Алое солнце - 4 глава

    Бурное празднование в трактире шло своим чередом: юноши и случайные свидетели хлестали вино кружками, кучно закусывали чем попало - старый трактирщик и тощие слуги едва успевали таскать гостям новые порции выпивки и закуски. Элиас, несмотря на свой достойный статус именинника, пил не так много, в отличие от своих товарищей, поэтому остался единственным здравомыслящим человеком в компании, а, возможно, и во всём трактире.
   Первым пал от руки высокого градуса Алан - обмякший подросток уныло восседал за столом, глядя пустыми бычьими глазами куда-то в небытие. Грохочущий праздником трактир с пьяными порозовевшими лицами и запыхавшейся вусмерть обслугой скрылись для него за какой-то таинственной границей, невидимой, но хорошо ощутимой. Привычные Алану скомканность и стеснение уплыли из его головы прочь, то ли на неизведанные острова сознания, либо вовсе утонули в кружках вина, ударившего в голову - впрочем, настолько далёки они оказались, что мальчик совершенно о них забыл. Подойди к нему Лина сейчас, ни за что не вжал бы он голову в плечи, не затрясся, как собака под дождём - с недетским интересом оглядел бы девушку, не по-юношески, по-мужски оценил бы ее достоинства и высказал, не утаивая, всё, что лежало на юной душе. Не испугался бы Алан ни осуждений и насмешек товарищей, ни свою спутанную плетенкой речь - в этот час, винный час, пробудился в маленьком мальчике герой, способный на самые отчаянные и самые смелые поступки... Но не было сил и желания у Алана поддаться искушению подвига - вместе со смелостью вино внесло и другое измение в состояние юнца - очень сильное и труднопреодолимое чувство - страшное желание спать. Невольно превратился мальчик в астрального проводника, то и дело метающегося от сна к яви и обратно... Даже наблюдать за празднеством в трактире Алану было тягостно, не говоря уже о разговоре с кем-либо...
   Эрнальда же вино толкнуло совсем в другую стезю - бездну веселья и разврата, в которую толстяк погрузился с превеликим удовольствием: расстегнув рубаху и оголив тем самым пухлое брюхо - свое пышное достояние, он, весь побагровевший от веселья и жары, громко разглагольствовал направо и налево обо всём на свете: начиная с пошлых шуток и заканчивая своими похотливыми желаниями. Речь Эрнальда плясала, как могла, выделывая настолько изозощренные пируэты, что, порою, с неимоверным трудом получалось определить, говорит ли толстяк что-то или просто мычит от удовольствия.
   Беспардонного еще в трезвости, вино, точно искусная обнажённая танцовщица, развратило Эрнальда с головой: толстяк открыто пялился на двух прислуживающих девок, облизывал свои толстые губы и смачно причмокивал, не переставая настаивать, чтобы девушки незамедлительно стали достоянием общественности, но сперва - только его. Не упускал из внимания Эрнальд и совсем ещё юных мальчиков, чистых и ухоженных, в отличие от замызганных и заросших слуг - пожирал ребят внимательнейшим взглядом, но, к счастью, нечистые свои мысли держал при себе - острожничал...
   Покрасневший Гослин ухахатывался вусмерть, не в силах обуздать бешенные порывы смеха: внешний вид Эрнальда, его пьяные разговоры и напыщенно-наглое поведение заставляли человека-сокола надрываться от хохота. Казалось, что ещё немного, и Гослин лопнет - разлетится на маленьких соколят, но юноша чудом оставался цел - даже успевал жертвовать своим вином - подливал его толстяку на продолжение «банкета»... И веселье продолжалось: Эрнальд залпами осушал кружки, а откровения сыпались из него, как горошины из стрючка, чего, собственно, Гослин и добивался.
   Адам осуждающе оглядывал всю шайку, но тоже пил - и пил много, уверенно, все глубже и глубже погружаясь в раздумья... Вино пробудило в нём какую-то нездоровую жажду действия, желание изменить мир к «лучшему» - естественно, к тому «лучшему», которое он таковым считал. Глубоко осуждал юноша двух своих товарищей - Эрнальда и Гослина за их непотребное поведение, и настолько сильно презирал их в данный момент, что готов был вскочить из-за стола и хорошенько отмундохать обоих... Но он, подобно своему младшему брату, никак не мог совладать с проклятой сонливостью - самым значимым на данный момент врагом, поэтому бурную деятельность вынужден был вести исключительно в мыслях...
   Элиас оглядел друзей, и ему стало жутко стыдно - даже по сравнению с матерыми выпивалами его товарищи выглядели удручающе. Юноша стал сомневаться, способны ли они будут к самостоятельному перемещению - праздник ведь только начался, и деревенский трактир - лишь первая его стадия. После наступления темноты вся группа намеревалась идти в дом Элиаса, там - принять ванны, прихорошиться, и ждать Лину с отцом и, возможно, подругами... Последний пункт для именинника имел особую значимость, и Элиас очень боялся, что благодаря друзьям - алкашам он будет напрочь сорван... Тьма за окном ещё спустилась не полностью, но несколько звёзд уже показали свои холодные очи - до темноты оставалось чуть более получаса. Элиас ещё раз взглянул на друзей и понял, что пьянку необходимо прекращать - двадцати минут хватит, чтобы все приглашённые лягли без памяти под стол...
-Друзья мои, нам пора! - произнёс Элиас, пытаясь перекричать бурный трактирный гам.
-Ча-го?! - переспросил Эрнальд.
-Нам пора! - настойчиво повторил юноша.
-Ка-эк эн-то?! - возмутился толстяк. -Мы-э... Нику-да не-э пой-дем! Мы ж толь-ка на-ча-ли, дэ-а, па-а-арни?!
   Возможно, Эрнальд ожидал одобрительные возгласы в поддержку его идеи остаться и продолжить пьянку, но их не последовало - Гослин рассмеялся над ответом толстяка, а Адам злобными глазами впился в горе-оратора и сжал кулаки, готовый расстерзать нарушителя моральных и нравственных норм. Однако Элиас уже решил разобраться с проблемой культурным путём и пошёл на хитрость:
-Так ты, Эрнальд, совсем не хочешь увидеть Лину?
-Э-э-э! - возмутилась толстая рыба, пойманная на удочку именинника. -Ка-эк эн-то не-э хочу?! Жэлаю!
Гослин схватился за живот и судорожно застучал рукой по столу - очередной приступ смеха одолел человека-сокола.
 -Тогда нужно идти! А то не увидим мы Лину! - Элиас поднялся. -Идём?
-Идём! - согласился Адам и поднялся: точно раненную птицу закачало его из стороны в сторону - с большим трудом удалось ему найти равновесие на грешном трактирном полу.
Алан последовал примеру брата - злая участь неваляшки настигла и его, однако спасли юнца не сильные ноги, как в предыдущем случае, а стол, на который подростку хватило сноровки опереться. Гослин встал легко, едва покачнувшись, с улыбкой до ушей глядя на Эрнальда, видно, в предвкушении скорого зрелища, не сравнимого по своей эффектности с какими-то жалкими рыцарским турнирами или гладиаторскими боями - великого и неповторимого театра одного актера. И сокол дождался представления: герой застолья - пьяный оратор - почти сдвинулся с места, но, не в силах совладать со своим весом и блуждающем в крови вином, оказался вмиг на полу вместе со стулом, на котором так крепко, на первый взгляд, восседал.
Пал рыцарь славный! - рассмеялся Гослин, радуясь, что его прогноз оправдался.
Элиас раздражённо развёл руками, глядя на тушу, звездой развалившуюся у его ног:
-И как ты пойдёшь?
-А он не пойдёт! - ответил за павшего главный юморист-сокол. -Мы его накажем - оставим здесь на произвол судьбы! Но предварительно попросим трактирщика поместить его в бочку! Чтобы не убежал и по-пьяне дел паскудных не натворил! Завтра, а, может, и послезавтра, заберём его!
   Вся группа ударилась в хохот, один Эрнальд вцепился в сапог Элиаса - не проникся шуткой. Глядя на юношу ошалевшим от ужаса взглядом, он вопил:
-Не-э! Не-э на-эдо! Пожа-э-луста, не на-эдо! Не-э хо-чу! Элиа-э-с! Пра-шу!Па-ма-ги!
-Ладно-ладно, - смилостивился Гослин над поверженным. -Мы же не звери какие-то! Просто привяжем тебя к какому-нибудь столбу вверх тормашками. А потом заберём!
-Не-эт! Оста-а-вьтэ мэ-ня!  Не-э хо-чу! Я то-эгда уй-ду! Вы-э... Мэ-ня не-э ува-э-жа-э-те!
   Эрнальд уже собрался выполнить задуманное - уйти, бросить своих товарищей на произвол празднетсва, однако оказалось, что самостоятельно подняться он не сможет, поэтому братья - Алан и Адам, подхватили толстяка под мышки и с большим трудом потащили к выходу, насильно втягивая его в продолжение банкета. Вся остальная "процессия" двинулась за ними.
-С праздником, Элиас! - гаркнул зал трактира вслед уходящему юноше.
-А деньги?! - оказалось, неоплаченные вино и закуски запросто лечат хромоту - трактирщик вдруг рысью выскочил из-за стойки и вмиг настиг нечестных посетителей.
-Пришли завтра счёт со слугой! - успокоил его Элиас. -Ты знаешь, где я живу!
-Хорошо, господин! - поклонился старик. -Сделаем!
Его хромота вновь взяла своё - обратно плелся трактирщик, уже еле-еле, заметно хромая...
   Чтобы вынести Эрнальда из трактира, пришлось попотеть: братья не смогли самостоятельно придержать тяжёлую дверь - остальным пришлось прийти на помощь. Несколько раз стукнув толстяка головой о косяк и уронив его на порог, юноши, наконец, выбрались на свободу. Заметно похолодало: жара отступила - резвые порывы ветра побежали по дорогам, взлохмачивая пустыню и хлестая песками стены домов. Издали послышалось мычание - погнали пастухи свои стада обратно в загоны.
-Ну вы-э и у-ро-ды-э! - разозлился говорящий груз, вторя быкам и коровам.
-Не мычи! Для тебя же стараемся! - Гослин слегка пнул Эрнальда носком сапога - все, кроме Элиаса, последовали его примеру.
Однако Адам, едва сдерживающий злость, не поскупился на силу, и со всей дури зарядил толстяку по хребту.
-Ай-яй-яй! - Эрнальд перевёрнутым жуком задрыгался на песке. -Бо-эль-но!
   Гослин усмехнулся и посмотрел на дорогу, на то, как две сгорбленные загорелые женщины несли вёдра. Небеса пылали - огромное алое солнце, надвисло над пустыней, обжигая небосклон багряным заревом - догорало последние свои минуты, облекая деревню в теплый розовый цвет. Поползли от домов и людей бледные тени - уже умирающие, гаснущие во мраке ближущийся ночи, но чёткие, как окончательные эскизы художника. Гордые черты Гослина - римский профиль с благородным соколиным носом, высоким правильным лбом и губами, будто снятыми со статуи, отчётливо вырисовывались на дороге, и Элиас вдруг невольно позавидовал красоте своего товарища - ни его тень, ни тени остальных друзей не выглядели так живописно... Неприятное чувство обиды не то на природу, не то на самого себя, обожгло грудь именинника...
  Скоро похолодает - жара улетучится, и ночь холодным языком оближет раскалённые пески, остужая их горящую в муках плоть до рассвета. Улицы деревеньки замолкнут и оскудеют - только ветер погонит по ним спутанные и сухие тельца пустынных растений - своё немногочисленное и разнузданное стадо. Окна домов запылают огнями, отбрасывая повсюду золотое сияние - и покажется, что не деревня это вовсе, а волшебная страна, полная несметных богатств. Облачится небосвод в прекрасную чёрную мантию, усыпанную крупными бриллиантами - явит всю свою красоту перед землёй - нигде не бывает таких красивых, таких больших звёзд, как в пустыне!
  Вспомнились Элиасу долгие вечера - такие же, как и этот, когда он, взволнованый в предвкушении встречи, сидел у ворот своего дома и ждал любовь всей своей жизни - Лину - стройную роскошную девушку со светлыми, слегка кудрящимися волосами и тонкими нежными ручками, миловидным лицом и большими голубыми глазами, чистыми, как купол утреннего неба. Юноше везло: возвращаясь то ли от подруг, то ли с прогулки, Лина часто проходила мимо его дома. Элиас робко здоровался с девушкой, заводил с ней какой-то маловажный разговор. Лина, уставшая от бесконечных поклонников - навязчивых комаров, желающих испробовать молодой девичьей крови, с радостью и интересом беседовала с застенчивым юношей. Однако разговор их длился недолго - холодная ночь и позднее время заставли девушку идти, и беседа, только начавшись, обречена была вскоре оборваться... И ни разу Элиас не находил в себе смелости позвать Лину на прогулку или в гости, хотя постоянно, садясь перед воротами, всеми богами клялся и обещал себе сделать это...
  Столько грезил Элиас о Лине, так глубоко и так долго носил в своей груди чувства! Так сильно, так пылко - всей горящей своей юностью, всем молодым пылающим сердцем любил он её. Но вместе с этим юноша почему-то страшно боялся девушку, особенно её голубых ласковых глаз - не выдерживал взгляда, отводил его прочь и никак не мог признаться в своих чувствах... Ради одной её улыбки мог он часами сидеть неподвижно: глядеть на небо, любоваться созвездиями, вглядываться в соседские окна, смотреть, как зачуханные бедняки тащились мимо, неся с собой какие-то пожитки и страшную, почти нестерпимую вонь... И только глубокой ночью, когда тьма становилась непроглядной, а пустыня - замёрзшей, Элиас с тяжёлым камнем на сердце плелся домой - одного раза хватало ему отсутствия девушки, чтобы с головой окунуться в омут печали...
  И только сегодня, в эту прекрасную лунную ночь, его богиня и идеал, наконец, снизойдет до своего тайного обожателя - окажется его дрожайшей гостьей: Элиас сможет посидеть с ней рядом, почувствовать её запах и долго, сколько душе угодно, любоваться её красотой... Юноша до последнего не мог поверить в своё счастье: мир, ранее недружелюбный и переменчивый, кишащий унынием и разочарованием, вдруг предстал перед влюбленным прекрасным и красочным, как никогда, будто что-то в нём резко изменилось в лучшую сторону. Грудь Элиаса наполнило беззаботное радостное чувство - то, которое он раньше испытывал только в глубоких радостных снах, пробуждение из которых всегда оставляло в нём болезненный нудно-тоскливый осадок на душе - грусть по несбыточным иллюзиям истинного счастья...
   Неимоверные силы, неимоверный труд приложил Элиас к себе, чтобы пригласить девушку! Едва получалось стоять на месте и сохранять видимую невозмутимость, ожидая ответ этого ангела - колючие мурашки бежали по спине и рукам юноши, сердце вырывалось из груди и страшно горело, будто бы у него случился приступ неизвестной болезни.
И Элиас чувствовал, что сегодня не имел права упустить своего счастья - юноша был просто обязан распахнуть перед девушкой свою душу, излить все свои чувства, не утаив ничего - ему предоставился единственный шанс - самый удобный, самый желанный за всю его жизнь. Та, о ком он тайно мечтал все время, может быть, ответит ему взаимностью...
   Но друзья его тоже будут там, и, как казалось юноше, каждый из них не прочь был сблизиться с недосягаемой красавицей.
За трех своих товарищей Элиас не переживал. Эрнальд, слишком толстый и страшный, пошлый и бесцеремонный, не имел ни единого шанса очаровать не только Лину, но и вообще девушку в целом. Молодой Алан так же не представлял серьёзной конкуренции - слишком глуп, слишком стеснителен и неопытен был. А Адам вообще собирался через месяц жениться. Но Гослин...
   Элиас представил, как тот сядет на стул возле окна, выставляя напоказ гордый профиль, как остроумно, как умело, без толики смятения и страха будет беседовать с Линой, выстраивая красивые и длинные предложения, как осыпет её комплиментами, не внезапными и нелепыми, как у всех его сверстников, а изящными и лаконичными, идеально подходящие к разговору. Очень хорошо, очень уверенно говорил Гослин, будто не сын он провинциального купца, а настоящий дворянин. Умел сокол говорить с девушками: очень и очень многие пали жертвой его отличительной внешности и изысканной речи. Не было сомнений - очарует Лину именно он...
   И всё снова вернётся на круги своя: Элиас, как раньше, будет сидеть у ворот и тайком любоваться красотой Лины, только теперь далекой и недоступной, потерянной для него навсегда: будет гулять она, как прежде, такая же статная и прекрасная, но, увы, уже со своим мужем - красавцем с орлиным носом...
   Гослин редко упоминал Лину в разговорах, никогда открыто не заявлял свои притязания на её руку и сердце, но Элиасу чудилось, что его цель ничем не отличалась от цели человека-сокола - они оба, во что бы то ни стало, мечтали обладать Линой. Хоть и не произошло ещё ничего, Элиас во всю ревновал свою возлюбленную к Гослину - злым взглядом сверлил его спину - одновременно злился и обижался...