Детство мирное и блокаднoe

Начало: http://proza.ru/2022/06/22/1442
 
Свое детство, юность и раннюю молодость Б.М. Фирсов достаточно подробно описал в уже упоминавшейся книге «Разномыслие в СССР» [1]. Так что у меня нет недостатка в информации об этих этапах его жизни, но есть другая проблема, не часто, но встречающаяся в работе историков науки, биографов. Проблема заключается в отборе из имеющегося материала таких сюжетов, которые не только представляли бы начало жизни человека, но были бы по-своему репрезентативными для всей его жизни или ее значительных периодов. Именно на таких сюжетах я и постараюсь остановиться, но прежде всего приведу небольшой фрагмент названной книги Фирсова, в котором указан цель его обращения к своему прошлому именно в работе по разномыслию. Резюмируя параграф «Практики и среды формирования разномыслия», Фирсов отмечает, что героем следующего раздела будет он сам и предлагает читателям самим оценить его разномыслие, если оно было. И далее: «Как человек советский, я искал и находил свою меру и форму выражения принятия правил советской жизни, а также свою меру и форму отчуждения от них. Какими бы они ни были, я никогда от них не откажусь» [1, с. 202].


Собственно биографическая информация и реминисценции по поводу событий тех лет собраны Фирсовым в двух частях, объединенных единым заголовком: «Автор свидетельствует». Как историку, активно использующему в своих исследованиях биграфический метод, мне весьма симпатичны эти слова, ибо они означают, что Фирсов не просто отдается воспоминаниям и фиксирует их, но своим заявлением - «свидетельствую» придает им необходимую для научных изысканий документальность. Это крайне важно, ибо в методологических рассуждениях по поводу биографического метода некоторыми экспертами высказываются сомнения, критические соображения в адрес использования автобиографий в историко-научных исследованиях.
Так нашему многоопытному коллеге и многолетнему другу Владимиру Шляпентоху принадлежит текст-предостережение «Можно ли бестрепетно доверять автобиографиям видных людей и даже массовым опросам?»; его вопрос относился к биографическому интервью, но его слова распространяются и на «свободные воспоминания». По мнению Шляпентоха, поклонники биографического метода абстрагируются от того, что их респонденты переполнены в момент интервью (как впрочем и в тот период, о котором они вспоминают) пристрастиями, преданы разным идеологическим догмам, все время обеспокоены своим престижем, тем как они выглядят в глазах интервьюера и будущих читателей. Он считал, что респонденты являются жертвами своего всесильного желания рационализировать свое поведение и свои мысли, что они не в состоянии во многих случаях выдать правдивую информацию, в особенности о том, какие были у них оценки или мотивы тогда и сейчас [2].


Я согласен со Шляпентохом, но лишь в той мере, что биографическим методом следует пользоваться осторожно, но в данном случае не только Борис Максимович «свидетельствует», но зачастую и я сам. События, относящиеся к его досоциологической деятельности, я не наблюдал, но многое он рассказывал мне задолго до написания воспоминаний. А то, что касается воспоминаний Фирсова о его жизни в социологии, то почти все проходило на моих глазах.
Б.М. Фирсов родился в 1929 году где-то в Сальских степях – междуречье в низовьях Дона и Волги, где служил его отец. В 1935 году отца перевели на службу в Ленинград, куда он приехал с молодой женой и сыном. Так что вся сознательная жизнь Фирсова связана с Ленинградом / Петербургом, историю и культуру которого он глубоко знает и ценит.


Поселилась семья в тогда мало освоенном районе Петроградской стороны, тогда, по-видимому, там многое хранило образ дореволюционного Петербурга. Рядом с домом – усадьба Новинских с красивейшим каменным особняком, построенном в начале 20 века в стиле неоклассицизма. Менее получаса занимает прогулка до Аптекарьского острова – одного из старейших и красивейших центров культуры и науки Петербурга. Ленинградская жизнь Фирсова началась в новом комплексе зданий на углу улицы проф. Попова и улицы Грота. Этот дом, выстроенный в конструктивистском стиле, был одним из первых кооперативных домов в Ленинграде, родители Фирсова внести свой пай и в октябре 1935 года, когда их сыну было чуть больше шести лет, заняли свою квартиру. И в этой самой квартире Б.М. Фирсов живет до сих пор, т.е. без малого девять десятилетий. Удивительно, не правда ли? Особенно, принимая во внимание то обстоятельство, что в первую половину 60-х Фирсов входил в партийную номенклатуру высокого ранга и при желании мог значительно улучшить свои жилищные условия. Когда он был Секретарем Дзержинского райкома КПСС, он раз в неделю принимал всех, кто хотел с ним встретиться, иногда это было 40-50 человек. Самым больным был вопрос о жилье. В отдельных случаях он ехал к людям домой и, если требовалось, объяснял им, почему в их случае нельзя нарушить очередь, и просил ждать, когда она подойдет. По его воспоминаниям, первый секретарь райкома КПСС, не улучшивший своих жилищных условий, не получивший квартиру в новом доме, был тогда редкостью. Но оказалось, что партийный актив и жители района, которые обращались за помощью, знали о том, что он сам живет в маленькой квартире, полученной его родителями в 1935 году. Так что для обращавшихся за помощью он был неким моральным примером.
Я бывал в этой квартире многократно и в будни, и в праздники. Кто знает жилые дома конструктивистского периода, согласится со мною, что жилое пространство в них было даже по тем временам крайне скудное, а по нынешним представлениям – тем более: невысокие потолки, крошечная кухня и небольшие комнаты. Идея коллективизма, присущая тому времени и пронизывавшая идеологию и организацию социальной жизни страны, преобладала и в архитектуре. Предполагалось, что жильцы будут жить как некое единое сообщество, не замыкаясь в стенах квартиры. В какой-то мере поначалу так и было, например, вспоминает Фирсов, «особую общность образовывали бабушки всех детей, которые жили в этом дворе. И их повседневное вечернее общение, соседство, одалживание соли, небольшой суммы денег, визиты друг к другу, обмены мнениями о кухне, жалобы на все то, что происходит, совместные переживания тех микро- и макрособытий, которые здесь случались» [1, с. 205-206]. Интересно, кто еще из живущих в этом комплексе домов может вслед за Фирсовым сказать: «Не случайно я по сей день по памяти могу назвать фамилии всех семей, проживавших в моем доме до войны, имена и клички всех моим сверстников и тех, кто бы постарше на несколько лет»? [1, с. 205-206]. И еще одна немаловажная деталь: когда семья въехала в новый дом, во всех 40 квартирах были одни и те же замки в первых и вторых дверях. Врезание французских замков в добавление к внутренним замкам  позже – знак событий 1937-1938 годов.


Описание Фирсовым жизни детей своего двора – интереснейшее социолого-этнографическое исследование, живо ощущается, что двор и его обитатели обладали для него заметной притягательной силой и во многом определяли его социализацию. Когда я начал читать биографический раздел книги, мне многое было знакомо: имена ребят и взрослых, обучение игре на скрипке, курение в сооружавшихся ребятами бутахах – будках, которые пристраивались к поленницам дров. Красный уголок и библиотека, в которой БорЯ – дворовое имя Фирсова, вскоре получил разрешение ходить между полками и самостоятельно выбирать книги, а также – первым читать свежие журналы. Обо всем этом Борис Максимович рассказывал мне в наших бесконечных разговорах о всем или на «посиделках» сектора, которые мы устраивали в преддверии праздников, по случаю дней рождения сотрудников нашего сектора или, скажем, завершая ежегодно проводившиеся в те годы Ленинские коммунистические субботники, после того, как в нашей комнате наводилась чистота. Делались бутерброды с колбасой и сыром, приносили немного красного сухого вина, заваривался чай... конечно, главным рассказчиком был Фирсов, он сам нередко называл их воспоминаниями о том, как он «Зимний брал».


Этим своим замечанием я хочу не только валидизировать воспоминания Фирсова, но прежде всего подчеркнуть, что двор как явление социально-культурное постоянно присутствует в его сознании, многое в его жизни, даже в речи навеяно той средой. К тому же – двор это память о спокойном довоенном времени. Многое, по воспоминаниям Фирсова, изменилось во время блокады, и, как итог, к моменту завершения им школы «двор как социальное пространство просто исчез» [1, с. 209].
Довоенная жизнь Фирсова – это недолгое время, согретое памятью об отце. Под присмотром отца к 6-7 годам Боря Фирсов бегло читал, умел писать и знал таблицу умножений. По мнению отца, лучшим путем к образованию было чтение. С деньгами в семье было трудно, но родители, отказывая себе во многом, стремились, чтобы лучшие книги были в библиотеке сына, сначала сказки, потом – приключенческая литература, научная фантастики, исторические повествования, рассказы о путешествиях. В октябре 1938 года Максима Федоровича Фирсова арестовали, но через полтора - два месяца, начался период так называемой антиежовщины, после истязаний в следственной тюрьме его выпустили. Через месяц с небольшим он умер из-за скоротечного туберкулеза.

 
Когда арестовали отца и должны были сказать об этом сыну, то мама и бабушка вышли встречать его со школы, долго ходили с ним по набережной Невки и лишь потом решились поговорить с ним. Сказали, что к ним в дом приезжали дяденьки – мама не решилась сказать, что это было НКВД - и временно взяли отца. Но предупредили, что дома – ералаш, поскольку был обыск. Мать просила сына, как говорится, под страхом смертной казни, не рассказывать об этом никому, потому что неизвестно, чем окончится история, каковы будут последствия.
На протяжении последующих школьных лет на судьбе репрессированного отца лежало материнское жесткое «табу». Только когда Фирсов окончил школу и сказал о своем намерении поступать в институт, она завела разговор о том, что он должен написать в графах анкеты об отце. Она достала справку об освобождении его из тюрьмы «за отсутствием состава преступления», напомнила сыну, что причиной смерти отца явилось заболевание туберкулезом, а затем заставила его выучить текст, который с этого дня и всю жизнь он заносит в свои анкеты. Ему было сказано, что в случае каких-то расспросов, он должен будет говорить, что других сведений об отце его мать ему не сообщила. Она, конечно же, испытывала чувство материнского страха за то, как сложится жизнь и судьба сына. Наличие справки еще не освобождало от расспросов, по правилам тех лет, отец все равно оставался «меченым атомом», да и Фирсову не всякий дознаватель мог поверить, что он знал об отце только то, что писал в анкете.


Час торжества матери и сына все-же наступил. В конце 60-х к ним в дом пришел сотрудник Краснодарского краевого института истории партии. Он искал родственников Максима Фирсова, одного из организаторов Краснодарского коммунистического подполья, который был арестован «белыми» в годы гражданской войны, и, как стало известно, несмотря на пытки (ему загоняли иголки под ногти), не выдал имена своих товарищей, входивших вместе с ним в подпольную организацию. Гость попросил передать ему фотографии Максима Фирсова для музейной экспозиции. И то, что сообщил сотрудник Института истории партии, резко контрастировало с причиной ареста отца Бориса Максимовича в 1938 г. Тогда Ленинградское управление НКВД обвинило его в том, что он не выдержал пыток «белых» и выдал им краснодарское коммунистическое подполье.


1941 год, пришла война, с 8 сентября 1941 года до 27 января 1944 года Ленинград находился в блокадном кольце. Незадолго до войны к Фирсовым приехала сестра мамы с сыном, так что войну они встретили впятером. Мама Бориса – Лидия Ефимовна Фирсова, ей был 31 год – сказала: «Умирать будем вместе», сына 12 лет и пожилую маму она не могла отпустить в неизвестность. Ее сестра после тяжелейшей зимы 1942 года ушла на фронт и погибла, ее сын – потерялся после войны, бабушка умерла в мае 1944 года. Лидия Ефимовна вытянула сына в блокаду и оберегла от много, что уже в лихие послевоенные годы могло нравственно и физически покалечить, сломать его жизнь.
С 1937 по 1941 годы Борис Фирсов учился в одной школе, в 1942 году школы не работали, а в 1943-1948 годах – в другой. Таким образом, значительная часть его школьных лет пришлась на военное, блокадное время. Безусловно, в воспоминаниях Фирсова приведено многое из виденного им в те годы и врезавшегося в его память навсегда. Но из исторических книги, художественной и документальной литературы, фильмов, мемуаров многое всем, особенно ленинградцам и их потомкам, известно, потому пропущу действительно тяжелую конкретику, которую наблюдал в годы его юности мой герой, и рассмотрю некоторые из его размышлений о блокадном периоде и о поведении людей. Десятилетия, проведенные рядом с Фирсовым, осмысление многих ситуаций, в которых – рискну сказать оказывались мы – позволяют мне утверждать, что Фирсов остался верен тем представлениям о жизни, более того – идеалам, которые сформировались в нем в то трагическое время.


Рассказ Фирсова о блокаде начинается словами:«Принято думать, что главной бедой был голод. Но на самом деле, едва ли не равноценных с ним угроз для жизни было больше. И каждую нужно было отвести, преодолеть. Блокада это вынужденное, принудительное изобретение и освоение способов борьбы за жизнь – собственную и близких людей. Выживали вместе, а не в одиночку. Успех этой борьбы зависел не только от способности оказаться в безопасных условиях. Не меньшее значение имел еще и нравственный, духовный элемент» [1, с. 209]. Конечно, здесь мы имеем дело с высказыванием не просто человека с большим жизненным опытом, но социолога, привыкшего анализировать сложные социальные явления и их отражение в сознание людей. Однако эти обобщения эмпирического опыта ребенка, быстро повзрослевшего в блокадную пору: «Выживали вместе, а не в одиночку» и «Не меньшее значение имел еще и нравственный, духовный элемент» - стали правилом поведения взрослого Фирсова. Они – в многом – основа его коллективистского поведения и разномыслия.
Коммуникабельность – врожденное качество личности, но двор, соблюдение многих императивов выживания в блокаду, школа углубили это личностное качество Фирсова. Его воспоминания о школе интересны многими подробностями поведения старшеклассников мужской школы Ленинграда в первые послевоенные годы. Но, думаю, не случайно, во многих сюжетах, касающихся и собственно школьной жизни (взаимоотношений учеников) и отношений школьников и учеников, обнаруживаются следы атмосферы дореволюционной гимназии, известной нам из художественной литературы и мемуаров. Это объясняется двумя обстоятельствами.


Во-первых, к тому моменту прошло лишь три десятилетия после Революции 1917 года, это такой же продолжительности время, какое сейчас отделяет нас от начала перестройки. И несмотря на все постреволюционные изменения в жизни общества, трагедии, коснувшиеся всех людей, во многих представителях старших поколений, особенно – живших в Петербурге, сохранился дух, той школы, в которой они сами учились десятилетия назад. Да и в институтах им преподавали профессора старой школы. Многие коренные ленинградцы, в частности, - представители интеллигенции, тщательно берегли, несли в себе образцы, петербуржской культуры. Даже я прекрасно помню пожилых женщин, учившихся во Франции. Мне довелось бывать в доме женщины, ей не было и 70 лет, муж которой был одним из первых русских авиаторов, он принял Революцию, но погиб в 1918 году при крушении самолета.
Я помню, как в 1966 году случайно оказался на открытии мемориальной доски на здании моего математико-механического факультета ЛГУ, где в 1885-1919 годах размещались Бестужевские курсы. На открытии была немалая группа «бестужевок», наверное, в основном они были учительницами и библиотечными работниками, преданно служившие своему делу. Я пошел в школу на 12 лет позже Фирсова, в 1949 году, и моя первая школьная учительница была «бестужевкой».
И вторую причину четко обозначил сам Фирсов: ученики и учителя были спаяны общностью блокадной судьбы и переживаний военного времени. В его сегодняшней интерпретации школьных лет, уже в блокаду многие педагоги отдавали явное предпочтение обучению и образованию, или просвещению, перед воспитанием. В блокаду было холодно и голодно, но школа для него и учителя были способны поддержать в ребятах стремление выжить во что бы то ни стало. Учителя формировали в старшеклассниках основы поведения в коллективе и представления о взрослой жизни.


В воспоминаниях Фирсова четко просматривается то, что его школьное окружение, товарищи достаточно рано признали его лидерские качества и стремление помочь друзьям, даже, скажем, в общественно не одобряемых акциях: «утопление» классного журнала в водах реки Карповки, сдача экзамена по математике за друга при его поступлении в Институт, договоренность с преподавателем о раскладке экзаменационных билетов... Кстати, читая именно эти сюжеты, я вспомнил о том, как гимназисты и кадеты сдавали экзамены. По-видимому, это – вечное...
Многое раскрывается в Фирсове и его рассказе о встрече с пожилым человеком в госпитале, где Борис провел два зимних месяца в 1942-1943 годах, потому что у него обнаружился туберкулезный инфильтрат легких. Этот человек, врач, умиравший от болезни почек, целыми днями занимался образованием своего юного соседа. Он попросил жену принести книги Диккенса, Джека Лондона, роман «Война и мир» и через обсуждение книг вводил Фирсова в мир взрослых. Но самое главное – этот человек привил ему любовь к художественной литературе, а людей, равных ему по силе духовного воздействия, мой герой, что следует из его слов, встречал редко. И не удивительно, что за шесть десятилетий прошедших после той встречи с умирающим доктором Фирсов не забыл его имени – Семен Абрамович Ольшанецкий.


В моем понимании, раньше или чуть позже, но такая встреча Фирсову нужна была, и в любом случае она состоялась бы. После смерти отца он нуждался, осознавая это или нет, в содержательном разговоре со старшим и много знающим мужчиной. Хорошо, что это произошло в тяжелейший период блокады, когда Борису Фирсову было 13 лет.
Нарушу хронологию моего рассказа, перенесемся через многие годы вперед. Линия серьезного читательского поведения, любви к книге, заложенная в Фирсове отцом и поддерживавшаяся матерью, обнаруживает в очерке   «Вечера в доме М.С. Лесмана» [1]. В нем рассказывается о его многолетней дружбе с – по словам Фирсова, «библиофилом от бога», - Моисеем Семеновичем Лесманом, с которым судьба свела его в 1957 году. Влияние Лесмана, на многие стороны его интеллектуальной и эмоциональной жизни, Фирсов описывает следующими словами: «Мой экзистенциальный опыт общения с Моисеем Семеновичем не поддается точному словесному описанию, я не могу его вербализовать. Опыт опирался на сознательный интерес и бессознательное влечение. В итоге требовалось время, чтобы понять, какую дозу направленного интеллектуального и нравственного облучения ты получил от этого человека и как это изменило твое отношение к окружающему миру, людям, богатству и разнообразию человеческих проявлений жизни. «Радиация» лесмановского дома была «проникающей», но, в отличие от ядерных излучений, наводящих едва ли не апокалиптический ужас и страх, она была витальной: в ней присутствовало некое нематериальное, гуманитарное начало, компенсирующее интеллектуальную недостаточность, а то и ущербность ранее полученного нами советского вузовского и особенно школьного образования» [1, с. 407].


И еще одна иллюстрация глубоко погружения Фирсова в культуру коллекционирования, т.е. не просто сохранения прошлого, но самозабвенного соединения прошлого и настоящего. В очерке «Ленинградские коллекционеры как культурно-исторический феномен» Фирсов заметно расширил тему своего знакомства с уникальными коллекционерами книг и произведений культуры. Он нашел новые краски в описании деятельности М.С. Лесмана, а так же рассказал о своих встречах с выдающимся коллекционером открыток Н.С. Тагриным, знатоком петербургской культуры, кинорежиссером С.А. Шустером, собирателем европейской и японской графики и предметов прикладного искусства Японии и Китая С.П. Варшавским и с С.Л. Марковым – собирателем рукописей и прижизненных изданий русских и западно-европейских классиков литературы [3].
Мне кажется естественным и в высшей степени оправданным это путешествие с Фирсовым из довоенного и блокадного Ленинграда в Петербург нашего времени. А как иначе показать единство, целостность жизненного пути человека?

Продолжение: http://proza.ru/2022/06/23/1463

Литература:
1. Фирсов Б.М. Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы. СПб.: Изд-во Европейского дома, 2008.
2. Шляпентох В. Можно ли бестрепетно доверять автобиографиям видных людей и даже массовым опросам? // Телескоп, 2011. №4. с.25-27. 3. Фирсов Б. Ленинградские коллекционеры как культурно-исторический феномен // Портал «Полит.Ру», 02 июня 2009. http://polit.ru/article/2009/06/02/firsov/.