержант.
– А ты, Панин, – Иванов ещё раз придирчиво осмотрел крепкого двадцатидвухлетнего младшего сержанта, воевавшего с самого начала войны и имевшего, помимо нескольких ранений, большой боевой опыт и год службы в полковой и дивизионной разведке, – пойдёшь со мной за языком в деревню. Немцы расползлись по домам. Вот и возьмем какого-нибудь гауптмана или оберлейтенанта.
– Светло, – напомнил Панин, поглядывая на солнце.
– Ничего, возьмём – и к ручью. Немцы народ аккуратный. После семи вечера сидят по домам, а в восемь ложатся спать. Глядишь, и соберётся в это время какой-нибудь офицер зайти погреться к вдовушке, каких в немецких деревнях не меньше, чем в наших…
Зато и просыпаются в четыре, вместе со скотиной, как и все настоящие крестьяне, где бы они ни жили, – добавил к сказанному сержант, проверяя ещё раз, всё ли в порядке в амуниции.
– Ясно, товарищ сержант! – поправился Панин, очень уважавший сержанта, который одолел в рукопашном бою самого Смирнова – командира излишне строгого в понимании подчиненных.


* *
Возле одного из крайних деревенских домиков, с виду небогатого, с латаной черепичной крышей и позеленевшими кое-где от времени кирпичными стенами, с которых хоть и счищали по весне мох, но следы всё равно оставались, на старой деревянной скамейке сидел средних лет мужчина-инвалид без ноги. Нога выше колена была утеряна на войне, а потому мужчина пользовался при ходьбе костылями.
Вот и в этот предвечерний час, когда жизнь в деревне замирала, он приковылял к берегу ручья, протекавшего на окраине его подворья, там, где за небольшим садом размещался огород. Земля была аккуратно разбита на грядки и обработана. Несмотря на начало мая, когда в Центральной России только сеют холодолюбивые культуры, на этом немецком огороде уже тянулись дружные всходы капусты, свеклы, брюквы, лука, картофеля. Да и тыквы с кабачками уже показались из земли и растут, не опасаясь заморозков, словно огород этот на Кубани, а не на севере Германии.
Дом, за которым наблюдали разведчики, был выбран не случайно. Минут пятнадцать назад, оставив у входа своего провожатого – солдата, вооруженного винтовкой, возможно, денщика, которых имели многие германские офицеры, в дом вошёл майор не старше тридцатипяти лет в опрятной форме и начищенных до блеска сапогах, по виду штабной офицер.
Через минуту женская рука натянула занавески на окна, а из дома, опустив голову, вышел инвалид на костылях, не отвечая на приветствие солдата, очевидно, хорошо знакомого хозяину, и, брошенные ему вслед, горькие слова:
– Потерпи, Вальдемар. Через два-три дня мы уйдём отсюда. Ты, брат, уже отвоевал своё, к тому же не совсем немец. Русские тебя не тронут. А вот мне надерут задницу, да ещё загонят в Сибирь пилить лес или строить дорогу.
Иди, дружище, спать в сарай. Ночи сейчас нехолодные. А мне сидеть здесь до рассвета, пока хозяин не выспится в тёплой постели с твоей аппетитной снохой. Зато днём отосплюсь, – зевнул солдат, усаживаясь поудобней на крыльце.
После всех этих гадостей, высказанных недобрым солдатом инвалиду, тот остановился на мгновенье, сжал в сильных руках костыли и с ненавистью посмотрел на солдата, открыто издевавшегося над ним.
– Иди, иди! – солдат угрожающе поднял винтовку.
Всё это происходило на глазах разведчиков, замаскировавшихся в конце огорода, возле ручья, куда проследовал на костылях инвалид.
Он уселся на скамейку, где, очевидно любил отдыхать, слушая тихое журчание ручья. К тому же за яблонями, на которых уже показались бутоны, его не видел солдат, отложивший винтовку и не спеша потягивавший пиво из бутылочки, оказавшейся в его ранце, заедая бутербродом с маргарином и колбасой.
Время поджимало. Других кандидатур в «языки» не было, и сержант Иванов решил брать майора, тем более, что солдат, охранявший своего начальника, пояснил, что просидит здесь до утра. Солдата следовало уничтожить, а майора взять целым и желательно невредимым, чтобы шёл на своих двоих. Проще всего было дождаться, когда он уснет, но времени на это не было. Однако, прежде всего, необходимо нейтрализовать хозяина дома, сидевшего на скамейке всего в десяти метрах от хорошо замаскированных разведчиков. Убивать несчастного инвалида, которого наглый майор выгнал из дома и улёгся спать с его бессовестной снохой, не поднималась рука.
– Может быть, поговорить с ним тихо и по-немецки? – подумал сержант.
– Поднимать шум и спасать майора с его охранником не в его интересах. Видишь, как сгорбился. Мрачен, словно туча. Сильно переживает, бедняга, обиду. Сын, наверное, воюет, а этот майор спит с его женой.
Кроме того, солдат назвал хозяина «не совсем немцем». Что бы это могло значить? По виду обычный местный житель.
– Хозяин, – тихо, по-немецки позвал Иванов.
Инвалид вздрогнул и оглянулся.
– Кто здесь?
– Говори тихо, – ответил тот же незнакомый голос.
– Русские разведчики. Тебя и твой дом не тронем. Сноху тоже, разберётесь сами, – пояснил растерянному инвалиду некто невидимый им.
Было видно, как инвалид не то чтобы испугался, а больше нервничал, пытаясь разглядеть русских в зарослях возле ручья.
– Что вам нужно? – спросил он после продолжительной паузы, очевидно, раздумывая, как себя вести.
Впрочем, выбора у него не было.
– Не успеешь поднять шум, как проткнут ножом. Эти русские разведчики, – он наслышался о них ещё на фронте, где год назад потерял ногу, – большие мастера метать ножи. Впрочем, шуметь инвалиду не хотелось.
Видя, что инвалид, который «не совсем немец», несколько успокоился и готов выслушать его требования, сержант Иванов показался, подняв голову в маскировочном капюшоне, покрытом свежесрезанными зелёными ветками.
Инвалид и русский разведчик посмотрели друг другу в глаза.
– Мне нужен майор. Сейчас ты встанешь и пойдёшь к дому. Если солдат тебя окликнет, заговори с ним. Два – три слова, и всё, – приказал русский. – Ступай! И без глупостей!
Инвалид повиновался. Встал на костыли и заковылял к дому, ощущая всем своим существом, что разведчики, а их было не менее двух, неслышно и незримо следуют за ним.
– Чего тебе? – спросил солдат, поставив недопитую бутылочку не ступеньку.
– Воды напиться.
– Напейся, – это было последнее слово часового. Сразу два тяжёлых ножа, брошенных натренированными руками с небольшого расстояния, рассекая с тихим свистом воздух, угодили немцу в область сердца и в шею. Не издав ни звука, часовой уткнулся лицом в землю и после нескольких судорожных движений затих.
В этот момент инвалид увидел двух русских разведчиков, походивших в своих маскхалатах на зелёные привидения.
Сделав хозяину знак оставаться во дворе, Иванов вошёл в дом, а Панин остался у дверей, осматриваясь по сторонам.
Дверь в спальню была заперта на крючок, а потому Иванов выбил её ногой и ворвался в комнату.
Молодая белокурая женщина в ночной рубашке пыталась закричать, но Иванов заткнул ей рот ладонью левой руки и нанёс растерянному голому майору расчётливый удар прикладом автомата в голову. Удар несильный, не смертельный,  а в самый раз, чтобы не сопротивлялся и быстро пришёл в себя.
– Панин! – позвал сержант.
В комнате появился Панин и заткнул кляпом рот немецкому майору, который уже пришёл в себя от удара, и испуганно потирал ушиб и кровоточащую ссадину на голове.
– Одевайся, да поживей! – приказал ему Иванов, отпустив женщину, которая больше не пыталась кричать, лишь тихо заплакала, уткнувшись лицом в подушку.
Насмерть перепуганный видом русских разведчиков и их жёстким обращением, майор кое-как оделся и натянул сапоги, после чего Панин связал ему руки, а конец верёвки обмотал вокруг своей руки.
– Всё, уходим! – скомандовал Иванов, и разведчики с пленным вышли из дома, окруженного зацветавшей сиренью и плодовыми деревьями, скрывавшими их от случайных взглядов соседей, которых, впрочем, на улице не было заметно.
– Господин офицер! – не зная, как обратиться к русским, заговорил хозяин.
– Этот майор владеет тайной скрытых в заливе секретных субмарин. Их затопили, чтобы поднять в нужное время. Сноха рассказала мне. Эта тварь! – инвалид, не выдержав, ударил майора костылём в пах, да так, что тот согнулся, и из глаз его брызнули слёзы.
Иванов перехватил костыль, занесённый для второго удара.
– Хватит, отец, не то он сдохнет раньше времени. Что за субмарины?
– Их много. Загружены торпедами и горючим. Лежат на дне моря в одном из заливов возле нашего острова. Где это место, он знает!
– Интересная, важная информация, – отметил про себя сержант.
– А ты почему нам помогаешь? Где сын? Где лишился ноги? – Иванов строго посмотрел на немца.
– Я не совсем немец, господин офицер. На Рюгене много славян. Наша деревня наполовину славянская. Вот так и живем, – тяжело вздохнул хозяин и, опираясь на костыли, пошёл в дом утешить сноху, которую этот жалкий связанный майор с разбитой головой принуждал к сожительству. Отец всё ещё надеялся на возвращение сына, воевавшего где-то в Богемии , а сноха была женщиной неплохой.
Время лечит. Всё у них ещё наладится, только вернулся бы сын.
 
*
Уже в сумерках разведчики помогли артиллерийскому наблюдателю подняться на кирху, а сами быстрым маршем, подгоняя пинками пленного немца, отправились к месту сбора, где должны были встретиться с группой старшего лейтенанта Смирнова, да не дошли. Внезапно начался ночной бой передовых частей советских войск возле одной из переправ с целью её захвата.
– Эх, не дождались нас! – с досадой подумал Иванов.
Такое бывало. Время поджимало. Досадно, да ничего не поделаешь.
Во время боя разведчики натолкнулись на отряд «Ваффен-СС». Сами остались целы, однако пленного майора не уберегли. Закричал, рванулся к своим – и попал под автоматную очередь, унося с собой нераскрытую тайну затопленных субмарин.
Как «язык» он теперь был не нужен. Советские войска, взявшие без боя основные переправы на других участках побережья, которые им сдали не желавшие дальнейшего кровопролития офицеры Вермахта, широким потоком хлынули на острова, завершая военные действия на севере Германии .
До полного окончания войны в Европе оставались считанные дни .

4.
В Южном Полушарии заканчивалась осень, но в этих широтах, где по одну сторону океана простиралась огромная Бразилия, а по другую британский Южно-Африканский Союз , было тепло как в летней Европе. Субмарина находилась в самом центре южной части Атлантического океана, недалеко от Тропика Козерога . Воронцов впервые пересекал экватор и южный тропик. В тёмное время суток, а частенько и днём, субмарина шла пустынными водами, практически не погружаясь. Встреча с каким-либо судном в этих пустынных водах была маловероятна, однако вахтенные матросы зорко следили за горизонтом, и если вдали неожиданно появится какой-либо корабль или самолёт, то субмарине следовало немедленно погрузиться в океанские глубины до наступления сумерек.
На экваторе Воронцов, прочие пассажиры и члены экипажа, впервые оказавшиеся в Южном полушарии, приняли морское крещение, искупавшись в океане по ненавязчивому принуждению тех, кто уже прошёл эту процедуру. Вустров, Шарлота и их дети купались в экваториальных водах во время пути в Чили и обратно в тридцать девятом году. Однако и они с удовольствием искупались, надев на себя спасательные круги на привязи и опустившись в прохладные океанские воды.
После памятного купания Шварц пригласил Воронцова и Вустрова с семьёй в свою сравнительно просторную каюту, где угостил шампанским и фруктами, припасёнными специально для этого случая.
– Теперь и ты, Серж, можешь считать себя бывалым матросом, плававшим не только в прибрежных и полярных морях, но и пересекавшим экватор. Тебе ещё раз предстоит пересечь его на пути в Индию, однако уже после того, как мы навсегда расстанемся…
Грустно было слышать такое от старого друга, ещё мучительнее было расставаться с родными для тебя людьми – Хорстом и Шарлотой.
Воронцову удобнее всего было сойти на берег в южной части Бразилии, добраться до большого города Порту-Алегри, где находилась значительная немецкая община. Шварц связался по радио с её представителями, с которыми уже имел дело, и Воронцова пообещали встретить и снабдить надёжными документами на имя британского подданного.
Воронцов хорошо владел английским языком, поэтому, выдавая себя за англичанина и имея при себе достаточную сумму денег, мог самостоятельно добраться до Индии через Кейптаун. В этот британский порт на юге Африки из Порту-Алегри довольно регулярно ходили торговые суда, бравшие на борт пассажиров за умеренную плату.
Конечным маршрутом для остальных пассажиров была Аргентина. Высадив пассажиров на берег, где в заранее назначенном месте их встретят в недалёком прошлом сотрудники СД, теперь занимавшиеся размещением прибывавших из Германии соотечественников, которые по ряду причин не могли или не желали оставаться на Родине и, разумеется, имели значительный вес в служебной иерархии Третьего Рейха, законы которого распространялись на команду субмарины. Переселенцы, прибывавшие в Южную Америку, должны были иметь значительные материальные средства для таких путешествий в одиночестве или с семьями, а также для обустройства на новом месте.
Отсутствие достаточных средств для обустройства и содержания семьи мучительно переживал Хорст Вустров. Воронцов предложил ему часть денег из своих не слишком больших сбережений, но Хорст отказался.
– Тебе, дружище, и так потребуется немало средств, чтобы добраться до Индии. У тебя я не возьму ни цента, ни шиллинга. О марках и пфенингах речь и не шла. Деньги Третьего Рейха канули в лету вместе с полной и окончательной капитуляцией Германии. Информацию об этом событии, случившемся восьмого мая , радист субмарины принял, когда они находились южнее острова Мадейра.
Наблюдая за этой сценой, капитан Шварц неожиданно предложил Вустрову двадцать тысяч долларов.
– Но Пауль, это же целое состояние! – пытался возражать Хорст. – Эти деньги понадобятся тебе самому!
– У меня больше нет семьи, Хорст. Жена и дочь погибли во время бомбардировок Вильгельмсхафена, – грустно молвил Шварц.
– Тебе, Хорст, повезло больше, чем кому-либо из нас. Прекрасная жена и трое детей – самое большое счастье в жизни человека. Не хочу, чтобы вы нуждались. Возьми в память о нашей дружбе. Возьми эти деньги – боюсь, они мне не понадобятся… – печально закончил Шварц, протягивая Вустрову объёмистый пакет с американскими долларами, которые ему заплатили за переброску военного оборудования и инженерного персонала на одну их сверхсекретных баз Третьего Рейха в Южном полушарии, о существовании которой пока не знали даже его близкие друзья – Воронцов и Вустров.
– Я безмерно благодарен тебе, Пауль! – до слёз растрогался Хорст, а Шарлота плакала, не стесняясь, промокая покрасневшие веки печальных голубых глаз маленьким дамским платочком.
– Будет возможность, Пауль, непременно приезжай в Чили. Там, в отрогах живописных Анд, так похожих на Альпы, лежит маленькая немецкая деревушка . Старостой её в тридцать девятом году был герр Шульц. Я бывал там накануне возвращения в Германию. Мы беседовали с ним о предстоявшей большой войне, и он предложил мне своё гостеприимство на тот крайний случай, если «чего-нибудь да не сложится», – тяжело вздохнул и после небольшой паузы продолжил Вустров:
– Не сложилось…
С этими деньгами я смогу обосноваться в тех местах и построить дом, в котором ты, Пауль, и ты, Серж, всегда будете желанными гостями, – так говорил, успокаивая себя и друзей, Хорст Вустров, не веря в то, что такая встреча когда-нибудь состоится.
– Вот за это спасибо, дружище Хорст! – Шварц наполнил бокалы и провозгласил тост: «За вечную дружбу!»
В это же время эсэсовские генералы, узнав о полной и безоговорочной капитуляции Германии, впрочем, заранее предрешённом событии, напились и долго шумели, кричали, рыдали, размазывая кулаками по лицам слёзы, пели партийный гимн, опошляя нетвёрдыми голосами все те пламенные призывы, которые так и остались в теперь уже далёком прошлом. Остальные члены экипажа и Вустров с Воронцовым встретили весть о капитуляции Германии сдержанно и без лишних эмоций, будучи к тому заранее готовыми.
После высадки пассажиров субмарина с грузом ценного оборудования и стратегических материалов должна была следовать по маршруту особой секретности в южном направлении.
– В район Антарктиды, – шепнул, не удержавшись, Шварц Воронцову и Вустрову в тот памятный день, когда было получено сообщение о крахе тысячелетнего Третьего Рейха, просуществовавшего чуть более двенадцати лет.

* *
А пока, близ тропика в заранее известный день и в заранее намеченном квадрате предстояло рандеву с одним из последних немецких подводных танкеров, который нёс боевую вахту в Южной Атлантике, снабжая горючим германские субмарины, ходившие в течение всей войны в Японию и страны Южной Америки .
Встреча происходила на закате дня. На западе огромный кроваво-красный солнечный диск вот-вот коснется синего океана, а на стремительно темневшем востоке уже начинали загораться крупные тропические звёзды.
Субмарина остановилась в нескольких десятках метров от танкера, и капитан Шварц в сопровождении лейтенанта и двух безоружных матросов достиг его корпуса на надувной лодке и перешёл по металлической лестнице-трапу на борт.
Шварца и немецких моряков приветствовал капитан танкера, приложив руку к козырьку форменной фуражки:
– Здравствуйте, герр капитан. Вас приветствует капитан Бауэр. В моём брюхе, – так Бауэр называл резервуары с горючим на своём корабле, – остались две сотни тонн горючего, всего на одну хорошую заправку. Но вы не один. К нам на заправку следует субмарина капитана Ленца. Он уже рядом. Скоро и Вы увидите его боевую субмарину самой последней модели.
Мы слышали, что войне конец. Уже недели полторы прошло с тех пор, но никаких указаний пока не получали. Болтаемся в океане между Африкой и Америкой четвёртый месяц. Запасы продовольствия и пресной воды на исходе. Горючего для собственных машин осталось чуть, едва дойти до берегов Южной Америки.
Может быть, Вы, герр капитан, отдадите нам распоряжение заканчивать этот бесконечный, всем до чёртиков надоевший рейд и идти куда-нибудь сдаваться, хоть в порт Монтевидео. А?
– Капитан Шварц, – представился, стиснув руку Бауэра, командир субмарины.
– Закачивайте всё горючее в мои цистерны, и вы свободны, герр Бауэр, – Шварц отпустил загорелую до цвета кожи готтентота  руку капитана сухогруза, родиной которого был Бремен, занятый англичанами более трёх недель назад.
– Где Вам удалось так загореть? – не удержавшись, спросил Швац.
– Здесь, в океане, герр Шварц. Немало дней просидел в одних шортах в старом шезлонге, рассматривая от скуки горизонт в морской бинокль, – рассеянно ответил Бауэр, но тут же, спохватившись, продолжил:
– Герр капитан, очевидно, Вы не расслышали. К нам следует субмарина капитана Ленца. Я не могу ему отказать в горючем, – осторожно напомнил Шварцу Бауэр.
– Отдадите своё горючее. Взамен Ленц возьмет ваших людей к себе на борт и доставит если не до Монтевидео, то до берега.
–  А мой корабль?
– Танкер следует затопить, – жёстко отрезал Шварц.
– Хотелось бы получить распоряжение в письменном виде, – заколебался Бауэр, почесав выбеленную на солнце щетину давно не бритого подбородка.
– От кого? – прищурив глаза на солнце, поинтересовался Щварц.
– Может быть, от Вас? – заинтересованно спросил Бауэр.
– На это я не уполномочен, герр Бауэр. Хотя… – Шварц чуть помедлил. – Хорошо, напишу распоряжение. Кроме меня, этого теперь не сделает никто. Все, кто остался в живых, разбежались кто куда.
– А как быть с жалованием? – спросил Баэур, и глазами этот вопрос подтвердили ещё двенадцать пар глаз членов его экипажа, имевших такой затрапезный внешний вид, что их трудно было назвать военными моряками.
– За сколько месяцев вам заплатили? – спросил Шварц.
– За два. Остальное было обещано позже.
– Боюсь вас огорчить, коллеги-моряки, но вряд ли вы что-нибудь ещё получите. Деньги были выплачены в марках?
– Частью в марках, частью в британских фунтах.
– Марки вам больше не понадобятся. А фунты берегите и радуйтесь, что остались живы. По всей Германии сейчас большой траур. Мало кто из мужчин выжил в этой войне.
– А фюрер? – задал мучавший его вопрос Бауэр.
– О нём мне известно не больше, чем вам, – пояснил Шварц всем членам команды танкера.
– Забудьте о нём, да поживей наполняйте горючим мои цистерны!
– Капитан! В полумиле, строго на север, вижу субмарину! Она всплывает! – доложил вахтенный наблюдатель из команды танкера.
– Я же говорил Вам, герр Шварц. Это капитан Ленц следует к нам, – вздохнув, пояснил Бауэр, предвидя непростое занятие по разделу оставшегося горючего между двумя субмаринами, свалившимися на его голову одновременно, чего прежде никогда не бывало. И вот – на тебе!
– Так случилось, что вы, герр Шварц, и герр Ленц назначили встречу в одно время. Такое в моей практике случается впервые, – Бауэр покачал головой и подумал про себя:
– Как бы не вышло большого конфликта…
 
*
Оба экипажа, забыв на несколько минут обо всём, следили, как к месту рандеву стремительно приближалась красавица субмарина из самой последней серии, сошедшая со стапелей в феврале сорок пятого года.
Шварц не был знаком с Ленцем, но много слышал о нём. Ленц был молод и честолюбив, смел до безрассудности. Плавать капитаном начал с конца сорок третьего и, вероятно, только чудом оставался ещё жив. Любил воевать в одиночку, в то время как большинство германских субмарин использовали тактику «волчьих стай», набрасываясь на караваны судов противника. Ходил в дальние походы, особенно любил совершать дерзкие нападения на военные корабли, топил их и имел высшие военные награды, упорно отказываясь от командования над группой субмарин, тем самым оставаясь верным себе подводным волком-одиночкой. Сменил две субмарины, одна из которых погибла в бою, другая была настолько повреждена, что не подлежала восстановлению.
И вот, под его началом красавец подводный крейсер, один из последних выпущенных с подвергаемых тотальным бомбардировкам немецких верфей.
Субмарина капитана Ленца, выполнив изящный для её внушительных размеров манёвр, подошла к танкеру с другой стороны, и Бауэр, оставив Шварца, поспешил навстречу Ленцу, который с тремя вооруженными матросами подплывал к танкеру на надувной резиновой лодке, снабженной подвесным мотором.
О чём они говорили, поприветствовав друг друга, Шварц не слышал – голоса заглушали волны, бившиеся о корпус танкера, однако Ленц несколько раз хмуро взглянул на Шварца и его субмарину. Его красивое, волевое лицо было бледным, резко контрастируя с загаром капитана танкера.
Вот, окончив короткий разговор, в котором решалась судьба горючего, а его явно не хватало на две субмарины, Ленц и Бауэр в сопровождении матросов подошли к Шварцу и его людям. За всем происходящим с интересом наблюдали члены команды и некоторые пассажиры с субмарины Шварца, не имея возможности слышать, о чём договаривались три капитана. А обстановка тем временем накалялась.
– Капитан Шварц, я забираю три четверти горючего из резервуаров вместе с горючим танкера, беру на борт его команду и высаживаю в районе Магелланова пролива на берег.
Остального горючего Вам хватит, чтобы дойти до Аргентины и высадить этих, – разгорячённый Ленц с трудом подбирал слова, – ублюдков, покинувших Германию в самый трудный для неё час! – Красивое нордическое лицо капитана перекосилось от ненависти к четвёрке бывших генералов СС, которые все как один вышли на мостик понаблюдать за перекачкой горючего из таинственных недр субмарины-танкера в чрево их субмарины, ставшей за две недели плавания почти что родным домом.
– Аргентина не конечный пункт моего маршрута, герр Ленц! – на таких же повышенных тонах пытался остановить его Шварц.
– Мне плевать на то, куда Вы поплывёте, герр Шварц! Вы уже не боевой офицер, а капитан пассажирской шхуны, и можете сдаться на милость британцам или этим отвратительным янки! – вскипал Ленц. – А будете упрямиться, я не пожалею торпеды и отправлю Вашу субмарину вместе с этим эсэсовским отродьем на дно океана!
– Штерн! – Ленц обратился к сопровождавшему его юному лейтенанту.
– Возьмите под стражу капитана Шварца! И если он не подчинится, расстреляйте его как врага Рейха!
Видя, что дело принимает скверный оборот, лейтенант, преданный своему командиру, и два безоружных матроса прикрыли своими телами капитана Шварца. А не на шутку встревоженный командир танкера, который, похоже, уже принял все условия Ленца и готовился отдать распоряжения своей команде начать перекачку горючего в резервуары боевой субмарины, беспомощно развёл руками. Шварц отступил, сожалея, то не взял с собой оружия. Матросы из его конвоя плотно обступили своего командира, упираясь в стволы автоматов, которые могли открыть огонь в любой момент.
– Это не Вам решать, герр Ленц, кто из нас боевой офицер! – возразил Шварц, стараясь выглядеть как можно спокойнее. – Хорошо, а каковы Ваши планы? 
– Мой корабль идёт в Тихий океан на соединение с японским императорским флотом!
С позорной капитуляцией Германии, к которой её привели эти ублюдки…. мне очень хочется пустить их на корм рыбам! – Ленц с отвращением посмотрел на бывших генералов СС, и те, втянув головы и убрав животы, один за другим стали покидать мостик, скрываясь в корпусе субмарины, – для меня война не закончилась!
Я и мой экипаж будем сражаться до последнего дыхания против наглых янки, как это делают подчинённые адмирала Матоме Угаки !
– Именно с этой целью моя субмарина идёт на юг к полярным льдам, герр Ленц. Только японцы тут не причём! Пусть Ваши люди уберут автоматы! Каждый выполняет свой долг согласно полученным приказам. Кригсмарине себя ничем не запятнало. Если желаете убедиться в моих полномочиях, прошу на борт моего корабля взглянуть на документы, подписанные высшими руководителями флота! – жёстко ответил Шварц.
– Капитулировав, эти руководители вступили в сговор с англо-американцами, а потому не могут отдавать приказы честному офицеру, в том числе и Вам, герр Шварц! Идёмте со мной, а этих жирных котов, – Ленц заметил на мостике лишь Воронцова и Вустрова, которые не вызывали у него таких резких антипатий, – высадим вместе с командой танкера возле мыса Горн .
Будучи значительно старше Ленца в возрасте и в звании, Шварц решил уступить рвавшейся в бой молодости. Несмотря на агрессивность, Ленц был ему симпатичен. Трети горючего из резервуаров танкера ему хватит при экономном использовании.
– Хорошо. Я возьму шестьдесят тонн. Остальное – Ваше. Прикажите своим людям убрать оружие. Согласны?
Ленц посмотрел в глаза Шварцу. Взгляд старшего по званию и по возрасту капитана был чист и прям.
– Согласен. Извините за грубость. Нервы! – согласился Ленц и велел матросам убрать оружие.
– Бауэр, Вы слышали?
– Jawohl!
– Тогда выполняйте! – и Шварц с Ленцем пожали друг другу руки в знак примирения, как это подобает офицерам.
 




5.
Отгремели берлинский и московский парады , отгрохотали праздничные салюты в Москве и Ленинграде, в столицах Союзных республик и в других крупных городах Советского Союза, в столицах освобождённых от гитлеровской оккупации стран Восточной Европы. Нескончаемые эшелоны советских войск потянулись по транссибирской магистрали через всю страну на восток, готовясь вступить в войну с Японией , а здесь, на самом крайнем северо-западном фланге бывшего фронта, по лини Шверин – Висмар установилась пора тревожного затишья, очень напоминавшая обстановку, сходную с началом военных действий .
Оба города, возведённые тысячу лет назад на местах древних славянских городищ , которые, согласно договорённостям, должны были отойти к советской зоне оккупации Германии, продолжали контролировать британские войска, тем не менее, сохранив нерасформированными части Вермахта и СС в местах их обычной дислокации. А советские войска остановились на летние месяцы в голом поле, на восточных окраинах городов.
Сержанту Иванову и его однополчанам повезло. Они закрепились на взморье и имели удовольствие купаться на великолепном пляже и регулярно стирать летнее обмундирование, привязав пропотевшие гимнастёрки и галифе к колышку и доверив стирку ласковым морским волнам, накатывавшимся на гладкий белый песок. Главное, не забыть вовремя отвязать и, выжав, высушить на летнем солнышке, не то протрет волна о песок видавшую виды линялую ткань до дыр, а потом латай её.
Берег, где разместились два полка – пехотный, в котором служил полковым разведчиком «вечный» сержант Иванов, и артиллерийский, которым командовал подполковник Сысоев, был низменным, ровным и безлесным. Немцы, сидевшие сейчас в своих хорошо оборудованных довоенных казармах под присмотром англичан на западной окраине портового города, куда русские не допускались, прежде использовали это место под стрельбище. Очень удобно – пробив фанерные мишени, пули и мелкокалиберные снаряды летели в море, так что не надо было устраивать заградительных стенок или земляных валов.
Мишеней осталось предостаточно, но силуэты напоминали красноармейцев, а потому стрелять по ним не хотелось, да и настрелялись уже вволю.
Оба полка должны были занять немецкие казармы и превратить их в советский гарнизон, в котором наши солдаты будут оберегать на дальних западных рубежах покой не только своей Великой страны, но и других братских стран, взявшихся всем народом строить новую послевоенную жизнь .
Но ожидание того дня, когда русские полки войдут в город и станут в нём почти на полвека, как и тысячу лет назад, славянским гарнизоном, искусственно затягивалось британцами. В то же время не прекращались вооруженные вылазки банд из бывших гестаповцев, офицеров СС и Вермахта. Практически ежедневно теряя людей уже после войны, советские части вели с этими бандами жестокие и беспощадные бои, заставляя их отходить в британскую зону оккупации и спасая от расправы тех немцев, которые вместе с русскими начинали строить новую жизнь. Раненые и пленные бандиты на допросах называли места, где формировались эти террористические отряды. Следы вели в гарнизон города, в котором предстояло служить и разведчику сержанту Иванову. Ему неизвестно по каким причинам, а, скорее всего, за пребывание в плену, не присваивали давно заслуженного звания старшины. В том же гарнизоне предстояло служить и подполковнику Сысоеву, давно сменившему свой бронепоезд, погибший в тяжёлых боях сорок третьего года, на командование артиллерийским полком.
Так случилось, что Иванов и Сысоев были дальними родственниками, случайно встретившимися на войне, а потому никто не удивился дружбе подполковника и сержанта. Иванов частенько приходил проведать Сысоева, и, бывало, засиживался у него за бутылкой водки или шнапса, который здесь было легче достать. Вот и рассказал как-то Иванов подполковнику Сысоеву всю свою военную историю. Как вначале служил немцам, как порвал с ними и как воевал дальше, смывая пролитой кровью и боевыми делами свои прежние грехи.
Теперь и Сысоев взял на душу часть его грехов: не подал рапорт по этому делу в контрразведку. Прежде хотел добиться перевода сержанта в свой полк, но теперь воздержался.
Лето уже пошло на убыль, и близилось время, когда русские полки войдут в гарнизон, откуда англичане со дня на день должны были вывезти немцев вглубь территории Западной Германии. Предвидя, что немцы могут оставить в покидаемом гарнизоне нежелательные сюрпризы в виде мин и прочих взрывных устройств, а, возможно, и отравляющие вещества, командиры двух полков добились от начальства разрешения провести глубокую разведку в английскую зону оккупации. Русские офицеры, даже из посреднических миссий по делам военнопленных и интернированных граждан, всё ещё не имели широкого доступа в город.
Разведчикам было приказано ни в коем случае не засветиться перед англичанами и не угодить в руки немцев. Предполагалось взять языка – немецкого офицера чином постарше и, при возможности, выяснить хоть что-нибудь о судьбе советского капитана, служившего у Сысоева в штабе. Капитана, легкомысленно заночевавшего у одной «бедовой немочки», захватили и увели с собой бандиты, а на запросы к английскому командованию о судьбе похищенного следовало гробовое молчание.
Как всегда, для такой серьёзной операции, которую предстояло провести силами полковой разведки, привлекли сержанта Иванова. Во-первых, имеет большой опыт подобных рейдов, а, во-вторых, хорошо владеет немецким языком.
Группа разведчиков была небольшой, всего четыре человека. Трое – офицеры. Два лейтенанта –  Кольцов и Дубровный – однополчане, крепкие ребята и хорошие спортсмены. Лейтенанты не имели столь большого опыта ходок во вражеский тыл, как сержант Иванов, а потому уважали своего товарища по разведроте, старше их по возрасту, к тому же бывшего студента, который давно мог бы стать офицером, не будь в его биографии досадного пятна. Третий офицер прибыл из штаба дивизии, и ни его звания, ни настоящего имени никто не знал. Офицер назвался Волковым, но эта фамилия не была его настоящей, а на вопрос – как его называть? – ответил:
– Товарищ Волков.
Его назначили старшим в поисковой группе разведчиков. Очень скоро выяснилось, что Волков в совершенстве владеет немецким и неплохо английским языками.
Поиск был необычным. Война закончилась два месяца назад. Германия и её вооружённые силы капитулировали, так что разведчики шли теперь не в германский тыл, а в зону оккупации Германии британскими войсками. Задача была непростой. Необходимо было провести разведку в гарнизоне, в казармах которого под британским присмотром находился разоружённый полк СС и части Люфтваффе.
Что касается Люфтваффе, то исправные немецкие самолёты, перегнанные англичанами вглубь своей оккупационной зоны, больше не летали. А вот эсэсовцы выходили ночами из своего логова и терроризировали до конца не расформированные лагеря военнопленных и перемещённых лиц в западной зоне оккупации, проникали в восточную зону, где убивали немцев, восстанавливающих вместе с русскими разрушенное войной хозяйство. Англичане либо не могли пресечь эти кровавые бесчинства, либо не хотели, делая вид, что ничего серьёзного не происходит.
Стрельбище на восточной окраине города, где разместились русские полки, имело систему подземных сооружений, в том числе подземные галереи и проходы, частично заполненные морской водой.
Сержант Иванов заинтересовался этими полузатопленным сооружениями с самого начала. Не имея водолазного снаряжения, нырял, обвязавшись верёвкой, и убедился, что полностью затоплены лишь небольшие приморские участки главной галереи, чуть дальше берег поднимался, и морская вода туда не доходила. Преодолев несколько десятков метров затопленной галереи, можно было поднять голову над поверхностью, а дальше уровень воды постепенно снижался, и галерея становилась вполне проходимой.
Его поисками заинтересовался начальник полковой разведки. Привлекли надёжных немцев, умевших держать язык за зубами. Те сообщили, что система подземных ходов старая и строилась в течение нескольких веков для хозяйственных и военных целей. В подземельях, обложенных кирпичом двойного обжига, сделанным из качественной глины, выбранной из прорытых галерей, устраивали угольные хранилища, а также использовали их в качестве портового складского хозяйства. Однако к концу войны весь уголь был израсходован, а прочее хозяйство растащено. Прошлой зимой подземелья пытались затопить, и частично это удалось. Одна из штолен шла под городом до его западной окраины, где находилась судоверфь и гарнизон, ныне охраняемый британцами, в котором сидели в своих казармах бывшие военнослужащие Третьего Рейха.
Прямых доказательств, что оборотни проникали в зону, контролируемую советскими войсками, через подземные ходы, не было. Возле затопленных выходов устраивали засады, но безрезультатно. Бандиты проникали на восточную окраину города другими путями, либо выходили на поверхность где-то раньше.
Тогда решили вырыть проход в галерею с поверхности там, где вода отступала. Копать пехоте – не привыкать – столько нарыли окопов за годы войны. Вырыв в течение несколько дней ряд глубоких ям, солдаты нашли-таки подземную галерею, не имея точного плана. Копали тайно от немцев, ночами, а землю выносили носилками подальше, к морю. И вот, когда лаз был готов, группа разведчиков во главе с товарищем Волковым спустилась в лаз, начав запланированный поиск. Сержанта Иванова долго не решались включать в группу, но не было среди полковых, да и дивизионных разведчиков такого мастера владения ножом и рукопашным боем, как сержант, к тому же свободно говорившего по-немецки. Помогло и то, что за сержанта заступился комполка Сысоев, который водил дружбу с соседом – командиром пехотного полка.
В рейд, который должен был продлиться не более восьми часов, уходили засветло, переодевшись в старое немецкое обмундирование без знаков различия. Разведчики должны были сыграть роль разоружённых немецких солдат и унтер-офицера, которым на время рейда стал Волков. С собой взяли только пистолеты, спрятанные под мундирами, ножи и по паре гранат-лимонок. Это на самый крайний случай. Изначально стрелять не предполагалось. Проделать всё следовало как можно тише и незаметнее.
Проникнув в подземелье через лаз, разведчики шли несколько сот метров по воде, которая местами стояла выше колен. Предусмотрительно взяли с собой запасные сапоги немецкого образца, и когда вода сошла на нет, переобулись в сухое.
Повсюду были рассыпаны прессованные брикеты бурового угля и угольная крошка. Кое-где попадались груды ржавого металлолома и прочий хлам. В одном месте за ржавыми железными решётками стояли какие-то полуразобранные станки, а потом стали попадаться разложившиеся трупы людей в полосатой лагерной робе. Разведчики шли осторожно, без спешки. Подолгу стояли на месте, прислушиваясь. Но кроме противного писка и прочих звуков крысиной возни, ничего другого чувствительный слух не улавливал. Фонарики включали как можно реже и на короткое время.
Иванов осветил фонариком застывший труп, обглоданный крысами до костей. Левая височная кость покойника была выбита. Он повернул обезображенную голову. Справа виднелся след оп пули. Этого человека, который, скорее всего, был русским военнопленным и работал в этом подземелье, убили выстрелом в висок с близкого расстояния. Повсюду стоял тошнотворный запах разложения, и другие трупы, попадавшиеся в пути, не рассматривали. Всё и так было ясно. Очевидно, в конце апреля – начале мая здесь устроили бойню.
Волков взглянул на шагомер.
– В общей сложности, мы прошли шесть с половиной тысяч шагов в западном направлении. Мой обычный шаг семьдесят пять сантиметров. Следовательно, расстояние около пяти километров, – он развернул примерный план подземных сооружений, составленный, по словам немцев, ранее бывавших здесь.
– Полагаю, что мы где-то в окрестностях гарнизона, возможно, что прямо под ним. Фонарей больше не зажигать. Идти по стенам, ощупью, – шёпотом приказал Волков.
– Сержант Иванов!
– Я!
– Пойдёте первым.
– Слушаюсь!
– Дистанция между остальными – пять шагов, и никаких разговоров. Я пойду замыкающим. Проверьте оружие, но держать на предохранителе.
Будем искать выход. Сверим часы.
Часы со светящимся фосфорным циферблатом были у каждого разведчика.
– На моих без четверти двенадцать. На поверхность будем выходить не раньше часа ночи. Всем всё ясно, товарищи?

* *
Англичане несли караульную службу по периметру гарнизона, а внутри немцы сами выставляли на ночь посты, к счастью, редкие и формально без оружия. Автоматов у них и в самом деле не было, изъяли, но пистолеты, которые было легче скрыть от нечастых проверок, имели многие, не только офицеры, но и солдаты.
Этой тихой летней ночью из угольных ям гарнизона в подземелье спустилась группа бывших эсэсовцев. Притаившиеся разведчики слышали их приглушенные голоса.
Сомнений не было. Немцы вышли из гарнизона, обманув бдительность англичан, которые стерегли их нестрого, а в подземелье у них был свой арсенал, где бандиты вооружились припрятанными автоматами и сменили мундиры армейского образца на припасённые гражданские пиджаки. Полевые кепи на их головах остались обычные, армейские, но без эмблем.
Бандиты закурили, и теперь их было хорошо видно по красным огонькам папирос и сигарет. Разговаривали между собой в полголоса, но понять, о чём, было не возможно.
– Человек шесть, – подсчитал огоньки сержант Иванов, предполагая, что некурящих среди них нет. Он сжимал в руке большой самодельный, по форме финский нож, которым хорошо владел, отмечая счёт убитых с его помощью врагов засечками на тяжёлой бронзовой рукоятке. Там уже было шесть засечек.
– Судя по всему, сегодня их прибавится…
Позади него замерли лейтенанты и Волков, все с ножами в руках. Их совместной задачей в ближайшие минуты было уничтожить врагов без лишнего шума и взять одного из них в плен. Возможность такой схватки под землей была предусмотрена и заранее отрепетирована. Каждый член группы знал, что ему делать. Было предусмотрено, что «языка» будет брать Волков. Немец поможет им выбраться на поверхность, где следовало под покровом ночи провести разведку среди строений гарнизона и захватить в плен «птицу пожирнее», а если удастся, то и выяснить судьбу пропавшего несколько дней назад капитана.
Разведчики замерли, прижимаясь к сырым скользким кирпичам, которыми была выложена галерея от пола до полукруглого свода. Ничего не подозревавшие немцы зажгли два фонарика, освещая себе дорогу, и, усердно сопя носами, шли цепочкой за своим командиром в их сторону, повесив автоматы на плечи и не ожидая для себя никаких неприятностей. Их и в самом деле оказалось шестеро матёрых эсэсовцев, каждый из которых был не ниже ста семидесяти пяти сантиметров ростом.
Не доходя до притаившихся разведчиков десяти – пятнадцати шагов, немцы сгрудились возле темневшего бокового проёма, откуда один из них вытянул верёвочную лестницу. Очевидно, этим путём они поднимались на поверхность уже за пределами гарнизона. Англичане несли охрану гарнизона на поверхности и спускаться под землю не желали.
Медлить было нельзя. Толчком в спину Волков дал сигнал атаковать бандитов, которые стояли к ним спинами и были освещены светом фонариков. Один из немцев уже поставил ногу на верёвочную лестницу, когда позади них послышался топот сапог русских разведчиков. Обернуться, снять с плеч оружие и занять боевую позицию уже для рукопашного боя они не успели. Атака была столь стремительной и неожиданной, что матёрые офицеры СС лишь смешались у лаза в кучу.
При свете фонарика засверкали, ножи и сержант Иванов, будучи классным специалистом рукопашного боя, уверенно заколол троих немцев, в то время, как лейтенанты и Волков ещё двоих. Последнего немца, оказавшегося бывшим гауптштурфюрером, стаскивали с лестницы за ноги. Он пытался кричать, укусил за руку лейтенанта Кольцова, но быстро умолк, когда Волков ударил немца тяжёлым кулаком между глаз и затем заткнул ему рот кепи армейского образца, сорванной с головы захваченного. Пленного оттащили от лаза и допросили, причём не потребовалось практически никакого силового давления и хватило угроз.
Вопросы задавал Волков, безукоризненно говоривший по-немецки. Перепуганный немец охотно отвечал на все его вопросы, сразу же осознав, кто эти люди в немецкой военной форме без знаков различия. Русские, проникшие в подземелье, были вооружены ужасными ножами, на блестящей стали которых, при тусклом свете фонарика, ещё отсвечивала кровь его спутников, полёгших возле лаза от беспощадных ударов.
Пленный признался, что его группа выбиралась из города по лазу в самом глухом уголке парка на окраине города, где располагался опустевший зверинец. В эту ночь банда из бывших эсэсовцев, у которых чесались руки, запачканные кровью невинных жертв, намеревалась проникнуть городскими окраинами в советскую зону оккупации и расправиться с семьями двух активистов, сотрудничавших с вновь создаваемыми органами власти. Но не эта информация сейчас интересовала русских разведчиков.
– Вам известно, что город и гарнизон в ближайшее время должны войти в советскую зону оккупации? – спросил Волков.
– Известно, герр офицер, – так пленный назвал Волкова, зная, что перед ним русские, с которыми лучше не шутить, и даже если они не обещают сохранить жизнь, то следует отвечать на все их вопросы. Впрочем, русские ничего не обещали. На чёрной душе этого подонка, судя по всему, немало загубленных жизней, и его будут судить по всей строгости, если, конечно, он доживёт до суда.
Собственная судьба всё же тревожила насмерть перепуганного немца больше, чем любая информация, которую он был готов дать русским по первому их требованию.
– Скажите, герр офицер, мне сохранят жизнь? – дождавшись паузы, спросил он, сотрясаясь от ужаса, в ожидании немедленных пыток.
– Ничего не обещаю. Если сделаешь всё, что я от тебя потребую, то, возможно, это будут решать другие люди. В противном случае, этот сержант, за две секунды заколовший трёх твоих подельников, жилы из тебя вынет! – Волков едва сдержался от желания ударить немца кулаком ещё раз.
– Повторяю, Вам известно, что в гарнизоне разместятся советские войска?
– Да, герр офицер. Англичане намерены переместить наших людей, всего около полутора тысяч человек, в район Ганновера, – ответил немец.
– Ваше прежнее звание и должность?
– Гаупштурмфюрер, заместитель начальника батальона охраны лагерей, – заморгав глазами, ответил немец.
– Имя?
– Брюнер, – назвал фамилию немец, а затем, словно спохватившись, добавил к ней имя:
– Вильгельм Брюнер…
– У нас есть информация, что многие строения в гарнизоне, в том числе казармы, где будут размещены русские солдаты, минируются, а кое-где размещаются отравляющие вещества.
Это так?
– Так, герр офицер.
– Англичанам это известно?
– Не знаю, герр офицер. Они не суют нос в наши гарнизонные дела. За порядок внутри гарнизона отвечает полковник Тропп, бывший командующий группой Люфтваффе.
– Он в курсе работ по минированию?
– Думаю, что только в общих чертах… Господин, офицер, я хочу помочь Вам. Надеюсь, что это поможет сохранить мне жизнь. Дома осталась больная мать, жена, двое детей… –  после горячки первых минут немец, очевидно, окончательно осознал своё нынешнее положение и начинал скулить, растягивая слова.
– Кто руководит работами? – продолжал допрос Волков
– Густав Хенке, штурмбанфюрер. Это он всем заправляет в гарнизоне. Тех, кто ему не подчиняется, нейтрализуют…
– Что значит нейтрализуют? – спросил Волков, сверля немца взглядом холодных серых глаз. В этих, видевших много страшного за долгие годы войны, жёстких глазах русского офицера отсвечивались блики тусклого фонаря, при свете которого в окружении угрюмых русских разведчиков происходил короткий допрос без всяких протоколов опустившегося на колени пленного эсэсовца.
– Держат в подвалах, ликвидируют… – признался Брюнер.
– Поймите, герр офицер, я выполнял его приказы! – немец с мольбой посмотрел на русских.
– Мразь! – не сдержался сержант Иванов, сжимая рукоять ножа, на которой до ровного счёта – десять не хватало одной зазубрины. Добавить три к шести, он уже имел полное право.
Согнувшийся до земли немец не понял смысла слова, сказанного ужасным сержантом, только что заколовшим трёх его спутников.
– Допустим. Хенке сейчас в гарнизоне? – продолжал допрос Волков, присев на корточках перед стоявшим на коленях Брюнером.
– Нет, в городе.
Волков вопросительно посмотрел на немца?
– Ночует дома. У него здесь семья – жена, дети… – услужливо пояснил Брюнер.
– Вот та «птица», которая нам нужна! И взять его в городе будет проще, – подумал про себя Волков и спросил:
– Это точно?
– Да, герр офицер.
– Где его дом, Вам известно?
– Известно, герр офицер.
– А ты «молодец», всё знаешь, – похвалил Волков немца, ткнув его кулаком в подбородок.
– Теперь о пленном русском капитане, который пропал трое суток назад. Его неосмотрительно потянуло к одной местной бабёнке. Капитан пропал, а женщину обнаружили мёртвой, изуродованной ножами…
Ваша работа? Говори, гад, как на духу! – Волков схватил немца за горло, угрожая раздавить хрящи сильными пальцами.
– Jawohl! – задыхаясь, с трудом выдавил из себя Брюнер.
– Это сделал ты?
– Jawolh, – уже простонал немец.
– Он жив?
– Jawolh…
 
*
После короткого совещания отряд разделился. Волков и лейтенант Кольцов вышли в город вместе с пленным через лаз. Им предстояло отыскать в чужом и враждебном затаившемся ночном городе, который освещали лишь звёзды и луна, дом, где ночевал бывший штурмбанфюрер Хенке, взять его и с двумя пленными, а может быть и с одним если с двумя будет не под силу, вернуться тем же путём в советскую зону оккупации.
Сержант Иванов, вопреки субординации, назначенный старшим во второй группе, вместе с лейтенантом Дубровным, ориентируясь по спешно набросанному немцем плану военного городка, в подвале одной из огромных трёхэтажных казарм которого практически без охраны держали захваченного русского капитана, осторожно, прижимаясь к стенам и прячась под кронами деревьев, продвигались по вражескому гарнизону.
Из глубокой, почти пустой, огромной и тёмной угольной ямы, топливо из которой было выбрано за зиму, разведчики поднялись на поверхность по железной лестнице.
Здесь, на этой пока ещё вражеской территории, где в благоустроенных казармах жили и спали немецкие солдаты из разоруженного, но не расформированного полка СС, возможно, уже через несколько дней предстоит нести службу советским солдатам. Но пока на обширной территории городка тускло горели всего несколько фонарей, близ которых находились полусонные часовые, вооруженные всего лишь армейскими ножами, подвешенными к ремням.
По словам пленного, немцы, под контролем англичан, выставлявших несколько постов по периметру городка, поддерживали внутри разоруженного гарнизона относительный порядок. С двадцати двух вечера до шести утра всякое передвижение вне казарм было запрещено, а потому на плацу и дорожках, обсаженных каштанами, дававшими густую тень, было пустынно.
Иванов взглянул на часы.
Половина второго…
Часового, дремавшего на скамейке, разведчики обошли стороной. Вот он, корпус, в подвале которого, в крайнем левом помещении, по словам Брюнера, поместили пленного русского капитана. Иванов немного знал его. Нормальный парень лет двадцати семи. Подполковник Сысоев тоже неплохо отзывался о своём подчинённом. И вот, такое дело…
– Мы посылали запрос в английскую миссию наблюдателей на пропавшего советского капитана Покровского. Им ничего не известно. Скорее всего, так оно и есть, – пояснил суть подполковник Сысоев, встретив накануне родственника, который приходился ему троюродным братом.
– Чувствую, что если капитан жив, то находится в этом гарнизоне, в лапах у недобитых эсэсовцев-оборотней, которых вместо того чтобы отправить в лагерь за колючую проволоку, англичане держат в тех же казармах, что и при Гитлере. А офицерам даже сохранено личное оружие! Вот такие, брат ты мой, «союзнички»…
Конечно, война окончена, и информация, которую эти оборотни могут вырвать у капитана, мало чего стоит.
Жаль парня, если пропадёт. Меня за него и так уже «трясли» контрразведчики. Отец капитана Покровского – генерал.
Фрагменты того недавнего разговора всплыли в памяти сержанта в тот момент, когда они достигли входа на первый этаж казармы. Все окна первого этажа и полуподвальных помещений были зарешёчены, так что проникнуть, не нашумев, в здание казармы, полной эсэсовцев, спавших в комфортных условиях, было невозможно. Оставались парадные двери, но ввиду отсутствия часового и они были заперты изнутри. Брюнер предупреждал, что на ночь дежурный по первому этажу, назначаемый, как правило, из рядовых солдат – манн, как их называли в СС, закрывает двери на засов. Но если постучать и внаглую назваться именем гауптштурмфюрера, которого здесь знают все, то дежурный откроет, если конечно не заподозрит неладное.
Самого Брюнера рядом не было. Вот когда бы он пригодился. Однако пленный повёл группу Волкова к дому, где ночевал Хенке, а потому Иванову, постучавшему в тяжёлую дубовую дверь рукояткой ножа, пришлось самому отвечать на заспанный голос дежурного, в котором не чувствовалось тревоги. Очевидно, ночные визиты в расположение не были редкостью.
Тихо. В кустах поют цикады. Куда-то скрылась луна, зато на чёрном небе высыпали яркие звёзды. Напротив казармы что-то вроде небольшого скверика, в центре которого при свете одинокого тусклого фонаря застыл тёмный силуэт рыцаря-тевтона на коне и с пикой в руках, на конце которой выше крон молодых деревьев отчётливо виднелся штандарт с орлом, державшим в когтях свастику…
– Кто там ещё? – растягивая слова, спросил примерно через минуту, судя по голосу, зевающий полусонный дежурный манн, спускавшийся по ступенькам к дверям.
– Открывай, это я, Брюнер! – нарочито грубо, по-немецки ответил Иванов. Сержант опасался, что немец, не узнав голоса гауптштурмфюрера, часто отсутствовавшего по ночам, насторожится, а ещё хуже – подымет тревогу.
К счастью, этого не произошло. Лязгнул засов, и парадные двери открылись. Манн выглянул наружу, и Иванов, зажав немцу рот, ударил его ножом.
– Десять! – промелькнуло в сознании разведчика. Но радости от ещё одного убитого им врага сержант не испытывал. Тревожно билось сердце:
– Разыщут ли они в подвале огромного здания пленного капитана?

* *
– Понимаешь, брат Силыч, – так подполковник Сысоев звал по-свойски, по-родственному, сержанта Иванова, – получил я письмо от одного дорогого для меня человека, от очень интересной и умной женщины, красавицы, какой больше нигде не встречал. И имя у неё необычное – Руса, хотя по документам вроде бы и Елена – это её тайна. – Сысоев достал из чемодана, в котором хранилось всё его холостяцкое имущество, нажитое за предвоенные и военные годы, аккуратно сложенную небольшую стопочку конвертов с дорогими для него письмами и единственной фотографией Русы. Эта памятная фотография была сделана фронтовым фотографом в последний день сорок второго года.
– С сорок третьего года – шестое письмо. Теперь собираюсь с мыслями ей ответить, думаю, о чём написать. Может быть, и о тебе помяну, как ходили вы за линию фронта уже после войны. Как приволокли матёрого эсэсовца, которого представили британской военной миссии, после чего англичане были вынуждены провести «надлежащий шмон» среди своих «подопечных» и многих подельников этого мерзавца отправили за колючую проволоку. Как вытащили из застенка моего офицера, которому не одну неделю залечивать раны в госпиталях. Как наградили вас боевыми орденами…
Не возражаешь, брат?
– Тебе виднее, Володя. Пиши, если посчитаешь нужным. Да интересно ли ей читать об этом?
– Интересно. В последнем письме, которое пришло без малого через десять месяцев после предыдущего, датированного осенью сорок четвёртого года, и я уже встревожился, не случилось ли с ней чего, написала Руса о том, что была в этих местах. Не прямо, конечно же, больше намеками. Но я понял. Работала она в немецком тылу.
– Как это, работала, – не понял Иванов. – В плену была?
– Экий же ты недогадливый, разведчик! – похлопал подполковник брата по плечу.
– Ведь и она разведчица. Ещё в сорок втором году работала в гестапо в районном городке на временно оккупированной советской территории. Тогда ей удалось привлечь на нашу сторону немецкого лётчика-истребителя и переслать с ним план зенитной обороны большой авиабазы врага вместе с графиком полётов, да так удачно, что немцы ничего толком и не поняли, после того как наши штурмовики разгромили эту базу.
Об этом мне поведал тот самый немец, в прошлом лётчик-истребитель, доставивший план нашему командованию. С Русой и с ним я познакомился в последний день сорок второго года. А Новый 1943 год мы встречали вместе в заброшенном складе на маленькой разрушенной станции среди заснеженной приволжской степи.
Той новогодней ночью, глядя на звёзды, я предположил, что после Сталинграда мы одолеем врага в течение года.
Руса со мной не согласилась и открыла мне истину, что эта война закончится весной, скорее всего в мае сорок пятого.
А на мой вопрос – откуда ей это известно, ответила:
– Об этом мне поведали звёзды…
– Где же сейчас, эта славная женщина? – спросил заинтересовавшийся рассказом троюродного брата сержант Иванов, на которого уже было написано представление на награждение боевым орденом и медалью «За отвагу», а также представление на присвоение звания старшины разведроты.
– Сейчас дома, под Москвой. Письмо прислала оттуда. Воспитывает сына, – чуть улыбнулся подполковник, безнадёжно влюблённый в Русу с той самой волшебной новогодней ночи.
– Пишет, что муж, а он командует истребительным полком, останется служить в Германии. В Витбурге, а это совсем недалеко от нас. Часа два на машине. Так что непременно встретимся, и теперь уже скоро.
– Ты как, брат, не думаешь подавать на сверхсрочную?
– Думаю. Раньше полагал, что дождусь демобилизации, вернусь домой, закончу институт. Теперь, Володя, не решаюсь. Здесь моё место, в армии. Прикипел я к ней. Так что получу сначала старшинские погоны, а там буду подавать рапорт на сверхсрочную.
– Эх, брат Силыч! К Новому Году получим отпуска, съездим в Россию. Девушки там заждались нас! – с непонятной грустью произнёс тридцатилетний подполковник.
– Женимся. Пришло время создавать семьи.

6.
Высокое безоблачное небо над ещё горячим осенним Старым Дели, наполненным будоражащими запахами всевозможных специй, чая и поджаренных кофейных зерен, ароматами сочных плодов и самых красивых поздних цветов, быстро темнело. Ещё четверть часа – и пронзительно-синий небосвод покроется жемчужной россыпью звёзд. А пока в окошках и на верандах древнего города загорались керосиновые лампы небогатых горожан, в кварталы которых ещё не провели электричество.
Пешеходов на улицах становилось всё меньше. Запоздавшие делийцы спешили к своим домам. Приятно было посидеть час-другой вечерком на открытой веранде, увитой благоухающими цветами, в окружении семьи или близких родственников, отдохнуть после трудного рабочего дня, выпить чашечку ароматного чая или кофе – кому что по вкусу.
У кого не было веранды, тот усаживался на ступеньках своего скромного жилища обсудить с соседями дневные новости. Да и усталые безобидные бродяги, каких немало по всей Индии, потратив день на поиски пропитания, искали укромный ночной приют хотя бы под кроной дерева. От негромких разговоров отдыхающих горожан отвлекло на минуту-другую цоканье конских копыт по мощёной древними камнями улочке, на которой зажигали на ночь пару тусклых газовых фонарей.
– Кто это едет к нам, на ночь глядя? – подумал усталый делиец, заслышав стук конских копыт.
Вот на тёмной улочке показался открытый экипаж, в котором сидел господин средних лет европейской наружности. В ногах его стоял потёртый в дороге кожаный чемодан. Экипаж остановился прямо под фонарём, и жители ближайших домов хорошо рассмотрели господина, наверное, англичанина, зачем-то приехавшего в их отдалённый район на ночь глядя и без сопровождения. Ну да это его дело, если не боится молодых горячих парней, которые могут доставить белому господину массу неприятностей. Но парней этих поблизости не оказалось, зато из-за чемодана едва не передрались двое мальчишек, желавших подзаработать носильщиками. Однако господин развёл их и, дав каждому по монетке, взял чемодан в левую руку сам, обратившись на «скверном хинди» к взрослым наблюдателям с просьбой:
– Покажите, пожалуйста, мне дом госпожи Мангешта.
– Да вот он, господин, – вскочив на худые кривые ноги, услужливо показал пожилой индус ростом с ребёнка, весь седой, беззубый, с длинными усами и в большом тюрбане на маленькой голове.
– А вам какая госпожа нужна, Рави или Лата? – поинтересовался старик, напомнивший Воронцову Маленького Мука из известной сказки Вильгельма Гауфа.
– Лата. Она дома? – с дрожью в голосе спросил и так крайне взволнованный Воронцов. Шутка ли. Завтра исполняется ровно девять лет со дня их разлуки! Он так спешил. С большим трудом, истратив почти все деньги, вырвался после четырёх месяцев, проведённых в кейптаунской тюрьме, куда его бросили по подозрению в шпионаже в пользу уже поверженной Германии. Подвела та самая фотография, взятая в каюте покончившего самоубийством бывшего оберштурмбанфюрера Нагеля, на которой в эсэсовской форме была изображена Руса…
– Верно, уже и не ждёт. Примет ли? – от таких мыслей Воронцова бросило в жар. Сорочка под светлым, спортивного стиля пиджаком взмокла, а из-под светлой фетровой шляпы показалась струйка горячего пота. Воронцов снял шляпу и протёр лоб платком. Хотел снять пиджак, но тут из жара его бросило в холод – так разволновался.
– Да, господин. Госпожа Лата с тех пор как вернулась в начале лета домой, так больше никуда не выходит, разве только в храм или на базар, – подтвердил маленький старичок. Ещё несколько мужчин и женщин, собравшихся поглазеть на белого господина, охотно подтвердили, кивая головами, что госпожа Лата дома. Лица индийцев, смуглые и добрые, такие похожие на славянские, улыбались. Легче стало на сердце и Воронцову.
– Откуда она вернулась? – хотел спросить Воронцов, но фразы на хинди ему давались не просто, и, пока он подбирал слова, раздумал – неуместно расспрашивать об этом посторонних…
– Давайте я Вас провожу в их дом, господин, – вызвалась женщина средних лет в красивом вечернем сари.
– Да, конечно! – с благодарностью согласился растерянный Воронцов.
– Идите за мной, господин, – позвала женщина, загадочно улыбнувшись.
– А кем вы ей будите?
– Мы были знакомы, но это было очень давно, – с трудом подбирая слова, ответил Воронцов.
Они вошли в небольшой ухоженный дворик, в котором было много цветов, источавших в этот вечерний час незабываемый аромат волшебной индийской осени, какую он с поразительной точностью помнил с того далёкого тридцать шестого года.
– Вот их веранда, господин. Дальше идите сами. А вот и госпожа Лата. Очень красивая, но одинокая женщина, – посочувствовала провожатая.
На веранде, увитой благоухавшими цветами, горела маленькая керосиновая лампа, а за столом, склонившись над книгой, сидела Лата.
Её божественно-совершенный силуэт Воронцов не спутал бы ни с кем.
Очевидно, обрывки слов отвлекли Лату от чтения, и она посмотрела в темноту, увидев неподалёку одинокого мужчину с чемоданом в руке. Глаза их встретились – и тьма отступила.
Лата вскочила, инстинктивно поправила руками волосы и, выскочив, как была, босая, с веранды на двор, бросилась к нему в объятья, содрогаясь от тихих рыданий. Боль и обида, радость и счастье – всё смешалось в ней в тот удивительный миг.
– Сер-радж, я знала, что ты жив, и найдёшь меня! Мне было видение, как огонь поразил тебя в небесах и опустился ты на белом облачке в холодное море, остался целым и невредимым! Завтра исполнится ровно девять лет с тех пор, как мы расстались с тобой! Твой самый опасный жизненный цикл завершился! Мы обязательно поедем в Раджапур и вернём то, что осталось от оберега, супруге Великого Индры, богине Шачи!
Ты слышишь меня, Сер-радж?
 
7.
В августе 1945 года, после проведения демаркационной линии между Советским сектором оккупированной германской территории и секторами Западных Держав , в расположение бывшего гарнизона Висмара, брошенного выведенными на запад бывшими немецкими частями из полков СС и Люфтваффе, просидевших в своих казармах под покровительством англичан всё лето, вошли части двух советских полков:
288-ого Гвардейского мотострелкового Кишинёвского Краснознамённого полка и
199-ого Гвардейского самоходно-артиллерийского Бранденбургского Краснознамённого полка – части 94-ой Гвардейской мотострелковой Звенигородско-берлинской ордена Суворова дивизии, штаб которой и прочие полки разместились в городе Шверин.
Полки входили в гарнизон, в котором им предстояло оберегать «Мир во всём мире» – и это не пустые слова! – без малого полвека .
Полки входили в древний славянский город Витемир под самый лучший, самый проникновенный русский военный марш:

Наступают минуты прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыханье,
А вдали уже дышит гроза.
 
Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовёт нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, любимый взгляд,
Прости – прощай, прости – прощай...

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.

Летят, летят года,
Уходят во мглу поезда,
А в них – солдаты,
И в небе тёмном
Горит солдатская звезда.

А в них – солдаты,
И в небе тёмном
Горит солдатская звезда.

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, любимый взгляд,
Прости – прощай, прости – прощай…

. . . . . . . . . . . . . .
 
Случилось так, что под звуки любимого русскими солдатами марша, названного «Прощание славянки» , под волшебным влиянием которых и ноги «идут сами» (кто ходил в строю – тот знает), в древний славянский край, на родину князя Рюрика после чёрной тысячелетней эпохи возвращались славянские полки той Руси, сильнее которой ещё никогда не было.
Хотели русские солдаты взорвать памятник рыцарю-крестоносцу, направлявшему штандарт на восток, да могли им порушить свои новые дома-казармы, а потому сбили с пики штандарт, а каштаны, посаженные вокруг, быстро укрыли рыцаря на коне своими густыми кронами от стороннего взгляда.
И стоять бы русским полкам на тех рубежах возле славных славянских святынь: Руяна, Арконы и Рерика – вечно, если бы не новая Великая беда, какой ещё не бывало на Руси со времён страшного ига в эпоху Хазарского каганата.
Упустили славяне время.
Не воссоздали на легендарном острове Руяне хотя бы малое славянское государство.
Поленились, веря в вечность своего небывалого дотоле могущества.
Не воздвигли второй светлой Арконы – центра нового истинного всеславянского духовного возрождения. Жаль …
Видно, ждать нам нового Святослава Храброго , способного создать непобедимое войско славян и сокрушить Мировой каганат?
А ведь уже носит его под сердцем русская красавица в глубинной России! О том знает астроном, открывший в Космосе новую звезду.
А пока правы те мудрые старцы, которые сказали о наступивших чёрных временах:
«Бывали на Руси времена хуже, но подлее времени не бывало».

Преодолеть это страшное лихолетье, не дать исчезнуть русскому, да и всему славянскому миру вместе с другими, не чужими для нас народами одряхлевшей Европы, оставившей своих лучших сынов и дочерей на полях бессмысленных сражений, навязанных нам мировыми чёрными силами. Преодолеть, чтобы не уйти в небытие под восторженные и отвратительные крики новых варваров, нетерпеливо ждущих, когда закончится «белая эпоха». И если не станет на земле сберегающей её светлой России, то деградировавшим миром придут править другие, тёмные и жадные, агрессивные расы.

* * *
Послесловие
 
Вот цитаты из книги матёрого разведчика и русофоба, шефа ЦРУ с 1953 по 1961 гг. Аллена Даллеса «Размышления о реализации американской послевоенной доктрины против СССР», написанной в 1945 г.:

«Закончится война, всё как-то утрясется, устроится. И мы бросим всё, что имеем – всё золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей!
Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём своих единомышленников, своих союзников в самой России.
 Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагическая гибель самого непокорного на земле народа, необратимого окончательного угасания его самосознания. Из литературы и искусства, например, мы вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху.
 Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и станут никому не нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу – всё это мы будем незаметно культивировать, всё это расцветёт махровым цветом.
 И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдём способ их оболгать и объявить отбросами общества. Будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы народной нравственности. Будем браться за людей с детских, юношеских лет, главную ставку всегда будем делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать её. Мы сделаем из них циников, пошляков, космополитов.
 Вот так мы это сделаем!»

Просто и цинично. Не сумев уничтожить:
– Восточных славян готским нашествием;
– Русь – натиском тевтонов на восток («Drang nach Osten»);
– Россию – польско-шведским и наполеоновским нашествиями, а так же, тремя кряду революциями;
– СССР – Второй мировой войной (вторым «Drang nach Osten»), враги наши – внешние и внутренние, во многом достигли своего лишь к концу рокового 1991 года, пользуясь советами «доброго дядюшки Аллена». И вот уже Киев – «матерь русских городов», готов бороться со ставшей в одночасье одинокою Москвой, окруженной нищими и не спокойными, замерзающими и вымирающими провинциями…
Но окончена ли древняя, перешедшая в разряд мифов, и современная, реальная, губительная для обеих ветвей арийского рода борьба «асов с ванами», в которой потомки асов стремятся взять пагубный, в том числе и для себя, исторический реванш?
Нет! Похоже, что Мир затаился на пороге грядущих Величайших событий. И, если не наступит постоянно предрекаемый церковью и пессимистами «Конец света», то «Что-то будет»?…
* *
Раз уж мы коснулись мифов, в которые, несомненно, века спустя, трансформируются Величайшие события неполных девяти прошедших лет двадцатого века, то уместно закончить книгу одним мудрым высказыванием Э. Тейлора :

«Миф – это воспоминание не о сверхестественных героях, а о жизни создавших его народов».
Конец книги (март 2004 – август 2007)